В полдень, когда Дубровина вызвали к командиру базы контр-адмиралу Холостякову, погода резко переменилась. С запада надвинулись клочковатые облака. Они закрыли лазурное небо и низко нависли над бухтой и городом. Пошел мелкий и частый дождик. Серая мгла опять заволокла берег, сделала неясными очертания кораблей.

«Верно боцман говорил», — подумал Дубровин, натягивая на плечи черный дождевик.

Он сошел с катера и торопливо зашагал к штабу. Несмотря на непогоду, в порту было более оживленно, чем обычно. Дубровин заметил много офицеров, одетых в пехотную форму.

«Что-то сегодня ночью произойдет», — решил он, начиная волноваться.

В просторном кабинете командира базы было тесно от собравшихся командиров кораблей. Дубровин сел рядом с Ледневым и шепотом спросил:

— Как думаешь — сегодня?

Леднев сидел чуть сгорбившись, склонив крупную голову, и на вопрос товарища не ответил.

Крутень стоял около карты Кавказского побережья Черного моря, висевшей в простенке между окнами, и, водя пальцем по карте, о чем-то оживленно разговаривал с артиллерийскими офицерами.

Все офицеры были знакомы Дубровину. Он переводил глаза с одного на другого и с каким-то обостренным интересом рассматривал каждого. Какие все разные! И внешностью и характерами! Вон сидят рядом два Николая — Салагин и Овсянкин. Младший лейтенант Салагин всегда спокоен, немногословен. Родом он, как Дубровин, с Волги, говорит с ударением на «о». Получив приказ, коротко заявляет: «Доверие оправдаю». Перед выходом в море выстроит матросов и скажет, будто стесняясь: «Не подведите, ребята. Служите, как положено».

Возвращаясь на базу после выполнения боевой задачи, он каждый раз говорил команде: «Давайте подраим немного. Придем на базу, чайку попьем». Его катер всегда был начищен до блеска. Да и сам Салагин всегда побрит, в отлично выглаженном костюме. Другой — Овсянкин. Этот суматошливый и вспыльчивый. Любит уходить в море с разведчиками. Он увлекается художественной литературой. Для военного времени такое увлечение было, конечно, удивительным. Его матросы также стали заядлыми читателями базовой библиотеки. Несмотря на разность характеров, два Николая дружили. Дубровин не задавался ранее вопросом, почему они дружили. Но сейчас невольно задумался — что же их связывает?

Рядом сидит Иван Леднев. Фигура у него плотная, словно литая из железа. Голос зычный, любит в разговор ввернуть крепкое соленое словечко. Трубку изо рта почти не вынимает. Одним словом, моряк до мозга костей. Ничего общего по характеру со Школой, этим стеснительным красивым лейтенантом, у него нет. А, однако, и их связывает крепкая, проверенная в боях дружба.

Да, все разные. Но есть у них и общее. Все они настоящие моряки, честные, храбрые, готовые на жертву во имя победы, ради товарища. Это настоящие морские братья по духу, по крови, по воспитанию, ибо нет на свете ничего сильнее нашего морского братства.

Дубровин покосился на Леднева: «О чем он думает?» И тут поймал себя на мысли: почему он сам сейчас с таким вниманием рассматривает своих товарищей, ведь знает их не первый месяц. В самом деле, почему? Может быть, потому, что накануне больших событий обостряются чувства и думается о будничном в ином, несколько торжественном, что ли, свете?

А может быть, потому, что… Впрочем, об этом не надо думать…

В кабинет вошел командир Новороссийской базы контр-адмирал Холостяков. По тому, как он вошел, по выражению его лица Дубровин определил: «Да, сегодня».

В прошлом Холостяков был подводником. Командиром Новороссийской военно-морской базы его назначили во время войны. Звание адмирала получил недавно. Ему сорок лет, но выглядел он значительно моложе. Невысокий, стройный, он по-юношески порывист, быстр в движениях.

Но сейчас адмирал вошел в комнату степенным шагом, ни на кого не глядя. На его энергичном лице резко обозначились обычно незаметные морщины.

Вслед за ним с папкой в руке вошел начальник штаба базы капитан 2-го ранга Свердлов. Голубые его глаза прищурены и кажутся темными.

Подойдя к письменному столу, адмирал поднял голову и обвел всех внимательным взглядом.

— Каждый из вас, конечно, догадывается о том, зачем я созвал вас, — начал он, растягивая слова, отчего они звучали весомее. — Настало время и нам переходить от обороны к наступлению. Сегодня получен приказ.

На какой-то миг в кабинете стало еще тише, казалось, что все затаили дыхание. А через несколько секунд тишина взорвалась от шумных возгласов, от сдвигаемых стульев. «Наконец-то!»-это слово произнесли сразу несколько человек.

Холостяков подошел к карте.

— В Ставке одобрили план командующего фронтом, — продолжал он, указав на карту. — Вот смотрите. Войска Северо-Кавказского фронта развивают наступление на Краснодар. На левом фланге — у Новороссийска — идут тяжелые наступательные бои. Однако сломить сопротивление врага в районе Новороссийска нашим войскам не удается. Местность благоприятствует противнику. С востока для подхода к Новороссийску имеется единственное шоссе, зажатое Цемесской бухтой и горным хребтом, идущим параллельно дороге. Севернее шоссе движение невозможно, ибо скаты пересечены глубокими балками. На этом участке противник имеет пять линий траншей, до семи рядов колючей проволоки, густую сеть противотанковых и противопехотных минных полей, прикрытых многослойным косоприцельным огнем дотов и дзотов.

Контр-адмирал указал на карте мыс Мысхако, поселок Южная Озерейка и заявил, что в целях создания плацдарма для наступательных действий по захвату Новороссийска разработан план по высадке морских десантов в Южную Озерейку и на Мысхако. Холостяков не скрывал трудностей, с которыми придется встретиться десантникам, а, наоборот, задерживал на них внимание командиров кораблей.

— Посадка войск на корабли будет происходить в Геленджике и на девятом километре, за Кабардинкой. Десантникам в Южную Озерейку придется преодолеть путь более двадцати миль. А почти на всем пути море засорено минами всех видов, в том числе магнитными и акустическими. Как видите, будет нелегко. Наши союзники — англичане и американцы — до сих пор обдумывают десантную операцию через Ламанш. Известно, что ширина Ламанша в ряде мест не более двадцати миль. Ну, да то, что не решаются сделать союзники, советские воины должны сделать здесь! Прошу командиров дивизионов и артиллеристов доложить о боевой готовности.

На какое-то мгновение воцарилось молчание. Каждый понимал всю сложность такого десанта. Дубровин почувствовал, как у него заколотилось сердце. Вот и настал тот день, о котором мечтали! В большом масштабе задумано наступление, это уже не частная операция.

Молчание нарушил командир «морских охотников» капитан-лейтенант Николай Сипягин. Коротко и четко он сказал:

— Все корабли дивизиона готовы к выполнению боевого задания. Свой долг перед Родиной выполним!

Дубровин невольно залюбовался им в этот момент. Волевой подбородок, энергичный разлет бровей.

Контр-адмирал улыбнулся, и его суровое, с резкими чертами лицо как-то сразу преобразилось, стало добродушным.

— Доклад ясен. Послушаем, что скажут артиллеристы.

Готовность кораблей он проверил еще вчера, поэтому не стал требовать от Сипягина подробного сообщения. Но зато артиллеристов — начальника артиллерии базы Малахова и командира дивизиона Матушенко адмирал выспрашивал не менее получаса. Судьба десанта в огромной степени зависела от артиллерийской поддержки, это понимал каждый. Батарей явно не хватало, и нужно было умело распорядиться имеющимися огневыми средствами. Адмирал одобрительно отозвался о плавучей бригаде реактивных установок на «Скумбрии», но тут же предупредил капитан-лейтенанта Терновского:

— Главное — сумей сделать правильные расчеты.

Если ударишь по своим, я тебе такую «катюшу» пропишу, что забудешь и про Валюшу.

— Этого не случится, — заверил Терновский.

Холостяков наклонился к сидящему справа начальнику политотдела базы капитану 1-го ранга Бороденко, что-то сказал ему вполголоса, вынул блокнот и уже громко заявил:

— Армейцы привезли с волжских берегов сокровище, которому цены нет. Это законы гвардии. Эти законы, правда, еще никем не утверждены, но родились они в боях с армией Паулюса и их свято придерживаются армейские гвардейцы. В нашей базе нет еще гвардейских кораблей. Но они должны быть — и будут! Я в этом твердо убежден. Кто из нас не мечтает об этом?

В кабинете сразу стало оживленно. Леднев повернулся к Дубровину и сказал:

— Моряков еще никто не упрекал в том, что воюют плохо.

— Надо еще лучше, стало быть, — отозвался Дубровин.

Сипягин поднялся и громко сказал одно слово:

— Мечтаем! — и сел.

А Холостяков опять улыбнулся.

— Вот послушайте, — сказал он и начал читать: — «Закон первый: там, где наступает гвардия, — враг не устоит; там, где обороняется гвардия, — враг не пройдет. Закон второй: гвардеец бьется до последнего патрона. Нет патронов — кулаками, зубами цепляется за фашистскую глотку. Закон третий: гвардейский подвиг — убить врага, а самому остаться в живых, а если гвардеец умирает, то дорого отдает свою жизнь. Смелость и отвага — в крови гвардейца. Закон четвертый: воевать по-гвардейски — значит воевать умело, мастерски, так, чтобы из любого оружия, любыми средствами бить врага наверняка…»

Дубровин слушал, поражаясь четкости формулировок. «Это похоже на суворовскую науку побеждать», — решил он.

Закончив читать, контр-адмирал сказал:

— Текст размножим типографским способом и дадим на каждый корабль. Мы, моряки, должны воевать только по-гвардейски!.. А теперь слово начальнику штаба.

Капитан 2-го ранга Свердлов стал читать боевой приказ, плановую таблицу боя.

Началось уточнение деталей предстоящего десанта. На Свердлова было возложено непосредственное управление высадкой десанта на Мысхако. Как штабной работник, он любил аккуратность во всем, а сейчас был наиболее придирчивым к каждой мелочи.

Выйдя из кабинета, Дубровин медленно зашагал к берегу. Ему была понятна сложность высадки десанта. «Готов ли я и моя команда?» — думал он.

Он сел на мокрую скамейку и закурил. По его плащу катились струйки воды. Не обращая внимания на дождь, Дубровин смотрел на бившиеся о берег волны и старался привести в порядок мысли.

Что же еще недоделано? В свободное от дозоров время вся команда катера проводила тренировочные занятия с морскими пехотинцами. Дубровин добивался, чтобы экипаж быстро принимал людей на борт, скрытно подходил к берегу и высаживал десантников. Все матросы и старшины проверены по знанию материальной части и использованию ее в бою. На общекорабельных учениях, посвященных борьбе за живучесть и непотопляемость корабля, экипаж катера показал отличные результаты. Уж на что капитан-лейтенант Сипягин требователен до придирчивости, и то остался доволен слаженной работой команды.

«Вроде бы все в порядке. Ночь покажет, на что мы способны, экзамен будет, надо думать, серьезный. Одно плохо — нет у меня помощника. Две недели обещают. Надо бы поговорить об этом с командиром».

Командир дивизиона был, как говорится, легок на помине. Сипягин шел медленно, склонив голову и нахмурив брови. Похоже, что он тоже перебирал в памяти все детали предстоящего десанта.

Дубровин подошел к нему и заговорил о помощнике.

Сначала капитан-лейтенант посмотрел на него несколько отчужденно, словно видел впервые, затем улыбнулся.

— Понимаешь, задумался… Задумаешься, черт возьми! Это не в дозоры ходить… Все до мелочей надо предвидеть. Мелочи, старший лейтенант, заедают. Из мелочей все складывается. На одном катере нет запасного штуртроса. Надо, чтобы к вечеру был. Ты о помощнике? Где же возьму я его? Отдел кадров не дает. Не хватает командного состава. Знаешь что — давай подберем из старшин. У нас же отличные старшины! Завтра доложишь. Договорились?

— Согласен, — сказал Дубровин и с некоторым смущением добавил: — Вот дома не побывал, не знаю, как там жена. Терновский подарил соски, распашонки. Но ношу с собой…

Сипягин глянул на часы.

— Даю тебе час. Устраивает?

Дубровин почти побежал по набережной. Крутень все же догнал его.

— Меня Сипягин тоже отпустил на час, — радостно сообщил он, беря Дубровина под руку. — Хороший у нас комдив, хороший. И морское дело знает, и душевный. Согласен?

— Вполне.

— Я не домой, а в госпиталь. Жена дежурит сегодня. Я поцелую ее — и обратно. И ничего не скажу — зачем волновать зря. Скажу, что пойдем в дозор.

— А сам волнуешься?

— Если откровенно — волнуюсь, — признался Крутень. — Ты подумай — первый шаг делаем к Севастополю. Он ждет нас, исстрадался наш родной морской город. Волнуюсь — и радуюсь. Надоел, признаться, этот Геленджик. Ну какой это, к черту, порт? Ни причалов, ни подъемных механизмов, бухта мелкая, крупные суда не войдут. А ты как — волнуешься?

Дубровин пожал плечами.

— Не то слово, пожалуй. Тревожно как-то на душе. Но все же я уверен в успехе. По-севастопольски рванем — это факт. — И вздохнул: — А волнуюсь я за Нину.

Крутень остановился.

— Мне направо. Передавай привет Нине. Я скажу своей жинке, чтобы наведывалась к ней.