В конце 1952 года в высотном здании Московского университета, возведенном на Ленинских горах, заканчивали отделку: красили потолки, настилали паркет. Художникам было заказано много портретов для украшения стен. В списке ученых, подлежащих увековечиванию, был и Трофим Денисович Лысенко. Он достиг апогея славы. О нем не умолкали газеты, о нем писали книги. На огромной сцене зала Чайковского однажды выстроился в несколько рядов любимый Сталиным Хор имени Пятницкого и грянул оду великому Лысенко. Все были уверены, что народный академик настолько укрепил свои позиции, что мог больше не бояться критики. В редакциях биологических журналов и в издательствах сидели в основном свои люди, газетчики и помыслить не могли, чтобы допустить малейшее отклонение от принятых на сегодня установок, да и всемогущая цензура не пропускала ни одного слова, идущего вразрез с официальной точкой зрения.
Поэтому столь сильным было всеобщее ошеломление, вызванное публикацией сразу двух статей, в которых разносу подверглось любимое детище Трофима Денисовичи — новая «теория» биологического вида. В шестом номере «Ботанического журнала» за 1952 год заведующий кафедрой генетики и селекции Ленинградского университета профессор Н. В. Турбин опубли ковал статью «Дарвинизм и новое учение о виде»306, а мало кому известный в науке Н. Д, Иванов — в недалеком прошлом профессиональный военный с высоким чином генерала и к тому же зять [VI. И. Калинина, теперь занявшийся историей биологии, написал статью «О новом учении Т. Д. Лысенко о виде»307.
Турбин, исходя из широко известных биологических фактов, отверг попытку Лысенко ревизовать теорию видообразования. Он заявил, что «опыты» по порождению видов — бездоказательны, а те, кто пытается утвердить в умах биологов новую теорию — безграмотны. Факты нужны теории, как воздух птице для полета.
«Новое учение о виде с его претензией заменить собой дарвинизм может оказаться взмахом крыльями в безвоздушном пространстве», —
заключил Турбин308. Позже Турбин говорил мне, что именно это замечание, образно характеризующее новое «учение», наиболее сильно подействовало на Лысенко, и последний не раз со злобой вспоминал эту турбинскую фразу в разговорах со своими приближенными.
Иванов исходил в своей статье не столько из биологической необоснованности притязаний Лысенко на создание «новой теории», сколько из неоправданного притягивания в качестве обоснования ее правоты разных цитат из статей классиков марксизма-ленинизма.
Сам факт публикации критических статей в адрес Лысенко был многозначительным. Будучи опубликованными при жизни Сталина, они были восприняты многими как санкционированное Кремлем наступление на Лысенко. Как уже упоминалось, среди биологов поползли слухи, что якобы Сталин в разговоре с кем-то из своих приближенных сказал в самой опасной для судьбы людей краткой форме: «Товарищ Лысенко, видимо, начал зазнаваться. Надо товарища Лысенко поправить!»
Распространению этих сведений способствовал Д. Д. Брежнев — будущий Первый вице-президент ВАСХНИЛ и директор ВИР’а. в те годы занимавший высокий пост в Ленинградском обкоме партии и потому имевший доступ к партийным верхам. Поговаривали, что именно он посоветовал Турбину по-дружески (они, действительно, вместе учились в Воронежском сельхозинституте и были близки много лет) подготовить статыо против Лысенко, обещая поддержку в партийных сферах.
Симптоматичным было то, что первый удар по Лысенко нанес человек из его же стана. Турбин был одним из тех, кто выступал на Августовской сессии ВАСХНИЛ с самыми резкими обвинениями в адрес генетиков и кто призывал безжалостно гнать их из научных и учебных институтов309. Перу Турбина принадлежало два учебных пособия для студентов вузов и техникумов — «Хрестоматия по генетике»311 с выдержками из работ тех, кого Турбин называл «корифеями материалистической биологии»312, и учебник для университетов, допущенный Министерством высшего образования в качестве единственного пособия для студентов, «Генетика с основами селекции» (1952 года издания). Долгое время эти книги действительно были единственными пособиями по мичуринскому учению, благодаря чему имя Турбина прочно связывалось биологами с группой Лысенко.
Однако Турбин отличался от большинства из них начитанностью, блестящей памятью, познаниями в литературе, искусстве, истории (как-то он более часа рассказывал мне об истории московских храмов, чем, признаюсь, поразил меня). Его выступления были яркими, речь, хотя и многословной, но образной. Выходец из села Тумы Рязанской губернии (но из культурной семьи), Турбин был начисто лишен деревенских черт, всегда выпиравших из большинства лысенковских приближенных и самого Лысенко. В молодости он пописывал стихи, в студенческие годы, в бытность свою в Воронежском сельхозинституте, бегал к Осипу Эмильевичу Мандельштаму консультироваться и, по словам Турбина, даже был командирован на I Всесоюзный съезд писателей. В общем, он представлял собой фигуру, внешне отличную от большинства близких к Лысенко людей. Возможно, поэтому он позволял себе вольности, на которые в открытую никто из лысенковского окружения пойти бы не решился.
Так, в частности, в «Хрестоматии по генетике» расстановка текстов «корифеев» была вполне лояльной — 42 % всего объема книги было отведено под выдержки из статей главного «корифея» — Лысенко. На долю Мичурина пришлось 24 %, отрывки Дарвина заняли 15 %, и на Тимирязева падало 7 %, то есть все подходило под стандарты того времени.
Однако во вступительной статье, написанной самим Турбиным, почти треть текста была посвящена изложению основ классической генетики и описанию ее законов. Законы эти, конечно, объявлялись несуществующими и вредными, и Турбин не чурался таких выражений, как, например, «менделевские формулы… являются образном пустого бессодержательного формализма»313; или: «Мичуринская генетика — единственно обоснованное и прогрессивное направление в изучении наследственности… развивающееся в нашей стране в непримиримой борьбе с реакционной менделевско-моргановской генетикой»314. Но он не ограничивался только бранью, как делали практически все лысенкоисты, в общем-то и не знавшие толком ничего о генетике. Все-таки из чтения вводной главы студенты могли почерпнуть кое-какие разрозненные сведения и о запрещенной генетике.
Точно так же вел себя Турбин на своей кафедре генетики в Ленинградском университете. Он не мог не употреблять «канонических штампов» — ругани в адрес хромосомной теории наследственности, не препятствовал тому, чтобы сотрудники его фальсифицировали доказательства, что вовсе не половые хромосомы определяют пол организмов315 и что законы Менделя неверны316. Но, с другой стороны, в лекциях студентам Турбин излагал выводы Менделя, Моргана, Вейсмана, Иоганнсена.
Все это было хорошо известно Лысенко, что, видимо, и послужило причиной того, что фамилия Турбина не была включена в список лиц, утвержденных Сталиным академиками ВАСХНИЛ без выборов в конце июля 1948 года, хотя в это время Турбин был в числе немногих лысенкоистов, имевших степень доктора биологических наук и звание профессора, и к тому же он занимал высокий пост заведующего кафедрой генетики ведущего университета страны.
И вот такой человек известный всей стране приверженец мичуринской биологии вдруг почувствовал перемену ветра и направил огонь критики на Лысенко, которого он сам еще вчера причислил к разряду «корифеев отечественной биологии». Многие стали поговаривать, что крысы побежали с тонущего корабля.
Могли ли спокойно пройти мимо этого лысенкоисты? Способны ли они были что-то противопоставить статьям Турбина и Иванова?
Прежде всего они постарались консолидировать усилия, распределить роли, чтобы массированным ответом подавить критику. Сразу во многих журналах, контролируемых приверженцами лидера мичуринской биологии, появились статьи с ответами критикам317. Их характерной чертой была тенденциозная крикливость. настоящая истерия. Вышли они в номерах, опубликованных уже после смерти Сталина, и перепевали на все лады идею о незыблемости сталинских установок. Этот тезис звучал в статье Опарина «И, В. Сталин — вдохновитель передовой биологической науки»318. Оберегая лысенкоизм от критики, автор писал:
«Центральный Комитет Коммунистической партии рассмотрел и одобрил доклад акад. Т. Д. Лысенко. Для всех советских биологов этот документ, лично просмотренный И. В. Сталиным, является драгоценной программой творческого развития биологической науки, определившей ее пути и задачи. Советский творческий дарвинизм составляет гранитный фундамент, незыблемую основу, на которой бурно развиваются все отрасли биологической науки» 319 .
Но никакого гранита на деле не было и задавить оппозицию на корню не удалось. Именно против «советского творческого дарвинизма», то есть представлений Лысенко о порождении видов, отсутствии внутривидовой борьбы, стремлении организмов к самопожертвованию ради процветания вида — всего конгломерата надуманных закономерностей, выдаваемых за последнее слово мичуринской биологии, и восстали биологи.
Начиная с 1953 года в «Ботаническом журнале», руководимом академиком В. Н. Сукачевым, стали появляться одна за другой статьи, наполненные фактами. В них не было крика и угроз, не было оскорблений. Деловито и сухо авторы разбирали заблуждения Лысенко и его сторонников. В третьем номере этого журнала появилось письмо Лепешинской. В нем, напротив, не приводилось ни одного нового факта, но зато через край била энергия идейного осуждения. Ударным коньком ее письма было утверждение о безусловной и безоговорочной правоте «учения И. В. Сталина» относительно законов природы, которое, несомненно, переживет века.
«Лысенко подходит к вопросу видообразования как материалист диалектик и в полном согласии с И. В. Сталиным», —
писала она320 и продолжала:
«…на 36-м году советской власти пора отказаться от защиты всяких метафизических взглядов и под видом критики стараться выгородить свои ошибочные, лженаучные установки» 321
Волнение Лепешинской было понятно. «Теорию видообразования» Лысенко и ее собственные рассуждения о возникновении клеток из бесклеточного вещества объединял теперь единый для всей природы «ЗАКОН перехода из неживого в живое» Следовательно, за опровержением домыслов Лысенко о превращении кукушки в пеночку или пшеницы в рожь неминуемо должно было последовать и ниспровержение лепешинковщины Было от чего встревожиться.
Особенно болезненной для Лысенко стала публикация материалов, доказавших, что превращения сосны в ель322 и граба в лещину323 были на самом деле примитивным обманом. И Авотин-Павлов в Риге, и С. К. Карапетян в Ереване (как было теперь точно установлено) отлично знали, как и когда ветки других пород были привиты на описанных ими деревьях, но они предпочли сжульничать, чтобы прославиться. Жульничество выплыло наружу324.
Поскольку «выпотевание» сосны в ель, описанное Авотиным-Павловым, нравилось Трофиму Лысенко и он не раз ссылался на него, то теперь он оказался лично запачканным. А в истории с карапетяновским порождением лещины на дереве граба Лысенко совсем опростоволосился. Когда ему стало известно, что в «Ботаническом журнале» готовится материал о мошенничестве Карапетяна, Лысенко решил любой ценой предотвратить публикацию. Однако замять дело келейно и полюбовно ему не удалось. Не запугал редколлегию и сердитый звонок академика из Москвы. Тогда Лысенко решил, что надо просто написать в редколлегию письмо с предложением остановить печатание опасной для него статьи. Видимо, он не мог и мысли допустить, что после получения его письма кто-нибудь решится (отважится) напечатать статью, которую Лысенко считает неверной по сути и по фактам. Так в Ленинград ушло письмо следующего содержания:
«Мне стало известно, что акад. В. Н. Сукачев, главный редактор «Ботанического журнала», сообщил, что в пятом номере вашего журнала идет статья, которая якобы не только опровергает высказывания С. К. Карапетяна о порождении грабом лещины, но и обвиняет тов. Карапетяна в нечестности. Статья тов. Карапетяна была помещена в журнале «Агробиология» (где редактором был Т. Лысенко. — В. С. ).
Будучи детально знаком со многими материалами по данному вопросу и будучи также уверен, что редакция «Ботанического журнала» с этими материалами незнакома, я и решил сообщить вам следующее.
Предположения, высказанные в статье С. К. Карапетяна о порождении грабом лещины в свете новых, выявленных на этом же дереве порождений лешины, являются неуязвимыми. Иными словами, статья, опубликованная С. К. Карапетяном, была и остается научно правильной.
Мне кажется, что, имея данное мое заявление, редакция «Ботанического журнала», для того, чтобы не сделать ошибки, могущей повлечь за собой вред для нашей науки, и чтобы не опорочить честного человека, должна разобраться поподробнее во всех материалах, относящихся к данному вопросу» 325 .
И, действительно, редколлегия сняла из пятого номера уже набранную статью. Но, как оказалось, это было сделано вовсе не из страха перед всесильным Трофимом Денисовичем. Через два месяца статья, принадлежащая перу армянского ученого А. А. Рухкяна, опровергающая не только «неуязвимые и научно-правильные предположения Карапетяна», но и утверждения самого Трофима Денисовича, увидела свет326. Ее печатание задержали лишь для того, чтобы одновременно опубликовать и письмо Лысенко. Эффект публикации был ошеломляющим. Приведенные в статье Рухкина фотографии и описания неопровержимо свидетельствовали, что Карапетян — мошенник, грубо подретушировавший нужные снимки, навравший о том, в каких условиях росла его «граболещина» и вообще наплетший с три короба. Тем самым было документально продемонстрировано, что в основу «учения о виде Лысенко» положены лживые факты.
В короткое время в редактировавшихся академиком Сукачевым «Ботаническом журнале» и «Бюллетене Московского общества испытателей природы (отдел биологический)» были опубликованы десятки статей, авторы которых с помощью тщательно изученных фактов показали ошибочность «новой теории вида» — основы «советского творческого дарвинизма».
Но одними научными публикациями дело не ограничилось. В это же время Лысенко торопился всеми силами завершить работу над диссертацией В. С. Дмитриева (см. главу X). Ближайший сотрудник Лысенко тех лет Нуждин писал статьи за Дмитриева. Совместными усилиями был подготовлен пухлый фолиант — текст диссертации на соискание степени доктора биологических наук. В 1952 году Дмитриев познакомился с работой, которую ему предстояло защитить как докторскую диссертацию. Впрочем, никакой защиты, обороны от нападавших в открытом научном споре с критиками-оппонентами не предвиделось: защиту назначили в Ученом совете своего же Института генетики (директор Лысенко), председателем Ученого совета был Лысенко, так что исход «защиты» был предопределен. Любителей перечить директору не нашлось. Зашита диссертации Дмитриева прошла без сучка и задоринки.
Теперь предстояло пройти еще один фильтр. Формально степень доктора наук присваивает Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК). Председательствовал тогда в ней близкий к Лысенко человек, а заместителем председателя был вообще свой человек — В. Н. Столетов. В биологической секции заседали также преданные Лысенко люди. Разумеется, некоторые формальности надо было соблюсти — послать диссертацию на отзыв эксперта, фамилию которого диссертанту не сообщали (злые языки шутили, что эти тайные рецензенты на деле — «черные оппоненты»). Потом отзыв поступал для обсуждения в биологическую секцию ВАК, решение ее рассматривалось на пленуме, затем Президиум ВАК утверждал решение, и, наконец, соискателю ученой степени выдавали диплом доктора наук.
До сих пор, благодаря засилью во всех подразделениях ВАК’а своих людей, Лысенко удавалось беспрепятственно продвигать в дипломированные ученые своих сподвижников. Но здесь случилась заминка, что-то нелепое и неладное. Не зря говорят: придет беда — отворяй ворота. Диссертацию послали Турбину (лысенковцы еще не знали, что он уже написал разгромную статью для «Ботанического журнала», что он уже перестал быть для Лысенко своим, что уже переметнулся в лагерь «врагов»), Турбинский отзыв оказался разгромным. Закрытый оппонент стал для Дмитриева и на самом деле «черным оппонентом».
Тогда лысенковские ставленники, орудовавшие в биологической секции ВАК, решили направить диссертацию на внутренний отзыв вторично. Они выбрали спокойного человека — профессора Сергея Сергеевича Станкова, незадолго до того переехавшего из Горького в Москву, где он стал заведовать кафедрой геоботаники в Московском университете. Станков казался человеком нейтральным, понятливым, ни в чем предосудительном не замешанным. Не учли лысенкоисты лишь двух моментов: Станков был человеком действительно спокойным и рассудительным, но честным и порядочным, настоящим интеллигентом, а к тому же во время жизни в Горьком он близко сдружился с великим русским генетиком С. С. Четвериковым, поселившимся после уральской ссылки в городе на Волге (в Москву Четверикову вернуться не разрешили, хотя до ареста и ссылки он жил в столице, там он и родился, там и учился, там и организовал первую в стране лабораторию по популяционной генетике). Таким образом, Станков был вполне в курсе новых веяний в отечественной науке и симпатий к мичуринцам не испытывал.
Положение осложнилось дополнительным обстоятельством. Во второй половине 1953 года была опубликована статья академика Сукачева, в которой последний разобрал печатные работы Дмитриева. Вывод самого авторитетного в этих вопросах отечественного ученого был убийственным: Сукачев отверг правдоподобность фактической стороны «опытов» Дмитриева по превращению культурных растений в сорняки и высказал свое мнение не в виде завуалированных намеков, а вполне открыто.
«Таких фактов, однако, нет в работах ни В. С. Дмитриева, ни других авторов, — резюмировал академик Сукачев и продолжал: — Следовательно, В. С. Дмитриев просто вводит в заблуждение читателей» 327 .
Он также негативно отозвался о полемических приемах, использовавшихся Дмитриевым, Нуждиным и их сторонниками в научной дискуссии:
«Мы имеем не дискуссию, двигающую науку, а толчею воды в ступе» 328 .
Поэтому не было ничего случайного в том, что на работу Дмитриева, прошедшую стадию Ученого Совета лысенковского института генетики, но застрявшую в ВАК’е, Станков дал отрицательный отзыв.
Тогда Лысенко решил переломить ход борьбы иным способом. 20 февраля 1954 года, когда материалы о докторской диссертации Дмитриева поступили для окончательного рассмотрения на пленум ВАК, Лысенко (член Президиума ВАК) приехал на заседание и стал ожесточенно добиваться отмены всех отрицательных отзывов и присуждения его протеже искомой степени. Он трижды брал слово, обозвал всех «черных оппонентов» морганистами-вейсманистам и, за ним выступили Опарин, почвовед В. П. Бушинский — старый большевик, любивший цветисто рассказывать на лекциях студентам в Тимирязевской академии о том, как он якобы участвовал в штурме Зимнего дворца в Петрограде 25 октября 1917 года (хотя, как теперь хорошо установлено историками, никакого штурма не было), плодовод П. Н. Яковлев, когда-то работавший в Козлове под началом Мичурина. Затем Лысенко поддержал специалист в области механики и машиноведения А. А. Благонравов, председательствовавший на Пленуме ВАК… и благодаря всему этому Пленум решил все-таки присвоить Дмитриеву степень доктора биологических наук. Лысенкоисты праздновали победу.
И вдруг через месяц, словно гром среди ясного неба, по этому, уже решенному ВАК’ом вопросу, выступила газета «Правда». 26 марта 1954 года в центральном органе партии было напечатано письмо беспартийного Станкова с описанием поведения Лысенко в ВАК’е при обсуждении Дмитриевской диссертации. Станков писал, что рассматривает факт присуждения самой высокой ученой степени человеку неграмотному в биологии как «глумление над советской наукой»329.
Под письмом Станкова было напечатано добавление от редакции, в котором сообщалось, что «в связи с поступлением в ВАК дополнительных материалов, характеризующих научную необоснованность и неправильную методику исследований в этой диссертации… Высшая аттестационная комиссия постановила отклонить ходатайство Совета Института генетики АН СССР об утверждении Дмитриева B.C. в ученой степени доктора биологических наук, отменив решение ВАК от 20 февраля 1954 г.».
Так победа вдруг обернулась для Лысенко горьким поражением. Трагичным было и то, что известила о провале самая важная, самая партийная газета страны. Что могло быть хуже?