Возвращаясь памятью в те дни, я не могу припомнить чего-то очень тяжелого, какого-то особенного нервозного состояния, приступов отчаяния или неконтролируемой тревоги. Крайностей, по-моему, не было, но тяжесть и постоянное ожидание, ЧТО ЖЕ БУДЕТ? — было. В приведенных выше воспоминаниях я опустил один момент, который сейчас как-то даже выветрился из памяти и про который я вспомнил, просматривая старые записи тех лет. Сейчас я могу рассказать об этом моменте без всякой эмоциональной окраски, без яркого чувства, хотя в свое время я немало поволновался по этому поводу. Связано это было с поисками работы в других местах.

Примерно в конце первого года моего пребывания в Коламбусе я как-то задал в довольно категоричной форме вопрос о том, могу ли я хотя бы надеяться получить теньюр именно в Охайском университете, Родфу Барту. Я уже понял, что он с его недюжинной активностью старается попасть во всевозможные комитеты в университете, всегда предлагая свою кандидатуру на любые открывающиеся вакансии, тратит уйму времени на встречи с начальством всякого рода, на заседания, никогда не пропускает очередных встреч президента и провоста с профессорами, если об этих встречах заранее извещают, и благодаря этому хорошо знает, откуда и куда дует ветер.

Он был главным человеком в университете, ответственным за мое приглашение, всегда появлялся на всех мероприятиях, которые я помогал устраивать, поэтому я счел нормальным спросить его в лоб (хотя уже знал, что в Штатах такие прямые вопросы, которые могут поставить того, кого спрашиваешь, в неудобное положение, не приняты: ведь таким вопросом ты можешь принудить человека сказать то, что ему неприятно обсуждать, а отсюда вытекает, что после таких вопросов тебя могут начать сторониться).

Ролфа, как я заметил, этот вопрос также покоробил. Он насупился, помолчал, слегка склонив голову, затем вскинул ее и, глядя мне в глаза, ответил:

— Насколько я знаю, вам не удастся получить постоянную позицию у нас Университете. В вашей работе за прошедшие месяцы были хорошие и неудачные стороны. Начнем с неудачных. Вы не смогли получить грантов из внешних для университета источников. Вы не смогли предложить новые курсы для студентов. Скажу больше: я не понял этого сразу, но оказалось, что между Перлмэном и Колаттакуди идет теперь уже всем видимая война. Вы неосмотрительно оказались вовлеченными в эту войну на стороне Перлмэна, а я не думаю, что он может победить, потому что у Перлмэна не складываются отношения с нашим провостом, а у Колаттакуди, напротив, с ним прекрасные отношения. В то же время есть и хорошие стороны. Вы проявили себя очень хорошо в том отношении, что пригласили в университет очень много важных людей — и ученых (Ролф начал перечислять их: Алекса Рича, Чарлза Кэнтора, Фреда Альта), и государственных деятелей (Артура Хартмана), и вообще важных людей (Джона Мэддокса, Елену Боннэр). Так что вы показали всем, что вы не случайный человек в обществе, что ваши связи полезны университету. Но этого недостаточно для получения теньюра. Вам надо было уже давно приготовить свое резюме, описать область интересов, смотреть каждую неделю объявления в журналах «Science», «Nature» и в профессиональных журналах и рассылать аппликации в сотни адресов. Обычно из одной сотни приходит одно-два приглашения на интервью.

Мы распростились с Бартом в тот день не так сердечно, как это было раньше. Заставив говорить откровенно, я напряг его, и он, конечно, рассердился. Но он был честен и не юлил. Я остался весьма ему признателен и позже постарался больше не действовать столь назойливо.

Надо было приступать к действиям по поиску работы в других местах. Данное занятие было безрадостным, но это надо было делать. Деваться некуда. Без всякого энтузиазма я начал смотреть объявления и рассылать письма с просьбами рассмотреть мою кандидатуру для той или иной объявленной позиции. Дважды меня вызывали на интервью, но оба раза мои поездки окончились безрезультатно — дальнейших шагов не последовало, я не подошел. Конечно, я не разослал и сотни аппликаций, но и рассылка нескольких десятков писем не была мне очень приятной.

Разговор с Бартом засел в моей памяти, как заноза. Снова и снова я мысленно прокручивал в мозгу его слова, настраивая себя на то, чтобы отнестись к поискам более активно. Ведь собственно, то же самое (без четкой бартовской классификации положительного и отрицательного) говорили мне Колатгакуди и Перлмэн. Конечно, я продолжал работать помногу, и на подготовку и рассылку документов в университеты, объявлявших о вакантных местах, времени оставалось всегда мало.

По прошествии года я так и оставался временным профессором, понимал, что у меня впереди всего год обеспеченной жизни, ведь на третий год университет со мной этот временный контракт не возобновит. Правда, теперь кое-что изменилось в балансе положительного и отрицательного. В самом престижном научном журнале мира — «Nature» появилась наша статья, мы подготовили вторую статью для журнала «Исследования нуклеиновых кислот», и ее уже приняли к печати. Макс от нашего общего имени и я самостоятельно сделали несколько докладов на международных конференциях и симпозиумах, тезисы их были опубликованы, я получил приглашения на ряд важных выступлений, мы готовили к печати на основании новых результатов другие публикации. В 1989 году мне удалось издать в Америке на русском языке полный текст книги о лысенкоизме. Назвал я книгу «Власть и наука. История разгрома генетики в СССР». С начала до конца весь наборный экземпляр, включая иллюстрации, был сделан Ниной и мной, книга была напечатана Издательством «Эрмитаж» в штате Нью Джерси. Это был важный успех, все-таки первая книга за жизнь в Америке — и такая важная для меня книга. Судьба была милостива ко мне и в еще одном отношении: курс лекций я прочел, прочел успешно, и с конца марта 1990 года до начала мая должен был повторить курс уже для 250 студентов, записавшихся на него. Оставалось последнее препятствие — грант.

В Коламбусе в полные права вступила весна 1990 года. Как всегда в Америке, бурная, яркая, с невероятным для русского глаза разнообразием окрасок цветущих кустов, деревьев, с множеством рассаженных повсюду весенних цветов. Красота неописуемая! Можно было жить и радоваться. Однако молчание насчет гранта также продолжалось и продолжалось и на нервы действовало. Наконец, я решился позвонить по телефону в дирекцию Эн-Ай-Эйч, известному мне еще со времени обсуждения проблемы трат на реактивы.

По-моему, тот же мужской голос, который я слышал и тогда, отозвался и сейчас. Я назвал себя и задал вопрос о судьбе нашего гранта. Без всякой натуги и долгих воспоминаний этот человек тут же ответил, что вопрос с грантом решен, решен положительно, но сейчас идет проработка финансовых вопросов, в особенности трудна проблема перевода денег в СССР.

— Это новый, необычный вид активности для нас, и есть серьезные затруднения на этот счет, — сказал он.

К счастью, я уже несколько раз обсуждал этот вопрос с Максимом, и мы пришли к обоюдному согласию, что разумнее всего было бы избежать вообще перевода денег для него в СССР. Мы оба понимали, что если советские чиновники на каком-то уровне захотят запустить свои руки в эту «кормушку», они это сделают, не терзаясь душой. Поэтому было бы лучше сделать все так, чтобы часть, причитающаяся для лаборатории Максима, оставалась на счету Университета Охайо. Тоща я мог бы по заявкам Максима заказывать реактивы и расходуемые материалы и до поры до времени накапливать их у меня. Поскольку всегда между его лабораторией и моей был бы обмен людьми, то уезжавшие из США в СССР могли бы спокойно забирать с собой коробки с закупленными для Москвы реактивами, если бы соответствующие инстанции выдали разрешение на провоз их через американскую таможню. Мы даже сделали намек на такую возможность в заявке на грант. Поэтому я рассказал чиновнику о наших сомнениях и обоюдном согласии сохранить все финансы в США, но обеспечить при этом безбедную работу обеих лабораторий и почувствовал, что принес облегчение тому, кто говорил со мной на другой стороне телефонной линии.

— Пожалуйста, срочно пришлите нам ваши подробные предложения, распишите всю последовательность шагов по реализации вашего плана. Было бы также хорошо иметь соответствующее письмо от Франк-Каменецкого и письмо от бухгалтерии вашего университета, что она согласна такие операции проводить через свои каналы. Если бы вы смогли прислать все эти бумаги на этой неделе, это бы нам очень помогло, — услышал я.

Разговор происходил в понедельник. С удесятеренной энергией, почувствовав, что я вижу свет в конце тоннеля, я бросился раздобывать всё запрошенное и в ближайшую пятницу отправил документы через Федерал Экспресс.

Получилось так, что благодаря предложенному плану расходования средств все запреты на наш грант были сняты. Через две недели я держал в руках узенькое письмо из Эн-Ай-Эйч. Не скажу, что сердце застучало, но открывал я конверт с волнением. Заветное письмо было в моих руках. Единственное, в чем нас урезали, — это предоставили нам финансирование не на 5 лет, как мы просили, а на три года, уменьшив запрошенный бюджет на треть. Поэтому я тут же направил письмо в Эн-Ай-Эйч, что в связи с сокращением запрошенного нами финансирования, часть работы, связанная с поисками триплексов в животных клетках, выполнена нами быть не может, и я как директор проекта извещаю, что эта часть проекта аннулируется. Этим я разрешил проблему с Марком и с его потугами что-то выудить для себя, параллельно обвинив других в глупостях. Вскоре из Эн-Ай-Эйч пришло письмо из дирекции института, в котором меня извещали, что данное предложение рассмотрено и принято.

Но эти шаги были сделаны чуть позже. Получив письмо, я сразу же пошел к Перлмэну и дал ему письмо в руки. Он, сидя, прочел его, затем, не сказав ни слова, встал, церемонно поклонился и только после этого произнес строгим голосом:

— Вэлери, вы разрешаете мне запросить срочно Президента университета о немедленном предоставлении вам теньюра?

Потом он вышел из-за стола, и мы обнялись.

Уже на следующей неделе было созвано внеочередное заседание кафедры. Началось оно в три часа. Меня, разумеется, на заседание не приглашали, и я остался сидеть в офисе. Коридор на пятом этаже опустел. Я распахнул настежь дверь, ожидая что первый, кто пойдет мимо по окончании заседания, скажет о результатах.

Прошел час. Всё кругом как вымерло, ни один человек по коридору не прошел. «Господи, ну что там такое?» — повторял я про себя. Я знал, что обычно на подобные вопросы повестки дня отводят не больше минут сорока, а тут уже час! Потом прошло полтора часа. «Наверняка, кто-то вроде Марка выступает против, ситуация усложнилась, и мне каюк», — думал я. Без пятнадцати пять я позвонил Нине и сказал, что готовлюсь к худшему. В пять вечера я решил, что рабочий день закончен, собрал вещички, взял ключи, захлопнул офис и пошел к лифту. Только я нажал кнопку вызова лифта вниз, как дверца соседнего лифта распахнулась и из кабины, заполненной профессорами нашей кафедры, первым вывалился Марк, а потом высыпались другие члены кафедры. Марк увидел меня, расплылся в дежурной американской улыбке до ушей и полез обниматься.

— Валэри, — завопил он, — мы избрали вас профессором единогласно!

Что для меня осталось загадкой и о чем я ни тогда, ни позже никого так и не расспросил, это, как Марк оказался в одном лифте с профессорами, почему он объявил «м ы избрали единогласно», если он не был тенурированным профессором и ни при каких обстоятельствах не мог принимать участия в голосовании. «Неужели, — размышлял я, — он стоял у лифта, поджидая момента, когда профессора выйдут с заседания и станут входить в лифт, чтобы встать ближе к двери и кинуться с объятиями первым?!»