Зеленцов вернулся в два часа ночи.

— Поздравить? — шепотом спросил Петраков,

— Конечно.

Петраков пожал ему руку и сказал:

— Ложись. Я за тебя отстою.

— Ну что ты…

— Ложись, ложись. Когда-нибудь ты за меня постоишь.

— Спасибо, Роман, — растрогался Зеленцов,

Подошел Безуглый.

— Значит, утвердили.

— Да.

— Ну и добре.

Утром после завтрака Петраков настоял, чтобы Василий рассказал подробнее, как его принимали в партию.

— Оробел сначала, — признался Зеленцов. — Вызвали меня в штабную землянку, захожу, а там полно начальства. Докладываю о прибытии, а язык еле ворочается и голосок писклявый. У стола сидит полковник. Худой такой, а брови большие, черные. Шинель и гимнастерка на нем простые, солдатские. Поворачивается он ко мне, улыбается. Брови приподнялись — и вижу веселые светлые глаза. Спрашивает он меня: «Что это вы, товарищ Зеленцов, всегда такой робкий?» Тут я успокоился малость и сказал: «Это я при виде начальства немного теряюсь». Полковник рассмеялся и опять спрашивает: «А при встрече с фашистом?» Тут замполит за меня отвечает: «Лупит, не стесняясь». Я подтвердил, дескать, не поздоровится фашисту, если встречусь. Потом заставили меня биографию рассказать. Кто-то вопрос задал: что такое фашизм? Один капитан заметил, что я молод, пожалуй, для партии, всего девятнадцать лет. Пусть, мол, в комсомольском котле поварится. Но тут наш замполит сказал, что командиру пулеметной роты лейтенанту Божененко тоже девятнадцать лет. Все заулыбались, а полковник сказал, что не в возрасте дело, а в политической сознательности, в том, как человек воюет.

Безуглый хмыкнул:

— Это ты-то политически сознательный… Смех прямо.

— Не вижу ничего смешного, — довольно резко возразил Петраков. — Продолжай, Вася.

— Приняли. И еще человек восемь, — сказал Зеленцов и встал.

Несколько минут он стоял молча, поглядывал на море, потом, словно вспомнив что-то, улыбнулся и опять сел.

— А знаете, кто был этот полковник? — спросил он и тут же ответил: — Начальник политотдела нашей десантной армии Брежнев. После мне сказали солдаты.

— Начальство большое, — раздумчиво сказал Безуглый.

— Солдаты рассказали мне, — продолжал Зеленцов, — что в сейнер, на котором Брежнев плыл сюда, попал снаряд, полковника взрывной волной сбросило в море. Моряки нырнули, спасли. Без сознания был…

— Молодцы моряки! — с явной гордостью произнес Петраков.

— Ну, а там говорили еще что-нибудь? — стал допытываться Безуглый. — Когда вперед-то? Начальству все известно.

Зеленцов явно устал рассказывать. Не умел и не любил он говорить, привык больше слушать. На вопрос сержанта отвечать сразу не стал, а сначала выпил воды, закурил, зачем-то вынул складной нож, повертел в пальцах и спрятал опять.

— Ну говори же! — с нетерпением прикрикнул Безуглый. — Клещами тебя за язык тянуть, что ли?

— Конечно, говорили, — наконец подтвердил Зеленцов. — Брежнев поздравил нас всех, пожал руки, а потом стал говорить. Когда вперед — об этом не сказал. Сказал — оборону крепить надо. Ни метра земли не отдавать. Запомнил я слова: советского человека убить можно, но победить нельзя.

— Точно, — кивнул головой Петраков.

— И еще сказал, что немцы большие силы собирают, чтобы сбросить нас в море. Надо быть наготове. Со дня на день можно ожидать.

Безуглый ожесточенно зачесал затылок.

— Несладко придется. Навалятся, дай боже!

— А начальника политотдела корпуса полковника Рыжова там не было? — спросил Петраков. — Это наш, флотский.

— Не знаю. Может, и был.

— С полковником Рыжовым, — оживился Петраков, — был такой случай в феврале. Тогда он являлся начальником политотдела восемьдесят третьей бригады. Командный пункт бригады находился в каменном доме на окраине Станички. Гитлеровцы сообразили каким-то образом о местонахождении КП и начали глушить по нему снарядами, Один завалил стену, другой разорвался рядом. Несколько человек ранило. Выскочить невозможно — так густо рвутся снаряды. Настроение у всех, сам понимаешь, паскудное, кое у кого нервы не выдержали, телефонистка разрыдалась. Смерть рядом ходит — не каждый ее спокойно встречает. И вот тогда Рыжов повернулся к людям и, улыбаясь, запел: «Вихри враждебные веют над нами…» И что ты думаешь — люди приободрились, тоже заулыбались, даже телефонистка слезу утерла и повеселела. Вот это коммунист! Это, Вася, я говорю тебе для того, чтобы ты на ус наматывал. Слово коммуниста — оно тоже многое значит.

Сержант закивал головой, словно подтверждая его рассказ, а потом повернулся к Зеленцову, окинул его оценивающим взглядом и спросил:

— Не рано ты в партию вступил?

— Согласно уставу.

— Вишь ты — согласно, — усмехнулся Безуглый. — А так, ежели без устава, по-честному говоря. Ты же еще сопляк, Василий. Это между нами говоря. Не обижайся на такое слово. Я, понимаешь ли, привык в коммунисте видеть человека особенного. А что в тебе особенного? Ничем не выдающийся среди других солдат. Скрозь все такие. Вчера замполит мне тоже предлагал в партию. А я сказал: «Подожду». Не чувствую я в себе того огонька, который в коммунисте должен быть. А коммунист без огонька — это же срамота, сырая солома.

Петраков резко махнул рукой в знак несогласия.

— Неправильно рассуждаешь, Иван Петрович. Готовыми коммунистами не рождаются. В партию человек вступает, когда согласен с ее идеями и хочет бороться за них. В партии его обучат, как это делать. Я убежден в этом…

И вдруг он насупился, замолк, встал и пошел по траншее. Безуглый окликнул его:

— Подожди, ответь на один вопрос.

Петраков повернулся и в ожидании посмотрел на сержанта.

— Ты шибко грамотный, как посмотрю, — с ехидцей произнес Безуглый. — А я спрошу тебя: почему ты сам в партию не вступаешь? И даже не комсомолец. А годков-то тебе без малого двадцать пять.

Петраков помрачнел, опустил голову.

— У меня особые обстоятельства.

Сержант рассмеялся.

— Скажи, пожалуйста. Ты что — с идеями партии не согласен? Или партийная дисциплина не устраивает? Вольным казаком хочешь прожить.

Какое-то время Петраков молчал, не поднимая головы, потом тряхнул ею и решительно заявил:

— Ладно, скажу.

Он сел против сержанта и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Не примут меня… Из-за отца…

— А при чем тут отец? — удивился Безуглый. — Не он, а ты в партию вступаешь. С тебя спрос.

— В анкете и о родителях надо писать.

— Ну и что из того? Нехай твой батько что-то и нашкодил, так ты тут ни при чем.

— А вот говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

Сержант пренебрежительно сплюнул.

— Все не то говоришь, Петраков. Важно только одно: будет ли польза от тебя партии? Так вот и задавайся вопросом: будет от тебя польза? Чем докажешь? Воюешь ты, прямо скажу, хорошо. Ну и что с того? Этого же мало. Ты и обязан хорошо воевать. Потому ты Родину защищаешь от самого что ни на есть подлого врага. Мне замполит предлагает вступить в партию. Хоть сегодня подавай заявление — примут наверняка, сам замполит сказал, что человек я заслуженный, орден и две медали не задарма имею. А я говорю замполиту, что я бы всей душой, да только чувствую… слабограмотный я, и возраст опять же…

— Ну, ты тоже неправ, — возразил Петраков, — бригадиром же был, народ учил, как коллективно работать. Удивляюсь, право, сержант.

Безуглый сердито фыркнул:

— А я удивляюсь, на тебя глядя. Думается мне, что скрываешь что-то. Потому и робость.

Петраков кинул на него исподлобья настороженный взгляд, встал, прошелся по траншее и опять сел на ящик из-под гранат.

— Скрывать мне нечего, дорогой сержант, — сказал он довольно резко. — Но и хвалиться нечем. Почему списали меня с корабля? Из-за отца? А может, и не за то. Одному морду набил и хотел за борт сбросить. Так, дрянь человечишко, подлая душонка, собственной тени боялся, но в начальство выбился. Драили меня почем зря. Не положено никому бить морду. А кто бил? Недисциплинированный матрос Петраков, к тому же отец у него такой-сякой.

— Одному морду бил? — полюбопытствовал Безуглый.

— И еще было. В запасном полку. Старшину отправил в нокаут. В штрафную хотели, но потом дознались, что старшина жулик, продукты крал. В штрафную он угодил, но и меня все же к вам сплавили. Не послали в морскую пехоту. Невыдержанный я, как видишь. А ты еще спрашиваешь, почему заявление не подаю. Теперь понял?

— Пооботрешься у нас, щетинка-то повылезет, и в норме будешь, — пообещал Безуглый, щуря в усмешку глаза.

— Все может быть, — согласился Петраков.

Он поднялся, выпил воды.

— Пойду понаблюдаю.

Безуглый завернулся в плащ-палатку и полез в «лисью нору» спать.

Зеленцов остался один. Ему бы тоже полагалось вздремнуть малость. Но разве заснешь, когда мысли колобродят в голове.

Безуглый прав, конечно, когда сказал по его адресу, что нет в нем ничего выдающегося. Вот даже из разведки отчислили. Почему же подал заявление в партию? Почему его приняли?

Ему вспомнилось первое боевое крещение. Было это менее чем год назад, невдалеке От города Орджоникидзе. Тогда ему исполнилось восемнадцать лет. Привели их, необстрелянных юнцов, на передовую. При каждом близком разрыве снаряда он падал на землю, чувствуя, что волосы дыбом приподнимают пилотку. За ночь окопались. Утро выдалось ясное, теплое. Он хорошо это помнит. Даже залюбовался пестрыми облачками, которые спешили к горизонту. И вдруг увидел в небе белые куполы разрывов зенитных снарядов, а затем услышал гул тяжелых бомбардировщиков. Взрывы бомб ошеломили его. Василий лег на дно окопа, сжал ладонями уши и закрыл глаза. Очнулся он, когда кто-то толкнул его в бок.

Когда страх прошел, стало стыдно. Политрук говорил ему и другим: «Если ты не убьешь фашиста, он убьет тебя, твою мать и твоего отца», а он не смел поднять на него глаза. Вслед за стыдом пришло озлобление против врага, настоящая ненависть, которая делает человека храбрым, заставляет презирать смерть.

Через несколько дней наши войска перешли в наступление. Удар был стремительный и неожиданный. Гитлеровцев застигли врасплох. Тридцать километров за день отмахал Василий. Только тогда почувствовал он усталость, когда объявили привал. В этот вечер молодой солдат испытывал не только усталость, но и необычный подъем душевных сил, гордость за себя.

Голос Петракова оторвал его от воспоминаний.

— Постой, Вася, — сказал Роман, когда он подошел к нему. — Что-то муторно мне и глаза застилает.

— Заболел? — участливо справился Зеленцов.

— Может быть, — нехотя отозвался Петраков.

Вид у него и в самом деле был не совсем обычный. Плечи вяло опущены, спина горбится, глаза красные».

Он лег на дно траншеи, повернувшись лицом к стенке, и в таком положении замер.

Зеленцов осторожно высунул голову и осмотрелся. Вроде бы все в порядке, все на том же месте. Противник лениво постреливал, как обычно.

Мысли его опять вернулись к недавнему прошлому. Давнего прошлого у него еще не было. По-видимому, это закономерно, когда человек сознательно вызывает воспоминания для того, чтобы решить вопрос большой важности, возникший сейчас и требующий быстрого ответа.

Вот сержант Безуглый уверяет, что в нем, Василии, нет ничего выдающегося. Василий согласен с ним. Конечно, не выдающийся, не герой. Таким, наверное, и останется. Партии нужны и рядовые. Если разобраться, то она в основном из рядовых и состоит. Рядовые… Но эти рядовые особенные. Это таким рядовым говорят: «Коммунисты, вперед!» Сможет ли он, Василий, вот так, не дрогнув, выйти вперед, когда раздастся такой призыв?

«Смогу», — решил Василий.

Он, если уж говорить напрямоту, и раньше не прятался за спины других. Закалочка у него, не хвастая, имеется. Взять, к примеру, поход через перевал в декабре. Ох, и походик был! Дождь, снег, гололедица, одежда не высыхает, ночной мороз сковывает ее, ног от холода и усталости не чувствуешь. На привалах солдаты падали, как мертвые, прямо в грязи и засыпали. Костры ночью нельзя разводить — вражеские самолеты бросают бомбы. Обозы остались в тылу за перевалом. Шли голодные, злые, смертельно усталые, шли, чтобы с перевала обрушиться на гитлеровцев. Были, конечно, отставшие, не вынесшие нечеловеческого напряжения. Но Василий не отстал. Если посмотреть на него со стороны — карикатура на солдата, а не солдат. Низкорослый, шинель не по росту, волочится по земле, волочится и винтовка, тяжелый вещевой мешок с боеприпасами клонит книзу, не дает дышать. Но разве во внешности дело? Не отставал же!

А как взобрались на перевал, так стремительно и зло навалились на гитлеровцев, что те драпали до самой Апшеронской станицы. Оттуда погнали гадов на Красноармейскую. Речушек, бурливых в зимнее дождливое время, пришлось форсировать десятки. А сколько высот, пригорков! Мокрые по пояс, в побитой обуви, солдаты неудержимо шли вперед — и все гранатами, гранатами! И опять же он, Василий, не отставал, в передних рядах был, его даже в разведку зачислили.

«Ладно, Иван Петрович, — с успокоением подумал Зеленцов, — я как-нибудь поговорю с тобой на эту тему. Думаешь, начальство хуже тебя разбирается в людях? Оно тоже не лыком шитое…»