После появления на Западе тревожных запросов о последствиях Чернобыльской катастрофы 1986 года Советский Союз передал в Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ) объемистый доклад на эту тему. [В СССР доклад был строжайшим образом засекречен. Счастливая случайность помогла мне добыть обе версии доклада — английскую и русскую. Первую мне привез и подарил руководитель корпункта газеты «Вашингтон Пост» чернокожий американский журналист Гэри Ли, который посещал нас каждую неделю в поисках материалов о том, что творится в СССР и интересовался моими оценками происходившего. Он слетал в Вену и привез оттуда полный текст доклада советской стороны, изданный в нескольких книжках на английском языке. Русскую версию мне передала заместитель партии зеленых ФРГ, которая узнала от немецких дипломатов о моем интересе к анализу того, что же произошло на самом деле в Чернобыле]. В течение нескольких месяцев я изучал представленные СССР в МАГАТЭ официальные данные о Чернобыле и обнаружил поразительные факты.

Во-первых, оказались неверными сообщения ТАСС о количестве радиоактивности, выброшенной из разрушенного реактора. [В первых сообщениях ТАСС, в заявлении Горбачева, в выступлениях В. Легасова и директора секретного института биофизики Ильина повторялось, что дозы выброшенной радиоактивности ничтожны. Только один Б. Н. Ельцин, оказавшийся в начале мая 1986 года в Германии, сказал правду*После изучения доклада СССР в МАГАТЭ мне стало ясно, что и руководитель партии, и подручные ученые нарочно говорили неправду своему народу, занижая дозы выброшенной радиоактивной грязи в сотни и тысячи раз].

Во-вторых, не соответствовало действительности утверждение Горбачева, Легасова и Ильина, что от 50 до 80 процентов выброшенной в атмосферу радиоактивности приходилось на короткоживущий изотоп йода с периодом полураспада 8 дней. На самом деле СССР признал в своем отчете в МАГАТЭ, что не менее 70–80 процентов выброса пришлось на долю долгоживущих изотопов.

В-третьих, мое внимание привлекли данные о количестве продуктов, разрешенных Минздравом для питания в районах, прилегавших к аварии и содержавших во много раз больше радиоактивных веществ, чем позволяли и позволяют нормы безопасности, принятые в Европе и США. Чтобы прикрыть это вопиющее безобразие, ведшее к порче здоровья своего же населения, были введены временные пределы допустимого радиоактивного загрязнения продуктов.

В четвертых, я не мог обойти проблему моральной ответственности тех руководителей советской науки, которые в течение многих лет культивировали мнение об абсолютной надежности атомных установок. [На последний пункт меня натолкнул Андрей Дмитриевич Сахаров. Вскоре после своего возвращения в Москву он спросил меня вечером за ужином, не знаком ли я со статьей Легасова и соавторов в журнале «Энергия»? Я не знал ни этой статьи, ни такого журнала.

— Говорят, в этой статье подсчитана стоимость человеческой жизни, которая, по словам авторов, равна трешнику (в рублях, конечно), а отсюда рассчитаны расходы на меры защиты атомных станций, которые смехотворно низки, — проговорил Сахаров.

На следующий же день я поехал с утра в Ленинскую библиотеку и сразу нашел и журнал «Энергия» — орган АН СССР, возглавляемый В. А. Легасовым, и серию статей Легасова и его сотрудников, и злополучную статью с расчетом стоимости человеческой жизни, и на самом деле оказавшейся равной, по мнению авторов, трем рублям.]

Завершив анализ количественных данных, я написал итоговую статью об аварии в Чернобыле. Я намеревался написать ее на Западе, считая, что в СССР мне всё равно никго не даст опубликовать даже менее взрывчатый материал. Когда я рассказал о выводах, к которому пришел в своей в статье, Сахарову, он начал качать головой и говорить, что не может быть, чтобы в таких ответственных вопросах советские руководители высшего ранга говорили неправду.

— Вопрос слишком важный и опасный, чтобы они пошли на ложь. Такое предположение неправдоподобно. Дайте мне посмотреть вашу статью и покажите мне, пожалуйста, доклады СССР в МАГАТЭ. Я пытался их достать, но мне заявили, что они отнесены к грифу «Совершенно секретно», — сказал мне Андрей Дмитриевич.

Наутро все материалы я привез Сахарову домой, а потом он не звонил мне дней десять. Я тоже помалкивал и ждал, чем кончится его анализ доставленных ему материалов. Наконец, он мне позвонил. Вообще, по моим ощущениям, Андрей Дмитриевич был сильно упрямым человеком, и склонить его на свою сторону можно было только хорошо проверенными фактами. То, что я услышал, меня очень порадовало:

— Валерий Николаевич, я вынужден перед вами извиниться, — сказал он. — Ваш анализ правилен. Приезжайте вечером. Поговорим, что делать.

Вечером Сахаров вернул мне мой текст и тома докладов СССР в МАГАТЭ и посоветовал, прежде чем передавать мою статью на Запад, воспользоваться глас-носгью и попытаться опубликовать ее в СССР. Я уже не раз до этого пробовал пристроить свои статьи в советских органах печати, но после того, как в конце 1980 года оказался без работы, смелых редакторов мне встретить ни разу не удалось.

Но на этот раз, осознавая серьезность поднятых вопросов, я решил послушать Сахарова. Я написал в феврале 1987 года письмо секретарю ЦК КПСС А. Н. Яковлеву, в котором объяснил, что считаю важным делом публикацию статьи о Чернобыле не только на Западе, но и в СССР, и просил о помощи в этом вопросе.

Прошло чуть больше месяца, и 20 мая утром у меня дома раздался телефонный звонок. Незнакомый мне человек представился начальником Управления радиационной безопасности Министерства здравоохранения СССР Олегом Глебовичем Польским и сообщил, что моя статья была направлена из ЦК КПСС в Минздрав с требованием разобраться по существу вопроса и дать предложения о том, нужно ли публиковать статью. Он спросил, какую форму ответа я предпочитаю: встречу с учеными или формальный ответ? Я ответил, как в известном анекдоте, что и то, и другое, и кроме того предлагаю провести рабочее совещание на эту тему с приглашением А. Д. Сахарова, с которым у меня есть на этот счет предварительная договоренность.

9 июня 1988 года в кабинете этого начальника собрали несколько ведущих специалистов, отвечавших за медицинские аспекты преодоления результатов аварии в Чернобыле (среди них были зам. директора Института биофизики Минздрава СССР член-корреспондент Академии меднаук СССР Л.A. Булдаков, профессор В А. Книжников и сотрудник Института общей генетики АН СССР доктор биологических наук В. А. Шевченко; присутствовал также, кроме Польского, представитель славных органов). В течение часа они пытались узнать, зачем написана моя работа, что представляет собой главная идея статьи и не пользовался ли я слухами. Эти вопросы прозвучали во вступительном слове Польского. Книжников назвал мой подход однобоким, заявил, что просмотрел мои книги и понял, что я — не специалист в радиационной гигиене, что и объясняет мою однобокость в подходе к проблеме и многие ошибки в трактовке событий и следствий. «Публикация такой статьи с нагнетанием страхов принесет только вред», — заявил он. Затем Польский и Булдаков стали уверять, что контроль за распространением радиоактивных продуктов в зоне загрязнения совершенен, что никакого вреда населению не предвидится, что Европейское сообщество полностью одобрило действия советских врачей-гигиенистов, причем Польский сказал, что «нам не нужно ложное спокойствие в таком вопросе, как питание населения», а Булдаков возразил, что «бодрячество вполне оправдано, а вот вмешательство непрофессионалов и нагнетание страхов ими исключительно вредно». Он сослался на правильную, по его мнению, статью Книжникова в «Медицинской газете» от 20 мая, в которой присутствовавший на встрече автор задавал риторический вопрос: «Вымрет ли белорусский народ от 75 тысяч рентген общего облучения?» и давал на него отрицательный ответ.

Следующим в разговор вступил Шевченко, которого я знал со студенческой поры (он учился годом позже меня в Тимирязевской академии), мы работали с ним почти пять лет в Институте общей генетики, где он руководил секретными исследованиями генетических последствий радиационных аварий в Челябинске, а параллельно был секретарем партийной организации института. Шевченко стал говорить, что моя работа написана тенденциозно, что в ней есть ошибки. «На каком основании вы говорите, что раз радиационный фон возрос вдвое (он почему-то говорил вдвое, хотя я рассчитал, что фон в ряде мест возрос в сотни раз), то неминуемо возрастание наследственных заболеваний? Такая корреляция учеными, непосредственно вовлеченными в исследование радиационных аварий, не установлена».

Все выступившие пытались уговорить меня, что не нужно настаивать на публикации статьи, так как лучше помалкивать о вредных последствиях катастрофы. «Преувеличенные слухи по поводу вредных последствий облучения ведут к серьезной нервной болезни — радиофобии, — заявил Булдаков, и все присутствующие дружно закивали головами. — Нам нужно бороться с радиофобией, — продолжил он. — Иначе нас ждут еще худшие последствия: увеличение числа язвенных заболеваний, снижение рождаемости, увеличение числа абортов, нервных расстройств и т. п.».

«Ваша статья — это аморальный материал: она как бы нарочно написана для тех, кто желает, начитавшись таких непрофессиональных суждений, заболеть раком», — заключил эту часть дискуссии Булдаков.

О том, как сидевшие напротив меня ученые мужи представляли себе что такое совесть, говорит следующее. В какой-то момент в ответ на реплику В А. Шевченко я вспомнил, что его однофамилец Шевченко — член группы кинематографистов, снимавших фильм о Чернобыле, — скончался от лучевой болезни.

— Как можно после этого твердить о малых дозах и необходимости хранить молчание о вреде Чернобыля? — спросил я.

— Нечего об этом теперь вспоминать, — сухо парировал В. А. Шевченко. — Он сам виноват, нечего было лезть туда, куда его никто не приглашал!

Такой «гуманизм» потряс меня.

— Да где же вы-то были? — спросил я. — Почему вы, якобы хорошо понимавшие, что творится в Чернобыле и его окрестностях, не предупредили кинематографиста? Ведь его смерть — на вашей совести. А теперь вы еще и дальше упорствуете и не хотите своему же народу рассказать честно о последствиях Чернобыля!

[Последним в разговор включился еще раз Польский, решивший завершить встречу на высокой демагогической ноте:

— Кто вам дал право говорить о проблемах морали? Что вообще вы понимаете под словом «аморальность»? Вы договорились до того, что заявили об «аморальности советских ученых». Как вы смеете вести себя таким образом?!

Далее. Вы пишете об ошибке операторов на Чернобыльской станции таким тоном, будто вся система контроля работы атомных станций была построена в СССР неправильно. Вы позорите огромное число выдающихся советских ученых, высасывая из пальца свои никчемные обвинения. Вы однозначно стараетесь внушить, что атомная энергетика несет вред. Все специалисты в мире едины во мнении, что без атомной энергетики человечеству далее не прожить. Всё дело в вопросе контроля за работой станций. О том, что произошло на четвертом блоке Чернобыльской АЭС имени Ленина, народ проинформирован в газете «Аргументы и факты», и возвращаться к этому больше нечего! Ваша статья — это диверсия чистой воды» — завершил Польский беседу в Минздраве.]

Итак весь разговор закончился впустую. На мое предложение провести семинар или симпозиум с участием А. Д. Сахарова и других ученых ответил категорическим отказом Булдаков. Я также просил указать на конкретные ошибки в моей статье, если они имеются (я видел, что на полях моей рукописи, размноженной на копировальной машине, у каждого из участников совещания виднелись какие-то пометы), предлагал, наконец, дать мне мотивированное заключение о моей статье. Ни одно из предложений принято не было. Более того, Булдаков в какую-то минуту даже проговорился, заявив:

— Да как я вам дам посмотреть мои замечания на полях, если вашу статью мне выдали в первом (секретном. — B.C.) отделе под расписку?!

[Когда все поднялись по команде Польского смеет, присутствовавший на встрече представитель КГБ, который так невнятно произнес свою фамилию, что понять ничего было нельзя, пошел провожать меня до выхода из здания.

10 июня я получил официальный ответ на бланке Минздрава, подписанный заместителем начальника Главного санитарно-эпидемиологического управления А. И. Зайченко (на документе стоял номер: 129-17/с-8). Зайченковское заключение начиналось с дежурных фраз о правдивости «средств массовой информации СССР, систематически сообщающих об имевшей место 26 апреля 1986 года аварии», о выступлении Горбачева по советскому телевидению, о конкретной информации, об отчете СССР в МАГАТЭ, и говорилось, что «исходя из вышесказанного, Ваше заявление о скупости информации о последствиях аварии на ЧАЭС представляется некорректным». «Что касается Ваших сомнений по поводу эффективности организации контроля за радиоактивностью продуктов питания, потребляемых населением, то масштабность и эффективность принятых мер привела к тому, что на территории БССР, УССР и РСФСР уровни содержания цезия-134 и цезия-137 в 10–20 раз меньше, чем следовало из расчетных модельных представлений».

Затем шел абзац о «самоотверженном и вдохновенном труде», который присущ «советским людям».

Заключение содержало два пункта:

«Ваш материал носит только критический характер» и «Ваши сомнения в правомерности заключения советских ученых о конкурентноспособности АЭС, их экономичности, безопасности и экологической чистоте носят беспринципный характер».

Разумеется, после такого совещания и последующего заключения Зайченко статья не была рекомендована к опубликованию в советской печати и вышла в свет в журнале «Континент» в Париже (№ 52, 1987. С. 191–212, была опущена только вся библиография к статье) и в кратком виде во многих газетах и журналах мира.]

Тем не менее вскоре заместитель главного редактора газеты «Московские новости» Ю. Н. Бандура, которому я переслал мою статью, предложил подготовить специально для них короткий материал, который содержал бы в себе одну из частей моей большой работы о Чернобыльской катастрофе. В предложенный срок я написал статью. Редактор Егор Яковлев и Юрий Бандура одобрили ее, внесли минимальные исправления и сказали мне, что в скором времени она увидит свет.

Но получилось так, что именно в это время (17 августа 1987 года) западногерманский журнал «Шпигель» опубликовал другую мою статью — об антисемитизме в СССР. Я остановился в ней, в частности, на истории создания и деятельности так называемого «Патриотического объединения “Память”» и привел данные о том, что среди лидеров этого общества есть люди, близко соприкасающиеся с секретарем ЦК КПСС Егором Лигачевым. Статья эта, как вскоре мне сообщили, больно задела Лигачева. Более месяца он швырял с одного угла своего стола на другой экземпляр журнала, раскрытый на том месте, где красовалась его фотография, но тем не менее журнал со стола не исчезал.

Не знаю, каким образом в редакции «Московских новостей» узнали об этой моей статье, но буквально дней через десять после ее выхода в свет мне позвонил Бандура и спросил:

— Валерий Николаевич, а что там за статью вы опубликовали в «Штерне»?

Я ответил, что не в «Штерне», а в «Шпигеле», и рассказал о содержании статьи, упомянув, что ни один факт в ней не может быть оспорен.

Услышав разъяснения, Бандура попросил меня безотлагательно посетить его. Когда я приехал, он дал мне понять, что моей статьей в «Шпигеле» остался крайне недоволен Егор Лигачев, и в этих условиях редакция газеты вряд ли сможет опубликовать статью опального автора, сумевшего и в условиях гласности напечатать не то, что нужно. Статья действительно так и не увидела свет в СССР. Гласность, подумал я, была еще, видимо, неполной.

И все-таки еще не все розовые цвета и оттенки в тогдашней картине советской жизни поблекли для меня.

Спустя месяц главный редактор журнала «Знамя» Григорий Яковлевич Бакланов предложил мне переделать для его издания мой объемистый труд о Лысенко, который я и не надеялся увидеть опубликованным в СССР. Это был для меня праздник гласности. Я уехал за город, упоенно работал и за два месяца из 1000-страничного текста сделал краткий вариант на 400 страницах. В начале ноября 1987 года редакция закончила рассмотрение рукописи, ее одобрили, со мной был заключен договор, мне выплатили аванс — более тысячи рублей! Это была первая крупная сумма денег, полученная мной почти за восемь лет вынужденной безработицы. По условиям договора, книгу должны были напечатать в течение 1988 года. Елена Георгиевна Боннэр сказала мне:

— Зря надеетесь. Не напечатает Бакланов. А вот что первый гонорар получили — здорово. Поздравляю.

Потом произошли еще более удивительные события. Журнал «Новый мир» взял мою статью «Зловещая сила мутаций» — об опасности загрязнения окружающей среды для наследственности человека. Главная задача этой статьи состояла в том, чтобы показать, что не только наше поколение уже поражено продуктами, загрязняющими среду обитания, но что и будущие поколения будут нести генетический груз, который возникает сегодня из-за непонимания и непризнания опасности, которой мы подвергаем себя.

Затем «Литературная газета» прислала корреспондента, Антонину Галаеву, взявшую интервью об этой проблеме. Одна из центральных киностудий записала сюжет у меня дома, посвященный той же теме. И, наконец, журнал «Огонек» согласился напечатать мою статью о сессии ВАСХНИЛ 1948 года, на которой с ведома и одобрения Сталина была разгромлена советская генетика.

Я ходил счастливый, упоенный гласностью. Я серьезно поверил, что назад пути не будет, и написал 15 сентября 1987 года письмо в Президиум Верховного Совета СССР, в котором просил помочь с трудоустройством по специальности, а до поступления на работу дать мне возможность поехать на два года в США в связи с полученным приглашением Университета штата Охайо. Я надеялся на положительный ответ, но времени не терял: работал день и ночь, закончил книгу о Лысенко и начал готовить следующую книгу. Более того, состоялось несколько публичных лекций (одна — в Центральном Доме актера, другая в Центральном Доме работников искусств), в которых я открыто рассказывал о бедах советской науки, вызванных тем политическим диктатом, который с ленинских времен укоренился в стране.

Меня поразило, насколько изменилась атмосфера в аудитории. Многие люди, не таясь, вставали с места и задавали вопросы о том, что я думаю о книгах Солженицына, Войновича, Аксенова, о стихах Бродского. Эти люди отлично понимали, что в аудиториях обязательно сидят крысы в сером, но уже их не боялись. В одной из записок спрашивали: «Сегодня мы стыдимся того, что творилось при Сталине, а не будем ли мы завтра стыдиться того, что выдворили на Запад нашу национальную гордость — Солженицына?!».

Не скрою, эти изменения очень радовали меня.