Но больше им встретиться не довелось. Через несколько дней Куников был смертельно ранен на Суджукской косе. В бессознательном состоянии его отправили в Геленджик, и там он, не приходя в сознание, скончался.
С опущенной головой возвращался Воронкин в Геленджик. Много он потерял товарищей, но эта утрата была для него самой тяжелой. Что-то словно оборвалось в груди, какая-то пустота образовалась вокруг. Несколько дней лейтенант ходил, как потерянный, утратив свою обычную веселость. Он брал гитару, уединялся и пел под грустный аккомпанемент одну и ту же песню: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк».
В таком настроении его однажды вызвали в СМЕРШ.
Воронкин недоумевал, зачем он понадобился чекистам.
Комната, в которой он оказался, была очень просторной. Стены и потолок выкрашены в розовый цвет, а окна задрапированы чем-то темным. У одной стены стоял кожаный диван. Его наполовину скрывал темный занавес, спускавшийся с потолка. Посредине комнаты — полированный стол. За ним сидел пожилой капитан.
Воронкин доложил о своем прибытии.
Капитан поднял на него глаза. Они были у него голубые, усталые.
— Садитесь.
Голос у него оказался басовитым, хотя внешность его была не очень внушительная — сутулый и узкоплечий.
Лейтенант сел на черный стул и вопросительно посмотрел на следователя.
— Вы Мунина знаете? — спросил капитан.
— Знал.
— По рации с ним переговаривались?
Капитан подвинул ему бумагу и ручку.
— Напишите все, что знаете о нем. Можете курить.
Когда Воронкин закончил писать, капитан сказал:
— Теперь садитесь на диван и задерните занавеску, И никаких признаков присутствия.
«Что бы это значило?» — с недоумением подумал лейтенант.
Капитан приоткрыл дверь и кому-то отдал распоряжение. Вскоре в комнату ввели человека. Капитан пригласил его присесть. Несколько мгновений стояла тишина.
— Что вы знаете о Воронкине? — спросил капитан.
— Я уже говорил.
Лейтенант невольно вздрогнул. Кто бы это мог быть? Голос вроде незнакомый, сиплый, приглушенный. Зачем капитан посадил его за занавес, лишив возможности взглянуть на говорившего?
— Прошу повторить.
— Воронкин был у нас командиром отделения в училище. Веселый и беспечный по натуре, любил петь цыганские песни. С дисциплиной у него было не очень-то…
Это же Мунин, черт бы его побрал! Но как он оказался тут? Воронкина так и подмывало отдернуть занавеску.
— Значит, не очень-то…
— Не то, чтобы… — замялся Мунин. — Злостных нарушений не было, но вообще…
Он замолчал. Несколько мгновений молчал и капитан. Слышался только шорох перебираемых им бумаг. Потом капитан чиркнул спичкой и почему-то полушепотом спросил:
— Вам была поставлена задача уничтожить его корректировочный пост?
— Нет, — торопливо ответил Мунин. — Я должен был уточнить местонахождение Воронкина, а уничтожить его поручалось авиации и артиллерии. Кроме того, послали несколько власовцев через линию обороны, чтобы разыскать наблюдательный пункт Воронкина и уничтожить. Была обещана большая награда.
— А почему так высоко оценили голову Воронкина?
— Он нанес большой ущерб немецкой армии. Уничтожено много солдат, танков, орудий. Если бы не артиллерия, огонь которой наводил Воронкин, десант давно сбросили бы в море.
— Воронкин открыл вам свое местонахождение?
— Обманул…
— Как вы оказались у немцев?
Теперь в голосе капитана слышались негодующие нотки.
Казалось, он сдерживает себя, чтобы не рявкнуть во всю силу своей глотки.
— Я служил заместителем командира батареи в Новороссийском порту. Когда немцы заняли город, я остался там.
— Почему?
— Я… обманут был… потерял веру…
— У немцев вы командовали батареей?
— Да.
— Из наших орудий стреляли по нас?
— Да.
— На нашу сторону вас перебросили с заданием?
— Я оказался плохим разведчиком. Мне ничего не удалось сделать.
Капитан встал, отдернул занавеску.
— Выходи, товарищ Воронкин.
Лейтенант подошел к столу. Мунин бросил на него взгляд исподлобья, сжался и опустил голову.
— Узнаете своего бывшего друга?
— Волк ему друг, — со злостью бросил Воронкин. — В морду хочется дать. Вот если бы встретил его там…
— Встретиться больше не придется, — усмехнулся капитан.
Моросил холодный дождь. Воронкин не обращал на него внимания, а шел и шел, не зная куда. Шел, чтобы привести в порядок свои мысли, обрести душевное равновесие.
Вспоминалось многое. Военно-морское училище, товарищи. Как мог вызреть среди замечательных ребят выродок Мунин? Откуда у него появилось неверие в нашу победу? А почему Куников так верил? Все ребята верят. Как дрались они на Малой земле! Это не было отчаяние обреченных. Куниковцы знали, за что отдают свои жизни. А ведь жизнь у человека — самое дорогое, единственное. Раз человек отдает ее, значит, у него есть более высокое чувство, чем желание выжить.
…Куников и Мунин… Два человека, две судьбы… У одного бессмертие, у другого собачья смерть, безвестная могила, проклятие людей…
Сказание о матросе Кайде
На левом берегу Цемесской бухты высится бронзовая фигура матроса с автоматом в руке. У него волевой подбородок, энергичные складки лица. На широких плечах — плащ-палатка, на голове — чуть сдвинутая набок бескозырка. Весь он — олицетворение силы и воли.
Это памятник неизвестному матросу.
Смотришь на него и невольно вспоминаешь штормовые десантные ночи, неукротимых в бою и веселых а часы досуга черноморских моряков. Этот матрос в бронзе удивительно напоминает мне тех, кто воевал рядом со мной. Кажется, что сейчас он сойдет с пьедестала и объявит: «Кончилась полундра, братки, город наш. Давайте покурим, а потом споем по этому случаю».
Слышал я, что скульптору позировал матрос из куниковского отряда Владимир Клайда. Я не уточнял, так ли это. Возможно, что позировал, но, скорее всего, скульптор создал собирательный образ матроса-черноморца, и прототипом ему был не один, а многие матросы.
В годы войны я не был знаком с Байдой, но слышал о нем немало. В ночь, когда я высадился на Малую землю со своими разведчиками, связной Куникова разыскал меня и повел в штаб. По дороге нам встретились три матроса. Один из них выделялся мощной фигурой, а в темноте, озаряемой вспышками ракет, выглядел еще огромнее. Связной спросил, когда они подошли: «А у вас такие ребятушки есть?» Нет, не было у меня таких. Связной с явной гордостью заявил: «Это Володя. Ребята зовут его Малюткой. У него чистый вес сто пять килограммов, а ботинки носит сорок шестой номер».
Возможно, это и был Владимир Кайда.
Остался ли живым после войны Кайда? Этого я не знал. В поисках оставшихся в живых участников боев за Новороссийск я установил связь с пятидесятью куниковцами. Но среди них Кайды не было. Когда услышал легенду о том, что Кайда позировал скульптору, то решил начать его розыск. Написал десятки писем куниковцам. Вскоре стали приходить ответы.
И вот наконец письмо, которое больше всех обрадовало. В нем писалось, что Кайды живет в городе Дружковка, Донецкой области, работает на метизном заводе старшим инженером отдела технического контроля.
В тот же день послал письмо в Дружковку. Кайда быстро откликнулся. А вскоре прислал мне свои воспоминания. Мы условились встретиться в Новороссийске на традиционном сборе куниковцев в сентябре.
И вот сентябрь. Я подхожу к группе куниковцев, собравшихся около музея. Среди них выделялся высокий человек плотного телосложения, одетый в форму матроса — на нем бескозырка с лентами, фланелевка, из-под которой виднеется тельняшка, брюки клеш. У него простодушное лицо с крепким подбородком, веселые голубые глаза, приятная улыбка.
Мать честная! Мне показалось, что с пьедестала сошел бронзовый матрос и пришел на встречу с куниковцами. До чего же похож!
Это и был легендарный матрос Владимир Кайда.
Кто-то спросил его:
— Как поживаешь, Володя?
Невесело улыбнувшись, он ответил:
— На инвалидном уровне. Восемь ранений и две контузии дают знать.
— Не та уже силенка?
— Не та, — вздохнул Кайда и прищурился: — Но немножко еще есть.
Он наклонился к стоящему слева товарищу, посадил его на свою ладонь и приподнял на уровень плеча. А вес у товарища был немалый, более восьмидесяти килограммов.
Я представил себе, каким был Кайда в двадцать два года.
О всей боевой жизни Кайды можно написать целую книгу. Я расскажу только о нескольких эпизодах на Малой земле.