Гитлеровцы, взбешенные провалом апрельского наступления против малоземельцев, решили испортить им первомайский праздник.

Днем тридцатого апреля, когда десантники готовились к празднику — меняли белье, надевали новые гимнастерки с погонами, они бросили на бомбежку Малой земли сотни самолетов. Опять, как и в середине апреля, тысячи бомб и снарядов кромсали клочок земли, выжигая все живое.

К вечеру в эвакоприемнике берегового госпиталя № 128 скопилось много раненых. Врач Мария Голушко не успевала делать перевязки.

Мария за год до войны закончила медицинский институт и работала детским врачом. Может быть, потому, что была детским врачом, а может быть, потому, что по натуре была такой ласковой, она не делала перевязку молча, с безразличным лицом. Несмотря на страшную усталость, находила теплое слово каждому раненому. А раненые проявляли беспокойство. Кругом рвались снаряды, бомбы, и каждому казалось, что вот сейчас в просторный, но не очень прочный блиндаж будет прямое попадание и тогда здесь обретешь смерть. Боялась и Мария. Но она не подавала вида, а только говорила.

— Терпите, мальчики, до полночи. Придут корабли, и всех погрузим на них, никто не останется. А в Геленджике — тихо, выстрелов не слышно, хорошо подлечитесь.

В блиндаж вбежала медсестра Валя, шепнула Марии:

— В операционную попал снаряд. Все врачи, сестры и раненые, которые находились там, убиты. Меня прислали помогать вам.

— Помогай. Вот этому пулеметчику перевяжи руки. Звать его Вася.

Вася был еще совсем молодой солдат. Когда его принесли, он отчаянно ругал гитлеровцев.

— В самом пекле был неделю назад — и ничего, царапины не получил. А тут шальной снаряд — и на тебе, сто чертей в глотку тому артиллеристу! Хоть бы одну, а то обе руки!

Мария успокаивала его:

— Ничего, Васенька, подлечат, двухпудовую гирю поднимать будешь каждой рукой. А ты, Петя, не переживай, — говорила она другому солдату, раненному в ноги. — Кости не перебиты, на корабль тебя отнесут.

И в этот момент раздался сильный взрыв, блиндаж заволокло пылью, просвистели осколки. Мария замерла. Кто-то застонал, кто-то истошно закричал:

— Нас здесь добьют!

Мария очнулась от оцепенения и, сохраняя спокойствие, сказала:

— Не волнуйтесь, ребята, снаряд разорвался рядом, к нам не попал. Валя, зажги свет.

Раненый, которого она звала Петей, в тревоге воскликнул:

— Меня снова ранило в живот. Доктор, что же это получается?

Мария склонилась над ним. Осколок разрезал ему живот, но внутрь не проник. Что делать? Надо раненого нести в операционную. Но операционная разрушена, все хирурги убиты. Оставить раненого так до эвакуации? Но это грозит ему смертью.

И Мария решилась сама, в этом блиндаже, прооперировать раненого. Теоретически она, конечно, знала основы хирургии, но быть в качестве хирурга ей не приходилось. Она приказала Вале найти в разрушенной операционной иглу, лигатуру. Пока та ходила, Мария застелила топчан белой простыней, перенесла на него раненого, придвинула ближе коптилку.

Опять поблизости разорвался снаряд, с потолка посыпалась земля, и белая простыня почернела.

Через минуту вбежала Валя.

— Принесла! — торжествующе воскликнула она.

Мария приступила к операции. С потолка продолжала сыпаться земля. Ей пришлось наклоняться над раненым так, чтобы прикрыть зияющую рану своим телом. Первая операция — ив каких условиях, нет даже обезболивающих средств. Скрывая волнение, Мария приговаривала:

— Потерпи, Петя, знаю, больно, но ведь ты малоземелен

Сжав побелевшие губы, Петя неотрывно смотрел на ее лицо.

Она чувствовала его взгляд и понимала, что если на ее лице появится растерянность, то может случиться что-то непредвиденное, страшное.

А снаряды продолжали рваться где-то поблизости.

Блиндаж содрогался, осколки бороздили воздух, пробивали двери блиндажа.

Но вот сшит последний шов. Мария, не разгибаясь, крикнула:

— Морфий, Валя!

Впрыснули морфий, Мария забинтовала рану и выпрямилась.

— Ну, Петя, все в порядке. Операция несложная. Осколок не задел кишки, а только распорол брюшину,

— Спасибо, доктор, — вздохнул Петя. — Я все понял. С Большой земли напишу вам письмо.

Валя стояла, прислонившись к двери. Левая рука ее беспомощно висела, а рукав пропитался кровью.

— Ты ранена? — в тревоге спросила Мария.

— Кажется, — пыталась она улыбнуться.

— Садись на табуретку, — приказала Мария, — снимай гимнастерку.

Руку выше локтя располосовал осколок. Мария забинтовала рану.

«Ну и денек, — подумала она. — Ранены заваптекой, замполит, убиты врачи и сестры в операционной. Кто будет заниматься эвакуацией раненых? Скорее бы ночь».

Принесли еще раненых. Мария перевязала их. В блиндаже нельзя было повернуться. Тогда Мария предложила тем, кто в состоянии ходить, спуститься по траншее на берег и там под защитой скал дожидаться прихода кораблей.

Наконец-то наступила ночь. С ней пришла и тишина. Самолеты не прилетят до рассвета, а немецкие батареи откроют огонь лишь в полночь, когда к Малой земле подойдут корабли.

Санитары помогли вынести к берегу раненых. Ночь была светлая, лунная. Но людям такая ночь не нравилась. Немцам хорошо будут видны корабли, кто знает, чем может окончиться погрузка к отправке в Геленджик. Не раз бывало, что нагруженный мотобот тонул от вражеского снаряда. Беспомощные раненые гибли. Мария знала, о чем думали сидящие и лежащие на берегу, и поэтому всегда старалась присутствовать при эвакуации раненых на корабли и развеять их мрачные думы.

Сегодня она стояла около Петра. Санитарам Мария приказала погрузить его в первый же мотобот. А пока корабли не пришли, она говорила раненым:

— Скорее, ребята, поправляйтесь и поспешите к нам на помощь. Не век же нам находиться на этом пятачке. Пора Малую землю соединить с Большой.

В полночь на море показались черные точки — это шли к берегу Малой земли мотоботы, сейнеры, катера. А вскоре заговорили вражеские орудия. Снаряды рвались в море, но осколки долетали и до крутого берега.

В берег ткнулся первый мотобот. Санитары подхватили носилки с Петром. Эвакуировалась и Валя. Но она дождалась, когда были погружены все раненые, а потом поцеловала Марию и побежала к мотоботу.

Близился рассвет. Можно и отдохнуть. Но сон не шел. Мария сидела на притихшем берегу и плакала. В конце концов она не железная, а обыкновенная девушка, у которой за плечами всего год самостоятельной жизни до войны, да и то ей приходилось иметь дело большей частью с детьми. За эти месяцы она видела немало смертей, но гибель целой группы врачей и медсестер, с которыми сдружилась, потрясла ее. Много часов она крепилась, чтобы не выдать своего состояния раненым, но сейчас дала волю своему горю.

Так она и сидела, пока не взошло солнце. Утро выдалось чудесное. Небо было ярко-голубое, солнечные лучи золотили заштилевшее море, в легкой дымке виднелись зазеленевшие горы на другом берегу Цемесской бухты. Мария встала, окинула взглядом морскую ширь и вдруг вспомнила, что сегодня день Первого мая.

Новое чувство охватило ее. Пусть гады не радуются, что испортили праздник советским воинам, назло врагам она не будет в этот день впадать в уныние.

Мария пошла в землянку, в которой жила, сняла испачканное кровью и грязью обмундирование, надела чистую гимнастерку и юбку вместо брюк, даже попудрилась. Выйдя из землянки, увидела санитаров, которые также приоделись и о чем-то оживленно разговаривали. Только один сидел в сторонке, пригорюнившись.

— Чего зажурился, Шулико? — весело спросила его Мария.

— А чему радоваться? — отозвался тот.

Мария покачала головой.

— Сегодня же праздник, Шулико. Или ты забыл?

— Ну и что? На душе нет праздника.

Она подсела к нему, положила руку на плечо.

— Эх, Шулико, Шулико. Какой же ты грузин, если такой унылый. Гитлеровцы стараются убить нас морально. Не давай им убить себя. Будь настоящим грузином — гордым, веселым. Пусть гитлеровцы вешают носы.

Шулико улыбнулся.

— Хороший ты человек, доктор. Верно говоришь. Пойду и я переоденусь и умоюсь.

— А вечером еще лезгинку спляшем.

— Верно, доктор, спляшем, — совсем веселым голосом отозвался Шулико.

Мария вспомнила, что надо сходить к зенитчикам и сделать перевязку майору Юдаеву. Майор был ранен несколько дней назад в голову и руку, но эвакуироваться отказался. Сбегав в блиндаж, она взяла сумку с бинтами и медикаментами и по траншее пошла на батарею зенитчиков. Гитлеровцы не стреляли, и было тихо. Где-то в небе раздался звонкий голос жаворонка. Мария подняла голову, пытаясь рассмотреть его, и с нежностью подумала: «Ах ты, славная пичуга, откуда ты взялась? Спасибо тебе за первомайское приветствие».

Свежесть майского утра, песня жаворонка, зазеленевшие маленькие полянки на исковерканной и обожженной бомбами и снарядами земле — все это отодвинуло на задний план ужасы вчерашнего дня. Марии не хотелось вспоминать о том, что было. Сейчас бы в клуб, где можно потанцевать, послушать концерт. У зенитчиков, кажется, есть хороший баянист. Она попросит майора, чтобы он пригласил его поиграть на баяне ради первомайского праздника.

Мария не дошла до блиндажа майора метров двадцать, как утреннюю тишину разорвали десятки взрывов снарядов. Большинство их разорвалось у зенитных установок. Мария догадалась, что раз начали обстреливать зенитчиков, то скоро появятся вражеские бомбардировщики.

У входа в блиндаж стоял солдат. Неожиданно рядом с ним взметнулся столб огня и земли. Мария успела распластаться в траншее, и осколки просвистели над ее головой. Когда дым рассеялся, она бросилась к блиндажу. Солдат лежал, раскинув руки, его гимнастерка покраснела от крови. Мария склонилась над ним и принялась Разрезать на нем гимнастерку, чтобы увидеть, куда он Ранен. И в этот миг позади разорвался еще один снаряд. Осколок пронзил голову Марии, и она упала на солдата, солдат закричал.

Из блиндажа выскочил майор с забинтованной головой.

Марию и солдата внесли в блиндаж.

Хоронили ее зенитчики. Из снарядных ящиков сделали гроб, обшили его красным шелком и под залп винтовок опустили тело молодого врача Марии Голушко в могилу на кладбище, где были захоронены куниковцы.