После запрета генетики в 1948 году и признания правоты Лысенко Сталин не хотел останавливаться. Вера в изменение наследственности растений и животных под влиянием внешней среды доминировала в его мыслях. Теперь ему нужно было развить "успех" в новой области — изучении поведенческих реакций, формирования личности "советского гражданина". Привитые советскому человеку навыки, стиль поведения и мышления, воспитанные советской жизнью, не могли, по его убеждению, улетучиваться со смертью человека, а сохраняться у потомков. Мировая наука отвергала такое предположение, но он считал отвергания ошибочными.

Наиболее известным исследователем того, как среда меняет навыки (а, значит, и сознание, мышление высших животных) считался Иван Петрович Павлов (1849–1936). Он изучал (используя подопытных собак) процессы возникновения у животных новых привычек (условных рефлексов) при повторении однотипных раздражений. В одно и то же время собакам подавали сигнал — звонок или вспышку света, а затем пищу, и собаки запоминали эти сигналы, выучивались реагировать на них: пищу еще не принесли, но сигнал прозвучал, и у них начинала выделяться слюна, необходимая для переваривания пищи. Павлов и его ученики разработали экспериментальные способы регистрации ответа сознания собак на внешние стимулы. Учение об условных рефлексах стало важной частью новых представлений о формировании сознания. В 1904 году Павлова удостоили Нобелевской премии. В решении Нобелевского Комитета было сказано: "За работу по изучению пищеварения", а в мире утвердилось определение "условные рефлексы Павлова".

Изучением нервных систем и формированием сознания у человека в России плодотворно занимались и многие другие ученые. Наиболее ярким и видным предшественником Павлова был Иван Михайлович Сеченов (1829–1905), который посвятил свою жизнь анализу того, как работает мозг, как он управляет двигательными реакциями, как внешние стимулы влияют на нервную систему и на формирование сознания. Мать Сеченова (при рождении крепостная, вышедшая замуж за небогатого помещика-дворянина) внушила сыну, что он должен серьезно изучать всю жизнь математику и естественные науки, заставила его освоить главные, как она их называла, разговорные европейские языки. Сеченов закончил военное Главное инженерное училище в Петербурге, два года служил, потом вышел в отставку, поступил на медицинский факультет Московского университета, а по окончании его уехал в Европу, где прослушал в Берлине полные курсы лекций по физике у Генриха Густава Магнуса (ученика Берцеллиуса и Гей-Люссака) и по аналитической химии у Генриха Розе (тоже ученика Берцеллиуса). В 1856–1859 годах он работал в Берлине, Лейпциге, Гейдельберге и Вене в лабораториях европейских корифеев — Иоганна Мюллера, Эмиля Генриха Дюбуа-Реймона, Эрнста Феликса Хоппе-Зейлера, Эрнста Вебера, Отто Функе, Карла Людвига, Роберта Бунзена, Германа Гельмгольца. В 1862 году в лаборатории Клода Бернара в Париже Сеченов экспериментально доказал влияние центров головного мозга на двигательную активность. Это открытие было встречено первоначально со скепсисом, тогда Сеченов отправился вместе с Клодом Бернаром в Берлин и Вену, где воспроизвел свои опыты в присутствии Дюбуа-Реймона и Брюкке. Скепсис улетучился, настолько очевидным для создателей науки электрофизиологии оказался результат. С тех пор в арсенал физиологов вошел навсегда термин "сеченовский центр торможения". По свидетельству Чарльза Шеррингтона (1900), с этого момента предположение, высказанное ещё в древности Гиппократом, о тормозящем влиянии одной части нервной системы на другую, стало принятой доктриной, прочно связанной с именем русского ученого. Сеченов фактически первым в мире серьезно обосновывал необходимость применения методов математики, физики и химии к изучению нервных реакций и мыслительной деятельности,

Популярная книжка Сеченова "Рефлексы головного мозга", написанная им по просьбе поэта Н. А. Некрасова для журнала "Современник" (1863), в которой ярко и четко был обоснован главный вывод, вытекавший из его работ, что развитие сознания можно изучать методами физико-химии, произвела решающее воздействие на И. П. Павлова и подтолкнула его, как он сам писал, на то, чтобы заняться изучением мозга, рефлексов и роли внешней среды в формировании мыслительных процессов.

Конечно, не одного Павлова интересовали проблемы сознания. Крупных успехов в этом направлении достиг В. М. Бехтерев (1857–1927) и его ученики. Поведение было в центре внимания Н. Е. Введенского (1852–1922), А. Ф. Самойлова (1867–1930) и А. А. Ухтомского (1875–1942).

У Алексея Алексеевича Ухтомского был ученик — Иван Соломонович Бериташвили (1885–1974), который иногда писал свою фамилию по-русски Беритов. С первых самостоятельных шагов в науке он не побоялся высказать скепсис как в отношении трактовки Павловым причин развития сознания у высших животных, так и его экспериментальной модели — собак, содержащихся в клетках. Формирование сознания у животных, их поведенческие функции и влияние окружающей среды следует, как считал Бериташвили, изучать в дикой природе. Он не отрицал роли павловских условных рефлексов, но обнаружил и изучил важную роль запоминания высшими позвоночными животными образов и объектов внешнего мира.

Павлов высоко ценил своего молодого оппонента, прислушивался к нему и отозвался о работах Бериташвили с заметным уважением: "критическая мысль, значительная инициатива, экспериментальная ловкость и большой рабочий жар" (3). Кое в чем у них было общее: оба родились в семьях священников, оба сначала были отданы учиться в школы для священнослужителей, оба затем ушли с этого пути и поступили учиться на один и тот же — естественный факультет Петербургского университета: Бериташвили поступил туда в 1906 году, защитил диплом в 1910 году и был отправлен на стажировку сначала в Голландию к профессору Р. Магнусу, а затем в Казань к профессору А. Ф. Самойлову. Он освоил новые по тем временам методы измерения биоэлектрических токов с помощью струнного гальванометра и в 1913 году опубликовал работу, в которой описал количественные параметры изменения электрических сигналов в мышцах при наведении условных рефлексов. Крупнейший английский физиолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии 1932 года Эдгар Дуглас Эдриан (Edgar Douglas Adrian), единственный физиолог, удостоенный Британским Королесским домом звания лорда, не раз вспоминал в своих публикациях сколь большое впечатление неизменно оказывали на него работы Бериташвили, опубликованные в самом начале 20 века и позже. Так, в 1956 году Эдриан писал, что статья Бериташвили, вышедшая в свет в 1913 году, поразила его воображение не только "изощренностью использованного физического метода измерений, но и ясностью трактовки результатов". Он добавлял, ссылаясь именно на эту публикацию:

"Некоторые статьи, прочитанные еще в студенческие годы, запоминаются на всю жизнь из-за того чрезвычайного интереса, который они в нас возбудили" (2).

Подобные отклики Эдриан делал и в 1970-е годы.

Бериташвили заслуженно считался в мире одним из основоположников зоопсихологии. Его перу принадлежало несколько ценившихся специалистами книг, его почитали и уважали как крупнейшего эксперта в области изучения механизмов работы нервной системы, рефлекторных реакций, реактивности периферической и центральной нервных систем, а в 1947 году на Международном конгрессе физиологов в Оксфорде его доклад о психонервной деятельности высших животных был встречен с большим интересом как европейскими, так и американскими физиологами. Его вклад в разработку учения о формировании сознания был признан неоспоримым, а главная мысль, что в сознании животных обучение идет с помощью восприятия и запоминания внешних образов предметов и явлений, с которыми животные сталкиваются, прочно доказанным. В Советском Союзе он был избран академиком АН СССР и АН Грузинской ССР.

Однако идеи Бериташвили были далеки от разговоров советских адептов диамата и поверхностных рассуждений о сознании. Диаматчики характеризовали его отрицательно. В 1947 г. одновременно в Тбилиси и Москве Бериташвили опубликовал небольшую книгу (4), в которой объяснил смысл его центральной концепции, согласно которой не одни повторяющиеся события, создающие по Павлову условные рефлексы, формируют сознание. Именно закрепление в мозге образов внешнего мира — психонервная деятельность — более важна для формирования типов поведения высших позвоночных животных, считал он. Ю. А. Жданов сделал большую ошибку, опубликовав критическую рецензию на эту книгу и на работы психолога А. Н. Леонтьева в газете "Культура и жизнь" (21 сентября 1948 г.), а X. С. Коштоянц в конце сентября 1948 года на Первом Закавказском съезде физиологов заявил, что раз концепцию Бериташвили критикует заведующий отделом науки ЦК Ю. А. Жданов, то эта концепция вредна. "Под влиянием этой критики на мою книгу, — писал позже Бериташвили, — здесь в Тбилиси потеряли голову, особенно после статьи Жданова в газете "Культура и жизнь". Все обвинения этой газеты огульно повторяются на заседаниях и никакие мои объяснения не помогают, не принимаются во внимание".

В свое время Павлов решил, что от изучения выработки условных рефлексов путем повторения одинаковых раздражителей и стимулов нужно пойти дальше — узнать, сохраняются ли выработанные заново условные рефлексы в наследственной памяти, наследуются ли они потомками тех животных, которые прочно усвоили эти новые поведенческие реакции. С этой целью он поручил одному из учеников изучить возможность такого наследования и во время поездки на Запад объявил, что в его лаборатории наследование рефлексов доказано.

Тогда к Павлову в Колтуши приехали Н. К. Кольцов с женой (изучавшей поведенческие реакции) и провели несколько часов в беседе на эту тему, призывая более тщательно спланировать опыты, продумать постановку контрольных экспериментов, которые бы исключили возможность ошибки. Павлов прислушался к советам Кольцова, сотрудники в Колтушах повторили опыты и и убедились, что вывод о наследовании условных рефлексов был ошибочным. Нет такого наследования. Павлов заинтересовался генетикой, понял её важность и даже распорядился установить в Колтушах перед зданием его института не один, а два памятника: один — главному объекту его экспериментов, собаке, а второй — Иоганну Грегору Менделю, создателю генетики (памятник Менделю после позорной сессии ВАСХНИЛ уничтожат).

Правда, о ненаследуемости условных рефлексов Павлов объявил только в лаборатории. Сообщение одного из слышавших его заявление появилось в советской газете, но за своей подписью Павлов до смерти, наступившей в 1936-м году, ни слова напечатать не успел.

Для Сталина же вопроса о том, наследуются ли вырабатываемые у человека нормы поведения, не было. Он не раз называл аксиомой, что незаменимых нет, что все люди лишь "винтики в государственной машине", их можно заменять, подгонять к системе, настраивать и налаживать, а результаты настройки и наладки должны передаваться следующим поколениям. Условные рефлексы должны непременно наследоваться, среда не только формирует сознание нового СОВЕТСКОГО, СТАЛИНСКОГО человека, но и должна оставлять след в поведении следующих поколений страны. Он полагал, что лишь всякие там зарубежные вейсманисты-морганисты отрицают это краеугольное положение, поэтому пора навести порядок в физиологии высшей нервной деятельности и объявить принародно устами ведущих советских физиологов, что советская наука полностью обосновала вывод о наследуемости условных рефлексов. Бесконечные разговорчики вейсманистов-морганистов о том, что среда не влияет на гены, что она не может изменять природу человека, нужно было окончательно отбросить, чтобы добиться и в этой сфере — важнейшей для борьбы за воспитание советских людей — установления примата социалистической идеологии.

В 1949 году подошел срок отпраздновать столетие со дня рождения И. П. Павлова. Сталин решил воспользоваться этим поводом и объявить советским ученым на специально созванной "Павловской сессии", что возникающие под влиянием изменений условий жизни навыки наследуются (имя Павлова было притянуто за уши к проблеме, волновавшей Сталина, ведь Павлов не мог возразить против неверного толкования его взглядов, так как скончался за 13 лет до этого). Кстати, по ходу дела не могу не поделиться поразившим меня рассказом одного из видных советских физиологов, ученика А. А. Введенского, профессора Ильи Аркадьевича Аршавского (1903–1996), включенном им в воспоминания о "Павловской сессии". Данный сюжет из рассказа Аршавского, хотя и не относится к той сессии, важен для характеристики порядков в сталинской империи:

"В 1936 г. Павлов как гражданин и патриот мог откровенно сказать то, что смогло бы помешать [Сталину] в 1937 г. Поэтому перед 37-м годом не стало ни Павлова, ни Горького. Я знаю, что от начала до конца болезни Павлова при нем находился В. Галкин, который считал себя как учеником Павлова, так и учеником Сперанского. В 1937 или 1938 г. Сперанский рассказал мне, ссылаясь на Галкина, о том, что при лечении Павлова, который хотя и был болен, но уже выздоравливал (вообще он был "скроен" не менее, чем на 100 лет), были заменены все врачи. Павлов сделал свое дело и был убран, а его учение должно [было] быть сохранено. Всю физиологию надо было мобилизовать на разработку того, чем занимался Павлов, на "стимул — реакцию", с использованием тех же павловских методов" (5).

Вот как определил в 1994 году И. А. Аршавский, почему Сталин назвал сессию "Павловской":

"Думаю, что Сталина устраивала в учении Павлова формула "стимул — реакция", позволяющая рассматривать человека как простой автомат, поведением которого можно легко управлять. Если бы Сталин не считал, что павловское учение дает возможность научно обосновать ту рабскую психологию, которая была ему необходима, никакой Павловской сессии не состоялось бы. Конечно, сам Павлов не понимал, что его учение может быть использовано в политических целях. Но сам Павлов не нужен был Сталину. Я бывал на так называемых павловских средахи Павлов был гражданин и патриот в самом высоком смысле слова. и Сталину нужно было обоснование психологии автомата ("чего изволите")" (6).

Сталин вызвал к себе Ю. А. Жданова — своего тогдашнего зятя и начальника Отдела науки ЦК партии и объяснил задачу: использовать предлог — празднование столетия со дня рождения Павлова — и наказать тех, кто ведет науку в неверном направлении и не признает роли среды на наследственность, или другими словами, наследования условных рефлексов. Жданову пришлось приступить к новой позорной и даже попросту грязной работе: сбору наветов на лучших ученых и поиску тех, кто не погнушается на такую грязь пойти. Не составило большого труда найти готовых выступить с обвинениями крупных ученых в том, что они "отошли от Павловского учения".

Новое собрание ученых надлежало провести столь же помпезно, как сессию ВАСХНИЛ в 1948-м году — непокорившихся нужно было ославить, осмеять и запугать, а послушных и податливых заставить выступить с речами, позорящими "отступников от правильной линии партии".

Выполняя сталнское поручение, Ю. А. Жданов отправил 28 сентября 1949 года, накануне 100-летия со дня рождения И. П. Павлова, тестю письмо:

"Товарищу Сталину И. В.

В эти дни по всей нашей стране широко отмечается столетняя годовщина со дня рождения академика Павлова. В статьях и выступлениях много говорится о значении его великого учения. Однако совершенно обходится вопрос: правильно ли у нас развивается павловское наследство? Факты свидетельствуют о том, что в этом деле у нас имеется серьезное неблагополучие. Около трехсот научно-исследовательских медицинских учреждений в той или иной степени занимаются физиологией, однако успехи медицины более чем скромны, они явно не соответствуют такой огромной трате сил и средств. Одна из причин этого, как мне кажется, заключается в слабом использовании идей Павлова, в целом ряде попыток отвергнуть и опровергнуть его учение.

Я просил бы Вас, товарищ Сталин, ознакомиться с моей запиской, посвященной этому важному вопросу" (8).

В приложенной к письму записке Жданов назвал троих обвиняемых (наверняка предварительно получив от тестя указание, кого следует определить поименно): Леона Абгаровича Орбели (1882–1958), Лину Соломоновну Штерн (1878–1968) и Ивана Соломоновича Бериташвили (1875–1974). Все трое были людьми в советской и мировой науке видными и признанными.

Через неделю Сталин ответил Жданову, разослав копии своего письма еще нескольким членам Политбюро (грузина Бериташвили он именовал на русский манер Беритовым):

"Товарищу Жданову Ю. А.

Получил Ваше письмо об академике Павлове и его научном наследстве.

Я рад, что Вы взялись за дело академика Павлова. У меня нет разногласий с Вами ни по одному из вопросов, возбужденных в Вашем письме. Ваша оценка теории великого русского ученого, как и оценка его противников, я совершенно правильны.

По-моему, наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели. Фарисейски именуя себя главным учеником Павлова, Орбели сделал все возможное и невозможное для того, чтобы своими оговорками и двусмысленностями, бесчестным замалчиванием Павлова и трусливо замаскированными вылазками против него развенчать Павлова и оклеветать его. Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательнее будет ликвидирована его монополия, — тем лучше.

Беритов и Штерн не так опасны, так как они выступают против Павлова открыто и тем облегчают расправу науки с этими кустарями от науки.

Наиболее верным и толковым последователем Павлова следует считать академика Быкова. Правда, он, кажется, несколько робок и не любит "лезть в драку". Но его надо всемерно поддержать и, если у него хватит мужества, нужно устроить дело так, чтобы он полез в драку, объяснив ему, что без генеральной драки нельзя отстоять великое дело Павлова.

Я согласен с Вашими выводами и даже готов возвести их в куб.

Теперь кое-что о тактике борьбы с противниками теории академика Павлова. Нужно сначала собрать втихомолку сторонников академика Павлова, организовать их, распределить роли и только после этого собрать то самое совещание физиологов, о котором Вы говорите, и где нужно будет дать противникам генеральный бой. Без этого можно провалить дело. Помните: противника нужно бить наверняка с расчетом на полный успех.

Хорошо было бы заручиться поддержкой Вавилова и других академиков. Также хорошо было бы иметь на своей стороне министра здравоохранения Смирнова. Недели две тому назад я имел беседу со Смирновым, и мне кажется, что он поддержит это дело.

6 октября 1949 г.

Привет (И. Сталин) (9).

Своим письмом Сталин доказал еще раз, каким он был незаурядным мастером широкомасштабных интриг и политических провокаций. Пусть он писал не кому-то, а новому члену его собственной семьи и стесняться было не к чему, но ведь как ярко писал! Даже язык его поучений молодому политическому начальнику был чересчур откровенным: "собрать втихомолку соратников", "распределить роли", "бить противника наверняка", а не "робко" и тому подобное. Мне вспомнилось, как он учил Митина и прочих в декабре 1930-го года, и готов повторить еще раз, что в моих глазах такой язык представляется блатным языком пахана бандитской стаи, хотя могут найтись люди, которые скажут, что паханы говорят более грубым и просто матерным языком. Но для главы страны, человека, любящего представлять себя утонченным интеллигентом, якобы читающим в день по 250–300 страниц разных книг, завсегдатая оперы и театральных представлений, друга Пастернака и прочая и прочее — такой язык говорил о том, что он лишь "косил под рафинированного интеллигента", а был на деле простым бандитом-уголовником.

Выбор ученых, которых он поручал "бить" в первую очередь, выглядел аозмутительно: ведь ни с каких позиций он не имел права называть Бериташвили и Штерн, прославивших имя России на мировой арене, "этими кустарями от науки" и заявлять, что их никчемность в науке "облегчает расправу с ними".

Чем досадил Бериташвили Сталину узнать сегодня трудно. Причисление Штерн к числу подлежащих разносу, было вообще странным, поскольку она уже находилась в заключении — её арестовали в январе 1949 года вместе с другими членами "Еврейского антифашистского комитета" за мнимую антисоветскую деятельность, единственную не расстреляли, а присудили к трем с половиной годам заключения (скорее всего потому, что Сталин боялся болезней и ранней смерти, а Лина Соломоновна была мировой знаменитостью в медицине, изучала геронтологию, отсюда и следовал "мягкий" приговор).

Штерн приехала "строить в СССР социализм" в 1925 году из Швейцарии, где она получила высшее образование, стала известной ученой и даже более — вообще первой из женщин получила должность профессора за то, что сделала много открытий и в физиологии, и в биохимии, открыла фермент дегидрогеназу, стала со-автором всемирно-известного учения о гематоэнцефалическом барьере. Её единственную из женщин в Швейцарии назначили заведовать кафедрой физиологии (в Женевском университете).

Как казался странным выбор Штерн и Бериташвили на роли "анти-павловцев", так со стороны поначалу было трудно понять, чем академик Орбели — прославленный советский ученый мог прогневать Сталина? Но объяснение существовало: Орбели стал раздражать "их высочество" высокомерием: не пропел дифирамбов Лысенко и Лепешинской и позволил себе перечить главному тезису "государая-вседержителя" о возможности прямого изменения наследственности внешней средой.

Об этом возмутившем Сталина ученом, ученике Павлова можно рассказать подробнее. Леон Абгарович Орбели был действительно прямым, и надо заметить, любимым учеником И. П. Павлова. В 1904–1905 годах он познакомился с Иваном Петровичем, еще будучи студентом первого и второго курсов Военно-медицинской академии в Петербурге, где Павлов преподавал. Орбели слушал лекции Павлова, ходил на его занятия, и профессор полюбил талантливого студента и стал приближать его к себе. Вскоре после окончания академии Орбели защитил не только диплом, но и завершил докторскую диссертацию (она носила название "Условные рефлексы глаза у собаки") и уже в 1908 году стал доктором наук. В 1909–1911 годах он поработал в лучших физиологических лабораториях Англии, Германии и Италии. По возвращении в Россию Павлов назначил его на должность своего помощника по руководству Физиологическим отделом Института экспериментальной медицины в Петрограде, а вскоре Орбели избрали профессором Высших женских курсов. Карьера молодого ученого развивалась стремительно, репутация была признана научным сообществом. Он был выбран профессором нескольких вузов в Петрограде и в Юрьеве (или Дерпте, теперь Тарту), с 1920 года стал заместителем директора Института имени П. Ф. Лесгафта. В 1925 году Павлов передал ему свою кафедру физиологии в Военно-медицинской академии, а в 1936 году после смерти Павлова его сделали директором Физиологического института им. И. П. Павлова АН СССР. В 1935 году его избрали академиком АН СССР, а в 1939 году в дополнение к одному директорскому креслу Орбели предложили занять одновременно кресло директора Института эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова. Сохраняя за собой обе начальственные должности, он в годы войны с Германией вошел также в число ведущих военных начальников медицинского профиля, и в 1944 году ему присвоили высшее среди медиков звание генерал-полковника. В 1943 году его назначили начальником Военно-медицинской академии и избрали академиком АН Армянской республики, в 1944 году ввели в состав Академии меднаук СССР в ранге академика.

Орбели развивал новое направление в круге павловских идей — эволюционную физиологию. Работал он исступленно и масштабно, поражая окружающих своей собранностью, целеустремленностью и умением управлять огромными коллективами исследователей и педагогов. Он набирал должности, что не могло не рождать в среде людей завистливых и амбициозных, но не столь успешных и потому неудовлетворенных своим положением, разговоров о тяге к монополизму. А число занимаемых им должностей всё возрастало: в 1942 году его избрали вице-президентом АН СССР (был им до 1946 года), в 1939 году он занял пост академика-секретаря Отделения биологических наук АН СССР (был им до августа 1948 года).

Ему удавалось то, что было не по плечу критикам, он не халтурил, а отдавал делу все силы и был многосторонен и удачлив. Недаром И. А. Аршавский писал: "Я не знаю другой физиологической школы по количеству квалифицированных физиологов, нежели то, что было сделано Орбели" (10). Правда, и Аршавский дополнял характеристику словами: "…, но и он хотел монополизировать физиологию".

Партийные руководители страны и сам Сталин много лет ценили Орбели и поручали ему всё новые задачи (получить "в обход Сталина" несколько орденов Ленина, звание Героя соцтруда, Сталинские премии и тем более звания генерал-полковника и академика трех академий, стать вице-президентом АН СССР было невозможно). К тому же его выдающиеся работы в области физиологии высшей нервной деятельности приобрели известность в мире, и коллеги в разных странах избрали Орбели членом их академий наук.

Тем удивительнее для биологов в СССР стало то, что на "триумфальной сессии ВАСХНИЛ" в августе 1948 года главный руководитель биологии в стране Орбели не выступил. Это резко бросилось в глаза специалистам. Казалось, что после обнародования факта, что Сталин лично редактировал лысенковский доклад, не примкнуть к множеству тех, кто бросился восхвалять Лысенко, нельзя было никому (вспомним для сравнения, что президент АН СССР С. И. Вавилов принялся славословить Лысенко на публике). А Орбели от этого уклонился, и когда на заседании Президиума АН СССР от него впрямую потребовали признать ошибки в руководстве биологией в стране, он и на этот раз лишь вяло согласился, что имели место отдельные недостатки. Неудивительно, что вскоре Орбели освободили от поста академика-секретаря АН СССР (но, как сказано было Вавиловым, "по его собственной просьбе") и от большинства начальственных постов, сохранив за ним лишь должность директора Института эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности АМН СССР.

Еще более поразительными были другие последовавшие вскоре выступления Орбели. На состоявшемся 16–17 октября 1948 года общем собрании ученых, работавших в ленинградских институтах Академии меднаук СССР, он публично отказался признать, что условные рефлексы изменяют наследственность:

"Представьте, что все условные рефлексы, которые в течение нашей жизни вырабатываются, будут передаваться по наследству, — какие потребуются мозги для того, чтобы из поколения в поколение накапливать все условные рефлексы и наследственно передавать их дальше".

Казалось просто кощунственным выражаться таким образом: ведь главная сталинская идея, подхваченная Лысенко, была заставить всех поверить, что наводимые внешней средой изменения должны наследоваться. Орбели также назвал недобросовестными членов комиссии, обследовавшей ленинградские институты на предмет поиска тех, кто "сеет антилысенковскую крамолу":

"Я об этом говорю еще и потому, что члены комиссии, которые участвовали в обследовании, они сейчас друг на друга сваливают, или на внешние факторы ссылаются — "за горло взяли". Не могу представить, чтобы меня кто-нибудь смог "взять за горло". Они оказались такими, что их "берут за горло"" (11).

Ему вскоре передали завуалированными словесами распоряжение Сталина — уволить из его института откровенных морганистов-менделистов (в разговоре даже назвали фамилии некоторых из них, например, Р. А. Мазинг и И. И. Канаева, который к тому же был известен своими неоднократными высказываниями о гениальности казненного С. Г. Левита). Орбели не только не подчинился "поручению", а оставил работать у себя и Мазинг, и Канаева, плюс зачислил к себе в штат уволенных из университета морганистов и не выбросил из плана работы института морганистские по своей сути темы. Но орбелевская опека морганистов внутри института не могла остановить их травлю с разных сторон, и это привело к трагическим последствиям: 10 ноября 1948 года покончил с собой ученик С. С. Четверикова и Н. К. Кольцова, работавший в тот момент в институте Орбели, А. Н. Промптов, который первым в мире показал, что условные рефлексы у птиц не наследуются; его работу назвал единственной в мире и исключительно ценной выдающийся британский ученый Дж. Хаксли, посетивший в 1945 году СССР; умерла неожиданно в августе 1949 года и Р. А. Мазинг.

Когда через несколько месяцев прошла тройственная сессия АН, АМН и ВАСХНИЛ в 1950 году, посвященная прославлению работ Лепешинской, Орбели снова показал себя непримиримо стойким: он ни словом одобрения лепешинковщины себя не запятнал.

Понятно, что круги оговоров и сплетен о противостоянии академика Орбели сталинским решениям ширились. Ученый вел себя по всем советским меркам вызывающе, и топор над ним был вознесен. Вождю стало ясно, что Орбели слишком осмелел, что он гнет свою независимую линию и что пора его "приводить в чувство". Сталин лишь выжидал момент, когда будет удобно ударить по непокорному "выскочке".

Вот почему Орбели был выставлен на первое место в записке Жданова Сталину (с упоминания его ошибок записка начиналась, требованиями развенчать его она и заканчивалась: последний, четвертый пункт ждановских предложений звучал так: "Ликвидировать монопольное положение академика Орбели в деле руководства физиологическими учреждениями").

Роль Ю. А. Жданова в подготовке этой сессии была значительной. С первого момента подготовки к её проведению он стал вызывать в Отдел науки ЦК видных ученых и обсуждать с ними вопросы, отноящиеся к поручению Сталина. Нашлись и те, кто сам зачастил в ЦК партии на прием к начальнику Отдела науки, надеясь под высоким партийным прикрытием прорваться к власти в своих областях. Не раз приезжали на Старую площадь и физиологи — бывший сотрудник Павлова, внедренный к нему с большим трудом партийными органами, Л. Н. Федоров (было известно, что Павлов его недолюбливал и побаивался), академик К. М. Быков, профессор Э. Ш. Айрапетьянц, член-корреспондент АН СССР Э. А. Асратян, академик П. К. Анохин, профессор А. Г. Иванов-Смоленский, академик А. Д. Сперанский. Каждый по своему, но вполне однотипно, они настраивали начальника Отдела науки против тех ученых, кто занимал в то время посты повыше. Плели наветы и кляузничали они не просто так, по велению души и зову сердца. Каждый из них давал понять, что не прочь "взвалить на себя" руководство физиологией человека и перестроить работу в "соответствии с указаниями и решениями партии". Среди них наиболее заметной фигурой был физиолог и патолог А. Д. Сперанский (1887–1961) — академик АН СССР (с 1939 года) и АМН СССР (с 1944 года). В 1923–1928 годах он служил асситентом у И. П. Павлова, потом продвигался по академической лестнице выше и выше, получал звания, премии, директорствовал. Но чем старше он становился, тем активнее пытался демонстрировать публично, что он до мозга костей большевик, что готов беззаветно защищать сталинские призывы и сталинское понимание того, куда должна двигаться научная мысль. Он неоднократно и очень активно участвовал в политиканских вылазках против мировой науки, пытаясь "наварить капиталец". В газете "Медицинский работник" 16 февраля 1950-го года он противопоставлял советских ученых западным, позорил имена столпов мировой науки, выводы которых противоречили сталинским верованиям:

"Наше (советское) направление противоположно, резко враждебно идейно-методологическим основам клеточной патологии Вирхова, клеточной физиологии Ферворна и всем другим метафизическим и идеалистическим направлениям в зарубежной физиологии от Эрлиха до Вейсмана, Менделя, Моргана, ибо вейсманизм-морганизм и вирховианство во всех его разновидностях — родные братья" (7).

Чуть позже в том же 1950-м году он примкнул к тем, кто прославлял Лепешинскую, и выступил среди её главных восхвалителей на совещании по живому веществу. В тот момент он ничего значительного для себя лично выиграть не смог. Поэтому он включился теперь в политиканские игры на новом поприще — "борьбе за павловское учение", но опять не только не выиграл, а проиграл, другие "борцы" оказались успешнее и даже принялись, как мы увидим чуть ниже, позорить Сперанского.

Главными выступающими на сессии Жданов отобрал К. М. Быкова, А. Г. Иванова-Смоленского, Э. Ш. Айрапетьянца и Э. А. Асратяна. Заполучив их согласие, он с тщанием начал готовить сценарий будущей сессии. О её созыве ученых известили заранее: 8 июня 1950 года в "Медицинском работнике" появилось сообщение: "Научная сессия по проблемам физиологического учения акад. И. П. Павлова" (12), в котором было сказано, что "Президиум АН СССР и АМН СССР приняли решение провести сессю с 28 июня по 3 июля с. г. в Москве" (интересно, что до этого в нескольких номерах газеты появлялись статьи об А. Д. Сперанском — хвалебные сменялись критическими, закулисная борьба шла по нарастающей, началась она с того, что академик-секретарь президиума АМН СССР С. Саркисов, также навещавший не раз Ю. А. Жданова в ЦК партии, напечатал за три месяца до описываемых сейчас событий (еще в феврале 1950 года) статью "Учение И. П. Павлова и медицинская наука", в которой проговорился, что "Президиум АМН СССР наметил конкретные меры выкорчевывания антинаучных идеалистических теорий…", в которой особо подчеркивал "решающую роль акад. А. Д. Сперанского в привлечении внимания к недооценке теорий Павлова" (13).

В назначенный день сессия открылась (14) речью президента Академии Наук СССР С. И. Вавилова, безропотно произнесшего всё, что от него требовали партийное начальство (была напечатана на следующий день в "Медицинском работнике" (15)). Патетически звучали заключительные слова его речи:

"…Наш народ и все передовое человечество не простят нам, если мы не используем должным образом богатства Павловского наследия… Товарищи, я призываю участников сессии к творческой борьбе мнений, к свободе критики, не взирая на установившиеся авторитеты, несмотря на давние традиции, невзирая на лица и Нет сомнения, что возвращение на верную Павловскую дорогу сделает физиологию наиболее действенной, наиболее полезной для нашего народа, наиболее достойной Сталинской эпохи строительства коммунизма. Слава гению Павлова! Да здравствует вождь народов, великий ученый и наш учитель во всех важнейших начинаниях, товарищ Сталин!"

Затем с жесткими партийными порицаниями отступникам от сталинской линии выступил вице-президент медицинской академии И. П. Разенков. По его словам,

"Институт Эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. Павлова, во главе которого стоит академик Л. А. Орбели, не поднял на должную высоту разработку идей Павлова и в этом институте подвизались морганисты-вейсманисты, направление работ которых противоречило основным теоретическим идеям Павлова в учении о наследовании приобретенных условных рефлекторных реакций" (16)

Главные доклады сделали К. М. Быков (17) и А. Г. Иванов-Смоленский. Оба гневно порицали Орбели и других провинившихся. Быков, в частности, сказал, что "Л. А. Орбели не направил… коллектив работников на развитие прямых Павловских идей, на борьбу с влиянием западноевропейских и американских буржуазных теорий", а Иванов-Смоленский заявил, что "постановкой вопроса о путях дальнейшей разработки научного наследия И. П. Павлова, о своевременности и необходимости критического подхода к создавшемуся здесь положению мы были обязаны Центральному Комитету ВКП(б), великому корифею и знаменосцу передовой советской науки товарищу Сталину".

В кулуарах совещания в день его открытия стали говорить, что доклад Быкова лично просмотрел Сталин и внес в него свои поправки. Быков вроде бы вслух ничего не говорил, но когда его спросили в лоб, согласно покивал головой (18). Таким образом, как и во время проведения сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года или сессии трех академий по живому веществу Лепешинской, Сталин повел себя очень заинтересованно. Он решил лично проверить, достаточно ли аргументированно и правильно "робкий" Быков изложил его собственные взгляды и мысли и внес нужные коррективы в быковский текст. Пустить на самотек "Павловскую сессию" он не мог. Сессия была воистину сталинской, а павловской лишь по названию.

Обвинения в извращении учения Павлова были предъявлены не только Орбели, Бериташвили и Штерн, но и П. К. Анохину, А. Д. Сперанскому, А. Г. Генецинскому и другим. С жаром и гневными порицаниями в адрес провинившихся выступили Айрапетьянц, Асратян и многие другие. Вице-президент АМН Н. Н. Жуков-Вережников обвинил отступников от "Павловского учения" в том, что они "неустанно припадают к грязному источнику американской лженауки" (19).

Поведение обвиняемых также в основном не отошло от сценария, подготовленного Сталиным как главным режиссером и Ждановым как его помощником. Л. С. Штерн не могла появиться в зале, так как была помещена в тюрьму, Бериташвили в Москву не приехал, и было зачитано его спокойное и касавшееся действительно научной стороны дела письмо, а остальные из числа подвергнутых разносу выходили к трибуне и униженно каялись в грехах, вымаливая пощаду. П. К. Анохин соблюл правила игры лучше других: он не только согласился с правотой обвинений в свой адрес, содержавшихся в докладе Быкова, но указал еще и на другие свои ошибки, пропущенные Быковым. Лишь один Орбели в своем первом выступлении оборонялся и пытался сохранить достоинство ученого. Но затем на трибуну вышел Л. Н. Федоров (как уже было сказано, приставленный в свое время к Павлову в качестве партийного соглядатая и надзирателя) и напал на непокорившегося:

"… Леон Абгарович осмелился бросить здесь упрек, что, видите ли, с ним обращаются, как с преступником, как с подсудимым. Что это, как не недостойная демагогия? Я возмущен этой постановкой вопроса. и Леон Абгарович своих ошибок не признает, он заранее авансирует, что он непогрешим. Что это, как не потеря чувства скромности, ответственности перед нашей страной, нашим советским народом, нашей партией и нашей советской наукой?"

Додавливать Орбели с требованием покаяться выступило еще несколько отряженных на это партийными властями участников спектакля. Доверенные люди "товарища Сталина" — и те кто выступали с трибуны, и те, кто увещевали Орбели за кулисами — своего добились. Орбели стало ясно, что не ему одному лично грозят серьезные кары, что и его сотрудников ждут беды. Надо было спасать хотя бы их. Поняв это, на последнем заседании Орбели произнес фразы о том, что признает свои ошибки. Но говорил он без самоунижения, даже сослался на твердо признанные мировой наукой принципы, и не произнес ритуальных клятв. Поэтому главный назначенный Сталиным к руководству сессией К. М. Быков в своем заключительном слове не мог пройти мимо такого поведения академика и генерала. Быков продолжил клеймить не до конца покорившегося, заявив, что, видите ли, все участники сессии из числа критикуемых искренне раскаялись, а Орбели не до конца признал поражение, уходит от прямо поставленных перед ним партийных упреков, продолжая твердить, что он сторонник позиций, признанных мировой наукой. Эта видная всем в зале внутренняя несгибаемость Орбели, то, что он держался с достоинством, а также упоминание выводов, укоренившихся в западной науке, взорвали Быкова:

"Леон Абгарович! и Никакая попытка спрятаться от этих вопросов грубым, чванливым отношением к участникам сессии не поможет. Своим выступлением вы удивили не только нас, вы удивили даже своих учеников. Сначала протаскивание чуждых взглядов, потом борьба с нашими отечественными школами, а потом при разоблачении каяться в своих "грехах" — ведь это же обычная тактика космополитов. Позвольте привести здесь несколько строк из басни поэта Михалкова:

Я знаю, есть еще семейки,

Где наше хают и бранят,

Где с умилением глядят

На заграничные наклейкии

А сало и русское едят!"

Байка Сергея Михалкова (автора гимна СССР и нынешнего российского гимна) про "сало русское едят" стала очень популярной в Совдепии, её цитировали по поводу и без оного, зачитывали по десятку раз в день по радио (телевидения еще не было). Те, кто не признавали первозначащей роли всего русского, нередко оказывались за решеткой.

Завершилась сессия триумфальной клятвой. Все участники стоя приветствовали продолжительными овациями зачитанный со сцены текст цветистого обращения к вождю:

"Участники научной сессии Академии Наук СССР и Академии Медицинских наук СССР… шлют Вам, корифею науки, гениальному вождю и учителю героической партии большевиков, советского народа и всего прогрессивного человечества, знаменосцу мира, демократии и социализма, борцу за счастье трудящихся во всем мире, свой горячий привет!

Настоящая научная сессия войдет в историю передовой науки как начало новой эпохи в развитии физиологии и медицины…

Вы, товарищ Сталин, продолжая великое дело Ленина, обеспечиваете науке большевистскую идейность, оказываете громадную поддержку всему передовому, прогрессивному в науке… Как корифей науки, Вы создаете труды, равным которым не знает история передовой науки… Советский народ и все прогрессивное человечество не простят нам, если мы не используем должным образом богатства Павловского наследия.

Мы обещаем Вам, дорогой товарищ Сталин, приложить все усилия для быстрейшей ликвидации недостатков в развитии Павловского учения и всемерно используем его в интересах строительства коммунизма в нашей стране. Да здравствует наш любимый учитель и вождь, слава всего трудящегося человечества, гордость и знамя передовой науки — великий Сталин!"

Постановление сессии опубликовали все научные журналы страны (20). Избиение отступников от партийной линии продолжилось на множестве прошедших после сессии собраний и митингов.

Чтобы удерживать партийную плеть над головами советских физиологов, была придумана еще одна оргмера: для контроля за физиологами при президиуме АМН СССР был создан специальный "Павловский Научный совет" (1950–1956). На его многодневных заседаниях партийные активисты целенаправленно глумились над учеными. Академики Бериташвили и Орбели, прошедшие через головомойку на "павловском совете", негативно оценили его. Утреннее заседание Совета 12 апреля 1951 г. было посвящено обсуждению доклада Бериташвили, в котором приняли участие К. М. Быков, Л. Н. Федоров, X. С. Коштоянц и другие. Вторя Быкову, Федоров, также ездивший в Оксфорд с Бериташвили, но не отмеченный никаким вниманием западных коллег, теперь возмущался тем, "что концепция о психонервной деятельности Бериташвили встретила горячее сочувствие, в частности, у американских физиологов", а это значило по убеждению Федорова, что Бериташвили находится в

"…методологическом, политическом тупикеи что он неизбежно скатился к субъективной идеалистической зоопсихологии и является ее представителем. Наши враги хвалят И. С., значит, выходит, что он с ними шел против Павлова… Иван Соломонович не случайно так поступает, он не учитывает, что есть две науки: одна наука, которая служит буржуазии, другая наука, которая служит социализму… Он проявляет космополитические тенденции".

Орбели незадолго перед смертью писал о заседаниях этого совета:

"Наибольшие затруднения в развитии моей работы после Объединенной сессии были созданы ведущими членами Научного совета — академиками К. М. Быковым (председатель), проф. А. Г. Ивановым-Смоленским (зам. председателя) и проф. Э. Ш. Айрапетьянцем (ученый̆секретарь)… Они сослужили плохую службу советской науке, введя в заблуждения общественное мнение, Президиумов обеих Академий, а тем самым Партию и Правительство".

С 11 по 15 октября 1951 года прошло объединенное заседание расширенного президиума Академии медицинских наук СССР и Пленума правления Всесоюзного общества невропатологов и психиатров. В заключительном слове вице-президент АМН СССР Жуков-Вережников с пафосом воскликнул: "Мы должны помнить, что созванная по инициативе товарища Сталина Павловская объединенная сессия ярким светом освещает путь развития всех медицинских специальностей". В одной из недавних работ по истории того периода это заседание было охарактеризовано совсем иначе: "Длившееся пять дней упомянутое заседание скорее напоминало суд инквизиции" (21).

О порядках в советской России и о "партийной науке", учрежденной Сталиным, писал в свое время и сам великий Павлов. Он ненавидел такую "управляемую науку" также, как ненавидел революции, считая, что они несут одну разруху, как не признал он советскую власть и не соглашался увидеть за строительством Днепрогэсов и Магниток одно лишь победное шествие социализма, сравнивая эти стройки с возведением пирамид в рабском мире. С. Э. Шноль привел в своей книге "Герои и злодеи отечественной науки" (22) отрывки из писем Павлова В. М. Молотову, Г. Н. Каминскому и в Совнарком, доказывающие глубину несогласия Павлова с советскими порядками. Процитирую лишь один отрывок из этих писем (из письма о том, как Сталин после 1929 года потребовал внести в Устав АН СССР требование ко всем ученым страны руководствоваться в науке советским диаматом, см. главу 8 этой книги). Слова И. П. Павлова недвусмысленно доказывают, каким глумлением над взглядами этого великого русского ученого была проведенная Сталиным не Павловская, а откровенно Анти-Павловская сессия:

"А введенный в устав академии параграф, что вся научная работа академии должна вестись на платформе учения о диалектическом материализме Маркса-Энгельса, — разве это не величайшее насилие над научной мыслью? Чем это отстаёт от средневековой инквизиции?"

"… вы сеете по всему культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы всю нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком без пропусков со всеми ежедневными подробностями, это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроям…, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями… Я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнями древних азиатских деспотий… Не один же я так думаю и чувствую? Пощадите же родину и нас."