Перейдя на кафедру, я попал в другой мир. Условия работы и взаимодействия с людьми совершенно изменились. Люди на кафедре (я имею в виду профессуру разного уровня, а не аспирантов и постдоков) были в большинстве своем более приветливы — без налета звериной серьезности и настороженности, которыми было буквально пропитано большинство из тех, кто работал в Центре. Я относил это к разнице в положении — на кафедре большинство профессорского состава были люди тенурированные, и над ними не тяготела вечная мысль о том, удастся ли в жизни зацепиться за достойное место.

Разительно отличались и отношения с заведующим кафедрой. Не могу сказать, что с Колатгакуди у нас были плохие отношения, напротив — он явно симпатизировал мне, однажды даже пригласил нас с женой к себе домой (что, как сказал мне удивившийся этому Роб Гарбер, ни разу не случилось ни с одним другим человеком из Центра), мы в ответ приглашали Папачана к себе в нашу прекрасную по московским и крайне непритязательную по американским меркам трехкомнатную квартиру. Я имел право, не спрашивая разрешения Сиськи или Линды, заходить к Папачану в кабинет и разговаривать с ним (это право имели в Центре, как я позже заметил, лишь два-три человека).

Папачан любил напустить на себя внешнюю серьезность: он сохранил акцент выходца из Индии, разговаривал с сотрудниками короткими фразами, в которых слова вылетали пулеметными очередями, и, по-моему, любил, когда вверенные ему сотрудники были откровенно подобострастны в беседе с ним. Поскольку большинство молодежи в его собственной группе были индусами, эта аура пресмыкательства постоянно витала в пространстве его собственной лаборатории. Заместителем директора Центра был еще один индус, и каждый вечер они сходились на 15—20-минутную беседу в кабинете директора. Младшие сотрудники из других лабораторий обращаться к директору, как я заметил, не могли вообще. Допущены были только заведующие лабораториями, все коренные американцы. С их стороны никакого подобострастия не было, пожалуй даже наоборот, все разговоры с директором всегда были холодно настороженными и отстраненными, хотя между собой все заведующие (люди в возрасте от 35 до 40 лет) дружили, встречались на вечеринках то у одного, то у другого сотрудника и взаимно обсуждали лабораторные и житейские трудности, когда они возникали. Раз в неделю в обеденный перерыв вся молодежь, включая мужчин-заведующих, высыпала на поляну у стены Центра и гоняла футбольный мяч с криками и даже воплями, а потом все усаживались в кружок на земле, чтобы проглотить полагающиеся на обед сэндвич и кофе. На семинарах Центра всегда царила деловая и приветливая атмосфера, хотя Колаттакуди старался внести нотки формальности и сухости на семинары также.

Фил Перлмэн ни в каком чинопочитании не нуждался, налета напускной серьезности не допускал. Он, как и Колаттакуди, курил, но позволял это себе только в момент, когда рабочий день кончался. Тогда он распахивал вторую дверь его кабинета, ведшую прямо в коридор, разваливался в кресле, попыхивал сигаретой и блаженно жмурился. Дефицита в общении с ним никогда ни у кого не было. У нас с ним сложились просто дружеские отношения, и он прощал мне многие высказывания и шуточки, которые в присутствии Колаттакуди были бы не просто неуместны, а совершенно не позволительны. Позже я увидел, что он не был сахарным со всеми и мог повздорить с теми, кого недолюбливал, но они также знали такое к ним отношение, платили тем же и вздорили с ним на равных.

Что же до аспирантов и постдоков, то они, пожалуй, ничем не отличались от равных им по положению в Центре биотехнологии. Работали они дни и ночи, конкурировали друг с другом даже в мелочах, кто-то был более дружественен, кто-то более замкнут, в лабораториях одних профессоров общая обстановка была более теплой, в других — проглядывали симптомы откровенной вражды. Я слышал о похожих взаимоотношениях от своих коллег из других городов и институтов.

Дело доходило кое-где и до полного безобразия. Однажды я услышал шокировавший меня рассказ нашей знакомой, которая приехала искать место в очень хорошем университете. Ее присутствие почему-то раздражало чету китайцев, работавших за соседними столами. То и дело по пустякам возникали неудовольствия, причем коллеги нашей знакомой использовали каждый предлог для того, чтобы решать проблемы по-американски: они наушничали заведующему, настраивая его против непрошенной русской конкурентки. За этим следовали нагоняи заведующего, наша знакомая рыдала, звонила нам и спрашивала, как ей быть, сказать что-то определенное я не мог, потому что самому не хватало опыта.

Наконец, произошла близкая к уголовной история: вечером китайцы плеснули радиоактивным раствором на стол нашей знакомой (после того, как она покинула лабораторию), затем замерили радиоактивность, обнаружили ими же созданное загрязнение и побежали доложить заведующему, уверяя его, что эта русская — грязнуля, не умеет работать и всех неминуемо подведет. Всё в этом подвохе было рассчитано верно, кроме одного: в течение почти недели наша знакомая не работала с радиоактивностью, в ее распоряжении радиоактивных веществ на эту неделю не было, а заказ ее был на более поздний срок, она смогла доказать свою невиновность, обстановка дошла до высшей точки противостояния, заведующий был человеком неглупым и сразу всё понял. Прьггь нечистоплотных коллег была самым строгим образом пресечена (в Америке умеют это делать не хуже, чем в России), по сей день наша знакомая успешно работает в том же университете, в той же лаборатории, а где те злобные ребята, я даже не знаю. Наверное, похожие истории могут рассказать многие из тех, кто побывал в борьбе за место под солнцем, лишь степень подлости могла быть гуще или жиже. Зная о таких историях, я старался следить за каждым своим шагом, не лез в поучения или обсуждения, старательно ограничивал темы разговоров, особенно с теми, в ком была заметна тяга к поиску недостатков в других.

Такие ушлые ребята и девицы встречались и на кафедре молекулярной генетики, не раз об их выходках между собой говорили с осуждением профессора кафедры, но в целом на этой кафедре удерживались довольно дружеские взаимоотношения. И Перлмэну и другим удавалось именно такой тон на кафедре утвердить и поддержать.

Особенно заботливой и сердечной была главная помощница заведующего, руководившая штатом секретарей (обычно четыре девушки на примерно 30 профессоров и полторы или две сотни аспирантов, да плюс к тому с тысячу студентов) — Джессика Сигмэн. Она была совершенно замечательным человеком. Джессика давно работала в университете, знала все тонкости делопроизводства, была знакома всем людям в администрации, умела в секунды разрешить проблемы, над которыми штат помощников Колатгакуди мог ломать голову сутками. Надо к этому добавить, что Джессика вообще была предупредительна и мила. Пожалуй, за 11 лет жизни в Америке я больше таких сердечных и готовых к помощи людей не встречал. Иногда на кафедре появлялся ее муж с двумя очаровательными дочками лет 8 и 11, и было видно, что вся их семья полна тепла и любви.