Мне было неполных 12 лет, когда я узнал, что есть опасные враги коммунистов — генетики, изучавшие закономерности передачи потомству наследуемых признаков и искавшие внутриклеточные структуры, в которых содержалась бы информация об этих признаках. Ученые-генетики работали и на Западе и в СССР. Оказывается, те, кто работал на Западе, занимались этими делами с одной целью: помочь закабалить рабочих и крестьян в капиталистических странах, а те, кто подпевали им в СССР, были просто вредителями. Хорошо, что у нас появился народный самородок, замечательный советский ученый, родом из колхозников, который злые происки врагов распознал, все про гены выяснил и понял, что на самом деле их выдумали на Западе. Имя его Трофим Денисович Лысенко, его хорошо знает лично Сталин, который и распорядился выкорчевать из советской науки всех, кто занимался вредным для страны делом.
Произошло это летом 1948 года. Еще я понял, что отечественные генетики и сами ничего хорошего для страны не делали, и Лысенко палки в колеса ставили. Теперь настала пора, когда с ними разберутся по-революционному. Именно об этом Лысенко объявил всей стране на состоявшейся в августе 1948 года сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина (ВАСХНИЛ), где и была завершена долгая борьба генетиков и сторонников так называемой «мичуринской биологии».
Много позже, когда я стал студентом, я постепенно сам разобрался в том, что на самом деле прилагательное «мичуринская» не имело никакого отношения к деятельности плодовода-любителя Ивана Владимировича Мичурина (1855–1935), скончавшегося до того, как лысенкоисты начали эксплуатировать его имя в своих целях. Я проштудировал все четыре тома красочно изданных заметок и дневниковых записей Мичурина, старавшегося выводить новые сорта плодовых культур (сейчас они практически исчезли из российских садов), прочел несколько книг о нем и пришел к выводу, что в рассказах «мичуринцев» все было перевернуто с ног на голову. А позже я услышал от Николая Николаевича Соколова — ученика Н. И. Вавилова и в годы моего студенчества ставшего известным профессором-цитогенетиком, что Мичурин лично один раз видел Лысенко, но тот ему не понравился. Соколов был в молодости послан Вавиловым поработать у Мичурина, чтобы познакомиться с его методами, а заодно познакомить Мичурина с методами классической генетики. Став позже исследователем, я познакомился довольно близко с Соколовым, и он рассказал мне как-то (насколько я помню, в 1964 году), что Лысенко в начале 30-х годов приезжал в город Козлов с группой колхозников — его сторонников и, не будучи человеком стеснительным, заявился незваным к Мичурину домой. Хозяин вышел на крыльцо, чтобы расспросить пришельца, по какому поводу он его побеспокоил. Как говорил мне Соколов, манера разговора Лысенко была столь вызывающе нахальной, что строптивый старик, не обинуясь, попросту спустил незваного и неприятного гостя с крыльца, захлопнув за собой дверь. Это, впрочем, не помешало Лысенко позже делать вид, что единство его и Мичурина взглядов полное.
Почему же лысенкоистам было важно прикрыться именем Мичурина, как шитом? Дело было вовсе не в единстве взглядов. На самом деле, Мичурин, хоть и отзывался о генетике несколько лет крайне отрицательно (так, в частности, клише «пресловутые гороховые законы Менделя» было запущено в обиход именно им), с течением времени поменял свои взгляды и стал уважительно относиться к создателю законов генетики И. Г. Менделю. Трансформация взглядов на законы генетики, открытые Менделем, произошла под влиянием академика Н. И. Вавилова, коего Мичурин искренне уважал. Ведь именно Вавилов «вытащил» имя Мичурина на свет, обратив на него внимание самого Ленина (с помощью своего друга — личного секретаря Ленина Н. П. Горбунова). Мичурин, не без воздействия Вавилова, поменял и свои политические взгляды на противоположные: перед революцией 1917 года он — потомственный дворянин и землевладелец — писал письма в газеты с призывами объединиться вокруг царского трона и дать, пока не поздно, отпор смутьянам-революционерам, но после революции сообразил, что теперь надо сменить пластинку и начать превозносить новые власти. Он открыто перешел на сторону партии Ленина, печатал преданные заявления в газете, выступал по радио, снимался в кинохронике, обменивался письмами с вождями, его посетил «всероссийский староста» М. И. Калинин. После смерти Ленина плодовод-любитель получил несколько приветственных строк от самого Сталина, и в короткий срок его имя приобрело в Стране Советов колоссальную популярность: он был награжден советскими орденами, город Козлов, в котором он жил, был переименован в город Мичуринск, власти инициировали движение любителей селекционеров под именем мичуринцев, кружки мичуринцев возникли в школах (в каждой отдельной школе в стране!), слово «мичуринец» стало нарицательным.
Параллельно в стране росла популярность Лысенко, обещавшего партии и правительству решить проблемы увеличения продуктивности сельского хозяйства; однако последний был молодым человеком и оставалась реальная опасность, что, пойди он чуть дальше в своих амбициях, обзови своих последователей лысенковцами, как тут же единственный и непререкаемый «светоч» — Иосиф Сталин мог бы заподозрить неладное: безопаснее было прикрыть конгломерат своих взглядов чьим-то именем и сойти за скромного. Так Лысенко и его идеологический сподвижник Исай Израилевич Презент придумали термин «мичуринская биология», зная, что мертвый Мичурин против такого святотатства из гроба не восстанет и не возразит против прикрытия его именем, как непробиваемым идеологическим щитом, лысенковских домыслов о том, как растения и животные живут и развиваются.
Рецепты решения сложных проблем с выведением новых продуктивных сортов растений и пород животных сторонники Лысенко искали в простом принципе прямого приспособления организмов к меняющимся условиям их среды обитания (к изменениям окружающей среды). Генетики, да и вообще биологи во всем мире к тому времени твердо установили, что изменения генов хотя и происходят, по они случайны, и обычные колебания характеристик внешней среды влиять на темп наследуемых изменений (мутаций) не могут. Только очень сильные воздействия, которых, как правило, в природе не бывает (сильное облучение или обработка ядами, способными пробраться к генам), могут ускорить темп мутирования — к такому выводу пришли генетики во всем мире. В то же время так называемые классики марксизма-ленинизма, и в особенности Сталин, безоглядно верили в принцип наследования приобретаемых в течение жизни одного поколения изменений в строении организмов. Если удобрять почву, природа растений улучшится, — утверждали мичуринцы (лысенкоисты). Чем дальше они упорствовали в своих заблуждениях, тем более ясно они входили в противоречие с закономерностями науки и тем более зло отвергали научные истины. Сначала робко, а затем все более напористо они стали характеризовать генетику как науку реакционную, а генетиков начали аттестовать врагами «самой передовой в мире «мичуринской» науки». Постепенно они подвели Сталина к тому, что в 1948 году он согласился объявить генетику вредительской наукой и принять решение «беспощадно гнать генетиков из научных учреждений и вузов по всей стране».
Вот тогда-то довелось и мне узнать о запрещении генетики в СССР. Чтобы рассказать об обстоятельствах, при которых это известие дошло до моего ума, мне придется сделать небольшое отступление. В описываемое время мой отец редактировал многотиражную газету Горьковского университета, называвшуюся «За Сталинскую науку». Отец был профессиональным журналистом, старым большевиком, вступившим в эту партию еще до революции. В 1938 году его исключили из партии как «врага народа» и арестовали. К счастью, его пребывание в заключении оказалось недолгим. После расстрела очередного главы НКВД Ежова Сталин распорядился — желая свалить на него вину за «перегибы» с репрессиями и под видом сохранения демократии — выпустить кое-кого из недавно арестованных. Так мой отец, тяжело больной туберкулезом, оказался на свободе. Однако его вовсе не спешили восстанавливать на прежней работе. Вскоре началась война. Из-за полного расстройства здоровья отца не отправили на фронт, а оставили служить в тылу, потом демобилизовали, как говорили, «вчистую», и уже после войны ему посчастливилось снова вернуться в среду газетчиков: он стал работать в маленькой многотиражке Университета.
В Горьком деканом биофака Университета и заведующим кафедрой генетики был основатель этого направления в СССР профессор Сергей Сергеевич Четвериков. На другой день после публикации в газетах результатов Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года недавно назначенный ректором Горьковского университета пчеловод А. Н. Мельниченко — напористый приверженец лысенковских взглядов — вызвал Четверикова «на ковер» и потребовал, чтобы последний не просто покаялся и «грехах», но и отказался от всего, чем он занимался в жизни. Четвериков, далеко не молодой человек, дворянин по рождению и убеждениям, уже успевший пройти сталинские ссылки, наотрез от такого самооговора отказался. Тут же его выставили из Университета, и мой отец получил задание: заклеймить Четверикова в университетской газете.
Эти дни и врезались мне навсегда в память. Папа обычно обсуждал рабочие дела с мамой, я крутился около них, не особенно вслушиваясь во взрослые беседы, но почему-то все говорившееся в те дни запомнилось хорошо. Возможно, привлекло нерусское звонкое слово ГЕНЕТИКА, но, наверное, решающим было то, что все разговоры вращались вокруг вполне понятной и ребенку проблемы: насколько я помню, материал о зловредности Четверикова никак не получался, и отец и мать не верили в то, что С. С. Четвериков — враг науки, почему и искали все время возможность сделать публикацию о нем помягче и, уж во всяком случае, не усердствовать с осуждениями. Я помню, как папа много говорил с кем-то по телефону, что-то решая и согласовывая, помню как папин приятель — художник, живший по соседству с нами и иногда «расписывавший» с папой «пульку» преферанса, сделал карикатуру для газеты. Ни папа, ни его приятель не знали, чем занимались генетики-вредители, и потому был нарисован условный злодей с пробирками в руках — на манер карикатур Бориса Ефимова в «Огоньке».
Всем колебаниям относительно того, как бы помягче осудить невиновного был положен конец приказом сверху: критические, правильнее было бы сказать — клеветнические, статьи против Четверикова написали сам ректор Университета Мельниченко и два ученика Четверикова — партийцы А. Ф. Шереметьев и И. Н. Грязнов.
Спустя шесть лет я стал студентом-биологом, учился в Москве, а летом и в середине зимы приезжал на каникулы в город на Волге. Мой папа так и не оправился после тюрьмы и умер 1 июня 1950 года от туберкулеза. В Горьком осталась мама, и меня тянуло из общежития, от голодной студенческой жизни домой. А начиная с 1956 года появился и еще один притягательный момент. Я познакомился с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, был под огромным его влиянием и, оказываясь в Горьком, пропадал с утра до ночи в его комнате на улице Минина. Сергей Сергеевич был уже стариком, вскоре после выгона с работы он ослеп, почти все время лежал или полулежал. Все ученики забыли его, и он жил уединенно вместе с младшим братом-статистиком Николаем Сергеевичем, отсидевшим четверть века в сталинских лагерях. Сергей Сергеевич был мягок, добр, разговорчив. Результатом наших встреч стали его воспоминания, продиктованные мне и опубликованные уже после его смерти, надиктовал он также замечания к ставшей классической работе по генетике популяций 1926 года (они опубликованы лишь частично). Во время встреч я, конечно, расспрашивал Сергея Сергеевича и о событиях тех лет, которые врезались мне в память с детства. Сергей Сергеевич очень спокойно, без ожесточения и раздражения вспоминал о днях унижения, о его двух неразумных учениках («Пришел ко мне Шура Шереметьев, стал плакаться, что у него семья, спрашивал, что ему делать. Я ему сказал: вали, Шура, на меня. Он и повалил».) Он даже посмеивался, когда рассказывал, как прежние коллеги и подчиненные (например, зав. кафедрой зоологии позвоночных Воронцов с супругой, доцентом университета), встречая его в городе, перебегали на другую сторону улицы — лишь бы не поздороваться и не запятнать себя в глазах окружающих тем, что пожимают ему руку. Неровен час, не то подумают!.. В 1959 году Сергея Сергеевича не стало.
И вот прошло более сорока лет с тех пор, когда мы с Четвериковым виделись в его доме. В нескольких статьях (например, в статье «Горький плод», опубликованной в 1-м и 2-м номерах журнала «Огонек» за 1988 год) и книгах я уже вспоминал о том времени и рассказывал о тягостных событиях в пору лысенковского главенства. Десять лет назад была опубликована моя большая книга об истории лысенковского буйства в советской биологии — «Власть и наука. История разгрома генетики в СССР»2, в 1993 году эта книга была факсимильно воспроизведена в России и опубликована малым тиражом издательством «Радуга»3, а в 1994 году она была в несколько урезанном виде издана на английском языке издательством Rutgers University Press4.
Однако в той книге история разгрома клеточной теории была изложена лишь фрагментарно. Поэтому я решил выделить из истории лысенкоизма часть, связанную с разгромом биологии клетки, и издать ее отдельной книгой. Последнее обстоятельство наложило особый отпечаток. Пришлось повторить некоторые события, подробно рассмотренные в первой книге, ибо без них в ткани повествования появились бы бреши, лакуны, возникла бы фрагментарность Я думаю, что те, кто читал первую книгу, простят мне эти повторения, понимая необходимость изложения некоторых основополагающих событий повторно.
Феномен лысенкоизма — политический, возник он задолго до появления на политической сцене самого Лысенко. В пору становления советской власти, в период создания Лениным и Сталиным «красной интеллигенции», «красных спецов» были заложены условия и для зарождения лысенкоизма. В книге «Власть и наука» я уделил много места доказательству этого положения. Поэтому, чтобы не повторяться, я почти не касаюсь данного вопроса в настоящей книге. Но это не означает, что за рассказом об анекдотических приключениях борцов с клеточной теорией я забываю об их политическом генезисе.
Я включил в настоящую книгу, малую по объему, рассказ о деятельности небольшого числа лиц, примкнувших к Лысенко в ту пору, когда он уже безраздельно властвовал в биологии. Эти люди в большинстве своем прошли свой самостоятельный путь, а кое-кто старался даже выставить себя на роль таких же по значимости, как Лысенко, независимых столпов биологии и вследствие этого указывавших на единственных для себя авторитетов — классиков марксизма-ленинизма. Но все эти люди — вольно или невольно — заимствовали у Лысенко методы пропаганды своих выдумок и так же, как он, искали главную опору в политиканстве самого грязного свойства.
Таким образом, герои этой книги — настоящие лысенкоисты, хотя в большинстве своем и не взращенные в им самим созданном клане. Можно было бы назвать их яркими представителями малого круга (можно сказать, периферийного круга) лысенкоизма.
Имена многих из действующих лиц этой книги успели выветриться из памяти людей, чему можно только порадоваться. Однако одним из побудительных мотивов для воскрешения их имен может быть то, что и сегодня нет-нет да появляются на общественной арене (в разных областях человеческой деятельности) люди, пытающиеся на практике применить все ту же тактику политиканства, с одной стороны, и отвергающие научные выводы — с другой. Механика деятельности, которая была присуща Лысенко и его адептам, не забыта, многие из приемов, применявшихся Лысенко и его сторонниками, используются на практике.
Исходя из этого, я смею надеяться, что изложенное в книге не только в какой-то степени удовлетворит интерес любителей истории и науковедения, но поможет сегодняшним читателям — и не только биологам, а, может, быть больше психологам, социологам и прежде всего учителям и студентам — лучше осознать те больные стороны в научной сфере в бывшем СССР и теперешней России, которые сохранились и даже культивируются по сию пору Без врачевания этих болезней немыслим прогресс, само же врачевание немыслимо без описания симптомов и течения болезни.
В книге много цитат — почти единственных материальных памятников описываемой мной эпохи. Возможно, кому-то покажется утомительным читать все эти выдержки, но без них мои утверждения остались бы пустой декларацией.
Тема лысенкоизма уже не раз становилась предметом исследования прежде всего западных ученых и тех русских, кто остался на Западе. Появились за последние 10 лет первые статьи и книги на эту тему и в России. Однако в них лишь вкратце, мимоходом обрисованы характеристики главных героев моего настоящего повествования. Почти не затронута в литературе тема противостояния ученых засилью Трофима Лысенко и его адептов. Важным вкладом в исследование того периода в жизни советской науки стала книга профессора В. Я. Александрова5 — истинного борца с лысенковщиной. Недавно замечательные воспоминания о той поре опубликовал профессор С. Э. Шноль6.
Пользуясь случаем, я хочу поблагодарить за помощь, которую мне оказали многие коллеги, передавшие документы тех лет и высказавшие свои суждения по ряду вопросов, а также некоторых писателей, прочитавших рукопись и высказавших свои замечания. Особо хочу поблагодарить В. Я. Александрова, В. В. Борисова, Г. Н. Владимова, В. Н. Гершановича, В. С. Кирпичиикова. Л. И. Корочкина, Д. В. Лебедева, И. Л. Лиснянскую, С. И. Липкина, С. М. Миркина, Е. Э. Печуро, В. Д. Тендрякова, Л. К. Чуковскую, В. П. Эфроимсона, а также мою жену Н. И. Сойфер. Я навсегда останусь признателен покойному В. Е. Максимову, опубликовавшему в 1986–1987 годах журнальный вариант этой книги в альманахе «Континент», Париж7, в то время, когда я еще находился в Советском Союзе. Выход в свет журнального варианта книги очень меня тогда морально поддержал.