В день, когда мы с женой в конце 1978 года подали заявление о желании выехать из СССР, мы приготовились к тому, что надолго окажемся отвергнутыми в обществе. Слухи о нашем решении носились по Москве уже около месяца — с момента получения первой справки на работе, а справок этих понадобилось много, и из каждого места круги разносились всё шире. Вернувшись домой из ОВИРа, я решил заняться своим любимым видом отдыха — засел в ванную печатать фотографии. У меня накопилось много отснятых пленок. Как я ни любил процесс печати, но времени вечно не хватало, а тут мне Турбин сказал, чтобы я недели две не появлялся на работе: я был первым в институте человеком, решившимся на эту крайнюю меру, и он видимо хотел использовать эти две недели для консультаций с начальством. Не скрою, на душе было неспокойно.
Часа через два в дверь кто-то позвонил. Я знал, что за подачей заявления следует визит участкового милиционера. С этого начиналось психологическое давление на «подавантов», но что-то в моем случае, подумал я, власти слишком проворны. Жена открыла дверь не сразу, наверное, и она раздумывала, кто бы мог нас в такой день навестить. Звонок повторился второй раз, потом третий.
Голос вошедшего мне не был хорошо знаком, но тон его речи был дружественный, я услышал, что и Нина тоже говорила что-то радостное. Я, как мог, скорее рассовал фотобумагу по конвертам, вынул из фиксажа последние отпечатки и вышел в прихожую. И — глазам своим не поверил. Новосибирский генетик профессор Л. И. Корочкин встретил меня с объятиями и словами: «Вы что же, нехорошие люди, решили уехать, ни слова не сказали, не попрощались, кто так делает?!». Оказалось, что в этот день во Всесоюзном обществе генетиков проводилось какое-то совещание, съехались ведущие генетики со всей страны, новость о моем решении тут же стала всем известной, и вот Леонид Иванович решил нас проведать. Рады мы ему были несказанно. Только он разделся, звонок в дверь повторился — еще один гость, заведующий кафедрой генетики Вильнюсского университета Витаутас Ранчялис, пришел к нам. Затем третий звонок и четвертый. Друзья с разных концов страны собрались тогда у нас дома. Мои ожидания полной изоляции, слава Богу, не подтвердились.
В те годы эти постоянные контакты стали для нас животворными. Я понял, что даже если мы уедем, родина для нас не останется далекой географической категорией, отмеченной красным цветом на карте. Я знал, что там будут не только кладбища, где похоронены наши родители и предки, но есть много друзей, с которыми мы сохраним отношения до смерти.
Я оказался счастливым человеком: из близких друзей я потерял только одного, но зато приобрел много новых друзей как в среде «отказников» — таких, как гроссмейстер Борис Гулько и его жена Аня Ахшарумова, так и в среде обычных советских ученых.
Дружба эта не пропала и после нашего отъезда. Мы, например, еще в Москве, особенно в последние года четыре, часто встречались с профессором Максимом Давидовичем Франк-Каменецким. Разумеется, мы часто обсуждали научные вопросы. В 1985 году он предложил новую структуру наследственных молекул (ДНК), и перед нашим отъездом мы договорились, что я постараюсь наладить в Америке исследования в этой области и буду контактировать с его лабораторией в Москве. Помимо чисто научного интереса, был в этом начинании и внутренний нравственный аспект: мне было приятно поддерживать научные контакты с соотечественниками.
Сегодня наше сотрудничество с лабораторией Франк-Каменецкого стоит на твердой почве. Нам удалось нащупать новые пути исследования структур, которые он обнаружил. Мы предложили и успели в кратчайший срок проверить на практике новый метод анализа. Помогли в этом, в числе других факторов, мои знания в области радиационной генетики, знания, которые были попросту оплеваны членами ученого совета института, который я помогал создавать. Динамичная американская система организации научных исследований и их финансирования позволили мне быстро получить ассигнования на эту работу Благодаря помощи эмигранта из России Якова Ефимовича Глузмана, ставшего любимцем Нобелевского лауреата Джеймса Уотсона, мне повезло еще в одном отношении: Уотсон включил меня в состав участников Международного курса по молекулярному клонированию у высших организмов, который раз в год проводится в Колд-Спринг-Харборском научном центре, и я сумел за месяц наверстать те пробелы в экспериментировании, которые явились результатом десятилетней безработицы.
Теперь у меня в лаборатории в Коламбусе поработал три месяца один из лучших учеников Франк-Каменецкого, Витя Лямичев. Полученные данные опубликованы в ведущем научном журнале мира «Nature», в начале апреля приезжает на такой же срок другой ученик Максима Давидовича и Романа Вениаминовича Хесина — Сережа Миркин. С моей легкой руки советские ученые стали частыми гостями семинара нашей кафедры: только за минувший год с докладами уже выступили ученые из Институтов молекулярной биологии (М. Евгеньев и В. Шик) и молекулярной генетики (М. Франк-Каменецкий и В. Лямичев), из Всесоюзного онкологического центра (Г. Абелев), из Института белка (А. С. Спирин) и из Тихоокеанского Океанологического института (В. И. Ильичев). К нам в гости приезжали выдающиеся поэты И. Л. Лиснянская и С. И. Липкин. На их поэтический вечер собралось около сотни бывших русских, живущих теперь в Коламбусе, и вечер этот прошел с громадным успехом. Не скрою, мне приятно, что почти каждую неделю мне звонят из разных уголков мира советские ученые, которым теперь сильно облегчен выезд в командировки за рубеж. Мы с женой и сами много ездим по свету (и никто не может нам приказать, в какую страну ехать позволено, а куда нам ехать запрещено), часто встречаем там наших бывших соотечественников и радуемся этим встречам. Так, этот Новый, 1990-й год мы с женой встречали в Израиле, куда нас пригласили в качестве гостей устроители 1-го израильско-советского симпозиума по биомолекуляр-ным структурам. С нескрываемым интересом наша смешанная израильско-американско-советская компания (М. В. Волкенпггейн и его жена Стелла Иосифовна, А. С. Спирин и его жена Таня, профессора В. И. Иванов с женой Людой и М. Л. Франк-Каменецкий из Москвы и Э. Трифонов и его супруга Лена из Реховота) исколесила всю древнюю Прекрасную страну, и я уверен, что, кроме пользы для всех, ничего в этом дружеском общении не было. В целом наши связи с Россией не только не порвались, а расширяются. Остается лишь радоваться этому.
Известно, что вечными на Руси были и остаются два вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Никого винить и никому ничего менять я не предлагаю. Единственное, на чем я хочу в заключение остановиться — это на моральной оценке случившегося. Я помню, как на одном из собраний Мелик-Саркисов с большим апломбом обвинил меня в том, что я — изменник родины. И тоща, десять лет назад, и сегодня я с этим согласиться не могу. Более того, считал и считаю, что люди, которые выдворили из страны ее великого гражданина — А. И. Солженицына, изменяли интересам их родины. Те, кто думал, что, выбрасывая Ю. Ф. Орлова за пределы одной шестой суши, выбрасывают его на свалку истории, были, мягко выражаясь, недальновидными. Те, кто довел А. Щаранского до мысли покинуть Россию, чтобы найти себя в Израиле, были и остаются преступниками самой высокой пробы. Не вина писателя Божьей милостью Т. Н. Владимова, блистательного профессора-физика В. Ф. Турчина, выдающегося сатирика В. Н. Войновича, виртуоза М. Л. Ростроповича и великой певицы Г. Вишневской, равно как В. Аксенова, Н. Коржавина, Ю. Олешковского, Ж. Медведева и многих, многих других, что разбросаны они по свету. Они сегодня так были бы нужны обновляющейся России, сбрасывающей с себя путы догматизма. Их лишили гражданства за то, что они-то и были настоящими гражданами, болевшими душой за их мать-отчизну и старавшимися не допустить ее всё большего сползания в пучину беззакония и варварства. Не могу согласиться и с тем, что не нужны или даже опасны были для страны ее самые умные, самые ей необходимые люди, десятками тысяч покидавшие пределы СССР. История не простит России ее «выкидышей», ибо изгнание неугодных было самым ясным свидетельством, что «беременная революцией Россия» не была способна полноценно вынашивать и выкармливать в своей бурлящей утробе именно те плоды, которые, появившись на свет, повзрослев, укрепили бы ее саму, дали бы ей опору в тяжелую минуту.
Ирония же судьбы заключается в том, что здесь, на Западе, открывшем свои двери для всех этих беженцев века, здесь, где многие из них выросли, выучились и стали знаменитыми, они так и остались РУССКИМИ. Сикорский и Зворыкин, Рахманинов и Стравинский, Набоков и Солженицын, Дягилев и Нижинский, Барышников и Нуриев, а из недавних эмигрантов — Виолетта Бовт, ставшая наставницей одной из лучших балетных трупп Америки, Александр Варшавский, избранный членом Национальной Академии йаук США в сорок с небольшим лет, Владимир Фельцман, вошедший в плеяду лучших пианистов мира, и опять же повторю — многие и многие другие — все здесь зовутся РУССКИМИ. По праву их рождения, а не в соответствии с паспортными данными, внесенными в самые молоткастые и серпастые паспорта, оставшиеся запертыми в сейфах безумной империи, [ныне канувшей в небытие].
Их слава — это слава России, эту славу уже не оболгать и не отнять. И, право же, на душе становится светло, когда подумаешь, что не в такой уж плохой Компании (а не компашке) ты волею судьбы оказался.
1988–1990; 1999
Вена — Париж — Коламбус — Вашингтон