Почти десять лет мы боролись за то, чтобы нас не раздавили, не растоптали, не сломили. Не скрою, в тяжелые минуты разные горькие мысли лезли в голову, а восьмилетнее положение безработного сильно способствовало тому, чтобы не переоценивать положительные моменты, они иногда появлялись в нашей в общем-то безрадостной, жизни. Остался один путь зарабатывать на хлеб и кормить детей: мы с женой стали ремонтировать квартиры — белить потолки, клеить обои, красить двери и окна.
[Однажды нас по-дружески попросили отремонтировать их квартиру писатель Георгий Николаевич Владимов и его жена Наталья Евгеньевна Кузнецова. В то время Владимов стал, наверное, самым известным литератором-диссидентом, он не скрывал, что согласился координировать работу журнала «Посев», который рассматривался советскими властями как одно из самых зловредных антисоветских изданий на Западе. Поэтому Георгия Николаевича нередко интервьюировали западные корреспонденты, его высказывания часто звучали по западным «голосам», вещавшим на русском языке. Владимов взял на себя также руководство российским отделением международной правозащитной организации «Эмнисти Интернейшнл», которая ставила своей целью защиту политзаключенных. Замечательный писатель был хорошо известен в стране и до этого, он работал одно время у Твардовского в «Новом мире», отвечая за переписку с читателями. Его книги были переведены и за рубежом, а в начале 80-х годов он приобрел в СССР и на Западе огромную популярность благодаря «радиовещанию». Слава эта была своеобразной, он даже стал популярен у тех, кто жил с ним в доме. Так, одна из соседок, простая женщина, однажды обратилась во дворе к писателю с просьбой защитить ее от несправедливых нападок начальства:
— Георгий Николаевич/ Передайте по «Голосу Америки» обо мне, а то ведь они не прекратят на меня наезжать. Я им сказала, что вам пожалуюсь, а уж вы их под орех разделаете. Только на вас и надежда!
Мы успели покрасить потолки и стены в трехкомнатной квартире Владимова на верхнем этаже и должны были продолжить ремонт, когда утром следующего дня позвонила теща Владимова, Елена Юльевна, и взволнованно сообщила, что у них идет обыск. Обыск квартиры Владимовых и квартиры тещи на первом этаже продолжался несколько часов. Сутра Наталью Евгеньевну увезли в Лефортово на допрос, причем главный чин из КГБ, проводивший обыск, припугнул Георгия Николаевича, что она оттуда вряд ли вернется. Конечно, эти часы, пока ее допрашивали, были самыми нервными. Но Наташа повела себя на допросе так умно и мужественно, что малютам Скуратовым не осталось ничего иного, как через семь часов отпустить ее домой.
Только вечером нам удалось проникнуть к Владимовым в разгромленную квартиру, туда же приехали Елена Георгиевна Боннэр, Юрий Аркадьевич Карабчиевский, Инна Львовна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин, художник Боря Биргер. Как могли, все приехавшие старались успокоить Наташу, Елену Юльевну и Георгия Николаевича, хотя случившееся ясно показывало, что вокруг них плетут зловещие планы руководители КГБ на самом высоком уровне.
Обыск у Владимова мог больно ударить и по мне. Несколькими месяцами раньше я начал передавать Георгию Николаевичу для критики главы из рукописи своей книги «Власть и наука», которые он, не торопясь, читал. В момент обыска у него было несколько глав из этой книги, в которой я повествовал о разгуле партийного диктата в советской науке, и в их числе самая жесткая по тону 6-я глава, где я писал о роли Ленина в развязывании террора в стране. Посягнуть в те годы на Ильича, да еще в столь вызывающе открытой форме, означало бросить вызов коммунистической системе, которая таких вольностей не прощала. Но Георгий Николаевич меня спас.
Переданные ему главы я печатал на старой бумаге — плотной и пожелтевшей, так как новую бумагу в стране было достать трудно. За много лет до этого в один из моих приездов в город Горький, когда я навещал маму, я наткнулся на завалы старых пачек когда-то хорошей бумаги, распродававшейся по дешевке, загрузил ими рюкзак и приволок в Москву. Теперь эта старая бумага очень пригодилась.
Главы лежали у Георгия Николаевича на самом видном месте, и, разумеется, один из гебистов сразу на них наткнулся и начал листать.
— А это что за антисоветчина? — спросил он.
— Это главы из «Управляемой науки» Марка Поповского, — не моргнув глазом, ответил Владимов.
Оргйнам было, конечно, хорошо известно, что в последние годы перед выездом из СССР писатель М. Л. Поповский дневал и ночевал у Владимова и Сахарова. К тому времени «Управляемая наука» уже вышла на Западе и по-русски и по-английски, поэтому прицепиться ни к автору, ни к Владимову было теперь не за что. Гебист отложил эту пачку машинописных страниц в сторону, более не интересуясь содержанием.
На следующее утро мы с женой решили продолжить ремонт, развели краску и начали докрашивать стены, но я увидел, что Георгию Николаевичу совсем не по себе. Он предложил пойти прогуляться, и мы бродили часа два по скверам вокруг их Малой Филевской улицы, неторопливо обсуждая случившееся и строя планы на будущее. Он рассказал мне, что во время обыска гебистский начальник открыто пугал его скорым и неминуемым арестом, вообще вел себя вызывающе нахально и развязно. Сомнений в том, что это не случайная выходка, не было никаких. Георгий Николаевич был сильно оскорблен этим напором КГБ, так как считал себя до корней волос преданным Родине и полезным ей. Ни о какой эмиграции он до этого не думал, но жизнь поворачивалась именно этой стороной. Теперь стало ясно, что они с семьей оказались на распутье дорог, одна из которых вела в тюрьму, а другая вела в изгнание. Для нормальной жизни в своей стране условий не оставалось.
Мы говорили о том, что можно делать писателю в изгнании, я советовал ему начать читать курс лекций о русской литературе в любом из западных университетов, вспоминал рассказ одного из американских профессоров-русистов о том, как много лет назад в их группе появился новый профессор, приехавший из России. Вместо привычных со стороны таких приглашенных на время профессоров рассказов о внутрилитературной кухне советских писателей и воспоминаний об обидах, нанесенных властями, новый профессор подошел к доске, написал на ней название лекции «Поэтика допушкинского времени» и начал читать строго и систематично лекцию о поэтических стилях того времени. Темой следующей лекции стала поэзия Пушкина, потом Лермонтова и других.
— Он заставил нас работать на износ. Мы должны были записывать за ним факты, понимать идеи, нас захватил многообразный мир российской поэзии. Ни одного лишнего слова на его лекциях не было. В короткий срок он стал нашим любимым профессором — знающим, строгим и открытым для дискуссий. Ему вскоре предложили постоянную (а не временную) должность профессора. А потом, спустя несколько лет, когда мы уже закончили университет, мы говорили при всяком удобном случае, вспоминая этого профессора, — мы учили русскую литературу у Нобелевского лауреата Иосифа Бродского.
Но Георгий Николаевич не был готов к преподавательской деятельности. Он стал мне объяснять, что всю жизнь ценил свое время и берег его для писательского труда и обдумывания будущих своих работ. Он поразил меня тогда одним рассуждением. Вряд ли сыщики из КГБ не знали, где он хранит заготовки своих будущих произведений, но почему-то не подходили к этому столу, заботливо закрытому нами во время ремонта газетами и клеенкой сверху. Всё остальное было перетряхнуто, проверено, разорено, а этот стол с рукописями в ящиках сыщики обходили стороной.
— Но даже если бы они всё унесли, я бы восстановил свои вещи целиком. Я помню, как Константин Георгиевич Паустовский говорил, что он помнит всё написанное им дословно, до каждой запятой. Вот так и я. Я долго хожу и шепчу слова будущих фраз вслух, так что Ташенькаменя иногда даже ругает за это. Но благодаря такому методу, я сначала проговариваю, и не раз, вслух все тексты, привыкаю к ним, а потом уже всё кладется само собой на бумагу.
В этот момент очередной раз показала себя с лучшей стороны Белла Ахатовна Ахмадулина. Презрев естественные страхи и пользуясь своей всенародной славой, она добилась приема у заместителя председателя КГБ СССР Бобкова. Цель похода была ею изложена совершенно ясно: оставьте в покое выдающегося писателя. В ответ она услышала, что покой Владимов может обрести только вдали от родины. Ничего иного, как уехать, гебисты писателю не оставляли. Пришлось Владимовым срочно собираться в дальний путь, а там, в Германии, где они поселились, как-то скоро ушла из жизни Елена Юльевна, всю себя отдававшая любимым Жорику и Наташе, а через несколько лет в лучший мир отошла и Наталья Евгеньевна.]
Тех денег, которые мы с женой зарабатывали ремонтами, с грехом пополам хватало лишь на скромную жизнь. И тем не менее, как и всем другим людям, нам даже в эти трудные годы частенько доводилось — может быть, просто из врожденного человеческого чувства самосохранения — радоваться маленьким, порой пустяковым удачам, нас поддерживала дружба с близкими по духу и устремлениям людьми. И уж, конечно, что эти годы принесли существенного — так это понимание ценности дружбы. Как это ни парадоксально, но мы всё время ждали хороших перемен, питались разными слухами, порой непроизвольно отсекая дурные новости и гипертрофированно раздувая хорошие. Особенно нас заботила смена высшего руководителя страны. Как это водилось и водится на Руси, ждали, что вот, дескать, уйдет плохой и придет получше, более дальновидный, и тогда…
А годы эти действительно дали нам возможность посмотреть за короткий срок сразу на нескольких «гигантов мысли» — Брежнева, Андропова, Черненко. И, наконец, впервые за всю историю советской власти к руководству пришел человек, нормально, еще до всякой партийной карьеры и без папы-попечителя учебных заведений, закончивший университет, да еще Московский.
С его приходом к власти начались многообещающие перемены, теперь нашим фантазиям была предоставлена хоть какая-то, пусть зыбкая, но всё же — почва. В моей жизни тоже произошли удивительные перемены, которые я, сохраняя изрядную долю наивности, воспринимал всерьез. Наступил момент, когда я был вынужден мучительно думать над тем, уезжать или нет, а многие люди, глубоко и искренне мною уважаемые, твердили мне одно и то же: не спешите с отъездом, переломите гордыню, давайте вместе использовать этот исторический шанс. Я уже смирился с этой мыслью о неповторимости шанса и греховности безрассудного упрямства, написал письмо Горбачеву, которое не без труда попало ему в руки… и, тем не менее, шансом этим мне не дали воспользоваться те, для кого даже Горбачев — не указ. Меня выдворили из СССР, ясно показав, кто из них сегодня сильнее.
И все-таки я не стал бы возвращаться к этой истории и предавать ее гласности, если бы не одно обстоятельство, показавшее, что люди, старательно выставлявшие меня за пределы «Страны Советов», не забыли моей истории и хотят еще раз погреть на ней руки.
В предпоследний день работы XIX партконференции — 1 июля 1988 года — первый секретарь Ростовского обкома партии Б. М. Володин взял слово, чтобы обсудить вопрос о перестройке в подведомственной ему области, а заодно о предателе Сойфере, который только что сбежал в США. Похоже, других тем у ростовского секретаря не осталось, других проблем не накопилось, как поговорить о жителе города Коламбуса, в Ростовскую область, как известно, не входящего. Вместо того, чтобы рассказать о своих трудностях, он решил привлечь внимание ко мне:
«В первом и во втором номерах журнала “Огонек” некий Сойфер бичует лысенковщину, а в двенадцатом номере журнал знакомит нас и с самим автором статьи. Он, оказывается, уже готов давать советы из-за рубежа, куда дезертировал, покинув Родину, как нам поступать в тех или иных случаях и ситуациях…
Нелишне в этой связи напомнить некоторым товарищам такой исторический факт. В 1922 году году в газете “Известия" ВЦИК было опубликовано изложение содержания брошюры Парвуса [5] . В связи с этим Владимир Ильич Ленин писал: «Предлагаю назначить следствие по поводу того, кто поместил на днях в газетах телеграмму с изложением писаний Парвуса. По выяснении виновного, предлагаю заведующему этим отделом Роста объявить строгий выговор, непосредственно виновного журналиста прогнать со службы, ибо только круглый дурак или белогвардеец мог превратить наши газеты в оружие рекламы для такого негодяя, как Парвус». ( Аплодисменты ). (Газета «Правда», № 184, 2 июля 1988 г. С. 8).
Газеты страны, начиная с «Правды», воспроизвели эту речь и сделали это тоже весьма своеобразно: как мне сообщил один из моих друзей из Москвы, формулировки Володина были ужесточены, часть речи опущена, чтобы прямо перейти к словам Ленина, стращавшего редактора «Известий» снятием с работы. Получилось так, что будь жив добряк Ильич, он просто бы меня расстрелял без лишних словопрений.
Следующим слово на партконференции предоставили первому заместителю председателя Госкомитета СССР по строительству Б. Н. Ельцину. Ранее под давлением Горбачева его исключили из кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, довели до тяжелой болезни, а затем назначили на малозначительную работу. Борис Николаевич на этой партконференции нашел силы, чтобы ответить на критику в свой адрес со стороны многих руководителей партии и потребовал реформ в партии. Ему, по сути, устроили обструкцию.