Русский верлибр. Антология

Соколов Анатолий Кириллович

Михаил Кузмин

(1872—1936)

 

 

Из книги «Сети»

 

Мои предки

Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д’Орсэ и Брюммелю, внося в позу дэнди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие                                                        в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы – барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающиеся своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою; и прелестно-глупые цветы театральных                                                         училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, Разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки: и дальше, вдали – дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину –  все вы, все вы — вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас, любит вас; и вот все вы: милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье.

 

«При взгляде на весенние цветы…»

При взгляде на весенние цветы, желтые и белые, милые своею простотой, я вспоминаю Ваши щеки, горящие румянцем зари смутной и страстно тревожащей. Глядя на быстрые речки, пенящиеся, бурливые, уносящие бревна и ветки, дробящие отраженную голубизну небес, думаю я о карих, стоячих, волнующих своею неподвижностью глазах. И следя по вечернему небу знамен фабричного дыма, за медленным трепетом я вижу Ваши волосы не развевающиеся, короткие, и даже еще более короткие, когда я видел Вас последний раз. Целую ночь, целый день я слышу шум машин, как биение неустанного сердца, и все утра, все вечера меня мучит мысль о Вашем сердце, которое, увы! бьется не для меня, не для меня!

 

Александрийские песни

 

I

Вступление

1

Как песня матери над колыбелью ребенка, как горное эхо, утром на пастуший рожок отозвавшееся, как далекий прибой родного, давно не виденного моря, звучит мне имя твое трижды блаженное:                       Александрия! Как прерывистый шепот любовных под дубами признаний, как таинственный шум тенистых рощ священных, как тамбурин Кибелы великой, подобный дальнему грому и голубей воркованью, звучит мне имя твое трижды мудрое:                       Александрия! Как звук трубы перед боем, клекот орлов над бездной, шум крыльев летящей Ники, звучит мне имя твое трижды великое:                       Александрия!

2

Когда мне говорят: «Александрия», я вижу белые стены дома, небольшой сад с грядкой левкоев, бледное солнце осеннего вечера и слышу звуки далеких флейт. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу звезды над стихающим городом, пьяных матросов в темных кварталах, танцовщицу, пляшущую «осу», и слышу звук тамбурина и крики ссоры. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу бледно-багровый закат над зеленым                                                                     морем, мохнатые мигающие звезды и светлые серые глаза под густыми бровями, которые я вижу и тогда, когда не говорят мне: «Александрия!»

3

Вечерний сумрак над теплым морем, огни маяков на потемневшем небе, запах вербены при конце пира, свежее утро после долгих бдений, прогулка в аллеях весеннего сада, крики и смех купающихся женщин, священные павлины у храма Юноны, продавцы фиалок, гранат и лимонов, воркуют голуби, светит солнце, когда увижу тебя, родимый город!

 

II

Любовь

1

Когда я тебя в первый раз встретил, не помнит бедная память: утром ли то было, днем ли, вечером, или поздней ночью. Только помню бледноватые щеки, серые глаза под темными бровями и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне, что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим.

2

Ты – как у гадателя отрок: все в моем сердце читаешь, все мои отгадываешь мысли, все мои думы знаешь, но знанье твое тут не велико и не много слов тут и нужно, тут не надо ни зеркала, ни жаровни: в моем сердце, мыслях и думах все одно звучит разными голосами: «люблю тебя, люблю тебя навеки!»

3

Наверно в полдень я был зачат, наверно родился в полдень, и солнца люблю я с ранних лет лучистое сиянье. С тех пор, как увидел я глаза твои, я стал равнодушен к солнцу: зачем любить мне его одного, когда в твоих глазах их двое?

4

Люди видят сады с домами и море, багровое от заката, люди видят чаек над морем и женщин на плоских крышах, люди видят воинов в латах и на площади продавцов с пирожками, люди видят солнце и звезды, ручьи и светлые речки, а я везде только и вижу бледноватые смуглые щеки, серые глаза под темными бровями и несравнимую стройность стана, – так глаза любящих видят то, что видеть велит им мудрое сердце.

5

Когда утром выхожу из дома, я думаю, глядя на солнце: «Как оно на тебя похоже, когда ты купаешься в речке или смотришь на дальние огороды!» И когда смотрю я в полдень жаркий на то же жгучее солнце, я думаю про тебя, моя радость: «Как оно на тебя похоже когда ты едешь по улице людной!» И при взгляде на нежные закаты ты же мне на память приходишь, когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь и закрываешь потемневшие веки.

6

Не напрасно мы читали богословов и у риторов учились недаром, мы знаем значенье каждого слова и все можем толковать седмиобразно. Могу найти четыре добродетели в твоем теле и семь грехов, конечно; и охотно возьму себе блаженства; но из всех слов одно неизменно: когда смотрю в твои серые очи и говорю «люблю» – всякий ритор поймет только «люблю» – и ничего больше.

7

Если б я был древним полководцем, покорил бы я Ефиопию и Персов, свергнув бы я фараона, построил бы себе пирамиду выше Хеопса, и стал бы славнее всех живущих в Египте! Если б я был ловким вором, обокрал бы я гробницу Менкаура, продал бы камни александрийским евреям, накупил бы земель и мельниц, и стал бы богаче всех живущих в Египте. Если б я был вторым Антиноем, утопившимся в священном Ниле — я бы всех сводил с ума красотою, при жизни мне были б воздвигнуты храмы, и стал бы сильнее всех живущих в Египте. Если б я был мудрецом великим, прожил бы я все свои деньги, отказался бы от мест и занятий, сторожил бы чужие огороды — и стал бы свободней всех живущих в Египте. Если б я был твоим рабом последним, сидел бы я в подземелье и видел бы раз в год или два года золотой узор твоих сандалий, когда ты случайно мимо темниц проходишь, и стал бы счастливей всех живущих в Египте.

 

III

Она

1

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре любили, но все имели разные «потому что» одна любила, потому что так отец с матерью ей велели, другая любила, потому что богат был ее любовник, третья любила, потому что он был знаменитый художник, а я любила, потому что полюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре желали, но у всех были разные желанья: одна желала воспитывать детей и варить кашу, другая желала надевать каждый день новые платья, третья желала, чтоб все о ней говорили, а я желала любить и быть любимой. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины: одна разлюбила, потому что муж ее умер, другая разлюбила, потому что друг ее разорился, третья разлюбила, потому что художник ее бросил, а я разлюбила, потому что разлюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, а, может быть, нас было не четыре, а пять?

2

Весною листья меняет тополь, весной возвращается Адонис из царства мертвых… Ты же весной куда уезжаешь, моя радость? Весною все поедут кататься по морю иль по садам в предместьях на быстрых конях… А мне с кем кататься в легкой лодке? Весной все наденут нарядные платья, пойдут попарно в луга с цветами собирать фиалки… А мне что ж дома сидеть прикажешь?

3

Сегодня праздник: все кусты в цвету, поспела смородина и лотос плавает в пруду, как улей! Хочешь, побежим вперегонку, по дорожке, обсаженной желтыми розами, к озеру, где плавают золотые рыбки? Хочешь, пойдем в беседку, нам дадут сладких напитков, пирожков и орехов, мальчик будет махать опахалом, а мы будем смотреть на далекие огороды с кукурузой? Хочешь, я спою греческую песню под арфу, только уговор: «Не засыпать и по окончании похвалить певца и музыканта?» Хочешь, я станцую «осу» одна на зеленой лужайке для тебя одного? Хочешь, я угощу тебя смородиной, не беря руками, а ты возьмешь губами из губ красные ягоды и вместе поцелуи? Хочешь, хочешь, будем считать звезды, и кто спутается, будет наказан? Сегодня праздник, весь сад в цвету, приди, мой ненаглядный, и праздник сделай праздником и для меня!

4

Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье? Разве неправда, что я – первая в Александрии по роскоши дорогих уборов, по ценности белых коней и серебряной сбруи, по длине черных кос хитросплетенных? что никто не умеет подвести глаза меня искусней и каждый палец напитать отдельным ароматом? Разве неправда, что с тех пор, как я тебя увидала, ничего я больше не вижу, ничего я больше не слышу, ничего я больше не желаю, как видеть твои глаза, серые под густыми бровями, и слышать твой голос? Разве неправда, что я сама дала тебе айву, откусивши, посылала опытных наперсниц, платила твои долги до того, что продала именье, и все уборы отдала за любовные напитки? и разве неправда, что все это было напрасно? Но пусть правда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье — будет правдой, будет правдой и то, что ты меня полюбишь!

5

Подражание П. Луису

Их было четверо в этот месяц, но лишь один был тот, кого я любила. Первый совсем для меня разорился, посылал каждый час новые подарки, и продал последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья, которые звякали, когда я плясала, – закололся, но он не был тот, кого я любила. Второй написал в мою честь тридцать элегий, известных даже до Рима, где говорилось, что мои щеки – как утренние зори, а косы – как полог ночи, но он не был тот, кого я любила. Третий, ах третий был так прекрасен, что родная сестра его удушилась косою из страха в него влюбиться; он стоял день и ночь у моего порога, умоляя, чтоб я сказала: «Приди», но я молчала, потому что он не был тот, кого я любила. Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи, не был красив, и когда на празднике Адониса я бросила тебе гвоздику, посмотрел равнодушно своими светлыми глазами, но ты был тот, кого я любила.

6

Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар; я вымела дом и села за ткацкий станок. Не у порога (клянусь!), не у порога я села, а под высоким окном. Я ткала и пела; что еще? Ничего. Не знаю, как это случилось: моя мать ушла на базар. Не знаю, как это случилось: окно было высоко. Наверно, подкатил он камень, или влез на дерево, или встал на скамью. Он сказал: «Я думал, это малиновка, а это – Пенелопа. Отчего ты дома? Здравствуй!» – Это ты, как птица, лазаешь по застрехам, а не пишешь своих любезных свитков в суде. — «Мы вчера катались по Нилу — у меня болит голова». – Мало она болит, что не отучила тебя от ночных гулянок.— Не знаю, как это случилось: окно было высоко. Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать. «А что у меня во рту, видишь?» – Чему быть у тебя во рту? крепкие зубы да болтливый язык, глупости в голове. — «Роза у меня во рту – посмотри». – Какая там роза! — «Хочешь, я тебе ее дам, только достань сама». Я поднялась на цыпочки, я поднялась на скамейку, я поднялась на крепкий станок, я достала алую розу, а он, негодяй, сказал: «Ртом, ртом, изо рта только ртом, не руками, чур, не руками!» Может быть, губы мои и коснулись его, я не знаю. Не знаю, как это случилось: я думала, ему не достать. Не знаю, как это случилось: я ткала и пела; не у порога (клянусь), не у порога сидела, окно было высоко: кому достать? Мать, вернувшись, сказала: «Что это, Зоя, вместо нарцисса ты выткала розу? что у тебя в голове?» Не знаю, как это случилось.

 

IV

Мудрость

1

Я спрашивал мудрецов вселенной: «Зачем солнце греет? зачем ветер дует? зачем люди родятся?» Отвечали мудрецы вселенной: – Солнце греет затем, чтоб созревал хлеб для пищи и чтобы люди от заразы мерли. Ветер дует затем, чтоб приводить корабли к пристани дальней и чтоб песком засыпать караваны. Люди родятся затем, чтоб расстаться с милой жизнью и чтоб от них родились другие для смерти. «Почему же боги так все создали?» – Потому же, почему в тебя вложили желанье задавать праздные вопросы.

2

Что ж делать, что багрянец вечерних облаков на зеленоватом небе, когда слева уж виден месяц и космато-огромная звезда, предвестница ночи — быстро бледнеет, тает совсем на глазах? Что путь по широкой дороге между деревьев мимо мельниц, бывших когда-то моими, но променянных на запястья тебе, где мы едем с тобой, кончается там за поворотом хотя б и приветливым домом совсем сейчас? Что мои стихи, дорогие мне, так же как Каллимаху и всякому другому великому, куда я влагаю любовь и всю нежность, и легкие от богов мысли, отрада утр моих, когда небо ясно и в окна пахнет жасмином, завтра забудутся, как и все? Что перестану я видеть твое лицо, слышать твой голос? Что выпьется вино, улетучатся ароматы и сами дорогие ткани истлеют через столетья? Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность?

3

Как люблю я, вечные боги, прекрасный мир! Как люблю я солнце, тростники и блеск зеленоватого моря сквозь тонкие ветви акаций! Как люблю я книги (моих друзей), тишину одинокого жилища, и вид из окна на дальние дынные огороды! Как люблю пестроту толпы на площади, крики, пенье и солнце, веселый смех мальчиков, играющих в мяч! Возвращенье домой после веселых прогулок, поздно вечером, при первых звездах, мимо уже освещенных гостиниц с уже далеким другом! Как люблю я, вечные боги, светлую печаль, любовь до завтра, смерть без сожаленья о жизни, где все мило, которую люблю я, клянусь Дионисом, всею силою сердца и милой плоти!

4

Сладко умереть на поле битвы при свисте стрел и копий, когда звучит труба и солнце светит, в полдень, умирая для славы отчизны и слыша вокруг: «Прощай, герой!» Сладко умереть маститым старцем в том же доме, на той же кровати, где родились и умерли деды, окруженным детьми, ставшими уже мужами, и слыша вокруг: «Прощай, отец!» Но еще слаще, еще мудрее, истративши все именье, продавши последнюю мельницу для той, которую завтра забыл бы, вернувшись после веселой прогулки в уже проданный дом, поужинать и, прочитав рассказ Апулея в сто первый раз, в теплой душистой ванне, не слыша никаких прощаний, открыть себе жилы; и чтоб в длинное окно у потолка пахло левкоями, светила заря, и вдалеке были слышны флейты.

5

Солнце, солнце, божественный Ра-Гелиос, тобою веселятся сердца царей и героев, тебе ржут священные кони, тебе поют гимны в Гелиополе; когда ты светишь, ящерицы выползают на камни и мальчики идут со смехом купаться к Нилу. Солнце, солнце, я – бледный писец, библиотечный затворник, но я люблю тебя, солнце, не меньше, чем загорелый моряк, пахнущий рыбой и соленой водою, и не меньше, чем его привычное сердце ликует при царственном твоем восходе из океана, мое трепещет, когда твой пыльный, но пламенный луч скользнет сквозь узкое окно у потолка на исписанный лист и мою тонкую желтоватую руку, выводящую киноварью первую букву гимна тебе, о Ра-Гелиос солнце!

 

V

Отрывки

1

Сын мой, настало время расстаться. Долго не будешь ты меня видеть, долго не будешь ты меня слышать, а давно ли тебя привел твой дед из пустыни и ты сказал, смотря на меня: «Это бог Фта, дедушка?» Теперь ты сам как бог Фта, 4 и ты идешь в широкий мир, и ты идешь без меня, но Изида везде с тобой. Помнишь прогулки по аллеям акаций во дворе храма, когда ты говорил мне о своей любви и плакал, бледнея смуглым лицом? Помнишь, как со стен храма мы смотрели на звезды и город стихал, но далекий? Я не говорю о божественных тайнах. Завтра другие ученики придут ко мне, которые не скажут: «Это бог Фта?», потому что я стал старее, тогда как ты стал походить на бога Фта, но я не забуду тебя, и мои думы, мои молитвы будут сопровождать тебя в широкий мир, о сын мой.

2

Когда меня провели сквозь сад через ряд комнат – направо, налево –  в квадратный покой, где под лиловатым светом сквозь занавески лежала в драгоценных одеждах с браслетами и кольцами женщина, прекрасная, как Гатор, с подведенными глазами и черными косами — я остановился. И она сказала мне: «Ну?», а я молчал, и она смотрела на меня, улыбаясь, и бросила мне цветок из волос, желтый. Я поднял его и поднес к губам, и она, косясь, сказала: «Ты пришел затем, мальчик, чтобы поцеловать цветок, брошенный на пол?» – Да, царица, – промолвил я –  и весь покой огласился звонким смехом женщины и ее служанок; Переступая порог, я сбросил сандалии, чтобы не вносить в дом веселья священного песка ‘пустыни. Взглянув на привратника, я увидел, что он был почти нагой — и мы пошли дальше по коридору, где издали звучали бубны навстречу.

4

Снова увидел я город, где я родился и провел далекую юность; я знал, что там уже нет родных и знакомых, я знал, что сама память обо мне там исчезла, но дома, повороты улиц, далекое зеленое море — все напоминало мне неизмененное, — далекие дни детства, мечты и планы юности, любовь, как дым улетевшую. Всем чужой, без денег, не зная куда склонить главу, я очутился в отдаленном квартале, где из-за спущенных ставен светились огни из внутренних комнат. У спущенной занавески стоял завитой хорошенький мальчик, и, как я замедлил шаги, усталый, он сказал мне: «Авва, ты кажешься не знающим пути и не имеющим знакомых, зайди сюда: здесь все есть, чтоб чужестранец забыл одиночество, и ты можешь найти веселую беспечную подругу с упругим телом и душистой косой». Я медлил, думая о другом, а он продолжал, улыбаясь: «Если тебя это не привлекает, странник, здесь есть и другие радости, которых не бежит смелое и мудрое сердце».

 

VII

Заключение

Ах, покидаю я Александрию и долго видеть ее не буду! Увижу Кипр дорогой богини, увижу Тир, Ефес и Смирну, увижу Афины – мечту моей юности, Коринф и далекую Византию и венец всех желаний, цель всех стремлений — увижу Рим великий! Все я увижу, но не тебя! Ах, покидаю я тебя, моя радость, и долго, долго тебя не увижу! Разную красоту я увижу, в разные глаза насмотрюся, разные губы целовать буду, разным кудрям дам свои ласки, и разные имена я шептать буду в ожиданьи свиданий в разных рощах, Все я увижу, но не тебя!

 

«Боги, что за противный дождь!…»

Боги, что за противный дождь! День и ночь он идет, гулко стуча                                                     в окно. Так, пожалуй, мне долго ждать, Чтобы крошка Фотис в садик ко мне пришла. Страшно ноги смочить в дожде, Чистой туники жаль, жаль заплетенных                                                               кос. Можно ль мне на нее роптать: Дева – нежный цветок, так ей пристало                                                               быть. Я – мужчина, не хрупкий я, Что на воду смотреть? Туч ли бояться                                                               мне? Плащ свой серый накину вмиг, В дом Фотис постучусь, будто пришелец                                                               чужой. То-то смеху и резвых игр, Как узнает меня, кудри откроет мне! Что, взял, гадкий, ты, гадкий дождь? Разве я не хитрец? кто не хитер                                             в любви? Стукнул в двери моей Фотис, — Мать мне открыла дверь, старую хмуря                                                               бровь. «Будет дома сидеть Фотис, — В сад к подруге пошла: разве ей                                             страшен дождь?»

 

В старые годы

Подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати, и когда, просыпаясь, слышал ласковый голос ворчливой няни; когда в дождливые праздники вместо летнего сада водили смотреть в галереи сраженья, сельские пейзажи и семейные                                                          портреты; когда летом уезжали в деревни, где круглолицые девушки работали на полях, на гумне, в амбарах, и качались на качелях с простою и милой грацией, когда комнаты были тихи, мирны, уютны, одинокие читальщики сидели спиною к окнам в серые, зимние дни, а собака сторожила напротив, смотря умильно, как те, мечтая, откладывали недочитанной книгу; семейные собранья офицеров, дам и господ, лицеистов в коротких куртках и мальчиков в длинных рубашках, когда сидели на твердых диванах, а самовар пел на другом столе; луч солнца из соседней комнаты сквозь дверь на вощеном полу; милые рощи, поля, дома, милые, знакомые, ушедшие лица,— очарование прошлых вещей,— вы – дороги, как подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати.

 

«Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце…»

Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце, К алой занавеске медную поднести кадильницу,— Полюбоваться на твои щеки. Лунный луч чрез желтую пропустить виноградину, На плоскогорьи уединенное встретить озеро, — Смотреться в твои глаза. Золотое, ровное шитье – вспомнить твои волосы, Бег облаков в Марте – вспомнить твою походку, Радуги к небу концами встали над вертящейся мельницей – обнять тебя.