При этом я столкнулся с еще одним ярким примером того, насколько сильны консерваторы — и в особенности Лигачев и верхушка КГБ — в сравнении с Горбачевым. Атаки на меня велись в эти дни с двух сторон. Люди типа Георгия Муромцева подбивали своих друзей и подчиненных писать письма с обвинениями в мой адрес, а идеолог партии Лигачев давил на редакцию, чтобы та скорее напечатала эти письма. [Подоплека интереса Муромцева, сменившего-таки Турбина на посту директора института, была ясной. В статье «Горький плод» в «Огоньке» я обрисовал роль, которую сыграл в поддержке Лысенко генерал НКВД Сергей Николаевич Муромцев (1898–1960) — изувер и садист, проводивший смертельные опыты с ядами на заключенных и собственноручно избивавший находившихся в заключении в лагере академиков П. Ф. Здродовского и Л А. Зильбера. Оказалось, что это был отец Георгия Муромцева. Потому-то последний так настойчиво и требовал от своих подчиненных и друзей, чтобы они выступили с откровенной клеветой в мой адрес и с нападками на редколлегию журнала. Два академика, друзья генерала Муромцева, — Е. Н. Мишустин и В. Н. Сюрин, прислали гневное по моему адресу письмо в «Огонек», в котором пытались обелить С. Н. Муромцева:
«Особенно больно нам, микробиологам, читать обвинения в адрес видного микробиолога С. Н. Муромцева, которого мы близко знали. Грязно клевещет В. Сойфер на
С. Н. Муромцева, величая его начальником тюрьмы, обвиняя в глумлении над репрессированными учеными. Как же может редакция «Огонька» публиковать тягчайшие обвинения в адрес видного ученого, коммуниста, не заручившись строго документированными подтверждениями?»
Подборка писем Мишустина и Сюрина, группы сотрудников из муромцевского института, а также письмо академика-генетика В. А. Струнникова были доставлены в редакцию необычным путем — из канцелярии Лигачева с требованием немедленно их опубликовать. Гневное письмо пришло также из Англии от Жореса Медведева, который счел, что я во многих пунктах не прав (в особенности в оценке поведения его учителя ПА. Жуковского). Одновременно «органы» стали торопить меня с выездом из СССР.]
Однако еще одно обстоятельство задержало меня в СССР. Утром 4 января 1988 года Горбачев собрал у себя редакторов ведущих газет и журналов. Это было через четыре дня после выхода первой части моей статьи в «Огоньке». По окончании встречи Горбачев сказал Коротичу, что статья Сойфера ему понравилась и что он предлагает, если я попрошу у него, сохранить мне советское гражданство. Эту новость Коротич тут же сообщил мне. Я решил воспользоваться советом Горбачева и написал ему еще одно письмо, в котором повторил просьбу предоставить мне возможность поехать на Запад только на два года, чтобы поработать в США в качестве приглашенного профессора, набраться опыта, который мне был так нужен после десятилетней вынужденной безработицы.
Но после выхода второй части статьи «Горький плод» взорвался Лигачев. Он раскричался на заседании Политбюро, что каждое слово в моих публикациях — антисоветское. Он напал также на замечательную статью Натальи Ивановой, в которой она срывала покров благопристойности с хапуг из верхушки Союза писателей РСФСР. Не понравились мои статьи и чинам из КГБ, нашедшим способ укоротить гласность.
12 января мне позвонил человек, назвавшийся Александром Сергеевичем Сергеевым. Сообщив, что работает в редакции еженедельника «Аргументы и факты», он вкрадчивым голосом спросил, где еще будут опубликованы мои работы, так как еженедельник будто бы завалили письмами читатели, желающие знать, где еще можно будет прочесть что-нибудь из написанного мной. Не раскусив подвоха, я рассказал звонившему о «Новом мире», «Знамени» и других редакциях, принявших мои работы. В то время, в частности, «Московские новости» заказали мне еще одну статью — ответ сыну Лысенко, который прислал в редакцию письмо в защиту своего отца. Мой ответ должен был быть опубликован 27 января этого года. Я сказал Сергееву и об этом. [Повесив трубку, я подошел к жене и с радостью поведал о звонке из «Аргументов и фактов». Не столь наивная, как я, жена огорошила меня: «Ты разговаривал с чином из КГБ, и сам им всё выболтал. Теперь ни одной публикации больше не будет!». Решив посоветоваться с кем-то знающим, я набрал ленинградский телефон писателя ДА. Гранина, с которым в последние полтора года у нас установились добрые отношения, и рассказал о случившемся. Даниил Александрович присоединился к точке зрения жены и сказал, что он, например, никому и никогда не рассказывает о том, над чем работает, где надеется опубликовать свои вещи, и делает это вовсе не из суеверия, а наученный жизнью.]
На следующее утро я решил перезвонить Сергееву и попросить его не объявлять читателям о моих работах, пока они не вышли в свет. Оказалось, что оставленный этим «джентльменом» телефон не отвечает. Я разыскал телефоны редакции «Аргументов и фактов», позвонил туда и узнал, что на самом деле никакой Сергеев у них не работает!
Но зато звонок этого «Сергеева» имел самые печальные последствия. Редакции изданий, которые я ему назвал, в одночасье, все разом, решили не печатать мои статьи. Могучая сила вкрадчивого Сергеева мне сразу стала понятной.
В знак протеста я послал председателю КГБ В. Чебрикову телеграмму такого содержания:
«Сотрудники КГБ рьяно мешают положительно ответить на мою просьбу о выдаче советского паспорта мне, моей жене и сыну и разрешить нам выехать из СССР советскими гражданами. Почему? Кто же враги советской власти: мы или ваши подчиненные? Я прошу вас срочно помочь решению этого вопроса. Я прошу также не создавать искусственных помех в издании моих работ в СССР. С должным уважением, В. Н. Сойфер».
Телеграмма была отправлена в субботу, 16 января, с уведомлением о вручении. В понедельник уведомление о том, что «ответственный КГБ по приему корреспонденции Панин» расписался в ее приеме, вернулось ко мне. Я стал ждать, к чему приведет такая просьба.
Ни к каким положительным последствиям телеграмма не привела. По телефону мне стали отвечать, что Бандура вдруг заболел, будет болеть долго, и никто в редакции «Московских новостей» не мог сказать, почему моя статья снята из номера. Главного редактора «Нового мира» С. П. Залыгина мне удалось поймать по телефону. Встретиться со мной он отказался, говорил со мной грубо, а статья моя была снята из уже подготовленного к печати четвертого номера за этот год. Главный редактор «Знамени» Г. Я. Бакланов согласился встретиться со мной, но когда я при встрече стал просить, зная его личные связи с Горбачевым, поддержать мою просьбу о сохранении гражданства, он мне в этом отказал и, пряча лицо в ладонях, стал меня укорять, что я поступил неправильно, когда дал интервью американскому телевидению.
— Что вы там говорили по-английски, я не понял, — говорил Бакланов, один из главных героев гласности, — но сам факт обращения к американской публике через голову нашего руководства неправилен. Да и лицо у вас было злое! Вряд ли мы сможем напечатать теперь вашу книгу, — завершил он беседу.
13 февраля в городе Электросталь в клубе «Октябрь» должна была состояться моя публичная лекция. В этом подмосковном городе-спутнике полугодом раньше Е. К. Лигачев также выступал с докладом — о системе образования в СССР, так что город этот был хорошим местом для лекции. Извещение было напечатано в местной газете «Ленинский путь» 9 февраля, билеты тут же раскупили. Но за день до лекции ее отменила «могучая таинственная сила».
В промежутке между этими «играми в демократию» произошло еще одно показательное событие, прояснившее, кто сильнее в определенных вопросах — Горбачев или КГБ.
Второе письмо на имя Горбачева я отнес в приемную ЦК партии 7 января и стал ждать ответа. Но реакции на письмо не было и не было. С большим трудом в конце января мне удалось достать номер телефона сотрудницы отдела писем, работавшей с моим письмом. Я позвонил ей, чтобы выяснить, есть уже ответ из секретариата Горбачева или нет. В ответ я услышал: «Сойфер, запомните это навсегда: что бы и кому бы вы ни писали в ЦК — все ваши писания будут немедленно отправлены в МВД — в ОВИР и никуда больше!». Затем раздались гудки.
8 февраля мне позвонили из МВД и сообщили то, что я уже знал: в моей просьбе, обращенной к Горбачеву, мне отказано. Дама, звонившая из МВД, подтвердила, что я не могу воспользоваться приглашениями Роберта и Давида Сойферов приехать к ним в США, а могу получить визы только в Израиль, что мы уже лишены гражданства и что должны как можно скорее явиться за получением виз в УВИР в Колпачном переулке, а по пути уплатить в сберкассе на улице Чернышевского по 700 рублей за каждого члена семьи за «добровольный» отказ от гражданства и в возмещение расходов на формальности УВИРа.
Поняв, что золотого ключика у меня нет и не отворить мне дверцу в стене, ведущую в страну счастья, я поехал на Фрунзенскую набережную заказывать билеты на самолет в Вену. Ближайшие билеты были на середину марта.
Однако, как оказалось, борьба за гласность еще не завершилась. 24 февраля я услышал новость, ошеломившую меня. За две недели после звонка из МВД мы собрали все документы, необходимые для выезда на объявленных нам условиях, и я позвонил в УВИР, спрашивая, в какое время следует принести бумаги. И вот тогда-то сотрудница УВИРа И. Молодцова потрясла меня, сообщив, что сверху пришло распоряжение сохранить нам гражданство и выдать советские загранпаспорта.
Немедленно я позвонил в редакцию «Огонька», и Коротич поздравил меня с этим событием, а один из его заместителей, Л.H. Гущин, даже сообщил, что немалую роль сыграл тот факт, что за несколько дней до этого я участвовал во встрече с Госсекретарем США Джорджем Шульцем, приезжавшим в Москву. «Нам даже известно, что вы говорили Шульцу и какую речь он держал в ответ», — сообщил Лев Никитович.
Вскоре от хорошо информированного научного начальника я услышал почти детективную историю о том, при каких обстоятельствах нам решили сохранить советское гражданство. Оказалось, что самые высокие партийные боссы страны вели спор — давать или не давать мне советский загранпаспорт, и первая точка зрения возобладала. Не скрою, мне было радостно, что победил не КГБ.
Но дальше началась какая-то тягомотина с выдачей этих паспортов. Каждый день выдача переносилась на завтра, потом на послезавтра. Так продолжалось неделю, а в субботу — 5 марта — жену, сына и меня вызвали утром в УВИР города Москвы и за две минуты вручили визы на выезд в Израиль. Демократия и игра в законность кончились.
Расписавшись в получении зелененьких листочков с наклеенными на них фотографиями пятилетней давности, я задал вопрос заместителю начальника УВИРа майору Илье Каракулько: «Так, может быть, вы скажете мне на прощание, кто же оказался столь сильным, что смог отменить решение самого Михаила Сергеевича Горбачева?». Стоявший у окна Каракулько, человек невысокого роста, сложил на груди руки, как Наполеон, и ответил, сжав губы и источая презрение к «изменникам родины»:
— Это решение отменил я. Оно противоречило советским законам!
Вечером того же дня мне позвонил В. А. Коротич и попросил срочно встретиться ним в метро. Он повинился, что, видимо, своими неосторожными словами инспирировал отмену решения о выдаче нам советских загранпаспортов. Он пояснил, что очень большой начальник со Старой площади позвонил ему и спросил, когда же, наконец, будут опубликованы в «Огоньке» критические письма в адрес этого диссидента Сойфера, которые уже более месяца назад были переправлены из его офиса в редакцию «Огонька».
— А я возьми да и скажи ему неострожно, что никакой вы не диссидент, а такой же советский человек, как и все остальные, и с советским паспортом едете читать лекции в Америку. Вот, наверное, после этого сразу всё и повернулось назад, — с видимой печалью проговорил мне Виталий Алексеевич.
Я понял, что человеком этим был всё тот же Егор Кузьмич Лигачев.
[Должен заметить, что в истории с публикацией мною статьи о Сталине и Лысенко в «Огоньке» Ося Атабеков повел себя необычным для него способом. Когда моя статья вышла в двух номерах, в редакцию журнала с нарочным было доставлено подписанное семью человеками письмо с опровержением правдивости моего труда и с утверждениями, что я — аморальный человек и никчемный ученый. Письмо подписала бригада тех, кто пытался утопить меня раньше, и несколько новых холуев Муромцева в моем бывшем институте — Т. П. Тихоненко, О. С. Мелик-Саркисов,
С. А. Меликова, С. К. Завраев, P.M. Каспарян, М. Ф. Шемякин и Л. М. Краснопольская. В письме давалась ссылка на И. Г. Атабекова, якобы разделявшего их взгляды. Узнав об этом, Атабеков от такой трактовки своих взглядов публично отказался. Он написал в редакцию «Огонька» свое письмо, в котором отмечал, что в прошлом имел «критическую позицию в отношении докторской диссертации В. Н. Сойфера (1975 год), которая никак не влияет на оценку статьи «Горький плод». В последнем случае автор выступает в роли публициста и историка науки.
В связи с этим я считаю своим долгом заявить, что оцениваю эту статью весьма высоко. Конечно, она опубликована, к сожалению, слишком поздно, однако написана убедительно, живо и, несомненно, профессионально».
Письма Мишустина, Сюрина, Струнникова, бригады критиков из моего бывшего института, а также письмо Атабекова появились в «Огоньке» в апреле, когда нас в стране уже не было. Там же было помещено длинное объяснение от редакции, из которого вытекало, что ни один факт в моей статье никто опровергнуть не смог. Намек между строк был прозрачен: даже КГБ не сумел прицепиться ни к чему. Позже Коротич говорил мне, как был поражен, что ни к одной запятой придраться не смогли. Мне было очень приятно читать сильные письма в редакцию двух крупнейших советских биологов, академиков М. Х. Чайлахяна и A. Л. Тахтаджяна, бесстрашно поддержавших меня, и опубликованные также в мою защиту письма В. Я. Александрова, Г. А. Дворкина, В. И. Иванова, М. Д. Голубовского и М. Д. Франк-Каменецкого.]
* * *
13 марта 1988 года, в воскресенье, мы вылетели из Москвы в Вену, а 27 апреля попали в объятия наших друзей, собравшихся в аэропорту Кеннеди из разных уголков Америки. С 1 мая я начал работать в замечательном университете, одном из самых больших университетов мира — Охайском.
Где-то далеко осталась Москва — город, в котором родились наши дети, в котором осталась жить наша дочь, наши друзья, где как миг пролетели годы надежд и горестей.
Сейчас, когда огромная страна оказалась вовлеченной в вихрь перемен, всё больше надежд появляется на то, что грязная сила партийных чинуш и рожденных ими всесильных «органов КГБ» не сможет сломать все ростки нового, которые продираются сквозь завалы на пути демократизации.
В связи с этим хочу коснуться заявления Володина на XIX партконференции о том, что я «дезертировал с фронта перестройки» и «теперь готов давать советы из-за рубежа». Это далеко от истины.
Именно такие, как Володин, и иже с ним, выпихивали меня за границу, а теперь разглагольствуют на эту тему. Было бы лучше, на мой взгляд, если бы ростовский партийный секретарь поговорил (или хотя бы задумался всерьез) о том, куда исчезло мясо из продуктовых магазинов Ростова, почему знаменитые некогда ростовские почвы потеряли свое плодородие, а красавец Дон превратился в сточную канаву; как это вышло, что засилье лысенковцев и сегодня угнетает отечественную науку.
Что касается советов: право, ему я никаких советов не давал. Желающий же их услышать — да услышит. А я был бы рад, если бы Володин постарался отойти от догм и попробовал понять, о чем идет речь в моих работах, опубликованных в Москве, напечатанных в Париже, Вашингтоне, Мюнхене, Лос-Анджелесе, Чикаго или Балтиморе.
Будучи осторожным оптимистом по натуре, я верю, что недалеко то время, когда статьи таких, как я, бывших советских, а теперь американских, французских или немецких жителей, напечатают и на нашей родине. Верю, что наши мысли не пропадут бесследно. Для этого мы и живем на свете.
А кто больше любил свою родину — тот, кто довел свой народ до обнищания, кто бросал своих сородичей в тюрьмы, лагеря и психушки, кто надругался над своими соотечественниками, кто расхищал национальное богатство, или же тот, кто боролся против всего этого, — рассудит История.
Говорю я об этом без ожесточения. Но ведь это истина, что придет время — и каждый из нас будет отвечать за свои грехи и проступки, причем, кто выше вознесся, с того и спрос будет более строгим. Тогда уже за спины Лигачевых даже члену ЦК КПСС Володину не спрятаться.