Подписанный с Университетом штата Охайо контракт был рассчитан на два года. От меня требовалось совсем немного: я был обязан прочесть в течение каждого года всего одну публичную лекцию для сотрудников и студентов университета, а также жителей столицы штата — города Коламбуса, в котором университет был расположен. Для лекции я мог избрать любую тему, меня интересующую. Больше от меня университет ничего не требовал. Правда, и со своей стороны никаких особых обязательств не брал.

Наверное, надо рассказать по порядку, как же я оказался в Коламбусе, в самом центре США, в далекой американской глубинке. Начиная в первых лет жизни «в отказе», я начал получать приглашения на работу от самых престижных американских университетов. Иногда из этих университетов звонили и спрашивали, согласен ли я принять их приглашение и когда смогу приехать. Я всегда отвечал, что принимаю приглашение с благодарностью, но, к сожалению, сроков отъезда назвать не могу и прошу университет направить соответствующий запрос в самые высокие советские инстанции.

Раза два в году мы с женой выстаивали огромные очереди на прием к начальнику Всесоюзного ОВИРа, и тогда по еле заметным особенностям поведения секретарш начальника (они менялись довольно часто), по презрительно сжатым губам вечно при генерале находившейся Веры Ивановны Аничкиной, про которую отказники в очереди говорили, что именно она представляет КГБ и на деле она — начальник, а генерал просто кукла при ней, и по ужимкам его самого можно было понять, что такие письма с Запада приходили и доставляли неприятные минуты овировскому «синклиту». Положительным следствием писем было то, что с нами разговаривали вежливо и даже предупредительно вежливо. Ни к каким немедленным реальным сдвигам в решении дела отказника такие письма не вели, хотя огромную роль в защите от судебного (или, скорее, внесудебного) преследования играли. Если бы не эти обращения ведущих университетов к советским властям, если бы не письма коллег с Запада, иногда Нобелевских лауреатов, если бы не вопросы к тем же властям, высказываемые наезжавшими в СССР членами парламентов, руководителями академий наук, если бы не постоянный интерес к нам дипломатов и западных корреспондентов, то нас попросту бы зашвырнули в лагеря.

К моменту, когда в октябре 1987 года мне позвонила инспектор ОВИРа и сообщила, что от «инстанций» поступило разрешение на наш выезд на Запад, у меня накопилось несколько десятков таких приглашений на работу из разных университетов. Хоть я и ответил строго инспектору, что воспользуюсь советским законодательством и выеду не раньше, чем через полгода, но обсуждать будущее место работы с женой мы начали сразу же. Перебирали разные варианты и гадали, где было бы лучше и в профессиональном и в житейском отношении. Некоторые места отпали сразу же. Например, мы решили, начитавшись вышедших тогда в СССР переводов книг Гаруна Тазиева, что не поедем в Калифорнию, где часты землетрясения и всякие другие -«пограничные эффекты» на краях движущихся тектонических плит. Не хотелось ехать и в Нью-Йорк, где скопище людей, культур, хулиганов и просто бандитов (соответствующие сцены смаковало советское телевидение, и неприятный образ все-таки возникал). Прикидывали мы и финансовые возможности, предлагаемые разными университетами. Как это всегда происходит в жизни в такие поворотные моменты, серьезные доводы соседствовали со всякой чепухой, а случай творил свое дело.

Вторгся случай и в нашу судьбу на этом этапе. Летом 1987 года совершенно неожиданно нас посетил гость из Охайского университета — Ролф Барт, профессор-патолог с медицинского факультета. Барту очень хотелось побывать у А.Д. Сахарова, сфотографироваться с ним, попытаться пригласить Андрея Дмитриевича посетить их Университет. Барт допрашивал многих в Штатах, узнавая, к кому он мог бы обратиться в СССР, чтобы эти люди помогли ему попасть к Сахарову домой. Один из бывших москвичей, уехавший за год или два до этого и работавший в университете в Коламбусе, дал ему мой телефон (он посещал мой семинар отказников и знал о моем знакомстве с Е.Г. Боннэр и А.Д. Сахаровым). Мы поговорили с Бартом, я увидел, что он вполне разумный человек, и помог Ролфу в его деле, уговорив Андрея Дмитриевича принять профессора на 10 минут разговора. После этой встречи Барт вторично появился у нас дома и стал меня расспрашивать, не хочу ли я приехать поработать приглашенным профессором к ним в Коламбус. Как я не отказывал никому из делавших такие предложения, так не отказал и Барту.

Месяца через два из Коламбуса пришла огромная телеграмма, склеенная из двух страниц (таких длинных телеграмм мы еще никогда не получали). Телеграмма была подписана президентом университета. Присылка телеграммы, а не обычного письма показалась мне примечательным жестом. В телеграмме сообщалось, что Совет университета избрал меня Приглашенным Профессором кафедры молекулярной генетики и одновременно только что созданного Центра Биотехнологии (предложенная мне должность по английски звучала так: Distinguished Visiting Professor, позже я расскажу подробнее о различиях в профессорских должностях в США). В телеграмме были приведены фамилии тех, к кому бы я мог обратиться, если у меня появятся вопросы относительно работы в университете или ее условий. Был назван и размер зарплаты. Я понял, что Барт здорово поработал, если решение было проведено через совет Университета и столько людей было задействовано в процесс моего приглашения и трудоустройства.

Однако телеграмма пришла еще до звонка из ОВИРа и осталась лежать в папке с другими приглашениями. Барт действовал методично и, начав дело, считал долгом чести его продолжать: теперь раз в месяц у нас дома раздавались телефонные звонки и любезный Барт сообщал, что они не забыли своего приглашения и он звонит проверить, не изменились ли мои намерения. Один из таких звонков практически совпал с звонком из ОВИРа: только я повесил трубку.

как раздался громкий звонок и я услышал голос Ролфа, всегда начинавшего с двух фраз, произнесенных по-русски, нараспев и с мягким «рэ»:

— Добрий дэнь, Валэрый Николаевым. Как Ваши здаровье?

После этого он всегда переходил на английский и спрашивал одно и то же — о сроках приезда. Я. конечно, понимал, что Барт не мог знать о решении советских властей выпустить нас (хотя мне уже рассказала одна из сотрудниц американского посольства в Москве, что президент США Рональд Рейган лично просил М.С. Горбачева выпустить нашу семью) и что его звонок в данную минуту — это простое совпадение. Я с радостью ответил Ролфу, что разрешение на выезд получено, что мы начнем потихоньку собираться в дальнюю дорогу и что я буду думать, чье приглашение принять. После этого звонки Барта стали повторяться каждые две недели.

В самом конце 1987 года, как я уже писал, обстановка в стране коренным образом поменялась, у меня появилась надежда, что многое из того, над чем я работал в годы отказа, будет востребовано, а книги, которые я писал на протяжении последних 10 лет — опубликованы. Эго как-то непроизвольно оттягивало срок отъезда. Именно в это время главный редактор журнала «Знамя» Г.Я. Бакланов подписал со мной договор на публикацию журнального варианта книги о Лысенко. В последний день 1987 года вышел журнал «Огонек» с моей статьей о Лысенко, Сталине и зловещей роли КГБ в удушении генетики в стране. Начались переговоры с другими изданиями. Тем не менее усидеть на двух стульях никому не удавалось. Надо было решать, оставаться ли навсегда в СССР, а если уезжать, то коща и куда ехать. Да и многим надеждам крылья были вскоре обломаны: КГБ грубо вмешалось в издательские планы (эти события описаны подробно в предыдущем очерке воспоминаний). Оставлена была открытой только одна дверь: на Запад.

Разумеется, я пытался расспросить многих американцев, с кем мы дружили, какое место предпочтительнее, и услышал от самых разных людей теплые слова об Университете Штата Охайо. Чернокожий корреспондент «Вашингтон Пост» Гэри Ли, который дневал и вечерял у нас, упирал на самый по его мнению важный фактор — высокую зарплату.

— Любому американцу, — утверждал он, — всё равно, где жить, ведь условия быта и снабжение одинаковы по всей стране, а деньги есть деньги — их надо уважать. В традиции американцев — жить там, где хорошо платят за работу.

Руководитель корпункта журнала «US News and World Report» Джефф Тримбл услышав от меня вопрос о лучшем месте и о городе Коламбусе, вдруг заулыбался, воодушевился и начал рассказывать, что сам закончил факультет журналистики этого университета, что его мама до сих пор живет в Коламбусе, и что лучше место трудно придумать. Также неожиданно оказалось, что ассистентка корреспондента Си-Эн-Эн Питера Арнетта — выпускница того же факультета и что она хвалит свою Альма Матер. Последнюю точку поставил посол США в Москве Джек Мэтлок. Он отвечал на мой вопрос медленно, как бы раздумывая над каждым словом, и сказал примерно следующее (используя для этого популярную американскую поговорку):

— В Коламбусе вы будете считаться крупной рыбой в мелком пруду, а в Гарварде мелкой рыбой в большом пруду. Так что поезжайте для начала в Коламбус. Да и люди там менее эгоистичные, чем в метрополии. А вам в начале вашей жизни в Штатах будет нужно и содействие, и сердечность.

Так всё сошлось к одному, я сообщил Барту о своем решении принять их приглашение, и 1 мая 1988 года мы оказались в небольшом аэропорту Коламбуса. Очень скоро мы поняли, что наши друзья были правы, когда советовали нам поехать именно сюда на начальном этапе жизни в Америке. Коламбус оказался вовсе не городком, а городом с миллионным населением, крупнейшей промышленностью, налоговыми послаблениями для компаний, в силу чего многие из них перебазировали свои главные предприятия именно в Коламбус. За те два года, что мы прожили в этом городе, в его центральной части, в даунтауне, как говорят американцы, было построено чуть ли не с десяток небоскребов.

Сам университет представлял из себя огромный город: в нем училось почти 60 тысяч студентов, университет занимал громадную территорию с сотней зданий, по двум маршрутам, ходили автобусы с интервалом минут в десять. Во многих направлениях университет прочно удерживал ведущие позиции в мире. Центр биотехнологии, где мне было отведено рабочее место, был расположен милях в двух от основного кампуса и входил в состав дочернего кампуса, включавшего в себя с десяток крупных зданий.