В это время я и столкнулся с первой серьезной трудностью. Среди неотложных задач была самая главная, которую я прошляпил. [Как я уже упоминал, я был предельно занят конкретными делами и полагал, что остаюсь у Турбина на том же счету, что и раньше. У меня и в мыслях не было как-то обходить Турбина или, упаси Бог, подсиживать его. Бумаги, на которых должна была стоять его подпись, я приносил на подпись, хотя гербовая печать института, по предложению самого

Турбина, хранилась в моем сейфе и второстепенные финансовые вопросы решались мною; однако я информировал раз в неделю Турбина о текущих расходах и прочем]. Турбин взял на работу в свою лабораторию бывшую аспирантку, а теперь кандидата биологических наук Е. К. Шиповскую, затем около Турбина объявился еще один сотрудник. Теперь они сидели в его кабинетике в здании Президиума ВАСХНИЛ и, видимо, что-то ему нашептывали. Я от всего этого полностью абстрагировался. Но как только участок для строительства, проектирующая организация, численность сотрудников, высшая категория оплаты и еще кое-что первостепенное было выбито с боем, Турбин преподнес мне первый урок демократии в его понимании.

В один из дней он попросил меня заехать к нему в ВАСХНИЛ. Когда я зашел в кабинетик Турбина в здании Президиума ВАСХНИЛ в Большом Харитоньевском переулке, он познакомил меня с когортой его будущих помощников, чинно восседавших за столом, о высоких должностях которых я только в этот момент и узнал. Пожалуй, больше всего меня удивило даже не столько то, чту это были за ученые, сколько то, как они друг на друга походили.

Турбин дал мне прочесть приказ, им как директором уже подписанный, из которого я узнал следующее. Что утвержден Ученый совет Института, председателем совета назначен он, Турбин, а заместителями я и член-корреспондент ВАСХНИЛ И. Г. Атабеков, который параллельно будет руководить лабораторией вирусологии в нашем институте и станет научным шефом еще двух лабораторий. Что ближайший друг Атабекова Олег Суренович Мелик-Саркисов, никакого отношения ни к генетике, ни к молекулярной биологии не имевший (выпускник Тимирязевской академии, земледел по специальности, он проработал большую часть его недлинной жизни по поручению какого-то не обозначенного в бумагах ведомства в одной из африканских стран), назначается зам. директора по строительству экспериментальной базы в Обнинске, а в Москве для него открывается одновременно исследовательская лаборатория по безвирусному картофелю. Что двоюродный брат Атабекова микробиолог Александр Николаевич (Сандрик) Майсурян, по образованию агрохимик-почвовед, закончивший ту же Тимирязевку, назначается заведующим близкой по тематике лабораторией, которая будет безвирусный картофель размножать через культуру тканей, а Н. П. Мадатова, несколько лет работавшая с Саркисовым и Майсуряном в институте, где директором был Сое Исаакович Алиханян, назначена начальником отдела кадров. Что по совместительству она будет и ученым секретарем института (!), она же будет вести дела секретного делопроизводства (лишь за несколько дней до этого мы обговорили с Турбиным вопрос о секретных работах и пришли к общему мнению, что никаких секретных работ в институте заводить не будем), а еще — пояснил мне Турбин — Мадатова выдвинута на пост и.о. секретаря будущей парторганизации и, оказывается (!), уже утверждена райкомом партии. Мне также представили сидевшую поодаль с отсутствующим лицом Е. Шиповскую, которую я уже видел мельком в кабинете Турбина и которая, оказывается, теперь будет управлять профсоюзом в нашем институте.

Не помню, в тот же день, или чуть позже, ко мне заявился бодрячок, представившийся простецки — Гоша Додонов — и сообщивший, что он со мной учился вместе в Тимирязевке (я его не помнил), а потом, кажется, работал на родине в Армении и уж много лет как перебрался в Москву. Он был назначен заместителем Мелик-Саркисова и не хотел оставаться без руководящей функции в Москве. Руководить, как он сообщил, он хотел бы вопросами снабжения и сбыта.

Ни о какой науке вся эта публика и слышать не хотела, на наши научные семинары ходить не собиралась, на мой вопрос относительно того, какие научные журналы они хотели бы выписывать через библиотеку, ответа я не получил. Но что-либо сделать я не мог. Турбину все эти «молекулярно одаренные» кадры были для чего-то нужны. А вскоре я обнаружил, что ни в какую даль, ни в какой Обнинск ни Мелик-Саркисов, ни Додонов, ни Майсурян перебираться не хотят. Вальяжный, всегда серьезный и тянущий слова со значительностью Олег Суренович Мелик. Саркисов стал чем-то вроде денщика при Турбине; на заседаниях дирекции Турбин не раз простецки говорил: «Как я люблю Наталью Петровну Мадатову, я бы ее в дочки взял», а от чаще всего помалкивавшего Майсуряна он был просто без ума. Гошу также приспособили к Турбину, он тоже чем-то «важным» был занят по горло, добывая что-то «на стороне» и тратя много времени на помощь жене Турбина, которая лишь недавно перебралась в Москву из Минска.

Здания института еще не было, работали только моя лаборатория, снимавшая, как я уже упоминал, помещение в центре города в одном из лучших биохимических институтов страны, и трое сотрудников, нанятых Атабековым и пристроенных на его кафедре в МГУ. Но ни Турбина, ни других новоявленных «боссов» института научная сторона вообще не интересовала. [Ничего странного в этом, конечно, не было: кроме Атабекова и Майсуряна, они не были учеными раньше и, естественно, не могли в науку углубиться теперь: это потребовало бы от них слишком больших усилий; поэтому все их силы уходили на околонаучную суету и еще на выдачу корреспондентам газет обещаний относительно невиданных ранее и столь важных для страны успехов]. Пока же на новизну списывалось любое безделье, и они хорошо понимали, что могут еще много лет вешать всем лапшу на уши, на что они были большие мастаки. В газетах запестрели статьи Атабекова о важности снабжения страны безвирусным картофелем, причем сообщалось, что над этим государственным проектом работают три лаборатории во вновь созданном институте — его, майсуряновская и саркисовская. На деле же ни одного опыта еще поставлено не было, да и схемы будущих опытов не имелось.

Вместо этого кипела другая работа. В здании ВАСХНИЛ в Большом Харитоньевском переулке, в том же помещении, где располагался кабинет Турбина, была освобождена комната под дирекцию нового института, которую раньше занимал помощник Турбина. С утра там появлялись Мадатова и чаще всего Гоша: они подсаживались к телефону и начинали обзванивать друзей и знакомых, исполняли поручения Турбина («по-хозяйственным» надобностям). К концу рабочего дня все собирались вместе, и тогда в прокуренной атмосфере (Мадатова зверски курила, а по вечерам пела низким контральто любовные песни и жестокие романсы, подыгрывая себе на гитаре) вся компашка развлекалась. Вообще от «молекулярных кадров» исходил бодряцкий настрой.

[Шиповская, которая много лет назад перестала заниматься научной деятельностью, ничего не понимала в молекулярной биологии и генетике. Турбин зачислил ее в собственную лабораторию. Сам он тоже знал о молекулярных делах только понаслышке, потому сформулировать для своей лаборатории научную тематику не мог и именовал ее по старинке «Лабораторией гетерозиса». Однако ему хотелось, чтобы и в его лаборатории появилось что-то новое: на молекулярном или клеточном уровне. Выход из положения был найден простой: на одной из конференций Научного совета по молекулярной биологии и генетике, которые я ежегодно, начиная с 1972 года, собирал, Турбин услышал доклад профессора Р. Г. Бутенко из Института физиологии растений АН СССР. Бутенко рассказывала о методах выращивания культур тканей растений, а за обедом проронила, что сейчас Академия наук СССР получила предложение от французского научного центра, лидера в этой области, послать несколько человек на стажировку. Турбин тут же, пользуясь своим высоким положением и связями, закрепил за собой одно из мест, и теперь надо было решать, кого послать. Нужен был клеточный биолог, молодой, активный, свободно владеющий французским языком, новыми методами работы с клетками, нуклеиновыми кислотами, знающий другие биохимические методы. Такого кандидата не было, и тогда Турбин, видимо, не осознавая того, что он делает, отправил на несколько месяцев во Францию Шиповскую. Турбину и в голову не приходило, как он роняет престиж советской науки и своей страны, посылая на Запад такого кандидата. Разумеется, ничем, кроме конфуза, ее визит в глазах французов не выглядел, а по возвращении Шиповская не смогла выполнить ни одного исследования в новой области и никого не научила новым методам.]

Далекий от современной науки, Мелик-Саркисов тем не менее обладал одним ценным качеством: он производил очень солидное впечатление на директоров магазинов, начальников отделов снабжений, мог с успехом провернуть дела в райисполкоме (однажды он даже посетовал мне, что при моем начальственном посте и красной книжечке Ученого секретаря Президиума ВАСХНИЛ я так и не научился разговаривать с директорами магазинов, чтобы они с заднего хода дефициты выдавали — сам он этим искусством владел в совершенстве). Он был в хороших отношениях с профессором кафедры земледелия Тимирязевки П. П. Вавиловым (однофамильцем великого биолога Н. И. Вавилова). В это время неожиданно для большинства профессоров Тимирязевской академии П. П. Вавилов был назначен ее ректором [в скором времени Вавилов пошел еще дальше — занял пост Президента ВАСХНИЛ вместо Лобанова, которого «ушли на пенсию»]. Саркисов договорился с Вавиловым, что Тимирязевка передаст нашему институту почти развалившийся одноэтажный деревянный домик на территории Тимирязевского парка, который собирались сносить. Вместо того, чтобы возводить так нужный всем филиал института в Обнинске, Саркисов с большой энергией переключился на ремонт этого домика так называемым хозяйственным способом. Домик разделили теперь перегородками на несколько комнатушек. Затем Олег Суренович начал строить поблизости временный типовой барак (также деревянный и одноэтажный), в котором и намеревался разместить все те же три лаборатории — Атабекова, Майсуряна и свою. Я в это время старался получить согласие Моссовета на строительство школьного здания (их быстрее всего возводили в Москве, и они росли, как грибы, во всех районах столицы), в котором можно было бы спешно разместить институт на время, пока будет проектироваться и строиться специально разрабатываемое для нас Моспроектом здание, которое должно было примыкать к новому зданию Президиума ВАСХНИЛ.

Поскольку институту были выделены огромные валютные ассигнования, заведующие новыми лабораториями постарались заказать как можно больше приборов — каждый для своей лаборатории. Создание единого лабораторного центра института было сходу ими отодвинуто на дальний план. Так как единого научного плана для института также составлено не было, то такая «хуторская» идеология стала превалирующей. Осенью 1975 года оборудование начало прибывать. Согласно постановлению ЦК партии, строительство экспериментальной базы в Обнинске нужно было закончить в 1977 году, а к концу 1975 года предполагалось, и об этом договорились заранее, что нам выделят в Обнинске помещения для временного разворачивания лабораторий. Саркисов же съездил один или два раза в Обнинск и ничего там делать не стал. Все его усилия переключились на ремонт развалюхи и возведение барака. Новым сотрудникам института было вменено в обязанность работать подсобными рабочими. Но вовремя сделать всё так и не удалось. Пришедшее оборудование (огромное количество ящиков с ценностями на многие миллионы долларов) ушло в результате под снег.

К весне 1976 года кое-что разместить в отремонтированном домике и в бараке все-таки удалось, и тут же Турбин и Саркисов объявили в Академии, что новые лаборатории начали полноценную научную работу. Они забывали только добавлять, что оба домика не были подключены к канализации, поэтому большинство приборов нельзя было включать, так как они нуждались в водяном охлаждении. Не хватало также электрической мощности, нельзя было в принципе получить разрешения на работу с радиоактивными соединениями [Саркисову никак не удавалось передать здание-развалюху из жилого фонда в нежилой], без чего современные молекулярно-биологические исследования вообще невозможны, и т. п.

Смахивало всё это на потемкинскую деревню. Особенно некрасиво получилось с американскими учеными, приехавшими вторично посмотреть на наш институт. На этот раз (это было весной 1976 года) приехала делегация из четырех человек во главе с директором Коннектикутской сельскохозяйственной опытной станции Питером Дэем — известным ученым, сейчас возглавляющим Институт молекулярной биологии при Раттерском университете вблизи Нью-Йорка. В делегацию входил также один из китов клеточной биологии, крупнейший специалист по культуре тканей П. Мурасиге. Дэй привез с собой свежие оттиски его обзорной статьи о перспективных направлениях генной инженерии у растений, опубликованной в журнале «Science» («Наука»), где давалась высокая оценка нашей работе по трансформации у растений.

Когда американцев повели по комнатам, загроможденным действительно ценными и дорогостоящими приборами, они очень оживились. Но человеку работающему легко отличить прибор функционирующий от прибора законсервированного или вообще не установленного. Разумеется, это сразу же их и насторожило. Уже с третьей комнаты гости стали задавать один и тот же вопрос: для каких исследований применяют вот этот и вот этот приборы? Никто из сотрудников по-английски не понимал и не говорил, поэтому вопросы переводила переводчица из иностранного отдела Минсельхоза. Всё шествие продвигалось по комнатам под руководством Турбина, который с грехом пополам понимал и мог несложно объясняться по-английски. Но он не знал сути дела, поэтому давал работать переводчице, чтобы, пока она говорит, подумать над вопросом. Поскольку он молчал, Саркисов, как второй человек в иерархии, воспринимал задержку в потоке слов, исходивших от Турбина, как указание взять инициативу в свои руки. Но он тоже ничего в приборах не понимал, поэтому переадресовывал вопрос кому-нибудь из сотрудников. Те отвечали, что прибор используют для таких-то исследований.

— А этот прибор работает хорошо? — следовал второй вопрос.

— Замечательно, — бодро отвечали сотрудники, и переводчица послушно переводила.

Это повторилось в двух комнатах, и я услышал, как Мурасиге сказал Питеру Дэю: «Они нас за дураков считают».

Постепенно тактика гостей переменилась. Они стали просить показать им лабораторные журналы — или графики, или какие-то фотографии. Турбин отвечал, что данные посланы в печать и пока не подлежат оглашению. Наконец, вся группа достигла лаборатории самого Саркисова. Чтобы хоть что-то показать, за два или три дня до этого из Института физиологии растений АН СССР от покровительствовавшей всей компании Р. Г. Бутенко были привезены ящики с маленькими растениями картофеля. Было сообщено, что они выращены методом культуры тканей и предназначены для дальнейших экспериментов. Но специалисту было кристально ясно, что проросточки эти не сегодня-завтра загнутся. Мурасиге мимоходом повторил свою фразу о надувательстве Дэю, и они оба помрачнели еще больше.

Следующей была показана приспособленная под камеру для выращивания растений конура, обклеенная по стенам и по потолку блестящей фольгой. Саркисов и Додонов особенно гордились этим блещущим сооружением и повторяли, что они переплюнули американцев и канадцев, сумев простыми средствами воспроизвести климатическую камеру. Дэй, который собаку съел на искусственном выращивании растений в лабораторных условиях, тут же спросил, как быстро темнеет фольга и перестает качественно отражать свет от мощных источников света. Саркисов переадресовал вопрос Додонову, застрявшему в дверях и лишь боком вдвинувшемуся из коридора в конуру, в которой уже было человек пять и места для Гоши просто не хватило. Додонов ответил, что их фольга вообще не темнеет. Дэй улыбнулся и спросил:

— Она что — серебряная или платиновая, если не окисляется в агрессивной (то есть, жаркой, влажной и постоянно освещенной. — B.C.) среде?

— Серебряная, — не моргнув глазом соврал Гоша.

— А почему же вы не купили обычную климатическую камеру такого размера? Ведь она бы обошлась дешевле! не унимался Дэй.

— Наша лучше, — не согласился Гоша.

Весь этот маскарад, особенно беспрерывное вранье, произвели удручающее впечатление на американцев. Было ужасно стыдно находиться рядом, но мне показалось, что ни Турбин, ни его любимцы ничего даже и не заметили, упоенные враньем и выдумыванием.

Насколько эта история запала в память американских коллег, я понял летом 1988 года. Я был приглашен в Канаду на Международный генетический конгресс и встретил там на банкете в честь открытия конгресса Питера Дэя. Первые его слова были о той поездке. Он стал вспоминать, как их обманывали русские и удивлялся тому, что они так беззастенчиво и, в общем, примитивно и глупо лгали.

Получив в руки контроль над формированием коллектива института, Мадатова более всего стала разыгрывать еврейскую карту и, что меня изумило, сумела склонить на свою сторону Турбина, который никогда раньше в антисемитских наклонностях замечен не был. Мне стали часто повторять, что я «тащу в институт» слишком много евреев. В институте, кроме меня, работал только один еврей — главный инженер по строительству Ю. Б. Ольшанский, так что и в этом отношении придраться ко мне вроде бы не было оснований. К тому же, надо заметить, я в то время даже не задумывался о своей принадлежности к евреям, так как хотя мой отец Николай (Мирон) Ильич Сойфер и был чистокровным евреем, я с раннего детства и до вполне зрелого возраста жил в русской среде родственников с материнской стороны. Бабушка Анна Ивановна Волкова вела род от одного из стрельцов, переселенного Иоанном Грозным в Юрьевец на Волге, а дед, Александр Васильевич Кузнецов, технолог Юрьевецкой бумаго-прядильной мануфактуры, всю жизнь был связан с Русской Православной Церковью. Я был крещен в детстве в Юрьевецкой церкви и ровным счетом ничего не знал ни о еврейской религии, ни об истории еврейства или еврейских обрядах. Впервые тезис о том, что я «тащу евреев», прозвучал в момент, когда я решил привлечь к работе в институте талантливого биохимика Я. Д. Шапошникова, женившегося на москвичке. Яков Давидович был учеником выдающегося советского ученого, члена-корреспондента АН СССР С. А. Нейфаха. Нейфах позвонил мне из Ленинграда и попросил взять его ученика на работу. После беседы с Шапошниковым, получения рекомендаций от нескольких известных биохимиков, знавших кандидата лично, я пошел к Турбину и порекомендовал взять Шапошникова на должность заведующего лабораторией. Турбин заартачился и стал предлагать взять его сначала на должность старшего научного сотрудника, а там и решить его дальнейшую судьбу. Однако приказ о зачислении старшим также никак не появлялся, хотя я регулярно справлялся, почему происходит задержка.

Но пока тянулась история с зачислением Шапошникова, разразился форменный скандал с еще одним моим протеже. Один из сотрудников МГУ, Виталий П-ский, которого я хорошо знал еще со времени работы в Институте общей генетики АН СССР, выразил согласие перейти к нам в институт на должность старшего научного сотрудника. Я обговорил вопрос с Турбиным и подписал приказ о его зачислении. Неожиданно — в момент, когда я был в главном здании Президиума ВАСХНИЛ, меня по телефону разыскала Мадатова и сказала, что не может оформлять дело о зачислении дальше, так как обнаружилась грубая моя ошибка.

— Какая ошибка? — спросил я.

— А вы не заметили, что из автобиографии следует, что отец П-ского — еврей? А мы больше евреев в институт брать не будем.

Я хорошо изучил дело П-ского и знал, что он, так же как и я, полукровка, и попробовал свести дело на шутку, сказав, что если он и еврей, то такой же, как я. К тому же, добавил я, мы в этом году празднуем 30-летие окончания войны, а из той же автобиографии следует, что отец П-ского сложил голову за нашу Родину под Сталинградом, и как же это можно говорить такое о сыне героя?!

— Ну, с вами и с тем, какой вы еврей, мы разберемся позже, — ответила мне ледяным голосом, пониженным на пол-октавы, секретарь парторганизации-ученый секретарь-начальник отдела кадров-и-первого-отдела Мадатова, — а Сталинград тут ни при чем. Мы не можем брать на работу евреев. Это распоряжение Турбина.

Я выслушал всё это в приемной вице-президента ВАСХНИЛ В. Д. Панникова, через минуту меня пригласили в кабинет Виктора Дмитриевича, и, совершенно разъяренный, я начал с протеста по этому поводу. Панников попытался меня успокоить, проговорившись при этом, что только вчера Мадатова смогла попасть на первый прием к Лобанову и уже там начала капать на меня, нажимая на то, что я беру слишком много евреев на работу. «Она выглядела ужасно, нам обоим было противно на нее смотреть. Поэтому я советую, пойдите к Павлу Павловичу и поговорите с ним», — сказал мне Панников.

Однако в этот же день я должен был быть в ЦК партии и решил выразить свое возмущение действиями Мадатовой именно там. В. Г. Козлов, у которого я был в ЦК, выслушал меня совершенно спокойно и спросил, как к этому относится Турбин. Я был уверен, что директор к этому не имеет отношения, да и не произносил он при мне никогда ни одного неосторожного или презрительного слова в адрес евреев. Тогда Козлов поднял трубку и позвонил Турбину, чтобы узнать, в чем же дело. Он получил заверения, что Шапошникова скоро зачислят, а с П-ским дело неясное, так как и Шапошников и он — выпускники медицинских вузов, а хотелось бы иметь биохимиков и цитологов сельскохозяйственного профиля. Меня порадовало, что Козлов сам, без всякой с моей стороны подсказки, нашел убойный аргумент: «Мы с вами, Николай Васильевич, агрономы и знаем, что ни биохимиков, ни цитологов в сельхозвузах не готовят. Где ж нам их еще взять, как не из среды медиков? А с Мадатовой надо бы вам разобраться. Она, по-моему, ведет себя неправильно». Я ушел из ЦК окрыленный и считал, что всё улажено лучшим образом.

Но Миша Лерман, один из моих близких друзей, которому я рассказал всю эту микро-эпопею, выразив убеждение, что теперь все подобные действия будут остановлены, покачал в сомнении головой. Он сказал мне другое — а именно, что скорее всего за Мадатовой стоит более могущественная, чем ЦК партии, организация — КГБ, а вот я себе, вероятнее всего, голову сломаю и, возможно, скоро. Этот умный мой друг был евреем, и в его глазах, увеличенных линзами очков, я увидел скорбь и боль.

Его предсказания сбылись, я ничего не добился. Ни того, ни другого кандидата Турбин не зачислял в институт более полугода. В конце концов, Шапошникова, правда, взяли но лишь младшим научным сотрудником, а П-ский, увидев такое к себе отношение, вообще отказался идти к нам в институт. Мадатова же ни в чем ущемлена не была. Она становилась всё более вызывающе грубой и слушала безоговорочно не столько Турбина, сколько Мелик-Саркисова.

Атабеков при этом оставался в тени, перед глазами Турбина не мельтешил, но скоро я понял, что ни одного серьезного шага вся эта тесно сплоченная бригада без Осиного согласия не делает. Эта группа была на самом деле не турбинской, а атабековской.

Неожиданно у меня произошел серьезный конфликт с Осей, кончившийся практически разрывом отношений. Еще перед созданием нашего института Атабеков решил воспользоваться тем, что его избрали членом-корреспондентом ВАСХНИЛ, и обратился к Лобанову с просьбой оказать ему финансовую помощь в виде хоздоговора. Я помог ему оформить этот договор через мою лабораторию. Выделенные ассигнования были для биологических учреждений огромными — четверть миллиона рублей [тогда по официальному курсу один рубль равнялся 69 американским центам]. За эти деньги университет брался изучить многие вирусы, поражающие растения, а также построить полуавтоматическую систему для измерения количеств вирусов. Договор был немаловажен и для самого Атабекова. Он работал в учебном вузе (МГУ) и по закону — как руководитель хоздоговорной темы — мог платить сам себе из договора сумму, равную половине оклада заведующего кафедрой. Работникам научно-исследовательских институтов такое повышение зарплаты за счет договорных денег было законом запрещено.

Когда был создан наш институт, функции заказчика договора перешли в институт, и сложилась парадоксальная ситуация: институт платил деньги университету за ту работу, которая была запланирована для самого института, а заказчиком договора (Атабеков) было то же самое лицо, которое было его исполнителем (Атабеков в университете). Всё это при желании можно было представить как чистой воды аферу, и я, естественно, задумывался над тем, как этот узел разрубить, так как в любом случае ответственность за нее нес я как заместитель директора по науке. Я предложил Осе подумать над тем, чтобы перенести всю работу в институт, прекратив субсидировать университет. Но при этом он сам терял бы большие деньги и потому решил препятствовать такому новшеству.

Когда я получил отчет Атабекова по договорной тематике за 1975 год, то дал его посмотреть некоторым сотрудникам института — в том числе главному инженеру В. Н. Комарову, перешедшему к нам из МГУ. Неожиданно для меня Комаров пришел и сообщил, что половина договора, касавшаяся разработки нового прибора, — обман, ибо прибор этот был разработан три года назад, Комаров входил в коллектив разработчиков, и они даже выставляли его на ВДНХ и были удостоены за него медалями выставки.

Несмотря на то, что наши отношения с Осей были подпорчены предыдущими выяснениями истории с договором, мы еще хранили остатки дружеских отношений. Услышав такую новость, я попросил Атабекова как можно скорее ко мне заехать. Я думаю, ни для кого не секрет, что всякое новое начинание всегда встречает противодействие у многих людей, и понимал, что успехи с созданием института вовсе не располагают по отношению к нам все сердца кругом. Я осознавал, что к любой мелочи могли прицепиться недоброжелатели, почему и старался ни в одном вопросе не нарушать букву закона.

Наш разговор с Осей по поводу договора кончился плохо. На мой вопрос о части договора, связанного с созданием прибора, он в крайне раздраженном духе ответил, что эта часть вставлена по настоянию руководства биофака, чтобы платить деньги нужным людям, что и чисто вирусологическая часть делается руками дипломников — это их обычная академическая работа, они даже не знают, что позже их результаты будут вставлены в отчеты по договору. Куда идут деньги — это не мое дело. Мое дело подписывать бумаги, иначе меня ждут крупные неприятности. Он вышел от меня, хлопнув дверью, а на следующий день Турбин издал приказ, что часть моей ответственности как зам. директора по науке, которая связана с контролем за хоздоговорами, передается в ведение зам. директора Мелик-Саркисова.

Примерно в то же время я дал Атабекову еще один повод для неудовольствия. Атабеков как-то приехал ко мне с рассказом о его новых экспериментальных результатах. В ходе рассказа я уловил важную деталь: опытам не хватало существенных контролей, о чем я, возможно, не в мягкой форме, а прямо сказал Атабекову. Услышать вместо привычной похвалы и цветистого восхищения всем, что он делает, указание на грубую ошибку, оказалось для заведующего кафедрой МГУ трудно переносимым, и он уехал от меня в плохом расположении духа. А тут еще я мог напортить ему и фактом обнаружения махинаций с хоздоговором…

Но здесь, чтобы дальнейший мой рассказ был понятнее, требуется, видимо, некоторое отступление в прошлое наших с ним отношений