Когда Т. Д. Лысенко дал восторженную оценку деятельности О. Б. Лепешинской на совещании в Академии наук СССР в мае 1950 года и заявил:

«Нет сомнения, что теперь добытые О. Б. Лепешинской научные положения уже признаны и вместе с другими завоеваниями науки лягут в фундамент развивающейся мичуринской биологии» 381 [44] , —

он говорил правду. Действительно, в фундамент развиваемой им «биологии» были положены именно такие краеугольные камни, но вряд ли он мог предвидеть, произнося эти слова с большой аффектацией, как быстро этот фундамент развалится и как скоро начнет оседать и рушиться все здание мичуринской биологии. с таким трудом возведенное, на костях стольких отечественных ученых построенное.

Уже в 1953 году открытые выступления против лепешинковщины прозвучали и на конференциях, и в различных органах советской печати, и в письмах специалистов к «столпам» нового учения.

С 5 по 7 мая 1953 года, как уже упоминалось в предыдущем разделе, Отделение биологических наук Академии наук СССР провело 3-ю конференцию-совещание по живому веществу. На ней Лепешинская и ее приближенные повторили уже известные наборы фраз о живом веществе, а Лысенко выступил с докладом о виде и видообразовании, заявив:

«Работы О. Б. Лепешинской дают новые материалы для конкретного решения вопросов о видообразовании» 383 .

В поддержку лепешинковщины выступил заведующий кафедрой 1-го Московского медицинского института В. Г. Елисеев. К числу сторонников «учения о живом веществе» примкнул физиолог растений Андрей Львович Курсанов. В его совместном с Э. И. Выскребенцовой докладе, названном «Дыхательная функция полостей тутового шелкопряда в процессе метаморфоза», сообщалось:

«…продукты распада тканей личинки… участвуют в формировании новых клеток… Полостная жидкость шелкопряда может рассматриваться как живое вещество» 384 .

Однако на этой конференции не все прошло для лысенкоистов гладко. Орехович в докладе «Некоторые экспериментальные данные о процессах превращения и синтеза белков в живом веществе» «подверг критике взгляды некоторых исследователей, которые весьма упрощенно подходит к проблеме живого вещества»385.

В резолюцию, принятую на конференции, пришлось вписывать пункты, которые внешне звучали пристойно, но всеми воспринимались как критические по отношению к новому «учению»386. Ученые, как и все советские люди, привыкшие читать между строк, воспринимали эти пункты резолюции как явное осуждение взглядов и Лысенко и Лепешинской, когда видели, например, такое предложение:

«Нельзя считать правильным, что в борьбе за утверждение материалистической идеи развития тщательные и безукоризненные экспериментальные доказательства в некоторых случаях подменялись недостаточно обоснованными гипотетическими построениями и декларативными утверждениями» 387 .

Хотя те, кто занимал командные должности в советской биологической и медицинской науке — Опарин, Имшенецкий, Курсанов, Тимаков388, горой стояли за Лепешинскую, критиков это не испугало (все-таки после смерти Сталина 3 марта 1953 года люди вздохнули свободнее, массовые репрессии были приостановлены и выражение своего собственного мнения по вопросам, не связанным с марксистской идеологией или работой государственного аппарата, не влекло за собой арестов или гонений). Вести об аргументированных нападках на Лепешинскую (и косвенно, конечно, на Лысенко) стали широко известными, и Президиуму Академии наук СССР не осталось ничего другого, как включить в постановление по поводу этой конференции389 наряду с трафаретными призывами к «расширению фронта работ» и развитию «материалистической клеточной теории» фразы с осуждением ошибок:

«…конференция выявила некоторые недочеты в разрабатываемой проблеме… выражающиеся в недостаточной критической оценке вновь получаемых результатов и увлечении теоретическими схемами, иногда не подкрепляемыми фактическими доказательствами» 390 .

Президиум АН СССР разрешил провести осенью 1954 года очередную конференцию по проблеме «живого вещества», но события развернулись столь быстро, что этот пункт постановления так и остался на бумаге.

По инерции в 1953 году многие успели опубликовать статьи и книги о незыблемости учения о живом веществе. Особенно усердствовали Студите кий, В. Г. Елисеев, М. Я. Субботин (заведующий кафедрой гистологии Новосибирского мединститута) и другие391. Ученик Елисеева (аспирант его кафедры в 1-м Московском мединституте) Б. А. Езданян, работу которого его научный шеф высоко оценил, якобы доказал, что мужские подовые клетки формируются не из клеток зачаткового пути, как со времен Августа Вейсмана считали все биологи, а… из живого вещества392. Езданян, не смущаясь тем, сколь чудовищно безграмотно звучат его слова, писал:

«…наличие в мужских половых железах родоначальных клеток., ошибочно» 393 ; «…также ошибочно утверждение представителей буржуазной биологической науки о том, что они (родоначальные клетки. — В. С. ) являются прямыми потомками первичных половых клеток» 394 .

Правда, надо заметить, что смелость в отметании выводов западной (а, значит, и буржуазной) науки Езданяну придавало не только поощрение со стороны его шефа, но и то, что до них нашлись «смельчаки», отбросившие как заблуждение представление об истоках возникновения сперматозоидов. За год до того, как на кафедре Елисеева Езданян «доказал» возникновение мужских половых клеток буквально из ничего, к подобному выводу пришла сотрудница Московского государственного университета Н. С. Строгонова. Она сообщила:

«Сперматогонии развиваются из безъядерных протоплазматических капель, которые, в свою очередь, возникают из живого промежуточного вещества» 395 .

Благодаря таким публикациям положение Лепешинской оставалось достаточно прочным, к тому же многие, лично вовлеченные в лепешинковщину люди, запятнавшие себя своими прежними выступлениями, старались поддержать ее авторитет. Вот характерный пример. Номер «Журнала микробиологии, эпидемиологии и иммунологии», в котором помещалась итоговая статья Ореховича, посвященная развенчанию Бошьяна, открывался статьей одного из руководителей медицинской науки в СССР Тимакова396, в которой он с первых же строк давал понять, что продолжает поддерживать Лепешинскую и что с развенчанием Бошьяна общая ситуация в советской науке не изменилась нисколько, а борьба с буржуазными «извращениями» и «измами» по-прежнему должна вестись с позиций лысенкоизма.

«В микробиологии… на протяжении длительного времени основными, ведущими, господствующими направлениями были идеалистические мономорфистские представления (теория мономорфизма Кона и Коха, учение о диссоциации и циклогении, вейсманизм и морганизм и т. д.)», —

писал Тимаков397, и чтобы не оставалось никаких сомнений по поводу «краеугольных камней», продолжал ссылаться на якобы положительную роль Августовской сессии ВАСХНИЛ:

«После сессии ВАСХНИЛ 1948 г. в нашей стране исследования по проблеме изменчивости микроорганизмов были развернуты в различных учреждениях» 398 .

Не меняла своего поведения и Лепешинская. Она вступала в дискуссии, печатала одну за другой мемуарные (о встречах с Лениным) и квазинаучные книжки (переиздавая под разными названиями все ту же книгу «Происхождение клеток из неклеточного вещества»), В эти годы пропагандистский аппарат Кремля нагнетал неприязнь к Западу, бичевал космополитизм, пугал шпионажем капиталистических разведслужб. В этой деятельности Лепешинская приняла живое участие. Она писала:

«Большевистская партийность в науке требует боевой направленности… требует борьбы против идеализма…

На моих глазах под руководством Ленина и Сталина совершилось великое историческое дело — идеализм был изгнан сначала из общественных и экономических наук, затем из многих областей естествознания. Эта борьба была нелегкой. Отживающие реакционные идеи не исчезают сами, так же как не сдаются без боя породившие их отживающие классы. И-сейчас, пока есть капиталистическое окружение, эти идеи будут пытаться импортировать к нам и, в частности, через каналы специальных наук. Вот почему мы должны быть бдительными и зоркими. Вот почему мы должны еще и еще раз посмотреть, не гнездится ли где-нибудь в забытом уголке науки нечистая сила идеализма» 399 .

Вполне вероятно, что Ольга Борисовна, окружившая себя подхалимами и доносчиками, была хорошо осведомлена о настроениях в среде биологов и знала, что повсюду зреют зерна недовольства засильем у кормила науки невежественных людей вроде нее самой. Эти фразы о необходимости поиска «нечистой силы» она произносила почти во всех своих выступлениях на протяжении многих лет, но сейчас трафаретная заставка была обрамлена новыми детальками. Например, цитированный отрывок был написан вскоре после смерти Сталина, когда многие из тех, кто получил власть из его собственных рук, с тревогой вглядывались в будущее и думали о том, что же с ними будет. Не из-за этого ли чувства Лепешинская заканчивала свою статью, из которой была приведена цитата о бдительности, такими бодрыми по форме, но излишне назидательными по смыслу фразами:

«Нет с нами больше нашего дорогого учителя и друга, покровителя передовой науки, Иосифа Виссарионовича Сталина. Но каждое его высказывание было и будет для нас, ученых, действенной программой в нашей дальней шей работе» 400 .

Довольно скоро Лепешинская была вынуждена убедиться, что ее мрачным предчувствиям суждено сбыться. 23–27 июня 1953 года в Ленинграде было проведено заседание Правления Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов, на которое собрали вместо 60 членов Правления 700 человек (315 из других городов). Установочный доклад «Основы советской морфологии»401 сделал А, Н. Студитский. Хорошо понимая, что над Лепешинской (а значит, и над ним самим как самым громким глашатаем «учения о живом веществе») сгущаются тучи, Студитский постарался представить дискуссию по проблеме этого «вещества» как проявление «идейной борьбы на фронте морфологии»402.

Однако перекрыть каналы для критики уже было трудно. В 1953 году появились статьи, в том числе Т, И. Фалеевой403, в которых сообщались данные, противоречащие представлениям Лепешинской.

Наиболее же впечатляющей для широких кругов биологов и медиков стала критика одного практического предложения Лепешинской. Уже упоминалось, что она сообщила и в научной пубдикаиии404 и в популярной лекции о возможности продления жизни с помощью содовых ванн.

Утверждения об излечении больных, продлении жизни и гигантской прибавке урожаев сельскохозяйственных культур от использования соды вызвали всеобщее возмущение среди ученых. Большей дискредитации науки придумать было трудно. Как писал Жорес Александрович Медведев, нацело отошедший от своего первоначально положительного отношения к Лепешинской и теперь тративший много сил на развенчание лысенкоизма:

«Результаты этого открытия не замедлили себя ждать — сода временно исчезла из магазинов и аптек, а поликлиники не справлялись с потоком «омоложенных», пострадавших от наивной веры в целебную силу благообразной старушки, работы которой, по меткому выражению Т. Д. Лысенко, вместе с другими подобными «завоеваниями», прочно легли в фундамент развивающейся материалистической агробиологии» 405 .

Лепешинская сделала грубую ошибку, когда перешла от деклараций и опытов с «бездушными» куриными яйцами к практике на людях. Шарлатанство сразу выплыло наружу и дискредитировало ее. И хотя Лепешинская пыталась придать значительность своему «открытию», опубликовав во многих газетах на периферии статыо «Борьба со старостью»406, медики встретили новинку в штыки. В том же 1953 году в научной медицинской периодике появились две рецензии на статыо Лепешинской «О принципе лечения содовыми ваннами»407. Их авторы писали о новом «труде» Лепешинской:

«Ее концепция… достойна удивления… она является примером упрощенчества в решении сложной биологической проблемы» 408 .

«Опыты автора на головастиках и цыплятах неубедительны… выводы сомнительны, субъективны… это же относится к опытам со свеклой. Подобные опыты вообще не могут быть основанием для каких-либо выводов и их перенесения на человеческий организм… Статья полна фразами, смысл которых непонятен, например: «вода выделяется, а две молекулы белка имеют только один ОН и один Н» и явно неверными положениями» 409 .

Одна из рецензий заканчивалась такой фразой:

«Лучше бы ведущему медицинскому журналу не печатать подобных статей, чтобы не вызывать недоумения у широких кругов медицинской общественности» 410 .

Лепешинская попыталась хоть что-то возразить нелицеприятным и суровым критикам411, но в ее активе снова не было аргументов, и все, чем она располагала, был набор старых, порядком надоевших укоров в отступлении критиков от догм, от идейных канонов:

«…получается, следовательно, что и «общеизвестные положения Энгельса о роли обмена веществ для жизни» процитированы О. Б. Лепешинской напрасно, так как они к медицинским проблемам отношения не имеют. Мол, методология сама по себе, медицина сама по себе. Нужно полагать, что это высказывание… не отражает воззрений основной массы советских медицинских работников, а является его (критика. — В. С. ) частным, личным мнением» 412 .

Аналогично тому, как поступал Лысенко, пытаясь парировать возражения критиков, Лепешинская вместо научных аргументов использовала ссылки на якобы приходящие в ее адрес благоприятные отзывы безвестных рядовых людей, пекущихся об успехах советской науки:

«Я получаю множество писем, в которых сообщаются весьма положительные результаты лечения содой больных с разнообразными заболеваниями, факты повышения на десятки процентов урожая сельскохозяйственных культур, повышения ряда производственных показателей при обработке семян и растений растворами соды…»413 —

и завершала свой «Ответ на критические замечания» словами:

«В заключение хочу… бросить им (критикам. — В. С. ) большой упрек в неправильном подходе к разрешению новой перспективной проблемы» 414 ,

не забывая упомянуть чуть выше о судьбе тех, кто попытался в 1948 году раскритиковать ее ошибки, но сурово за это поплатился:

«В настоящее время авторы этого заявления полностью признали мою правоту и большинство из них активно включилось в дальнейшую разработку теории живого вещества» 415 .

Но времена стали другими (со смертью «всеобщего отца» страна жила ожиданием перемен), да и область, в которую вторглась Лепешинская со старым набором примитивных средств, была иной, чем, скажем, у Лысенко. Прикрываясь марксистско-ленинской фразеологией, можно было творить все, что угодно, в теоретических вопросах биологии. Многое было позволительно в агрономии и животноводстве: растения и скот оставались бессловесными. Но просчеты в практической медицине сразу же стали зримыми. Поэтому, несмотря на весь гневный пафос письма Лепешинской, редколлегия журнала «Клиническая медицина» (главный редактор академик АМН СССР В. X. Василенко) предварила письмо Лепешинской следующим заключением, не нуждающимся в комментариях:

«редакция считает, что рекомендовать способ лечения, предложенный автором, можно лишь на основании научно подтвержденных клинических исследований, которых в настоящее время еще не имеется. Продолжение дискуссии по этому вопросу… редакция считает нецелесообразным» 416 .

За этой неудачей быстро последовали другие. 23–24 декабря 1953 года в Ленинграде было собрано заседание местного отделения Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов. На нем с программным докладом выступил А. Г. Кнорре. Послушать доклад, озаглавленный «Об историческом методе в морфологии», собралась огромная аудитория — более полутораста человек. Заранее стало известно, что Кнорре посвятит свой доклад обсуждению ошибок Лепешинской, и потому зал оказался заполненным до отказа биологами всех специальностей381.

Кнорре держался корректно в отношении «краеугольных» основ. Науки, как водится у большевиков, были разделены им на буржуазные (а значит, отсталые и вредные) и социалистические (и следовательно, передовые и прогрессивные)382. Твердо соблюдал докладчик и линию неукоснительного соблюдения правила партийности в науке:

«В силу особенностей социалистического строя гистология, как и другие науки в Советском Союзе, перестала быть делом одиночек-энтузиастов. Ее развитие, как и развитие всей науки, стало делом народа, партии и государства» 419 .

Указав на то, что недостаток старых теорий — их созерцательный характер, Кнорре перешел к наиболее интересной теме своего доклада — оценке работ Лепешинской:

«Охарактеризовав исключительное значение мичуринского и павловского учений… отметив прогрессивное значение того идейного поворота, который произошел под влиянием требований О. Б. Лепешинской изучать клетку «в ее движении, в ее историческом и индивидуальном развитии» 420 ,

докладчик «подверг критике отдельные слабые стороны работ О. Б. Лепешинской» и высказал замечания в адрес гистологов:

«Некоторые гистологи… стали догматически восхвалять все подряд положения и наблюдения О. Б. Лепешинской… Это имеет место со стороны столь квалифицированных гистологов, как Г. К. Хрущов, П. В. Макаров и др…. Следствием этого… стало засорение нашей научной литературы скороспелыми недоброкачественными работа ми…» 421 .

Доклад прорвал завесу молчания, и на стол председательствующего, профессора Н, Н. Гербильского, полетели одна за другой записки с просьбой предоставить слово в прениях. Время было позднее, и заседание решили перенести на следующий день. Ленинградских биологов проблема интересовала живо. Именно ленинградцы — представители наиболее серьезной школы отечественных анатомов и гистологов — подписали в 1948 году «Письмо 13-ти». Теперь многие из тех, кого угрозами и репрессиями заставили на время смириться с лепешинковщиной, снова встали в число оппонентов этого течения. Член-корреспондент АМН СССР профессор П. Г. Светлов сказал, что «вся проблема живого вещества» к науке гистологии не имеет никакого отношения422. Профессор Л. Н. Жинкин показал на ряде примеров абсурдность положений, выдвинутых Лепешинской и ее сторонниками, особо остановившись на недавней и наиболее показательной по части ошибок статье Елисеева «Учение о живом веществе и некоторые вопросы гистологии» (см. 391). Жинкин, как сообщалось в отчете об этом заседании:

«подверг критике биологическое отделение АН СССр за неоправданное санкционирование введения спорных «новинок» в программу высшей школы» 423

и повторил древнюю истину:

«…для преподавания нужны твердо установленные проверенные факты» 424 .

В ответном слове Елисеев, прослышавший о грядущем наступлении на лепешинковщину и специально примчавшийся в Ленинград из Москвы, обвинил Жинкина в том, что он посягает на нечто большее, чем просто преподавание.

«Советским ученым, — сказал он, — нужно протестовать не против преподавания в школах новой клеточной теории, а против вирховианства и вейсманизма…» 423

Елисеева поддержал доцент Н. Н. Кочетков. Но профессор В. Я. Александров — наиболее последовательный борец с лепешинковщиной — выступил в защиту положений доклада Кнорре, в котором, как он сказал, «впервые за последние годы дается научная оценка взглядам Лепешинской»426. Заключая дискуссию, председательствующий — профессор Гербильский, с одной стороны, приветствовал «резкое и сильное потрясение теоретических основ гистологии, которое произвели работы О, Б. Лепешинской», а, с другой стороны, отметил:

«…подогретое различными мотивами стремление оснастить новую теорию фактами привело к засорению гистологической литературы рядом недоброкачественных работ» 427 .

Итоги заседания Ленинградского отделения Общества анатомов, гистологов и эмбриологов широко обсуждались биологами по всей стране. Отчет о нем быстро напечатали в журнале «Архив анатомии, гистологии и эмбриологии» (сообщение появилось уже во втором номере за 1954 год).

Лепешинковцам нужно было срочно принимать ответные меры. Студитский подготовил доклад «Экспериментально-морфологические основы исследования двигательной функции», в котором постарался собрать все новые факты в защиту учения о «живом веществе», и на 22–24 июня 1954 года был назначен пленум уже не местного, а Всесоюзного Правления этого Общества. Провести его решили опять в «логове врагов» — в Ленинграде. Со всей страны были собраны сотрудники научных и учебных институтов (около 600 человек).

Студитский начал доклад, демонстрируя диапозитивы, приготовленные в спешном порядке под его руководством близкими учениками. Желая усилить впечатление объективности, он все время сыпал фамилиями тех, чьи препараты он демонстрировал, несколько раз ссылаясь главным образом на «доказательства», полученные Ю. С. Ченцовым, называя также В. П. Гилева и других своих учеников428. Студитский настаивал на том, что «новая материалистическая клеточная теория… получила всеобщее признание» и что показанные препараты Ченцова и Гилева неопровержимо доказывают будто «из пересаженной в измельченном состоянии скелетно-мышечной ткани идет новообразование целых мышц»429.

Но когда слово было предоставлено киевскому ученому Касья-ненко, тот нанес Студитскому и его ученикам жестокий удар:

«В. Г. Касьяненко сообщил, что он попытался повторить на кроликах опыты А. Н. Студитского, но получилось лишь рассасывание ткани, мышца не восстанавливалась» 430 .

Как за последнюю соломинку лепешинковцы, утопавшие в набегающих волнах критики, попробовали ухватиться еще за одну возможность, В это время цитологи, примкнувшие к Лысенко (в первую очередь Я. Е. Элленгорн, учившийся у ведущих российских цитологов, но посчитавший за благо принять сторону Лысенко), пытались найти любые подходы к подкреплению выводов Лысенко в своей специальной и хорошо разработанной области. Среди них модным стало рассуждать о том, что, дескать, вовсе не обязательно, чтобы каждая клетка делилась на две дочерние путем так называемого митоза — процесса, при котором сначала хромосомы удваивались, затем точно повторявшие друг друга половинки расходились по двум полюсам ядра клеток, затем вокруг них формировались оболочки ядер, и, наконец, по окончании формирования дочерних ядер, клетки обособлялись на две дочерних. Вместо такого сложного процесса. вовсе и не нужного природе, утверждали лысенкоисты, чаше должен происходить простой процесс механической перетяжки клеток пополам (как придется!). Процесс «перетяжек» был назван амитозом. Формулируя гипотезу амитоза, ее авторы вообще никакой роди хромосомам не отводили. То, что хромосомы — материальные носители наследственной информации,

Лысенко и его сторонники начали отрицать еще в 30-е годы, В течение ряда лет они настаивали на том, что именно амитоз, а отнюдь не митоз играет главную роль в природе и пытались доказать свою правоту путем примитивной фальсификации экспериментальных данных. Работавшая в те годы в лысенковском Институте генетики АН СССР А. А. Прокофьева-Бельговская опубликовала в 1953 году статью, в которой поддержала абсурдную идею. Наиболее неприятным было то, что она была близкой сотрудницей Вавилова, которую он и многие другие ценили как грамотного цитолога и генетика. Лишь волею судьбы она осталась единственным вавиловским сотрудником в институте, после ареста Вавилова перешедшем под директорство Лысенко. Последний к ней благоволил и даже, по ее словам, пытался за ней ухаживать (Александра Алексеевна в молодости была ослепительно красива, и работавший несколько лет вместе с Вавиловым американский ученый Герман Меллер, в будущем Нобелевский лауреат, как гласит молва, был по уши влюблен в свою коллегу и даже на спор с ней однажды в Ленинграде был готов прыгнуть с моста в Неву). Прокофьева-Бельговская в упомянутой статье утверждала, что ею обнаружено много случаев амитозов и что ею будто бы обнаружено, что амитоз часто «вытеснял» митоз (она утверждала, что этот процесс нередко имеет место в клетках клубней картофеля)431.

В это же время другой вроде бы образованный цитолог З. С. Кацнельсон, употребив стандартный набор фраз, предназначенных для бичевания буржуазной науки и превознесения «новой клеточной теории», которая, по его словам, «окончательно подрывает основы» первой395, заявил:

«Амитоз должен быть признан таким же полноценным способом деления (клеток. — В. С.), как и кариокинез (т. е. митоз. — В. С.)»433.

Лысенкоисты, естественно, тут же воспользовались этим отступлением от истины своих бывших противников. В лаборатории ближайшего в те годы к Лысенко человека — И. Е. Глущенко была подготовлена серия статей об универсальной роли амитоза и возможности зарождения в ходе него ядер из живого вещества434.

Лепешинскую в этот момент снова поддержали микробиологи — такие, как Тимаков396 и Н. А. Красильников435, продолжавшие верить в возможность появления клеток бактерий из живого бесклеточного вещества.

Пример принципиальности в это время показал Орехович, опубликовавший в ноябре 1954 года письмо в редакцию газеты «Медицинский работник», озаглавленное «Так ли ломаются копья?». В нем он высказал озабоченность тем, что в пьесах братьев Тур «Третья молодость» и Николая Погодина «Когда ломаются копья» авторы откровенно восхищались шарлатанами и проходимцами — Лепешинской и Бошьяном и в то же время выводили в качестве отрицательных героев настоящих, а не липовых ученых.

«Чему могут научить эти пьесы? Стоит ли так ломать копья?» —

спрашивал автор436.

С большой статьей «О проблеме новообразования клеток и скептицизме некоторых ученых» выступила П. С. Ревуцкая437, работавшая в Ставрополе. Она пыталась защитить себя и своих коллег от якобы несправедливых нападок и писала, что, с одной стороны,

«…уже проделана огромная работа, итогом которой, в частности, является целый ряд статей, посвященных неопровержимым доказательствам полноценности амитотического размножения и различных форм новообразования клеток» 438 ,

а, с другой стороны, делаются попытки возродить «отвергнутое Лысенко и Лепешинской учение вейсманистов-морганистов». Она с возмущением отмечала, что имеют место «тенденции некоторых ученых повернуть вспять развитие советской цитологии»439 и продолжала:

«…активизировались некоторые ученые, над которыми довлеет авторитет устаревших концепций. Эти ученые в положениях… О. Б. Лепешинской… усматривают лишь упрощенчество.

…имеют место тенденции к проведению мероприятий, осуществление которых должно снять с повестки дня проблему новообразования клеток… Результаты этого сказываются весьма неблагоприятно на новом направлении в науке, так как приводят к некоторой его дискредитации… В отдельных вузах и научно-исследовательских институтах под тем или иным предлогом снимаются с плана научного исследования работы, посвященные этим вопросам» 440 .

Ревуцкая пыталась остановить тех, кто присоединился к критикам лепешинковщины441. При этом она вполне резонно возмущалась действиями ученых, которые вначале критиковали Лепешинскую, потом, убедившись, что она победила в глазах руководителей и деваться больше некуда, попытался к ней примазаться, а теперь, увидев, что так вести себя уже невыгодно, снова ополчился на «учение о живом веществе». Наибольшее ее возмущение вызвали в этой связи последние публикации П. В. Макарова442 и особенно М. С. Навашина443. Приведя отрывок из совсем недавно произносившихся Навашиным здравиц в честь великой Ольги Борисовны:

«В арсенале передовой мичуринской науки… одно из первых мест занимает созданное О. Б. Лепешинской учение о живом веществе и развитии клеток» (цитата взята из выступления М. С. Навашина в 1952 году на Втором Совещании по живому веществу, см, прим.206).

Ревуцкая обращала внимание на его теперешние высказывания и с негодованием отчитывала хамелеона:

«Не разобравшись в сути происходящего, близоруко расценив этот этап в развитии советской биологии как движение вспять к устаревшим сейчас трактовкам этих вопросов, не поняв, что никакого возврата нет и быть не может, Навашин в 1955 году совершает поворот на 180°» 444 .

Это были последние стоны умиравшей лепешинковщины. Защитить ее уже никто не был в силе. Во многих журналах появились материалы, разоблачавшие ошибки сторонников «новой клеточной теории». Убедительной критике подверглись идеи о том, что из желточных шаров и клеток гидр после их растирания возникают новые клетки. Сколько ни повторяли ученые эти опыты, ничего, кроме грязной на вид массы, не оставалось и клетки из этой массы не возобновлялись. В красивом мифе, дошедшем до людей из глуби веков, рассказывалось, как из пены морской выходила прекрасная Афродита, а в некрасивой сказке Лепешинской о живом веществе грязная на вид масса гак и оставалась грязной массой. Никаких клеток не возникало ни из гидр445, ни из желточных шаров птиц446.

Конечно, камня на камне не осталось и от «открытия» Мелконяна. Л. Н. Жинкин и В. П. Михайлов доказали, что вся «теория» регенерации костей была сплошным надувательством447. В очередной раз публичная критика идей Лепешинской прозвучала на Совещании эмбриологов в Ленинграде в январе 1955 года448. Раздутый до невероятных размеров мыльный пузырь лепешинковщины лопнул!

Многие ждали, что после этого развенчают публично и мошенничавшую в большом и малом квазиученую. Думали, что выведут ее из состава академиков. Все-таки, как ни крути, но и пролезла она в академики не по праву и запачкала Академию принародно. Но молчали академики, молчала пресса. Тем, кто пытался что-то на эту тему говорить, возражали однотипно: не нужно реваншизма (так и говорили: реваншизма, именно это слово, опять из области политической, вытаскивали всякий раз).

Получалось, что в условиях тогдашней советской действительности опровержения становились возможными только в двух случаях: когда новые лидеры страны использовали прием разоблачения в борьбе со своими противниками по партии или же когда с ведома партийных вождей бичеванию подвергали так называемых отщепенцев, тех, кто с подачи таких же, как Лепешинская и Лысенко блюстителей нравственности, якобы становился проводниками реакционных, буржуазных, упадочнических и тому подобных тенденций в развитии науки, литературы и культуры. Шостаковича, Ахматову, Зощенко, Бабеля, Платонова, а в генетической среде Вавилова, Филипченко, Кольцова, Четверикова можно было травить сколько душе (читай: душонке) угодно, но все остальное — реваншизм.

Поэтому обратного хода — развенчания развенчателей не происходило. Даже критика Сталина Хрущевым или Хрущева Брежневым была более чем сдержанной, отдельные ошибки отмечали, но в целом старались сохранить стереотип положительный.

Делалось это неспроста. В условиях, когда демократия отсутствовала на всех уровнях, любые разоблачения страшили вождей сегодняшних, так как и они мечтали лишь об установлении своего культа или культика и потому боялись дать урок демократии широким слоям населения. Понимая это, руководители науки выдвигали лозунги о нежелательности подрыва веры людей в правоту основополагающих идей. Такая политика преследовала цель сохранить безоговорочное послушание всей массы людей, без которого масса становится трудноуправляемой или даже неуправляемой.

Пример с Лепешинской всецело подтвердил это правило Никакого официального разъяснения ошибочности представлений Лепешинской не последовало. В 1957 году она даже попыталась возродить свои идеи449, после чего на очередной сессии Академии меднаук профессор А. Г. Кнорре поставил публично вопрос о необходимости отмены неверных резолюций, принятых в годы восшествия Лепешинской на «научный Олимп».

Но не тут-то было Исполнявший обязанности академика-секретаря Отделения медико-биологических наук АМН СССР Г. К. Хрущов, сам в свое время немало «потрудившийся» по части курения фимиама Ольге Борисовне, заявил, что он не уверен, что раньше была совершена ошибка, что старые резолюции, по его мнению, правильно нацеливали советских ученых на следование по диалектико-материалистическому пути, а некоторые детали… ну, так с кем не бывает! Дело житейское, привычное. Кто-то ошибается, кто-то доверие не оправдывает полностью, свою ответственность не осознает. Так что же, прикажете каждый раз опровержения писать, старое ворошить, на основы замахиваться? Нет, так не годится! Не зря ведь в хорошей русской пословице говорится: кто старое помянет — тому глаз вон! Опровержения не последовало.

Поступили с Лепешинской иначе. Через несколько лет после смерти Сталина (но еще при ее жизни) упоминания о живом веществе, о возникновении клеток из бесструктурных элементов, о регенерации костных тканей, о медикаментозном и профилактическом значении двууглекислой соды, равно как и об имени автора этих открытий, тихо исчезли со страниц учебников и трактатов.

Нынешние школьники просто не знают, что была такая высокоученая на первый взгляд дама со строгим взором из-за круглых очков, академик и лауреат Сталинской премии, лично знавшая и Ленина и Сталина, грозившаяся (или грезившая) «зажечь море», перевернувшая все представления о происхождении жизни, клетках и долголетии, наполнившая свои крикливые опусы оскорблениями в адрес настоящих ученых и немало потрепавшая нервы многим уважаемым деятелям науки и укоротившая им жизнь. В последнем издании Большой Советской Энциклопедии написано:

«Термин живое вещество предложен в 50-е годы (на самом деле в 30-е годы. — В. С. ) советским биологом О. Б. Лепешинской для обозначения неклеточной субстанции, из которой якобы поныне могут формироваться клетки животных, растений и микроорганизмов. В этом значении понятие живого вещества антинаучно» 413 .

В другой статье в этой же энциклопедии читаем:

«Представление Лепешинской о неклеточной структуре живого вещества отвергнуто как не получившее подтверждения» 451 .

Опершись на «факты» Лепешинской, Лысенко еще более подмочил свою репутацию и приблизил срок своего развенчания. Витиеватые рассуждения о крупинках тела и домыслы о том, как они возникают в «недрах тела» организмов, ничего, кроме улыбок, вызвать не могли. Аморфные представления о строении клеток и отсутствие каких угодно представлений о химическом строении клеточных структур не позволяли понять что же это за особые крупинки, которые видны представителям передовой мичуринской науки («советского творческого дарвинизма», как торжественно и выспренними словами стали аттестовать свое направление лысенкоисты) и не известны классикам биологии и химии.

На Лысенко посыпался град насмешек. Ему задавали язвительные вопросы и устно и в письмах самые разные люди. По рукам ходили шутливые стихи, высмеивающие крупинчатость мыслей великого агробиолога. Так, известный зоолог, друг С. С. Четверикова и С. С. Станкова, профессор Иван Иванович Пузанов писал в сатирической поэме «Астронавт»:

Нечего говорить, что сама Ольга Борисовна до смерти (в октябре 1963 года) ни с чем не смирилась и ни от чего не отказалась. В последние годы жизни, числясь уже сотрудником Института биофизики АН СССР, она увлеклась новой идеей: на огромной даче в Подмосковье они вместе с дочерью Ольгой Пантелеймоновной собирали птичий помет, прокаливали его на железном листе, затем поджигали, образовавшуюся золу всыпали в прокипяченную воду, затыкали колбу пробкой и оставляли в тепле. Поскольку им не удавалось добиться полной стерильности (микробиологи из них были аховые), недели через две в колбах появлялся бактериальный или грибной пророст. Мать и дочь были убеждены, что в полном соответствии с «теорией» из неживого вещества, содержащегося в прокаленном помете, но ранее прошедшем стадию ЖИВОГО вещества, зарождались клетки. Отчеты об этих «открытиях» нигде не печатали, но Ольга Пантелеймоновна надеялась, что час нового взлета еще наступит. На одной из конференций в 70-х годах она попросила слово в прениях и рассказала об этих «опытах». Когда же она услышала в ответ, что ушло то время, когда в правоту подобных «доказательств» верили на слово, она прокричала в запальчивости:

— Развитие нашей науки подобно мутным волнам: сегодня на гребне вы, а завтра снова будем мы.

Во время этого выступления произошел забавный казус. Она обмолвилась, что живое вещество нельзя убить и при минус 1000° Цельсия.

— Помилуйте, — возразили ей, — такой температуры быть не может, так как ниже минус 273 °C ее опустить нельзя, это уже абсолютный нуль.

— Плохо вы учили диалектику, — парировала Ольга Пантелеймоновна, — раз есть плюс тысяча градусов, значит, обязательно должна быть и температура минус тысяча градусов.

И все-таки развенчание Лепешинской было нехарактерно для советской действительности. Не зарвись она чрезмерно, умерь ожесточение, приобрети легкий шарм в общении с коллегами и слабое подобие внешней добропорядочности, а главное, не полезь в опасную авантюру с лечением больных — и она бы преспокойно «расцветала под солнцем Сталинской Конституции», как расцветали до самого недавнего времени ее защитники — такие, как скончавшийся в середине 80-х годов Президент Академии медицинских наук СССР и академик двух академий (АН СССР и АМН СССР) Тимаков, или с почетом отправленный на заслуженную пенсию Президент Академии педагогических наук СССР академик этой академии Столетов, остававшийся долгое время после этого председателем Общества связи с соотечественниками за рубежом, носящим призывное название «Родина», или до конца 80-х годов работавший заведующим одной из лабораторий в системе Академии наук СССР и руководивший редколлегией журнала «Успехи современной биологии» профессор Студитский и многие другие «киты», спокойно занимавшие свои посты до смерти. Так что бесславный конец ее карьеры не был закономерным.

А вот взлет ее, напротив, был закономерным. Много факторов способствовало этому взлету. Главную причину замечательно осветил один из руководителей партии и государства В. М. Молотов.

«Научная дискуссия по вопросам биологии была проведена под направляющим влиянием нашей партии. Руководящие идеи товарища Сталина и здесь сыграли решающую роль, открыв новые широкие перспективы в научной и практической работе». —

сказал Молотов в докладе, прочитанном 6 ноября 1948 года по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции, и добавил:

«Дискуссия… подчеркнула творческое значение материалистических принципов для всех областей науки, что должно содействовать ускоренному движению вперед научно-технической работы в нашей стране. Мы должны помнить поставленную товарищем Сталиным перед учеными задачу: «Не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны» 452 .

Одной из основных причин, определивших закономерность взлета Лепешинской и вытекавшей как следствие из отмеченной Молотовым зависимости, было то, что в условиях диктата все научные выводы должны были подгоняться под господствующие идеологические концепции. Вот тут Лепешинская была, что называется, на коне. По ее словам выходило, что содовые ванны или проблема клеточных оболочек всегда были на острие идеологической борьбы и удовлетворяли поставленным требованиям, а взгляды настоящих ученых противоречили им. Те же, кто брался критиковать неверные взгляды, например, Кольцов или Кизель, были неспособны опускаться до ее уровня. Они разбирали научные ошибки Лепешинской и в результате проигрывали в глазах партийных функционеров, не интересовавшихся деталями научных споров, но зорко бдивших «чистоту» идеологической фразеологии.

Все «великие перевороты» в науке, утверждавшиеся пропагандой в умах российских обывателей, были сродни ожиданию чуда. Но только чудеса и требовались в политической атмосфере гомеостатичной закрытой системы, каковой стало государство тех лет. Гомеостатичность обусловливала невозможность постановки реальных задач, возникающих в нормально развивающемся обществе, а посему задачи, выдвигавшиеся в закрытом и статичном государстве, были сродни прекрасным сказкам, а их решение требовало чудес (естественно, неисполнимых на практике). Отсюда следовало, что для руководителей общества боязнь реальных перемен, косность (в условиях косности экономической и политической) стала превалирующим свойством. Поэтому настоящие ученые, которые честно работали, призывали к изменениям и требовали их, подвергались критике. А таким, как Лепешинская, прогресс был противопоказан. Они заменяли его болтовней, чехардой пустых обещаний и сулили властям золотые горы от внедрения мифических пустяковин.

Разве Лепешинская, предлагая свой рецепт долголетия, требовала что-то ломать или создавать? Ничуть нет. Она старалась обойтись без перемен. По ее раскладкам не надо было строить новые технологические линии для выпуска сложных лекарств или изменять условия труда рабочих и служащих. Достаточно было купить в лавочке питьевую соду, бросить щепотку в ванну, да еще не переставать радоваться жизни и веселиться в меру.

Но все-таки от лысенок и лепешинских требовалась некоторая гибкость в поведении. Они, конечно, должны были поставлять оптимистические обещания, широковещательно уверять в скорых победах, но и не подставлять себя (и руководство) под удар. В последнем случае старые заслуги в зачет не шли. И вот тут личные свойства Лепешинской, ее чрезмерная тяга к областям, где просчеты стали широко известными, а возможность переложения вины на «врагов» отсутствовала, так же как старческая заскорузлость и нехватка «идей», не позволили ей удержаться «на плаву» долго, как это случилось с Лысенко. Последний оказался более флексибильным и преуспевал (после падения Лепешинской) еще 15 лет!

Лепешинская продемонстрировала, что в соответствующих условиях люди, не способные к научной работе, но ловкие в политиканстве, умело организуют травлю настоящих ученых, мстят им за критику, за талант, ошельмовывают их. Вокруг таких людей начинается склока, в обстановке которой они (а не по-настоящему творческие люди, одержимые научным поиском) чувствуют себя как хищные рыбы в мутной воде. А как только склока разгорается, живая творческая работа тут же хиреет, и институт или лаборатория превращается в грязное болото, в котором грызутся между собой проходимцы разных мастей, но уже не остается места для творческих личностей.