Утренний «концерт» начали немецкие артиллеристы. Воронкин проснулся и недовольно поморщился:
— Нет, чтобы дать еще полчасика поспать. Ну, делать нечего, надо приниматься за работу. Что нового, Кудий?
— По-моему, у немцев прибавилось орудий, — ответил тот.
— Логично. Этого следовало ожидать. Эх, сейчас бы горяченького борща или хотя бы чаю.
Поеживаясь от холода, лейтенант стал осматривать в бинокль местность. Его внимание привлек большой каменный дом с вышкой на крыше. Непонятно, для чего эта вышка построена. Пронаблюдав несколько минут, лейтенант решил, что в этом доме находится вражеский корректировщик. Пора вызывать дивизион. Воронкин повернулся к радисту:
— Вызывай Зубкова и спустись вниз, готовьте завтрак. Пока наши лупят, мы спокойно подзаправимся. День предстоит тяжеленький, вряд ли сумеем пообедать.
Огонь на окаймление получился эффективным. Вышка у каменного дома была сметена, скопления немцев рассеяны. Обычно неразговорчивый и неулыбчивый, Кудий на этот раз восхищенно воскликнул:
— Вот дают! Класс!
— Передай, пока хватит, — час спустя сказал Воронкин.
Покурив, он опять прильнул к биноклю.
— Вас просит какой-то друг, — сообщил радист.
Воронкин надел наушники.
— Кто мной интересуется? Говорит Воронкин.
— Привет, отделенный. По следам славы нашел тебя даже в эфире.
— Кто говорит?
— Угадай.
— Не могу. Помехи в эфире искажают голос.
— Мунин говорит. Помнишь?
— Здорово, Мунин. Помню, конечно.
— Ты где сидишь?
— Поблизости, — настораживаясь, уклончиво ответил Воронкин. — А ты?
— Невдалеке от тебя. Здорово ты ощетинился огневым ежом. К тебе не подступишься. Все-таки где ты сидишь? На чердаке?
Сильные помехи помешали дальнейшему разговору.
— Кто это с вами говорил? — поинтересовался радист.
Воронкин ответил, что разговаривал с бывшим однокашником по военному училищу.
— А чего он выспрашивал, где находимся? Не понимает, что ли? Только придурку непонятно.
Лейтенант кинул на него быстрый взгляд. Верно говорит радист. Ведь его все немецкие рации слушают. Могли подслушать и запеленговать, а потом обрушить огонь на его пост. Ах, этот Мунин, чуть ли не ввел в грех.
Мунин, Мунин… Конечно, Воронкин помнит его, хотя симпатии к нему никогда не питал. Лейтенанту вспомнилось Севастопольское военно-морское артиллерийское училище. Он был на четвертом курсе. Курсантов четвертого курса назначали командирами отделений на младшие курсы. В отделении Воронкина было двенадцать курсантов третьего курса. Был среди них и курсант Мунин, всегда подтянутый парень, отличник учебы, пример для остальных по дисциплине. Но Воронкину он не нравился. Мунин каждый вечер докладывал командиру отделения о поведении курсантов, разговорах среди них. Чувствовалось, что ему нравится это, а Воронкин каждый раз морщился — не терпел он сплетников и доносчиков. Однажды Мунин доложил ему: «Курсант Романов написал на линейке: «Прощай, молодость и жизнь». Это симптом неустойчивости. Надо реагировать». Воронкин сказал: «Хорошо», а про себя подумал: «Ну и свинья же ты, Мунин». Реагировать он не стал. Через день Воронкина вызвал комиссар и сделал ему внушение: «Почему не опираешься на актив, оставляешь сигналы без внимания?» Пришлось признавать вину. «Ладно же, я тебе, Мунин, когда-нибудь среагирую», — решил Воронкин. Но у Мунина всегда все было в порядке. В образцовом порядке. Надо думать, что и он не питал теплых чувств к своему командиру. Чего же он сейчас так обрадовался встрече в эфире?
Размышления лейтенанта прервали звуки самолета. Это над Станичкой появился корректировщик «фокке-вульф», «рама», как ее называли фронтовики.
— Воронкин! Воронкин! — услышал лейтенант в наушники. — Передай своему Куникову — через десять минут будем делать из вас отбивную. А тебя превратим в бифштекс.
Неужели это говорят с «рамы»? Лейтенант с иронией подумал: «Какая широкая популярность».
Он засек время. Немцы аккуратны. Надо предупредить Куникова. Воронкин послал в штаб автоматчика.
— Бегом, обязательно бегом, — строго наказал ему лейтенант, — иначе…
Ровно через десять минут послышался сильный гул. Летели бомбардировщики.
— Не подвели, — пытался улыбнуться Воронкин, ощущая дрожь под коленями.
Почему начало дрожать именно под коленями? Сейчас лейтенант не задумывался над этим, подумал значительно позже, вечером.
Кудий побелел, но позы у рации не изменил.
— Может, спустимся на первый этаж или в подвал? — сказал ему Воронкин.
— Как прикажете, — отозвался тот.
— Заверни рацию в плащ-палатку и кубарем вниз, — распорядился Воронкин.
Едва успел радист исчезнуть в лазе чердака, как на земле начали рваться первые бомбы. Сколько их разорвалось? Лейтенант, прижимаясь к дымоходу, досчитал до пятидесяти, и тут взрывы бомб перемешались с взрывами сотен снарядов. Вся Станичка, рыбзавод окутались дымом. Землю лихорадило, она содрогалась, как от боли. Лейтенант, обняв трубу, лежал с открытым ртом, словно рыба, вынутая из воды.
Одна бомба разорвалась совсем близко. Из окон вылетели рамы, весь дом задрожал.
«Хотя бы рация уцелела», — пронеслось в голове Воронкина.
Самолеты кружили над Станичкой, как показалось лейтенанту, долго, невыносимо долго. В ушах гудело. Во рту был противный вкус от пыли, известки и еще чего-то. «И не раз будут бомбить», — тоскливо подумал он, пытаясь закурить лежа.
Когда самолеты улетели, Воронкин поднялся, отряхнул с себя пыль и огляделся.
— Ого! Сколько домов как корова слизала! — вырвалось у него горестное восклицание.
И все же он радостно вздохнул. Жив! Черт с ним, что будет потом! Важно, что сейчас уцелел. И Кудий, и ребята, и рация целы.
Артиллерийский обстрел продолжался. Но это, по мнению лейтенанта, было не так опасно. Воронкин осмотрел свой дом. Угол был отбит, полкрыши завалилось. И весь он как-то скособочился, словно солдат, схватившийся за рану в боку.
— Давай, Кудий, подниматься! — крикнул вниз лейтенант. — Наш пост вроде бы уцелел.
Кудий взобрался на чердак.
Через несколько минут он доложил:
— Вас вызывает Мунин.
— Ну как, Воронкин, жив? — послышался голос.
— Цел и невредим, — подтвердил Воронкин.
— Тебе повезло. Налет был сильный, более тридцати самолетов бомбили. Интересно, где ты расположился, что уцелел?
— Что ты все выпытываешь?
— Да просто так. Любопытство артиллериста. Николай, хочу тебе сказать вот что. Положение у вас тяжелое. В случае чего, перебирайся через мыс Любви на береговую батарею в порту.
— Учту.
«Там же немцы. Соображает он что-нибудь?» — тут же подумал Воронкин.
Вражеская артиллерия прекратила обстрел. И сразу со всех сторон закопошились немцы, показались танки.
«Теперь мой черед», — решил Воронкин и стал вызывать огонь на окаймление.
Какой бы ни был сильный обстрел, а пехота все равно где-то просочится. Гитлеровцы сумели пробиться на Азовскую улицу. Там опять закипел бой. Длился он довольно долго. Тут дрались за каждый дом, за каждый метр земли.
Завязались вновь рукопашные схватки около кладбища и у Лагерного поселка.
«Много ли наших осталось?» — встревожился Воронкин, прислушиваясь к шуму боевых схваток.
Он дал сигнал боевого окаймления.
Весь день земля дрожала, как при землетрясении. Дома рушились, как карточные. Воздух был насыщен дымом, пылью, гарью. Уже не было слышно отдельных разрывов бомб, снарядов, мин, гранат. Все слилось в сплошной гул, от которого звенело в ушах.
Казалось бы, этот ураган огня и металла должен смести, уничтожить все живое.
Но настала ночь, бой затих — и откуда-то из развалин, щелей вылезли моряки. Оглушенные и измазанные, усталые и окоченевшие от холода, но гордые и непримиримые, готовые опять в драку. Облегченно вздохнули и с наслаждением закурили. Курили на этот раз не спеша, со смаком, молча, кто поругивая гадов-гитлеровцев, а кое-кто с соленой морской шуткой.
Ночью Воронкин опять пошел к Куникову.
На этот раз командир отряда был более оживлен, чем в прошлую ночь. В его черных глазах опять появился блеск.
— Представляешь, — сказал он Воронкину, — у нас столько трофейных орудий, что решили создать собственный дизизион. Снарядов хватает. Поставили на прямую наводку. Что скажешь, Николай от артиллерии?
— Здорово! — откровенно восхитился лейтенант. — Кто же его возглавит?
— Подберем до утра. У Катанова есть кое-какие соображения. Рассказывай, как твои дела? Рация цела? Дом не завалился? Уж не заворожил ли ты его от бомб и снарядов? Ну, раз у тебя все в порядке, смотри сюда на карту. Мы не только удержались, но и улучшили свои позиции. Вот тут и тут выдвинулись вперед и закрепились. Проследи, чтобы наши снаряды сюда не падали. А то получится — бей своих, чтобы чужие боялись. В трехэтажной школе находятся немецкие корректировщики. Передай своим, чтобы подавили.
— Напрасно отдали ее! — заметил лейтенант.
— Во-первых, мы ее не взяли, а только первый этаж захватили. Во-вторых, было бы силенок побольше — не отдали бы. Уразумел?
Воронкин рассказал о Мунине. Куников задумался.
— Укажи ему дом подальше, — предложил он. — Тогда все прояснится.
Рано утром, когда Воронкин еще спал, завернувшись в плащ-палатку, его разбудил Кудий.
— Вас вызывает Мунин.
— Какого черта ему надо? — проворчал Воронкин, недовольный тем, что Кудий разбудил его. — Мне этот Мунин нужен, как собаке пятая нога.
Он все же поднялся и надел наушники.
— Воронкин слушает. Кому я понадобился?
— Привет, дружище. Как ночь провел? Сменил свое место?
— Зачем менять? Мне и тут неплохо.
— Это даже удивительно. Ты, вероятно, не в доме устроился?
— Почему не в доме? В доме, Я его заворожил. В этом все дело. Есть тут такой двухэтажный, под цинком, в двух кварталах от школы. Я в крыше сделал дырки — и мне все видно. Он на виду у немцев, а они думают, что в нем наших нет.
— Ловко ты придумал. Ну ладно, будь здоров.
Радист смотрел на лейтенанта не мигая, сдвинув брови.
Воронкин уловил его взгляд и сказал:
— Понаблюдаем за этим домом.
— Я догадываюсь…
— И я тоже.
Уже рассвело, а на немецкой стороне стояла тишина.
— Наверное, у них запоздал завтрак, — пошутил Воронкин, а про себя подумал: «Что бы это значило? Неужели готовят более крупное наступление? Удержимся ли сегодня?»
Он связался с командиром батареи Зубковым и сообщил ему о корректировщике в школе. Тот пообещал подавить.
— Почему не вызываешь на окаймление? — спросил Зубков. — Почему у вас тихо?
— Завтракают вояки. А мы пока покуриваем.
После некоторого молчания Зубков сообщил:
— К вам летят гости.
Воронкин снял наушники. Гул летящих самолетов был явственно слышен.
— Сматывайся, Кудий, вниз. Завертывай рацию. Наш дом, к сожалению, все же не завороженный.
Воронкин увидел, что «козлы» начали пикировать на дом, который он указал Мунину. Насчитал двадцать шесть самолетов. Опять земля заходила ходуном.
А потом по этому дому открыл стрельбу целый дивизион. И стрелял около часа. От дома остались одни руины.
— Понял, Кудий? — спросил Воронкин радиста, когда тот поднялся на чердак. — Высокую оценочку мы получили. Подумать только — сколько металла на нас потратили. А мы с тобой все целые.
— А он гад, — мрачно изрек радист.
— Хуже даже.
Когда самолеты улетели, Воронкин стал вызывать свою батарею.
Но отозвался Мунин.
— Ты жив? — услышал Воронкин его удивленный голос.
— Выходит, так…
— Как же могло случиться. Значит…
— Значит, что ты гад ползучий, сволочь и стерва!
Жажду встретиться с тобой, собака! И тебя, дешевку, голым задом на муравейник посажу!..
Воронкин был незлобивый человек. Но сейчас его словно подменили. Он кипел от ярости и отводил душу отборнейшей руганью, изумляя радиста, смотревшего на него с раскрытым ртом. Мунин молчал. Да и что мог сказать теперь этот предатель?
Несколько минут спустя лейтенанта вызвал командир дивизиона.
— Мне сообщили, что ты ругаешься, как старорежимный боцман. Что случилось?
Воронкин рассказал ему о Мунине. Выслушав, командир дивизиона сказал:
— Держи ухо востро, Воронкин. Десятки немецких раций подслушивают нас. А эфир не засоряй бранью. Сегодня ночью у нас произойдут изменения. А сейчас присматривайся к школе. Потом доложишь результаты. Обнимаем тебя и всех куниковцев. Вы настоящие герои.
Вскоре на школу обрушился шквал тяжелых снарядов.
Воронкин вынул из кармана сухарь, повертел перед глазами и изрек:
— Что касается борща, то грызем сухари. Что бы делали десантники, если бы не это замечательное изобретение человеческого ума?
Кудий грыз сухарь молча, прихлебывая из фляги холодную воду.
Третий день десанта прошел еще в более ожесточенных схватках. Земля гудела, содрогаясь и корчась от огня и металла. Гитлеровцы ввели в бой новые батареи, свежие силы. А куниковский отряд уменьшился втрое. И все же никакая сила не смогла сдвинуть моряков с занятых позиций. Они словно вросли в землю.
Вечером Воронкин спустился с чердака и направился в штаб.
Он шел, пошатываясь от усталости. В голове гудело. Глаза сами слипались. Ему сейчас больше всего хотелось упасть и уснуть, и чтобы кругом было тихо-тихо. Вероятно, он проспал бы сутки.
Сколько может выдержать человек? Должен же быть какой-нибудь предел. Когда он наступит? Завтра? Послезавтра?
Лейтенант задавал эти вопросы себе, но отвечать на них у него не было желания. Ему было все одно — надо держаться, держаться до тех пор, пока есть силы, пока видят глаза.
Куникова в штабе не оказалось, дежурный сказал, что он ушел на передовую, вернется часа через два. Начальника штаба тоже не было. Воронкин вышел из блиндажа, присел на камень и стал смотреть на море. Оно было пустынное, неприветливое, от него несло холодом.
Воронкин прикрыл глаза и почувствовал, что уже не в состоянии их открыть. Тогда он сполз с камня, свернулся калачиком и моментально уснул. Ни холод, ни близкие разрывы снарядов — ничто не могло разбудить его.
Проснулся он от каких-то необычных и резких звуков. Казалось, что кричат тысячи ишаков. А через несколько секунд на территории рыбзавода взметнулись огненные сполохи, раздались страшные взрывы. Воронкин вскочил и осмотрелся. Он сразу понял, что это такое. Гитлеровцы обстреливали берег из шестиствольных минометов. Над морем разорвалось сразу три светящихся снаряда — и Воронкин увидал много черных точек. «Ого, — обрадовался лейтенант, — сколько к нам плывет кораблей. Значит, прибудет пополнение».
Он посмотрел на часы и всполошился — было около двух часов ночи. Выходит, проспал более четырех часов.
Лейтенант почти вбежал в блиндаж и остановился как вкопанный, увидев за столом двух полковников. Он знал их — это были командир 255-й бригады морской пехоты полковник Потапов и командующий артиллерией десантного корпуса полковник Сабинин.
— Здравия желаю! — радостно воскликнул Воронкин. Ему все стало ясно. Не одни же они прибыли сюда. Значит, высадилась боевая бригада, а с нею артиллерия. Живет десант!
Куников назвал лейтенанта.
— Вон он какой, Воронкин! — воскликнул Сабинин и шагнул к нему. — Дай-ка обниму, братец, тебя.
Потапов тоже обнял его и не без гордости сообщил:
— Это же мой воспитанник. Я был начальником курса в училище, Воронкин был на моем курсе. Молодец, лейтенант, горжусь тобой. Говорят, немцы обещают награду за твою голову.
— Она еще мне самому потребуется, — отшутился лейтенант.
К нему вернулось прежнее, додесантное, если можно так выразиться, настроение. Лейтенант по натуре был веселым человеком, и если бы сейчас подвернулась под руки гитара, то он, пожалуй, с удовольствием сыграл и спел бы не одну песенку. Сейчас он уже не задумывался о пределе человеческих сил. Видимо, сон, хоть и был короток, оказал оздоровляющее влияние на душевно бодрого от природы молодого человека.
— Посиди, лейтенант, минутку, — сказал Сабинин. — Мы тут решим свои дела, а потом у меня с тобой будет свой разговор.
Воронкин присел на ящик и стал слушать. Не очень радостные подробности он услышал об основном десанте в Южную Озерейку. Гитлеровцы осветили район высадки прожекторами и расстреливали корабли прямой наводкой. Пришлось, потеряв несколько кораблей, отходить. Тогда командование Черноморского флота и Северо-Кавказского фронта решило развивать успех отряда Куникова и сделать десант в Станичку главным. Сегодня ночью высаживаются подразделения 255-й и 165-й бригад. К сожалению, бригады высаживаются не в полном комплекте. Многие корабли, особенно крупные, с находившимися на них десантами и орудиями, ушли в Туапсе и даже в Поти. В Геленджике оказалось всего несколько батальонов морских бригад. Но и их сегодня полностью перебросить в Станичку не удастся из-за нехватки судов.
Полковник Потапов, невысокий, коренастый, рыжий, с резкими чертами лица, был явно не в духе. Он отпускал по адресу командования нелестные замечания. У него для этого были основания. За его спиной семьдесят дней осады Одессы, двести пятьдесят дней боев в Севастополе, а вот здесь постигла неудача. И не по его вине. Один батальон его бригады погиб в Южной Озерейке при высадке. Другой батальон и артиллерийский дивизион увезли в Туапсе. Теперь в его распоряжении оказались только стрелковый батальон да две роты — разведчиков и автоматчиков.
— Мне бы сейчас еще батальона три — и город к утру был бы наш. — Потапов с досадой стукнул кулаком по столу. — А завтра будет поздно. Завтра немцы подтянут свои резервы из Южной Озерейки.
Командующий артиллерией нетерпеливо махнул рукой.
— Ладно, полковник, чего нет того нет. Давай договаривайся с Куниковым…
В эту ночь командование десантом принял на себя полковник Потапов. Куников получил назначение старморначем. Но его отряд еще не снимался с позиций. Воронкин после продолжительного разговора с Сабаниным отправился на свой пост.
То, что днем ожидает его огненный ад, уже не очень беспокоило. Человек привыкает ко всему. Ничего не поделаешь, надо приспосабливаться и для жизни в аду.
В последующую ночь высадилась десантная бригада полковника Горпищенко, а еще через два дня — 83-я бригада полковника Красникова.
Воронкину объяснили, что ему следует подняться на гору Колдун, так как плацдарм расширился и крупной артиллерии нужно поражать глубинные цели, а поддерживать пехоту будет артиллерия десанта.
Вечером Воронкин пошел к Куникову. Отряд майора также был снят с передовой, нес теперь охрану берега и следил за разгрузкой кораблей и эвакуацией раненых. В отряде осталась только пятая часть его состава.
Последние двое суток Воронкин не видел Куникова. А десантный день, может быть, равен фронтовому месяцу и году мирной жизни. Лейтенант и майор обнялись, как старые друзья после долгой разлуки.
— Значит, уходишь от меня, — вздохнул Куников, выслушав сообщение лейтенанта. — Счастливого пути, Николай от артиллерии.
— Что передать командиру дивизиона?
Задав этот вопрос, Воронкин вдруг почувствовал, как дорог и близок стал ему этот майор, весь его отряд отважных ребят. Спазма перехватила горло, а глаза застлала влажная пелена. Столько перенести вместе — и вдруг расстаться, навсегда, может быть! Черт возьми, сколько в человеческой жизни несуразного!
Куников внимательно, чуть склонив голову, посмотрел на лейтенанта, а потом почти торжественно сказал:
— Передай от всех живых и погибших моряков нашу глубокую благодарность. А тебе, Коля, когда возьмем Новороссийск, мы поставим памятник из осколков артиллерийских снарядов. Этим мы, морские пехотинцы, выразим высшую благодарность береговой артиллерии.
Он протянул ему руку на прощанье и уже весело сказал:
— Встретимся еще, Николай от артиллерии. Фронтовые дороги велики, но часто и сталкиваются. До встречи!