Нужно было для начала научиться размножать вирус SV40 вне клеток, добавив в пробирки нужные предшественники синтеза и необходимые ферменты. Но, во-первых, ферменты стоили немалых денег, коих в моем распоряжении не было; во-вторых, для такой работы нужно было вещество, которое умели добывать вообще в двух-трех местах в мире. Одно такое место Максим еще в Москве подсказал мне — лаборатория профессора Глузмана в знаменитом научном центре США — Колд Спринг Харборской лаборатории, располагавшейся неподалеку от Нью-Йорка на Лонг Айленде и включавшей в себя несколько самостоятельных лабораторий. Колд Спринг Харборскую лабораторию возглавлял первооткрыватель структуры ДНК, Нобелевский лауреат Джеймс Уотсон. Было известно, что Глузман был любимцем Уотсона, его лаборатория располагалась в том же лабораторном корпусе (James Laboratory), где помещался кабинет Уотсона, фундаментальные работы Глузмана по репликации вирусов и многим другим вопросам молекулярных основ онкологии были широко известны в мире. Когда я сказал Колатгакуди, что намереваюсь получить нужные мне вещества от Глузмана, Папачан так удивился, что я понял, что он считает меня плохо подготовленным к американской жизни.

— А почему он станет это делать, думаете ему интересно быть соавтором в этих работах? — спросил недоверчиво мой директор.

Однако возможность того, что Глузман ответит положительно на мою просьбу, существовала. Глузман был в прошлом жителем СССР, выпускником МГУ Яковом Ефимовичем Глузманом, для многих русских — просто Яшей Глузманом, по слухам — замечательным человеком — мудрым, отзывчивым и добрым.

Набравшись храбрости, я набрал заранее добытый телефон Глузмана и после первых же фраз понял, что Яша действительно удивительно приятный человек. Я рассказал о своих планах, о том, как собираюсь построить эксперименты и в чем нуждаюсь. Мгновенно, без секунды раздумий, Глузман согласился всем необходимым меня снабдить. Радостный я поведал об этом успехе директору Центра.

Теперь надо было начать работать руками, использовать новые приборы, научиться понимать множество вещей, которые были разработаны в последние 10 лет, пока я сидел без работы в СССР.

Переходить к практике, уже налаженной мной — осваивать всё по ночам, было делом непродуктивным. Слишком многое надо было узнать и освоить в краткий срок. И снова на помощь мне пришел Яша Глузман. Я рассказал ему по телефону о своих тяготах, и он предложил следующее: он поговорит с Уотсоном и спросит у него, можно ли мне приехать за счет Колд Спринг Харборской лаборатории на срок до месяца, чтобы поработать вместе с аспирантами Глузмана над предложенным мной проектом. Я слышал, что Уотсон мою фамилию знает, так как однажды подписался под письмом западных ученых в мою защиту. В 60-е годы мы встречались с ним в Москве, но я не был уверен, что он меня помнит по этой единственной встрече. Уотсон на вопрос Глузмана ответил положительно, но распорядился, чтобы я переговорил с ним лично. Я набрал в условленное время телефон Джеймса Уотсона и сказал ему дословно следующее:

— Джим, я старый осел, оказывается, я не умею ничего делать на современных приборах, и хоть идеи есть, но как их воплотить в жизнь, я не обучен.

— Какая ерунда, — ответил Уотсон, — эксперименты теперь не стали более сложными технически, приезжайте к нам, в лаборатории Яши вы всему научитесь играючи, главное знать теорию, а это Вы знаете не хуже его мальчишек. Общежитие мы Вам обеспечим бесплатно, даже билеты на самолет оплатим, обеды у нас дешевые, а соки, кофе, какао и чай в любое время дня и ночи бесплатны.

На следующей неделе я был в Нью-Йорке, Яша рассказал мне, как от аэропорта всего за 25 долларов доехать на маршрутном такси до их лаборатории, к вечеру я добрался до места. Яша сидел и поджидал меня.

Наутро я пришел в лабораторию и был представлен двум аспирантам Глузмана. Те для начала отвели меня в библиотеку, расселись и предложили рассказать идею о блокировании сайта начала репликации вируса SV40 с помощью искусственного блока репликации за счет образования триплекса в этом месте. Только убедившись в том, что я не сумасшедший, они отправились со мной в лабораторию, и один из них, Иэн Мор, начал методично вводить меня в курс дела. Мы начали работу в 10 утра, в 11 ночи Иэн убрал все на лабораторном столе, поводил ручным счетчиком радиоактивности над поверхностью стола, на полках, на полу около всех мест, где мы передвигались, убедился, что ничто не запачкано, и мы вышли из корпуса. Он вскочил в свою машину спортивного вида, показавшуюся мне неотразимо элегантной, и умчался. К девяти утра я должен был быть в лаборатории.

Так потекли день за днем. Первый эксперимент, который от начала до конца вел Иэн, а я только подглядывал за его действиями и записывал шаг за шагом, вроде бы подтвердил правоту идеи Максима. Репликацию вроде бы удалось задавить. Новость была исключительно приятной.

Как раз в эти дни у Яши произошла в жизни крупная перемена. Он решил уйти из академической науки в промышленную фирму, попросту предложившую ему какие-то немыслимые деньги, если он перейдет к ним и возглавит исследовательский отдел этой фирмы. Яша решил, что и научной свободы, и, конечно, денег там будет больше, и, расстроив этим Уотсона, ушел в фирму. Он пообещал Уотсону, что доведет до защиты диссертаций обоих оставшихся у него аспирантов и потому до осени будет два дня в неделю бывать в Колд Спринг Харборе. В этот день его как раз не было, Иэн, торжественный и важный, дождался семи вечера, набрал телефон «Доктора Глузмэна» и, прохаживаясь по коридору на длину телефонного шнура, начал тягучее, наверное — получасовое объяснение деталей Яше. Потом мы тоже поговорили с Яшей, уже по-русски, и с его южным акцентом (Яша был родом то ли из Черновиц, то ли из Чернигова) он стал меня успокаивать и подбадривать.

На второй день опьгг должен был вести с начала до конца я, а Иэн только лишь следил за каждым шагом. Результаты стали известны следующим утром. Оказалось, что везде, где я мог что-то испортить, я испортил. Одного дня обучения было мало. Потекли день за днем, я учился, осваивал всякие хитрые приемы, старательно заполнял свой лабораторный журнал и начал понимать, что хоть что-то делать уже могу.

Сейчас я вспомнил один конфуз. На четвертый день, проснувшись, я обнаружил, что почти не могу стоять на ногах, ступни жутко болели. Я начал чувствовать нараставшую боль и днем раньше, но теперь боль стала невыносимой. С трудом я добрел до телефона внизу корпуса, где меня поселили, и позвонил Яше.

— Валера, у вас простая болезнь, — успокоил он меня. — вы растренированы. Постояли три дня у лабораторного бэнча (Яша уже американизировался и вставлял в речь английские слова; в переводе на русский banch означает высокий стол, верстак, в нашем случае — лабораторный стол), и ноги перестали выдерживать. Теперь прыгайте каждые полчаса по минуте, как бы это ни было больно, и к вечеру всё пройдет. Через эту неприятность все проходят.

Яша оказался, как всегда, прав, не прошло и нескольких дней, как боли ушли.

Практика, которую я прошел в свой первый приезд в Колд Спринг Харбор-скую лабораторию, оказалась для меня решающей. Я вернулся к экспериментам, избавившись от психологического страха, охватывавшего меня при первой мыс-лио том, что неплохо бы приступить к работе руками. Был и еще один важный положительный урок Яши, значение которого я понял, возможно, не сразу, но который и тогда и позже помогал переносить трудности и жизненные невзгоды. Я имею ввиду заряд оптимизма и спокойствия, которые исходили от Глузмана и которые он умел передать окружающим. Высоченный здоровяк Яша унаследовал от родителей не только мощную комплекцию, но удивительную жизнестойкость. Эдакий супермен с неистребимой улыбкой, не теряющийся ни при каких обстоятельствах и без суеты и дежурной спешки умеющий своего добиваться.

Когда я сейчас вспоминаю Яшу, особенно его жизнелюбие, спокойствие и уверенность в себе, всегда холодок охватывает сердце при мысли о том, каким жутким оказался конец этого замечательного человека и выдающегося ученого. Ему было около сорока, когда из-за постоянных размолвок с Ритой, его столь же сильной по характеру, как и он, женой, Яша решил от нее уйти. Рита выписала из Средней Азии двоюродного брата и уговорила его помочь физически уничтожить бывшего мужа (нельзя исключить, что не одно лишь чувство ревности, но и холодный финансовый расчет двигали ею). Со своим кузеном она дождалась одиннадцати вечера, когда Яша возвращался домой с работы в снимаемую им квартиру, позвонила. Яша им, конечно, открыл дверь, и тогда они зарубили его топорами, потом расчленили тело на сотню кусков, причем даже срезали аккуратно кожу с пальцев, чтобы полиция не смогла узнать, кем был убитый, а потом попытались сбросить пластиковые пакеты с кусками его тела в реку. За этим занятием полицейский, случайно проезжавший мимо, арестовал кузена, а через неделю была схвачена и Рита, ночевавшая в домиках для гостей на территории Колд Спринг Харборской лаборатории.

Но пока он был жив, он всегда олицетворял собой уверенность и умение держаться на ногах. Много раз он демонстрировал и мне, и Нине это свое замечательное свойство устойчивости при любой качке. При завершении первой нашей личной встречи в Нью-Йорке, когда он и Алик Гольдфарб пригласили нас вечером в русский ресторан в центре Манхэттена, Яща предложил подвезти нас на своей машине в дом, где мы должны были заночевать у дальних родственников. Их дом был в пригороде Нью-Йорка, в поселке, где жили очень богатые люди и где поэтому никакого уличного освещения нет (чтобы не создавать этим светом удобств для жуликов, воров и хулиганов). Я перед выездом позвонил своему родственнику и, передав трубку Яше, дал возможность ему самому узнать, как ехать. Но в хитросплетении аллей мы запутались, все особняки выглядели одинаково, все были колониального стиля (я так понимаю, что это не английское, а американское определение и происходит не от слова колония, а от слова колонна — иными словами, дома с колоннами у входа). Мы с Ниной начали нервничать, ведь мы задерживали и Яшу, и не давали уснуть нашим родственникам, чем дальше, тем больше нас охватывала просто паника, а Яша совершенно невозмутимо повторял: «Спокойно! Спокойно! Ничего страшного не произошло!» и продолжал методично свои поиски, в конце концов увенчавшиеся успехом.

Любимой присказкой Яши была такая:

— Валера, я вам уже сто раз говорил: что главное в жизни? Здоровье! Так перестаньте дергаться. Прежде всего берегите здоровье.

На следующий день после возвращения из Колд Спринг Харборской лаборатории Колатгакуди торжественно объявил мне, что он слегка подвинул постдоков с насиженных мест и выделяет мне одну из ячеек в огромном лабораторном зале Центра биотехнологии, так что теперь у меня есть собственное лабораторное место. Надо было обрасти самыми необходимыми приборами, реактивами, всякими мелочами, чтобы начать работу. На этот счет была дана команда помощнице Колатгакуди Линде, про которую в самом начале моего пребывания в Центре Папачан сказал, что она работала лаборантом у него с самого начала его карьеры, была с ним в Вашингтонском университете и что ее единственную он переводит с собой на всякое новое место.

Сказать, что Линда была человеком приветливым, можно было только по неопытности. Грубая и на вид примитивная дама не толстой, но крайне плотной конструкции, украшенная многочисленными разноцветными наколками на плечах и ногах (эти места Линда особенно любовно выставляла напоказ, щеголяя в открытых майках и коротеньких шортах), она по уикендам появлялась в Центре в сопровождении коротышки-мужа в ковбойском наряде, огромной собакой овчаркой и с сигаретой в зубах. Впрочем, курила она и на протяжении всего дня, хотя во всем университете было вроде бы железное правило, запрещающее курить внутри зданий.

С того времени, как я начал эксперименты, отношение ко мне Колатгакуди и некоторых других людей в Центре слегка изменилось. Они видели теперь меня работающим за лабораторным столом, а не только горбящимся у компьютера над русским текстом или копирующим сотни страниц (в основном тоже напечатанных по-русски) на ксероксе в дирекции. У нас даже как-то возник с Колатгакуди разговор о будущей жизни (я не спрашивал про возможность получить теньюр, речь шла об абстрактной будущей жизни), и Папачан сказал мне:

— Все ваши прошлые работы, пусть даже цитируемые и по сей день, ничего для вас не значат. Они как бы мертвы. Как только вы закончите первое самостоятельное исследование здесь, в Штатах, опубликуете первую статью, сами собой активируются и все старые достижения. Нужна лишь первая публикация, без этого никто не будет даже вспоминать прошлые заслуги.

Такие разговоры, конечно, подстегивали меня и прибавляли энергии.

На следующий год летом Глузман еще раз мне помог. Уже много лет было заведено, что каждое лето в Колд Спринг Харборе организуют международные курсы по освоению новых методов в различных областях молекулярной биологии. Один из наиболее успешных и пользующихся огромной популярностью курсов — «Молекулярное клонирование у эукариот». Самые совершенные методы генетической инженерии и анализа генов на молекулярном уровне включены в данный курс, и участники день за днем осваивают метод за методом практически: своими руками под руководством инструкторов ведут эксперимент за экспериментом. Число мест для курсантов каждый год определяется просто: числом рабочих столов в комнате, где будет идти курс. В нашем случае это была комната с девятью столами, за каждым работало по два человека, следовательно допустить к курсам могли только 18 человек, и была серьезная конкуренция за места. Как правило, предпочтение отдают ученым из стран третьего мира и небольшому числу американцев. Глузман уговорил руководителя курсов, профессора Фреда Альта, включить в группу меня. Альт согласился, но теперь еще нужно было решить вопрос с оплатой участия в курсах: за это участие надо было отдать несколько тысяч долларов, а брать их с недавнего эмигранта и Яша, и Фред не решались. Яша снова обратился к Уотсону, и тот скостил мне цену вдвое.

Эти курсы оказались для меня исключительно важными. В кратчайший срок я сумел освоить большинство передовых процедур, которые были так нужны мне в повседневной научной жизни.