ДЕРЕВНИ И ОБЕЩАНИЯ ЛЫСЕНКО

Учиненная Сталиным вопреки мнению таких членов Политбюро как Бухарин и Рыков насильственная коллективизация деревни привела к невиданному в истории человечества краху сельского хозяйства огромной страны. На Украине и на Волге после экспроприации в 1929 и 1930 годах всего наличного зерна начался повальный голод. Урожай собирали далеко не везде и в основном силами Красной Армии, так как жители многих деревень и сел вымерли от голода или убежали в город. Как писал О. Р. Лацис, изучивший досконально в Архиве Президента РФ ситуацию в стране в годы коллективизации, "всего за период 1927–1938 гг. в город мигрировало 18 млн. 700 тыс. людей из деревни. Из них в 1928 г. — в города переселились 1 млн. 62 тыс. сельских жителей" (2).

Вместо резкого увеличения урожайности зерна и прироста поголовья скота, обещанного Сталиным перед началом коллективизации, показатели пошли резко вниз. Даже Сталин был вынужден на XVII съезде партии признать:

"Годы наибольшего разгара реорганизации сельского хозяйства — 1931-й и 1932-й — были годами наибольшего уменьшения продукции зерновых культур" (3).

Средняя урожайность зерновых в 1928–1932 годах, как следовало из данных, приведенных на том же съезде в докладе председателя правительства Молотова (4), составила всего 7,5 центнера с гектара, что было исключительно плохо.

Крупнейшей стратегической катастрофой, повлекшей за собой глобальные неудачи, поразившие сельское хозяйство СССР на десятилетия вперед, стала тотальная конфискация всего зерна у крестьян. Она была рождена непониманием Сталиным последствий его приказа отобрать у крестьян всё зерно, включая и пищевое, и кормовое, и семенное. Такую оголтелая по форме и глупая по сути сталинская политика была его ответом на то, что крестьяне год за годом, постепенно, но неуклонно, начали выставлять на продажу всё меньше зерна. После прихода большевиков к власти Троцкий призывал прижать "кулака" и не давать ему обогащаться "за счет пролетариата" (то есть рабочего класса). Сначала революция и гражданская война негативно сказались на сельском хозяйстве, и крестьяне выращивали меньше зерна, меньше поставляли его на рынок, цены на зерно и хлеб росли. В очень большой степени поставки на рынок зависели от поведения лучших производителей зерна, тех, кого еще с прежних времен именовали кулаками. Троцкий считал, что теперь власть должна вмешаться в работу рынков, в приказном порядке устанавливать цены на продаваемое зерно и понижать цены на зерно, закупамое у крестьян. Он утверждал, что благодаря таким мерам можно будет обеспечить лучше снабжение хлебом города, где большинство составляли рабочие. Бухарин, Рыков и некоторые другие большевистские начальники, прислушивавшиеся к советам знающих экономистов, отвергали призывы Троцкого, говорили и писали, что борьба с хорошими и умелыми крестьянами, презрительно именуемыми кулаками, оттолкнет от власти крестьян-производителей, неминуемо приведет к крупнейшим неудачам и пошатнет стабильность советского строя. Сталин, перенявший многие идеи Троцкого, начал их выдавать за свои. Поэтому когда те же Бухарин, Рыков и некоторые другие большевики продолжили настаивать на том, что закупочные цены следует повышать, а крестьянам надо давать зарабатывать, Сталин и в этом вопросе пошел на борьбу с носителями "правого уклона", такими как Бухарин и Рыков, "продавил" в Политбюро решение о резком снижении закупочных цен. В ответ крестьяне в течение двух-трех лет стали придерживать выращенное ими зерно, не вывозить его на рынок, ожидая, что нехватка наличного зерна принудит власти пойти на повышение закупочных цен. В ответ Сталин не нашел лучшего выхода, как сурово наказать производителей зерна (которых он теперь называл злостными врагами советского строя), запретить частные хозяйства, согнать всех на селе в коллективные хозяйства (сокращенно, колхозы), арестовать всех зажиточных крестьян ("кулаков"), отнять у них (а заодно и у всех остальных) всё зерно (до последнего зернышка). На село послали продотряды, войска Красной Армии арестовывали во всех сельскохозяйственных районах самых рачительных хозяев, умевших организовать производство. Верховодить в деревнях повсеместно начали те, кого презрительно называли раньше голью. Лентяи, а часто пьяницы радовались несчастью зажиточных крестьян. Председателями колхозов власти стали назначать присылаемых из города рабочих от станка, большинство которых и рабочими-то были плохими. Выступая на 16-м съезде партии Лазарь Каганович с помпой провозглашал верность этой политики, хвастался успехами посланцев партии, возглавивших колхозы, а хлебородная Россия превратилась в одночасье в постоянно голодающую Россию.

Сообщения о полной конфискации всего зерна просочились даже в центральную печать. Так, "Правда" 6 октября 1929 года писала, что местные партийные органы на Украине "доказывали, что хлебозаготовительный план центра не оставляет ни одного килограмма для населения" (5).

Конфискация всего зерна привела не только к невиданному голоду. Она породила еще одну глобальную и долговременную катастрофу. Страна должна была столкнуться с неминуемым в будущем падением урожаев зерновых культур в СССР, а значит голодом в последующие годы. В результате буквально военных действий по изъятию всего зерна у крестьян повсеместно были утеряны как самые ценные стародавние сорта пшениц — Крымки, Кубанки, Арнаутки и многие другие, использовавшиеся селекционерами для выведения новых сортов, так и высокоурожайные сорта недавней селекции. Именно утеря генофонда сельскохяйственных культур стала настоящей катастрофой в стратегическом плане. Выводившиеся десятилетиями лучшие сорта зерновых культур исчезли. В этом вынужден был признаться на XVII съезде партии сам Сталин, сообщивший, что "семенное дело по зерну и хлопку так запутано, что придется еще долго распутывать его" (6). В 1931 году ЦК партии приняло постановление, обязывающее селекционеров срочно, за два года, вывести новые сорта. Такое решение было легко записать на бумаге, но невозможно исполнить на практике. Никакими чудесами нельзя было вернуть утерянное, и за два года никаких сортов принципиально вывести было нельзя.

Зато сортами, над улучшением которых десятилетиями бились селекционеры России и Украины и которые рачительные хозяева хранили как основу для будущего сева и не потеряли бы ни при каких неблагоприятных условиях жизни, воспользовались на другом континенте. Многие из сортов, закупленные в прежние годы американскими и канадскими селекционерами, были пущены ими в дальнейшую селекционную работу и стали основой для выведения лучших американских и канадских сортов, хотя исчезли с территории России и Украины.

Не меньшим был крах и в животноводстве. Если до начала коллективизации бухаринско-рыковская политика укрепления частных крестьянских хозяйств стала приносить плоды, и по сравнению с 1916 годом к 1927 году количество голов крупного рогатого скота в стране возросло на 11,6, овец и коз — на 31,5 и свиней — на 5,6 миллионов голов, то коллективизация не просто свела на нет весь прирост скота. Количественные показатели животноводства покатились вниз. Молотов признал, что поголовье лошадей с 1928 по 1932 годы упало почти вдвое (с 33,5 до 19,6 млн. голов), крупного рогатого скота почти на 40 % (с 70,5 до 40,7 млн. голов), овец и коз в три раза (с 146,7 до 52,1 млн. голов), а свиней — больше, чем в два раза (с 25,9 до 11,6 млн. голов) (7). Цифры, названные Молотовым, были устрашающими, но, скорее всего, и они были приукрашены, так как земельные органы повсюду скрывали правду от центра. Такое утаивание точной информации признали даже большевистские лидеры (8). Сельскохозяйственные проблемы в целом выросли до никогда не виданных на Руси размеров.

Наиболее трезво мыслящие ученые-экономисты доказывали, что тотальная коллективизация исходит из неверных предпосылок и экономически гибельна. Сталин о таких рассуждениях и слышать не хотел, а призывы отказаться от поголовной коллективизации воспринимал как требования политических изменений в стране и называл это вредительством.

Чтобы свалить катастрофу в сельском хозяйстве на специалистов аграрников, в 1930 году ГПУ арестовало по всей стране 1296 ведущих специалистов в области сельскохозяйственной экономики и крупных с. х. руководителей (массовые аресты прошли в Европейской части и на Северном Кавказе, на Урале и в Сибири). Несколько сот человек были заключены под стражу в Москве и Ленинграде. Только в Тимирязевской Академии были арестованы и осуждены профессора А. Г. Дояренко, Н. Д. Кондратьев, Л. Н. Литошенко, Н. П. Макаров, А. А. Рыбников (он был одновременно профессором и в МГУ), А. О. Фабрикант, А. В. Чаянов и С. К. Чаянов, были осуждены профессор Московского планово-экономического института Л. Н. Юровский и профессор МГУ Л. Б. Кафенгауз. Каждый из них занимал ответственные должности в Наркоматах земледелия и других важных правительственных ведомствах. Их обвинили в масштабном, но вымышленном преступлении — создании в СССР "Трудовой Крестьянской партии" (ТКП). На разветвленную, якобы опутавшую весь СССР преступную организацию (которой на самом деле не существовало) Сталин свалил провал коллективизации.

Несколькими месяцами раньше столь же мифическую "Промпартию" Сталин и подвластные ему чекисты создали из арестованных специалистов промышленности Рамзина и других. 21 сентября 1931 года В. Р. Менжинский подписал обвинительное заключение в отношении членов мифического Центрального Комитета ТКП. Но применить к ним так полюбившиеся расстрелы Сталин побоялся из-за поднявшихся в мире протестов. В защиту арестованных специалистов выступили крупнейшие интеллектуалы на Западе, которые обвинили Сталина в политических преследованиях ученых. Два Нобелевских лауреата — Альберт Эйнштейн и Макс Планк, писатели и другие известные представители интеллигенции опубликовали протесты против произвола в СССР. Пришлось ограничиться меньшими сроками заключения (от восьми лет и ниже), а к расстрелу в тот момент приговорили лишь нескольких человек. Сталин в письме Молотову осенью 1930 года был вынужден дать команду не раздувать шумихи в печати, не устраивать громкого политического дела из-за Промпартии и ТКП, хотя и провоцировал следователей. Он писал Молотову об арестованных по делу ТКП: "Между прочим: не думают ли гг. [господа] обвиняемые признать свои ошибки и порядочно оплевать себя политически, признав одновременно прочность соввласти и правильность метода коллективизации? Было бы недурно" (9). Невинным жертвам оговора предъявили обвинения в контрреволюционной деятельности, подготовке свержения советской власти, шпионаже и вредительстве в сельском хозяйстве и промышленности.

Наиболее видные специалисты из числа арестованных занимали высокие посты в разных комитетах и ведомствах и годами в той или иной степени взаимодействовали с теперешними политическими врагами Сталина, такими как Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин или Рыков. Их удаление с занимаемых позиций и причисление к врагам государства казалось Сталину важной превентивной мерой. Но аресты не помогали уйти от краха в сельском хозяйстве, а неотложные проблемы надо было решать. Ему надо было бы искать новых квалифицированных специалистов, воспринимать их расчеты и прогнозы. Однако вся последующая эволюция действий Сталина показала, что чем дальше, тем в большей мере он не хотел прислушиваться к ученым и грамотным специалистам. Он всё чаще высказывался с неприкрытым озлоблением в адрес тех, кого он презрительно именовал, вслед за Лениным, "старорежимными спецами". Искусственное раздувание важности для государства тех, кто "опрокидывал старые нормы", кто опровергал "незыблемые законы буржуазной науки", а взамен их прокладывал "новые пути социалистического преобразования промышленности и сельского хозяйства", приобретало огромный вес в пропаганде, в промывке мозгов советских людей. Вскоре появятся герои-стахановцы, героини-ткачихи, победители социалистического соревнования и подобные им. Сталин будет произносить в их честь речь за речью, приглашать их на встречи в Кремль, подталкивать людей к отбрасыванию якобы ненужных и даже тормозящих прогресс советского народа выводов ученых. Он не мог не знать, что немалое число циничных карьеристов чаще всего подстраивали липовые рекорды для их видвиженцев. Но шумиха вокруг победителей соцсоревнований была нужна ему для пропагандистских усилий по продавливанию своих идей в советской прессе и на радио.

Борьба с теми, кто опирался на законы наук, на проверенные десятилетиями стандарты и нормы, стала превалировать в сознании и речах Сталина. Он "качнулся" в сторону тех, кто клялся в верности ему и одновременно раздавал неосуществимые на практике обещания. Недоучившийся священник он сохранял веру в неотвратимость чудес, в несомненное существование чего-то неподвластного уму самых изощренных специалистов и "книжных червей". Его учили в семинарии вырабатывать в себе умение поучать и наставлять паству, взирать свысока на всех "загордившихся" в своем неверии атеистов. Ничему другому он в жизни не учился.

Таким образом, нельзя исключить, что кроме политически мотивированного преследования сторонников его врагов в партии, он, будучи человеком полу-знания, из-за недостаточного образования не распознал в умельцах типа Лысенко откровенных и масштабных обманщиков, по сути своей откровенных мошенников. Ему почудилось, что впереди замаячила перспектива побороть трудности. Вера в то, что такие люди выручат из беды лучше, чем "старорежимные спецы", что только те, кто самозабвенно воспринимает его лозунги, способны найти выход из казалось бы безнадежного положения, подвела его. Отдав им предпочтение в год "великого перелома", Сталин совершил роковую ошибку. Отнюдь не случайно популярность к Лысенко пришла именно в момент развертывания масштабной коллективизации.

Когда в 1929 году никому до этого неведомый украинский агроном объявил, что он знает, как разом повысить урожаи пшеницы на 30 процентов, он попал в точку. Летом сразу три центральные газеты (и "Правда" дважды) раструбили о невероятном успехе. Сообщалось, что по плану агронома Лысенко его отец на Полтавщине обработал холодом проростки озимой пшеницы, высеял их вместо яровой пшеницы весной и собрал в августе на треть больше пшеницы, чем при обычных посевах. На фоне провалов коллективизации такой результат был преподнесен как грандиозный успех. С годами стало ясно, что обработка холодом (яровизация) никаких прибавок урожая не дает. Но автор фальшивки оказался не просто ловким мистификатором, а умелым пропагандистом своего дела, раздавал новые обещания, завладевал всё большими ресурсами, стал сначала заведующим лабораторией, которую для него открыли на Украине в Одессе, потом прибрал к рукам весь институт (создатель и директор института А. А. Сапегин оказался в тюрьме). СНК Украины, а потом СНК СССР постановили засевать ежегодно яровизированными семенами миллионы гектаров, Лысенко рассылал по колхозам таблицы, в которые просил внести цифры прибавок урожая (он назвал это "анкетным методом колхозно-совхозной науки"), счетоводы вписывали любые произвольные урожаи (никто правдивость сообщаемой информации не проверял), а его помощники суммировали полученную дезинформацию и рапортовали "в центр" о грандиозных успехах.

Однако, когда академик П. Н. Константинов (руководитель сети сортоиспытательных станций СССР) обязал провести научную проверку яровизации в контролируемых условиях (сходные по размеру участки, сходные условия выращивания, внесения удобрений и пр.), то 5-летние исследования яровизации на 54 сортоучастках, разбросанных по всей стране, доказали отсутствие прибавки урожая от яровизации и даже падение сборов пшеницы во многих случаях (10). Разрекламированное предложение Лысенко оказалась блефом, примитивным обманом. Тем не менее, не обращая никакого внимания на результаты научных проверок, сталинская пресса продолжала в газетах пропаганду успехов яровизации. Ведь обещания и "научные выкладки" Лысенко и ему подобных (см., например, (11)) не просто импонировали верхам, они воспринимались с большим удовлетворением, вселяли надежды в руководителей ЦК партии. На их фоне нстоящие ученые не могли предложить ничего, что чудесным образом изменило бы становившееся всё хуже положение.

А хитроватый Лысенко и ему подобные быстро сообразили, чем нужно завоевывать доверие властителей: они выдавали мошеннические обещания, противоречащие науке, ничем реально не подкрепленные, но зато завораживающе действовавшие на Сталина и его подчиненных. Лысенко уже стало ясно, что яровизация провалилась, но он знал, чего от него ждут на верхах, где Сталин призывал отказаться от старых норм, не обращать внимание на советы якобы заскорузлых спецов с их будто бы закостеневшими канонами. Поэтому, замалчивая провал яровизации, Лысенко продолжал ромогласно трубить о победе на "фронте яровизации" и заявил даже, что на её основе "создал" новую науку — "стадийную теорию развития".

Осознав провал его первого научного "открытия", он продолжил обещать партии, правительству и дорогому товарищу Сталину, что его научная мысль не стоит на месте. Он объявил, что знает, как решить проблему с ускоренным выведением новых сортов взамен утерянных в ходе коллективизации. В конце 1932 года, а затем в январе 1933 года он пообещал"…в кратчайший срок, в два с половиной года, создать путем гибридизации сорт яровой пшеницы для Одесского района, который превзошел бы по качеству и количеству урожая лучший стандартный сорт этого района — саратовский "Лютесценс 06"2…" (11). За такой срок вывести сорт было принципиально невозможно, так как на это нужны были, по крайней мере, двенадцать лет (год-два на получение исходных улучшенных форм, три-пять лет, в лучшем случае, на отбор наиболее перспективных растений и проверку их генетической стабильности, еще года три на внутрихозяйственное предварительное конкурсное сортоиспытание, два года на размножение лучших отобранных линий, еще три года на государственное сортоиспытание). Такая схема была закреплена соответствующим законом, принятым в стране еще во времена Ленина (параметры закона были в свое время разработаны под руководством профессора Тимирязевской академии П. И. Лисицына на основании мирвого опыта и знаний о расщеплении гибридов в поколениях и на других правилах генетики и селекции). Требования закона должны были неукоснительно выполняться всеми селекционерами в стране. Лысенко же сделал вид, что он требований закона не знает и не хочет о них слышать, поскольку большевистская партия (значит, Сталин) требовали выводить сорта за два с половиной года. Объяснять, как удастся обойти требования ленинского закона и принципы мировой практики, он не стал. "Такое обещание мог сделать только человек, твердо уверенный в возможности выполнения своих обязательств", — написал в статье о лысенковских намерениях его главный помощник Донат А. Долгушин. Всё заменила шумиха в прессе. Кремлю были просто обещаны золотые горы. Надо ли говорить что никогда ни одного сорта ни одной сельскохозяйственной культуры из рук Лысенко не "выпорхнуло".

Еще одним "эпохальным" обещанием стало его заявление, что он решительно поправит дела с низкими урожаями картофеля — второго хлеба жителей страны. В начале 1932 года он объявил, что нужно коренным образом поменять сроки посадки картофеля. Клубни закапывают в землю весной, они остаются в земле на лето, а летом часто мало дождей, растения развиваются с трудом. Если перейти к летним посадкам, то основное развитие переместится на осень, в это время влаги в почве больше, дожди чаще, растения будут развиваться лучше, и поздней осенью можно будет собрать гораздо больший урожай картофеля. Лысенко заявил, что этими преимуществами дело не ограничится, и что "порода" (то-есть генная структура) картошки, благодаря летним посадкам, оздоровится. За год-два хороших условий гены картофеля оздоровятся, и в последующем такой "наследственно оздоровленный" картофель принесет огромную пользу стране. Лысенко применил в объяснениях именно этот термин — "наследственно оздоровленный". Это уже был небывалый научный прорыв. Осенние дожди оздоровят гены!

Он напечатал на многих языках народов СССР серию статей и брошюру о гипотетических чудесных последствиях летних посадок. Новая идея полностью, по его словам, отвергла законы "буржуазной" генетики, хотя у автор идеи не располагал данными ни одного эксперимента, это была свободная фантазия плохо обученного человека, не понимающего ни сути дела, ни методов, требуемых для подтверждения его гипотезы. Отказ от генетики не был ни на чем основан.

Для людей, прославляющих Сталина, доступ на трибуны был открыт, их поощряли безмерно, приглашали в президиумы съездов, награждали орденами, о них печатали статьи в газетах и журналах. Лысенко прекрасно это понял, он был талантливым пиарщиком, как бы сказали сейчас. Он выступал на коллегиях наркоматов, на заседаниях Президиума ВАСХНИЛ, его всюду продвигал Н. И. Вавилов, который поддержал идею яровизации как новаторскую на заседании Наркомзема СССР и Президиума ВАСХНИЛ еще в 1930 году. Летом 1931 года Вавилов как Президент ВАСХНИЛ подписал постановление Президиума этой академии об ассигновании на работы Лысенко из бюджета ВАСХНИЛ огромной по тем временам суммы в 30 тысяч рублей. Вавилов приглашал Лысенко 29 марта 1932 года поехать с ним в США на генетический конгресс, сообщая, что на конгрессе "будет для генетика много интересного" (хотя Лысенко ничего в генетике не смыслил). В том же 1932 году он поддержал выдвижение Лысенко в члены Всеукраинской Академии наук (украинские академики тогда провалили Лысенко на этих выборах), в 1933 году Вавилов выдвинул его на Ленинскую премию (члены Комитета Покровский, Бухарин, Деборин и другие разумно от такого решения воздержались). В 1934 году Вавилов продолжил продвигать "человека из народа" и 8 февраля 1934 года представил Лысенко в члены-корреспонденты АН СССР (кандидатуру члены академии отклонили).

Причину интереса Вавилова к Лысенко я постарался объяснить еще в первом издании моей книги "Власть и наука" (первое русскоязычное издание, США, 1983 г.). Лысенковские фантазии воспламенили Вавилова именно потому, что в них он увидел выход из тяжелого положения, в котором очутился сам. С момента открытия для Вавилова в советской России Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур (позднее переименован во Всесоюзный институт растениеводства) Вавилов многократно делал публичные обещания в ближайшее время использовать собранную им и постоянно пополняемую в ходе зарубежных поездок коллекцию культурных и дикопроизрастающих растений для выведения новых перспективных сортов растений. Именно под эти обещания советское правительство из года в год выделяло его институту огромные средства: достаточно напомнить, что к 1938 году в его институте работало более 1700 сотрудников, в то время, как численность штатных сотрудников расположенного в том же Ленинграде Физико-технического института А. Ф. Иоффе вплоть до 1940-х годов не превышала сто человек (из них будущие Нобелевские лауреаты Л. Д. Ландау, П. Л. Капица, Н. Н. Семенов и И. Е. Тамм; ставшие в скором времени руководителями атомного проекта И. В. Курчатов, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович и А. П. Александров; выдающиеся ученые, избранные академиками и членами-корреспондентами АН СССР и УССР — А. К. Вальтер, С. Н. Вернов, В. П. Вологдин, С. В. Вонсовский, Б. М. Вул, Ю. В. Вульф, Г. А. Гринберг, С. Н. Журков, И. К. Кикоин, А. П. Комар, В. Н. Кондратьев, М. И. Корсунский, Т. П. Кравец, Ю. А. Крутков, Г. В. Курдюмов, Г. С. Ландсберг, В. Е. Лашкарев, Б. Г. Лазарев, А. И. Лейпунский, П. И. Лукирский, Л. М. Неменов, И. В. Обреимов, Н. Д. Папалекси, С. З. Рогинский, Д. А. Рожанский, К. Д. Синельников, Д. И. Скобельцын, А. В. Степанов, П. Г. Стрелков, М. А. Стырикович, Д. Л. Талмуд, Г. Н. Флёров, В. А. Фок, Г. М. Франк, Я. И. Френкель, А. В. Шубников, А. Н. Щукин, великий физик, эмигрироравший в США, Г. А. Гамов и другие). Вавилов многократно обещал правительству и Сталину лично решить главную проблему — отыскать новые виды растений и их формы, которые будут с пользой применены на благо советского сельского хозяйства, главным образом через срочное выведение новых высококачественных сортов (именно поэтому открытый для него институт первоначально так и назывался — Институт прикладной ботаники и новых культур). Именно для работы в этом направлении Вавилов запрашивал огромные средства и набирал новых сотрудников.

Но главная принципиальная трудность выявилась скоро. Растения дальних стран, приспособленные к климатическим условиям, отличным от российских, — к иной длине светового дня, освещенности, температуре, влажности, к иным сезонным колебаниям погоды, — либо неравномерно прорастали, цвели и плодоносили, либо не вызревали или вообще теряли всхожесть. Поскольку нельзя было добиться синхронизации в цветении форм, которые предстояло скрестить друг с другом, то надежды на то, что растения-иноземцы помогут резко ускорить темпы выведения новых сортов, улетучились.

И вдруг Вавилов услышал, что яровизация агронома Лысенко может облегчить выход из положения. Если, как Лысенко заявил, даже озимые сорта, будучи подвергнуты температурной предобработке, так ускоряют развитие, что колосятся много раньше — в совершенно для них несвойственные сроки, то уж, конечно, более легкую задачу — заставить всякие заморские растения цвести одновременно — можно будет разрешить. Если все сорта из собранной Вавиловым мировой коллекции, до сих пор имевшие разновременные сроки развития, цветения и созревания, удастся синхронизировать, и все они начнут цвести в одно время с местными сортами, то удастся обойти главную трудность: можно будет свободно переопылять цветки любых сортов и получить, наконец-то, гибридное потомство, а затем из этого моря гибридов отобрать лучшие перспективные формы… Тогда скачок отечественной селекции будет гигантским, разнообразие первичного материала необозримым, успехи неоспоримыми. Вавилов без раздумий стал активно помогать Лысенко.

Для начала Вавилов дал указание яровизировать пшеницы из его коллекции и высеять их под Ленинградом и в Одессе. Лысенко сообщил, что часть растений тех сортов, которые под Одессой не колосятся, дали зрелые семена. Он раздул этот результат (обманув Вавилова). Но категоричный вывод очень понравился Вавилову, и, поверив на слово, он много раз выступал по этому поводу, захваливая метод яровизации. Конечно, ни к каким реальным практическим выгодам данный способ не привел и успехам селекции не способствовал. Будучи лично оторванным от экспериментов, погруженный в массу организационных дел и веривший словам других так же, как он верил самому себе, Николай Иванович застрял в паутине лысенковских измышлений и обещаний. Он не заметил, как несовершенна сама гипотеза, как далек до завершения процесс её экспериментальной проверки. По-видимому сыграло роль и то обстоятельство, что к Лысенко благоприятно отнесся Н. А. Максимов — ведущий сотрудник ВИР'а, близкий к Вавилову человек, ставший позже (в 1946 году) академиком АН СССР. Показались практически важными Вавилову и ряд более поздних (и ничем не подкрепленных) обещаний Лысенко.

Крайне важно также, что Лысенко приобретал, благодаря знакомству с лидерами партии большевиков и наркомами, известность. В газетах о нем писали как о новаторе и герое советской науки. Поэтому, когда 23 мая 1934 года Вавилов как член Всеукраинской Академии Наук направил президенту А. А. Богомольцу письмо с выдвижением Лысенко в академики "по биологическим или по техническим наукам", отвергать новатора было уже опасно, и на этот раз совместным давлением партийных чиновников и мощных статей в печати о "народном ученом нового типа" осторожность ученых удалось сломать. Лысенко прошел в число академиков. Звание академика дали человеку, у которого не было серьезных публикаций, а одни только широковещательные обещания.

Важно также, что в начале карьеры Лысенко не посягал на отторжение от канонов генетики. Например, выступая на ученом совете вавиловского института в Ленинграде в 1929 году, он говорил, что его метод холодового проращивания никоим образом не противоречит генетике. В 1931 году он еще раз повторил эти слова на конференции в Наркомземе:

"Может получиться такое впечатление, с которым мне постоянно приходится вести борьбу: противопоставление метода яровизации методу селекции. Так думать нельзя. Никаких противопоставлений нет. Наоборот, яровизации без генетики и селекции не должно быть… Метод яровизации дает возможность использовать гены, и в этом его основное значение" (13).

Но, с начала 1934 года тональность лысенковских выступлений вдруг резко изменилась: он стал категорически отвергать генетику как ненужную советским людям науку, даже больше — отрицать само существование генов. В некоторых из своих книг я писал, что отказ от генетики мог приобрести для него значение после того, как его собственные "гипотезы" вошли в острое противоречие с канонами науки вообще и генетики, в частности. Но сегодня я более осторожен в таком предположении и не могу отвергнуть другой возможности, а именно того, что негативное отношение к генетике ему мог передать Сталин, который, как мы теперь знаем, еще в 1906 году поверил в правоту взглядов Ламарка, а в 1930 году сказал Митину и двум или трем его товарищам о неприятии им выводов Вейсмана.

Сегодня уже вряд ли удастся узнать, каким путем Трофим Лысенко "пронюхал", что Сталину чужда генетика с её якобы вредоносным вейсманизмом. Сам ли Сталин напрямую сказал ему в 1934 году об этом, после чего Лысенко, чтобы понравиться еще больше вождю, прекратил навсегда заигрывание с генетикой и произнесение фраз об уважении этой науки, или сталинские оценки генетики ему передали Митин с Юдиным и Кольманом? Равным образом мы не знаем, не мог ли ему нашептать, что на самом деле думает товарищ Сталин относительно генов, нарком земледелия Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), вошедший в ближайшее окружение вождя? Но в любом случае Лысенко, начиная с 1934 года, стал заявлять, что он против генетики.

Конечно, и генетики, и селекционеры, и Вавилов пытались поправить Лысенко, обращались к нему с предложениями, делаемыми в мягкой, интеллигентной форме. Многие уже боялись его. Понимая свое возросшее значение, академик Лысенко никого слушать не просто не хотел, он терял всякую сдержанность и после увещеваний ученых переходил в контрнаступление. А поскольку доказанных экспериментами фактов у него не появилось, теоретических разработок также не было, то в ход шли брань и оскорбления. Он час от часа наглел, матерел и ощетинивался. Он совершенно изменил фразеологию. Теперь слова о ненужности генетики, даже о её вредности он произносил часто. То же демонстрировали его ближайшие сотрудники (14). Объясняя свою решимость порвать с генетикой, Лысенко 16 января 1934 года сказал:

"Я за генетику и селекцию, я за теорию, но за такую теорию, которая, по выражению товарища Сталина, "должна давать практическую силу ориентировки, ясность перспектив, уверенность в работе, веру в победу"… Вот почему я был против, а в настоящее время еще в большей мере против той генетики, которая безжизненна, которая не указывает практической селекции ясной и определенной дороги" (15).

Исключительной по своему значению для последующей судьбы Лысенко стала публичная оценка, прозвучавшая в его адрес из уст самого Сталина. В феврале 1935-го года в Кремле собрали ударников сельского хозяйства на встречу с руководителями партии и правительства и с самим Иосифом Виссарионовичем. Лысенко начал свою речь с яровизации и постарался поразить Сталина упоминанием о якобы десятках тысяч колхозов, вовлеченных в посевы яровизированными семенами (что было чистым надувательством вождя) (16). Затем он похвастался летними посадками картофеля, ничего не давшими ни науке, ни практике. Он дал понять Сталину и всем присутствующим, что еще далеко не везде его идея встречает теплый прием. Потом он прошелся по поводу отсталости науки на капиталистическом западе и похвастался своими достижениями:

"Наша молодая сельскохозяйственная наука уже сейчас на деле обгоняет буржуазную науку, а в некоторых областях уже обогнала ее.

Товарищи, вам известно задание старой науки — это помогать буржуям, кулакам, всяким эксплоататорам. Задание же нашей науки — служить делу колхозного строительства…

Конечно не нам жалеть буржуазных ученых. Но серьезно, жалко просто людей. Неважная участь буржуазных ученых" (17).

А после этого он применил ход, которым можно было наверняка покорить Сталина, вызвать у него жгучий интерес к своей персоне. Он прилюдно обвинил тех, кто критиковал его, во вредительстве, в попытке отбросить его работу не потому, что она научно слабая и недоработанная, а потому, что критики — вредители, они классовые враги таких вот крестьянских, колхозных ученых, каковым является он, "академик из "народа"":

"Товарищи, ведь вредители-кулаки встречаются не только в вашей колхозной жизни. Вы их по колхозам хорошо знаете. Но не менее они опасны, не менее закляты и для науки. Немало пришлось кровушки попортить в защите, во всяческих спорах с так называемыми "учеными" по поводу яровизации, в борьбе за ее создание, немало ударов пришлось выдержать в практике. Товарищи, разве не было и нет классовой борьбы на фронте яровизации?

… Было такое дело… вместо того, чтобы помогать колхозникам, делали вредительское дело. И в ученом мире, и не в ученом мире, а классовый враг — всегда враг, ученый он или нет.

Вот, товарищи, так мы выходили с этим делом. Колхозный строй вытянул это дело. На основе единственно научной методологии, единственно научного руководства, которому нас ежедневно учит товарищ Сталин, это дело вытянуто и вытягивается колхозами" (18).

Этот политический донос на своих коллег вызвал бурю восторга, а Сталин вскочил с места и закричал в зал, потрясая воздух своими ладошками: "Браво, товарищ Лысенко, браво!" Публика наградила скромнягу Лысенко бурными аплодисментами. 15 февраля 1935 года "Правда" и другие центральные газеты напечатали эту речь, опубликовали портрет Лысенко и привели знаменательные слова Сталина (19).

С газетной фотографии, запечатлевшей Лысенко во время выступления с кремлевской трибуны в присутствии Сталина, глядят горящие глаза фанатика. Он подался вперед, наклонив сухое лицо с выступающими скулами, прилизанные волосы сползли на лоб.

Я много раз слышал Лысенко в 1950-е годы, когда речь его, скорее всего, не была столь горячей, как раньше, но и тогда он производил завораживающее действие на аудиторию. Он обладал даром кликушества, испускал какие-то флюиды, заставлявшие слушателей забыть всё на свете и воспринимать как откровение любой вздор, изливавшийся из его уст.

Люди, подобные Гитлеру и Лысенко, владеют магическими чарами. Они умеют повести за собой толпу, воздействовать на её стадные чувства и замутить мозги даже искушенным специалистам и трезво мыслящим индивидуумам, способным в нормальных условиях без труда оценить суть истеричных призывов и обещаний. Многие из тех, кто в исступлении аплодируют лжепророкам, спустя какое-то время прозревают и начинают себя спрашивать: что же со мной тогда случилось, какому колдовству я поддался?

В конце речи Лысенко прикинулся скромнягой:

"Я уверен, что я чрезвычайно плохо изложил затронутые мною вопросы по генетике и селекции. Я не оратор. Если Демьян Бедный сказал, что он не оратор, а писатель, то я не оратор и не писатель, я только яровизатор, и поэтому не сумел вам это дело просто объяснить" (20).

На Сталина речь Лысенко произвела сильное впечатление. "Народный академик" на долгое время стал любимцем вождя народов.

Однако в научной среде нашлись специалисты, которые не побоялись раскритиковать Лысенко за нарушение установленных правил ведения научных исследований (прежде всего академики П. И. Лисицын и П. Н. Константинов). Никого слушать Лысенко — тоже уже академик — не просто не хотел. После увещеваний коллег он терял всякую сдержанность. Когда 26 июня 1935 года в Одессу съехались ведущие ученые страны и здесь открылась выездная сессия зерновой секции ВАСХНИЛ, Лысенко повел гостей на экскурсию по своим делянкам и стал спорить с приехавшими светилами по поводу всех его предложений. На следующий день в докладе, озаглавленном "О перестройке семеноводства" (21) он продемонстрировал свой стиль, прославляя избранный им метод работы и горячечные прожекты на будущее:

"… разрабатывать методику выведения сорта путем высасывания теории из пальца (подразумевая под пальцем хотя бы и хорошую голову), а также путем лишь литературного освоения всего мирового опыта, вне самой практической работы по выведению сорта — невозможно. Этим я хочу подчеркнуть, что разрабатывать новые способы выведения сортов, более действенные, чем существующие, можно только в процессе выведения новых сортов.

Если бы мне поручили выводить сызнова новый сорт яровой пшеницы, то, конечно, я бы выводил его теперь не в два с половиной года, а, наверно, в более короткий срок и думаю, что дал бы более лучший сорт".

Понимания и ответного чувства восторга у биологов и селекционеров, собравшихся на сессию, эти поучения не вызвали (да и сорта у него не получилось), и, осознавая это, Лысенко вставил в свой доклад фразы, которыми он надеялся парировать будущую критику загодя, считая, что этим он с лучшей стороны продемонстрирует свои устремления к революционному преобразованию основ наук:

"Прошло уже больше года после заявления товарища Сталина на XVII съезде партии о том, что семенное дело по зерну и хлопку запутано. Изменилось ли положение на этом участке сейчас? Очень мало, семеноводство по-прежнему один из самых отсталых участков социалистического сельского хозяйства. И виновата в этом в значительной мере сельскохозяйственная наука. Генетика и селекция во многих случаях стоят в стороне от практики семеноводства" (22).

Такие громкие ссылки на Сталина сыграли роль: 4 июля 1935 года распоряжением правительства Лысенко объявили академиком ВАСХНИЛ, а Вавилова сняли с поста президента этой академии. Новым президентом был назначен А. И. Муралов. И тогда Лысенко показал, как надо поступать, чтобы оправдывать доверие. 25 июля 1935 года из Одессы в Москву отбили огромную телеграмму с победным рапортом, начинавшуюся словами:

"ЦК ВКП(б), зав. сельхозотделом тов. Я. А. Яковлеву

Наркому земледелия СССР тов. М. А. Чернову

Зам. наркома земледелия СССР — Президенту Всесоюзной Академии с. х. наук им. Ленина тов. А. И. Муралову

При вашей поддержке наше обещание вывести в два с половиной года, путем скрещивания, сорт яровой пшеницы для района Одесщины, более ранний и более урожайный, нежели районный сорт "Лютесценс 06"2 — выполнено. Новых сортов получено четыре.

Лучшими сортами считаем безостые "1163" и "1055". Меньшее превышение урожая сорта "1163" в сравнении с остальными новыми сортами объясняем сильной изреженностью посевов этого сорта из-за недостаточного количества семян весной.

Семян каждого нового сорта уже имеем от 50 до 80 кг. Два сорта — "1163" и "1055" — высеяны вторично в поле для размножения" (23).

Это было чистым мошенничеством, ибо даже из телеграммы следовало, что никаких сортов у Лысенко нет. Ни 50, ни 80 кг семян не хватило бы даже для начального сортоиспытания линий, которые Лысенко назвал сортами (не говоря уже о государственном сортоиспытании в разных регионах страны, для которого были нужны, по меньшей мере, несколько центнеров семян). А без сортоиспытания назвать что угодно сортом никто права не имел. Это был просто обман руководства страны.

Через неделю после отправки телеграммы — 2 августа 1935 года — у нового президента ВАСХНИЛ А. И. Муралова, которым за месяц до этого Сталин решил заменить в 1935 году Н. И. Вавилова, состоялось специальное совещание, на котором вопрос о выведении сортов был поставлен первым в повестку дня. Но звуков фанфар не прозвучало, а была, скорее, проявлена осторожность в оценке результатов. Об этом можно судить на основании принятой резолюции:

"1. О выведении новых сортов яровой пшеницы: придавая большое значение результатам, полученным акад. Т. Д. Лысенко в области выведения новых сортов яровой пшеницы, поручить институту растениеводства включить эти сорта в испытание Госсортсети в Одесской и Днепропетровской областях и Азово-Черноморском крае. Просить акад. Лысенко об отпуске необходимого семенного материала" (24).

Последнее предложение было вставлено неспроста, ведь из телеграммы Лысенко в ЦК партии было очевидно, что с тем количеством семян, которые были в его распоряжении, никакого сортоиспытания обеспечить нельзя, Нужны были сотни килограмм, около тонны семян или даже больше для каждого "сорта"! Все-таки трудно поверить, чтобы люди в Наркомземе и в ВАСХНИЛ этого нюанса не понимали. Кстати, никогда позже ни на одном гектаре земли ни в СССР и нигде в мире сортов Лысенко так и не появилось. Фикция осталась только на бланке телеграмм в Москву. Кстати, таким же блефом оказались летние посадки картофеля. О них уже в России сегодня и не вспоминают.

Однако к 1936 году Лысенко приобрел всесоюзную известность. Газеты прославляли его как выдающегося ученого, селекционера, создателя теорий, лучшего представителя советской науки. Он уже был дважды академиком, директором института, выступал на важных митингах, вошел в государственные комиссии. Вместе с самыми видными людьми страны он участвовал в работе VIII Чрезвычайного Съезда Советов, и его ввели в состав Редакционной Комиссии для выработки окончательного текста Конституции СССР. Всем было известно, что его хвалил сам Сталин.