…но всяким словом, исходящим из уст Божиих… Второзак. 8:3 Когда познать дано мне будет участь Слова и в Боге умереть на всех земных углах, то мать моя и сын в предчувствии былого уйдут в последний путь с печатью на устах. Земля меня простит, и устоят основы, и кровь уйдет в песок, стекая по челу. Все будет, как теперь: вначале было Слово. Но мало помнит кто — зачем и почему.

Боже, внемли мне! Господи правый, для чего Ты оставил меня?! Я далек от спасенья и славы. И не ведаю ночи и дня. Славословит Тебя, Боже Святый, мой Израиль в великих скорбях, я же червь, Твоей волей зачатый, от груди уповал на Тебя. Но пришли они тучной толпою; пляшет алчная злоба в глазах. Пролились мои силы водою, я иссох и повержен во прах. Распинают меня – тем плачу я за любовь к Тебе в жизни земной. Псы презренные, гибель почуя, повзбесились и брызжут слюной. Веселятся враги, кровью агнца смыть желая грехи пред Тобой… И на кости мои тыча пальцем, делят ризы мои меж собой. Спаси, Боже! – Твое славлю имя! — И продлит Твою волю мой род: Он придет, кто страдания примет за меня и за весь мой народ.

Николаю Ивановичу Тряпкину Дано нам жить под строгим небом — у верной Родины в горсти, чтоб, умирая, русским хлебом по всем окопам прорасти. Как сеятель в часы восхода, Любовь, что Господом дана, бросает только в чрево рода свободы вечной семена.

Когда по людным площадям тащили умершее Слово, то были пращуры готовы открыть нам тайну россиян. Кумиры падали в пути в полузабытые могилы, вставая с новой — крестной силой — дар откровения снести. И, опалимы светом тьмы, рвались мы к осиянным странам, крича ушедшему: «Осанна!» И причастились Слову мы…

Душа моя – языческих кровей, оставленная Богом без ответа, что ты бурлишь, как древний Колизей, живую плоть желая сжить со света? Крепись. И пусть сегодня на кресте ты никого не видишь сквозь завесу, но даже в этой – мнимой пустоте сжигают когти дьяволы и бесы. Душа моя, лишь память сохрани — шести часов последней той недели: над миром тьма, враги одежду делят… – Или, Или! Лама Савахфани!

Гряди ж, Исусе Господи, скорее… Утробу выжги матери-земли, покуда мы, из рода в род зверея, тьму душ своих на трон не возвели. В их вязком мраке — с мудростью совиной полуживую память теребя, рождаясь, рвем скорее пуповину — заражены свободой от Тебя. А по Руси шакалов диких свора ширь бороздит – за костью дармовой. Дай умереть от рук ночного вора, в своей крови крестившись пред Тобой. Скорей гряди, пока нетленны Цели того Завета, что прошел века. А мы и Новый не уразумели, а уж без Третьего жить не хотим никак.

О Господи, не искушай мя Словом, не посвящая в замыслы свои. Ты, как мечом, крестом своим Христовым, любя, мне душу с телом раздвоил. Пустив по ветру обе половины… Но Вера, Моисея помяня, проторенным путем – за пуповину — сквозь годы в вечность повела меня. И дух стенал вне опыта и школы, когда, свистя, из будущих времен за ним неслись предвечные монголы, воссев верхом на гробе на моем. В земной утробе – в корневищах рода пытался я привить Твой Идеал. Со всех времен, ветров и падших Родин я свой народ по крохам собирал… Да будет так, – земной удел не вечен. Иду Тобой, как старовер в огонь. О Господи, лиши мя дара речи иль это Слово в мыслях узаконь. Последний договор с Тобою, Спасе, среди людей… А там воздастся пусть. След Сущего в земных трех ипостасях — Я, и Народ мой, и Святая Русь.

Крест не на всех есть в обличенном мире. И, веруя в себя, как в анекдот, толпа беснуется и ждет кумира. И гвозди предвкушает для него…

Прав по гроб Предвидевший, что будет. Оплатив судьбой труды Иуд, жертвы палачей своих не судят, — на Голгофы день за днем идут. Откровеньем зрелищ бредит воздух. В материнской святости своей женщины клянут веками гвозди. И для них рожают сыновей…

Когда я буду жить в растерзанной России, проклятым небесам я славу воспою. И плотию своей — остуженной и синей, я земляных червей досыта накормлю. И стану сам землей – поящей и плодящей. И мертвые в живых воскреснут навсегда. И будут их терзать. И песни петь все чаще. И верить по ночам: «Я буду жить — когда…»

Шатается крест на свободе… Оплачена долгой ценой, судьба моя в русском народе — как церковь под красной звездой. Как водится, пропили душу… Иконы трещат, как дрова. Теплее не стало. Лишь душат, терзают… Оттуда слова… А впрочем, кресты и устои не рушатся сами собой… С жлобами тягаться не стоит, как топать по луже ногой. В тоске по державным просторам сквозь купол, наметив межу, из церкви, крестился в которой, я в небо, как в поле, гляжу.

Елене Бирюковой Пахнет морем. Кантовский собор опустился с неба прошлой ночью. Время нам взлетать, но под собой я не ощущаю твердой почвы… Привыкаю в жизни кочевой не мочить судьбы ступни босые. Странно, в первый раз мне ничего не напоминает о России.

Всё как раньше: пропал, отневестясь, отчий дом, отчий край за спиной. Я теперь ухожу в неизвестность, от земли оттолкнувшись ногой. Пусть сбывается линия жизни. не дай Бог лишь поверить, скуля, что останется в прошлом Отчизна и останется в прошлом земля.

А что я могу, только взять и убить соседа по лестничной клетке да в тысячный раз с бодуна залепить фингал похотливой соседке. А что я могу, снова взять наплевать на всё, что я выучил в школе. На грабли по четвергам наступать и выть, словно птичка в неволе. А что я могу, быть богатым хотеть и всех ненавидеть богатых… Бояться быть глупым, быть умным не сметь. И верить – грядущее свято. А что я могу, вновь поднять старый флаг на общесоюзном погосте. И повести всех голодных собак к нетленному прошлому в гости…

И снова дороги открыты… Пивным перегаром дыша, день старый летит под копыта — ненужный, как чья-то душа. И люди, что с детства пугливы, как мерины, выгнув глаза, свободу хватают наивно, как добрую девку за зад. И грудь распирает от ветра. И кровь бродит, словно вино. Летят во все стороны света на крыльях вчерашней вины. И вновь воскресает Иуда, подавший на чье-то бытьё… И жизнь понимаешь — как чудо. И смерть – продолженье ее…

Михаилу Шанькову Пустынен город мертвой славы, где мы, обнявшись, вчетвером, под ношей умершей Державы корявой поступью бредем. Слились в одно дворцы, бараки. И гул Империи затих. Роняет золото Исакий на крылья ангелов своих. И в небо уплывает пристань, в туман уходит человек. И маршируют декабристы, как обувь, стаптывая век. Лишь Всадник вздыбился на страже непредсказуемых времен, где под бесстрастным солнцем даже неверный шаг запечатлен.

Они идут, земные люди, В страну, которой больше нет… Борис Примеров Мир душе твоей, пращур Примеров, что над мертвой Державой взошла. Над разбитой дорогой — без веры, над бытьём – без кола и двора. И твой дух, не взыскуя земного, вон исходит из русских полей, где горит мое черствое слово, обагренное кровью твоей, озаряя в молчании строгом на тебя указующий перст. Твое тело, забытое Богом, до могилы я нес, словно крест. Даже в этой зияющей бездне ты лежал – недоступно высок — слово лишнее в тягостной песне, падший ангел, отбывший свой срок.

Александру Худорожкову Там, где гудит страна, предвосхищая сечу, и незачатый плод кричит из бездны дней — там всем нам танцевать за голову Предтечи и, получив ее, не знать, что делать с ней. О бедный мой народ, разверившийся в Слове, на горе и крови свой замесивший хлеб, беззубым ртом опять свистаешь клич соловий и точишь лезвиё впотьмах своих судеб. Искупят сыновья отцовскую проруху. И день придет, когда сердца отпустит ржа. Но не дано нам знать, подняв на ближних руку, как светел Божий лик на полотне ножа…

Глаз мертвой девушки чуть-чуть подслеповат. В него война глядится, словно в воду. И видит сквозь него слепой солдат кровавый путь в Господнюю свободу. Се попущенье пасмурных времен, где в гневе поднял камень брат на брата, — в бесславной бойне не оценит он и не опустит дула автомата. И тени искореженных друзей, взывая к мщенью, восстают из праха. И ангел – в окровавленной слезе — взмахнув крылом, сползает на рубаху и черный штык. А враг придет назад, как подлый тать… И, повернувшись к Богу, обняв холодный труп, сидит солдат и мертвым глазом смотрит на дорогу.

Господа офицеры великой Российской Империи, где теперь ваши души, прельщенные духом извне?! За задворки свобод заплатили вы золотом веры, и — без царя в голове — вы его обрекли на земле. Ах, как поздно настигло в родимой чужбине раскаянье… И земли трубный глас всколыхнул в вас сыновью любовь, когда с русской Голгофы уже раздавались стенания и, дымясь, заливала Отчизну невинная кровь. Час настал, господа, причащаться крови Государевой, Он грядет в темноте ваших душ, что попрали Закон. А пока вечный зверь раздувает бесовское зарево в православной державе. И имя ему – легион… Посему, господа, ныне, присно «отступники» — имя нам: ни Царя, ни России, ни Веры уже за душой. До Суда вам лежать под парижской свободы руинами, прорастая из тьмы нашей русской плакун-трын-травой. Ну а правду о вас, что залита вином и помоями, нам испить суждено — до забытого всеми креста. Русь простила давно, над своими рыдая изгоями. О заблудших сынах Богородица молит Христа. Господа, честь имею, блаженное воинство белое. Пусто в Храме. И лишь, проступая на желтой стене, в ровном свете лампадок встают за Святым на коне — господа офицеры Предвечной Российской Империи.

На ладони высохла земля, проросла в веках блокадным хлебом. И в глазах, сливающихся с небом, встали насмерть русские поля. И покуда жить еще могу, я к ответу мертвых призываю, их землей сырою попрекаю — каждой пядью, отданной врагу.

Вдоль по ветру от Лобного места, где от призраков стонет стена, православье отпев в черных мессах, свой престол утвердил сатана. И толпа, что давно уж не ропщет, честь-хвалу воздает наяву бесу, чьи окаянные мощи не ложатся никак в трын-траву. И сквозь землю грядут по ступеням эти души, объятые тьмой. На свету же их влажные тени превращаются в смог над Москвой. И в моленьях насущному хлебу всем нам видеть в единственном сне: в блеске молний по черному небу мчится всадник на белом коне.

Я был убит врагами на рассвете. И был сожжен. И был развеян прах, он им осел на треснувших губах. И этот день запомнил долгий ветер. И стал я мертвым ангелом у Бога. Разверзлись все могилы на земле, нащупав души в наступившей мгле. А для живых торилась в ад дорога. И наливалась кровью мертвых раса. В один окоп слились погосты те. Бог был доволен. В вечной мерзлоте вставала Русь. Я ждал своего часа.

Где мосты сожжены, и деревни погублены и где воздух тлетворный бесплоден и слеп, где могучие россы под корень подрублены, там цветет наш корявый, безрадостный хлеб. И где катит тягуче — с последними силами смерть-старуха свой крест на скрипучей оси, окопалась земля родовыми могилами среди глада и мора великой Руси.

Божья милость известна заране — всё свое испытать на горбу. Проступает чужое сознанье в запечатанном черном гробу… С мыслью дикой и внешностью трупа от себя не нашел и следа. Лишь козлиную мерзость нащупав, осознал вдруг – попал я куда. Всяка нечисть набилась: в повале гады скользкие тыкались в бок. Непотребные девки стонали, пеной жаб обспускав между ног. В предвкушении пёсьего князя, как гнилушки светясь в темноте, натирались из печени мазью некрещеных умерших детей. А сожрав лягушачьего кала с порошком из костей мертвецов, пучеглазые ветры пускали в беззащитно-гнилое лицо. И на том затянувшемся бале, закрутив в беспредельный тупик, черти пьяные в душу плевали, на нательный мой крест наступив. Кровью тварей погубленных — милость протекла, как заря, поутру. На устах, что в блевоте дубились, зачалось Слово чистое вдруг. Помогите мне встать! Над собою получил я свободу уму. Снова день. Но какою ценою — я уже не скажу никому.

– Бог ты мой, что за свара клубится в поднебесной твоей, не пойму… Святогор выходил из светлицы в чисто поле — в кишащую тьму. Грозны тучи крыла распластали, буйны ветры секут из-под ног, и змеевы поганые стаи наползли в перекрестья дорог. – Или некому, братия, боле за отеческу землюшку лечь?! Шип змеиный и посвист соловий заглушают родимую речь. Эх, людишки – обмякли, ослабли, поприжались, как блохи в шерсти, — нет чтоб меч навострить или саблю, им бы ноги скорей унести… – Что я вижу – уж не с медовухи ль? Свищут молоньи, тешится гром. Три носатых, прозрачных старухи тащат по полю кованый гроб. – Что ж, приспело, наверное, время… Размахнулся вдоль гиблых дорог, порубил все змеиное племя, огляделся вокруг. Занемог. Красно солнце приходит все реже, сила буйная в теле гниет, мать сырая земля уж не держит, поотвыкла – тяжел для нее. И во всю богатырскую удаль меч вбил в землю. Поклон положил… – Эй, носатые, стойте покуда! — в гроб вошел. Да и дверь затворил.

То не тучи солнышко попрятали И не ночь на землю навалилася То на старый Святогоров православный меч Воронье поганое слетелося А стоит тот меч во чистом полюшке Тыщу с гаком лет да еще семьдесят И зовет к себе он русских молодцев Чтобы подняли его за дело правое Только кто к нему потянется дотронется И захочет его взять из земли-матери Небывалой русской силой преполняется И родимый для нее тяжел становится Расступается тут сразу земля-матушка На четыре святорусских да на четверти И уходит в землю добрый молодец Поминая тихим словом свою силушку Но идут к мечу и пешие и конные Крест кладут на все четыре стороны И хватаются за рукоять злаченую Воронье с отчизны милой чтоб повыгнати

Продираясь сквозь черные боры, тьму народов и тысячу лет, я себя ощутил Святогором. Святогор – мой отец и мой дед. В генах Русь у меня. Под удары сотни раз я подставлю свой лоб. Вон мой меч! Эй, собаки-хазары! И трещит на мне собственный гроб.

Великий крест перерожденья судеб висит над миром. Но не имут страх. И человек, что Богу лишь подсуден, простерся перед кесарем во прах. И скрылся Сущий. И настало адом все то, чем обращался божий мир. И возроптало человечье стадо. И втоптан в землю рухнувший кумир. И веры нет. Лишь полная свобода — у бездны развернувшейся – на дне. Лишь в теле ожидаемого Бога гвоздищи вопиют до скорых дней. Нет ничего. Лишь память крестной муки щекочет ноздри и стоит в глазах. Лишь страждущей толпы животный страх. И снова к небу поднятые руки…

Лишь с Востока как будто над плахой черны молньи на Запад сверкнут Он восстанет из русского праха буйны силы из уст изойдут И от края небес и до края с четырех застоялых ветров сквозь Него переметною стаей мертвецы поползут из гробов Завопят как голодные дети и хоть будут стоять над душой в узел свяжет Он северный ветер бросит оземь и топнет ногой И не вымолвив вещего слова кол осиновый в землю вобьет крикнет-свистнет коня неземного и подошвы свои отряхнет

Ларисе Барановой-Гонченко Се – русский Царь грядет в полуночи души, не помнящей родства, с крестом, от Господа полученным, в земле – им узнанной едва. Слеза буравит щеки впалые, в устах зарок кровавых дней. Из тьмы выходит стадо малое в усталом облике людей. Встают языки просветленные с улыбкой страха на лице. Зверюга с шерстью опаленною опять грызет стальную цепь. Братины поднимают прадеды со дна веков за наш престол. Путь указует Сергий Праведный благословляющим перстом.

Мне в Слове пребывать — как на груди у Сына пришедшего в сей мир покой души смутить Мне Слово соблюдать замешивая в глине отверженную плоть Того – кто смысл пути Мне кровь Его испить из умершего тела и Словом докучать и другу и врагу Когда ж Оно придет на Суд — мне нету дела — вначале быть Ему А после ни гугу

Б. Безуглому Немой безумец появился ночью, мерцая взглядом, мне письмо дает: «Ты должен говорить учить мя: отче…» И потащил в сгоревший самолет. «Я – летчик-испытатель был, высоты я покорял в честь Родины моей. И на посту погиб, уже в полете… Как СССР… Никто я и ничей. Я импульс твой из будущих простраций, оживший, как адамово ребро. Я вылетел: во время – из пространства. И космос я вне Родины обрел. Тебя я выбрал – ты тоской исполнен — ведущий сына отчею стезей. Свезу тебя – на время – в преисподню, развею в пух и прах, сровняв с землей. И Рим увидишь, и свою Россию, и станешь самым низшим — так и быть — научишься не есть, не тратить силу… Но ты меня научишь говорить!» Смотрю в его лицо и понимаю: в глазах – моя судьба. Вдруг из-под век я выхожу и голубем пускаю свой голос: «То сигнал мой, человек…» В висках гудит, я сам себе не верю… но в сердце слышу тот же самый гул: «Се человек! И он стучится в двери. Открой ему!» Я больше не могу! Чу, голоса!.. Кто это был? — Туманно в глазах и мыслях (может, чей-то сглаз?). Не дочитал до дна я книги странной его могучих – до безумья – глаз. Ну вот и все… Теперь пора обратно — туда, где жил – в неведомой тоске…. Но мне вослед вопят немые братья вне русских слов на русском языке. Иль душа исчерпалась моя, или речь потеряла основу?! Но язык – сквозь столетья — по Слову чертит круг – на Восток бытия. Нету сил немоту удержать, поднимаясь в глубины сознанья. Затопляет ненужное знанье, суетой разъедая, как ржа. Дальше космос… И вспомнить боюсь, что скулит родовая природа… Но какие лихие уроды душу вводят упрямо в искус. Вслед за солнцем пойду сквозь века. Оглянусь… Но монгол гикнет сзади! И зарежет кривыми глазами то, что свалится с языка. Я был нем средь вчерашних прозрений. Вновь безумец возрос со спины и копать стал вдоль собственной тени день за днем в глубь столетий иных… Нависали забытые лица по-над бездной, а он через шаг то стрелу запускал за границу, то скуластый петровский башмак. То кровищу с нечистою силой из буденновки выплеснул прочь. Смерть, косою взмахнув, в небо взмыла. Отчий череп скатился обочь… В землю сгинул безумец полночный, страшный дар я руками схватил, как прозрели безглазые очи: «Ты признай меня сыном своим! Я отцом твоим буду в Той жизни, но вселюсь в тебя Здесь, словно в Храм. Станешь камнем Грядущей Отчизны — как мой гроб, твоя Вера стара…» Свет пропал. Растревоженно стало. Ком могильный упал в мои сны. Появился безумец усталый, стал копать, но с другой стороны. Ладно, бог с ним… К отпущенным срокам отчий череп – сквозь все времена — мне нести, словно чашу Востока. Да наполнится Духом она! Бог со мною… Мне надо немного, — откровения – в день изо дня — как земле под лопатой Немого: «Ты мое полюби, не меня…» Здесь русский дух подавлен интеллектом, теряясь в подсознательном… И слог — вне русских слов – понятным диалектом — снисходит до толпы, как местный бог. Душою – в гроб, а глоткою – наружу здесь каждый сам себе и бог, и черт. здесь русский хлеб, осыпавшийся в лужу, судьбой не принимается в расчет. Здесь к Западу все тянутся руками, отбрасывая тени на Восток. Здесь искренне протягивают камень голодному, приняв на грудь – по сто. Здесь каждый ощущает запах смерти, хоть не осознает свою вину. Здесь можно даже смерть свою измерить, — лишь резко влево руку протянув. Здесь можно все забыть, оставить в прошлом и не понять — от Родины вдали — как сушат шаг, черствея на подошвах, сырые крошки аржаной земли… Соблазнами, ниспосланными с неба, влеком на протяжении веков, отправился я, взяв краюху хлеба, на поиски безумца своего. И грезил я грядущими веками, но в прошлое лишь взглядом попадал. Вечор набрел на вещий серый камень. На нем надменный ворон восседал. Он встрепенулся. Крыльями косыми затмились солнце, тень моя, тропа. «Сей камень — пограничный столб России, сто лет уже – как с неба он упал. Он выбор твой, он вечный твой хозяин, дающий силу слабым в трудный миг. Чем дольше пред твоими он глазами, тем меньше остается для других. Решай. Твоей гордыне не удастся вне разума мытариться весь век. Пойдешь направо — вступишь в государство, налево – ты свободный человек…» «А где же Бог?! — Ответь, седая птица…» Исчезли камень, ворон и тропа… Смотрю — к земле, прям посередь границы, вжимаясь в почву, мой немой припал. Как будто воду пьет – притом не в меру. Промежду пальцев проросли цветы… «Я слушаю, что происходит в мире на свете Том, теперь послушай ты. Как родовое срубленное древо, твоя Отчизна, в землю угодив, в крови омывшись, вышла Светлой Девой. Ты сын Ее, тебя ждет мир — иди! Ты есть един – ты воплощенье рода — в тебе поет невытравленный плод. Ты – Человек, ты – Дух Того Народа, ты – самовозрождаемый народ. Теперь иди, неси свой крест к порогу иного Царства, пасынок мечты. По мертвецам сюда найдешь дорогу. Меня же больше не увидишь ты!..» Ну, вот и все. Прочь от воспоминаний — к родным и просветленным небесам, шепча себе святое заклинанье: «О врачеватель, исцелися сам». Я вышел из земель — с каких лишь мертвым возврат возможен – в качестве идей… Я здесь, как пыли столб, как воздух спертый, как перевоплощение людей. Вершу средь оживающих надгробий свой круг, что предначертан был судьбой. Из праха проступают тел подобья. И русский дух общается со мной. И мать-земля расходится кругами… Навек встают под флаг мой мертвецы — убогих дедов светлые отцы звенят мечами и гремят костями. Родимым песням предаются вволю и пашут землю, обнажая суть. Я их могилы посыпаю солью — чтоб смерть ко мне совсем забыла путь. И на слезах моих взрастает небыль — пуская корни в будущность и в старь, — что человек, подняв глазищи к небу, прочувствует, как Истина проста… Из круга выйду я — в родное лоно, — над Спасской башнею звезда взойдет. И вовремя родившийся ребенок меня – по Слову – к людям отведет. Толпа, плодоносящая от Слова, суть есть — Народ от Личности моей, когда мой дух, пройдя путем Христовым, на землю ступит в качестве идей. И это мой народ, что ждан и гадан, что вечно рядом – в песнях, сказках жил, взыскующий Божественного Града середь земли, вдали от зла и лжи. Во мне оживший — с тем и этим светом — на тайный глас пришедший к алтарю… Рим и Византиус… Россия! – этим я именем отныне говорю. Познав – как благо свыше — распростертым себя на предначертанной доске, я буду говорить на русском мертвом — страны немых – творящем языке. Вот он, мой крест. Вот дедовы заветы. Вот та одна из множества дорог. Кладу поклон в четыре части света. Ну, вот и всё: там Бог, а тут порог.

И когда петух заскочив на кол недоклюнул беду нависшую заломил картуз буйный колокол с песней падая в землю нищую И достала до неба трещина а звонарь ни мычит ни телится небо кровью людской окрещено а со шпилей орлы разлетелися Как вороны кружат над падалью облетая границы адища а с церковок кресты попадали да как звезды и все на кладбище И тогда опять прокричал петух и заплакал во сне юродивый разбудил меня и я понял вдруг колокольный звон моя Родина

Ночной свободы хаос безотчетный к духоустройству прививает вкус, весь этот мир — от Бога и до черта — на миг выстраивая наизусть. Пустая блажь, встающая из пепла, в простонародье званная судьбой, что при рожденье памяти ослепла и по миру пошла с лесной клюкой, — за ради хлеба, да еще немая, мысль, жадностью наполнившая рот, — кто все уже на свете понимает, тот ничего, увы, не создает… Ему осталось только обонянье. Но выхолощен воздух поутру, где мысль, лишь отягченная деяньем, сойдет за правду на людском миру. Но, правя ежедневную заботу, природа проступает даже тут — и дерева, вытягиваясь к Богу, корнями землю, как собаки, рвут… Уже сознанье не боится сглазу. Встает слепого солнца торжество. Еще Христа не принимает разум, а дух уже свершает путь Его…

Пушкин – наше всё… Из классика Актерши, в телевизоре что жили, с книжонками не очень-то дружили. И к месту и не к месту, как солдаты, твердили генеральские цитаты… Одних поэтов просто запрещали. А про других не знал я ничего. А Пушкиным мне душу высветляли и наизусть учили мне его — библиотекарши с короткими носами, учительницы с длинными усами… Они его ночами вслух читали, а утром им все дыры затыкали… И что мне делать с темною душою — раз этим дурам нравится пока — читать стихи – из вызубренных в школе — и Пушкина держать за дурака?!

Найти свой берег — как души спасение, и к ночи, подведя итог мечтам, вздохнуть: «Державин», выдохнуть: «Есенин», и грустно улыбнуться: «Мандельштам»…

Быть русская дуэль должна кровавой! И ровно в десяти шагах от ада… В раю нам не ужиться. Боже правый, прости за все, а царь простит за правду… Я те слова вдолбил себе, как пулю, что гений воплотил в немом экстазе. И шел злодей по вымершему полю, но Пушкин падал и, считай, промазал. У каждого свои по жизни цели… Но с детства словесами нас пугают. И Пушкин умирает на дуэли. И в памяти, как пятна, проступают и те слова, и та земля сырая — от Черной речки до бездарной пули. И я иду и Пушкина читаю. А те слова сжигают и волнуют…

Не надо Пушкина не знать. И о судьбе его мечтать — зевая и скучая… Не надо с Пушкиным дружить и по гостям его водить, в масонстве уличая. А надо ровно столько знать, чтоб землю с небом различать и волюшку с неволей. Ведь надо Пушкина шептать, а лучше Пушкиным молчать — как в пятом классе, в школе…

Не бывает тягостней минуты… Падая в глухую высоту, полный восхищения и смуты, прикасаюсь к теплому холсту, где художник кистию упорной, в сотый раз, познав величья миг, затирает в небе рукотворном проступивший выщербленный лик. И ложатся краски оголтело. И над миром горбится гроза. И встают, живущие вне тела, очень самостийные глаза. И тебя находят среди многих, сея в душу первобытный страх. Так, старея, умирают боги, воскресая в русских мужиках.

Люблю твой колокольный звон, Россия – мать-земля сырая, извечный череп подымая, оратая иных времен. И смерть, метущая косой, о лемех молньи высекает. И ветер утренний взвевает лишь пух вороний над тобой. И все, кто в вечный прах ушли, встают – без имени и даты. И все мы тут, родной земли христолюбивые солдаты.

На кладбище, где мирный дух и негарь и храм лесной струится средь ветвей, там батюшкина пустынька к ночлегу встречает чаепитием гостей. Там и без слов открыто сердце Богу. И ветер слег во вдумчивой ночи. С молитвой тихою сливается дорога… И бес в окно стучит…

Плещет небо синеокое, катит Волга через край… Разлилась ты, Русь широкая, только рюмки подставляй!

Люблю я Родину, поверь, страна! Люблю с похмелия и с бодуна. Ведь продолжается всегда Она — даже с похмелия и с бодуна.

И все мы здесь, и все мы там, у всех у нас судьба все та же: вменять друг другу божий срам, служа у кесаря – на страже. Служа у кесаря, чертям проклятья слать в хмельной надежде. И, страх имая, жить, как прежде, и быть всегда то тут, то там.

В миру всего тесней альтернативам, когда над ним завис великий крест. И в памяти неграмотной, строптивой восходит слово: Иисус Воскрес! Вновь Храм встает в мерцании завета. К нему сквозь лес опять валит народ. Раскаявшись, Иуда с того света, жизнь проклиная, в землю слезы льет — кровь проступает… В старом нищем платье воззвал пришедший: «Как без веры жить?» И закачались брусья на распятье, раскачивая поле спелой лжи. …Безвременье… Взлетая ввысь над раем, в расколе слепо веруя в свой стан, душа находит скит и выгорает от пяток до нательного креста. Сквозь зиму в вечность проступает тупо от света не прозревшее жлобье. А тело серебрится вечным трупом и в колокол судьбы ногами бьет…

Тень креста пролегла через темные силы, в бездну крысы, толкаясь, бегут из России. И уже никого: ни народа, ни Бога. Только правых ведущая в вечность дорога. И грядет справедливость, но между своими. Молча крысы друг друга сгрызают во имя…

С последним солнцем Рим объяла мгла, когда из арамейского предела тень от орла двуглавого сошла к подножию родительского древа. Ему томиться в поднятой пыли с тех пор, как перевыкорчевав корни и распахав лицо родной земли, Микулушка хлебнул поганой крови. На сладкий дух сквозь годы-времена с восьми концов ползут собачьи дети. И падшие слепые племена по трын-траве разносит темный ветер, оставив нам в котомке божий день и тягу к хлебу на родных могилах. А над землей кружит все та же тень, но распознать корней еще не в силах.

Искали ль черта там иль ничего, иль просто дурость пришлых одолела? — но вырыть прах задумали его и перенесть в соседние пределы. А из могилы в небо выползал премудрый дуб, покрытый мхом и ветром, что каждый, отводя, крестил глаза, как бы представ пред тем и этим светом. Вдруг, словно пузыри пошли со дна, со всех глубин закопанного слова: «Моей земле не страшен сатана, я не нашел здесь ничего такого. Копайте дальше, но не в том вопрос, кто тут лежит и, чей здесь гроб разруша, всей сутью в память этот дуб пророс и пригвоздил, раздвинув ребра, душу. Откуда корни?!» Распрямляя ствол, сорвался древний лист в гнилую темень. Свет вспыхнул, и, возобновив родство, с кладбища заспешили в вечность тени. Черту сомненья люди перешли, поддались кости заступу покорно. И прах его был выбран из земли и стал землей. Но дуб лишился корня.

Под бестрепетным лунным прицелом слышу землю с другого конца. И ложусь в неестественно белом на могилу отца-праотца. Слышу зовы и рая, и ада, но во мгле не пойму, где какой, — в небеса с легким шелестом падаю, в небо смерти и жизни самой. И когда человеки лихие — с пулей-ножичком тешатся тьмой, мертвецы, испокон не чужие, вырастают стеной крепостной. Пофамильно, повзводно, поротно мои прадеды-деды идут с ненаглядными, с самыми «родными»… И дядьев молчаливых ведут. Сердца стук — словно бубен шамана, дословесная темная речь. Предки, смертью прикрывшие раны, жизнь живую выходят стеречь, прорастая во мне васильками, проливаясь водою живой и губами шепча и сердцами: – Не боися, сынок, мы с тобой. Крест нательный к губам прижимаю и о здравии Бога молю. То ли жизнь мертвецам продлеваю, то ли смерть приручаю свою…

Когда Бог проклял землю, то ветрами замел дороги к истине самой и все живое выдернул с корнями. И сгинул род людской. И лишь деревья по земле незрячей, как высохшие ящеры, ползут. И, заклиная небо, корни прячут и новой почвы ждут.

Убиенному войску в былинах лежать навсегда. Я последний солдат, на кресте целовавший судьбу. Сквозь подошвы мои прорастает трава-лебеда. Через вещую кровь я по трупам иду на Стамбул. Оборванкой свобода встречает меня у ворот, собирая копеечку в русский поверженный щит. Нерадивая память в забвенье считает ворон, распластавших крыла надо мной в православной ночи. Над Софией, как Китеж, восходит печальный Исус, неразумный народ свой пытаясь представить во тьме. Крик печали плывет с минарета, как будто в лесу, и не виден сквозь морок Егорий на белом коне. В недрах рода идет эта гибель-игра. И у ног цитадели не видно родного следа. Запинаясь о собственный труп, я иду на Царьград. Через душу мою проступает трава-лебеда.

Вдоль по тени креста, заслонившего ворогам небо, древо жизни моей пролегает по отчей земле — по-над проклятой Богом, обильной невзращенным хлебом, где сквозь душу мою пролетает Яга на метле. И свистит Соловей, и разводит чертей дева-рыба, и поганый Тугарин стрелу запускает в зенит. Ветки древа сего, раскорячась, вздымаются дыбом, ветер с древа рыдать на заросший могильник летит. Там встает русский дух, наливаясь антоновским соком, слезы с голых ветвей обретают в природе лицо. Внук взял дедовский щит, — его память в просторе высоком мать-земля оживляет руками своих мертвецов, что растут из нее. И вступающим в русское поле меч и посох дают. А когда они гибнут в миру, древо жизни моей пролегает сквозь отчую волю, и на высохшем корне листок зеленеет к утру.

Господь с тобой, мое языческое «Я», извечное, как Рим, загнувшийся вне духа, понесшее в миру татарскою прорухой и прочей поганью, по-русски говоря. Господь с тобой, зане, грядущим временам путь к Богу осветив, дотлело древо рода, пока сквозь пепл взрастал славяно-русский хам, сживая на корню норманнского урода. Окстись, душа! За Русь, за нас, за эти строфы. Искус постигни – сделать выбор за отца. Взрослея памятью, пойми, что вне Голгофы свобода совести простительна юнцам, но не тебе, душа, Владимира виденье, что через всех монголов, сквозь разброд и страх еще пробилось как-то в наше поколенье — корявой лебедой в приплюснутых глазах. Господь с той лебедой, таящей подоснову земного бытия, когда уже невмочь этический соблазн Пришествия Второго от «Я есмь путь» в себе самом перевозмочь.

Думал я, что получу свободу, отпустив тебя, вздохну… Но вот в этот дух, что тщетно рвался к Богу, намертво пустила корни плоть. И теперь сквозь все, что наболело, вырвались, отчаяньем дыша, в прошлое — мое земное тело, вслед тебе — бессмертная душа.