Когда неожиданно по окончании деборинской конференции Центральный Комитет ВКП(б) выпустил в начале 1929 года специальное постановление "О мерах по улучшению научной работы в соответствии с решениями 2-ой конференции марксистско-ленинских научно-исследовательских учреждений" (2), это было из ряда вон выходящим событием. Казалось бы, какое дело руководству большевистской партии и, прежде всего, Сталину до этих узко-специальных диспутов, не имеющих никакого отношения к практике внутрисоюзной жизни, наполненной нешуточными событиями и в политике, и в промышленности, и в сельском хозяйстве в год "великого перелома"? Но странные вещи случались и раньше, когда, например, Ленин, не знакомый даже поверхностно с современной ему теоретической физикой, пронизанной заковыристыми математическими обоснованиями, вдруг срочно напечатал под псевдонимом Вл. Ильин наполненную необоснованно критическими и даже задиристыми суждениями книгу "Материализм и эмпириокритицизм" (3), в которой хулил Беркли, Юма и Маха и рассуждал о том, познаваем ли атом. Однако в тот момент он решил, что, пригвоздив сердитыми окриками своих непосредственных оппонентов из клана меньшевиков не по поводу их партийных взглядов, а относительно строения атома, "познаваемости электрона", структуры материи и прочих далеких от него вопросов, он что-то выиграет во внутриполитических распрях.

Вот и сейчас Сталину, занятому продвижению в жизнь планов по индустриализации и коллективизации, показалось выигрышным внедриться в споры философов и поднять на щит диалектиков во главе с Дебориным, чтобы опорочить от имени большевистского ЦК механистов-механицистов, за которых заступались Бухарин и вроде бы даже Троцкий. Далекие от практики теоретические диспуты вдруг приобрели первенствующее значение в политической жизни страны, что означало одно — Сталину не просто импонировали взгляды Деборина и деборинцев, за этим стояли вещи посерьезнее, и им надо было придать силу партийного закона.

Что же скрывалось за возникшим у Сталина личным интересом к сугубо частной философской дискуссии? Как уже было отмечено ранее, многим до 1929 года казалось, что у него не было никаких поползновений внедряться в философию, он вроде бы не выражал публично симптомов интереса к этой науке, но оказалось, что это не так. На сей раз он внимательно следил за дискуссией на конференции.

Скоро стало ясно, зачем он это делал. Хотя Троцкий и многие другие лидеры партии рассматривали Сталина как человека далекого по своему интеллектуальному уровню от совсем не простых философских дебатов, ему захотелось заявить о себе как об образованном философе, отлично понимающем глубинные процессы развития этой науки. Два главных его намерения были такими: во-первых, он хотел объединить вокруг себя философов, которые могли бы взвинтить кампанию с обвинениями механистов, поддержанных Бухариным, в анти-марксистских и анти-ленинских устремлениях, а, во-вторых, закрепить за собой лидирующую позицию главного философа-марксиста. Тем самым он попытался позиционировать себя как закономерно вошедшего в число ведущих специалистов науки в стране.

Выход в свет любого постановления ЦК партии и даже менее широковещательных начальственных указаний из ЦК приобретали силу закона в СССР. Именно так и было воспринято постановление ЦК о том, что отныне именно деборинские установки на роль диамата в познании законов живого мира правильны.

Этому постановлению предшествовало еще одно примечательное событие. В начале и в середине 1928 года Сталин попытался установить личные взаимоотношения с профессором Дебориным, становящимся самым авторитетным философом страны. Тайную пружину, толкавшую Сталина к особым отношениям с Абрамом Моисеевичем Деборином, разгадать не трудно. Ему было важно, чтобы именно лидер советской философии публично назвал его главным философом страны Советов. Голос Деборина был бы непременно услышан всеми специалистами и укрепил значимость имиджа Сталина в кругах интеллектуальной элиты.

О том, как Сталин обставил усилия по организации этого знакомства, Деборин сам поведал перед смертью (он скончался в 1963 году) в воспоминаниях, которые вдова академика смогла опубликовать лишь в феврале 2009 года. Вот как он описал события 1928 года:

"Однажды Орджоникидзе, встретив меня в Большом театре, затащил в ложу Сталина, чтобы нас познакомить. И. В. Сталин очень дружески меня принял и стал угощать вином и фруктами, а под конец завел разговор о моем внепартийном состоянии, прибавив, что все члены Политбюро за мое вступление в партию. Разумеется, я не заставил себя долго упрашивать, поблагодарил и немедленно дал свое согласие. Через несколько дней в "Правде" появилась заметка о моем вступлении в партию по специальному постановлению ЦК и без прохождения кандидатского стажа. После этого Сталин несколько раз приглашал меня к себе в ложу, когда он знал, что я в театре" (4).

Мы увидим ниже, что в эти же месяцы Сталин, в попытке подмаслиться к Деборину, внесет его кандидатуру в список на выборы в Академию наук СССР, будет "продавливать" своих кандидатов в академики самым решительным образом, и в январе 1929 года Деборин станет академиком. Вскоре сразу несколько человек из сталинского окружения начнут открыто уговаривать Деборина сделать заявление о лидерстве Сталина в философии.

Однако Деборин не захотел сближаться со Сталиным. Вряд ли профессора могло напугать слишком тесное общение с могущественнейшим человеком. Скорее, он осознал, что тому важна не дружба в общечеловеческом плане, а специфическое действие — широковещательная декларация, что есть мыслитель, еще более продвинутый в понимании философских закономерностей — товарищ Сталин.

Поняв, что желаемого толку от Деборина не добьешся, Сталин попытался приблизить к себе двух наиболее известных его учеников — Яна Стэна и Николая Карева. Он понадеялся с их подачи заполучить признание в кругах философов, а для прикрытия сделал вид, что собирается глубже разобраться в предмете спора между диалектиками и механистами и пошел на необычный шаг: стал приглашать Стэна в свою небольшую квартиру в Кремле, где Ян Эрнестович приступил фактически к чтению ему лекций по диалектике Гегеля. Выбор Стэна для философских занятий был обусловлен тем, что Сталину понравились и содержание, и боевитость нападок Стэна на Скворцова-Степанова в его статье в журнале "Большевик". Из воспоминаний друзей Стэна известно, что желанного признания Сталина светочем философии не вышло. Один из друзей даже упоминал, что Стэна доводила порой до бешенства неспособность Сталина воспринять философские рассуждения Гегеля, и тогда он кричал на Сталина и даже хватал его за лацканы пиджака и тряс. Можно себе представить, какие зазубрины на самолюбии Сталина оставляли нервные эскапады Стэна. О его несдержанности в разговорах со Сталиным вспоминал и Деборин:

"Ян Эрнестович Стэн, состоявший одно время в близких отношениях со Сталиным, к которому был вхож в дом. Стэн работал в Коминтерне, был членом Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Стэн был один из самых честных людей, каких мне приходилось встречать. Его искренность и откровенность, абсолютное неумение кривить душою выделяли его среди товарищей. Он не способен был уступить Сталину хотя бы формально в чем-нибудь, раз он не был согласен. Я лично был свидетелем столкновения Стэна со Сталиным. Когда началась "критика" деятельности и теоретических установок так называемого "деборинского философского руководства", и Сталин, не высказавшись еще открыто, занимал двусмысленную позицию, Стэн бросил ему в глаза обвинение в том, что он, Сталин, "торгует марксизмом". Разговор происходил по телефону. Должен сознаться, что по моему телу пробежал холод. По окончании разговора я набросился на Стэна: "Что ты натворил? Ты знаешь, чем рискуешь?" Стэн только рассмеялся. Он принадлежал к железной когорте большевиков, не зная ни сомнений, ни подхалимства. Он знал Сталина лучше других и не доверял ему, говоря мне: "Ты увидишь, сколько зла он еще принесет", присовокупляя слова "впрочем, он окончит свои дни под забором". (5).

Стэн позволил себе к тому же одну публичную выходку, которую Сталин мог принять на свой счет. Он опубликовал в "Комсомольской правде" 26 июля 1929 года статью под громким названием "Выше коммунистическое знамя марксизма-ленинизма", в которой решительно заявил, что политику партии необходимо пересмотреть в целом, ослабить жесткую дисциплину и непомерно зарегулированные требования к членам партии, чтобы предоставить им больше свободы к выражению своих мнений (и это в годы развязанной Сталиным ожесточенной битвы с троцкистско-левацким и бухаринско-правым уклонами!), а потом вообще написал такое, что вождь не мог не принять на свой счет:

"После Ленина у нас не осталось людей, совмещающих в себе в таком диалектическом единстве теоретический и практический разум. Этот существенный пробел может заполнить только коллективная теоретическая мысль, развивающаяся в тесной связи с практическими задачами нашего социалистического строительства".

Намек Стэна на слабый теоретический базис именно Сталина был очевиден, его слова возмутили Сталина, и он написал об этом Молотову {14} , а также решился публично отхлестать критика в газетной статье (6).

Когда не только Деборин, но и Стэн не помог его провозглашению в философских кругах лидером, Сталин попробовал прибегнуть к помощи еще одного видного деборинского ученика — Карева, у которого сложилась устойчиво высокая репутаци в среде философов. С 1926 года Карев был профессором Московского государственного университета, владел немецким и французским языками, был прекрасным оратором и автором многих исследований. Деборин характеризовал его следующими словами: "Николай Афанасьевич Карев — один из талантливейших молодых советских философов. В 1930 г. вышло второе издание его книги "За материалистическую диалектику" и Помимо научной и литературной деятельности, Стэн и Карев, как и другие товарищи, отдавали много времени преподавательской работе" (7). Однако и у Карева Сталин не нашел понимания.

Отказ деборинцев был истолкован Сталиным однозначно: наступило охлаждение отношений, а затем быстро то, что и должно было произойти: отторжение и наказание.

Первоначальную функцию наказания было поручено осуществить тому, кто всю жизнь приниженно старался быть ближе всего к вождю — Вячеславу Михайловичу Молотову. Вот, что вспоминал Деборин в начале 1960-х годов:

"Я был принят в партию в июле 1928 г., а уже через год я почувствовал, что отношение ко мне изменилось. На каком-то партийном активе В. М. Молотов позволил себе выпад по моему адресу, сказав, что "Деборин воображает себя Энгельсом на Советской земле". Я лично не присутствовал на активе, но не имел основания не поверить товарищу, который был там. Я хорошо понимал, что Молотов сделал это по "поручению" Сталина, а не по своей инициативе. Так называемые "соратники" Сталина не имели собственного мнения и голоса: они беспрекословно исполняли его приказы". (8).

Из воспоминаний Деборина можно узнать и еще о некоторых важных деталях взаимоотношений со Сталиным. Так, в эти дни бывший ученик Деборина, ставший заведующим могущественнейшим Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Алексей Иванович Стецкий попросил его прийти к нему. Цель вызова "на ковер" была объяснена предельно откровенно. Он вроде бы протягивал учителю прутик, пытаясь помочь вытянуть его из "зловонной трясины", в которой тот утопал. Нужно сделать только одно: выступить публично с заявлением, что есть лишь один светоч в наши дни в советской философии, товарищ Сталин. Об этой беседе и о смысле слов Стецкого Деборин признался в конце жизни и добавил, что, выслушав слова ученика, он твердо отказался сыграть эту роль.

Но и на этом попытки уговорить Деборина публично прославить Сталина и заявить, что он — светоч науки, дело не завершилось. Видимо что-то из прежних бесед с Дебориным казалось Сталину всё еще обнадеживающим. Очевидно, был Деборин при личных встречах с ним предупредителен и в меру мягок. Ну, может быть, не нашли все эти ходоки верного тона, не так, как надо, говорили, не на те струны нажимали. Сталин в эти дни встречался с недавними учениками Деборина из Института красной профессуры — Марком Борисовичем Гершковичем (принявшим псевдоним Митин), Павлом Федоровичем Юдиным и Василием Николаевичем Ральцевичем, направлял их шаги и мог подсказать им еще одну возможность. Уж очень, видимо, ему хотелось уломать авторитетнейшего академика Деборина. И вот что Деборин рассказал перед смертью. Вся троица заявились к нему домой и повторили то, что он уже не раз слышал из уст разных приближеных к Сталину:

"Мои ученики, Митин, Юдин и Ральцевич предъявили мне от имени Сталина — имя Сталина при этом, правда, не было произнесено, но это было очевидно и так, без слов, ультиматум: чтобы я на публичном собрании объявил других своих учеников — талантливых философов, преданнейших членов партии, врагами народа, троцкистами и террористами, чтобы моими руками уничтожить огромный коллектив научных работников. Я, зная, чем рискую, отверг ультиматум, отказался стать предателем и палачом. Не знаю, почему Сталину понадобилось мое благословение на задуманное им злодеяние" (9).

Так все попытки Сталина заставить интеллектуалов объявить его выдающимся философом, провалились. Пришлось пойти в лобовую атаку и самому заявить о своих философских претензиях. Он выступил 27 декабря 1929 года на конференции марксистов-аграрников с докладом "К вопросам аграрной политики СССР", в котором представил себя глубоко мыслящим философом, объявил о шести главных задачах философии и обвинил теоретиков в отставании от практики:

"…надо признать, что за нашими практическими успехами не поспевает теоретическая мысль… Между тем необходимо, чтобы теоретическая работа не только поспевала за практической, но и опережала ее, вооружая наших практиков в их борьбе за победу социализмаи [Т]еория, если она является действительно теорией, дает практикам силу ориентировки, ясность перспективы, уверенность в работе, веру в победу нашего дела… Беда в том, что мы начинаем хромать именно в этой области…" (10).

Затем Сталин выпустил на арену человека из иных кругов, в прошлом, как это уже было сказано, бандита-уголовника — Емельяна Ярославского. Троцкий называл его одним из самых приближенных к вождю людей и характеризовал следующим образом: "инебезызвестный Ярославский, выполняющий обычно самые двусмысленные поручения Сталина" (11). Как уже упоминалось, он даже не закончил трех классов начальной школы, и этим его образование ограничивалось. Ярославский был одиозной личностью. Из секретарей ЦК партии он был определен Сталиным на роль главного борца с религией и "поповщиной" — опущен до поста председателя Союза воинствующих безбожников (одно название чего стоит!). Он выполнил то, что Сталин безуспешно ждал от деборинцев: заявил 30 марта 1930 года, правда, не на ахти каком высоком митинге — на пленуме Союза безбожников, что именно Сталин является неоспоримым лидером философской науки (12).