Возблагодарю тя Господи всем сердцем моим, И повем чудеса твои: Возвеселюся и возрадаюся о тебе, И воспою имени твоему вышний. Когда враги во бегство обратятся; Падут и погибнут перед лицем твоим. Сотворил ты суд и вступился за меня: Сел еси на престол яко судия праведный: Изобличал ты народы и казнил беззаконных И истребил на веки имя их: Развалины обителей вражьих вечно не устроятся: Память их исчезла. А ты Господи пребывавши На престоле во веки, Судити вселенной по истинне, И народам по справедливости. Господи ты уподобленным попертому праху прибежище, Прибежище во время их нещастия. Познавающия имя твое, уповают на тебя; Ибо ты ищущих тебя не оставиши. Возыграйте Господу живущему в Сионе: Поведите во языцех дела его! Взыскивает он пролитых кровь и памятует о ней: И вопля утесненных не забывает. Помилуй мя Господи: зри гонение врагов моих: Ты, который вознес меня от врат смерти; Да возвещу хвалу тебе во вратах Сиона.

Вознесу тя Господи, яко извлек мя еси из глубины, И не возвеселил о мне врагов моих. Господи Боже мой, к тебе возвах и исцелил мя еси. Ты Господи возвел от ада душу мою, И жива от нисходящих, во рвы. Пойте Господу преподобныя его, И хвалите святое имя его; Яко гнев его мгновенен Из его благоволения жизнь. Ввечеру ночь начинается со слезами: А по утру слышно радостное восклицание. Чаял я, что мое щастие, Никогда не поколеблется: Гору мою Господи укрепил Ты милостию твоею: Отвратил лицо свое; и ужасохся. К тебе Господи возвах, И помолихся: Кая польза во крови моей, Когда сниду в ров? Или перст возблагорит тебя? Или возвестит истину твою? Услыши Господи! буди мне помощник, И помилуй мя! Превратил еси жалобы мои в дики: Плачевное с меня вретище совлек, И облек меня одеждою радости; Да не умолкну, и воспою тебе песни. Господи, Боже мой! Во век тебя благодарите буду.

Боже! ты мой Бог: с тобою утреннюю. Тобою жаждет душа моя, плоть моя странствует,                                                                 устремляяся к тебе, Во стране сухой, растресканной и безводной. Воображаю, как видел я тебя во святыне, Имея пред очами величие и великолепие твое. Ибо милость твоя лутче живота: Уста мои возвышают тебя. Тако восхвалю тя в животе моем: И когда изреку имя твое, возведу руки мои: И будто драгоценной трапезой насыщусь изобильно. Гласом ясным воспоют уста мои похвальныя песни. Когда воспою тебя на моей постеле; Во всю ночь во бдении мысли мои с тобою. Ты был моя помощь: Под твоими крылами в восторге тебя радостно восклицаю. Прильпе душа моя к тебе, и тебе повсюду следует; Ибо меня твоя поддерживает рука. Меня ищут убити; И нисходят во преисподния земли места, Со обнаженным мечем: Но будут сами пищею живущих тамо зверей. А царь возвеселится о Боге: Похвалится всяк клянущийся им; А ныне уста глаголющих неправду, ко истине заградились.

Господи от рода в род был ты наша помощь. Прежде нежели родилися горы, И рождая их земля чувствовала болезни, Ты Бог, не было тебе начала и не будет конца. Ты человека паки во прах претворявши, И глаголеши: сыны Адамли! будьте то,                                                      что вы были. Тысяща лет во очах твоих, Яко вчерашний день, И яко строжа нощная. Лета наши яко сон проходят: По утру они яко зеленеющая трава: По утру она цветет и зеленеет, И сгорая от солнца, ввечеру засыхает. Живем, тебя гневим и разрушаемся: И вдруг от ярости твоея исчезаем. Представлявши пред себя беззакония наши, И сокровенныя наши прегрешения                                           пред светом лица твоего. Сего ради дни наши погибают                                           предо гневом твоим Окончаем лета наши, яко краткий разговор. Время жизни нашея у некоторых семьдесят лет: Да и сия толь краткая жизнь наполненна                                           попечениями и горестьми. Так резко по морю бежит корабль                                           и отлетает от него. Кто познавает величие твоего гнева, И ярость твою тако, чтобы он                                           боятися тебя научился? Научи нас исправно исчисляти дни наши; Дабы мы премудрое получили сердце! Доколе не обратишися к нам? о доколе? Обратися и сжалься над рабами твоими. Насыти нас во утрии лет наших; Дабы мы во всей жизни радовйлися и веселилися! Увеселяй нас толь долго, коль долго ты печалил нас, Дай рабам твоим видети дела твои, А сынам их видети твое великолепие! Буди над нами милость Господа Бога нашего! Дай Господи делам наших рук удачу, И успехи творению рук наших!

К тебе я, Боже мой, воззываю, Не буди мной неколебим! Или уподобляюся я в ров нисходящим. Услыши глас моления моего,                                           когда воззову к тебе, Когда возведу руки мои ко святыне твоей! Не накажи меня в числе людей                                           неправедных и беззаконных, Глаголющих дружно И зло в сердцах носящих! А им воздай по заслуге трудов их                                           и по злости их творения, Воздай им по делам рук их! Дай им достойное возмездие! А за то, что они не взирают                                           ни на установления твои,                                           ни на дела рук твоих, Ты их сокрушишь и не воздвигнешь. Благословен Господь; яко услышал он                                                    моления моего глас! Господь помощник и защититель мой, На него уповает сердце мое, и мне поможет он; Сего ради сердце мое радуется: Возблагодарю Господа в песнях моих. Господь крепость народа своего, И помазанника своего неприступная отрада. Помоги Боже народу твоему                                           и благослови достояние твое: Паси и сохраняй ево непрестанно!

Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д’Орсэ и Брюммелю, внося в позу дэнди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие                                                        в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы – барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающиеся своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою; и прелестно-глупые цветы театральных                                                         училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, Разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки: и дальше, вдали – дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину –  все вы, все вы — вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас, любит вас; и вот все вы: милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье.

При взгляде на весенние цветы, желтые и белые, милые своею простотой, я вспоминаю Ваши щеки, горящие румянцем зари смутной и страстно тревожащей. Глядя на быстрые речки, пенящиеся, бурливые, уносящие бревна и ветки, дробящие отраженную голубизну небес, думаю я о карих, стоячих, волнующих своею неподвижностью глазах. И следя по вечернему небу знамен фабричного дыма, за медленным трепетом я вижу Ваши волосы не развевающиеся, короткие, и даже еще более короткие, когда я видел Вас последний раз. Целую ночь, целый день я слышу шум машин, как биение неустанного сердца, и все утра, все вечера меня мучит мысль о Вашем сердце, которое, увы! бьется не для меня, не для меня!

Как песня матери над колыбелью ребенка, как горное эхо, утром на пастуший рожок отозвавшееся, как далекий прибой родного, давно не виденного моря, звучит мне имя твое трижды блаженное:                       Александрия! Как прерывистый шепот любовных под дубами признаний, как таинственный шум тенистых рощ священных, как тамбурин Кибелы великой, подобный дальнему грому и голубей воркованью, звучит мне имя твое трижды мудрое:                       Александрия! Как звук трубы перед боем, клекот орлов над бездной, шум крыльев летящей Ники, звучит мне имя твое трижды великое:                       Александрия!

Когда мне говорят: «Александрия», я вижу белые стены дома, небольшой сад с грядкой левкоев, бледное солнце осеннего вечера и слышу звуки далеких флейт. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу звезды над стихающим городом, пьяных матросов в темных кварталах, танцовщицу, пляшущую «осу», и слышу звук тамбурина и крики ссоры. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу бледно-багровый закат над зеленым                                                                     морем, мохнатые мигающие звезды и светлые серые глаза под густыми бровями, которые я вижу и тогда, когда не говорят мне: «Александрия!»

Вечерний сумрак над теплым морем, огни маяков на потемневшем небе, запах вербены при конце пира, свежее утро после долгих бдений, прогулка в аллеях весеннего сада, крики и смех купающихся женщин, священные павлины у храма Юноны, продавцы фиалок, гранат и лимонов, воркуют голуби, светит солнце, когда увижу тебя, родимый город!

Когда я тебя в первый раз встретил, не помнит бедная память: утром ли то было, днем ли, вечером, или поздней ночью. Только помню бледноватые щеки, серые глаза под темными бровями и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне, что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим.

Ты – как у гадателя отрок: все в моем сердце читаешь, все мои отгадываешь мысли, все мои думы знаешь, но знанье твое тут не велико и не много слов тут и нужно, тут не надо ни зеркала, ни жаровни: в моем сердце, мыслях и думах все одно звучит разными голосами: «люблю тебя, люблю тебя навеки!»

Наверно в полдень я был зачат, наверно родился в полдень, и солнца люблю я с ранних лет лучистое сиянье. С тех пор, как увидел я глаза твои, я стал равнодушен к солнцу: зачем любить мне его одного, когда в твоих глазах их двое?

Люди видят сады с домами и море, багровое от заката, люди видят чаек над морем и женщин на плоских крышах, люди видят воинов в латах и на площади продавцов с пирожками, люди видят солнце и звезды, ручьи и светлые речки, а я везде только и вижу бледноватые смуглые щеки, серые глаза под темными бровями и несравнимую стройность стана, – так глаза любящих видят то, что видеть велит им мудрое сердце.

Когда утром выхожу из дома, я думаю, глядя на солнце: «Как оно на тебя похоже, когда ты купаешься в речке или смотришь на дальние огороды!» И когда смотрю я в полдень жаркий на то же жгучее солнце, я думаю про тебя, моя радость: «Как оно на тебя похоже когда ты едешь по улице людной!» И при взгляде на нежные закаты ты же мне на память приходишь, когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь и закрываешь потемневшие веки.

Не напрасно мы читали богословов и у риторов учились недаром, мы знаем значенье каждого слова и все можем толковать седмиобразно. Могу найти четыре добродетели в твоем теле и семь грехов, конечно; и охотно возьму себе блаженства; но из всех слов одно неизменно: когда смотрю в твои серые очи и говорю «люблю» – всякий ритор поймет только «люблю» – и ничего больше.

Если б я был древним полководцем, покорил бы я Ефиопию и Персов, свергнув бы я фараона, построил бы себе пирамиду выше Хеопса, и стал бы славнее всех живущих в Египте! Если б я был ловким вором, обокрал бы я гробницу Менкаура, продал бы камни александрийским евреям, накупил бы земель и мельниц, и стал бы богаче всех живущих в Египте. Если б я был вторым Антиноем, утопившимся в священном Ниле — я бы всех сводил с ума красотою, при жизни мне были б воздвигнуты храмы, и стал бы сильнее всех живущих в Египте. Если б я был мудрецом великим, прожил бы я все свои деньги, отказался бы от мест и занятий, сторожил бы чужие огороды — и стал бы свободней всех живущих в Египте. Если б я был твоим рабом последним, сидел бы я в подземелье и видел бы раз в год или два года золотой узор твоих сандалий, когда ты случайно мимо темниц проходишь, и стал бы счастливей всех живущих в Египте.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре любили, но все имели разные «потому что» одна любила, потому что так отец с матерью ей велели, другая любила, потому что богат был ее любовник, третья любила, потому что он был знаменитый художник, а я любила, потому что полюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре желали, но у всех были разные желанья: одна желала воспитывать детей и варить кашу, другая желала надевать каждый день новые платья, третья желала, чтоб все о ней говорили, а я желала любить и быть любимой. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины: одна разлюбила, потому что муж ее умер, другая разлюбила, потому что друг ее разорился, третья разлюбила, потому что художник ее бросил, а я разлюбила, потому что разлюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, а, может быть, нас было не четыре, а пять?

Весною листья меняет тополь, весной возвращается Адонис из царства мертвых… Ты же весной куда уезжаешь, моя радость? Весною все поедут кататься по морю иль по садам в предместьях на быстрых конях… А мне с кем кататься в легкой лодке? Весной все наденут нарядные платья, пойдут попарно в луга с цветами собирать фиалки… А мне что ж дома сидеть прикажешь?

Сегодня праздник: все кусты в цвету, поспела смородина и лотос плавает в пруду, как улей! Хочешь, побежим вперегонку, по дорожке, обсаженной желтыми розами, к озеру, где плавают золотые рыбки? Хочешь, пойдем в беседку, нам дадут сладких напитков, пирожков и орехов, мальчик будет махать опахалом, а мы будем смотреть на далекие огороды с кукурузой? Хочешь, я спою греческую песню под арфу, только уговор: «Не засыпать и по окончании похвалить певца и музыканта?» Хочешь, я станцую «осу» одна на зеленой лужайке для тебя одного? Хочешь, я угощу тебя смородиной, не беря руками, а ты возьмешь губами из губ красные ягоды и вместе поцелуи? Хочешь, хочешь, будем считать звезды, и кто спутается, будет наказан? Сегодня праздник, весь сад в цвету, приди, мой ненаглядный, и праздник сделай праздником и для меня!

Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье? Разве неправда, что я – первая в Александрии по роскоши дорогих уборов, по ценности белых коней и серебряной сбруи, по длине черных кос хитросплетенных? что никто не умеет подвести глаза меня искусней и каждый палец напитать отдельным ароматом? Разве неправда, что с тех пор, как я тебя увидала, ничего я больше не вижу, ничего я больше не слышу, ничего я больше не желаю, как видеть твои глаза, серые под густыми бровями, и слышать твой голос? Разве неправда, что я сама дала тебе айву, откусивши, посылала опытных наперсниц, платила твои долги до того, что продала именье, и все уборы отдала за любовные напитки? и разве неправда, что все это было напрасно? Но пусть правда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье — будет правдой, будет правдой и то, что ты меня полюбишь!

Их было четверо в этот месяц, но лишь один был тот, кого я любила. Первый совсем для меня разорился, посылал каждый час новые подарки, и продал последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья, которые звякали, когда я плясала, – закололся, но он не был тот, кого я любила. Второй написал в мою честь тридцать элегий, известных даже до Рима, где говорилось, что мои щеки – как утренние зори, а косы – как полог ночи, но он не был тот, кого я любила. Третий, ах третий был так прекрасен, что родная сестра его удушилась косою из страха в него влюбиться; он стоял день и ночь у моего порога, умоляя, чтоб я сказала: «Приди», но я молчала, потому что он не был тот, кого я любила. Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи, не был красив, и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику, посмотрел равнодушно своими светлыми глазами, но ты был тот, кого я любила.

Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар; я вымела дом и села за ткацкий станок. Не у порога (клянусь!), не у порога я села, а под высоким окном. Я ткала и пела; что еще? Ничего. Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар. Не знаю, как это случилось: окно было высоко. Наверно, подкатил он камень, или влез на дерево, или встал на скамью. Он сказал: «Я думал, это малиновка, а это – Пенелопа. Отчего ты дома? Здравствуй!» – Это ты, как птица, лазаешь по застрехам, а не пишешь своих любезных свитков в суде. — «Мы вчера катались по Нилу — у меня болит голова». – Мало она болит, что не отучила тебя от ночных гулянок.— Не знаю, как это случилось: окно было высоко. Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать. «А что у меня во рту, видишь?» – Чему быть у тебя во рту? крепкие зубы да болтливый язык, глупости в голове. — «Роза у меня во рту – посмотри». – Какая там роза! — «Хочешь, я тебе ее дам, только достань сама». Я поднялась на цыпочки, я поднялась на скамейку, я поднялась на крепкий станок, я достала алую розу, а он, негодяй, сказал: «Ртом, ртом, изо рта только ртом, не руками, чур, не руками!» Может быть, губы мои и коснулись его, я не знаю. Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать. Не знаю, как это случилось: я ткала и пела; не у порога (клянусь), не у порога сидела, окно было высоко: кому достать? Мать, вернувшись, сказала: «Что это, Зоя, вместо нарцисса ты выткала розу? что у тебя в голове?» Не знаю, как это случилось.

Я спрашивал мудрецов вселенной: «Зачем солнце греет? зачем ветер дует? зачем люди родятся?» Отвечали мудрецы вселенной: – Солнце греет затем, чтоб созревал хлеб для пищи и чтобы люди от заразы мерли. Ветер дует затем, чтоб приводить корабли к пристани дальней и чтоб песком засыпать караваны. Люди родятся затем, чтоб расстаться с милой жизнью и чтоб от них родились другие для смерти. «Почему же боги так все создали?» – Потому же, почему в тебя вложили желанье задавать праздные вопросы.

Что ж делать, что багрянец вечерних облаков на зеленоватом небе, когда слева уж виден месяц и космато-огромная звезда, предвестница ночи — быстро бледнеет, тает совсем на глазах? Что путь по широкой дороге между деревьев мимо мельниц, бывших когда-то моими, но променянных на запястья тебе, где мы едем с тобой, кончается там за поворотом хотя б и приветливым домом совсем сейчас? Что мои стихи, дорогие мне, так же как Каллимаху и всякому другому великому, куда я влагаю любовь и всю нежность, и легкие от богов мысли, отрада утр моих, когда небо ясно и в окна пахнет жасмином, завтра забудутся, как и все? Что перестану я видеть твое лицо, слышать твой голос? Что выпьется вино, улетучатся ароматы и сами дорогие ткани истлеют через столетья? Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность?

Как люблю я, вечные боги, прекрасный мир! Как люблю я солнце, тростники и блеск зеленоватого моря сквозь тонкие ветви акаций! Как люблю я книги (моих друзей), тишину одинокого жилища, и вид из окна на дальние дынные огороды! Как люблю пестроту толпы на площади, крики, пенье и солнце, веселый смех мальчиков, играющих в мяч! Возвращенье домой после веселых прогулок, поздно вечером, при первых звездах, мимо уже освещенных гостиниц с уже далеким другом! Как люблю я, вечные боги, светлую печаль, любовь до завтра, смерть без сожаленья о жизни, где все мило, которую люблю я, клянусь Дионисом, всею силою сердца и милой плоти!

Сладко умереть на поле битвы при свисте стрел и копий, когда звучит труба и солнце светит, в полдень, умирая для славы отчизны и слыша вокруг: «Прощай, герой!» Сладко умереть маститым старцем в том же доме, на той же кровати, где родились и умерли деды, окруженным детьми, ставшими уже мужами, и слыша вокруг: «Прощай, отец!» Но еще слаще, еще мудрее, истративши все именье, продавши последнюю мельницу для той, которую завтра забыл бы, вернувшись после веселой прогулки в уже проданный дом, поужинать и, прочитав рассказ Апулея в сто первый раз, в теплой душистой ванне, не слыша никаких прощаний, открыть себе жилы; и чтоб в длинное окно у потолка пахло левкоями, светила заря, и вдалеке были слышны флейты.

Солнце, солнце, божественный Ра-Гелиос, тобою веселятся сердца царей и героев, тебе ржут священные кони, тебе поют гимны в Гелиополе; когда ты светишь, ящерицы выползают на камни и мальчики идут со смехом купаться к Нилу. Солнце, солнце, я – бледный писец, библиотечный затворник, но я люблю тебя, солнце, не меньше, чем загорелый моряк, пахнущий рыбой и соленой водою, и не меньше, чем его привычное сердце ликует при царственном твоем восходе из океана, мое трепещет, когда твой пыльный, но пламенный луч скользнет сквозь узкое окно у потолка на исписанный лист и мою тонкую желтоватую руку, выводящую киноварью первую букву гимна тебе, о Ра-Гелиос солнце!

Сын мой, настало время расстаться. Долго не будешь ты меня видеть, долго не будешь ты меня слышать, а давно ли тебя привел твой дед из пустыни и ты сказал, смотря на меня: «Это бог Фта, дедушка?» Теперь ты сам как бог Фта, 4 и ты идешь в широкий мир, и ты идешь без меня, но Изида везде с тобой. Помнишь прогулки по аллеям акаций во дворе храма, когда ты говорил мне о своей любви и плакал, бледнея смуглым лицом? Помнишь, как со стен храма мы смотрели на звезды и город стихал, но далекий? Я не говорю о божественных тайнах. Завтра другие ученики придут ко мне, которые не скажут: «Это бог Фта?», потому что я стал старее, тогда как ты стал походить на бога Фта, но я не забуду тебя, и мои думы, мои молитвы будут сопровождать тебя в широкий мир, о сын мой.

Когда меня провели сквозь сад через ряд комнат – направо, налево –  в квадратный покой, где под лиловатым светом сквозь занавески лежала в драгоценных одеждах с браслетами и кольцами женщина, прекрасная, как Гатор, с подведенными глазами и черными косами — я остановился. И она сказала мне: «Ну?», а я молчал, и она смотрела на меня, улыбаясь, и бросила мне цветок из волос, желтый. Я поднял его и поднес к губам, и она, косясь, сказала: «Ты пришел затем, мальчик, чтобы поцеловать цветок, брошенный на пол?» – Да, царица, – промолвил я –  и весь покой огласился звонким смехом женщины и ее служанок; Переступая порог, я сбросил сандалии, чтобы не вносить в дом веселья священного песка ‘пустыни. Взглянув на привратника, я увидел, что он был почти нагой — и мы пошли дальше по коридору, где издали звучали бубны навстречу.

Снова увидел я город, где я родился и провел далекую юность; я знал, что там уже нет родных и знакомых, я знал, что сама память обо мне там исчезла, но дома, повороты улиц, далекое зеленое море — все напоминало мне неизмененное, — далекие дни детства, мечты и планы юности, любовь, как дым улетевшую. Всем чужой, без денег, не зная куда склонить главу, я очутился в отдаленном квартале, где из-за спущенных ставен светились огни из внутренних комнат. У спущенной занавески стоял завитой хорошенький мальчик, и, как я замедлил шаги, усталый, он сказал мне: «Авва, ты кажешься не знающим пути и не имеющим знакомых, зайди сюда: здесь все есть, чтоб чужестранец забыл одиночество, и ты можешь найти веселую беспечную подругу с упругим телом и душистой косой». Я медлил, думая о другом, а он продолжал, улыбаясь: «Если тебя это не привлекает, странник, здесь есть и другие радости, которых не бежит смелое и мудрое сердце».

Ах, покидаю я Александрию и долго видеть ее не буду! Увижу Кипр дорогой богини, увижу Тир, Ефес и Смирну, увижу Афины – мечту моей юности, Коринф и далекую Византию и венец всех желаний, цель всех стремлений — увижу Рим великий! Все я увижу, но не тебя! Ах, покидаю я тебя, моя радость, и долго, долго тебя не увижу! Разную красоту я увижу, в разные глаза насмотрюся, разные губы целовать буду, разным кудрям дам свои ласки, и разные имена я шептать буду в ожиданьи свиданий в разных рощах, Все я увижу, но не тебя!

Поверх всяких Россий есть одна                    незабываемая Россия. Поверх всякой любви есть одна                    общечеловеческая любовь. Поверх всяких красот есть одна                    красота, ведущая к                    познанию Космоса.

Дал ли Рерих из России — Дал ли Аллам-Минг — Шри-Ишавара из Тибета –  примите.

В час восхода я уже найду тебя бодрствующим. Ловец! Вооруженный сетью, войдешь ты в лес. Ты приготовился. Ты умыт и бодр. Тебя не стесняет одежда. Ты перепоясан. И свободны мысли твои. Да, ты готовился! И простился с хозяином дома. Ты, ловец, лес полюбил. И ловом твоему роду благо ты принесешь. Затрубить ты готов. Большую добычу ты наметил себе. И не убоялся тягости ее. Благо! Благо! Вступивший! Крепки ли сети твои? Ты их укреплял долгим трудом? Испытал их пробными ударами? Ты весел? И если смех твой устрашит часть добычи — не бойся. Но не греми оружием и не окликай громко ловчих. Ах, при неумении из ловца тебя сделают загонщиком. И даже ловчий будет хозяином твоим. Собери знание. Соблюди путь твой. Почему ты                              озираешься? Под красным камнем залег красный змей. И зеленый мох скрал зеленую змейку. Но ее жалко также остро. Уже с детства тебе твердили o змеях и о скорпионах. Целое учение страха! Но много щебечущих и свистящих полетит за тобою. И шорох переползает тропу твою. И завывание пронзит твое ухо. Из червей вырастают киты. И крот становится тигром. Но ты знаешь сущность, ловец. Это все — не твое. Твоя – добыча! Спеши! Не медли! Вступивший! Не истрать сети твои на шакалов. Добычу знает                               только ловец. Иногда тебе кажется, что ты уже многое знаешь. Но все-таки, ты знаешь, кем положены круги камней на опушке? Что они значат? И кого предостерегает знак на высокой сосне? Ты даже не знаешь, кто наполнил черепами овраг, в который ты заглянул? Но если и ты подвергнешься опасности –  не спускайся в овраг и не скройся за деревом. У тебя пути без числа и только один у оврага. Из преследуемого сделайся ты нападающим. Как сильны нападающие и как бедны оправдывающиеся. Оставь защищаться другим. Ты                                                 нападай. Ибо ты знаешь, для чего вышел ты. И почему ты не устрашился леса. Священный и страшный и благословенный лес. Дай ловцу пройти тебя. Не удержи его. Не скрой пути и тропинки. И не испугай. Я ведь знаю, ты многоголосный. Но я слышал твои голоса. И ловец мой возьмет добычу свою. И ты, ловец, путь свой знай сам. Не верь зовущим и не обращайся к сообщающим. Ты, только ты знаешь добычу твою. И не предпочтешь малую добычу и препятствиям не огорчишься. Удивляющийся уже открыт для врага. Впавший в раздумье теряет сети свои. А потерявший возвращается назад в поисках. Но пойдешь ты вперед, ловец! Все оставленное позади – не твое. И ты знаешь это так же, как я. Ибо ты знаешь все. И припомнить все можешь. Ты знаешь о мудрости. Ты слышал о смелости. Ты знаешь о нахождении. И ты проходишь овраг только для всхода на холм. И цветы оврага – не твои цветы. И ручей ложбины не для тебя. Сверкающие водопады найдешь ты. И ключи родников освежат тебя. И перед тобой расцветет вереск счастья. Но он цветет –  на высотах. И будет лучший загон не у подножья холма. Но твоя добыча пойдет через хребет. И, пылая на небе, поднимаясь над вершиной, она остановится. И будет озираться. И ты не медли тогда. Это твой час. И ты и добыча будете на высотах. И ни ты, ни добыча не пожелаете спуститься в лощину. Это твой час. Но, закидывая сеть, ты знаешь, что не ты победил. Ты взял только свое. Не считай себя победителем. Ибо все — победители, но точно не припомнят. Я привел тебя к широким рекам и необъятным озерам. И я тебе показал океан. Видевший бесконечное не потеряется в конечном. Ибо нет бесконечного леса. И каждую топь можно обойти. Ловец! Мы вместе плели твои сети. Мы вместе ловчих искали. Мы вместе избирали места наилучшего лова. Мы вместе избегали опасности. Вместе мы утвердили наш путь. Без меня не познал бы ты океана. Без тебя не узнаю радость твоего счастливого лова. Я люблю тебя, мой ловец! И Сынам Света я лов представляю твой. И если бы ты даже ошибся. Если бы временно спустился в ложбину. Если бы даже оглянулся на черепа. Если бы смехом» отстранил часть добычи. Но я знаю, что не переставая идешь ты для лова. Не смущаешься и не потеряешь пути. Ты знаешь, как по солнцу путь находить. И как по вихрю обернуться к дороге. А кто зажег его – Солнце? И кто пригнал его – Вихрь? Но из области Солнца говорю с тобою. Твой друг и наставник и спутник. Ловчие и загоновожатые пусть будут друзьями. И после лова, отдыхая на холме, призови ловчих и загоновожатых. Расскажи им, как ты шел до холма. И почему ловец не должен ждать по оврагам. И как на гребне встретил добычу. И как ты будешь знать, что эта добыча – тебе. И как надо миновать малую добычу. Ибо кто идет к ней, тот с ней и                                 пребудет. Расскажи также, как ловец несет на себе все признаки лова. И как он, только он, знает уменье и добычу свою. Не разгласи о лове незнающим о добыче. В час огорчения, в час бедности они наймутся загонщиками и через заросли примут участие в лове. Но пойми, ловец, пойми ты ловчих. С ними испей воду у костра отдыха. Пойми, понимающий. И, кончая ловлю, почини сети твои и задумай лов новый. Не пугайся и не пытайся пугать. Ибо если не испугаешь, страх обернется на тебя еще больший. Задумывай просто. Ибо все просто. Все прекрасно прекрасномысленное. Всякий страх ты победишь непобедимою сущностью твоею. Но если задрожишь, то пораженный, уничтоженный, не кричащий, не молчащий, утративший сознание времени, места и жизни – лишишься остатков воли. И куда пойдешь ты? А если кто из утомленных загоновожатых скажет тебе против ловли. Не слушай его, мой ловец! Размягчающие! Эти заслонившие себя сомнением! Какова будет их ловля? И что они принесут своим близким? Снова пустую сеть? Снова желания без исполнений? Потерянные, как утеряно их бесценное время. Ловец — для лова. Не внимай часам утомления. В эти часы ты не ловец. Ты – добыча! Вихрь пройдет. Промолчи. И опять возьмешь рог свой. Не опаздывая, не бойся опоздать. И, настигая, не оберни голову. Все понятное не понятно. И все объясненное необъяснимо. И где предел                                        чудесам? И еще последнее, о ловец мой! Если в первый день лова ты не встретишь добычу. Не сокрушайся. Добыча уже идет для тебя. Знающий ищет. Познавший — находит. Нашедший изумляется легкости овладения. Овладевший поет песнь радости. Радуйся! Радуйся! Радуйся!                    Ловец, трижды позванный.

Царь Иван был ликом некрасив, Очи имея серые, Пронзительны и беспокойны, Нос протягновенен и покляп. Ростом велик, а телом сух, Грудь широка и туги мышцы. Муж чудных рассуждений, Многоречив зело, В науке книжной опытен и дерзок, А на рабы, от бога данные, Жестокосерд, В пролитьи крови Неумолим. Жен и девиц сквернил он блудом много. И множество народа Немилостивой смертью погубил. Таков был царь Иван.

Царь же Федор Был ростом мал, А образ имея постника, Смирением обложен. О мире попеченья не имел, А только о спасении душевном. Таков был Федор – Царь.

Царь Борис – во схиме Боголеп –  Был образом цветущ, Сладкоречив вельми, Нищелюбив и благоверен, Строителен зело и о державе попечителей. Держась рукой за верх срачицы, клялся Сию последнюю со всеми разделить. Единое имел неисправление: Ко властолюбию несытое желанье И ко врагам сердечно прилежанье. Таков был царь Борис.

Царевич Федор – сын царя Бориса — Был отрок чуден, Благолепием цветущ, Как в поле крин от Бога преукрашен. Очи – велики, черны, Бел лицом, А возраст среден. Книжному научен почитанью. Пустотное али гнилое слово Из уст его вовек не исходите.

Царевна Ксения Власы имея черны, густы, — Аки трубы лежаше по плечам. Бровьми союзна, телом изобильна, Вся светлостью облистана И млечной белостью Всетельно облиянна. Воистину во всех делах чредима. Любила воспеваемые гласы И песни духовные, Когда же плакала — Блистала еще светлее Зелной красотой.

Расстрига был ростом мал, Власы имея руды. Безбород и с бородавкой У переносицы. Пясти тонки, А грудь имел широку. Мышцы толсты, А тело помраченно. Обличьем прост, Но дерзостен и остроумен в речах И в наученьи книжном. Конские ристалища любил, Был ополчитель смел, Ходил танцуя.

Марина Мнишек была прельстительна. Бела лицом, а брови имея тонки. Глаза змеиные. Рот мал. Поджаты губы. Возрастом невелика. Надменна обращением. Любила плясания и игрища И пялишася в платья Тугие с обручами, С каменьями и жемчугом, Но паче честных камней Любяше негритенка.

Царь Василий был ростом мал. А образом нелеп. Очи подслеповаты, Скуп и неподатлив, Но книжен и хитер. Любил наушников, Был к волхованьям склонен.

Боярин Федор – во иночестве Филарет — Роста и полноты был средних. Был обходителен. Опальчив нравом. Владетелен зело. Божественное писание разумел отчасти. Но в знании людей был опытен: Царями и боярами играше Аки на тавлее. И роду своему престол Московский Выиграл.

Так видел их и, видев, записал Иван Михайлович Князь Катырев-Ростовский.