Наблюдатель за воздухом торопливо подсчитывал самолеты:
— Один, два, три… двадцать… шестьдесят, — и вдруг дико крикнул: — Миллион!
Из блиндажа вышел командир первого батальона капитан Березский.
— Чего панику разводишь? — сердито сказал он. — Ну летят и летят. А ты считай. Не первый день, пора привыкнуть.
Он посмотрел на небо. Оно было серое от пыли, а солнце имело тускло-оранжевый цвет.
Вражеские самолеты, выходя из-за горы Колдун, вытягивались в длинную цепочку.
— Всем в укрытия! — крикнул Березский и прыгнул в щель, выдолбленную в скале.
Настороженными глазами он следил за самолетами до тех пор, пока передний не перешел в пике.
«Наш батальон будет бомбить», — сделал он вывод и лег на дно щели, закрыв глаза.
— Девяносто три, — донесся до него взволнованный голос наблюдателя.
Сильный взрыв оглушил капитана. Вслед за первым раздался второй, третий… Сотни бомб рвали и дробили кусок земли шириной в пятьсот метров. Стало темно и Душно. Земля содрогалась, как при землетрясении.
Березский открыл рот: говорят, так легче переносить взрывы. Он заставил себя повернуться лицом к небу, с которого падала смерть.
Неба не видно — сплошная завеса из пыли, только слышны рокот моторов, надрывный визг пикирующих бомбардировщиков и свист бомб.
Березскому нестерпимо захотелось закурить. Он достал из кармана кисет и неожиданно чихнул, начал разворачивать кисет и опять чихнул, потом еще и еще. Все же свернул цигарку и закурил. Табак показался горьким, от него першило в горле. Но Березский делал затяжку за затяжкой. Чихнет и опять затянется.
Гул самолетов и свист бомб прекратились, но в ушах все еще звенело. Березский вылез из щели и осмотрелся. Ничего не видно, как ночью. Шагнул и чуть не упал в щель воздушного наблюдателя.
— Жив? — наклонился над щелью.
Наблюдатель поднялся, отряхиваясь, хотел что-то сказать, но только икнул, смущенно улыбнулся и опять икнул. Не удержался от улыбки и капитан.
— Я чихал, а ты, выходит, икал… Дуэт, можно сказать, подходящий…
— Меня… — выговорил наблюдатель и снова икнул, — немного оглушили.
— Выпей воды, — посоветовал капитан.
На месте землянки, в которой жил командир батальона, зияла глубокая воронка. Березский присвистнул от огорчения и пошел туда, где под толстым скалистым пластом находилась землянка связистов. Она оказалась цела. Здесь находились начальник штаба батальона Алексей Кривошеин, его заместитель лейтенант Иван Селезнев, радист и два связиста.
— Как тут у вас? — осведомился Березский.
Кривошеин доложил, что все в порядке.
— Только очумели малость, — добавил он.
— Это пройдет, — успокоил капитан. — А как связь с ротами, со штабом бригад?
— Связи нет, — ответил один связист, держащий телефонную трубку у уха. — Порывы на линии. Бомбы густо ложились.
— Все в порядке, а связи нет, — Березский с укором посмотрел на Кривошеина.
— В порядке в том смысле, что все живы и не ранены, — поправился Кривошеин.
Курносый и веснушчатый радист неожиданно закричал в микрофон:
— Пошел ты к черту! Пошел к черту! Как понял? Прием.
Капитан повернулся к нему.
— Кучеров, перестань чертыхаться. С кем связь держишь?
— Штаб бригады.
— Передай, что немцы бомбили лощину, командный пункт батальона и передний край, телефонная связь с ротами потеряна, я иду во вторую роту. Как передашь, собирай свой ящик, пойдешь со мной. И вы, — обернулся он к помначштаба Селезневу.
Лейтенанта Селезнева он еще стеснялся называть на «ты». В батальон тот прибыл всего месяц назад из минометного дивизиона, а возрастом был старше. Ему за тридцать, а Березскому двадцать шесть. Селезнев высокий, тощий, почти никогда не улыбался, не шутил, на его лице всегда озабоченное выражение. Родом он с какого-то кубанского хутора, офицером стал в годы войны.
— А на НП кто останется? — спросил Селезнев.
Березский задумался. Сейчас немцы откроют артиллерийский огонь, потом перейдут в атаку. Где должен быть командир батальона в это время? На своем наблюдательном пункте, конечно. Но это в нормальных условиях. А что ему делать на НП, когда связь порвана и нет возможности скоро восстановить ее? Руководить боем с помощью связных? Но в быстротечном бою такая связь ненадежна. И Березский решил, что самое лучшее — перебраться ему во вторую роту. Оттуда видна вся оборона, справа и слева первая и третья роты, связь с ними по траншеям, более короткая. В первую роту пошел замполит, в третью пойдет начальник штаба. А связь с командиром бригады будет осуществляться из роты с помощью рации.
— На НП не будет никого, — ответил Березский, приняв решение. — Вы и я будем руководить со второй роты, Кривошеин пойдет в третью.
— Все ясно, — сказал Селезнев, запихивая в карманы гранаты.
Вошел командир хозвзвода, лейтенант Коломыйцев, плотный, чуть сутуловатый.
— Разрешите доложить, — обратился он к командиру батальона. — Завтрак отправлен в роты до бомбежки. Во время бомбежки разбит продовольственный склад, кухня целая.
— К вечеру приготовить хороший ужин, — распорядился Березский. — Имейте в виду, сегодня бой предвидится еще более ожесточенный, чем вчера.
— Понято. Будет сделано. Разрешите идти.
Березский посмотрел ему вслед, покачал головой и вслух сказал:
— Никакой бомбой его не проймешь. Невозмутим, как всегда.
Сказал не в осуждение. Просто вслух похвалил. Неутомим этот командир хозвзвода, и ничем его не удивишь, немногословен, постоянные его слова: «Разрешите доложить», «понятно, будет сделано». До войны он, кажется, был простым рабочим. А его директором бы.
Коломыйцев не успел сделать и двух шагов от землянки, как начался артиллерийский обстрел. Немцы обстреливали позиции стрелковых рот, командный пункт. Снаряды рвались густо. Коломыйцев вернулся в землянку.
— Проходу нету, — сказал он. — Пережду.
Снял ватную куртку, постелил в углу и лег.
Березский посмотрел на часы.
«Вероятно, генерал Гречкин прав: ударят по моему батальону», — подумал он, чувствуя, что начинает волноваться.
Ночью приходил полковник Рыжов и сказал ему о предположении генерала. Рыжов успел побывать в ротах и везде говорил: «Отступать нам некуда, позади нас море, смерть и позор». Он прав. Отступать — это равносильно смерти. Позорной смерти. Уж лучше ее принять в бою, лицом к лицу с врагом.
Вчера батальон дрался неплохо. Три фашистских танка ринулись в лощину, а за ними пехота. Березский и Селезнев в это время находились в каменном сарае с подвалом, приткнувшемся к правому скату пригорка. Штабные работники батальона ночевали в этом подвале. Увидев танки, Березский взял противотанковое ружье и засел между стенами, Селезнев и писарь Пинчук залегли с пулеметами. Танки шли гуськом, так как лощина была узкой. Двигались уверенно, не боясь мин. За час до этого лощину пробомбили мелкими бомбами, и мины от детонации взорвались. Березский подпустил передний танк метров на триста и выстрелил. Выстрел оказался удачным, пуля порвала гусеницу, и танк завертелся на месте. Немецкий танкист развернул башню и выстрелил из пушки по домику. Снаряд разворотил стену. Березский выстрелил еще раз и заклинил башню. Танк лишился возможности наводить орудие. Второй и третий танк остановились, обойти подбитый почему-то не решились. Из-за машин выскочили солдаты и побежали вперед. Но тут их встретили пулеметным огнем Селезнев и Пинчук. Начали стрелять наши с правого и левого скатов высот. Напоровшись на кинжальный огонь, гитлеровцы отхлынули. Отошли и два танка. Подбитый остался на месте. В тот день гитлеровцы предпринимали еще несколько атак по лощине, но уже без танков. Все они были отбиты с большими потерями для противника.
Полковник Рыжов, когда Березский рассказал ему о дневном бое, предложил:
— Представьте к награде того, кто подбил танк.
— Обязательно, — заверил Березский.
Он не говорил ему, что сам подбил, а сказал: «Мы подбили». Не сказал потому, что полковник мог поругать его — зачем сам комбат взялся за противотанковое ружье, а где были в это время истребители танков? Объясняйся потом, доказывай, что обстановка так сложилась. Чего доброго, скажут, что неправильно руководит батальоном.
Через двадцать минут артиллерийский обстрел закончился, и Березский заторопился.
— Пошли, — кивнул он Кривошеину и Селезневу.
Вслед за ними, закинув за плечо рацию, вышел радист.
Бомбы и снаряды разворотили траншеи, местами пришлось переползать и перебегать.
Березский остановился у развилки траншеи. Сел сам и усадил остальных.
— Итак, ты в третью роту, — сказал он Кривошеину. — Как доберешься, пришлешь связного и сообщение о положении в роте.
— Есть, — коротко отозвался Кривошеин и хотел идти, но Березский остановил его: — Постой-ка, Алеша, что-то скажу.
Он хотел сказать ему еще о том, что бой будет серьезный, что отступать некуда, надо драться до конца. Но слова как-то застряли в горле. Он посмотрел на сосредоточенное, красивое лицо лейтенанта, на его открытые, светлые глаза и вдруг подумал, что, может быть, разговаривает с ним в последний раз.
— Алеша, — тихо сказал он, — попрощаемся на всякий случай.
У Кривошеина дрогнули губы.
— На всякий случай не мешает, — пробормотал он, стараясь скрыть волнение беспечной улыбкой.
Они обнялись, расцеловались.
Березский облизнул сухие губы и, хмуря запыленные брови, крикнул ему вслед:
— Помни, отступать некуда! Устрой полундру!
В этой стрелковой бригаде не было моряков. Но грозный клич морских пехотинцев стал общим для всех малоземельцев.
Повернувшись к Селезневу, Березский сказал:
— А вы идите в первую роту. Там замполит. Но он в военном деле не очень искушен. Помогайте командиру роты. Если выйдет из строя, возьмите командование на себя. Пришлете мне связного.
Он обнял и его.
— Ой, товарищ комбат, — покачал головой Селезнев, — нехорошая то примета, когда прощаются, словно навеки расстаются.
— Не будем суеверными, Иван Павлович.
Неожиданно застрекотали пулеметы, и Березский вскочил:
— Бегом в роты! Кучеров, за мной!