Пошли переговоры с новым университетом о финансировании моего переезда (университет оплатил всю стоимость перевозки наших вещей, мебели, книг и вообще всего нашего скарба из Коламбуса в Вашингтон). Мы съездили с Ниной трижды на поиск дома, который предстояло купить вблизи университета, посмотрели их с полсотни и выбрали дом, показавшийся нам приемлемым.

Уезжать из Коламбуса было и радостно, и грустно. За два неполных года, проведенных в этом городе, наша жизнь радикально изменилась, похоже, изменились и мы сами.

Самое неприятное в отъезде заключалось в том, что мы оставляли людей, ставших близкими друзьями, людей, с которыми жизнь нас так счастливо свела и теперь разводила. О многих из них я уже писал выше, особенно о наших американских друзьях, но оставались в Коламбусе и друзья из русскоговорящей общины Коламбуса.

Мы близко сошлись в эти годы с Виолеттой Бовт, выдающейся балериной, жившей и работавшей много лет в СССР в труппе Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, а с 1987 года поселившейся в Коламбусе.

В Москве Виолетта Бовт, удостоенная высшего звания Народной артистки СССР, танцевала, ставила спектакли, успешно гастролировала и стала любимицей во многих странах, особенно в Японии (правда, в родную Америку, где она родилась, ей съездить ни разу не дали), была кумиром московской молодежи. Моя Нина в свою бытность студенткой 1-ш медицинского института бегала на спектакли с участием Бовт и, когда мы впервые услышали от Левенстайнов, что Виолетта Бовт теперь живет в Коламбусе и хотела бы с нами познакомиться, вскрикнула: «Как она здесь очутилась?»

Виолетта сама рассказала нам, как ее унизили в СССР и как буквально вытолкнули из страны. Ее отец и мать родились до революции в России (отец был украинцем, исходно фамилия звучала Бовтун), потом оказались в Америке (отец вскоре после беспорядков 1905 года, мать позже). Отец был эсером, верил в очищающее для общества значение революции, но революции не дождался, а за революционную деятельность был арестован и бежал из тюрьмы в Америку. Когда в 1917-м революция в России все-таки свершилась, он вернулся назад и оказался во Владивостоке. Но вскоре началась междоусобица, он возглавил на стороне большевиков борьбу с объединенными силами японцев и Белой армии, став красным комиссаром города. Кончилось это тем, что большевики были разгромлены, пришлось комиссару выпрыгивать из окна и бежать в Америку снова (по дороге он чуть не погиб, но сумел устроиться угольщиком на корабле и выжил). В Америке оказалась и его будущая жена, дочь раввина, которая бежала от еврейских погромов, организуемых русскими шовинистами и волнами прокатывавшихся по городам России. Встретились и поженились они в Нью-Йорке, потом перебрались в JIoc Анджелес. В Штатах у них родилось четверо дочек (младшей была Виолетта). Отец, будучи первоклассным инженером, хорошо зарабатывал, купил дом, даже автомобиль, что в 20-е годы было роскошью и по американским понятиям. Но тяга к революционной, красивой и яркой активности не оставляла душу отца. Как ни сопротивлялась мать, но в 1927 году они продали всё и с деньгами вернулись в СССР. В 1935 году их заставили отказаться от американского подданства, сдать иностранные паспорта и принять советское гражданство. В 1938 году отца арестовали. До сих пор трудно понять, как этому человеку удалось доказать, что никакой он не американский шпион, а убежденный сторонник большевиков (дети слышали от матери историю, о том, что какой-то из крупных партийцев вспомнил роль отца в борьбе большевиков за овладение Владивостоком и помог спасти его). Так или иначе, в 1940 году его выпустили на свободу. В начале войны с фашистами он добровольцем ушел на фронт, где в 1941 году в битве под Можайском отдал жизнь за Родину.

Родная сестра Виолетты Виктория в 60-х годах сумела уехать в США с мужем, тоже американцем, Джеком Гуральским. Джек приехал в СССР во второй половине 30-х годов (он симпатизировал социализму, к тому же в годы депрессии в конце 20-х годов в Америке жить было не сладко, а, в отличие от отца Виолетты, Джеку пришлось спать под мостами) и прямым ходом отправился в ГУЛАГ. Отсидев полный срок, Джек вышел на свободу только после смерти Сталина и поговаривал, что первым иностранным языком, который он выучил, был русский матерный. Несколько лет он с Викторией добивался разрешения на возвращение на родину, и только в 60-х годах они смогли уехать в Штаты по вызову родной матери Джека, а потом поселились в Коламбусе.

В конце 70-х годов Джек тяжело заболел, сестра позвонила Виолетте и попросила ее срочно прилететь. Выдающаяся советская балерина гастролировала по всему свету и даже не подумала, что просьба о поездке к сестре по такому поводу может вызвать начальственный гнев. Но именно эта нечеловеческая, да еще выраженная в хамской форме реакция была ответом на ее просьбу. Более того, вместе с отказом ей было заявлено, что если она вздумает настаивать на желании навестить сестру, то может потерять работу. И действительно — в ближайшую же гастрольную поездку ее не пустили и дали понять, что у нее теперь один шанс увидеть сестру: покинуть СССР навсегда. По-видимому, кому-то из высоких держиморд хотелось продвинуть на роль примадонны театра свою любимую актрису.

Виолетта подала заявление на эмиграцию, но выпускать ее не торопились. Почти 7 лет она просидела в отказе — в те же годы, что и мы. Но она боялась, что если войдет в контакт с другими отказниками, то срок выезда ей отодвинут еще дальше (все-таки «Народная артистка»). Она затаилась и тихо ждала. Наконец, ей удалось передать в американское посольство свидетельство о рождении, там проверили американские записи о всех родившихся, признали ее американское гражданство и выдали паспорт. С ним, на полных правах американки, она приехала в Коламбус.

Поселившись у сестры, Виолетта попыталась попасть в балетную труппу Коламбуса, но сразу это не удалось. Еще одна балерина, да еще очень застенчивая, была не нужна. Жить без работы тоже было нельзя: только в Штатах Виолетта поняла, как с трудом сводят концы с концами Джек и сестра. Надо было где-то устраиваться на работу. Денежного пособия, какое выдают эмигрантам без гражданства, ей не полагалось, потому что она была полноценной американкой. Сестра, наслушавшись знакомых, решила обратиться за помощью в местный Еврейский Центр, выдававший всем вновь прибывшим евреям небольшое пособие в первые полгода после приезда. Мать сестер была еврейкой, и они решили попытать счастья там. Встретила их в Джуйке (так между собой зовут еврейские центры эмигранты из России) «социальный работник» Сэра, про которую в среде эмигрантов сложилось твердое мнение, что она «трамвайная хамка». Сестры такого определения, разумеется, не знали.

— Чем занимались в СССР? — спросила Сэра.

— Я балерина, — ответствовала Виолетта.

— Так. Придется специальность сменить. Балерин нам хватает, — безапелляционно заключила «социальный работник».

На этом вся «забота» окончилась, пособия ей не выделили.

Вскоре новые друзья, с которыми Виолетта познакомилась в Коламбусе и которых я вспоминал выше, Дора и Витя Левенстайны, привели Виолетту к их американской знакомой — Агасте Франк, в прошлом концертировавшей пианистке, игравшей в Коламбусе особую роль. Агаста была заводилой при создании театра в городе, вложила деньги в создание балетной труппы и Академии танца. На приеме для артистов, которые всегда устраивали после каждого представления, Агаста подвела Виолетту к одному из руководителей труппы и посоветовала переговорить с приезжей балериной из СССР.

— Вы танцевали в Большом? — спросил он Виолетту.

— Нет, в театре Станиславского и Немировича-Данченко, — ответила Виолетта.

— О, я однажды видел «Лебединое озеро» в постановке этого театра в Париже. Это было очень хорошо.

Тихим голоском Виолетта проговорила:

— Это я танцевала Одетту и Одиллию в том спектакле.

На этом все представления и переговоры были завершены. Виолетта была принята на работу. Ей повезло в том, что в те годы в городе работал выдающийся американский постановщик танцев и педагог Джон Мак Фалл. За считанные месяцы Виолетта показала всем свои способности, и Мак Фалл сделал ее вторым после себя постановщиком спектаклей, наставником труппы и профессором Академии балета.

Американский балет коренным образом отличается от русского классического балета. Динамичный, порывистый танец, физкультурные и акробатические элементы с непрерывно чередующимися прыжками, пробежками, энергичное размахивание руками во все стороны, резкие наклоны, театральные эффекты, доведенные до гротеска, наиболее характерны, на мой взгляд, для американского балета. Если танцор взаимодействует с танцовщицей, то, как правило, резкие движения превалируют, если же надо передать что-то тонкое во взаимодействии девушки и молодого человека, то это строится так, чтобы была ясна сексуальная, а не платоническая линия танца. При этом в драматургии постановщики стремятся так строить мизансцены, чтобы они достигли одной цели: открытым текстом показали зрителю, о чем идет речь в данную секунду. Тонкий рисунок танца в русском балете, его мягкость и мелодичность, приемы, позволяющие выразить многообразие чувств и действий, умение стоять и двигаться на пуантах, а не танцевать босиком или в спортивных тапочках, отличают русский балет от американского. Певучая синхронность танца у кордебалета, костюмы девушек в пачках, головных нарядах, красиво выполненные костюмы юношей, которые часто сами служат произведениями искусства, присущие русскому классическому балету, просто неизвестны американцам и, может быть, более того — чужды основному стилю американского балета. Большинство американцев любят носить каждый день шорты и майки, щеголяют в них летом, в жару, сохраняют тот же наряд и зимой. Аналогично этому и в балете всякое тяготение к нарядным костюмам считается излишеством. Ведь в формальном, закрывающем тело костюме не видно, как играют мускулы танцора, как лихо сгибаются ноги балерины, так долой все эти лишние аксессуары.

Конечно, сама Виолетта, когда мы не раз на эти темы заводили разговор, всегда со мной не соглашалась, считая, что в американском балете есть такой заряд энергии, такой поток эмоций, такая сила, что русским это просто не под силу. Да и зрительно американский балет производит исключительно сильное впечатление. То, что принесла в российский балет Майя Плисецкая, самобытно, но шло от тех же корней, динамизм ее танца вызвал огромный интерес на Западе, потому что зрители там были приготовлены именно к этим новациям.

Однако настоящей школы балета не было, ляпы на сцене были неизбежным следствием отсутствия этой школы, а сами танцоры быстро выходили из строя.

— Они резко, с вызовом делают фуэте, крутятся как волчки на сцене, вносят элементы акробатики, — и травмируют себя, иногда даже ломают кости, — рассказывала Виолетта. — Все-таки то, что было привнесено в балет столетиями, приемы танца, правила постановки стопы, культура и просто чистота исполнения различных элементов — этому нужно серьезно учить.

Уроки Виолетты оказались столь важными, столь интересными, столь новаторскими, что труппа Мак Фолла в короткий срок преобразилась. Появилась законченность танца у всех танцоров, даже в постановки спектаклей были внесены серьезные изменения. Постепенно стал меняться репертуар: первое отделение оставалось привычно «американским», во втором отделении стали вводить номера классического балета, поставленные и Виолеттой, и Джоном.

Виолетта работала на износ: классы, классы, классы, тренинг всех — от солистов до второстепенных танцоров, постановка классических танцев из репертуара мирового балета. Всё, что она делала, было на ура воспринято и труппой, и зрителями. Народ повалил в театр еще больше, цены на билеты взметнулись, и всё равно каждый спектакль собирал аншлаг. Виолетта стала знаменитостью в Коламбусе, о ней писали в газетах, у нее брали интервью, ее стали приглашать на мастер-классы в другие города. Труппа Мак Фолла с триумфом выступила на нескольких крупных театральных площадках США, в 1989 году столь же успешно побывала в Египте и на Ближнем Востоке. Любимый ученик Виолетты занял второе место на всеамериканском конкурсе балета.

А сама Виолетта оставалась такой же тихой, скромной, даже незаметной. Ей были совершенно чужды манерность и капризы звезды. Она часто приезжала к нам на квартиру, мы радовались взаимному общению, рассказывали друг другу истории из своих жизней: она из своего, неизвестного нам, театрального мира, мы ей — из столь же далекого от нее научного мира. Перезванивались мы наверное каждый день, помогали друг другу во всем. Ее американское происхождение, хорошее английское произношение помогали ей, но все-таки всю жизнь она жила в мире, где всё было предопределено навсегда (едешь на гастроли — вези консервы и галеты, денег не дадут, в комнате одна жить не будешь, потребности минимальны и т.д.). Теперь же всё надо было уметь делать самой. Мы вместе узнавали многие новые детали американской жизни и щедро делились друг с другом знаниями.

Хоть Коламбус и был провинциальным городом, но культурная жизнь в нем била ключом. Работал оперный театр, в спектаклях которого пели лучшие певцы мира, собираемые со всего света только на эту постановку. Одна, две репетиции — два, три представления, и все разъехались. Через две недели в театре новая премьера. В городе был собственный хороший симфонический оркестр, в университете свой полный по числу исполнителей симфонический оркестр. Представления в клубе университета и в Охайском театре — каждую неделю. Кого только мы ни услышали в Коламбусе: Пинхас Цукерман, Дэниэл Баренбойм, Йо-Йо-Ма, Питер Сёркин, Владимир Фельцман, знаменитые певцы и певицы и многие другие. Вместе с Левенстайнами и Виолеттой мы старались быть на всех концертах, заранее покупали билеты, после концертов часто ехали друг к другу, чтобы вместе попереживать услышанное и увиденное...

Агасте Франк, которая помогла Виолетте устроиться в балет, было уже за 70, ее покойный муж оставил довольно приличное состояние, Агаста была членом нескольких престижных клубов в Коламбусе и часто приглашала на ужин в эти клубы русских друзей. Эти совместные походы были всегда интересными, можно даже сказать творческими, каждый привносил какую-то свою нотку, и Виолетта была на этих вечерах особенно хороша. Агаста гордилась знакомством с Виолеттой и с удовольствием приглашала к нашему столу тех, кто узнавал ставшую знаменитостью Виолетту и подходил сказать ей несколько слов. Эти комплименты она принимала так мило, так уважительно, что располагала к себе.

Как только мы купили дом в Арлингтоне, Виолетта решила, что она должна непременно поселиться неподалеку и купила дом в том же районе. Теперь вечером мы шли на прогулку с собакой, доходили до ее дома, и, если в окнах горел свет, звонили и вызывали ее пройтись с нами. Встречи стали постоянными, мы жили как близкие родственники.

Когда мы переехали в пригород Вашингтона, первым гостем стала Виолетта. Каждый день мы выбирались в музеи, бродили по Вашингтону, вместе ходили в лес, раскинувшийся в ста метрах от нашего дома, вечерами смотрели фильмы, в которых Виолетта была снята во время ее прошлых, еще советских гастролей.

Я был поражен в тот ее приезд колоссальной дисциплинированностью и тренированностью выдающейся балерины. Мощная утренняя зарядка, дневные упражнения (балетной стенки у нас в доме не было, но Виолетта ловко приспособилась к условиям и организовала себе нужное место, используя перила лестницы на втором этаже дома в качестве станка), строжайший контроль за диетой. Я вспомнил, глядя на то, как ежедневно работает над собой Виолетта, рассказ Доры Левенстайн на эту тему. В те годы Майя Плисецкая и Родион Щедрин посетили Коламбус, они с теплотой встретились с Виолеттой, были на спектаклях, и Дора рассказала, что в один из вечеров Майя Михайловна не без зависти и грусти в голосе проговорила:

— Виолетка — молодец, она держит такую форму, так натренирована, посмотрите, какая у нее прямая спина. А я вот сутулюсь, пороха не хватает.

В один из вечеров в тот приезд Виолетты к нам в Вашингтон мы открыли бутылку шампанского и лихо ее опорожнили, а потом пошли гулять. У всех было прекрасное настроение, вдруг Виолетта раскинула руки и начала импровизированный танец... Она преобразилась в мгновенье ока: что-то бесподобное, легкое, изящное и одухотворенное закружилось перед нами. Она мастерски делала пируэт за пируэтом на асфальтовой дорожке, подпевая сама себе, подпрыгивала и опускалась в самых изящных фигурах танца. Настоящее волшебство творилось пред нашими глазами: как будто фея в лунном свете спустилась с небес и околдовала нас своими движениями...

Это была наша последняя встреча. Мы часто звонили друг другу, по нескольку раз на неделе, но вдруг она исчезла. Дней десять мы не могли дозвониться к ней домой, и нам она звонить перестала. Мы начали ее поиски и узнали, что стряслась беда: у Виолетты обнаружили злокачественную лейкемию. Облучение сменила химиотерапия. Наши телефонные разговоры наполнились новыми чувствами. Понимая тяжесть болезни, мы старались подбодрить её. Понимая нас, она поддакивала, но было ясно, что ни одному нашему слову она не верит. Наконец, она выписалась из больницы, вернулась домой. Вела она себя так же мужественно, как жила всю жизнь. Каждое утро уезжала в Академию, днем вела классы с артистами балета. Мак Фалл был требовательным и трогательно заботливым. Вместе с женой они выполняли роль ангелов-хранителей Виолетты. Потом Мак Фолл уехал во Флориду, приняв новую балетную труппу. Он продолжал помогать Виолетте на расстоянии, оплатил некоторые особенно дорогие счета от врачей. Лекарства перестали помогать, болезнь быстро прогрессировала, мучения стали нечеловеческими, и она ушла из жизни, оставив по себе боль в сердце и одновременно теплые воспоминания о нашей дружбе и о многих пережитых вместе радостях.

Согласно ее завещанию, после кремации прах великой балерины был отвезен во Флориду, и Мак Фолл развеял его над водами Атлантического океана. В течение года все спектакли Охайской балетной труппы были посвящены Виолетте, ее портретом открывалась программа каждого представления. Тогда же была учреждена ежегодная крупная денежная премия имени Виолетты Бовт для лучшего артиста сезона, и вот уже четыре года подряд в конце сезона, в июне, премию вручают лучшей балерине или лучшему солисту балета в Коламбусе.

* * *

Но я забежал вперед в моем рассказе. До этого же случилось так, что 20 июля 1990 года мы сели с Ниной и Максимом в микроавтобус, принадлежащий сыну, загруженный свертками и парой чемоданов, и отправились в Вашингтон, покидая навсегда город, в котором как бы заново родились на далеком американском континенте, город, ставший нам родным. Ехать предстояло восемь часов. Дважды по дороге мы останавливались в специально для автомобилистов устроенных центрах, где можно было перекусить, слегка отдохнуть и отвлечься.

Когда мы подъехали к Фэйрфаксу, было часов восемь вечера, стояла удушающая жара, было совсем светло. Купленный нами дом еще не был обставлен: грузовик с мебелью и всеми вещами должен был прибыть только следующим утром, поэтому Максим решил остаться на ночь у своих приятелей, а мы решили расположиться прямо на полу на втором этаже, устланном ковровым покрытием.

Было это, казалось бы, совсем недавно. Так ярко стоят в памяти картины того вечера, когда мы подъехали к дому, впустили в него вначале нашего замечательного Кэнди — шоколадного цвета пуделя, родившегося в Москве и ставшего вместе с нами американцем. Кэнди с опаской и недоверием пошел обнюхивать углы в новом доме, опустив нос к полу, подошел к лестнице на второй этаж и как-то в раздумье стал подниматься наверх, иногда посматривая мельком на меня, — дескать, не запрещаю ли я ему такую вольность. Я стоящ и улыбался, и это придавало свободы нашему любимцу, потом он пропал надолго наверху. Начиналась новая жизнь, на новом месте. Как это недавно было! И как много воды утекло с тех пор!

Ведь было это десять лет назад.

Фэйрфакс, Вирджиния Февраль 2000 года