КНИГА 1: МАЛАЯ ЗЕМЛЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Июльской ночью, вскоре после того, как наши войска оставили Севастополь, к скалистому берегу, невдалеке от Качи, подошел катер – морской охотник. Человек в гражданской одежде вскинул за плечи рацию, пожал руку командира катера и скользнул за борт. Мгновение – и он исчез в темноте.

Командир катера посмотрел вслед разведчику, удовлетворенно произнес вполголоса:

– Порядок!

Отойдя от берега, охотник не пошел в открытое море, а взял курс на Севастополь.

Командир этого корабля лейтенант Новосельцев имел еще одно задание. Нужно было узнать, пользуются ли гитлеровцы севастопольской бухтой, и, в случае если противник откроет огонь, засечь его батареи.

Катер шел средним ходом.

Море было тихое, темное, лишь за кормой, вспененное винтами, оно светилось голубоватым огнем. На небе, чуть дрожа, горели звезды, роняя в темную воду серебристые блики. Всплеск забортной воды, теплый ветерок, баюкающая тишина – все это остро напоминало о мирных днях. Было же, черт возьми, время, когда моряк, беспечно стоя у леерной стойки, вдыхал полной грудью нежную прохладу южной ночи и напевал песню о любимой, ждущей его на берегу! Да, было…

Но где те песни и где та любимая?!

Стоя на мостике, лейтенант Новосельцев настороженно смотрел на темную гряду крымской земли и чувствовал, как тоска сжимает сердце. Там – Севастополь, родной город моряков. Что происходит сейчас в нем, истерзанном врагом?

Новосельцева поражала необычная тишина на берегу. За двести сорок дней обороны он привык к грохоту снарядов и бомб, к вою самолетов, к лязгу железа, и наступившее теперь безмолвие казалось неестественным. Правда, лейтенанту помнился, но как далекий сон, другой Севастополь – с голубыми бухтами, с белыми домами, раскинувшимися над морем огромным амфитеатром, с тенистыми аллеями каштанов и акаций, с веселым Приморским бульваром, где каждое воскресенье играла музыка. Но война стушевала в памяти прежний облик города. Уже на второй день войны белые дома, радовавшие взор, почернели от маскировочной сажи – и город сразу потускнел, поблек. Новосельцеву иногда казалось, что прежнего города и не было, а он всегда видел груды дымящихся развалин, ободранные стволы деревьев без листьев и сучьев, слышал непрекращающийся грохот орудий, вой самолетов.

Миновав мыс, на котором расположен Константиновский равелин, катер взял левее и прошел совсем близко мимо боновых заграждений. Впереди еле заметно выступили очертания двух крупных кораблей. «Эсминец и транспорт», – определил Новосельцев.

– Право руля! – скомандовал он.

Катер взял курс к мысу Херсонес. Берег по-прежнему безмолвствовал.

«Что же такое? – недоумевал Новосельцев. – Почему не стреляют? Может быть, за свой корабль приняли? Или не хотят связываться с мелочью?»

Он пожалел, что сейчас не командует торпедным катером или подводной лодкой. Вот случай торпедировать оба вражеских корабля! А двумя маленькими пушками ничего не сделаешь. На охотнике сейчас нет даже глубинных бомб, их сняли, а стеллажи загрузили бочками с бензином, так как тех емкостей, которые имел катер, не хватало на далекий рейс.

Когда катер проходил совсем близко около боновых заграждений, Новосельцеву показалось, что сквозь ночную мглу проглянули памятник затонувшим кораблям и уцелевшее здание водной станции. И мгновенно ему вспомнился солнечный день, большой спортивный праздник. В тот день он познакомился с Таней. С тех пор почти каждый вечер они встречались на водной станции. Оттуда уходили вместе, поднимались по каменной лестнице на Матросский бульвар, где стоял памятник Казарскому с надписью на пьедестале «Потомству в пример». Долго бродили по бульвару, а позже, забыв обо всем на свете, кружились на тесной танцевальной площадке. Потом Новосельцев провожал девушку до трамвайной остановки.

Вспомнились Новосельцеву и последние дни перед войной. Двадцатого нюня закончились большие учения Черноморского флота, корабли вошли в Северную бухту. Город запестрел матросками, зазвенел песнями, веселым смехом. Пришел флот. Сколько радостных встреч с женами, невестами, друзьями! Новосельцев знал, что и Таня будет ждать его на пристани около мраморного льва. Он побрился, надел белый костюм и собрался уже покинуть корабль, как его позвал командир. «Останьтесь за меня, – сказал он. – Сейчас мне сообщили, что тяжело заболела жена, надо побывать дома». Новосельцев коротко проговорил: «Есть остаться за командира!» Свидание не состоялось. А именно в этот вечер он думал объясниться с Таней.

В мыслях уже называл ее своей женой и подумывал о том, что надо хлопотать о квартире. Когда командир ушел, Новосельцев написал записку и поручил уволенному на берег матросу передать Тане. «Завтра пойду к ней. Завтра, пожалуй, даже лучше», – успокаивал себя Новосельцев, шагая по палубе маленького корабля. Но завтра началась война, и Новосельцев так и не смог сходить к Тане. Спустя несколько месяцев он узнал, что знакомый домик на Корабельной стороне разрушен бомбой, родители Тани убиты, а сама Таня неизвестно куда делась…

Новосельцев тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

– Удивительная тишина, – вполголоса проговорил он, ни к кому не обращаясь. – За лайбу нас, что ли, считают…

– Похоже, – согласился стоявший рядом боцман.

«Что делать? – подумал Новосельцев, покосившись на боцмана. – Как доложить начальству? Повернуть и снова пройти мимо боновых заграждений? Я бы не прочь, да горючего может не хватить. Придется доложить, что противник огонь не открывал».

Катер обогнул обрывистый Херсонесский мыс и взял направление на мыс Фиолент, огромной скалой нависший над морем. Новосельцев невольно оглянулся, с грустью подумав о том, что уже ни завтра, ни послезавтра он не пройдет мимо Херсонесского маяка, мимо памятника затонувшим кораблям, не ошвартуется у причальной стенки в одной из севастопольских бухт. Прощай, Севастополь!..

За Балаклавой, когда катер проходил у мыса Сарыч и Новосельцев собирался повернуть в открытое море прямым курсом на Новороссийск, сигнальщик доложил:

– С берега семафорят.

Новосельцев стал всматриваться. С берега действительно сигналили: просили шлюпку.

«Кто бы это мог быть? – задумался Новосельцев. – Не немцы ли провоцируют?»

После минутного размышления все же распорядился:

– Боцман, спустите шлюпку!..

2

В конце июня остатки наших войск, оборонявших Севастополь, отступили к мысу Херсонес. Раненые, гражданское население укрылись под высокими скалами на самом берегу. Второго июля гитлеровцы заняли военный городок тридцать пятой батареи береговой обороны. Теперь их отделяли от самой батареи всего два километра. Местность здесь была ровная, лишь от Казачьей бухты шла небольшая Лагерная балка. Дважды гитлеровцы бросались в атаку на последний бастион севастопольцев, но каждый раз, оставляя в Лагерной балке убитых, откатывались к военному городку. Отступив в третий раз, они обрушили на пятачок земли, обороняемой бойцами Приморской армии и моряками, огонь сотен орудий и минометов. Весь мыс окутался едким дымом, не стало видно даже высокого Херсонесского маяка.

Командир взвода разведки бригады морской пехоты лейтенант Глушецкий и его помощник главстаршина Семененко – все, что осталось от взвода – пришли сюда утром. К берегу их не пустили. Какой-то подполковник, размахивая пистолетом, кричал, чтобы все здоровые занимали оборону. Увидев Глушецкого и Семененко, он подбежал к ним и охрипшим голосом прокричал: «К берегу только раненых! Здоровые? Вон там занимайте позицию. И ни шагу назад! Держаться до ночи!»

Лейтенант и главстаршина переглянулись и молча залегли в воронку.

Тысячи людей находились на мысе. По-разному вели они себя. Глушецкий видел, как шли в рост, не кланяясь пулям и снарядам, несколько командиров из стрелковой дивизии. Пожилой израненный майор, оглядевшись, поднес пистолет к виску и застрелился. Видел он и таких, которые, обезумев, бежали к берегу и затевали драки с теми, кто их пытался остановить. Они неплохо дрались за Севастополь, но теперь желание попасть на корабль глушило в них все остальные чувства.

Весь день моряки отражали атаки гитлеровцев.

Под вечер, когда немцы прекратили бомбардировку мыса, Глушецкий поднял голову, посмотрел на Семененко:

– Ну, как?

– Оглох трохи, – пробасил Семененко, поднимаясь на колени.

Они оба были одеты в пехотное обмундирование, серое от пыли и пота. Такого же цвета были кирзовые сапоги. Посерели даже черные флотские фуражки.

– Пить хочется, – сказал Глушецкий.

Главстаршина взболтнул флягу.

– Пуста, – произнес он, сдвигая белесые, припудренные пылью брови.

Лейтенант вынул из кармана платок, вытер лицо, облизнул спекшиеся губы. Семененко протер рукавом свои серые, чуть навыкате глаза.

– Сейчас бы выкупаться, – вздохнул Глушецкий.

– Стемнеет – пойдем к берегу. А пока закурим, – проговорил Семененко и достал кисет.

Глушецкий закурил и выглянул из воронки. Дым рассеялся, и он увидел, как из окопов и многочисленных воронок стали вылезать матросы и солдаты. И вдруг в наступившей тишине раздался знакомый повелительный голос подполковника:

– Собирайся в последнюю контратаку! Надо подальше отогнать гадов! Вперед, друзья!

Глушецкий понял его замысел. Контратака должна отвлечь внимание противника от наблюдения за морем, помочь нашим кораблям подойти к берегу с меньшим риском.

«Но это будут, по всей видимости, последние корабли. Если я пойду в контратаку, то на корабль уже не попаду», – подумал лейтенант и вопросительно посмотрел на Семененко.

Главстаршина нехотя поднялся, сунул в карманы две гранаты.

– Треба так треба, – сказал он. – Нехай…

Глушецкий поднял с земли автомат и вещевой мешок.

– Последний бой на крымской земле, похоже. Может, и для нас последний, – сказал он. – Давай, Павло, попрощаемся на всякий случай.

Он хотел обнять Семененко, но тот отступил на шаг и глуховатым, но твердым голосом заявил:

– Неможно, товарищ лейтенант. То недобрая примета.

Глушецкий криво усмехнулся:

– А я и не знал, что ты суеверный.

– Обычай у моряков такой, – тоном оправдания сказал Семененко. – Вы же знаете. Прощаться, так в самый последний момент.

«Эх, Павло, – подумал Глушецкий. – Может быть, этот самый последний момент и наступил. Нам не на что больше надеяться».

Но вслух он не сказал того, о чем подумал, а только кивнул головой.

– Пошли к подполковнику.

Для контратаки собралось не менее тысячи человек. Среди них было много командиров. Подполковник распределил всех на группы, указал каждой направление, назначил командиров. Глушецкий не заметил ни одного знакомого командира из своей бригады. Это огорчило его, но не удивило. Бригада была сильно потрепана в июньских боях, фактически осталось одно управление бригады да несколько взводов.

Зато Семененко увидел знакомого и окликнул:

– Борис!

К нему подошел матрос в тельняшке, туго обтягивающей мощные плечи. В руках матроса чернел пистолет, из карманов торчали гранаты, на левом боку болталась финка. Мичманка лихо заломлена. Это был старшина Борис Мельник, чемпион Черноморского флота по французской борьбе.

– Чего ты тут? – спросил Семененко, обрадованно тряся его руку.

– Забыл, что ли, что на батарее служу.

– Запамятовал, – смущенно улыбнулся Семененко, – а чего не стреляете?

– Снаряды кончились.

– Взрывать батарею будете?

– Придется, -ответил Мельник. – Я сейчас вроде заградотряда, собираю людей в контратаку.

– А це шо за подполковник?

– Какой-то армеец… Боевой!

– Боевой, – согласился Семененко.

– Ну, бывай, – кивнул головой Мельник. – После поговорим, сейчас недосуг, скоро рванем.

– У тебя нема чего съестного? – смущенно спросил Семененко и кивнул в сторону Глушецкого. – А то мы с лейтенантом с утра голодные.

Мельник в задумчивости почесал пистолетом висок.

– Побудь на этом месте. Сейчас сбегаю, принесу.

Через несколько минут он принес банку мясных консервов и с десяток сухарей. Семененко сунул все это в вещевой мешок и закинул его за плечи.

– Спасибо, Борис, – весело проговорил он, – а то сам знаешь…

– Ну, до встречи… где-нибудь. Кстати, ты не забыл тропинку к берегу от нашей казармы? Помнишь, когда приезжал на тренировку, водил я тебя по этой тропке купаться? Вон она там, – указал он рукой. – Может, пригодится.

– Ага, припоминаю, – обрадованно произнес Семененко. – Ну, бувай здоров.

Под командой Глушецкого оказалось десять матросов. Его группа должна была наступать на военный городок. В ожидании команды Глушецкий молчаливо сидел на камне, глядя на море. «Не придут корабли, – думал он, – июльская ночь короткая, обернуться корабли не успеют».

Стало совсем темно, когда раздался сигнал атаки, и тотчас в Лагерную балку хлынула лавина матросов и солдат. Их не поддерживала артиллерия, ее не было у последних защитников Севастополя. Молчали и грозные орудия тридцать пятой батареи. Лишь кое-где одиноко тявкали станковые пулеметы. Измученные боями, грязные и голодные матросы и солдаты шли в контратаку молча. И что-то зловещее было в этом молчании и не менее грозное, чем в криках «ура» и «полундра». Ненависть к врагу так загустела, что криком это чувство не выразишь, выход ей мог дать только бой, кровавый и беспощадный.

Видимо, гитлеровцы почувствовали это. После первых рукопашных схваток они попятились, а потом побежали. Наши заняли правый берег Казачьей бухты, несколько километров дороги, ведущей в город. Сильное сопротивление оказали немцы в военном городке, но и оттуда их выбили. Немцы отступили к мысу Фиолент.

От Казачьей бухты до мыса Фиолент ночную тьму прорезали автоматные и пулеметные очереди. Во всех концах раздавались резкие хлопки гранат, вскипал рукопашный бой, слышались стоны и крики. Это была, пожалуй, одна из самых неукротимых контратак черноморцев.

Когда группа Глушецкого выскочила на дорогу за городком, немцы открыли ожесточенный артиллерийский огонь по всему мысу. Глушецкий оглянулся назад и вдруг почувствовал удар в голову. Он шагнул, зацепился за что-то ногой и упал. «Вот и все», – пронеслась мысль.

– Лейтенант! – встревоженно наклонился над ним Семененко. – Чуете меня?

Некоторое время Глушецкий лежал без движения, потом тяжело задышал и повернул голову.

– Эй! Есть тут поблизости санитары? – закричал Семененко. – Лейтенанта треба перевязать!

Откуда-то из-за кустов выскочил солдат с винтовкой.

– Давайте перевяжу, – сказал он.

Семененко по голосу определил, что это девушка. «Вот хорошо, что санинструктор оказался поблизости», – подумал он.

Девушка опустилась на колени, положила на дорогу винтовку и наклонилась над Глушецким:

– Куда ранило?

– Голова, – тихо ответил Глушецкий.

– Подержите раненого за плечи, – сказала девушка главстаршине.

Она достала из кармана бинт и забинтовала голову лейтенанта, потом отерла с его лица кровь. Держась за Семененко, Глушецкий встал на ноги, несколько раз глубоко вздохнул и нетвердо проговорил:

– Могу идти…

– Только идти вам к берегу, – заметил Семененко.

Глушецкий огляделся. Впереди шла ленивая перестрелка, и он догадался, что наши остановились и залегли. По мысу, району тридцать пятой батареи, маяку, по бухтам неистово била немецкая артиллерия. Лагерная балка тоже вся была в огне. «Отсекли нас от мыса, – подумал он. – Идти сейчас к берегу просто невозможно – добьют». Он сказал об этом Семененко.

– То так, – согласился главстаршина и вдруг вспомнил о тропинке из военного городка к берегу, о которой напомнил ему Борис Мельник.

Однако сомнительно, чтобы лейтенант ночью нашел эту тропинку.

– Вот шо, лейтенант, – подумав, предложил главстаршина, – идите вон в ту сторону, где пригорок. Там дожидайте меня. Дивчина нехай тоже туда идет. Я трохи помаячу тут, а под утро нам все равно придется отходить, бо силенок не хватит держаться. По тропке спустимся вниз.

Глушецкий отрицательно махнул рукой, наклонился и взял автомат.

– Надо туда, – сказал он, показывая в сторону, где залегли солдаты и матросы.

Он сделал несколько шагов по дороге и вдруг почувствовал такое головокружение, что чуть не упал. Семененко его поддержал и решительно заявил:

– Все, товарищ лейтенант. Давайте обратно. А ну, дивчина, веди лейтенанта!

Опираясь на плечо девушки, Глушецкий пошел к берегу. Семененко проводил их глазами и, сойдя с дороги, направился к мысу Фиолент, где шла стрельба.

3

Утром немцы бросили в бой танки и свежие войска. Моряки и солдаты были вынуждены отступить к тридцать пятой батарее. Опять весь мыс оказался под шквальным огнем артиллерии. Но и в этот день гитлеровцы не овладели Херсонесом.

Семененко, Глушецкий и девушка, которая перевязывала его ночью, под утро спустились по тропке к берегу. Подняв голову, Глушецкий увидел, что скалы высоко вознеслись над морем. Семененко нашел углубление в скале и предложил здесь располагаться. Пройдя дальше, он, к своему удивлению, увидел людей. Кто-то лязгнул затвором, и Семененко торопливо сказал:

– Свои, свои.

– Из какой части? – раздался резкий голос.

– Громовской бригады.

– Проходи!

Семененко пролез под нависшей скалой и очутился на широком и гладком, как палуба корабля, камне. Здесь он увидел несколько десятков севастопольцев: матросы, солдаты и неизвестно как оказавшиеся здесь две женщины. У одной из женщин на руках был ребенок.

– Здоровеньки булы, – стараясь быть веселым, проговорил Семененко. – Чи не рейдовый катер дожидаете? Приходили корабли?

– А ты что, не видел? – грубо отозвался матрос с забинтованной рукой.

– Я наверху был, – ответил Семененко.

– Что там?

– Ночью мы их гнали до Фиолента, а сейчас они нас. Танки пустили. Наверху теперь немцы. Не выглядывайте, а то худо будет. Так приходили корабли?

– Приходило несколько катеров, за батареей ошвартовывались. Мы сигналили, но к нам не подошли.

– Перегружены, видать, – вставил слово худощавый матрос.

– Да, дела, – задумался Семененко.

Он вернулся к лейтенанту и сел рядом на камень. Вскоре рассвело, и Семененко увидел под скалами сотни людей. Наверху грохотали взрывы. Многие снаряды рвались в воде.

– История, – протянул главстаршина, косясь на девушку в поношенном пехотном обмундировании, которая, нахохлившись, сидела поодаль. – Мертвой хваткой берут нас.

Он вскинул вещевой мешок, вынул котелок, зачерпнул воды и стал умываться. Не вытирая лица, сел, закурил и стал вслух рассуждать.

– А дальше шо? Сверху нас не достанут, а вот ежели с моря подойдет какая вражья посудина, то нас за милую душу посекут из пулеметов.

– Не каркайте раньше времени, – резко оборвала его девушка.

Семененко посмотрел на нее так, словно впервые увидел, и добродушно спросил:

– Как звать, сестрица?

– Таня.

– Где раздобыла? – спросил он, заметив лежащую около ее ног снайперскую винтовку.

– В детском магазине купила, – ядовито ответила она.

Семененко укоризненно покачал головой.

– Ой, дивчина, горда, как погляжу. Меня интересует твоя воинская специальность. Чи санинструктор, чи кто?

– Снайпер, – уже миролюбиво ответила девушка.

– А фамилия твоя какая?

– Таня Левидова.

– Не чул. Про Людмилу Павличенко чул, а про тебя…

И он пожал плечами.

– Так то знаменитый снайпер, а я не знаменитая. Нас таких много.

– Мабуть, так, – согласился Семененко.

Лежавший до сих пор без движения Глушецкий открыл глаза и приподнялся. Таня подошла к нему и предложила:

– Давайте перевяжу голову.

– Плесни на меня водой, Павло, душно, – попросил лейтенант.

Семененко зачерпнул в котелок воды и стал поливать ему на лицо. Потом Таня сделала перевязку. Увидев, как ловко она перевязывает, Семененко одобрительно заметил:

– Добрая была б медицинская сестра.

– А я и была сестрой, – отозвалась Таня.

– Чего ж специальность переменила?

– Вас забыла спросить.

Главстаршина прищурился, покачал головой: ершистая дивчина.

Окончив перевязку, Таня сказала лейтенанту, что рана не опасная, кость не задета.

– Давайте поснидаем, – предложил Семененко, доставая из вещевого мешка сухари и банку консервов. – У тебя, снайпер, продовольствие имеется?

– Ничего нет, – вздохнула она.

– Тогда подсаживайся к нам.

Он разделил сухари и мясо поровну. За несколько минут все было съедено.

– Еще бы трижды по столько, да по полстолько, да кварту горилки, то було б добре, – с невольным сожалением произнес Семененко, отправляя в рот крошки сухарей.

Глушецкий встал, покачнулся.

– Сверху, говоришь, нас не видно? – спросил он, стараясь преодолеть головокружение.

– Если к воде не подходить.

– Пойдем посмотрим, что там за люди.

Они пролезли под скалу. Глушецкий осмотрелся. Место было хорошее. Просторная площадка с выступавшими большими, отшлифованными водой камнями, на высоте двух метров закрывалась каменным козырьком. Сверху эту выбитую морем полупещеру не было видно. Вершину скалы можно увидеть, только отступив к самой воде. Над морем площадка возвышалась на полметра. Глянув в светлую воду, Глушецкий увидел, что глубина здесь большая, не менее пяти метров. Катер может подойти вплотную.

«Здесь враг нас не достанет, – подумал лейтенант. – Сюда можно добраться только по тропке. А ее можно держать под прицелом».

Подошли к матросам. Поздоровавшись, Глушецкий пересчитал людей. Тридцать семь человек. Целый взвод! Многие были ранены, но легко. Женщина с ребенком назвалась женой командира с тридцать пятой батареи, другая женщина сказала, что она сотрудница горсовета.

Настроение у всех было подавленное.

– Что же будем делать? – спросил Глушецкий, садясь на камень и обводя всех взглядом.

– Вы лейтенант и должны что-то придумать, – сказала женщина с ребенком.

В ее голосе и во взгляде была такая вера, что Глушецкий смутился.

Матросы заговорили. Многие верили, что придут наши корабли. «Не в эту ночь, так в другую, третью, но придут. Надо продержаться», – говорили они. Другие на корабли не надеялись, предлагали ночью уйти в горы.

Слушая сбивчивые речи матросов, Глушецкий думал, что с этой минуты ответственность за всех, кто укрывался под скалой, лежит на нем. А что он может сделать? В его ли силах что-либо изменить? Как сидели в ловушке, так и будут сидеть.

Из раздумий его вывел матрос с перевязанной рукой. Был он высок, худ, с тонкой шеей, с посеревшими от щетины щеками.

– Вы, товарищ лейтенант, – предложил он, – скомплектуйте из нас команду, а ночью мы прорвемся в горы и будем действовать там как партизаны.

Его поддержали еще несколько матросов.

– Добро, ребята, – сказал Глушецкий, вставая. – Нас тут набирается целый взвод. До последних дней обороны города я командовал взводом разведчиков. Главстаршина Семененко был моим помощником. Вот он. Будет он моим помощником и сейчас… Вопрос – как жить дальше? – Он посмотрел на нависшие серо-желтые скалы и продолжал: – Мы в мышеловке. Сверху над нами немцы. Наша задача – дождаться ночи. К ночи, думаю, обстановка прояснится. Кто не спал, пусть спит сейчас. Семененко, позови снайпера, пусть здесь располагается. А туда поставим часового.

– Есть выставить часового, – с готовностью повторил приказание Семененко.

Часового поставили. Остальные сидели под скалами, дремали, вслушивались в звуки, долетавшие сверху. Таня Левидова, повернувшись лицом к стене, заснула. Вскоре захрапел и Семененко, широко раскинув руки.

Полуденное солнце нещадно палило. Хотелось пить, но ни у кого воды не оказалось. Ребенок у женщины заплакал. Мать решила побрызгать его морской водой и спустилась по камням к берегу. Ребенок повеселел. Зачерпнув ладошкой воду, он брызгал на себя, на мать и смеялся.

И вдруг сверху раздался голос:

– Русиш фрау, ком, ком!

Женщина испуганно прижала ребенка к груди и бросилась к скале. К ее несчастью, она споткнулась и упала, и в этот миг сверху раздалась автоматная очередь. Два матроса подскочили к женщине, подхватили ее и ребенка.

Сверху опять раздался тот же голос:

– Рус, сдавайс! Жить будешь!

Матросы переглянулись.

– Все, – мрачно сказал один. – Перемирие кончилось.

Женщина, округлив глаза, дико взвизгнула:

– Они убили его!

Она вскочила и, прижимая левой рукой ребенка, одним прыжком очутилась на том месте, где находилась минуту назад. Вытянув вверх правую руку и подняв голову, обезумевшая мать закричала:

– Душегубы! Ребенка убили!

– Назад! В укрытие! – бросился к ней Глушецкий.

Но было поздно. Пронзенная очередью из автомата, женщина вместе с ребенком свалилась в море. Глушецкий отпрянул назад. Проснувшаяся еще при первом выстреле, Таня вскинула вверх винтовку и медленно стала отступать к морю. Выстрел. Таня быстро шагнула к скале, а сверху, стуча по камням, свалился немецкий солдат. Он упал в море невдалеке от того места, где стоял Глушецкий.

– Молодец дивчина! – одобрительно воскликнул Семененко. – Так собаке и треба.

Матрос с перевязанной рукой глухо произнес:

– В мать с дитем стрелять… Это люди?

У него лихорадочно блестели глаза, а лицевые мускулы подергивались. Вероятно, он был контужен.

Сверху раздался голос:

– Сдавайтесь, братцы, выхода у вас нет. Немцы пленных не убивают… Кормят хорошо… Дают слово, что всех, кто поднимется с поднятыми руками, отпустят…

– Иуду наняли, – сжимая кулаки, пробасил Семененко. – Вот его бы… Таня, можешь?

Таня молча вскинула винтовку и поймала в прицел низкорослого человека в гражданском костюме, размахивающего белым флагом. Через несколько секунд предатель рухнул в море. Все молча проводили глазами исчезнувшее в воде тело.

– Отбрехался пидбрехач, – нарушил молчание Семененко.

Сверху полетели гранаты. Большинство их рвалось в море, но две угодили на камни. Осколками ранило четырех матросов. По приказанию Глушецкого соорудили между скалой и морем барьер из камней. Вскоре гитлеровцы прекратили бросать гранаты, и наступила тишина.

Под вечер снова, в который уж раз, появились самолеты. Они низко летели вдоль берега и обстреливали из пулеметов. Мощные скалы надежно защищали людей, обстрел с самолетов не причинил им вреда.

Когда самолеты улетели, Глушецкий взял бинокль, оказавшийся у одного матроса, подполз к часовому, охранявшему тропу, и стал наблюдать за тем, что происходит в районе тридцать пятой батареи. Судя по тому, что там до сих пор рвутся снаряды, немцы и сегодня не перешагнули Лагерную балку. Под скалами, по всему берегу, находились люди. Их были не сотни, а тысячи.

Глушецкий вернулся на место мрачный, молча сел на камень.

Никто не спал. Все смотрели на море, туда, откуда должны прийти корабли. И все молчали. О чем думал каждый из этих людей? Какие мысли заставляли их молчать, уходить в себя?

Море было тихое, равнодушное. Лунная дорожка уходила куда-то далеко-далеко и, казалось, манила идти вперед прижатых к скале людей.

Неожиданно все кругом загрохотало, посыпались камни. Люди в испуге вскочили, не понимая, что происходит.

Кто-то закричал:

– Скалы рушатся!

– Тихо! – гаркнул Семененко. -То, мабуть, наши взорвали тридцать пятую батарею!

Он снял мичманку и опустил голову.

– Да, рванули, – протянул матрос с перевязанной рукой и безнадежно вздохнул.

И опять на берегу наступила тишина, прерываемая взрывами снарядов на мысу. Наверху послышался характерный лязг железа.

– Над нами танки, – сказал Глушецкий.

– А нам они к чему, – раздался чей-то насмешливый голос. – Без них спокойнее. Закройте, ребята, форточку, а то этот шум действует на мою нервную систему.

Глушецкий улыбнулся и невольно позавидовал веселому матросу: хорошо держится.

– Идут! – в волнении, еще не веря своим глазам, воскликнула Таня. – Смотрите, товарищ лейтенант.

Все увидели шесть черных точек, которые приближались к мысу. Это были морские охотники. Они на полном ходу подлетели к берегу, стремясь быстрее укрыться в мертвое пространство, созданное высокими скалами. Тысячи людей устремились к ним. От места, где находился Глушецкий и его товарищи, до катеров было не менее пятисот метров. Матросы заволновались:

– А к нам ни один не подходит!

– И не подойдет. Видишь, там людей уйма!

– Да как же так? А мы?

– Давай сигналить!

Несколько матросов бросились в воду и поплыли к катерам.

Глушецкому тоже хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть…

Он посмотрел на Семененко, стоящего рядом, на Таню, на матроса с перевязанной рукой, на женщину в гражданском платье и почувствовал, что не может бросить товарищей.

До сих пор молчаливо переминающийся с ноги на ногу Семененко вдруг решительно заявил:

– Не доплывут. Катера раньше уйдут, – и повернулся к оставшимся матросам: – Трохи соображать треба. Не салаги же…

Действительно, катера начали отходить. Отходили они медленно, чихая выхлопными трубами.

– Перегрузились, – определил Семененко. – Мабуть, на каждый по сотне человек взобралось. На такой перегруженной посудине, чего доброго, можно и на дно загреметь. Когда же они в Новороссийск придут? Скоро рассвет, а они еще на траверзе Ялты будут. Налетят самолеты, и вставай тогда на мертвый якорь.

Глушецкий с некоторым удивлением оглянулся на него, не понимая, зачем он все это говорит, успокаивает себя, что ли?

Немцы открыли стрельбу по катерам. Стреляли они, однако, не метко, снаряды падали далеко от кораблей.

Когда корабли исчезли из виду, Глушецкий повернулся к матросам, притихшим, с поникшими головами.

– Не будем терять надежду, товарищи, – твердо сказал он.

Никто не отозвался. Семененко вздохнул и молча лег на камни. Женщина в гражданском платье беззвучно плакала, прислонившись к скале.

4

Утро выдалось тихое, безоблачное. Как только солнце выглянуло из-за горизонта, море засветилось, наполнилось яркими лазоревыми красками. Даже унылые серо-желтые скалы, лишенные растительности и мрачно нависшие над водой, казались позолоченными. Но утренняя красота никого не радовала.

Тишину нарушил голос сверху:

– Рус! Поспал? Доброе утро. Перестань упрямить. Сдавайсь. Отпустим нах хауз… дом.

– После дождичка в четверг, – подделываясь в тон, добавил невысокий курносый матрос с прищуренными маленькими глазами.

Глушецкий по голосу узнал в нем человека, который вечером отпустил шутку о танках.

Через несколько минут сверху посыпались гранаты. Матросы залегли. Глушецкий скользнул под скалу и выполз к тому месту, где находился часовой.

– На батарее немцы, – сообщил часовой, указывая рукой.

Его рука слегка дрожала.

Глушецкий поднес к глазам бинокль и увидел ходивших на высоте немцев. Они спускали со скал веревочные лестницы. Сначала лейтенант подумал, что они полезут по ним вниз, затем догадался, что лестницы спущены для тех, кто хочет сдаться в плен. Но по ним никто не поднялся.

Снизу стали стрелять, и несколько гитлеровцев свалились на прибрежные камни. Тогда немцы убрали лестницы. И в то же мгновение вниз полетели три бочки. Они разбились о камни, и из них в разные стороны потекли огненные струи. «Самовоспламеняющаяся смесь», – догадался Глушецкий. Он увидел, как многие люди, охваченные огнем, бросались в воду, корчились на камнях. Глушецкий опустил бинокль.

«Неужели и нам суждено то же?» – подумал лейтенант.

Вернувшись, он рассказал товарищам, что видел. Говорил он, стараясь сдержать нервную дрожь.

– А чего еще ожидать от фашистов, – сказал матрос с перевязанной рукой и со злостью сплюнул.

Его щеки опять задергались.

– Звери… Сдайся им, они покажут…

– Известно, убийцы!..

Женщина в гражданском платье слушала с застывшими от ужаса глазами. Ее красивое, тонко очерченное лицо побледнело, на высоком белом лбу пролегли резкие складки.

– Что же с нами будет? – шепотом спросила она Семененко.

Главстаршина молча пожал плечами. Его широкое лицо казалось бесстрастным, лишь на скулах ходили желваки.

Неожиданно сверху раздался елейный голос:

– Несчастные… Не надо сопротивляться…

– Ложись! – крикнул Глушецкий, прижимаясь к скале. – Опять гранатами угощать будут.

Но на этот раз вместо гранат немцы опустили веревочную лестницу. Она висела, качаясь, над головами моряков.

– Трап и концлагерь, – пошутил курносый матрос. – Пожалуйста, поднимайтесь, наверху нас ожидает немецкий рай.

У матроса с перевязанной рукой задергались щеки. Он то сжимал, то разжимал кулаки.

Не глядя ни на кого, он полувопросительно сказал, обращаясь к Глушецкому:

– Я полезу, пожалуй.

Глушецкий нахмурил брови и прикусил нижнюю губу, не найдя сразу нужного слова. У него неожиданно перехватило дыхание. Матрос приблизил к нему свое лицо и чуть дрогнувшим голосом произнес:

– Не думайте плохого… Не шкуру спасаю… невмоготу мне…

– Лезь, – сказал Глушецкий, отворачиваясь.

Он испытывал желание ударить его.

Матрос подергал рукой лестницу и крикнул вверх:

– Эй, там, держите! Лезем!

Засунув за пояс гранату, он стал подниматься. Высокий, широкоплечий матрос в тельняшке, разорванной до пояса, навел на него пистолет. Грушецкий, вдруг понявший замысел матроса с перевязанной рукой, властно крикнул:

– Отставить!

– Да он же…

– Молчать!

Матрос опустил пистолет, ворча:

– Интересно… За гада заступаться…

Лестница ослабла, и все услышали шум борьбы наверху, взрыв гранаты, и через несколько секунд оттуда, цепляясь за камни, свалились в море два тела – матроса и фашистского офицера.

Несколько мгновений Глушецкий стоял неподвижно, потрясенный поступком матроса.

– Ах ты… – растерянно проговорил матрос в рваной тельняшке. – А я думал, что у него гайки ослабли…

На его лице выразились и смущение, и растерянность, и восхищение подвигом товарища.

– Эх! – вырвался возглас у Семененко: – Оце хлопец!..

Хотелось ему еще что-то сказать, но слова застряли в горле, и он отвернулся от людей.

Матросы молча сняли бескозырки.

– Как его фамилия? – спросил Глушецкий широкоплечего матроса.

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Петром звали. Мы здесь познакомились.

– Будет нам теперь, – раздался чей-то встревоженный голос.

Гитлеровцы поспешно подняли лестницу. Все напряженно ждали, что они еще придумают, но те до самого вечера ничего не предпринимали.

Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.

– Шоб такого больше не було! – закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.

Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.

– Зачерпни-ка, Павло, воды.

Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.

Таня открыла глаза, огляделась.

– Заслабла дивчина, – с сочувствием проговорил Семененко.

Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.

– Эх ты, черноглазая, – с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.

Глушецкий остановил его:

– Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…

Семененко добродушно согласился:

– Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…

Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:

– Разревелась, как дура…

– Ничего, пройдет, – успокоил ее Глушецкий. – Вы севастопольская?

– Да.

– А где жили?

– На Корабельной.

– И я там, – оживился Глушецкий. – Только я вас что-то не припомню.

– А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…

– А где сейчас родители?

– Нет их теперь…

Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.

– А как в армии оказались?

Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:

– Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.

Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:

– Не унывайте, повезет и нам…

Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.

Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.

– Ах, черти, ловко придумали, – восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. – Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там – Большая земля…

– А если корабли не придут? – выразил сомнение Глушецкий.

– Если не придут, тогда… да… – протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.

Глушецкий подозвал к себе матросов.

– Давайте, товарищи, посоветуемся, – сказал он. – Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка – и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать – горы. Ищи нас в горах…

– А ежели кто местность не знает? – раздался вопрос.

– Кто не знает местность?

Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.

– Не беда, – сказал Глушецкий. – Не в одиночку же будем идти.

– Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, – заметил Семененко.

– Верно, – поразмыслив, согласился Глушецкий. – Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.

И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.

После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:

– А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.

– Жрать хочется – страсть! – вырвался у кого-то тяжкий вздох.

– Спи, во сне добре пообедаешь, – посоветовал Семененко.

Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.

Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:

– Вы не спите, лейтенант?

Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.

– Я боюсь завтрашнего дня, – зашептала она горячо и сбивчиво. – А вдруг меня схватят… Смерть не страшна, а вот позор…

Ее тело вздрагивало, и лейтенант понял, что девушка плачет.

– Я сделаю все, Таня, чтобы спасти тебя. Ну, а если… вот возьми.

Он вынул из кармана маленький трофейный пистолет.

– Спасибо, – почти беззвучно сказала Таня.

Глушецкий встал и отошел. Хотелось курить. Найдя Семененко, он тронул его за плечо. Тот повернулся.

– Дай табачку.

Семененко протянул ему почти пустой кисет.

– Всего на пару цигарок, – с сожалением произнес он. – Курево кончится, хоть помирай. А чего вы не спите? Утро вечера мудренее.

– Мысли разные…

Покурив, лейтенант вернулся к Тане, сел рядом и задумался.

Взошла крупная, отливающая медным блеском луна и осветила пустынное море. Волнистое облачко, волоча за собой свою тень, поспешило уйти подальше от ночного светила. Нависшие над морем херсонесские скалы казались выкованными из меди. Легкий ветерок нес с моря влажный солоноватый запах. Стало свежее.

Тишина. Слышно, как в море всплескивают рыбы. Наверху негромко переговаривались немецкие часовые. Под скалами изредка стонали раненые. Прислушиваясь к ночным звукам, Глушецкий знал, как обманчива эта тишина. Стоит только появиться нашим кораблям, как ее разорвут крики, стоны, выстрелы орудий, треск автоматов.

Хотелось пить. Глушецкий облизнул потрескавшиеся губы жестким, как наждак, языком и лег.

Лейтенанту вспомнилась последняя встреча с отцом. Лучше бы этой встречи не было! Она произошла случайно, когда Глушецкий со своими разведчиками переправился с Северной стороны и шел по центру города. Отец был одет в новый, но не выглаженный синий костюм, купленный им перед началом войны, чисто выбрит, кончики усов подкручены вверх. Узнав отца, Глушецкий подбежал к нему и с тревогой спросил:

– Ты не успел эвакуироваться? Пойдем с нами. Завтра в городе будут немцы.

Отец спокойно ответил:

– Я остаюсь, сынок.

Лейтенант опешил и в смущении оглянулся на разведчиков, которые с интересом прислушивались к разговору отца с сыном.

– Отойдите-ка, ребята, – сказал он. – Дайте возможность поговорить наедине.

Когда они отошли, Глушецкий спросил:

– Зачем ты остаешься?

Отец усмехнулся краем губ.

– Какой ты недогадливый, Николай. Так надо. Старика немцы не тронут.

– А мама и Галя знают?

Лицо отца вдруг посуровело.

– А ты разве ничего не слышал?

– А что?

– Корабль, на котором они находились, немцы разбомбили. Спаслось мало. Живы ли наши – не знаю.

Что-то толкнуло Николая в грудь, он глотнул воздух и прикусил нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Ему казалось, что небо сразу почернело.

Отец переступил с ноги на ногу, гулко кашлянул и протянул руку:

– Спешу, Коля. Прощай. Дай-ка поцелую.

Он обнял его и неловко поцеловал в губы. Затем, хмуря густые седеющие брови, произнес чуть дрогнувшим голосом:

– Встретимся… Придет такое время. Город-то наш!..

Долго смотрел Николай вслед отцу, с болью думая о том, что душевное равновесие никогда больше не вернется к нему.

Да, лучше бы этой встречи не было! Лучше бы не знать о судьбе жены, матери, не волноваться за жизнь отца. Гитлеровцы могут дознаться, что отец коммунист, заслуженный мастер на Морзаводе, и уничтожат его…

Думать об этом – мука. Мелькнула мысль: не лучше ли поступить так, как сделал на мысе пожилой майор, – приставить пистолет к виску? Сухой щелчок – и не придется мучиться от голода и жажды, видеть чудовищные надругательства над людьми, переживать чувство одиночества и отчаяния.

Глушецкий вынул из нагрудного кармана окурок и закурил.

Размышления лейтенанта прервал Семененко. Он подошел и, кивнув в сторону моря, со вздохом произнес:

– Не придут. Путь далекий, а ночь короткая.

– Да, пожалуй, – согласился Глушецкий.

– Треба, товарищ лейтенант, прорываться. Одна надежда.

– Надо сначала разведать.

– Разрешите мне. Я по тропе влезу наверх и осмотрюсь.

– Действуй. Только бесшумно, чтобы из-под ног камни не сыпались.

Они пролезли под скалу, где начиналась тропа. Семененко снял сапоги и в одних носках стал подниматься по извилистой тропе. Вскоре он исчез из виду.

Вернулся он через час и на вопрос лейтенанта безнадежно махнул рукой:

– Там целый цыганский табор. Над берегом часовые ходят. Не прорвемся.

– Что же делать? – спросил сам себя Глушецкий.

– Эх, будь у нас еда, вода и табак – месяц бы высидели, – сокрушенно проговорил Семененко. – Ниякий черт не достал бы.

Главстаршина пролез под скалу и сел с краю обрыва. И ему в голову пришли невеселые мысли: «Здесь поляжем все. Це факт. Эх, нема мне счастливой доли…»

Ему пришли на память стихи украинского поэта Степана Руданского, похороненного в Ялте:

Эти стихи были высечены на памятнике поэта.

«А кто нас, бедолаг, вспомянет? – тяжко вздохнул Семененко и тут же встрепенулся: – Эге, вспомянут! Хиба здесь чужина? Своя, ридная земля, нашей кровью политая, нашим потом умытая. Не век лютовать фашистам, придет день – вернутся наши. Придут сюда моряки, вспомнят о нас. Фамилии назовут, скажут молодым матросам, как били врагов… Эге, стой, а кто фамилии узнает? Треба составить список по форме».

Он обеспокоенно стал искать по карманам список, наспех написанный им вчера. В нем были записаны только фамилии, Семененко посмотрел на него и покачал головой. «Такой не годится. Утром напишу, шоб и фамилия, и имя, и как по батьке кличут, и видкиля родом, и в какой части служил».

Он принялся искать в вещевом мешке среди гранат и патронов бумагу.

К нему подошла женщина в гражданском платье.

– Случаем, бумагой не богаты? – спросил он.

– А какую вам? На цигарку?

– Табаку нема цигарку крутить. Писчую треба.

Она открыла полевую сумку, которую все время держала в руках, и достала тонкую школьную тетрадь.

– Вот спасибочки, – обрадовался Семененко. – Утром составим список по форме. Як вас кличут? А то двое суток знакомы, а имени не знаю.

– Светлана.

– Из Севастополя родом?

– Симферопольская.

– А як в Севастополе очутились?

– Замуж за моряка вышла.

– Понятно. Муж на корабле?

– Был. Убило в первые дни обороны.

– Так, – задумчиво произнес Семененко. – Всем война свою метку ставит…

Несколько минут они молчали. Светлана, вспомнив что-то, стала рыться в сумке и достала помятую папиросу.

– Возьмите, случайно сохранилась. Только сейчас вспомнила.

– О, добра жинка! – только и мог выговорить Семененко, бережно беря папиросу двумя пальцами.

Он чиркнул зажигалкой и прикурил. И в то же время сверху раздалась автоматная очередь. Пули врезались в воду. Светлана в испуге прижалась плечом к Семененко.

– Не пужайтесь, – успокоительно произнес он. – Тут не достанут, хоть миллионы пуль нехай выпустят…

Так, плечо к плечу, и просидели они до рассвета.

5

В тоске отчаяния встречали люди рассвет. Их не радовали ни золотистые узоры на синем фоне моря, ни свежесть летнего утра.

Глушецкий до рассвета обдумывал создавшееся положение и придумал только одно – надо дожидаться следующей ночи, а ночью взбираться по тропе и вступать в бой. Он рассказал об этом людям, и те согласились с его предложением.

– Давайте только договоримся, весь день ничем не выдавать наше присутствие. Пусть немцы думают, что мы куда-то делись. Тогда они ослабят наблюдение.

– Такие дни длинные-предлинные, – протянул кто-то.

Тощий матрос с заостренной по-птичьи физиономией хмуро бросил:

– Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!

– А это не от тебя зависело, -заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.

– От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…

– Да, дурак! – подтвердил черноглазый. – Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты – что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…

На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.

К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:

– Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово – и душа вон!

Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.

– Ша! – пробасил он спокойно. – Злость треба приберечь для фашистов. А ты… – обернулся он к черноглазому матросу. – Слова твои – брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».

Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.

– Вот и сиди до вечера, – усмехнулся Семененко, отходя.

Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.

– Миллион за глоток воды, – выдохнул кто-то.

– Где возьмешь миллион? – спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.

– Где, где? Молчи уж…

– И то дело…

Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: «Еще несколько дней без воды – и люди станут умирать». Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…

Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.

Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.

– Что это? – покосился Глушецкий.

Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.

– А для чего такие подробности о каждом?

Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:

– Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.

– Зараз так и сделаю.

– Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.

Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:

– Немцы бурят скалы.

Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.

– Неужели взрывчатку закладывать будут? – неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. – Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..

В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.

– Не робей, Гучков, – хмуря брови, произнес Семененко. – Смерть – она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.

Часовой скосил на него глаза и буркнул:

– Понимаешь ты…

Во второй половине дня немцы кричали сверху:

– Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.

Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.

– Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, – полушепотом произнес курносый матрос.

Но «подарки» сверху не последовали.

– Пока светло, – распорядился Глушецкий, – проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.

– Есть проследить, – ответил тот, приподнимаясь.

Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.

Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.

Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.

«Если мы не выберемся этой ночью, – думал он, – то завтра и на нас обрушат скалы».

К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:

– Поговорить с людьми надо, лейтенант. Муторно им.

– О чем? – пожал плечами Глушецкий. – Все ясно без разговоров.

– Не скажите, – не согласился Гучков. – После этих взрывов у каждого на душе сплошная муть. У вас у самого, верно, кошки скребут на сердце. Надо отвлечь людей, чтобы о смерти не думали.

Глушецкий поднял голову и задумчиво посмотрел на матроса.

– Вы правы, – проговорил Глушецкий.

– Говорите прямо, начистоту. Здесь почти все комсомольцы, три коммуниста. Можно даже провести партийно-комсомольское собрание.

– Вы коммунист?

– Да, с тридцать девятого года, – ответил Гучков. – Иванцов коммунист.

Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.

«Гучков прав. Следует поговорить», – подумал лейтенант.

– Друзья! – сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. – Попрошу внимания.

Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно – чувство безысходности.

– Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.

Сдвинув к переносице брови, он продолжал:

– Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.

Боль в голове стала невыносимой, и Глушецкий, сжав зубы, сел на камень. Вытер рукавом холодный пот, выступивший на лбу.

Гучков покосился на него, соболезнующе покачал головой и сказал:

– Что скажете, братва? Или повесим носы?

Кондратюк, этот курносый и веселый матрос, пожал плечами и произнес:

– А чего говорить? Удовольствия мало, когда вот эта махина придавит, – и он указал рукой на скалу. – Прямо скажу, в бою сподручнее как-то. Рванем по-черноморски, как сказал товарищ лейтенант. И баста! Или грудь в крестах, или голова в кустах!

– А может, сдадимся на милость победителя? – щуря черные глаза в недоброй усмешке, сказал матрос, сидевший слева от Семененко.

Это был тот самый матрос, который с финкой бросился на Иванцова.

– Ты вносишь такое предложение, Левашов? – спросил Гучков, сжимая кулак.

– Я никаких предложений не вношу, – торопливо сказал Левашов.

Семененко повернулся и в упор посмотрел в его глаза. Тот не отвел их, продолжал щуриться. Тогда Семененко встал и заявил:

– Маю предложение. У кого слаба гайка, нехай скажет прямо и лезет наверх с поднятыми руками. Не задержим!

«Зачем он это говорит?» – подумал Глушецкий, недоумевая.

– Ну, кто? – поводя глазами, спросил Семененко. – Поднимай руки. Ты? – уставился он на Левашова.

Левашов вспыхнул и зло крикнул:

– Ты за кого меня принимаешь?

Гучков предостерегающе поднял руку:

– А ну, спокойнее…

Семененко опять сел, ворча:

– Колы гайки ослабли, треба подвинтить. Из-за таких назад придется оглядываться.

Сейчас Глушецкий понял смысл его предложения. Не вставая с камня, он сказал:

– Кто хочет сдаться в плен, пусть останется здесь, а утром поднимается наверх с поднятыми руками. Упрекать и тем более угрожать никто не будет, обстановка безвыходная, и не каждому человеку дано добровольно идти на смерть.

Матросы неожиданно зашумели, и Семененко вынужден был прикрикнуть на них, чтобы вели себя тише.

Никто не изъявил желания сдаваться в плен. Даже женщина в гражданском платье, когда Глушецкий довольно мягко предложил ей остаться, заявила:

– Нет, нет… Уж лучше смерть.

6

Южная ночь почернила и море, и небо, и скалы.

Люди умылись по пояс, помыли ноги, обвернули их портянками или лоскутами от гимнастерок и тельняшек. Потом разделились на группы. Первой должна была подниматься группа Семененко. Она расположилась около тропы, там, где раньше стоял часовой. Группа Глушецкого была второй. Лейтенант прислонился к скале, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху. Таня стояла рядом с ним, пошатываясь от слабости. Она верила в лейтенанта, и ей казалось, что потеряй она сейчас его из виду – и никогда не выберется из этого страшного места.

В море неожиданно блеснули три огонька. Гитлеровцы открыли по ним стрельбу из орудий и пулеметов. С моря раздались ответные выстрелы.

– Наши! За нами пришли! – раздались приглушенные ликующие возгласы.

– Тихо! – прикрикнул Глушецкий. – Нас не заберут. Мы, по-видимому, самые дальние. Воспользуемся шумом и полезем наверх. Семененко, вперед!

Семененко дал знак своей группе, чтобы следовала за ним. Вскоре на извилистой тропе змейкой вытянулись двадцать пять человек. Сверху их не было видно. Метрах в пятнадцати от вершины Семененко остановился, поджидая отставших. Приказав всем оставаться на месте, он сам полез дальше.

Вдоль берега ходил немецкий часовой. Больше никого поблизости не было. Главстаршина решил бесшумно уничтожить часового. Дождавшись, когда тот повернулся к тропе спиной и пошел по направлению к батарее, Семененко вскочил, подбежал к нему, одной рукой закрыл ему рот, а другой всадил в грудь финский нож. Часовой осел, не издав звука. Семененко быстро обшарил его карманы, в которых оказались зажигалка, пачка сигарет, кусок колбасы, документы. Переложив все в свой карман и забрав немецкий автомат, Семененко подошел к обрыву и тихо сказал:

– Вылазьте.

Один за другим вылезали матросы и ложились на землю. Когда выбрался последний, Глушецкий распорядился:

– Отдыхать минутку. – Затем встал и подошел к Семененко: – Прощай, Павло, авось еще встретимся.

Голос его дрогнул. Он обнял главстаршину за мощные плечи и поцеловал.

– Бувайте здоровенькн, товарищ лейтенант, – с чувством сказал Семененко. – Мабуть…

Он не договорил и махнул рукой. Долго они были вместе, много раз ходили в разведку, участвовали в атаках, и у них родилась та фронтовая дружба, которая не ржавеет со временем.

Лейтенант огляделся. Корабли, стреляя и маневрируя, подходили все ближе. Пять фашистских орудий, расположенных в различных местах мыса, вели по ним беглый огонь. При вспышках, возникающих при выстрелах, он увидел, что местность кругом пустынная, немецких солдат не видно.

Через несколько минут три группы моряков расползлись в разные стороны. Группа Семененко должна была обогнуть военный городок справа, группа Глушецкого – слева, а группа Иванцова – еще левее.

Нелегко ползать по-пластунски. У здорового человека через сто метров грудь начинает работать, как кузнечные мехи. Каково же было ползти людям, у которых за четверо суток во рту не побывало ни кусочка хлеба, ни глотка воды. А ползли они не сто метров, а в десять раз больше.

Переправившись через дорогу, Глушецкий в изнеможении остановился около кустарника и, повернувшись на спину, стал поджидать, когда подползут остальные. У него опять разболелась голова; в то место, куда он был ранен, казалось, били молотком. «Почему я не попросил сделать сегодня перевязку», – пожалел он.

Первым подполз к нему Федя Кондратюк.

– Пропали штаны, – изрек он, тяжело дыша, – одни дыры остались.

Последними приползли Гучков и Таня. Гучков являлся замыкающим и по приказанию лейтенанта должен был следить за отстающими. Отстающей оказалась Таня. На полпути силы покинули ее, и она сказала Гучкову: «Я останусь. Не задерживайтесь из-за меня». Но Гучков не оставил ее, а забрал у нее винтовку, вещевой мешок и даже легкие сапоги, сделанные из плащ-палатки. Через несколько минут Таня опять сказала: «Больше не могу. Оставьте меня». Тогда Гучков подполз к ней, зло, прерывисто зашептал на ухо: «Маменькина дочка, черт тебя побери! Может, с немцами захотела погулять? Тогда оставайся. Будешь развлекать офицеров. Авось доведется целоваться с тем летчиком, который бросил бомбу на отца и мать».

Он так разозлил Таню, что она, стиснув зубы, поползла и не останавливалась до тех пор, пока не преодолела дорогу.

Пересчитав людей, Глушецкий приказал всем обуться.

– Теперь можно идти в рост, – сказал он. – Местность здесь подходящая – много дубков, кустарников, балочек…

Он не успел закончить фразу, как из-за поворота вынырнула грузовая машина с выключенными фарами. Лейтенант распластался на земле, успев, однако, заметить, что в кузове машины полно солдат.

Проехав метров триста, машина остановилась, послышались повелительные окрики гитлеровцев, и вдруг в кузове ее один за другим раздались взрывы гранат. «Неужели группа Иванцова завязала бой? Зачем?» – подумал Глушецкий.

Вслед за взрывами донеслись стоны гитлеровцев и крики: «Полундра, бей!», и сразу началась стрельба из автоматов.

Первой мыслью Глушецкого было броситься на помощь Иванцову. Затем он подумал, что, может быть, это и не Иванцов завязал бой, а какая-то другая группа пробирающихся из окружения севастопольцев. Если он со своей группой побежит на помощь, то рискует напороться на огонь своих, ибо в темноте трудно разобрать, кто бежит – свои или чужие. Да едва ли Иванцов нуждается в помощи. Гранаты, надо думать, сделали свое дело, а в группе Иванцова девять моряков и на их стороне внезапность. «Конец схватки можно предугадать, – успокоился Глушецкий, – лишь бы Иванцов сообразил, что сейчас надо быстрее удирать подальше от мыса. Гитлеровцы, конечно, бросят сюда своих солдат».

Глушецкий встал, оглянулся и сказал:

– Обстановка меняется. Вероятно, сейчас подойдут еще машины. Начнут прочесывать. За мной по одному! Перебежками!

И он побежал. Вскоре на дороге показались три автомашины с гитлеровцами. Не доезжая до подбитой машины, они остановились веером, включили свет фар и, как прожекторами, осветили местность. Солдаты рассыпались цепью.

Глушецкий и его товарищи уходили все дальше и дальше. Где-то позади началась стрельба.

Им не удалось до рассвета проскочить в Золотую долину. Когда начало светать, они оказались на холмах, расположенных северо-восточнее Балаклавы. Внизу лежала Золотая долина, а за ней, столь желанные теперь, синели горы. Глушецкий заметил в долине немцев, пасших коней. С востока по дороге двигалась большая колонна солдат.

– Придется нам пересидеть здесь, – сказал лейтенант. – Гучков, подыщи какую-нибудь яму.

Через несколько минут расположились в большой воронке, вырытой бомбой. В ней пролежали весь день. В сумерки спустились в долину. Когда перебежали дорогу, Гучков предложил сделать засаду, чтобы добыть еду.

– Мы еле ноги волочим. Скоро совсем протянем, – заявил он.

Глушецкий согласился. Засаду устроили на повороте дороги, где росли кусты. Ждать пришлось недолго. Показался большой обоз. Глушецкий насчитал четырнадцать подвод. На каждой сидели по два-три немца.

– Не стрелять, пропустить! – распорядился лейтенант. – Не по нашим силам.

Жадными глазами проводили немецкий обоз. Уж на нем-то немало съестного! При мысли об этом у лейтенанта засосало под ложечкой.

Вскоре по дороге промчалось несколько машин. Затем прошла большая колонна румын. Глушецкий решил, что нечего даром терять время, и собирался уже снять засаду, как на дороге появились восемь немецких солдат. Они шли без строя, о чем-то оживленно разговаривая.

– Этих одолеем, – зашептал Глушецкий. – По одной короткой очереди – и добивать в рукопашной.

Схватка длилась не более минуты. Обыскав убитых, моряки нашли у них галеты, консервы, две фляги с вином.

Забрав все это и оружие убитых, Глушецкий и его товарищи побежали к горам. Отбежав с километр, Глушецкий остановился.

– Садитесь, – распорядился он. – Все съестное давайте сюда.

Он выдал каждому по галете, разрешил хлебнуть из фляги по нескольку глотков.

– Больше нельзя пока, – пряча остальное в вещевой мешок, сказал лейтенант. – Запас передаю на хранение Гучкову…

Шли по горам всю ночь. Рассвет застал их в балке, заросшей деревьями. Шедший впереди Кондратюк вдруг остановился и радостно ахнул:

– Вода!

И, призывно махнув рукой, приник к ручейку с ключевой водой. Остальные последовали его примеру.

Глушецкий пил с жадностью, испытывая величайшее удовольствие. Никогда раньше он не думал, что вода имеет вкус, что она может разливать по телу живительную силу. С большим трудом он оторвался от ручья, понимая, что пить много нельзя.

– Хватит, хватит! – весело крикнул он. – Теперь вода от нас не уйдет.

И стал оттаскивать людей от ручья.

Таня села на траву и смущенно улыбнулась.

– Я словно пьяная…

Решили около ручья устроить привал. Глушецкий разделил на всех консервы, дал каждому по две галеты. После нескольких дней голода завтрак оказался довольно легким, но и от него все отяжелели, задремали. Не в силах бороться с одолевавшим сном, Гучков сказал:

– Пожалуй, не мешало бы отдохнуть пару часов. Как вы смотрите на это, товарищ лейтенант?

– Отдохнуть надо, – подумав, согласился Глушецкий. – Вряд ли фашисты сейчас пойдут в горы.

Через минуту все спали, кроме часовых.

Глушецкий не знал, что гитлеровцы, заняв Севастополь, решили прочесать ближайшие горы и уничтожить партизан, причинивших им немало хлопот в дни боев за город. Знай он это, не спали бы моряки, а уходили бы дальше в горы.

Обнаружив на дороге убитых солдат, гитлеровцы на рассвете пустили по следу моряков овчарок. За овчарками двинулся большой отряд гестаповцев.

Первым проснулся, заслышав лай собак, матрос Левашов, тот самый, который чуть не подрался с Иванцовым.

– Немцы! – крикнул он.

Все вскочили и схватились за оружие. На поляну выскочили две овчарки. Увидев моряков, они остановились и оскалили зубы. Левашов дал по ним очередь из автомата. Одна собака упала, другая, визжа, бросилась обратно.

– Отходите, лейтенант, – крикнул Левашов Глушецкому, – я их задержу.

Глушецкий быстро оценил обстановку. Да, кто-то должен остаться, чтобы задержать врагов. Но тот, кто останется, пожертвует жизнью ради товарищей. Неужели Левашов, грубоватый и обозленный на все матрос, способен на это?

Но раздумывать над этим было некогда.

– За мной! – крикнул Глушецкий и перепрыгнул через ручей.

Левашов лег за камень.

Глушецкий и его товарищи услышали позади себя перестрелку и взрывы гранат. Затем вдруг все стихло. Глушецкий невольно замедлил шаг. «Прощай, боевой матрос Левашов».

Опасаясь погони, лейтенант поторапливал группу. Люди карабкались по крутым склонам, продирались сквозь колючий кустарник и уходили все дальше и дальше от ручья.

К вечеру поднялись на высоту, откуда было видно море. Оглядев местность, Глушецкий догадался, что они находятся неподалеку от Байдарских ворот. Идти ночью по горам он не рискнул и решил остановиться тут на ночлег. После лазанья по скалам одежда у всех истрепалась. У Тани на коленях брюк висели лохмотья и просвечивалось тело. Она сидела, прислонившись спиной к дереву, и прикрывала одно колено ладонью, а другое вещевым мешком. Лицо ее еще больше осунулось, но глаза смотрели увереннее. Она медленно жевала полученную на ужин галету, запивая глотками воды.

– Как же мы будем искать партизан? – спросила она.

Глушецкий пожал плечами.

– Кто их знает, где они находятся. Пойдем горами на Ялту. Заберемся на Ай-Петри. Может, и встретим.

– А если не встретим?

– Создадим свой, – решительно заявил Кондратюк.

– Не так-то это просто, Федя, – заметил Гучков.

Матросы Груздев и Пухов переглянулись. Пухов сказал:

– В населенный пункт зайти надо и там у кого-нибудь переодеться в гражданскую одежду.

– Да, да, – поддакнул Груздев. – И еды там разживемся.

Видимо, они об этом уже переговорили между собой и пришли к единодушному мнению. Глушецкому показалось дельным их предложение. Он только сегодня днем хорошо узнал этих двух неприметных на вид матросов. Вели они себя спокойно, помогали Тане влезать на скалы, по дороге успели нарвать полные карманы дикой вишни.

– Как смотришь, Гучков, на такое дело? – спросил Глушецкий.

– Не знаю, что и сказать, товарищ лейтенант, – проговорил Гучков. – Я предложил устроить засаду, а оно, видите, как вышло. Собак пустили по нашим следам. В населенном пункте мы рискуем напороться на гитлеровцев. Не лучше ли будет побродить по горам и встретить партизан?

– А если не встретим? – опять спросила Таня.

Гучков не ответил.

После некоторого раздумья Глушецкий сказал:

– На войне не без риска. Утром пойдем к Балаклаве. Там дождемся вечера – и кто-нибудь из нас заявится в один из домов. Возражений нет?

Все согласились с предложением лейтенанта. Глушецкий вынул из кармана часы и подал Гучкову.

– Будешь часовым. Меняться через час. Если невмоготу, лучше разбудить товарища, который должен тебя сменить.

Гучков вынул из вещевого мешка плащ-палатку и протянул Тане:

– Укройся, ночью свежо будет. – Когда она взяла ее, смущенно спросил: – Не сердишься за то, что ночью наговорил тебе?

– Сейчас – нет.

– Не сердись. Это – старое средство. Разъяри человека – смотришь, у него сила появится. Не по злобе говорил…

Таня усмехнулась:

– Оригинальный способ…

– Как умел. Я ведь человек неученый, рядовой матрос, обыкновенный шахтер. Курсов не проходил. Одно я заметил – как обожгешь человека ядреным словом, то славно действует. Ты, однако, не сердись.

– А я и не сержусь.

Таня сняла сапоги с усталых ног, положила под голову вещевой мешок, в котором были гранаты, патроны и шерстяная юбка, и завернулась в плащ-палатку.

Утром, когда еще было сумеречно, моряки двинулись в путь. Шоссейная дорога оказалась совсем близко. Перебежав ее, Глушецкий и его товарищи вскоре увидели населенный пункт Байдары. Залегли метрах в пятистах от ближайшего дома и стали наблюдать. Солнце уже взошло, а люди не показывались. Только из крайнего, крытого черепицей дома, отгороженного от остальных домов большим садом, кто-то выглянул в окно и быстро задернул его занавеской.

– Сдается мне, товарищ лейтенант, – сказал Гучков, – что немцев тут нет. Очень уж спокойно на улицах. Так гитлеры себя ведут редко. Или над людьми измываются, или курам и свиньям покоя не дают.

– Похоже, что так, – согласился Глушецкий.

– Разрешите сходить в тот дом, откуда человек выглядывал. А то невмоготу ждать целый день с голодным желудком.

Несколько минут Глушецкий раздумывал. Риск велик, но и терять целый день не хотелось.

– Рискнем, – сказал он. – Пойду я, со мной Груздев и Пухов.

– И меня бы прихватили, – вставил Гучков.

– Вы втроем будете прикрывать нас в случае, если придется поспешно отходить.

Глушецкий взял у Гучкова пилотку и надел на забинтованную голову, а Гучкову отдал свою флотскую фуражку.

Таня приготовила винтовку. Слева от нее легли Гучков и Кондратюк с автоматами.

– Хотя бы куревом разжились, – проговорил Кондратюк, – а то уши пухнуть начали.

Гучков шикнул на него:

– Не отвлекайся.

Прошло полчаса. По-прежнему кругом было тихо. Таня не сводила взгляда с дома. И вот наконец около крыльца появился Пухов. Он постучал в дверь и, когда ее открыли, исчез в доме. Через минуту он показался вновь и призывно махнул рукой. У крыльца появились Глушецкий и Груздев. Все трое вошли в дом.

Солнце поднялось уже высоко, стало жарко. Таня расстегнула воротник гимнастерки и облизнула сухие губы. Ей захотелось пить, но воды не было.

«Почему они так долго находятся там? Прошло уже двадцать минут», – встревоженно подумала она.

И вдруг Таня увидела нескольких человек в немецкой форме, перебегающих от дерева к дереву. Они были уже рядом с домом.

– Гучков, видите? – не поворачивая головы, спросила Таня.

– Вижу. Узнали, видать, гады.

– Что делать? Как предупредить?

– Стреляй.

Таня прицелилась в подкравшегося к углу дома фашиста и выстрелила. Тот рухнул, остальные шарахнулись за деревья. В доме тоже кто-то выстрелил, и из дверей выскочили Глушецкий, Груздев и Пухов. Они побежали к камням, заросшим кустарником. Немцы открыли огонь. Бежавший последним Пухов упал, раскинув руки. Глушецкий и Груздев успели забежать за камни и залечь. Немцы бросились было им вдогонку, но Таня подстрелила еще двоих. Фашисты опять скрылись за деревья.

– Черт, далековато, из автомата не достанешь, – услышала она Гучкова.

Пухов так и не поднялся. Немцы не показывались из-за деревьев, и Таня перестала стрелять. Не стрелял и противник. В наступившей тишине был слышен треск цикад. Таня увидела, как из-за камня выполз Груздев и, энергично работая локтями, пополз к Пухову. Немцы почему-то не стреляли по нему. Груздев повернул товарища лицом вверх, вытащил из-под него автомат, потом взял из карманов документы. Таня поняла, что Пухов мертв.

Через некоторое время прибежали Глушецкий и Груздев.

– Надо уходить, – сказал Глушецкий. – Немцев здесь с десяток, не более, но есть отряд полицаев, одетых в немецкую форму. Это они напали на нас. Хотя полицаи и трусливее немцев, но опаснее. Они знают местность.

Глушецкий повел отряд к морю. Гучков спросил:

– Почему мы идем не в горы?

– Полицаев надо обмануть. Они будут думать, что мы пойдем в горы, а мы обойдем Байдары и спустимся к морю правее мыса Сарыч. Там такие же скалы, как у Херсонеса. Переждем до вечера, а там видно будет.

На том месте, где ранее находились в засаде Таня, Гучков и Кондратюк, раздались выстрелы. Потом выстрелы послышались севернее. Глушецкий с усмешкой сказал:

– Пошли за нами в горы.

– Хорошо, что у них овчарок нет, – заметил Гучков.

К полудню подошли к берегу. Груздев нашел спуск, и вскоре вся группа сидела под высокой скалой в небольшой пещере.

Положив оружие на камень, Глушецкий с трудом снял гимнастерку и сказал Тане:

– А теперь перевяжи меня. Левую руку не чувствую.

Лицо его было бледно, голова кружилась, и он в изнеможении опустился на камень.

– Что же вы раньше не сказали? – в испуге воскликнула Таня, увидев, что у него весь левый рукав тельняшки пропитан кровью.

– Раньше не до этого было, – тяжело дыша, произнес Глушецкий.

Таня помогла ему стянуть тельняшку. Пуля попала в предплечье. Таня промыла рану морской водой и забинтовала.

– Перевяжите заодно и голову, – попросил Глушецкий.

Закончив перевязку, Таня постирала в морской воде тельняшку лейтенанта и расстелила ее на камнях.

Груздев и Кондратюк натаскали в пещеру сухих водорослей, и лейтенант лег па них. После этого Груздев вынул из-за пазухи две больших лепешки, из карманов достал завернутый в тряпку кусок брынзы, пачку листового табака. Гучков смотрел на него удивленными глазами.

– О, – только и мог произнести он.

– У татарина разжились, – объяснил Груздев и разделил лепешки и брынзу на три части. – Мы наелись у татарина, а это вам прихватили. Ешьте.

Через несколько минут лепешки и брынза были съедены.

– А теперь покурим, – весело потирая руки, сказал Гучков. – У кого есть газета?

Ни у кого не оказалось. Гучков задумался:

– Вот еще проблема. Что же делать? – Какое-то мгновение он размышлял, потом тряхнул головой: – Эх, была не была, – и достал из нагрудного кармана вырезку из газеты. – Раскурим.

– А что это такое? – покосился Кондратюк.

Гучков дал ему вырезку. Кондратюк вслух прочитал о том, как боец Гучков уничтожил в рукопашной схватке восемь гитлеровцев и подбил танк.

– Жалко. Как-никак, а память, – заметил Груздев.

– Авось да еще напишут, – небрежно сказал Гучков, наделяя желавших закурить клочками бумаги.

Закурив, он зажмурил глаза от удовольствия.

– Дюбек, чудо-табачок, – проговорил он с блаженным выражением на лице. Повернувшись к Груздеву, спросил: – Как могли полицаи догадаться, что вы в доме?

– Этот татарин – продажная шкура, – со злостью ответил Груздев. – Лейтенант пристрелил его, собаку. Когда мы вошли, он сначала перепугался, а потом стал нас угощать. А его сынишка шмыгнул в окно и побежал доносить. Но мы этого не заметили, а догадались, когда увидели в окно полицаев и мальчонку хозяйского с ними. Мы – к дверям, а хозяин на нас пистолет наставил.

– Так ему и надо! – воскликнул Кондратюк.

Груздев улыбнулся:

– А я со стола успел кое-что прихватить. Даже вот что второпях сунул в карман.

Он показал рогульку с леской.

– Ого! – воскликнул Кондратюк. – Что же ты молчал? Давай сюда, будем ловить рыбу.

Он разыскал в камнях несколько крабов, достал из лапок мясо, насадил на крючки и забросил в море.

– Такую уху сварим, – облизнув губы, сказал он, – язык проглотишь.

– В чем варить-то будешь? – охладил его пыл Груздев.

– В котелке.

– А в котелок что нальешь?

– Вот не сообразил. – Кондратюк растерянно развел руками.

– Рыбу можно в костре испечь, – усмехнулся Гучков. – Ты поймай сначала.

– За этим дело не станет, – заговорил Кондратюк. – Готовьте костер.

Груздев стал собирать сухие палки и ветки, которых на берегу валялось немало.

Тельняшка быстро высохла на горячих камнях, и Таня понесла ее лейтенанту. Тот лежал с закрытыми глазами.

– Товарищ лейтенант, – тихо позвала Таня.

Он открыл мутные, воспаленные глаза.

– Давайте наденем тельняшку.

– Нет ли глотка воды? Внутри горит, – проговорил он.

– Воды нет, – с виноватым видом сказала Таня.

Она принесла в котелке морской воды и стала поливать ему на лицо и грудь. Лейтенант почувствовал себя бодрее. Таня помогла ему надеть тельняшку.

– И жар, и знобит, – с беспокойством выговорил Глушецкий, снова ложась. – Наверное, пуля застряла.

К вечеру ему стало хуже. Он метался, кусал губы, чтобы не застонать. Таня стала класть ему на лоб и на грудь холодные компрессы.

– Что же делать? – растерянно спросила она Гучкова. – Идти он не сможет. Идите вы, а я останусь с лейтенантом.

– А дальше что? – нахмурился Гучков.

– Не знаю…

– Вот то-то же, что не знаешь, – произнес Гучков. – Сделаем так. Мы втроем пойдем на добычу пищи и воды, а ты останешься с лейтенантом. Пересидим еще сутки. Не беда.

– Может, медикаменты какие будут – принесите, – попросила Таня. – Бинты, йод.

– Добре. – Гучков крикнул Кондратюку: – Поймал что? Давай сюда твою рыбу. Перед походом не мешает подкрепиться.

Кондратюк положил перед ним четырех ершей, две ставриды. Гучков стал потрошить их финкой, а Кондратюк принялся разжигать костер. Выпотрошенных рыб положили на горячие угли. Кушанье получилось неважное, но все съели подгорелую, полусырую рыбу с редким аппетитом. Одну ставриду оставили для лейтенанта.

Когда солнце коснулось горизонта, Гучков, Груздев и Кондратюк пошли на добычу пищи и воды. Таня села у выхода из пещеры, поставив рядом с собой винтовку.

Моряки вернулись в полночь. У них был довольный вид.

– Все в порядке, – весело доложил Тане Кондратюк.

Глушецкий приподнялся на локте:

– Воду, ребята, принесли?

Гучков подал ему флягу, и лейтенант с жадностью прильнул к ее горлу. Напившись, он с облегчением вздохнул:

– Уф, думал, не напьюсь. Словно огонь залил.

Напилась и Таня. Гучков дал ей и Глушецкому по куску хлеба и сала.

– Дня на два хватит, – сообщил Гучков и стал рассказывать, как они добыли пищу. В Байдары зашли со стороны моря. Два дома оказались пустыми. В третьем застали семью: три сестры и их мать. Сестры боевые. Накормили и спрашивают, почему моряки не в партизанском отряде. Ребята объяснили, что искали и не нашли. Сестры обещали помочь найти. Завтра к ним придет какой-то человек и, если мы пожелаем, поведет нас в партизанский отряд.

– Мы, конечно, пообещали, – заключил Гучков. – Но не сказали женщинам, где находимся.

– Добро, – сказал Глушецкий. – Завтра пойдем к ним.

Наевшись и еще раз выпив воды, лейтенант почувствовал себя значительно лучше. Приказав Гучкову организовать дежурство, он лег и вскоре уснул. Таня и Груздев тоже легли.

Гучков остался дежурить, а Кондратюк заявил, что будет ловить рыбу. Соль и воду раздобыли, теперь можно сварить уху.

Закинув крючки, Кондратюк сел на камень и опустил в воду босые усталые ноги. Неожиданно с моря донесся еле слышный звук работающего мотора. Кондратюк насторожился. Вскоре он увидел темную точку, оставляющую за собой светящийся след.

– Гучков! – радостно вскрикнул Кондратюк. – Катер! Наш! Давай семафор!

– Буди лейтенанта, – возбужденно сказал Гучков. – А я буду сигналить.

Разворошив костер, он нашел красный уголек, зажал его двумя щепками и стал сигналить. Когда уголек потемнел, Кондратюк подал ему другой.

Все не сводили глаз с темной точки на морской поверхности.

Вскоре все увидели, как точка превратилась в силуэт сторожевого катера, и всем показалось, что катер застопорил ход.

– Заметили! – победоносно воскликнул Гучков.

От катера отделилась шлюпка.

Не доходя до берега, шлюпка остановилась – и с нее раздался зычный голос:

– Кто такие?

Размахивая руками, Гучков торопливо заговорил:

– Свои, браток, севастопольские. По горам блукаем, от фашистов прячемся. Забери нас, будь ласков.

– Раз свои, то заберу, какой может быть разговор… Много вас?

– Пять человек.

Шлюпка подошла ближе.

Вскоре Глушецкий и его товарищи сидели в кают-компании морского охотника.

Устроив спасенных, боцман поднялся на мостик и доложил капитану:

– Пять человек, из них один лейтенант и одна девушка. Говорят, что выбрались с Херсонеса. Отощали, страсть. Лейтенант к тому же раненный в голову и в плечо. Чувствует себя неважно, лежит. Я приказал коку приготовить ужин.

Лейтенант Новосельцев вызвал из рубки помощника.

– Останься тут за меня. Держать по этому курсу. А я проведаю спасенных.

Открыв дверь кают-компании, Новосельцев замер в изумлении.

На него смотрела Таня. Это без сомнения была она! Эти большие черные глаза он без труда узнал бы среди тысяч других. И в то же время это была не прежняя Таня. Перед ним сидела девушка с коротко, по-мальчишески остриженными волосами, с заострившимися носом и подбородком, с пепельно-бледным лицом, одетая в выцветшую грязную гимнастерку.

– Таня? Ты? – опомнившись, воскликнул он.

У нее радостно блеснули глаза.

– Ой, Виктор!

Она протянула ему руки, и он крепко сжал их.

Еще не веря себе, Новосельцев смотрел и смотрел на лицо любимой девушки, не в силах выговорить ни одного слова из тех, которые давно приготовил для нее.

– Ну, чудеса, – наконец произнес он. – А меня будто тянуло идти около берега…

– А мы в горах блуждали, – сказала Таня. – Что было бы с нами, если бы не вы? Ой, Виктор, как все хорошо получилось.

– А мы уже собирались в партизаны приписаться, – заметил Гучков. – Из-за лейтенанта задержались. Ранило его.

Кондратюк весело щурил блестевшие глаза и крутил головой, словно желая убедиться в том, что все это не сон.

– Ох, товарищ лейтенант! – произнес он. – Не верится даже, что опять среди своих. Натерпелись же мы у Херсонеса! Никогда не забудем…

Через несколько минут кок принес ужин, и все повеселели.

Глушецкий от еды отказался, только выпил стакан вина и лег. Таня заботливо укрыла его двумя бушлатами.

Во время ужина Гучков подробно рассказал о трагедии на мысе Херсонес. Слушая его, Новосельцев смотрел на Таню, на ее запавшие, но радостно блестевшие глаза и думал: «И она все это перенесла!»

После ужина Глушецкий, Гучков и Груздев остались спать в кают-компании, Кондратюка увели в матросский кубрик. Тане Новосельцев предоставил свою каюту.

Войдя в нее и сев па койку, Таня прижала руки к груди.

– Неужели я буду спать в человеческих условиях? Не верится даже… Измучилась я за эти дни.

– Вижу, Танюша, – чуть дрогнувшим голосом сказал Новосельцев. – Теперь можешь спать спокойно. Правда, моя койка не бог весть какое ложе, узковата, жестковата. Спать, однако, можно. Наш брат моряк не обижается.

Пожелав Тане спокойной ночи, Новосельцев прикрыл дверь каюты и поднялся на мостик.

Море по-прежнему было тихое. Лучистые звезды отражались в воде, как в зеркале. Катер шел полным ходом.

– Все в порядке, – доложил помощник.

Он ушел в рубку. Новосельцев посмотрел на светящуюся картушку компаса.

– Разрешите спросить, товарищ лейтенант, – обратился к нему рулевой. – Ребята говорят, что это та самая Таня, с которой…

– Та самая, – подтвердил Новосельцев.

– А здорово получилось! – не удержался от восклицания рулевой.

Новосельцев промолчал и углубился в свои мысли. Подумал, как удивится командир дивизиона, когда он доложит ему, что спас невесту. Но почему она раньше не эвакуировалась из Севастополя?

Взошло солнце и расцветило море и небо. Когда корабль был уже па траверзе Новороссийска, сигнальщик крикнул:

– Справа по борту два немецких самолета! Идут на нас!

Новосельцев поднес к глазам бинокль. Прямо на корабль шли два «мессершмитта».

– Играть боевую тревогу! – приказал лейтенант помощнику.

Зазвенел колокол. Глушецкий и его товарищи проснулись.

– Что такое? – спросил Глушецкий.

– Боевая тревога, – сказал Гучков. – Сейчас уточню.

Он хотел подняться на палубу, но Новосельцев крикнул ему, чтобы все пассажиры находились внизу. Вскоре послышался резкий гул самолета, перешедшего в пике, катер резко рванул вправо, и Глушецкий слетел с койки, больно ударившись о что-то головой. Гучков поднял его и усадил. Катер то рвался вперед, то неожиданно стопорил, то резко брал вправо или влево.

«Мессершмитты» сбросили на катер четыре небольших бомбы, но юркий корабль успел увернуться от них. Потом фашистские летчики начали обстреливать катер из пулеметов. Не молчали и катерные комендоры.

Таня не слышала сигнала боевой тревоги, она проснулась при первом взрыве бомбы, упавшей около правого борта. Не понимая, что происходит, она бросилась к выходу, но в этот момент катер резко накренился. Таня упала на койку. Вскочив, она выбежала в коридор и, услышав рев самолетов, пулеметную и пушечную стрельбу, остановилась у трапа. Когда она поняла, что происходит, то беспомощно оглянулась, ища укрытие. Но куда спрячешься на маленьком корабле?

Из кают-компании выбрался Груздев. Он пошел к Тане и прокричал ей на ухо:

– Здорово увертывается катерок! Команда тут, видать, что надо! Все бомбы – в море!

Таня согласно кивнула головой и вдруг увидела, что стоит босая. Она хотела побежать в каюту надеть сапоги, но в этот момент на палубе раздался крик:

– Командира ранило!

Таня вскрикнула, метнулась по трапу наверх.

Новосельцев лежал около мостика. По палубе растекалась кровь. Матрос поддерживал его голову и расстегивал китель. Таня бросилась к раненому.

Увидев Таню, Новосельцев пытался улыбнуться.

– Не бойся, Таня, – с запинкой произнес он. – Зацепило малость…

Его лицо побледнело.

Таня прикрикнула на матроса:

– Давайте быстрее бинты! Жгут!

На мостик вбежал помощник командира и принял командование кораблем.

Катер продолжал бой с самолетами, увертываясь и отстреливаясь. По палубе катались стреляные гильзы. При резком крене они падали за борт.

Бой кончился неожиданно. Фашистские истребители, израсходовав, по-видимому, боекомплект, сделали над катером круг и улетели в сторону Крыма. Катер замедлил ход. И сразу наступила тишина.

Новосельцев был ранен в бедро. Рана оказалась тяжелой. Лейтенант потерял много крови. Таня сделала ему перевязку, но остановить кровотечение не могла.

Новосельцев крепился, пока шел бой, но, как только самолеты улетели, потерял сознание. Таня пришла в отчаяние. Выпрямившись, она с мольбой сказала помощнику:

– Давайте самый быстрый ход. Иначе…

И, не договорив, опять опустилась на колени перед раненым.

Помощник резко дернул ручку машинного телеграфа, и катер рванулся вперед. Вскоре он вошел в Цемесскую бухту.

Новосельцева сняли с корабля в бессознательном состоянии. А через полчаса после того, как катер ошвартовался, Новосельцев и Глушецкий лежали на операционном столе госпиталя. Таня не покинула приемного покоя, пока ей не сообщили, что операции прошли удачно и раненые чувствуют себя лучше. Но проведать их девушке не разрешили. На другой день Новосельцева и Глушецкого эвакуировали в Сочи.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Госпиталь, в который привезли Глушецкого и Новосельцева, находился у моря. До войны здесь был санаторий. Светлые здания, окруженные пальмами, кипарисами и магнолиями, сбегали к самому берегу. Внешне здесь ничего не изменилось за год войны. Даже цветочные клумбы оказались в полном порядке. Но внутри здания было совсем не то, что год назад. Не цветами пахло тут, а специфическим запахом больницы. Не беззаботный смех курортников слышался из палат, а стоны искалеченных войной людей.

Глушецкого и Новосельцева положили в одну палату. Их койки стояли рядом.

Несколько дней после операции Глушецкий молчал, сосредоточенно смотря в одну точку на стене, В голове была тупая боль, по всему телу разлита слабость. В разговоры он не вступал, а если кто обращался к нему, угрюмо бросал фразу и опять устремлял взгляд на стену.

Новосельцев косился на него, удивляясь необщительности лейтенанта. «Бирюк или много воображает о себе», – решил он.

Но однажды Глушецкий разговорился. Произошло это вечером, после ужина. Он почувствовал бодрость во всем теле, боль в голове исчезла: будто заново на свет народился. Приподнявшись на локте, Глушецкий спросил Новосельцева:

– Послушайте, лейтенант, каким путем вы оказались около мыса Сарыч?

Новосельцев повернул голову и удивленно посмотрел на него.

– Морским путем, – усмехнулся он.

– В самую тяжелую минуту своей жизни Таня назвала ваше имя.

– Честное слово?! – обрадовался Новосельцев.

Глушецкий рассказал, при каких обстоятельствах Таня вспомнила Новосельцева.

– Вам можно позавидовать, что вас любит такая замечательная девушка, – заключил он свой рассказ.

Новосельцев вздохнул:

– А мне показалась… какой-то она странной. Я решил даже, что она забыла меня.

Глушецкий снисходительно улыбнулся и с печалью в голосе произнес:

– Война меняет нас.

Через полмесяца Глушецкому разрешили ходить. Повязку с головы сняли. Надев серый халат, лейтенант вышел в сад.

Было жарко. Море словно разомлело от зноя, на его голубой глади не было ни одной морщинки. В сонном оцепенении застыли деревья.

По аллеям ходили выздоравливающие. Многие опирались на костыли.

Около канцелярии госпиталя Глушецкий увидел молодую женщину, светловолосую, высокую. Ее фигура показалась удивительно знакомой, и это заинтересовало его. Он подошел ближе и заглянул в лицо.

– Галя, – пораженный, еще не веря своим глазам, воскликнул он.

Она сначала отшатнулась, удивленно посмотрела на него и, узнав, через силу проговорила:

– Коленька!.. Наконец-то нашла тебя…

Вот и не верь после этого в чудеса! Перед ним стояла жена, которую он считал погибшей и которая вдруг объявилась столь неожиданным образом.

Не в силах выговорить ни слова, он молча обнял ее и стал целовать ее щеки, лоб, волосы. От радости Галя заплакала, припав к груди мужа. От волнения оба долго не могли говорить. Николай увлек се в сад, усадил на скамейку, и они тесно прижались друг к другу, словно боясь снова потеряться. У Гали горели щеки, а в больших синих глазах искрилось такое счастье, что Николай не удержался и стал их целовать, не стесняясь ходивших по аллее людей. В эту минуту он чувствовал себя вознагражденным за все то, что пережил, за все муки, за тоску одиночества.

Так молча просидели они несколько минут, затем Галя сбивчиво стала рассказывать, как удалось ей и его матери спастись с разбитого фашистскими самолетами корабля. Их подобрал сторожевой катер и доставил в Новороссийск. Оттуда на пароходе добрались до Сочи…

– Все это время я разыскивала тебя, – призналась Галя. – Во всех госпиталях наводила справки. В одном оказался Грушецкий Николай. Я разыскала его, но это оказался не ты… – Галя улыбнулась. – Я не верила, что ты мог погибнуть в Севастополе. Вот не верила – и все.

Николай молча поцеловал ее руки.

Удивительное существо человек! Давно ли Николай считал, что в жизни все потеряно, а сейчас уже все горькое отошло в прошлое.

Перед ними лежало спокойное синее море, а над ними раскинуло свой голубой шатер бездонное небо. Николай смотрел в глаза жены, и ему в эти минуты совсем не хотелось думать о войне, о трагедиях, разыгравшихся на полях сражений, о калеках и сиротах.

Ему сейчас казалось, что ни у кого нет такой открытой улыбки, как у его Гали, ни у кого нет таких доверчивых глаз, нет такого певучего голоса. И он чувствовал, как к нему возвращаются душевные силы и все мрачные мысли отходят далеко.

– Тебя отпустят со мной? – спросила Галя. – Ты ходячий больной?

– Ходячий, – улыбнулся Николай и встал. – Посиди минутку, я сбегаю за разрешением.

Он вбежал в палату так стремительно и такой сияющий, что Новосельцев раскрыл от удивления рот.

– Жена меня нашла, товарищи! – воскликнул Глушецкий. – И мать жива! Где дежурный врач?

2

Начальник госпиталя разрешил Глушецкому уходить к жене после обхода врача и возвращаться к отбою. У интенданта Николай выпросил темно-синие брюки и сапоги. Гимнастерку он еще не мог надевать, так как левое плечо было забинтовано и рука не поднималась. Вместо нее надевал просторную пижаму. В таком виде Глушецкий шел к родным.

Мать Николая – Мария Васильевна – и Галя жили в небольшом домике близ моря. Дом принадлежал Тимофею Сергеевичу Шушунову, другу отца. Старый коммунист Шушунов из-за болезни за три года до войны перешел на пенсию. Но когда началась война, он снова поступил на работу. Домой возвращался поздно, а иногда и совсем не приходил. Он был одиноким человеком, его жена умерла пять лет назад, единственный сын в начале войны ушел на фронт. Тимофей Сергеевич искренне рад был появлению Марин Васильевны и Гали в своем доме и жалел, что его старый друг по гражданской войне теперь не вместе с ним.

Каждый раз, подходя к этому дому, Глушецкий замедлял шаг: сердце колотилось так, словно он шел на первое свидание. Он женился за полгода до войны и любил Галю до самозабвения. Как далекий сон, вспоминал он те дни, когда они бродили по развалинам древнего города Херсонеса, по горам Инкермана, по берегам бухты Омега. Неужели счастье вернулось к нему?

На веранде он увидел мать, возившуюся с обедом.

Подняв голову, она радостно заулыбалась:

– Проходи в комнату, Коля, отдыхай пока. Скоро обедать будем.

Здоровой рукой он обнял мать и прижал к груди.

– А где Галя?

– На базар пошла. Скоро придет.

Николай вошел в комнату, сел на диван, взял с тумбочки свежую газету. Читая ее, искоса поглядывал на мать и на калитку. Мария Васильевна стала накрывать стол, стоявший посредине комнаты. Каждый раз, когда брала в буфете посуду и несла к столу, она окидывала довольным взглядом его статную фигуру.

Приготовив стол, она села рядом с сыном и спросила:

– Коля, что ты узнал об отце?

– Сказали, что все в порядке.

Николай выдержал ее внимательный взгляд, хотя и сказал неправду. По просьбе матери он через комиссара госпиталя пытался узнать что-либо об отце. Комиссар связался с Крымским обкомом партии, находившимся в Сочи или где-то поблизости. Там ему сказали, что сведений из Севастополя нет. Николай не хотел таким ответом огорчать мать.

– Что же он там делает?

– Выполняет задания партии.

– Воюет, значит?

– Да, воюет.

– Ах ты, господи…

Она не договорила, поднялась и пошла на веранду, утирая рукавом непрошеные слезы. Николай не заметил их. Услышав скрип калитки, он выглянул в окно, увидел Галю с кошелкой в руке и бросился ей навстречу.

Мать глядела на их веселые лица, и ей вспомнилась ее молодость. Тогда тоже была война.

Ах, эти войны! Тридцать пять лет назад севастопольская девушка Маруся вышла замуж за матроса Савелия Глушецкого. Недолго длилось ее счастье. Началась первая мировая война, а потом гражданская, с которой Савелий вернулся только через три года, тощий, с двумя ранами. Для морской службы его признали непригодным, и он поступил рабочим на Морзавод. Жизнь как будто пошла спокойная. А потом начались бои на Халхин-Голе, и старший сын Геннадий погиб там. А теперь эта война. Сердце матери болело за Николая, младшего сына. А тут еще Савелий на старости лет надумал воевать. И зачем он остался в Севастополе? Разве с его болезнями нести такие тяготы, есть же люди помоложе. Жил бы сейчас в Сочи, вел бы стариковские разговоры с Тимофеем. Ох уж эти Глушецкие! Весь их род неугомонный. Отец Савелия семь лет просидел в царской тюрьме за бунт на корабле. В тюрьме и умер. И дед был драчливый. Во время обороны Севастополя из рук Нахимова он получил Георгия за храбрость. Вот и Николай пошел в них. Ученый же, сидел бы в каком штабе и в картах копался. Так нет же, стал разведчиком.

Убрав со стола, Галя обычно выходила с Николаем в беседку, обвитую виноградными лозами. Здесь они сидели допоздна, а потом Галя провожала мужа.

Но сегодня, когда еще солнце не закатилось, Галя сказала:

– Хандрит твоя мама, отца все вспоминает. Ты уж будь к ней повнимательней. Я сегодня не пойду тебя провожать, прогуляйся с мамой.

Он послушно поднялся и вошел в дом. Мать штопала чулки. Николай предложил ей прогуляться. Мария Васильевна махнула рукой:

– Куда уж мне. Иди с Галей. У меня по домашности забот много.

Но Николай настаивал, и мать согласилась.

Сначала они шли молча. Николай держал мать под руку. На ее лице светилась довольная улыбка. Ей казалось, что все проходившие люди оглядывались и любовались ее статным, красивым сыном и говорили вслед: «Смотрите, как этот военный любит свою мать». Она поглядывала на него снизу вверх, радовалась его силе, твердости. Вот только выражение глаз ей не нравилось. Раньше они были голубые, ласковые, а теперь голубизна их стала холодной, и в их выражении застыло что-то такое, что делает человека старше его лет.

Когда они вошли в сквер и сели на скамейку, она положила руку на его колено и, заглядывая в лицо, спросила:

– Может быть, Коля, тебе можно устроиться на работу здесь? В военкомате или в комендатуре…

Он понял тревогу матери и ответил:

– Попытаюсь, мама.

А сам подумал: «Эх, мама, как это можно».

– Ты хорошо повоевал, ранен был, – продолжала Мария Васильевна. – Тебе не стыдно будет тут.

– Да, да, – согласно кивнул Николай и перевел разговор: – Ты, мама, тоже немало перенесла за эту войну, До сих пор, наверное, не забудешь, как пришлось тонуть.

– Не забуду, сынок. Ой, страшно, как вспомню. Шаль пуховую тогда потеряла. До сих пор жалею. Растерялась я тогда немного, вот и загубила дорогой для меня подарок.

– Немного? – удивился Николай. – По-моему, это очень страшно, когда корабль бомбят.

Мария Васильевна лукаво улыбнулась и бросила на сына хитрый взгляд.

– Я не успела совсем перепугаться. Когда бомба отбила у корабля корму, я просто-напросто оторопела. Люди забегали, а я стою – и никаких мыслей в голове. Тут женщин и детей начали сажать в лодки. Моряки сделали это так быстро, что я не успела опомниться, как очутилась в лодке. И Галя рядом. Народу в лодке много, качается она так, что вот-вот перевернется. Ухватилась я за Галину руку и тогда только начала соображать, что смерть приходит, но в эту секунду подскочил конвойный катер и принял нас с лодки. А как почувствовала под ногами палубу, то решила, что все прошло и пугаться не следует. Только тогда спохватилась, что на плечах нету шали. Такая досада взяла меня, что забыла и про бомбежку. Спрашиваю Галю, не видела ли, куда запропастилась шаль, а Галя рукой махнула: дескать, шут с ней, хорошо, что сами уцелели. Я, конечно, согласилась с ней. Была бы голова целой, а шаль на нее подобрать можно…

Николай с изумлением смотрел на мать. Не предполагал он, что она так спокойно, даже с улыбкой, будет говорить о пережитом. Галя рассказывала об этом с круглыми от страха глазами. Откуда же у матери, такой слабой на вид, появилось столько самообладания?

Домой возвращались, когда совсем стемнело. Подходя к дому, Мария Васильевна заметила:

– Может быть, Коля, тебе не по душе пришлись мои слова, чтобы здесь остался служить. Я знаю, ты – упрямый, весь в отца. Прости меня, старую, если что не так сказала. Но я мать…

Растроганный Николай обнял ее за плечи.

– Хорошая ты у меня, – с нежностью произнес он. – Я буду, мама, драться за свою жизнь, она мне тоже дорога…

– Коленька, говорила ли тебе Галя, что она в положении?

– Знаю, мама.

– Там, на фронте, думай о своем дитяти…

Через несколько дней Глушецкому объявили, что его выписывают из госпиталя. Получив в канцелярии документы, он пошел в склад за гимнастеркой и ремнем. Новосельцев сопровождал его. Когда Николай надел гимнастерку, подпоясался, натянул на голову флотскую фуражку, Виктор окинул его завистливым взглядом и вздохнул:

– А мне еще припухать тут…

– И твое время подойдет, – улыбнулся Глушецкий, довольный тем, что закончилась его маета в госпитале.

Тяжело на фронте. Но, вот удивительное дело, тянет туда фронтовиков. Лежит фронтовик в госпитале, уход за ним хороший, тишина, не стреляют, не бомбят. Казалось бы, чего еще человеку надо. Но неуютно он чувствует себя тут, особенно когда начинает выздоравливать. Все его мысли там, где товарищи ведут бои с ненавистным врагом. Много раз на день начальнику госпиталя приходится выслушивать требования выздоравливающих о немедленной отправке на фронт. Таким был и Новосельцев. Он надоел главному хирургу своими просьбами «быстрее провести капитальный ремонт». И сейчас, прощаясь с Николаем, Виктор явно завидовал Николаю, который через несколько дней окажется в привычной фронтовой среде.

Глушецкий понимал состояние друга. Но у него самого радость по поводу выписки из госпиталя омрачилась тем, что ему предстоит расставание с Галей. Правда, ему дали двое суток отпускных, но что эти двое суток…

3

С утра Новосельцев был не в духе. Позавтракав, он пошел бродить по аллеям, стараясь совсем не опираться на трость. Но это удавалось плохо, он начинал злиться на себя, на свою разнесчастную судьбу.

Вернувшись в палату, лейтенант лег на кровать. Однако не спалось. Читать также не хотелось. «Пойти на склад, что ли? Надо приготовить обмундирование перед выпиской», – подумал он.

Дверь открылась, и в палату вошла Таня, одетая в белый халат.

Увидев ее, Виктор оторопело отступил на шаг и сморгнул, словно не веря своим глазам.

– Здравствуй, Витя, – Таня протянула ему руку.

– Танюша! – воскликнул он, забывая все на свете. – Ты…

Он порывисто обнял ее и поцеловал. Таня не отстранилась, на какое-то мгновение замерла у него на груди.

– Как я тебе рад, – говорил Новосельцев. – С утра хандра напала, не знал, куда девать себя. Надоело все. И неожиданно – ты. Я так рад!

Вдруг улыбка сошла с его лица, и он обеспокоенно спросил:

– Ранена?

– Нет, – ответила Таня, – получила отпуск на неделю.

– Пойдем, Таня, в парк, – предложил Виктор. – У нас тут духота, лекарствами пахнет.

Таня улыбнулась и кивнула в знак согласия.

Они вышли из здания и пошли по аллее. Новосельцев привел ее в полюбившуюся ему беседку на берегу моря, в которой он не раз сидел с Глушецким.

Когда Таня села в кресло-качалку, Виктор, не сводя с нее возбужденных глаз, проговорил:

– Знала бы ты, как я мечтал о нашей встрече.

Голос его чуть дрогнул.

Таня промолчала, но глаз не отвела. С коротко остриженными волосами она походила сейчас на мальчика и такой нравилась Новосельцеву еще больше.

Откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, Таня проговорила:

– Как хорошо здесь… Тихо, безмятежно… И не верится, что еще позавчера была там, где тишины не бывает. Позавчера меня немцы из минометов обстреливали… А сейчас я здесь, и ничто не напоминает мне о позавчерашнем…

– Зачем ты так рискуешь? – обеспокоился Виктор. Ему пришла в голову неожиданная мысль, и он тут же поделился с Таней. – Наш дивизион теперь базируется в Геленджике. Там есть госпиталь. Ты же медик, будешь работать в госпитале. Мы можем видеться почти ежедневно. Это будет здорово! Скажи, хорошо придумал?

Он вопросительно посмотрел на нее.

Некоторое время Таня молчала, потом нахмурила брови и с укором произнесла:

– Как тебе не стыдно, Виктор…

Он растерянно моргнул и пожал плечами.

– Я ничего плохого, кажется, не сказал.

– И хорошего тоже… А лейтенант Глушецкий не в этом госпитале лежал? – спросила Таня, давая понять, что разговор о переходе в госпиталь она поддерживать не желает.

– В одной палате были.

Глаза Тани радостно вспыхнули.

– А где он сейчас?

– Уже выписался…

– Ты таким тоном говоришь, словно жалеешь.

– Скучно без него. Да, – вдруг оживился Виктор. – Знаешь, какое событие у него – он нашел жену.

– Ой, что ты говоришь! Как это хорошо!

Виктор хотел обнять ее, но Таня отстранилась и откинулась на спинку кресла.

– Не надо, Витя, – мягко попросила она.

Непонятная робость сковала его, и он больше не решился ни обнять, ни поцеловать любимую девушку. Вместо этого предложил:

– Пойдем в гости к жене Николая. Я знаком с ней.

Таня согласилась. Виктор сбегал к дежурному врачу за разрешением на отлучку, и вскоре они вышли из ворот госпиталя. Таня поддерживала его под руку, чему он был несказанно рад.

Вечером Новосельцев возвращался в госпиталь один. Таня осталась ночевать у Гали.

По дороге он решил встретить завтра Таню не в сером больничном халате, а в форме моряка. И чтобы даже подворотничок был пришит. «Завтра, – рассуждал он, – мы объяснимся и пойдем в загс. И как жену привезу ее в Геленджик, а там снимем квартиру, и она будет работать в госпитале».

Рано утром лейтенант сходил на склад за обмундированием, отутюжил брюки и китель, подшил подворотничок.

Ждать пришлось до полудня. Заметив в окно Таню, идущую по аллее, он поспешил ей навстречу. Она удивилась, увидев его в форме.

– Чего это так нарядился?

– Надоели больничные халаты! Скоро выписываться буду.

Он повел ее в знакомую беседку. Таня стала рассказывать о жене Глушецкого, восхищаясь ее красотой, характером. Виктор слушал рассеянно, занятый своими мыслями.

Он несмело взял ее руку и посмотрел в глаза.

– Изменилась ты… Не понимаю, почему ты так стала относиться ко мне?

– Как?

– Вроде бы безразлично…

Таня не отняла руки, и он заговорил смелее:

– Раньше ты меня любила. Я был убежден в этом. Но сейчас ты словно бы другая. Что произошло? Разлюбила, так скажи.

Мягким движением Таня освободила свою руку. На ее лице появилось сосредоточенное выражение. В этот момент она походила на человека, решающего серьезную задачу.

– Не сердись, Виктор, – решительным тоном заговорила она. – Что было, то прошло. Не будь войны, все было бы иначе. – Таня положила ему на плечи руки и с убеждением сказала: – Пойми, Виктор, теперь о любви как-то неловко говорить. Над Родиной нависла такая гроза, а мы…

– Николаю, значит, можно, а мне нельзя, – бросил укор Виктор.

Таня опустила руки.

– Когда погибли мои родители, я дала клятву мстить убийцам. Мстить, – тихо, но твердо произнесла она. – И я слово сдержу. Пока не закончится война, ты не говори мне о любви.

– Да-а, – с горькой иронией протянул Виктор. – Долговато ждать, – и тряхнул головой. – Но я терпеливый. Как грянет последний выстрел, зашлю сватов. Примешь?

Она обиженно надулась:

– Кто о чем… Давай прекратим этот разговор.

Новосельцев вздохнул:

– Зачем же ты пришла? Лучше бы не приходила…

– Вот как! – вспыхнула Таня. – Я могу уйти.

Она вскочила и быстро зашагала по аллее. Новосельцев кинулся за ней, но споткнулся и вскрикнул от резкой боли в бедре.

Таня обернулась. Увидев искаженное от боли лицо Виктора, девушка бросилась к нему.

– Что с тобой, Витя? – испуганно спросила она, заглядывая ему в глаза.

Виктор выпрямился. Ему стало стыдно за то, что не удержался от стона. Моряк называется!

– Не зажила, проклятая, – смущенно проговорил он, стискивая зубы.

Ей стало жалко его. Она взяла лейтенанта под руку и отвела в беседку, приговаривая:

– Разве ж можно так, какой ты неосторожный…

Усадив его в кресло, ома встала перед ним на одно колено и, опять заглядывая в глаза, заговорила:

– Больно, да? Сиди тихо, не шевелись. Я сейчас позову врача.

– К черту врача, – буркнул он и полез в карман за табаком.

Закурив, Виктор некоторое время молчал, а затем, когда боль в бедре стала затихать, виновато произнес:

– Прости меня, Таня, за грубость… Я не хотел тебя обидеть.

Таня встала и молча прижала его голову к груди. Виктор замер, испытывая блаженство от прикосновения любимых рук. И вдруг на висок ему упала горячая капля, за ней вторая, третья. Татьяна плакала.

– Ты… – растерянно и тревожно проговорил он, не в силах сказать больше ни слова.

– Мы с тобой будем друзьями. Скажи да, Виктор? У меня никого нет, ни родных, ни друзей, кроме тебя. Но, Витенька, не надо про любовь. Ну ты понимаешь… Ах, ну как тебе объяснить?

Виктор взял ее правую руку и молча поцеловал в ладонь.

Ладонь была горячая и жесткая.

– Даю слово, Таня, – решительно заявил он, потрясенный ее слезами.

Таня вынула платок и вытерла лицо. Ее черные глаза засветились ласково и печально.

Она села против Виктора и спросила участливо:

– Все еще больно?

– Прошло, – торопливо ответил он и улыбнулся.

Но бедро все же ныло, и Виктор обеспокоенно подумал: «Неужели еще в госпитале лежать заставят?»

В беседке они просидели и проговорили до вечера. Когда стало темнеть, Таня сказала:

– Я обещала зайти к Гале. Сейчас побегу искупаюсь в море – и к ней. А завтра утром – к тебе.

Она разрешила обнять себя, но целовать не позволила.

После ухода Тани Новосельцев остался еще на некоторое время в беседке.

«Все-таки она меня любит, – радостно подумал он. – Только какая-то блажь ей зашла в голову. Вот досада, не нашел слов, чтобы убедить любимую девушку!»

Однако на следующий день Таня не пришла. В полдень какая-то женщина принесла Новосельцеву букет цветов, корзину яблок и записку от Тани.

В записке говорилось:

«Дорогой Виктор! Сегодня я уезжаю на передовую. Прости, что не зашла. Не сердись, мой друг. Мы еще встретимся. Твоя Таня».

Прочитав, Новосельцев горестно вздохнул.

– Ох, Таня, Таня…

В тот день Виктор написал два письма – одно командиру дивизиона, другое своим друзьям в дивизионе.

Через десять дней его выписали из госпиталя с наказом хирурга послужить сначала на берегу.

4

Отдел кадров, куда должен был явиться Глушецкий, находился невдалеке от Туапсе, в небольшом курортном местечке. Найти его оказалось не так просто, и Глушецкому пришлось немало покружить по ущельям, заросшим столетними деревьями, прежде чем он обнаружил у самого берега моря несколько зданий.

Проверив документы, дежурный указал рукой на длинное одноэтажное здание, наполовину скрытое деревьями, и сказал:

– Идите туда устраиваться на жительство. Там живут командиры, находящиеся в резерве.

Утром его вызвали в отдел кадров.

Хмурый, с желтым лицом майор подозвал его к своему столу и пригласил присесть па стул. Не поднимая головы, проговорил:

– Тут мне передавали, что вы научный работник. Гидробиолог. Это так?

– Моя военная специальность разведчик, – сказал Глушецкий, – Да, разведчик. А после войны видно будет…

Майор оживился.

– Кстати, очень кстати. Вчера начальник разведывательного отдела интересовался, имеются ли у нас в резерве командиры-разведчики. А у нас, как на грех, ни одного. Обождите минуточку. – Он позвонил по телефону: – Товарищ капитан второго ранга, в резерв прибыл из госпиталя командир взвода разведки лейтенант Глушецкий. Воевал в Севастополе. Прислать? Хорошо.

Вскоре Глушецкий сидел у начальника разведывательного отдела капитана второго ранга Медведкина, с интересом разглядывая человека, который должен знать все, что делается по ту сторону фронта. Перед ним был пожилой человек с густыми черными бровями, из-под которых смотрели удивительно светлые, словно прозрачные глаза. От самого лба до макушки головы блестела лысина. Тонкие губы словно застыли в постоянной усмешке, отчего на щеках образовались две извилистые морщины. Постукивая карандашом по столу, он зябко поеживался, хотя на нем поверх кителя был надет меховой жилет. Глушецкий, которому было жарко, с удивлением смотрел на этот жилет.

Медведкин подробно расспросил лейтенанта о родителях, об учебе в университете, о боях в Севастополе, знает ли немецкий язык. На каждый вопрос Глушецкий давал обстоятельный ответ.

– Добро, добро, – поощрительно и с какой-то неуловимой усмешкой приговаривал Медведкин.

Когда лейтенант рассказал о себе все, начальник разведки спросил:

– Как ваше здоровье? Отдохнуть после госпиталя врачи не советовали?

Глушецкий невольно покраснел и опустил глаза. Вот сейчас и сказать о том, что отдохнуть не мешало бы. И начальник разведки не осудил бы, пожалуй.

– На здоровье не жалуюсь, – с невольным вздохом выговорил Глушецкий и поднял глаза.

Начальник заметил его смущение и резко сказал:

– Говорите откровенно. В разведке работа тяжелая, и с неокрепшим здоровьем я не рекомендовал бы…

– Я здоров, – уже твердо заявил Глушецкий.

– А почему вздохнули и смутились, когда спросил?

– Просто так.

– Гм… Просто так, говорите. Ну что ж…

После почти часового разговора начальник разведки ничего не сказал о назначении на должность, лишь приказал явиться на следующий день к двенадцати часам.

«По-видимому, я не произвел на него впечатления», – думал Глушецкий, возвращаясь в общежитие.

В общежитии не оказалось ни одного человека. Походив несколько минут по комнате, пересчитав количество коек и тумбочек, Глушецкий сел на стул и закурил. Он не знал, чем ему заняться. Посидев некоторое время без движения, он достал из полевой сумки тетрадь, вырвал лист, написал на нем: «Здравствуй, Галинка!», но тотчас же свернул лист и сунул обратно в сумку. «Писать-то не о чем», – с огорчением подумал он.

Глушецкий встал и вышел на крыльцо.

Наступил вечер. Солнце опустилось за море. С гор потянуло прохладой. Глушецкий сел на крыльцо и стал слушать, как попискивали на деревьях птицы, готовясь ко сну. Постепенно птичьи голоса стали затихать, наступила тишина.

Утром он проснулся с твердой решимостью пойти к начальнику разведки с заявлением, чтобы быстрее отправлял его на фронт.

На этот раз встреча была более теплой. Начальник вышел из-за стола, поздоровался за руку, усадил на диван. В его прозрачных глазах светилось веселое добродушие.

– Как самочувствие? – спросил он, садясь рядом.

– Неважное, товарищ капитан второго ранга.

У того удивленно поднялись темные брови.

– Почему?

– Жизнь в резерве не для меня. Пришел доложить вам об этом.

Начальник разведки прищурил глаза, отчего они стали лукаво-колючими, и понятливо кивнул головой.

– Я ожидал от вас такое заявление, – сказал он. – Сидите, сидите, не вскакивайте. Разговор будет важным.

Подойдя к столу, Медведкин скрутил цигарку из махорки, а Глушецкому предложил папиросу. С минуту он молча пускал изо рта дым. Потом положил окурок в пепельницу и стал прохаживаться по комнате. Остановившись около лейтенанта, сказал:

– Мы навели о вас справки. Отзывы отличные. Хорошо и то, что знаете немецкий язык. Вы где его изучали?

– В университете.

– Одним словом, ваша кандидатура подходящая.

– Для какого дела? – невольно вырвалось у Глушецкого.

– Разведчик должен быть терпеливым, – спокойно и чуть насмешливо произнес Медведкин, и в его прозрачных глазах опять сверкнули веселые искры.

– Прошу прощения, – смутился Глушецкий.

Медведкин сел и в задумчивости посмотрел на лейтенанта, словно раздумывая о чем-то. С минуту он молчал, потом сказал:

– На всех фронтах противник остановлен. Фашисты дошли до Волги, но в Сталинграде натолкнулись на такое сопротивление, что стали топтаться на месте. Здесь, на Кавказе, противник также остановлен. Наша задача накапливать свои силы и не давать этого делать врагу. Сейчас, когда фашисты перешли к обороне, мы должны постоянно их тревожить, не давать им ни одного спокойного дня, ни одного часа. В каждой части сейчас создаются истребительные отряды. Эти отряды проникают в тылы противника, делают засады и бьют захватчиков. Большинство отрядов – комсомольские. В них записываются добровольцы.

Глушецкий начинал понимать, куда клонит начальник. Медведкин увидел по выражению лица лейтенанта, что тот догадался, в чем дело, и заговорил конкретнее:

– Такой небольшой отряд имеется и при моем отделе. На днях, во время бомбежки в Туапсе, был тяжело ранен командир отряда лейтенант Островой. Это получилось совсем некстати! Отряд есть, а командира нет. Думаю поручить командование отрядом вам.

– Я согласен! – загораясь, воскликнул Глушецкий и вскочил с дивана.

Начальник опять усадил его.

– В отряде всего двадцать человек. Но эти двадцать стоят доброй сотни. Большинство моряки, боевой опыт имеет каждый. Подбирал их сам.

– Почти взвод.

– А теперь пойдемте к разведчикам, – сказал Медведкин. – Сумейте добиться их уважения. Своего прежнего командира они любили.

Медведкин снял жилет, потер пальцами виски.

– Замучила проклятая малярия, – заметил он, морща лицо.

По дороге Медведкин стал рассказывать о людях отряда.

– Сейчас группой временно командует помощник командира, боевой моряк, участник боев на Карельском перешейке и в Севастополе, главстаршина Семененко.

– Семененко! – с радостным изумлением воскликнул Глушецкий. – У меня был помощником командира взвода!

– Стало быть, знаете…

– Отлично знаю. – И вдруг усомнился: – А может, не тот, мало ли однофамильцев.

– Сейчас убедимся.

Они подошли к большому сараю, покрытому черепицей. В мирное время здесь, по-видимому, был гараж для автобусов. Из открытой настежь двери донесся басовитый голос:

– Оружие без уходу – что кинь без овса. Треба и трофейное драить…

По лицу Глушецкого расплылась улыбка:

– Он! Павло…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Глядя на улыбающееся обветренное лицо Семененко, на котором радостно блестели серые, чуть навыкате, глаза, Глушецкий думал о том, какие бывают удивительные встречи. Недаром говорится, что гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно встретятся. В госпитале он не раз вспоминал главстаршину, но не предполагал, что может когда-либо встретиться с ним. И вот, придя в отряд, он встречает не только Семененко, но и Гучкова, и Кондратюка.

– Рассказывай, – нетерпеливо сказал Глушецкий после того, как Медведкин представил его отряду и пошел, оставив лейтенанта вдвоем с Семененко. – Каким чудом вы все трое оказались вместе?

Не менее лейтенанта обрадованный встречей, главстаршина плутовато усмехнулся и произнес:

– Чудес нема, товарищ лейтенант. События развивались так, что все к нашей встрече шло.

– Как тебе удалось выбраться из Крыма?

– На рыбачьей лодке с парусом.

Семененко рассказал, что его группа благополучно прошла в золотую долину и углубилась в горы. Дошли до Ай-Петри, но партизан не нашли. Несколько раз пришлось столкнуться с гитлеровскими отрядами, брошенными на борьбу с партизанами.

В этих столкновениях погибли четыре моряка. Светлана уговорила остальных пробраться в Ялту к ее тетке. В городе они жили трое суток. Тетка Светланы познакомила моряков с одним рыбаком, который сказал, что за Никитским ботаническим садом запрятана рыбачья лодка с парусом, на которой можно выйти в открытое море. Моряки разыскали ее, сделали запас воды и продуктов и темной ночью отплыли от крымского берега. Сначала шли на веслах, потом подняли парус. Светлана осталась у тетки в Ялте. Восемь суток блуждала лодка по морю. У моряков не было компаса, ориентировались по звездам и солнцу. На пятые сутки у них кончились вода и продукты. На шестые сутки лодку заметил фашистский самолет. Моряки успели опустить парус и лечь на дно лодки. Однако самолет все же снизился и дал по лодке очередь из пулемета. Один матрос был убит, один ранен в ногу. Пробоины в лодке заделали, убитого опустили в море. На девятые сутки сторожевой катер, находящийся в дозоре невдалеке от Туапсе, заметил лодку под парусом и подошел к ней. Утром катер со спасенными пришел в Туапсе. Когда Семененко и его товарищи сходили с катера на пирс, его увидел начальник разведки капитан второго ранга Медведкин. Начальник разведки знал Семененко еще по боям на Карельском перешейке. Двух моряков отправили в госпиталь, а Семененко взял с собой Медведкин.

– Вот и все, – заключил Семененко, закуривая.

– А Гучков и Кондратюк как оказались здесь?

– Совсем просто. Поехали мы с лейтенантом Островым в полуэкипаж подбирать хлопцев в отряд. Там их и встретили. Уговорил лейтенанта взять.

– Действительно, все очень просто, – рассмеялся Глушецкий.

Они сидели на берегу. Волны мягко наползали на песчаную полосу, отделяющую море от обрывистого берега, обмывали отшлифованные камни и снова пятились в море. Кругом было тихо. Лишь из-за сарая, где жили разведчики, слышалась грустная песенка про матроса, тоскующего по далекой невесте. Голос у певца был глуховатый, но приятный.

– Кто это пост? – спросил лейтенант.

– Гучков.

– Вот бы не подумал, – удивился Глушецкий.

– Переживает. У него в Донбассе жена и двое ребятишек остались.

– Из группы Иванцова никого не встречал?

– Не довелось.

«Неужели погибли?» – подумал лейтенант.

Утром лейтенант обложился картами и в течение часа изучал маршрут на Апшеронскую, стараясь удержать в памяти малейшие подробности.

Закончив с картами, Глушецкий подозвал Семененко и попросил у него список личного состава.

– А это что за человек? – удивился Глушецкий, прочтя фамилию Гриднева. – Ему сорок пять лет. Зачем же в таком возрасте в разведку посылать? Позови-ка его.

– Это батя Артем, – улыбнулся Семененко.

– Вот именно батя, – усмехнулся Глушецкий, недоумевая, как мог начальник разведки не заметить среди разведчиков пожилого человека.

Семененко позвал Гриднева. Через минуту перед лейтенантом стоял среднего роста жилистый сержант со смуглым лицом и пушистыми белесыми усами. Его маленькие светло-карие глаза смотрели спокойно из-под таких же белесых, как усы, бровей, а около толстых губ залегли две глубокие морщины, придававшие лицу суровый вид. Одет он был, как и все разведчики, в пехотное обмундирование, которое сидело на нем ловко, словно было специально подогнано под его фигуру. Глушецкий отметил про себя, что вид у него молодцеватый.

Откозыряв, Гриднев чуть улыбнулся, отчего морщины у губ сразу приняли другую форму, и теперь лицо сержанта не казалось суровым, а выглядело добродушным, казалось, вот-вот он скажет что-нибудь веселое.

– Знаю, товарищ лейтенант, – сказал он, – зачем меня вызвали. Думаете, староват, что в моем возрасте тяжело ползать по-пластунски, драться в рукопашном бою.

– Верно, так и подумал, – признался Глушецкий.

Быстрым движением сержант стянул с себя гимнастерку и тельняшку и повернулся спиной к лейтенанту.

– Годы мои, верно, подкачали, товарищ лейтенант, – заговорил он, – но вот посмотрите. Вся спина в шрамах. Это во время гражданской войны получил угощение. Немцы шомполами погладили. Так что у меня счетец давний.

Темные полосы на спине Гриднева потрясли Глушецкого.

– Одевайтесь, – торопливо сказал он.

Одеваясь, Гриднев рассказал, что в молодости был матросом, во время гражданской войны воевал под Царицыном против белых. На Отечественную войну пошел добровольцем, когда фашисты ворвались в Крым. До войны работал механиком в МТС.

– Обузой не буду, – заключил Гриднев. – Силенок хватит. Не верите – давайте поборемся.

В его глазах появилось лукавое выражение.

Глушецкий улыбнулся:

– Все понятно. Только почему разведчики зовут вас батей, а не по званию?

– Так я же парторг, товарищ лейтенант. Они ко мне за всякими советами обращаются. А что, – может, запретить им называть меня батей?

– Не надо, пожалуй, – сказал Глушецкий, – Оставайтесь батей.

– Бати разные бывают, – застегивая пояс, прищурился Гриднев. – У нас в МТС однажды появился новый директор. На голове уже гречка цветет, а в голове еще не посеяно было. Взбалмошный такой, что не приведи господи. Всех заставлял звать его батей. А через полгода его под зад коленкой из МТС наладили. Такой-то батя!.. Я так думаю, товарищ лейтенант, ежели люди не называют тебя батей, то сам в батьки не лезь.

Только Гриднев вышел, в дверях показалась голова Кондратюка.

– Разрешите, товарищ лейтенант.

– Входи.

Слегка смущаясь, Кондратюк заговорил:

– Я насчет Гриднева… От имени комсомольцев… Нам без него просто невозможно… Это такой товарищ…

– Понятно, – сразу догадался Глушецкий о цели его прихода. – Гриднев остается в отряде.

Лицо Кондратюка просияло.

– У нас есть еще предложение.

– У кого это – у нас?

– У комсомольцев. Я ведь комсорг, – с некоторой гордостью произнес Кондратюк. – У нас не все знают, как надо ориентироваться в горах. Если такой человек отобьется от отряда, то может совсем потеряться. Надо бы провести занятия.

– А разве не проводили?

– Не успели. У нас есть разведчик, который родился и вырос в горах. Без карты в любое время везде пройдет. Охотник и следопыт исключительный. Это Трегубов. Мы просим вашего разрешения собрать отряд, и пусть он расскажет о том, что знает.

– Разрешаю. И сам послушаю.

За день Глушецкий успел поговорить со всеми разведчиками. Медведкин подобрал в отряд хороших людей, и лейтенант был рад, что у него под командой будут опытные бойцы. С такими смело можно идти в тыл противника. Только один разведчик удивил Глушецкого своей мрачностью. Это был узбек Пардават Байсаров. Он большей частью молчал, опустив голову. В его узких глазах словно застыло тоскливое выражение. Гриднев сказал лейтенанту: «Парень он хороший. О молодой жене переживает. Пройдет».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Новосельцева недолго держали в отделе кадров. По рапорту командира дивизиона морских охотников капитан-лейтенанта Корягина его откомандировали на прежнюю службу. На попутных автомашинах лейтенант доехал до Геленджика.

Увидев бухту и стоявшие у причала корабли, Новосельцев остановился, поправил фуражку и китель и с радостным волнением стал смотреть на раскинувшуюся перед ним панораму.

Новосельцев присел на камень и закурил, не сводя глаз с бухты. Ему вдруг страстно захотелось стоять на командирском мостике и ощущать под ладонью прохладные ручки машинного телеграфа. Все-таки чертовски везет ему! Новосельцев искренне радовался, что опять будет командовать морским охотником. Лучшего корабля для боя трудно придумать. Вот о каких кораблях будут слагаться легенды и песни! Ни один большой корабль не имеет столь славной истории, как какой-нибудь неказистый с виду сторожевой катер с бортами, обшитыми не броней, а тонким деревом.

Но было время, когда Новосельцев с пренебрежением думал о сторожевых кораблях. Ему вспомнились первые месяцы морской службы. Три молодых лейтенанта, окончивших военно-морское училище, Новосельцев, Школьников и Крутов прибыли в Севастополь для прохождения службы на Черноморском флоте. Они не очень-то были довольны назначением на Черное море. У них была мечта попасть на Тихоокеанский флот, о котором среди курсантов было много разговоров. Там современные боевые корабли, оборудование по последнему слову техники, и развернуться человеку с морской душой есть где – тут тебе и Охотское море, и Японское, и Тихий океан, наконец. А что Черное море по сравнению с Тихим океаном? Так себе, лужа. А флот там какой? Всего-навсего один линкор, да и тот старый, дореволюционного образца. Курсантам было известно, правда, по молве, что вообще на Черноморском флоте половина крейсеров и эсминцев устаревших конструкций, да и ни к чему там современные корабли, ибо флот служит больше для парадов, а не для войны.

Вторым огорчением для молодых офицеров, прибывших в Севастополь, было назначение на сторожевые катера помощниками командиров. Осмотрели лейтенанты свои корабли, сошли на берег, присели на скамейку в Приморском бульваре и начали горько злословить.

– Господи, за что такое наказание! – воскликнул Крутов, ероша волосы. – Стоило ради этого учиться? Числить боевым кораблем деревянную скорлупу, на которой нет ни башенных установок, ни дальномеров, ни приборов для управления артиллерийской стрельбой… Смешно, смешно и смешно.

– Сплошной анахронизм, – подтвердил Школьников. – Поставь рядом крейсер со стальной броней, с мощными орудиями, с точнейшими приборами – сравненьице!

– По-моему, эти катера – просто-напросто неплохие яхты, – заявил Новосельцев. – Начальство катать. А мы вроде извозчиков. Да, да, мы извозчики. С образованием, правда…

Нет, не яхтами для развозки начальства оказались сторожевые катера. Именно они должны первыми обнаружить противника и донести командованию. Они обязаны нести охрану базы со стороны моря. Их и назвали морскими охотниками за то, что они охотятся за подводными лодками противника, оберегают от них транспорты и корабли на переходах. А это значит, что катера всегда на первой линии огня.

Там, в море, Новосельцев убедился, что служба на сторожевом катере куда труднее, чем на больших кораблях. И знаний требует больше. Ведь нет у командира и его помощника механических помощников, все решает их личная способность, натренированность команды.

Понравился Новосельцеву и командир катера Корягин. Был он требовательным, подчас даже беспощадным, но всегда справедливым. Он приучал своего помощника ко всему, что требуется на войне.

Через три месяца после начала войны Корягина назначили командиром дивизиона морских охотников, а Новосельцев принял от него корабль.

Новосельцев искренне радовался, что опять будет служить в дивизионе, которым командовал капитан-лейтенант Корягин.

Докурив папиросу, лейтенант поднялся и торопливо зашагал к бухте.

2

И первый, кого он встретил у входа на пирс, был именно Корягин. Он оставался все таким же, каким лейтенант знал его до войны и в дни боев. А если говорить точнее, он знал двух Корягиных – одного на берегу, другого на корабле. Береговой Корягин был медлителен в движениях, зеленоватые глаза на круглом лице чуть прикрыты, словно в дремоте, тонкие брови красиво изогнуты, на сочных губах еле заметна усмешка. Фуражка с короткими полями и нахимовским крутым козырьком сдвинута на затылок, обнажая высокий и чистый лоб. Что-то беспечное было в береговом Корягине. Но стоило ему подняться на палубу корабля и выйти в море, как внешность его менялась. Фуражка сдвигалась набок, касаясь левого уха, и это сразу придавало Корягину залихватский вид. На лбу появлялись две продольные морщины, глаза темнели и суживались. Губы сжимались, и лицо уже не казалось круглым и добродушным, а как будто вытягивалось, становилось строже.

Сейчас перед Новосельцевым стоял береговой Корягин, из чего можно было заключить, что дела в дивизионе идут нормально, чрезвычайных событий не предвидится.

– Кого я вижу! – воскликнул Корягин, стискивая руку лейтенанта, а другой обнимая за плечо.

Отступив на шаг, он оглядел Новосельцева оценивающим взглядом и, видимо оставшись довольным, весело произнес:

– Вид отличный, словно в доме отдыха побывал. Ну, пойдем ко мне.

Они вошли в полуразрушенное здание в порту, в котором находился штаб дивизиона. В маленьком кабинете командира дивизиона стояли письменный стол, четыре стула и узкая железная койка, аккуратно застланная темно-синим одеялом. На стенах висели карта Европы с нанесенными красным карандашом значками и вырезки из газет, повествующие о боевых подвигах черноморцев. Новосельцев знал привычку своего командира вырезать из газет понравившиеся ему материалы и наклеивать их на стены.

– Садись.

Корягин сел напротив лейтенанта.

– Годен к строевой?

– Здоров на все сто.

– Покажи документ из госпиталя. – Корягин прочитал заключение медицинской комиссии. – Советуют послужить на берегу.

– Перестраховщики! – воскликнул Новосельцев. – Вы же знаете, товарищ капитан-лейтенант, какие медики придиры. Хотите, спляшу? Увидите, что полный порядок.

В зеленоватых глазах командира дивизиона появилось веселое выражение.

– Верю, верю, лейтенант. Явились вы вовремя. Еще немного, и пришлось бы на ваш корабль назначить другого офицера.

С минуту Корягин молчал, полуприкрыв глаза, затем встал, подошел к карте Европы и повернулся к Новосельцеву:

– Четыре дня тому назад во время налета авиации тяжело ранило твоего помощника.

– Эх! – вырвалось горестное восклицание у Новосельцева. – Значит, Пети Марченко нет.

Марченко полгода плавал у него помощником. Это был добродушный и покладистый парень, отлично знающий штурманское дело.

– Ранены также комендор носовой пушки и строевой матрос, – продолжал Корягин. – Корабль получил повреждения. Но они незначительны, к завтрашнему дню катер будет в строю. Помощника обещали прислать на днях. Комендора назначил с катера Самохвалова. Его катер немцы утопили.

– А команда?

– Спаслись только боцман и комендор. Строевого матроса дали из новичков. Его надо обучать.

Новосельцеву уже не сиделось спокойно, хотелось скорее пойти на корабль. Он поднялся, одернул китель и сказал:

– Разрешите принять корабль.

– Принимай. Вечером зайдешь, доложишь.

Вахтенный матрос увидел подошедшего к катеру Новосельцева и, забыв уставные правила, воскликнул:

– Товарищ командир! Вот радость!..

На его возглас обернулся боцман Ковалев. Узнав своего командира, стремительно подбежал к нему, взял под козырек:

– Здравствуйте, товарищ лейтенант!

– Здравствуйте, друзья, – и Новосельцев с чувством пожал обоим руки.

– Вот вы и опять у нас, – сказал Ковалев таким тоном, словно был уверен, что иначе и не могло быть.

На широком, бронзовом от загара лице боцмана появилась довольная улыбка. Он был на целую голову выше своего командира. Ему недавно исполнилось двадцать шесть лет, но на вид можно было дать куда больше. Старили его пышные усы. Он отрастил их для солидности после того, как стал боцманом.

Новосельцев оглядел палубу и спросил:

– А где люди?

– Отдыхают. Закончили ремонт, пообедали и залегли. Несколько человек пошли в баню.

Сказав вахтенному матросу, чтобы отнес его чемодан в каюту, Новосельцев пошел осматривать корабль.

Боцман шел позади, то покусывая ус, то почесывая затылок, стараясь, чтобы этот жест не видел командир. У него были основания почесывать затылок. Знал он, что командир придирчив, любит, чтобы все блестело. А о каком виде сейчас может быть речь? Ведь война, не до блеску. Главное, чтобы моторы работали безотказно, а оружие было в порядке. Помощник командира лейтенант Марченко только на это обращал внимание. Может, и командир не станет придираться. Но на это была слабая надежда. Знал боцман характер своего командира и потому почесывал затылок в ожидании нагоняя.

Во время осмотра Новосельцев молчал, только иногда покачивал головой. И в такие моменты рука боцмана невольно тянулась к затылку или усам. Видел командир, что металлические части потускнели, краска в ряде мест облупилась, палуба грязная, и знал боцман, что будет ему нахлобучка.

Поднявшись на палубу, Новосельцев с укором заметил боцману:

– Запустили корабль. Непорядок, боцман.

– Так точно, – подтвердил тот, виновато моргая. – Не требовал лейтенант, ну и я, конечно…

Ах, этот Петя Марченко! Будь он тут, Новосельцев поругал бы его. Хороший был парень, отличный штурман, но тюфяк. Стеснялся требовать с подчиненных, сам любил поспать в одежде, часто ходил помятый, небритый. И вот результат!

– Ребята проснутся и будут драить, – заверил боцман.

Новосельцев глянул на часы и распорядился:

– Через час подъем, построить всю команду.

Несколько минут он ходил по палубе, потом опустился с свою каюту.

«Вот я и дома», – с радостным волнением подумал он, садясь на узкую койку.

Необъяснимое чувство охватило его. Оно было похоже на чувство человека, вернувшегося после долгой разлуки в отчий дом, в родную семью.

Впрочем, оно так и есть. Этот небольшой корабль давно стал для него родным домом, а команда моряков – семьей, большой, дружной, сердечной.

Новосельцев обвел глазами свою маленькую, уютную каюту, улыбнулся, как хорошим знакомым, миниатюрному столику, книжной полке, платяному шкафчику, зеленым шелковым занавескам. В каюте было чисто, полированное дерево блестело. Новосельцев открыл чемодан и выложил часть вещей в шкафчик. Потом побрился, подшил к кителю чистый подворотничок, почистил фуражку.

В ожидании подъема команды он прилег на койку и с удовольствием вытянулся на ней, узенькой и жесткой, но зато своей. Спать не хотелось, хотя и чувствовал усталость, думалось о предстоящей встрече с командой. Что он скажет матросам и старшинам? Что рад возвращению на свой корабль, рад опять вместе служить с ними? Но зачем об этом говорить, когда и без слов каждому понятно, с какими чувствами возвращается моряк на родной корабль. А будет ли лучше, если он с первой же встречи заведет разговор о службе, поставит перед командой определенные задачи? Интересно, как бы на его месте поступил Корягин? Вероятнее всего, он не разводил бы нежностей, а сразу завел деловой разговор. У него на первом плане морская служба. А впрочем, кто знает, о чем бы он заговорил.

Размышления Новосельцева прервал стук в дверь. В каюту просунул голову боцман и доложил:

– Товарищ лейтенант, команда выстроена.

Новосельцев надел фуражку, поправил китель и поднялся на палубу.

– Смирно! – раздалась команда.

Подойдя к лейтенанту, боцман доложил о составе команды. Новосельцев поздоровался и скомандовал:

– Вольно…

Перед ним стояла его морская семья. На правом фланге Дмитрий Абрамович Ивлев, механик и парторг катера, самый старший по возрасту на корабле – ему уже тридцать пять лет. У него худое, остроскулое лицо с живыми серыми глазами, руки большие, с прочно въевшимся в кожу машинным маслом, которое невозможно отмыть никаким мылом. Корягин называл его богом моторов. Рядом с ним командир отделения мотористов Харитон Окальный. Это серьезный, немногословный, знающий свое дело моряк. На его лице всегда сосредоточенное выражение, словно он решает какую-то головоломку. А вот стоит рулевой Степан Дюжев, весельчак и плясун, смуглолицый, с озорными цыганскими глазами и чубом светлых волос. Это не просто рулевой, а настоящий виртуоз, чувствующий малейшее движение корабля. Рядом два акустика – Антон Румянцев и Борис Левшин, один высокий и тонкий, другой низенький и широкий в плечах, первого матросы именуют Посейдоном, второго Цефеем. На левом фланге стоит кок Кирилл Наливайко, кучерявый, широконосый, с маленькими глазами-пуговками. Кажется, что он так и родился с приветливой улыбкой на румяном лице…

О каждом из команды можно рассказывать истории. Все это смелые, знающие свое дело люди, честные и бескорыстные, настоящие товарищи, всегда готовые постоять друг за друга. Новосельцев смотрел на них и чувствовал, как радостное волнение охватывает его, такое же, как в каюте. Да, перед ним родные ребята, морская семья.

– Вот я и опять с вами! – бодро, чуть дрогнувшим голосом произнес Новосельцев. – Опять будем воевать вместе. С сегодняшнего дня я снова ваш командир.

Он замолчал, раздумывая – начать деловой разговор или ограничиться этим. Вроде бы и неудобно сразу после теплой встречи предъявлять требования. Ведь хорошие же ребята!

Пройдя перед строем, он остановился и сказал:

– Больше трех месяцев я не был на корабле. На войне это большой срок. За это время в нашей жизни произошло немало событий. О них расскажет мне вахтенный журнал.

Лица у всех были осунувшиеся, обветренные, и Новосельцев с жалостью подумал: «Измотались ребята, затаскали их по дозорам и конвоям. С начала войны недосыпают».

– Думаю, – продолжал он, – что горького хлебнули за это время немало, по лицам вижу. Но легче едва ли будет. На то война, товарищи. На войне легко не бывает.

«Что я говорю? – осердился на себя Новосельцев. – Они и сами это знают. Разучился по-человечески разговаривать, что ли?»

Несколько мгновений Новосельцев молчал, потом спросил:

– Ну, как вам живется? Может быть, у кого есть претензии?

Боцман кашлянул, покосился на матросов. Те молчали. Молчание нарушил Степан Дюжев. Щуря в усмешке цыганские глаза, он сказал:

– У нас претензии только к фрицам. Надеемся, что наши претензии будут удовлетворены.

– А это зависит от нас, – улыбнулся Новосельцев, радуясь, что Дюжев не утратил веселый характер.

– За нами дело не станет. Всегда готовы загнать фашистов в деревянный бушлат или на мертвый якорь поставить.

– Это верно? – спросил Новосельцев, обращаясь к строю.

– Так точно, товарищ лейтенант! – зычно ответили матросы, и все заулыбались.

– Все ясно. Разойтись.

Матросы и старшины окружили командира, и Новосельцев, перекидываясь шутками, жал им руки.

– Разрешите, товарищ лейтенант, начинать приборку, – обратился к нему боцман.

Новосельцев кивнул в знак согласия.

– И еще, товарищ лейтенант, есть у меня дело, – продолжал боцман. – Вот вы спросили насчет претензий. У меня есть претензия к командиру базы. Мыла надо давать побольше. Матросы, особенно мотористы, сердятся, меня обвиняют в жадности, А где я возьму, если на складе не дают.

– А есть там?

– Есть, конечно. Командир базы очень прижимистый. Все экономию наводит. Как пойдешь что получать, так находишься. Штаны Шабрину надо получить – и второй месяц водят за нос, не дают, а Шабрин ворчит.

– Куда же его штаны делись?

Пряча в усах улыбку, боцман сказал:

– Постирал и повесил сушить. А тут «юнкерсы» налетели. После бомбежки штаны исчезли.

Новосельцев рассмеялся и подозвал Шабрина:

– Как же это вы не уследили за своими штанами? Тоже мне кошачий глаз.

Шабрин покраснел, пожал плечами:

– Ума не приложу. Не иначе взрывной волной сорвало и в море снесло. А теперь видите в чем хожу, – и он показал на свои залатанные разноцветными тряпками парусиновые штаны.

– Да, – протянул Новосельцев, – видик неказистый, на берег не сойдешь. И на мостик, пожалуй, в таких штанах не пущу. Увидят с другого катера, на смех подымут.

– Уже подымали, – уныло произнес Шабрин.

– Подначивали ребята, – подтвердил боцман. – А Шабрин ко мне, а что я могу…

– Ладно, что-то придумаем, – сказал Новосельцев, переставая улыбаться.

Боцман пошел заниматься приборкой, а Новосельцев спустился в каюту, пригласил с собой Ивлева.

– Как протекает жизнь, Дмитрий Абрамович? – спросил он механика, когда тот сел и закурил предложенную ему папиросу.

– Сейчас полегче, чем в Севастополе. Часто, правда, приходилось ходить в конвое и в дозоре, но столкновения с самолетами и кораблями бывают редко. А вот на бухту налетают частенько, почти каждый день, а в иной день и по два раза.

– А какое настроение у людей?

– Настроение боевое. Но все тоскуют по Севастополю. Сами знаете, как тяжело. Снится он ребятам часто, утром только и разговоры об этом. Переживали ребята, когда Новороссийск сдали. Злые были.

Новосельцев уважал механика и наедине всегда называл его по имени и отчеству. Ивлев был не только отличным механиком, но и человеком с большим сердцем. На кораблях было немало механиков и командиров отделений мотористов, обученных им. По его инициативе в дивизионе проводились технические конференции механиков, на которых обсуждались вопросы правильной эксплуатации моторов, использования местных ресурсов при ремонте материальной части кораблей, экономии горючего. Случись на катере у кого какое горе, он найдет нужное слово, чтобы утешить. Корягин, когда был командиром корабля, называл Дмитрия Абрамовича своей правой рукой. Так называл его и Новосельцев. Не раз механик подсказывал им обоим правильные решения.

Новосельцев смотрел на его большие жилистые руки, навечно пропитанные машинным маслом и металлической пылью, и ему вдруг вспомнился отец, мастер новороссийского цементного завода. Где-то он сейчас? Отец любил свой завод и остался недовольным решением сына пойти служить на флот. Он хотел, чтобы Виктор был цементником, как отец и дед.

– У меня есть предложение, – прервал его мысли Ивлев. – Некоторые матросы имеют по две и три специальности. По собственной инициативе изучили. Во время боя такие люди могут заменить выбывших товарищей. Рулевой Дюжев, например, может быть и сигнальщиком, и пулеметчиком. Вот если бы все так! Не стоит ли нам, пока есть время, наладить такую учебу? Желание у ребят есть.

– Правильно, Дмитрий Абрамович, – поддержал его Новосельцев. – Я об этом тоже думал, когда лежал в госпитале. На катере у нас должна быть полная взаимозаменяемость номеров. А то что, в самом деле, получается! – пушка вышла из строя, и комендору на корабле больше нечего делать. Рацию повредило – и радисту хоть загорай. С завтрашнего же дня и начнем. Кстати, Дмитрий Абрамович, что за люди новый командир отделения комендоров и строевой матрос?

– Говорят, что Пушкарев хороший комендор. Но он какой-то нелюдимый, злой, ни с кем не разговаривает. А Токарев молодой, на катерах не служил. Но он из рыбацкой семьи, хорошо плавает и веслом владеет. С матросами он уже подружился.

– Надо, чтобы они быстрее стали своими людьми на корабле.

Поговорив с механиком еще немного, Новосельцев пошел к командиру дивизиона доложить о принятии корабля.

Выйдя из штаба, он увидел лейтенанта Крутова.

– Ваня! – окликнул он его.

Тот обернулся, подбежал и крепко обнял Новосельцева.

– Все-таки вернулся, – зачастил он. – Очень рад видеть тебя, очень. Как здоровье? Что там в Сочи?

Крутов все так же был подтянут, строен, нахимовская фуражка сбита назад: подражает командиру дивизиона, говорит прежней скороговоркой. Голубые глаза, обрамленные черными ресницами, широко раскрыты. На правой щеке розовел рубец.

– Осколком царапнуло? – спросил Новосельцев.

На лице Крутова появилась довольная улыбка.

– О, Виктор, это счастливый осколок! Благодаря ему я женился.

– То есть как это? – поразился Новосельцев, не понимая, какая связь может быть между осколком и женой.

– Пробило мне щеку этим осколком. В госпиталь, конечно. Залатали щеку. А пока латали, подсмотрел я там такую девушку, что голова закружилась. Щека зажила, а я все в госпиталь бегаю. В общем, женился, брат. Она хирургической сестрой работает. Э, Виктор, мне счастье привалило. Если бы не этот осколок, то где бы я такую девушку встретил? Ты должен меня поздравить.

– Поздравляю, – посмеиваясь, протянул руку Новосельцев.

– А чего мы стоим! – вдруг воскликнул Крутов. – Твое возвращение следует отметить. Пошли ко мне. У меня есть бутылочка хорошего вина. От жены подарок. В госпитале выдают по сто граммов вина «Черные глаза», а она не пьет. Таким образом, каждую неделю от нее подарок – бутылка вина. Есть у меня и яблоки, и груши. Геленджикские колхозники подарили. Позовем Школьникова.

Через несколько минут они сидели в кают-компании. Пришел лейтенант Владимир Школьников. Он был худощав, с загорелым продолговатым лицом, четко обрисованным подбородком и красивым, с небольшой горбинкой, носом. Светлые волосы гладко зачесаны назад. Его красивое лицо портили мутно-серые глаза, в которых было какое-то неуловимое выражение не то жестокости, не то недоверия, и тонко сжатые губы, которые редко улыбались. Школьников имел властный и самолюбивый характер. В начале войны он заявил друзьям, что поставил перед собой задачу получить звание Героя Советского Союза. Воевал он превосходно, его корабль не раз отмечал командующий флотом за выполнение рискованных операций. На его счету было шесть сбитых самолетов, два потопленных торпедных катера, несколько налетов на вражеские порты. Любил он действовать в одиночку.

Школьников протянул Новосельцеву руку:

– Заштопали, значит. Свой корабль принял?

– Свой.

– Это хорошо.

Крутов разлил вино по стаканам и, подняв свой, провозгласил:

– За возвращение в морскую семью!

Все трое выпили до дна и закусили грушами.

– Что же вы, черти, мало писали мне? – укорил друзей Новосельцев. – Знаете же, какая там смертная скука.

– Виноваты, Виктор, – согласился Крутов. – Загоняли нас, брат, по дозорам и в конвои. Дыхнуть некогда. Кстати сказать, недели три тому назад я был в сочинском порту.

– И не зашел ко мне! Безбожник ты, Иван!

– Виноват, Виктор, бей по шее, – и Крутов покорно наклонил голову. – Но только скажу, что в моем распоряжении был всего один час, а я знал только номер почтового ящика. Как по этому номеру искать?

– К коменданту следовало обратиться, – заметил Школьников.

– Да вот же! Сообразил я об этом, когда уже в море вышли.

Новосельцев обратился к Школьникову:

– А что, Володя, так и не заработал Золотую Звезду?

Школьников поморщился и пожал плечами:

– Обстановка не подходящая…

– Но надежду не теряешь?

– Как солдат, стремящийся стать генералом. – На тонких губах Школьникова появилась легкая усмешка.

– Надежды юношей питают, отраду старцам подают, – рассмеялся Крутов. – Трудно выделиться среди моряков. Давайте выпьем за золотые звезды, которые зовут нас к подвигам.

Новосельцев обвел друзей горящим взором и воскликнул:

– Ах, друзья! Знали бы вы, как я по вас соскучился! Якорь мне в глотку, если вру, я так расчувствовался, когда увидел свой корабль!.. Морская семья! Не для красного словца так сказано…

– А у нас теперь, Виктор, даже своя береговая база есть. Наш дивизион как самостоятельная часть действует. Солидно? – Крутов напустил на лицо важность. – Собственное, так сказать, тыловое обеспечение имеем.

– И во главе базы сверхсолидного командира, – вставил Школьников. – Не знаком с ним?

– Нет.

– Капитан Уздяков. Весом на сто килограммов. А апломбу – на тысячу…

Вахтенный матрос постучал в дверь кают-компании и доложил:

– Капитан Уздяков на борту корабля.

Крутов округлил глаза и недовольно поморщился.

– Легок на помине…

– Чует, где выпивают, – усмехнулся Школьников.

Новосельцев не успел спросить их, почему они такого нелестного мнения о командире базы, как в кают-компанию боком втиснулся высокий капитан с широченными плечами. Лицо у него было квадратное, с массивной нижней челюстью. Небольшие светлые глаза и узенькие реденькие бровки казались непропорционально малыми по сравнению с толстым носом и большими губами. Люди с такой внешностью не забываются даже после мимолетной встречи, и Новосельцев сразу узнал его, но не мог вспомнить, при каких обстоятельствах познакомился с ним.

Мощная фигура капитана, казалось, заполнила всю небольшую кают-компанию, и всем вдруг стало тесно.

Уздяков поздоровался с покровительственными нотками в голосе и подал каждому толстую руку. Здороваясь с Новосельцевым, он склонил набок голову и произнес с некоторым удивлением:

– А мы как будто знакомы с вами. Дай бог память, сейчас припомню.

Он наморщил лоб и приподнял узенькие белесые брови. От этого и без того маленькие глаза совсем сузились.

– Припомнил, – и снисходительно улыбнулся. – Однажды на Приморском бульваре нас познакомила девушка. Ее звали Таней.

– Точно, – подтвердил Новосельцев, сразу вспоминая далекий летний вечер в Севастополе, когда он с Таней сидел на скамейке.

К ним подошел старший лейтенант с молодой женщиной, державшей его под руку. Таня познакомила их, и они с полчаса гуляли вместе. А когда Уздяков с женой распростились с ними, Таня сказала, что Уздяков большой оригинал, увлекается древней философией, у него вся квартира заставлена шкафами со старинными книгами.

Уздяков сел, покосился одним глазом на опустошенную бутылку и повернулся к Новосельцеву с вопросом:

– А где, позвольте спросить, сейчас Таня?

– На фронте. Снайпер, – коротко ответил Новосельцев.

– Ого! – толстые губы Уздякова вытянулись в трубочку. – Уж не про нее ли это недавно писали во флотской газете? А я подумал, что однофамилица. Героиня, значит. Вы не успели жениться?

– Не успели. Война помешала.

– А теперь? Впрочем, вопрос лишний.

Школьников хмуро поглядывал на Уздякова, постукивая пальцами по столу. Притушив папиросу, он поднялся и вышел. Через минуту лейтенант вернулся и безразличным тоном произнес:

– На сигнальной мачте «твердо». Значит, жди с минуты на минуту самолеты.

Уздяков кинул на него встревоженный взгляд и заторопился:

– Эх, и поговорить времени нет. Дела, дела… Впрочем, еще увидимся не раз.

Последнюю фразу командир базы договорил уже за дверью. Когда он прытко поднялся по трапу на палубу, Школьников и Крутов переглянулись и рассмеялись.

– Почему смех? – удивился Новосельцев.

– Наш мощный капитан, мягко выражаясь, побаивается бомбежки. Теперь он надолго засел в подвале, – пояснил Крутов.

– Неужели такой трусливый?

– Он не называет это трусостью. По его мнению, нечего бравировать своей смелостью, когда налетают самолеты, а надо быстро спешить в укрытие.

– У него на словах все правильно, – с неожиданной злостью сказал Крутов. – А ну его. Выпроводили деликатно – и хватит о нем говорить.

– А самолеты?

– Владимир их выдумал, – кивнул Крутов в сторону Школьникова. – Только так и спасаемся от него и от его длинных речей.

Он сбегал в каюту и принес гитару.

– Твоя, – протянул он Новосельцеву. – Сохранил в целости и сохранности.

– Спасибо, – проговорил Новосельцев, прижимая гитару. – Старая подружка, еще в училище купил.

– Морскую застольную песню знаешь? Впрочем, откуда тебе знать, она недавно появилась. Хочешь, спою?

– Спой.

Крутов взял у него гитару и под ее аккомпанемент запел:

Новосельцев сдержанно похвалил песню, но не удержался от замечания:

– В песнях все о победах поем, а где они? Севастополь оставили, Новороссийск – тоже. Что-то мне не нравится, друзья, как мы воюем. Ума не приложу, как могли так быстро сдать Новороссийск.

– Кутерьма там получилась, – сказал Школьников. – За него можно было драться. Местность там подходящая. Кто-то, похоже, завалил все дело.

– Кто знает, – проговорил Крутов, кладя гитару на диван. – У немцев были превосходящие силы. Морская пехота дралась там здорово. Батальон морской пехоты гитлеровцы прижали к берегу. Четверо суток моряки отбивались от танков, но так и не отдали клочка земли, за который зацепились. На четвертые сутки ночью мы сняли их с берега. Они оставили на берегу пустой ящик, на котором написали на память фашистам: «Мы еще вернемся! Черноморцы!» Вот как дрались! По-севастопольски!

– У меня мать осталась там, – вздохнул Новосельцев.

– А может, успела эвакуироваться?

– Кто знает, – Новосельцев тряхнул головой. – Когда же вперед, друзья? Что слышно?

Оба лейтенанта пожали плечами.

– Оборона сейчас плотная, – заметил Крутов. – Едва ли немцы прорвут ее. Будем, видимо, изматывать их в обороне.

Друзья говорили бы допоздна, если бы не пришел вестовой и не потребовал Школьникова к командиру дивизиона.

Новосельцев взял гитару под мышку и пошел на свой корабль.

3

На другой день Новосельцев доложил командиру дивизиона о готовности корабля выйти в море.

– Пойдешь в дозор, – сказал Корягин, не поднимая полузакрытых глаз. – Нужные распоряжения даст начальник штаба. К вечеру, возможно, прибудет помощник.

Выйдя из штаба, Новосельцев решил сходить к Уздякову.

Штаб базы помещался в небольшом одноэтажном здании метрах в двухстах от берега. Сразу от крыльца начинался узкий и глубокий ход сообщения, он вел в бомбоубежище. Войдя в кабинет, Новосельцев увидел Уздякова, сидящего за массивным двухтумбовым столом, на стенах кабинета висели картины в рамах с морскими видами. В углу кровать, но не такая, как у Корягина, а полутораспальная с никелированными спинками, и была она застлана толстым красным одеялом из верблюжьей шерсти. На одеяле свернулась клубком пестрая кошка. На полу около кровати лежал ковер.

Уздяков встретил лейтенанта приветливо.

– Прошу, прошу, Виктор Матвеевич, – протягивая руку, весело, с басовитыми нотками сказал он. – Чем могу служить? Присаживайтесь.

Новосельцев присел на край тяжелого стула и рассказал про историю с брюками матроса, о мыле.

– Значит, нет на складе, – проговорил Уздяков, когда Новосельцев закончил.

– Я не верю тому, что нет на складе, – решительно заявил лейтенант.

Уздяков нахмурил белесые брови, поджал толстые губы:

– Не верите?! Мне? Это уж слишком, товарищ лейтенант. Вы забываетесь.

– Не верю кладовщику, – поправился Новосельцев. – У меня есть основания не доверять ему. Разрешите от вашего имени сходить в кладовую.

– Гм… сходите, – процедил Уздяков, делая скучающее лицо.

Через несколько минут Новосельцев был уже в вещевом складе.

– Пришел получить брюки для матроса Шабрина, – сообщил он кладовщику. – История с брюками вам известна.

– Известна, товарищ лейтенант, – учтиво ответил кладовщик, невысокий рыжеватый старшина. – Но, к сожалению, брюк нет.

– Я сейчас был у капитана Уздякова, и он передал вам приказание выдать брюки.

Старшина вздохнул:

– А какой размер?

– Четвертый рост.

Открыв ящик, кладовщик вынул брюки.

– Почти единственные, – тоном сожаления произнес он. – Прошу вас расписаться.

– А мыло есть?

– В ограниченном количестве.

– А ну, покажи.

Мыла оказалось в достатке. Новосельцев чувствовал, что вот-вот взорвется. Ну и прохвосты эти кладовщики. Но он сдержался, только сказал кладовщику:

– Если еще раз откажешь в чем моему боцману, пеняй на себя. Понял?

– Не пугайте, товарищ лейтенант, – невозмутимо отозвался тот. – Я пуганый уже.

Новосельцев завернул брюки в газету и пошел к Уздякову.

– Вот, товарищ капитан, оказывается, есть, – с торжествующим видом показал он сверток. – А боцмана водили за нос. Нехорошо. И мыло есть, оказывается.

Уздяков поморщился и пренебрежительно повел плечом.

– Что вы, Виктор Матвеевич, все о брюках разговариваете. Подумаешь – есть у какого-то матроса брюки или нет. Бог с ними. Присаживайтесь. Я еще не обедал. Обед мне из кают-компании принесли сюда. Пообедаем вместе?

Новосельцев не стал отказываться.

За обедом Уздяков рассказал несколько веселых историй, и Новосельцев отметил про себя, что капитан довольно остроумен, умеет хорошо рассказывать, начитан. Когда вестовой убрал со стола, Уздяков угостил лейтенанта сухумским табачком, а сам пересел на стоявшее в углу кресло, закурил и произнес с сожалением:

– Была же жизнь, Виктор Матвеевич… И возраст невелик, а все в прошлом. И все война. Чем все кончится? Слышали, что писала одна фашистская газета о нашем флоте на Черном море?

Новосельцев отрицательно покачал головой.

На лице Уздякова выразилось удивление.

– Как? Не знаете? Как будто лектор из политотдела говорил об этом командирам. У меня записано. – Он встал, вынул из левого ящика стола папку, достал из нее лист бумаги. – Вот прочтите.

На бумаге, видимо, рукой капитана было написано чернилами: «После падения Новороссийска, последнего южного порта Черноморского флота, положение флота стало критическим. Конференция в Монтре обязала Турцию открыть проливы в том случае, если через них должны будут пройти корабли страны, ставшей жертвой войны. Русский флот, изгнанный из черноморских баз и ищущий убежища вне черноморских портов, должен пройти в Средиземное море, через Эгейское, которое находится под контролем держав оси. Что останется от флота? Об интернировании русские никогда не мыслят. Это противоречит их духу. Капитуляция также немыслима. Для этого дух советских моряков слишком высок. Остается единственный, трагический исход – самопотопление».

Прочитав, Новосельцев посмотрел на лист бумаги, потом медленно перевел взгляд на Уздякова.

– Это было напечатано в румынской газете «Виктория», – сказал Уздяков. – Газетенка фашистская. Как видите, предрекают нам самопотопление.

– А что лектор из политотдела говорил?

– Черноморцы, конечно, капитулировать не будут. Газета, надо отдать ей должное, правильно заявила, что дух советских моряков слишком высок, чтобы думать о сдаче в плен. Но и о самопотоплении еще рано думать. Еще повоюем. Таковы были мысли лектора. Я согласен с ним.

– Правильно – повоюем! – воскликнул Новосельцев.

– До последней капли крови. Мертвые сраму не имут, как сказал князь Святослав. Все погибнет, кроме чести. У нас осталось одно – наша честь. С ней и смерть примем.

– А по-моему, товарищ капитан, – с убеждением произнес Новосельцев, блестя глазами, – надо переходить в наступление. Новороссийск следует забрать, и как можно быстрее!

– Для этого нужна сила. А где ее взять?

– Силы должны найтись! Ведь весь народ воюет.

Уздяков снисходительно улыбнулся краем губ и насмешливо произнес:

– Блажен, кто верует, тепло ему на свете…

Лейтенант исподлобья посмотрел на капитана.

Настроение у него сразу упало. Воевать, имея в перспективе только одну смерть, хотя и с честью, удовольствие ниже среднего.

Распростившись с капитаном, Новосельцев вышел из дому и с жадностью стал вдыхать свежий ветерок с моря. Около штаба он заметил Крутова и окликнул его.

Дождавшись, когда Новосельцев подошел, Крутов, сияя, заговорил своей обычной скороговоркой:

– Иду, брат, к жене. В госпиталь. Два часа имею в распоряжении. Не каждый день так. Как у тебя время? Может, сходим вместе? Познакомлю. Только смотри не влюбись.

– Спасибо за приглашение, – сказал Новосельцев, сосредоточенно сдвигая брови. – Скажи, Ваня, лектор из политотдела читал лекцию для командиров?

– Какую ты имеешь в виду?

Новосельцев рассказал ему об обеде у Уздякова. Лицо Крутова посерьезнело.

– Мы в большой опасности, Виктор. Если турки ударят с юга, то нашему флоту придется худо. Нам бы авиации побольше, тогда бы показали им самопотопление. – Он с ожесточением сплюнул и круто переменил разговор: – Чего это Уздяков заимел к тебе расположение?

– Довоенный знакомый, – улыбнулся Новосельцев.

– Не любят у нас этого капитана. Все у него как будто правильно, по закону, а души в поступках нет. Любит поучать, изрекать уставные истины, философию приплетает, а с подчиненными груб, заносчив. Корягин терпеть не может его.

– У каждого человека свои недостатки.

– Это так, конечно, – согласился Крутов. – Однако я спешу.

И он торопливо зашагал по пирсу.

4

Под вечер, когда на катере уже заработали моторы, на борт поднялся лейтенант с темными тонкими усиками на красивом лице. Поставив на палубу чемодан, он подошел к Новосельцеву и, козырнув, четко доложил:

– Лейтенант Букреев. Прибыл на ваш корабль для прохождения службы в качестве помощника командира.

– Добро, – обрадовался Новосельцев и протянул лейтенанту руку.

Он проводил помощника в его каюту.

– Приведите себя в порядок, отдохните с дороги. Скоро выходим в море. Вам повезло.

– Да, по-видимому, – улыбнулся Букреев, обнажая белые мелкие зубы.

– Из училища или уже служили?

– Полтора года служил помощником на охотнике в Батуми.

– В боях не приходилось участвовать?

– Не довелось. В дозорах время проводили.

– Доведется, еще не конец войны, – пообещал Новосельцев, прикрывая дверь каюты.

Поднявшись на мостик, он распорядился:

– Отдать швартовы.

Взяв в руки рычажки машинного телеграфа, Новосельцев ощутил радостное волнение. Сколько думалось и мечталось об этом на госпитальной койке.

Морской охотник дрогнул, из-под винтов вырвалось могучее рычание, и сразу же нос корабля чуть приподнялся, а корма как бы осела.

С чем сравнить то ощущение, когда летишь над водой, словно чайка, оставляя за собой крутящийся поток? Ветер хлещет тебе в лицо, форштевень режет воду, оставляя похожие на пенистые крылья следы, а себя чувствуешь слитым воедино с кораблем. Что может быть отраднее этого для сердца истинного моряка?! Новосельцев всем своим существом ощущал силу моторов, упругость волны на рулях.

– Так. Ну, вот и началось…

На палубу поднялся лейтенант Букреев. Новосельцев подозвал его и сказал:

– Карты и прокладочный инструмент в рубке. Действуйте.

Помощник пошел в рубку.

Море было неспокойное, штормило. Выйдя в заданный квадрат, катер застопорил моторы и стал дрейфовать, покачиваясь на волнах.

Нелегка дозорная служба на катере. Сутками приходится болтаться вдали от берега. От изнурительной качки к горлу подкатывает тошнота, а в глазах начинает темнеть. Ветер и течение сносят катер, и нужно каждые полчаса запускать моторы, чтобы удержаться на линии сторожевого дозора. И совсем скверно, когда штормит. Волна захлестывает палубу, моряки промокают до нитки. Но раз ты в дозоре – забудь обо всем, не думай об усталости, не обращай внимания на качку, на то, что холодный ветер пронизывает насквозь мокрое обмундирование. Ты дозорный передовой линии и обязан слушать в оба уха, смотреть во все глаза. Особенно будь бдителен ночью. Пользуясь темнотой, вражеские самолеты, приглушив моторы, забрасывают минами фарватер, по которому ходят наши корабли. Ночью к базе могут проскользнуть подводные лодки и торпедные катера противника. Что бы ни случилось, дозорный катер должен первым принять бой, выстоять и оповестить командование.

Первая ночь в дозоре прошла спокойно. Когда рассвело, Новосельцев приказал сделать большую приборку, а после нее отдыхать всей команде. На вахте остались только сигнальщики, акустик, радист и механик. Новосельцев оставил за себя помощника и пошел спать.

С полудня началась обычная жизнь по расписанию, словно катер находился не на боевой вахте в открытом море, а в родной бухте. В отсеках и на верхней палубе проходили тренировочные занятия по ликвидации аварий и пожаров, по отражению налетов с воздуха и моря. Такой распорядок ввел Корягин, считавший учебу необходимой в любых условиях. Вечером вышел боевой листок, посвященный прошедшему дню.

Новосельцев был доволен результатами тренировок. Все матросы действовали быстро, слаженно и уверенно.

После ужина, когда Новосельцев сидел в каюте, к нему постучал Дюжев. Обычно веселый, он на этот раз был серьезен.

– Прошу вашего разрешения, товарищ лейтенант, по возвращении в базу жениться.

Новосельцев с удивлением посмотрел на него.

– Так получилось, – смущенно произнес рулевой. – Обязательно надо жениться.

– Почему такая спешка? Не лучше ли отложить женитьбу на послевоенное время?

– Нельзя, товарищ лейтенант, – с убеждением произнес Дюжев. – Могут перехватить. На нее много моряков заглядываются, а при таких обстоятельствах, сами понимаете, всякое может случиться.

Новосельцев улыбнулся:

– Женись, раз такое дело.

В цыганских глазах Дюжева появились веселые искорки.

– Спасибо, товарищ лейтенант. Прошу еще – никому не рассказывайте до тех пор, пока не женюсь. А то, сами знаете, вдруг неустойка, от насмешек хоть с корабля списывайся.

– Сохраню секрет, – пообещал Новосельцев, удивляясь про себя, когда успел рулевой, редко отлучавшийся с корабля, влюбиться и добиться взаимности.

Дюжев поднялся на верхнюю палубу и пошел на корму покурить. Закурив, он подозвал к себе матроса Токарева.

– Меня звать Степаном, а тебя?

– Олегом.

– Ну как, освоился?

– Вроде бы.

Выпустив изо рта дым, Дюжев сдвинул на затылок мичманку и покачал головой:

– Погляжу я на тебя и вывод печальный делаю – совсем службы не знаешь. Ну какой у тебя внешний вид? Разве это воротник? Видишь, какой у него цвет?

– Синий, – недоуменно ответил Токарев, косясь на свой воротник.

– То-то что синий. А вдруг получишь увольнительную в город. Захочешь с девушкой познакомиться. Не тут-то было! Глянет она на твой синий воротник и сразу определит, что ты салажонок. По воротнику поймет. У бывалого моряка воротник выцвел, не синий, а голубой. Знаешь что: постирай его в воде с содой – и он превратится в голубой.

Чуткий на ухо боцман подошел к ним и сердито зашевелил усами:

– Балаболка же ты, Степан. Чему учишь молодого матроса? Нет чтобы рассказать ему о рулевом устройстве да показать…

Дюжев рассмеялся и отошел от них. Не знаешь ты, боцман, что у него сегодня преотличное настроение, хочется озоровать, петь песни, а не рассказывать про штуртросы, румпель и тому подобное.

Подойдя к комендору носового орудия Пушкареву, мрачно смотревшему на море, он с невинным видом спросил:

– Скажи-ка, пожалуйста, уважаемый комендор, почему о хорошем сапожнике можно сказать, что он работает, как артист, а об артисте не скажешь, что поет, как сапожник?

Пушка рев посмотрел на него исподлобья и спокойно проговорил:

– Пошел к чертям.

Дюжев изумился:

– Кажись, вы малость пришибленный. Когда это произошло?

Комендор повернулся к нему спиной.

Дюжев с оскорбленным видом пожал плечами и стал спускаться в кубрик. Здесь играли в домино.

Дюжев подсел к коку, державшему перед собой книгу.

– Что, Кирилл, задумался! И не замечаешь, что книгу раскрыл вверх тормашками. Или каша подгорела?..

Наливайко невесело улыбнулся.

– Не в каше дело. Понимаешь, Степа, опять промашку дал, и все из-за своей стеснительности.

– А почему я не знаю об этом?

– Вчера это произошло. Иду по берегу с мешком продуктов за плечами и вдруг вижу, как будто знакомая девушка. Невысокая, кругленькая, как орешек. Она, думаю, моя севастопольская зазнобушка. Ты должен помнить ее.

– Помню. Носы у вас одинаковые, курносые.

– Вот, вот. Пока я раздумывал, девушка исчезла за углом дома. Хотел побежать за ней, да с двухпудовым мешком не больно побежишь. А оставить мешок не решился. Девушку догнать догнал бы, а к мешку тем временем ноги могли бы приделать.

– Окликнуть ее следовало.

– Постеснялся. А вдруг не она…

– Ну и что из того? Тюфяк же ты, Кирилл!

– Стесняюсь с другими. Только с одной и был посмелее. Забывать было начал ее, а со вчерашнего дня вновь вижу ее перед собой. Ругаю теперь себя, почему волынил тогда, когда пришлись друг другу по душе. Расписались бы – и делу конец. Поехала бы к моим родителям за Волгу как законная жена, а война кончилась бы – и я к ней. Стеснялся предложить ей пойти в загс…

– Ой, тюфяк…

Матрос Бабаев стучал костяшками домино и ворчал:

– Зачем медяшку драить? На войне не до чистоплюйства. Война и чистота – вместе не живут.

– Служба, браток, – с убеждением заявил акустик Румянцев. – Дома ты как хочешь, а на флоте как велят. И брось обсуждать распоряжение командира, а то попросим списать с корабля.

– За что? – поднял тот брови.

– За то, что морскую службу не знаешь.

Наливайко вздохнул:

– Мне каждый день надо стирать. В моем камбузе не развернешься, обязательно чем-нибудь плеснет. После войны я, пожалуй, смогу выступать в цирке. Стоя на натянутом канате, буду разжигать примус, жарить яичницу и кипятить чай. Это куда легче, чем разжигать примус, когда катер танцует на волнах.

Дюжев хлопнул его по плечу:

– Верно, Кирилл. Ты кок-виртуоз. Ответь только на вопрос: почему жареная рыба в воде выглядит хуже, чем в масле?

Глаза-пуговички Наливайко непонимающе уставились на рулевого. Но Наливайко быстро сообразил, что Степан по своей привычке собирается разыграть его, и сам перешел в атаку:

– Вопрос нетрудный, отвечу. Только сначала ответь ты на мой вопрос.

– Валяй, Кирюша.

– Сильна водка, человека с ног валит. Но что сильнее водки и всего прочего?

Дюжев пренебрежительно усмехнулся:

– Детский вопрос. Сон, конечно.

– А что сильнее сна?

– Есть и сильнее? – поразился Дюжев.

– Есть, стало быть.

Дюжев растерянно развел руками:

– Не знаю. Скажи.

– Злая жена.

– Это почему же?

– Злая жена спать не дает.

Дюжев расхохотался.

– Здорово, Кирюша! Запомним. Обвел ты меня.

– Запомни, Степа. А то скоро женатиком будешь, знать это надо. Вдруг твоя Надя…

– Она не такая жена будет.

– Девки все хороши, а откуда, скажи на милость, злые жены появляются?

– Цыц на тебя, – с притворным испугом замахал на него Дюжев.

5

Стемнело. Катер малым ходом ходил в заданном квадрате.

Новосельцев поднялся на мостик и сменил помощника.

– Отдыхайте пока, – сказал он. – Не забудьте, кстати, побриться.

Помощник удивленно глянул на командира, машинально потрогал щеку и, ощутив щетину, пробормотал:

– Надо же.

Вторая ночь прошла так же спокойно, как и первая, если не считать болтанки, которая всех утомила.

В полдень катер вернулся на базу. А через два часа Новосельцева вызвали в штаб.

– Будете сопровождать транспорт в Туапсе, – заявил Корягин будничным голосом и чуть приподнял полусонные веки. – Оттуда отконвоируете транспорт с грузом.

Новосельцев повторил приказание, а про себя подумал: «На отдых рассчитывать не приходится. Работенки катерникам хватает».

Через сутки катер вернулся в Геленджик, а спустя несколько часов его опять отправили в дозор.

Море было по-зимнему неспокойно. Волны казались черными и маслянистыми, как взбаламученный мазут. Холодный ветер гнал по небу отяжелевшие свинцовые тучи, срывал с гребней волн водяную пыль и осыпал ею палубу, клеенчатые плащи стоявших на вахте матросов. Брызги слепили глаза, больно били лицо, ледяные капли скатывались за воротник.

Но глаза нельзя закрыть, лицо невозможно отвернуть – в такую погоду, когда трудно разобрать, где кончается море и начинается небо, дозорный корабль должен особенно бдительно нести вахту.

Новосельцев всю ночь простоял на мостике, поеживаясь от холода. Глаза его воспалились от соленой воды, а губы потрескались. Когда наступил рассвет, к мостику подошел боцман. Его пышные усы обвисли, и с них капала вода.

– Не появятся в такую погоду фашисты, – как бы между прочим заметил он.

Стоявший у штурвала Дюжев повернул в его сторону посиневшее лицо с красными глазами под припухшими веками и с ухмылкой сказал:

– Кисло им сейчас.

– А тебе не кисло? – криво усмехнулся боцман.

– И мне, – сознался рулевой, притопывая ногами, и добавил плутовато: – Но мне привычно, я сын рыбака…

Осмотрев в бинокль море, Новосельцев сказал боцману:

– Буди помощника. Пусть кок принесет мне в каюту горячего чаю.

Через несколько минут Новосельцев сидел в своей каюте и пил чай. Напившись, он сменил мокрое нижнее белье и лег на койку. Заснул сразу, несмотря на сильную качку.

Через два часа он проснулся. Качка стала меньше. Надев шапку и кожаный реглан, он вышел из каюты.

Дверь в каюту помощника почему-то была открыта, и в каюте горел электрический свет. Новосельцев заглянул в нее, думая, что там помощник, но она была пуста. «Разиня, забыл выключить свет», – рассердился лейтенант и хотел уже повернуть выключатель, как его взгляд упал на лежащую на столике толстую тетрадь в коленкоровом переплете. «Новый журнал помощник завел, – подумал он. – Что он туда записывает?» Новосельцев взял тетрадь и развернул. На первой странице было написано мелким убористым почерком: «Где-то я читал или слышал изречение: «Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником». Предельно ясная мысль».

Новосельцев быстро захлопнул тетрадь с таким ощущением, словно он нечаянно сунул нос в чужую сокровенную тайну. На обложке он заметил надпись: «Мысли по поводу и без повода». «Тоже мне мыслитель!» – подумал он с усмешкой.

Выключив свет и прикрыв каюту, Новосельцев несколько мгновений стоял, собираясь с мыслями. Он никак не мог смириться с тем, что его помощник трус. За это время Букреев показал себя с хорошей стороны. Вахтенный журнал и всю отчетность он вел образцово, к матросам относился требовательно и вежливо, быстро перезнакомился со всеми офицерами дивизиона. При налетах самолетов на Геленджик вел себя смело. Чего же он записывает в тетрадь такие шкурные мысли?

Лейтенант поднялся на палубу и подошел к мостику. Ветер дул тише, но было сыро и холодно по-прежнему. Букреев стоял, облокотившись о поручни, и осматривал в бинокль горизонт. Новосельцев обратил внимание на его темные усики, которые, как ему показалось, воинственно топорщились.

– Ничего, ни одной живой души, – с заметным удовлетворением произнес Букреев, опуская бинокль.

– Я бы хотел предложить вам, товарищ лейтенант, – сказал Новосельцев, глядя на этот раз в его красивые темно-серые глаза, – подготовить беседу с командой примерно на такую тему: «Не жалей жизни в бою». В ней следует провести мысль, что советские воины свой долг перед родиной ставят выше собственной жизни. Надо вспомнить подвиг Гастелло, Голубца, Чекаренко, гарнизона дзота номер одиннадцать. Примеров самопожертвования много, во флотской газете в каждом номере о них рассказывается.

– Тема интересная, – согласился помощник. – С охотой возьмусь провести такую беседу.

На его лице не появилось и тени смущения, и Новосельцев уже решил, что несправедливо давать отрицательную оценку помощнику на основании какой-то альбомной записи в тетради.

– Можете пока отдыхать, – сказал Новосельцев.

Помощник спустился вниз.

Из радиорубки вышел позеленевший от качки и бессонной ночи радист Григорий Душко и подал командиру радиограмму. Новосельцеву приказывали вернуться на базу.

Новосельцев был рад вернуться на базу. И команда и он сам намаялись за двое суток болтанки в неспокойном море.

Через полчаса, когда катер оставил позади район дозора, Новосельцев хотел приказать сделать приборку, но не успел распорядиться, как сигнальщик доложил:

– На норде четыре самолета! Летят на Геленджик!

Новосельцев оглянулся и поднял к глазам бинокль. Четыре немецких бомбардировщика летели на Геленджик. По-видимому, они имели определенное задание и вряд ли будут отвлекаться ради маленького корабля, если даже заметят его.

Однако Новосельцев приказал сыграть боевую тревогу. Первым выскочил из камбуза без поварского колпака и фартука Наливайко и колобком подкатился к носовой пушке. По боевому расписанию он подносчик снарядов на носовом орудии. Лейтенант Букреев подбежал к мостику с плащом в руке. Несколько секунд он наблюдал за самолетами, потом нырнул в рубку. Рулевой Рекунов, радист Душко, минер Шабрин и акустик Левин выскочили на палубу с заспанными лицами. Подбежав к пушкам, на которые были расписаны по боевому расписанию установщиками прицелов и целиков, заряжающими, подносчиками снарядов, они стали протирать глаза и застегивать бушлаты.

Вскоре стволы пушек и пулеметов смотрели вверх, готовые в любую секунду открыть стрельбу.

Боцман стоял у правого пулемета, держа одну руку на рукоятке, а другой подкручивал усы.

Самолеты шли, не снижаясь. Видимо, у фашистских летчиков действительно была определенная задача. «Если они не обратят на нас внимания, то, пожалуй, не следует и огня открывать», – подумал Новосельцев.

«Самолеты идут бомбить Геленджик. И я должен сбить их с курса», – решил лейтенант и, сделав подсчет высоты, приказал приготовиться к открытию заградительного огня из пушек и пулеметов, как только самолеты приблизятся.

Самолеты летели в кильватер друг другу. Вот они совсем близко, слышен завывающий гул их моторов.

– Огонь!

Напоровшись на огневую завесу, передний самолет рванулся вверх, а остальные – направо и налево.

Новосельцев удовлетворенно крякнул, видя, что строй бомбардировщиков поломан.

Два самолета отделились и начали делать заход на корабль, а два полетели дальше. «С нас хватит и этих…», – вслух подумал Новосельцев, зябко передернув плечами.

Первый самолет перешел в пике.

– Право руля! – крикнул Новосельцев, видя, как от самолета отделились две черные капли.

Катер рванулся вправо, и Новосельцев перенес все внимание на второй самолет, также начавший пикировать. Левее катера раздались один за другим два взрыва. Со второго самолета полетели бомбы. Они упали позади катера и почему-то не разорвались.

Морской охотник увертывался, выделывая, казалось бы, невозможные повороты. Он не убегал от врагов, а ловко обманывал их. Комендоры не прекращали стрельбу.

В эти быстротечные минуты все – от командира, стоящего на мостике, до механика, находившегося под палубой, – делали одно общее дело. Комендоры, пулеметчики, сигнальщик, рулевой, мотористы, радист – все люди и механизмы словно слились в единый мощный сгусток энергии.

Самолеты сделали по четыре захода. Бомбы падали то справа, то слева, то впереди, то позади.

Сражение закончилось так же неожиданно, как и началось. Израсходовав бомбы, самолеты повернули на север.

– Итак, багаж не был доставлен до станции назначения, – весело выдохнул Дюжев, вытирая со лба пот.

– Лейтенант, поднимитесь ко мне, – сказал в переговорную трубку Новосельцев.

Помощник вышел из рубки и, пошатываясь, подошел к командиру. Он был бледен, а губы его дрожали. Новосельцев пытливо посмотрел на него и отвернулся, боясь рассмеяться, – очень уж жалким казался он.

Букреев овладел собой, увидев чистое небо. Он даже улыбнулся и бодро сказал:

– Концерт окончен.

Но улыбка у него получилась похожей на гримасу, а слово «окончен» он словно проглотил и подавился. «Нет, это не моряк душой», – решил Новосельцев, вспоминая своего прежнего помощника, сохранявшего хладнокровие при любых обстоятельствах.

– Запишите в вахтенном журнале о бое с самолетами.

На палубу поднялся Ивлев. По его худому, остроскулому лицу катился пот.

– Моторы в полном порядке, – доложил он командиру, жадно вдыхая воздух.

Во время схватки ему и мотористам пришлось несладко в наглухо задраенном моторном отсеке, насыщенном горячим воздухом.

Боцман доложил об отсутствии повреждений в корпусе корабля.

Когда комендоры и пулеметчики собрали стреляные гильзы, протерли пушки и пулеметы, Новосельцев распорядился:

– А теперь, боцман, подраить надо. Чтобы палуба блестела.

Матросы и старшины понятливо переглянулись, а кое-кто незаметно улыбнулся. Командир оказался верным себе.

Собравшиеся на корме покурить обсуждали прошедший бой. Ивлев с колючей насмешкой в глазах говорил комендорам:

– Умения не хватило, видать, поставить на мертвый якорь хоть один самолет. Разучились, братцы…

Разгоряченный прошедшим боем Пушкарев, размахивая руками, кивнул в сторону Дюжева:

– Чисто цирковой акробат… В секунду по два раза руль перекладывал. Прицелься-ка в таких условиях… Это же пушка…

– Рулевой что надо. Если бы не он, то еще неизвестно, как бы дело обернулось…

– Это – факт, – согласился Пушкарев. – Рулевой классный.

– Мне кажется, что расчет вашей пушки не совсем слаженно работает.

– Сквозь палубу заметил? – неожиданно разозлился Пушкарев. – Задержки в стрельбе не было.

– А говорят, что было…

– Не было, говорю! Заряжающего, правда, немного укачало.

– И к бою изготовились позже расчета кормового орудия.

Пушкарев сердито бросил окурок в море и, не отвечая, пошел к своей пушке.

Ивлев посмотрел ему вслед и покачал головой.

Ветер, как хороший погонщик, разогнал тучи и затих, словно увидел, что ему больше нечего делать в чистом голубом небе. Установилась солнечная погода. Море опять приобрело синевато-зеленую окраску, а в Геленджикской бухте оно казалось голубым.

Катер вошел в бухту, и Новосельцев увидел стоящие у причала знакомые катера. Один охотник на малых оборотах ходил у входа в бухту. На рейде стоял большой транспортный корабль.

Через несколько минут катер ошвартовался. Заметив около здания штаба Корягина, Новосельцев спрыгнул на пирс и пошел к нему с рапортом.

Спокойно выслушав рапорт, Корягин спросил:

– Повреждений, значит, нет?

– Ни единого. Полный порядок.

– Команда сильно утомлена?

– Немного есть, в норме…

– Гм… Отдыхайте. Можешь отлучиться с корабля на квартиру. Через шесть часов зайдешь в штаб. Получишь задание.

Новосельцеву удалось поспать часа три. Проснувшись, он умылся по пояс холодной водой, побрился, подшил подворотничок к кителю и пошел в штаб.

Там он увидел заместителя по политчасти старшего лейтенанта Бородихина, широколицего здоровяка с веселыми светло-карими глазами и буйной растительностью на голове. Вихры его невозможно было зачесать, поэтому он отрастил длинные волосы, но и они не лежали, а топорщились вверх, отчего голова казалась непомерно большой. От избытка энергии руки у него всегда были в движении, а сам он почти никогда не сидел. Когда Бородихин подходил, то Новосельцеву всегда казалось, что он скажет: «А ну, давай поборемся».

Корягин сидел за столом, а Бородихин ходил из угла в угол, размахивая руками, и о чем-то говорил. Увидев вошедшего Новосельцева, замполит замолчал, а Корягин коротко бросил:

– Садись.

Встав против лейтенанта, Бородихин несколько мгновений рассматривал его, а затем сказал с иронией:

– Что скажете в свое оправдание?

– Мне еще не известно, в чем меня обвиняют, товарищ лейтенант, – довольно холодно произнес Новосельцев.

У Корягина был невозмутимо спокойный вид, веки полуопущены, а в зеленоватых глазах скука.

– Скажите, товарищ лейтенант, – спросил он, растягивая слова, – самолеты, с которыми вы вели утром бой, сами напали на вас?

– Нет. У них был другой курс.

– Значит, вы первыми завязали с ними бой?

– Первый.

Бородихин остановился и спросил в свою очередь:

– Вы считаете, что так и должно быть?

Новосельцев несколько удивленно посмотрел на него и ответил с некоторым раздражением:

– Я считаю, что инициатива должна быть в моих руках. Так учили нас в военно-морском училище. При встрече с противником я должен первым напасть, хотя бы противник был сильнее меня. Внезапность нападения уравнивает силы. В данном случае я расстроил боевой порядок вражеских самолетов, два отвлек от намеченного объекта и заставил сбросить бомбы в море.

– Они летели бомбить нашу базу, – заметил Корягин.

– Ну вот, видите! – с торжествующими нотками в голосе воскликнул Новосельцев: – Половину бомб не довезли! Жаль, что не удалось подбить!

– Но ведь вы рисковали кораблем, – сказал Бородихин, – жизнью людей. Об этом вы думали?

Новосельцев встал со стула и растерянно проговорил:

– Я не понимаю, товарищ капитан-лейтенант, обвиняют меня, что ли? Вы сами требовали быть активным в море…

Бородихин замахал на него руками, вскинув вверх густые брови.

– Ой, горячий какой! Садись. Не люблю, когда люди стоят. Поговорим спокойно. Командиру дивизиона было доложено, что в бой вы ввязались опрометчиво, без оснований, что во время боя у вас повреждена дымовая аппаратура, часть шкиперского имущества, находившегося на палубе, смыта в море.

Говоря это, он не сводил глаз с лица лейтенанта, а правом рукой постукивал по спинке стула в такт своим словам'.

– Все это – чепуховина, – неожиданно произнес Корягин и встал из-за стола.

– Может быть, и чепуха, – усмехнулся Бородихин. – Но нам надо установить, случайными были действия Новосельцева или заранее обдуманы. Что скажете на это, товарищ лейтенант?

– Я заранее обдумал все.

– И готовы отстаивать ваши убеждения перед кем угодно?

– Буду отстаивать. Партия учит нас быть принципиальными.

– Ну, хорошо, – нетерпеливо сказал Корягин. – Хватит об этом. Действовал правильно. Так и впредь действуйте. Где бы врага ни встретил – бей его смертным огнем.

У Новосельцева отлегло от сердца, но теперь его заинтересовало, кто мог состряпать на него кляузу.

Корягин ответил уклончиво:

– Есть у нас на флоте такие теоретики. Дескать, рисковать не следует, главное, мол, сберечь корабль, а ради этого следует избегать морских боев. Сверхосторожность.

В его зеленоватых глазах появилось злое выражение.

– Как в песне поется: нас не трогай, мы не тронем, – рассмеялся Бородихин. – Кое-кто из береговых стратегов считает, что адмирал Макаров с его взглядами на войну на море безнадежно устарел.

– Разговор на эту тему исчерпан, – заявил Корягин. – Получайте, Новосельцев, задание. Смотрите на карту. Вечером пойдете к крымскому берегу. Вот здесь надо высадить группу разведчиков. Здесь нет подводных камней, но уже дважды тут разбивались шлюпки с разведчиками. Какая-то загадка. Проверишь. К утру вернетесь. Затем, в какое время скажем, пойдешь вот сюда. Там разведчики будут ожидать. Возьмешь их на борт. Вопросы будут?

– Все ясно.

– Лейтенант Букреев не пойдет с вами.

– Почему? – удивился Новосельцев.

– Отзывают в штаб флота.

– За какие заслуги?

– Он сын адмирала, – криво усмехнулся Корягин.

Новосельцеву хотелось рассказать о букреевской тетради с мыслями «по поводу и без повода», а также о поведении Букреева во время воздушного боя. Но, подумав, решил, что сейчас не стоит говорить об этом, когда-нибудь потом.

– Привет Крыму, – улыбнулся Бородихин.

– Разрешите идти?

– Идите готовьтесь. Разведчики сами заявятся на корабль. Фамилия их командира Глушецкий.

– Николай? – не удержался от радостного восклицания Новосельцев.

– Знакомы?

– В госпитале вместе лежали.

Радостно возбужденный побежал Новосельцев на свой корабль.

Рядом ошвартовался катер Школьникова, два часа назад вернувшийся с моря. На его палубе было пусто, все спали, за исключением стоявшего у рубки вахтенного матроса.

На причале ему встретился Букреев с чемоданом в руке.

Козырнув, Букреев сказал:

– Прощаюсь с вами.

– Счастливого пути, – сухо отозвался Новосельцев.

Несколько мгновений Букреев молчал, потом, краснея, спросил:

– Вам докладывали, что я во время бомбежки перекрестился?

– Доложили…

– А вы командиру дивизиона?

– Я ему об этом не докладывал.

– Что вы думаете обо мне после этого?

Новосельцев пожал плечами.

– Я не имел времени, чтобы присмотреться к вам.

– А все-таки…

– Хотите откровенно? Не знаю почему, но вы мне антипатичны.

– Догадываюсь почему. Потому что я сын адмирала и это дает мне какое-то преимущество перед рядовыми офицерами, например, быстрее получать повышение по службе. Когда-нибудь я расскажу вам, рад ли я, что являюсь сыном адмирала.

– У Школьникова отец тоже адмирал. Но он мой друг, настоящий катерник. Видимо, не в этом причина.

– У вас есть основание считать меня трусом. Во время бомбежки я действительно немного растерялся. Тому есть причина.

Новосельцев усмехнулся и подумал: «У каждого труса есть причина».

– Жаль, что нет возможности поговорить с вами пообстоятельнее. Я бы вам рассказал такое, что вы поняли бы меня. Но, надеюсь, мы еще с вами встретимся. А пока прощайте.

Он козырнул и пошел к штабу. Новосельцев посмотрел ему вслед и подумал: «Какой-то несуразный разговор был у нас».

На корме своего катера Новосельцев увидел матросов, куривших и о чем-то оживленно разговаривающих. Новосельцев спустился в каюту и позвал боцмана и механика.

– Пойдем к крымскому берегу, – сообщил он и посмотрел на них, пытаясь узнать, какое впечатление произведут его слова.

Но лица обоих остались бесстрастными.

– Никого на берег не отпускать. Глубинные бомбы сгрузить. На корму погрузить шлюпку. Получены ли продукты?

– Получил на двое суток.

– Бензином обеспечены? – обратился лейтенант к механику.

– Получил немного, – ответил Ивлев. – Хватит туда и обратно. Масла в достатке.

– Сходите к командиру базы и попросите еще бензина. Надо иметь в запасе на всякий случай.

– Трудно уговорить капитана Уздякова. Он очень экономен.

– Попытайтесь. Скажите ему, что предстоит дальний поход. Идите сейчас же.

Через несколько минут в каюту постучал Пушкарев.

– Разрешите обратиться с просьбой? – нерешительно произнес он, переминаясь с ноги на ногу.

– Говорите.

– Освободите меня от обязанностей командира отделения комендоров. Оставьте только наводчиком.

– Это еще почему? – удивился Новосельцев необычной просьбе.

– Не хочу за всех быть в ответе. Раньше я отличником был, а как попал на ваш корабль, так в боевой листок прописали. Карикатуру нарисовали – на черепахе едет мой расчет. На полминуты позже других объявил, что орудие к бою готово. А я при чем, если заряжающий укачался, другой задержался в кубрике.

– В сегодняшнем боевом листке?

– Час тому назад вывесили.

– Критика, значит, не понравилась?

– Какая там критика, – поморщился Пушкарев. – Сплошная насмешка. А мне не до веселья.

– И из-за такой критики проситесь в наводчики?

– Да. Хочу отвечать только за себя. Не до людей мне сейчас. И без того тошно…

Он вздохнул и насупился. Новосельцев заметил на его щеках и около губ преждевременные морщины, а на правом виске седые волосы.

– Хорошо, я подумаю. Можете идти.

«Что за человек? – стал размышлять Новосельцев, когда комендор ушел. – Почему он всех сторонится? Хочет отвечать только за себя, а за товарищей не хочет. Что-то происходит с парнем. Надо заняться им».

Новосельцев только вышел из каюты, как сверху спустился Школьников.

– Зайдем к тебе, – сказал Школьников, подавая руку.

Войдя в каюту, Школьников прикрыл дверь.

– Расскажи, Виктор, что произошло? – с любопытством спросил он Новосельцева. – В штабе говорят по-разному.

– О чем, собственно, говорят? – в недоумении произнес Новосельцев. – И почему это тебя так заинтересовало?

– Говорят, что ты в районе дозора затеял бой с самолетами противника и тем самым выдал противнику местонахождение дозора.

– Что за чушь! – возмутился Новосельцев, вскакивая. – Кто так клевещет на меня?

Школьников остановил его и усадил:

– Не горячись. Поступил ты правильно. А вот что произошло у тебя с помощником – мне не понятно. Он сказал, что ты недоволен им и поэтому вы разошлись.

– Я никому не говорил о наших взаимоотношениях.

– Он сам рассказал. Зачем тебе нужно портить дружбу с ним? Ведь он сын адмирала.

– Как и ты, – усмехнулся Новосельцев. – Ладно, раз Букреев заговорил о моей неприязни к нему, то и я открою карты, – и он рассказал ему о воздушном бое, о тетради с мыслями Букреева.

Школьников выслушал его, не перебивая, но, когда он закончил рассказывать, покачал головой:

– Послушай мое мнение, будь терпелив. Я не желаю тебе неприятностей. В глазах матроса офицер – непогрешимая личность, которая все знает, все умеет, никогда не ошибается. Вот что такое офицер. Матрос – исполнитель его воли, ему не положено обсуждать его действия.

– Матросы – это не бараны!

Школьников поморщился:

– Ну что за сравнение! Суворов говорил – каждый солдат должен понимать свой маневр. Так и матрос. Что значит свой маневр? Стоит сигнальщик на своем посту – пусть знает отлично сигнальное дело, остальное не для его ума. Моторист должен отлично знать мотор – и все. Акустик пусть изучает шумы. Офицер – это голова, а матросы и старшины – его руки, ноги, уши. Так, например, заведено на моем катере. А разве плохо выполняет службу моя команда? Ты же привносишь на военный корабль демократию. Твои матросы обсуждают действия помощника, его поведение. Не имеют права! О том, каков Букреев, они не должны были знать.

– Этого не скроешь.

– Перед матросами можно оправдать любой поступок. Скажем, ты сказал бы, что Букреев прав, когда не стал завязывать бой с противником. Можно придумать почему. А с ним наедине поговорил бы как надо.

Новосельцев рассмеялся:

– Эге, Владимир, ты, вижу, тоже мыслитель. Завел бы и ты тетрадь для своих теорий.

– Ничего смешного не вижу в том, что сказал, – обиделся Школьников. – Мой катер одним из лучших на флоте считают, а твой пока еще нет. Ты Корягина себе в пример берешь, а у него немало недостатков. Сидеть с матросами, пить с ними вместе вино, курить, рассказывать анекдоты – это игра в либерализм. А Корягин это делает. Он, между прочим, выручает тебя. Я должен был доставить к крымскому берегу разведчиков. А он поручил тебе, чтобы начальство сегодня тебя не вызывало. На себя удар примет. В этом отношении надо отдать ему справедливость – никогда не даст в обиду своего подчиненного.

– А не знаешь, кто на меня накляузничал ему?

– По-моему, Уздяков, – убежденно сказал Школьников. – У меня однажды была с ним стычка. Подрался я с четырьмя немецкими катерами. Пощипали меня основательно. Прихожу к Уздякову выписать материалы для ремонта, списать пропавшее имущество, а он мне заявляет: «Вас никто не обязывал ввязываться в бой с катерами. Об ордене, вероятно, мечтали и полезли в безрассудную драку. А материальную часть, имущество не сберегли. Дескать, это забота командира базы. А ведь мне орденов не дадут». Тут я не стерпел и поговорил с ним крупно.

– Что ж ты ему сказал?

– А я сказал: «Еще подобное слово – и я ударю вас чем-нибудь тяжелым».

Новосельцев хитро прищурился.

– Противоречишь себе, Володя. Уздяков ведь тоже офицер, а ты… Он посолиднее Букреева.

Школьников чуть улыбнулся тонкими губами.

– Погорячился, конечно. Так ведь он береговой офицер, интендантская душа. Уздяков имеет прескверный характер. Для него тряпка, килограмм краски или бензина дороже человека. Чуть что загубишь, бежит жаловаться командиру дивизиона. Что у тебя пропало во время боя?

– Часть шкиперского имущества смыта за борт, да дымовая аппаратура повреждена.

– Вот за это он и решил утопить тебя.

– Неужели он такой мелочный?

– Поживешь – увидишь.

Однако Новосельцев не поверил Школьникову. Уздяков образованный человек, он может быть мелочным, но не подлым. По-видимому, у него, как это бывает у некоторых хозяйственников, чувство бережливости доведено до абсурда. Конечно, с такими интендантами жить тяжело, но начальство ими дорожит, и поэтому приходится уживаться с ними.

Школьников поднялся и подал руку Новосельцеву:

– Счастливого плавания! Желаю удачи! Завидую, откровенно говоря. Мне опять в дозоре болтаться.

Когда он ушел, Новосельцев несколько минут сидел, собираясь с мыслями. Было неприятно, что кто-то распускает дурацкие слухи. Есть же еще у нас пакостливые людишки!

– Черт с ними! Пусть болтают! – тряхнул головой и вслух ругнулся Новосельцев. – У меня без них забот хватает!

Надев шинель, он полез на палубу.

К нему подбежал Ковалев и доложил:

– Бомбы сгружены. Шлюпка на борту.

– Добро.

Вскоре на корабль вернулся Ивлев. Криво усмехнувшись, он коротко сказал:

– Отказано.

– По какой причине?

– Он показал документы, из которых следует, что у нас бензина в достатке – хватит до Крыма и обратно и еще останется.

– А на самом деле?

– Хватит, конечно. Но при условии хорошей погоды. Я говорил капитану, что надо иметь в запасе, поскольку время зимнее. Но капитан прочитал мне мораль и повернул кругом.

– Какую же он мораль читал? – заинтересовался Новосельцев.

– Он сказал, что сейчас страна дорожит каждым килограммом бензина, что доставка его в Геленджик сопряжена с большими трудностями, что пора командирам и механикам понять это и начать борьбу за экономию горючего.

– Гм, – Новосельцев нахмурил брови. – Ничего не возразишь, правильно сказал. Ну что ж, Дмитрий Абрамович, будем надеяться, что силы небесные помогут нам. Идите к мотористам, поставьте им задачу. А я буду поджидать разведчиков.

Он сел около рубки на стул-разножку и стал ждать. Ему хотелось поскорее увидеть Николая. Почти три месяца прошло с тех пор, как они расстались. Адресами не обменялись, ибо не знали, кому где придется служить. В конце октября Новосельцев прочел во флотской газете очерк о подвиге группы разведчиков под командованием лейтенанта Глушецкого. Он вырезал его и хранил в чемодане. Больше никаких известий о нем не имел.

Ждать пришлось недолго. Несмотря на сумеречное время, Новосельцев сразу узнал среди появившихся на пирсе шести разведчиков, одетых в одинаковые ватные бушлаты, высокую фигуру Глушецкого.

Вскочив, Новосельцев призывно махнул рукой.

Разведчики поднялись на борт корабля, и друзья обнялись.

– Вот и встретились! – радостно воскликнул Виктор.

– Сошлись фронтовые дорожки, – весело подтвердил Николай. – Принимай гостей.

– Боцман, размещай разведчиков.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Боцман разгладил усы и степенным шагом подошел к разведчикам.

– Привет, братишки, – с покровительственными нотками в голосе произнес он.

Гучков протянул ему руку:

– Привет, боцман! Узнаешь?

– О, кого я вижу! – расплылся в улыбке Ковалев. – Как не узнать! Старый знакомый.

– Это тот самый боцман, который снял нас с крымского берега, – пояснил Гучков товарищам.

– Пошли в кубрик, друзья, – предложил боцман. – Может, кто хочет поспать. Время есть в запасе.

– Узнаю морское гостеприимство, – с одобрением сказал Гриднев. – Провожай, боцман…

Лейтенанты поднялись на мостик.

– Отдать швартовы! – распорядился Новосельцев.

Катер отошел от причала.

В открытом море погода оказалась свежее, но небо было чистое. Через час совсем стемнело, и над морем нависли звезды. Стоя на мостике, Глушецкий смотрел на небо, где, точно серебристая река, протянулся Млечный Путь. Несмотря на холодный ветер, сходить с мостика не хотелось.

– Прошел бы ты в мою каюту, поспал, – заметил ему Новосельцев. – До Крыма еще далеко.

– Я отлично выспался.

– Ну, смотри, тебе виднее. Одеты легко. У меня есть запасной реглан. Может, наденешь?

– Не возражаю.

Матрос принес кожаный реглан, и Глушецкий надел его поверх ватной куртки. Стало теплее.

– Шторм не предвидится?

– Синоптики угрожают. Говорят, что у крымского берега штормовая погода.

– Может захватить?

– Вполне.

Гридневу наскучило сидеть в кубрике, и он поднялся наверх. Около носового орудия он остановился и прислушался к песне, которую вполголоса пел командир Пушкарев. Певец сидел на корточках, прислонившись плечом к тумбе, и ни на что не обращал внимания.

Гриднев дождался, когда певец затих, и спросил:

– Балаклавский, что ли?

Пушкарев вскинул на него глаза.

– Как догадался?

– По песне. Слышал ее в Балаклаве у рыбаков. Правда, давненько, лет двадцать назад.

Он присел рядом с Пушкаревым.

– Рыбаком был, значит?

Пушкарев промолчал.

– Нравилось мне в Балаклаве, – продолжал Гриднев. – Бухта хорошая, и рыбаки отчаянные. Остался бы я там жить после гражданской войны, да жена не захотела, в деревню потянула. Да и мне, признаться, море наскучило за пять лет службы. Решил на земле осесть. Жил в деревне, а о Севастополе и Балаклаве долго тосковал. Тянуло меня туда, как телка к корове.

Видимо, тон, которым говорил Гриднев, подкупал комендора, и он со вздохом проговорил:

– И мое сердце туда рвется. А зачем – не знаю. Мне в Балаклаве не жить больше.

– Почему? – удивился Гриднев.

– Ничего родного не осталось там у меня, кроме камней, – голос у него звучал глухо и слегка дрожал. – Дом разбомбило, мать и двух братьев убило, отец погиб под Одессой. Невеста была, и ту, наверное, немцы в Германию увезли или погубили. После войны подамся куда подальше. А вернись домой, все будет напоминать.

Он опять замолк и отвернулся.

Близость крымского берега навела на воспоминания и Глушецкого. Там, за громадой воды, родной город, знакомые улицы, Графская пристань… Глушецкому вспомнился теплый весенний вечер на Историческом бульваре, тот самый вечер, когда он объяснялся в любви Гале Мартыновой, технику коммунального отдела. Если говорить точнее, объяснялся он не вечером, он с вечера до полночи водил ее по аллеям бульвара, не решаясь сказать про свои чувства. Лишь в полночь, когда Галя заявила, что у нее устали ноги и пора домой, он решился… Как будто недавно это было, а сколько событий за это время произошло!

– Подходим! – прервал его размышления Новосельцев.

Глушецкий подозвал Гриднева и приказал ему собрать всех разведчиков на палубе.

Матросы начали готовить к спуску шлюпку.

Не доходя метров двухсот до берега, катер застопорил ход.

– Гребцами пойдут боцман Ковалев и матрос Токарев, – сказал Новосельцев. – Они должны разведать дно у берега. Раньше здесь подход был хороший. Но за последнее время шлюпки, высаживающие разведчиков, не возвращаются. Это подозрительно…

– Да, тут что-то неладное, – согласился Глушецкий.

Шлюпку спустили па воду. В нее спрыгнули Ковалев и Токарев и стали по одному принимать разведчиков.

– Всех выдержит? – спросил Глушецкий.

– Вполне, – сказал Новосельцев.

До суши оставалось несколько метров, и вдруг шлюпка стукнулась о что-то. От удара она треснула, как скорлупа, и все сидящие в ней очутились в воде. Никто не ахнул, не вскрикнул. Ухватившись за руки, они молча вышли на берег, огляделись, привели в порядок оружие.

Несколько минут сидели недвижимо под скалой, настороженно прислушиваясь и дрожа от холода. Потом Глушецкий распорядился снять и выжать одежду.

Скручивая бушлат, Ковалев размышлял: «История! Камней тут нет… О что же ударилась лодка? Как проверить?»

Он подошел к Глушецкому и сказал:

– Разрешите проверить берег.

Глушецкий огляделся и, не заметив ничего подозрительного, махнул рукой.

Ковалев разделся, вошел в воду. Через несколько минут он выбежал из воды и, лязгая зубами, сообщил лейтенанту:

– Нашел!.. Надолбы подводные сделали немцы. Как ножи торчат. Хитро придумали.

Гриднев протянул ему флягу:

– Погрей нутро.

Ковалев сделал несколько глотков и стал растирать тело сырым бушлатом.

Глушецкий задумался:

– Что же теперь делать вам? Придется идти с нами. Шлюпку надо затопить, чтобы по ней не догадались о нашем визите.

Токарев и Семененко разыскали разбитую шлюпку, столкнули ее в воду и забросали камнями.

Когда они вернулись и доложили Глушецкому о том, что лодка затоплена, Ковалев произнес:

– А нам нельзя идти с вами, товарищ лейтенант.

– Почему?

– А кто доложит командиру о том, что разведчики высажены, что они пошли, не встретив противника, что немцы сделали подводные надолбы?

Сигнальный фонарик, взятый Глушецким с собой, раздавило при ударе шлюпки о подводную надолбу. Да и едва ли с катера заметили бы сигналы, ибо волны бились о берег, создавая мутную пелену из водяных брызг.

Глушецкий задумался. Доложить, конечно, нужно, чтобы не оставлять в неведении командира корабля, командование. Но как?

– Мы вплавь, – сказал Ковалев.

– Доберемся, – уверил Токарев.

Глушецкий несколько минут молчал. Шансов у моряков мало: шторм, волны крутые. Могут не доплыть. Но отговаривать не стал. Положил руку на плечо боцману, сказал:

– Счастливо доплыть…

Разведчики молча пожали им руки. Гриднев прижал Ковалева к груди, сказал:

– Вижу – лихие моряки, верю – доплывете. Ни пуха ни пера.

Разведчики скрылись в темноте.

Проводив их глазами, Ковалев и Токарев разделись и спрятали в камнях одежду и оружие. Согнувшись от холода, они молча пошли к берегу.

– Может, кто из нас не доберется… – сказал Ковалев. – Давай попрощаемся…

Они обнялись и поцеловались.

– Плыви за мной в кильватер, – сказал Ковалев и бросился в воду.

Он думал, что ледяная вода обожжет его, но тело, уже успевшее задубеть на холодном ветру, не почувствовало ожога…

Стоя на мостике, Новосельцев обеспокоенно всматривался в берег. Прошло уже немало времени, а гребцы не возвращались. Что с ними? В голову лезли тревожные мысли.

Как установить, что же произошло в действительности? Нельзя докладывать командованию, основываясь только на догадках. А если разведчики не на берегу?

«Скоро рассвет, нужно что-то придумать, – размышлял Новосельцев. – Но что? Подожду еще с полчаса, а потом придется уходить».

Неожиданно за бортом раздался сиплый голос.

– Концы в воду! – обрадованно крикнул Новосельцев и бросился к борту.

Первым вытащили Ковалева. Ступив на палубу, боцман зашатался, как пьяный, передергиваясь всем телом. Он хотел что-то сказать, но зубы его так стучали, что лейтенант ничего не понял. Токарева подняли через несколько секунд. Он пластом упал на палубу и не шевелился.

– Обоих в моторное отделение, – распорядился Новосельцев. -Растирать спиртом и влить внутрь.

Вскоре Ивлев доложил по переговорной трубке:

– Боцман говорит, что разведчики пошли. Шлюпку разбило около берега. Немцы устроили подводные надолбы. Ковалев нырял и установил это с точностью.

– Как их самочувствие?

– Отходят помаленьку.

2

Через двое суток морской охотник опять подошел к крымскому берегу.

Скрывшись в тень высокой скалы, он приглушил моторы и затаился. Все люди стояли наготове на своих постах.

Так прошел час, другой…

Новосельцев с нетерпением посматривал на берег, начиная испытывать тревогу за Глушецкого и его товарищей. Они должны быть тут, на берегу, с вечера. Что же случилось? Глушецкий, конечно, изучал не флору и фауну Крыма, могло произойти какое-нибудь несчастье.

– На берегу огонек, – доложил Шабрин, прерывая размышления командира.

Действительно, на берегу мелькнул узкий луч, потух, снова зажегся. Новосельцев прочел условный сигнал и приказал спустить шлюпку. Гребцами сели Ковалев и Румянцев. Вскоре они вернулись. На борт поднялись семь человек. Глушецкий подошел к мостику, подал Новосельцеву руку и торопливо сказал:

– Давай полный вперед. Нас ищут.

– Сейчас газанем, – весело отозвался Новосельцев. – Что за пассажира привели?

– Пленный офицер.

– Ого! – не удержался от восклицания Новосельцев.

Разведчики и пленный спустились в кают-компанию. Новосельцев подозвал боцмана и распорядился, чтобы разведчиков накормили.

Спустя некоторое время, когда вражеский берег был далеко, Новосельцев, оставив за себя на мостике боцмана, пошел проведать разведчиков. Они уже закончили ужин и курили. Новосельцев с любопытством посмотрел на фашистского офицера, сидевшего с краю и жующего хлеб с маслом. Он впервые так близко видел живого гитлеровского офицера.

– А стоило ли этого типа кормить маслом? – спросил он, недобро щурясь.

– Этого стоит покормить, – сказал Глушецкий.

– Сам сдался, – заметил Семененко, закручивая цигарку необычных размеров.

Собиравший посуду со стола Наливайко округлил глаза-пуговки:

– Интересно… что ж ему – климат крымский не понравился?

Пленный перестал есть, поднял круглое лицо и, глядя на Новосельцева светло-голубыми глазами, со спокойным достоинством сказал на русском языке:

– Я не хочу воевать за сумасшедших. Я не фашист.

– Вот как! – удивился Новосельцев. – Не все немецкие офицеры, оказывается, мыслят одинаково.

– Не все, – подтвердил Глушецкий. – После Севастополя появились такие. Это – радует.

– Что ж, – усмехнулся Новосельцев, обращаясь к офицеру. – Вот и кончилась для вас война. Поживете в лагере, а потом нах хаузен, в родной фатерланд. Жизнь сохраните…

– Для меня война не закончилась, – нахмурившись, довольно резко ответил офицер. – Теперь я буду воевать за свободную от фашистов Германию.

– Как вы это мыслите? – заинтересовался Новосельцев.

Офицер пожал плечами:

– Пока сам не представляю.

– Вы кадровый офицер?

– Почти что.

Разведчики зевали, и Новосельцев приказал Наливайко провести их в кубрик. Немецкому офицеру предложил пустующую каюту помощника. Офицер с улыбкой поблагодарил и сказал:

– Верьте – немцы разные.

Новосельцев, однако, закрыл каюту на ключ, едко заметив:

– В плену они все вежливые.

В кают-компании остались Новосельцев, Глушецкий, Гриднев и Семененко.

Гриднев и Семененко стали расстилать пробковые матрацы.

– Занимай мою каюту, – предложил Новосельцев Глушецкому. – Мне отдыхать не придется до прихода в базу.

Глушецкий прошел в каюту, сел на узкую койку, зевнул и потянулся:

– Устал, как гончая собака.

– Удачно все сложилось? – спросил Новосельцев.

Николай утвердительно кивнул головой.

– А где ты подцепил фашистского офицера?

– Около Феодосии. Не знаю, что он делал в горах, но, увидев нас, замахал фуражкой и пошел навстречу.

– Интересно, что за тип.

– Его отец профессор в Берлинском университете. Крупный специалист по химии. С сыном был в ссоре.

– Почему же все-таки он сдался в плен?

– Он объяснил это тем, что война не может принести победу Германии и что Германии грозит участь Римской империи. Гитлер и его клика, по его мнению, бездарнейшие авантюристы, разжигающие низменные чувства в народе и ввергающие немецкий народ в бездну. Пока не поздно, надо спасать немецкий народ от гибели.

– Толково рассуждает, – согласился Новосельцев. – А что в Крыму происходит?

– Становится крымским ханством, – усмехнулся Глушецкий. – Немцы привлекли на свою сторону татарских буржуазных националистов из разгромленных в свое время организаций «Миллифирк» и «Курултай». В Симферополе создан «мусульманский комитет». Председательствует в нем сын бывшего кулака Курт Сеитов, его заместителями являются сын торговца Абдурешитов и националист Керменчеклы. Членами комитета состоят бывший помещик Аблямитов и буржуазные националисты Шевкет и Куртиев.

– Ты помнишь фамилии всех гадов? – изумился Новосельцев.

– Приходится. Разведчик обязан держать в памяти все, что видел и слышал.

– Не узнал, что в Севастополе происходит?

– Кое-что партизаны сообщили, – оживился Глушецкий. – Зверствуют гитлеровцы, вешают, расстреливают, но спокойно себя не чувствуют. По ночам боятся ходить по улицам. Из развалин стреляют, бросают гранаты. Не покорен Севастополь!

– Не склонил, выходит, голову, – с удовлетворением произнес Новосельцев. – Об отце узнал?

– Спрашивал, – вздохнул Глушецкий. – Не знают. А вот о биологической станции, на которой я работал, рассказали. Варвары! Они устроили в здании станции склад и казарму, а оборудование выбросили на лом. Вскоре из-за неосторожности какого-то паршивца произошел пожар, истребивший все имущество, библиотеку, музей. Крыша обвалилась. В общем, теперь это обугленные развалины. Станции не стало. А она существовала с 1871 года. Одним из основателей ее был Миклухо-Маклай.

Наступал рассвет. На море спустился холодный туман, от которого вахтенные матросы поеживались. Унылая серая мгла заволокла все кругом, невозможно было разобрать, где кончается море и начинается небо. Новосельцев приказал сбавить ход корабля.

И вдруг раздался тревожный голос Шабрина:

– Мина у левого борта!

Новосельцев взглянул за борт и испуганно отпрянул. На расстоянии не более метра в воде качался рогатый шар. Рога то оголялись, то вновь скрывались под водой. Отходить назад было поздно: струя воды обязательно бы качнула мину и ударила о катер. Вперед двигаться тоже нельзя – мину затянет под винт. Несмотря на испуг, Новосельцев успел моментально поставить ручки машинного телеграфа на «стоп».

Но он не успел решить, что предпринять дальше, как стоявший у леера Пушкарев, скинув бушлат, быстро спустился за борт. Осторожно толкая руками мину, он повел ее вдоль корпуса корабля. Все, кто находился на палубе, с замиранием сердца следили за каждым движением комендора и мины. Новосельцев, поняв замысел Пушкарева, подбежал к борту, готовый сам прыгнуть в воду, чтобы помочь ему.

Но вот мина уже за кормой. Пушкарев несколько раз толкнул ее, чтобы она отплыла подальше. Когда расстояние между ней и катером увеличилось метров до десяти, все облегченно вздохнули. Пушкарев поплыл к катеру. Через минуту он уже стоял на палубе.

Катер медленно двинулся вперед.

Новосельцев подбежал к Пушкареву, обнял и поцеловал:

– От всей команды – сердечное спасибо!

Комендора бил озноб, и Новосельцев распорядился:

– В моторное отделение…

Вскоре мина исчезла в туманной пелене. Новосельцев хотел было взорвать ее, но не решился. Видимости при тумане не было никакой, мину за два десятка метров уже не видно, а стрелять по ней на близком расстоянии опасно.

Через два часа морской охотник вошел в бухту.

3

Один мотор на катере Новосельцева давно барахлил. Нужно было сделать полную переборку и заменить изношенные детали. Но деталей на складе не имелось, и ремонт мотора откладывался со дня на день. Сегодня, когда катер пришел в базу, дивизионный механик обрадовал Ивлева сообщением о том, что на складе появились детали.

Катер поставили на ремонт. Новосельцев был доволен, что наконец-то найдется время отдохнуть и можно завтра отметить день рождения комендора Пушкарева. О подвиге Пушкарева он доложил Корягину, и тот тут же заполнил наградной лист и пошел с докладом к контр-адмиралу. Вскоре он вернулся и сообщил:

– Контр-адмирал подписал приказ о награждении Пушкарева орденом Красной Звезды.

«Вот это будет хороший подарок ко дню рождения», – подумал Новосельцев, выходя из штаба.

Около склада с химическим имуществом он увидел капитана Уздякова, и у него появилась неожиданная мысль.

Уздяков приветливо протянул Новосельцеву руку и сказал:

– В штабе мне сказали, что двух человек с вашего корабля наградили.

– Трех, – поправил Новосельцев.

– Кого же еще?

– Медалью «За отвагу» наградили боцмана Ковалева и матроса Токарева, а сегодня подписан приказ о награждении орденом комендора Пушкарева.

– И вы, конечно, надеетесь на орденок.

– Пока не думаю об этом.

– Бросьте скромничать, Виктор Матвеевич, – щуря маленькие глаза, с вызовом проговорил Уздяков. – Кому другому, а мне бы вы так не говорили. У каждого в душе тщеславное желание иметь побольше орденов, чин повыше, должность поспокойнее.

– Не у всех…

– Шиллер писал, что миром правят любовь и голод. Каждый борется за теплое место на планете. Так оно было, есть и будет. Все повторяется, дорогой мой Виктор Матвеевич.

– Шкурники, стало быть, все? – начиная сердиться, спросил Новосельцев.

Будь Новосельцев равным по званию и должности, он отчитал бы его сейчас. Но какое право имеет лейтенант делать замечание капитану? Не положено по уставу.

«А наплевать мне на то, о чем он думает», – решил Новосельцев, вспомнив о цели, с которой он подошел к Уздякову.

– У меня просьба к вам, товарищ капитан, – сказал он. – Премного буду благодарен вам, если удовлетворите ее.

– Пожалуйста, – насторожился Уздяков, не любивший, чтобы к нему обращались с просьбами.

– Мне нужно к завтрашнему дню четверть хорошего вина.

Уздяков догадливо улыбнулся:

– Понятно. Катер на ремонте, а командир…

– Вот именно, – нетерпеливо подтвердил Новосельцев. – Могу я рассчитывать на вас?

– Удружу, – уже покровительственным тоном сказал Уздяков. – Вечером пришлите ко мне матроса.

– Спасибо, – подал руку Новосельцев и, довольный, пошел на корабль.

После обеда лейтенант уволил на берег почти половину команды. С каждым из увольняемых он побеседовал наедине – о подарках имениннику. Сам Пушкарев не знал о том, что товарищи собираются отметить день его рождения. Настроение у него было прескверное, и он мечтал напиться на берегу. Но, по-видимому, командир предвидел это и на берег его не отпустил, а поставил дежурным по кораблю. В полночь Пушкарева сменили.

Проснувшись утром, Пушкарев увидел в кубрике командира отделения мотористов Харитона Окального, комендора кормового орудия Афанасия Акульшина, Дюжева, Шабрина, Наливайко. Баянист сидел с баяном на коленях.

– Музыка! – воскликнул Дюжев, заметив, что Пушкарев проснулся.

Душко заиграл туш, а Дюжев, Шабрин и Наливайко подскочили к нему и стали теребить за уши, приговаривая со смехом: «Расти большой, расти большой». Не поняв, в чем дело, Пушкарев рассердился и стал ругаться. Тогда Окальный отстранил рукой товарищей и сказал:

– Не серчай, Серега. Сегодня твой день рождения, ну мы и решили тебя поздравить.

Пушкарев сел на койку и оторопело обвел всех глазами.

– Это вы серьезно? – спросил он.

– От души! – воскликнул Дюжев. – Глянь-ка, что у тебя под подушкой.

Пушкарев поднял подушку и ахнул от изумления.

– Вот это подарок от командира – книга Николая Островского «Как закалялась сталь», – стал перечислять подаренные вещи Дюжев. – Это зажигалка от Антона Румянцева. Этот обеденный агрегат – складная ложка и вилка от нашего уважаемого кока Кирилла Наливайко. А вот часы со светящимся циферблатом. Наши мотористы купили их вчера на базаре и дарят тебе. А вот еще подарок – кисет из бархата с вышивкой шелком: «Отважному черноморцу от Нади».

– А что за Надя? – насторожился Пушкарев.

– Есть такая знакомая мне особа. А вот подарок от меня, – и Дюжев вытянул из-под койки вещевой мешок, наполненный яблоками. – Собственно говоря, деликатно выражаясь, – слегка смущаясь и косясь на Шабрина, поправился он, – это не от меня, а от колхозников. Вчера, как мне дали увольнительную, я проведал сначала Токарева. Парень на днях вернется, у него не воспаление легких, а грипп. От него я пошел к Наде. Долго у нее не пришлось, к сожалению, задержаться, поссорились немного. Забрал я у нее кисет и ушел. Смотрю, время еще в достатке. Решил сходить к Лене.

– Это еще зачем? – с подозрением спросил Шабрин.

– Ты, Максим, не серчай. С твоей Леной у меня было чисто деловое свидание.

Все в кубрике рассмеялись, а Шабрин покраснел и поперхнулся.

– Честное слово, Максим, – заверил Дюжев. – Она же дочь колхозного бригадира. Дай, думаю, насчет каких-нибудь фруктов для нашего именинника переговорю. Пришел и папашу ее дома застал. Обсказал ему все, как полагается. Пошел он к председателю – и вот результат!

Пушкарев сидел, смущенно поводя глазами и придерживая левой рукой подарки. Он был явно растерян и растроган.

– Как же так, ребята? – протянул он дрогнувшим голосом и неожиданно признался: – А я думал сегодня уволиться на берег и нализаться у какой-нибудь шинкарки.

– Какая проза, – усмехнулся Румянцев. – Надо культурненько…

– Верь, Сергей, – сказал Окальный, – у тебя есть друзья, и друзья верные. Лишь бы ты был добрым товарищем.

– Спасибо вам, братишки! Э, да что там говорить, – махнул рукой Пушкарев.

В люк просунул голову Ковалев.

– Командир приглашает всех в кают-компанию, – сообщил он. – Коку приступить к исполнению своих обязанностей.

Маленькая кают-компания не вместила всю команду катера. Несколько человек остались за дверями и разместились у входа.

Пушкарев сидел рядом с командиром, смущенный и улыбающийся. На столе красовалась большая бутыль с вином, оплетенная лозой. Новосельцев кивнул боцману и, когда тот разлил вино по стаканам, встал.

– Товарищи матросы и старшины! – сказал он, слегка улыбнувшись. – Сегодня мы решили отметить день рождения нашего комендора Сергея Пушкарева. Он недавно служит у нас, но мы уже убедились, что это настоящий моряк, и мы приняли его в свою морскую семью. Друзья преподнесли ему подарки. Но об одном подарке он не знает. Вчера контр-адмирал подписал приказ о награждении Сергея Макаровича Пушкарева орденом Красной Звезды. Поздравляю с высокой наградой.

Пушкарев встал и срывающимся голосом произнес:

– Служу Советскому Союзу!

– Подписан также приказ о награждении медалью «За отвагу» боцмана Ковалева и матроса Токарева.

Все зааплодировали. Боцман, чтобы скрыть волнение, начал приглаживать свои усы.

– Предлагаю выпить тост за нашего именинника и пожелать ему прожить счастливо трижды столько, сколько он прожил! – закончил Новосельцев и чокнулся стаканом с Пушкаревым.

Все выпили. Закусили хлебом с маслом и яблоками.

Тут из каюты помощника вышел Наливайко в фартуке и с белым колпаком на голове. Обеими руками он держал поднос, на котором красовался торт. По краям торта горели двадцать пять маленьких разноцветных елочных свечей. Посередине его была сделана кремом надпись с вензелем: «Дорогому Сергею от друзей».

Весело поблескивая глазами-пуговками, Наливайко торжественно поставил торт перед именинником и сказал:

– Взамен именинного пирога. Сделан в содружестве с коком береговой базы. Пальчики оближешь…

Пушкарев разрезал торт и подал каждому по куску.

Новосельцев откусил торта и округлил глаза в недоумении. Торт был соленый-пресоленый. Глянув на людей, лейтенант чуть не расхохотался. Все пробовавшие торт сидели с перекосившимися лицами и открытыми ртами, но вежливо молчали.

– Товарищ Наливайко, – сказал тогда лейтенант, – откусите и разжуйте кусочек торта.

Ничего не подозревающий кок откусил большой кусок, и вдруг его круглое лицо вытянулось. Торопливо проглотив кусок, он растерянно сказал:

– Не может быть…

Тут раздался такой хохот, что, казалось, катер закачался.

– Я не солил, торт делался без соли. Вместо сахара, наверное, по ошибке… Вы крем слизывайте, он без соли…

Но голос Наливайко потонул в раскатах хохота.

– Пальчики оближете, – мрачно изрек Дюжев, подливая масло в огонь.

Незадачливый кондитер сконфуженно мигал и переминался с ноги на ногу…

О пышных именинах комендора в тот же день стало известно всему дивизиону. В полдень на катер пришел замполит Бородихин.

Он подошел к Новосельцеву с таким видом, словно вызывал бороться.

– Так, – сердито тряся головой, буркнул он. – Комиссары отменены, а замполиты? Отвечай!

Новосельцев в недоумении произнес:

– Вам виднее, товарищ комиссар… Замполиты, по-моему, еще существуют…

– А командир корабля обязан ставить в известность замполита о проводимых массово-политических мероприятиях?

– А я всегда сообщаю вам.

– А почему об именинах комендора ничего не сказал?

– Так это же не массово-политическое мероприятие, а просто именины.

– Для кого просто именины, а для кого мероприятие. Это одна из форм массово-политической работы.

И замполит неожиданно рассмеялся.

– Действительно, резиновое словечко из лексикона политработника. Пойдем, однако, вниз, а то на палубе холодно, – беря лейтенанта под руку, сказал он. – Расскажешь, как это было.

Они спустились в командирский отсек. Выслушав рассказ Новосельцева, Бородихин дважды повторил:

– Славно, славно…

– Сегодня Пушкарев веселый. Отпустил его на берег.

Бородихин укорил лейтенанта за то, что он не поставил его в известность накануне. Можно было еще лучше отпраздновать день рождения комендора.

– Речей было бы больше, – усмехнулся Новосельцев. – А чем больше речей, тем официальнее, суше получается. Мы по-домашнему.

– И парторг катера мне ничего не говорил. Нехорошо! Давай договоримся по-человечески, как любит выражаться твой Ивлев, что будете советоваться. А именины мы, пожалуй, и на других кораблях проведем. Смысл в них глубокий…

Только замполит ушел, как на катер пожаловал Школьников. Новосельцев был в рубке, делал записи в журнале.

– Что это ты писаниной занялся? – удивился Школьников.

– Приходится, – поморщился Новосельцев. – Помощника нет, а все журналы надо вести. А их не меньше, чем на большом корабле. Трудно в ажуре держать все.

– Чего же не требуешь помощника?

– Требую. Обещают.

– Слух прошел, Виктор, что ты коллективную пьянку организовал. Есть в этом доля правды?

– Есть, – рассмеялся Новосельцев и рассказал об именинах комендора.

Школьников пожал плечами и развел руками.

– Ну зачем ты, Виктор, разводишь панибратство на корабле? Дойдет до того, что матросы будут называть своего командира на «ты» и братишкой. То-то дисциплина будет…

– Знаешь что, Владимир, – вскипел Новосельцев. – Иди со своими нравоучениями… подальше. Я стремлюсь, чтобы дисциплина была сознательной, а не палочной, чтобы каждый матрос любил корабль, как родной дом. Попробуй после именин перевести Пушкарева на другой корабль. Он до командующего флотом дойдет с рапортом, чтобы вернули его на мой корабль. Сухарь ты, Владимир!

Школьников поджал тонкие губы.

– Напрасно кипятитесь, товарищ лейтенант, – с подчеркнутой холодностью сказал он. – Рекомендовал бы прислушиваться к советам товарищей-командиров. О матросах, конечно, надо заботиться, но не переходить границы. Я бы на твоем месте поступил не так.

– А как? – покосился Новосельцев.

– Я бы перед строем объявил Пушкареву о награждении, а потом поздравил бы его с днем рождения и сказал, что разрешаю его друзьям отпраздновать именины. Разрешил бы и вино. Но сам бы не участвовал. Я должен стоять выше. Для матроса командир высшее существо, он должен думать о своем командире как о необыкновенном человеке.

– Высшее существо… Тьфу! – поморщился Новосельцев. – Ты, может быть, и высшее, ты же адмиральский сын. А я не высшее, а сын рабочего. Ты забываешь, что многие командиры, в том числе и адмиралы, вышли из матросов.

– Я этого не отрицаю, но надо признать, что поднимаются до уровня командира одиночки, а не все.

Новосельцев горестно вздохнул:

– Хороший ты моряк, Владимир, а душа у тебя засушенная. Черт знает, где ты набрался таких убеждений. Учились как будто вместе. Но я не помню, чтобы нам преподавали такое.

– Нельзя все время быть на уровне курсанта.

– Опять не то, – сказал Новосельцев. – А я скажу тебе, что замполит одобрил, как мы провели день рождения. Что скажешь на это?

– Напрасно, – хладнокровно произнес Школьников. – Ну, хватит об этом. У меня есть к тебе просьба. Одолжи денег. Буду сопровождать транспорт до Батуми. А там, как ты знаешь…

– Живет Маргариточка-цветочек, – подхватил Новосельцев и заулыбался, вспомнив невысокую хрупкую девушку с худеньким лицом, с ясными глазами.

Школьников познакомился с Маргаритой в Новороссийске. Отношения у них сложились довольно странные. Она разрешила ему называть себя женой, но ни разу не позволила даже поцеловать себя и отказалась от денежного аттестата, который он предлагал ей. После сдачи Новороссийска девушка с матерью переехала в Батуми. Она регулярно писала Школьникову. Но в письмах ни разу не передала ему поцелуя, хотя и называла мужем и желала здоровья.

– Я должен сделать ей подарки, – сказал Школьников. – Думаю также заставить переменить фамилию на мою.

Новосельцев сходил в каюту и принес деньги. Школьников поблагодарил, небрежно сунул деньги в карман и ушел.

Было сыро и холодно. Над бухтой стлался туман. Берег казался грязным и мокрым. Из моторного отсека доносился стук. Новосельцев прошел на корму, сел на стеллаж для глубинных бомб и закурил.

На пирсе появились Дюжев и Пушкарев. Комендор был весел, улыбался. Новосельцев с интересом наблюдал за ним. Он впервые видел его таким. Подумал: «Неужели одно сегодняшнее событие так изменило его настроение? Немного же человеку в жизни надо».

Новосельцев не знал, что сегодня в жизни комендора произошло еще одно событие. О нем рассказал коку Дюжев. Рулевой спустился в кубрик и с мрачным лицом молча сел на койку. Наливайко лежа читал книгу. Увидев Дюжева в непривычном для него виде, он отложил книгу и участливо спросил:

– Что-то случилось, Степа?

– Да, случилось, дружище, – невесело произнес Дюжев.

Несколько минут он молчал, ероша волосы, потом упавшим голосом заговорил:

– Вот, Кирюша, какие в жизни случаи бывают. Не выдумаешь сам, и писатель едва ли сообразит так закрутить.

– Давай без предисловий, – заметил заинтересованный Наливайко. – Подрался, что ли, с кем на берегу?

Дюжев с укоризной посмотрел на него.

– Какой ты не чуткий, Кирюша. Разве я переживал бы после драки. Погибла Надя.

– Как? – приподнялся Кирилл. – При бомбежке?

– Для меня погибла. Она оказалась невестой нашего комендора Пушкарева.

Глаза-пуговки стали совсем круглыми.

– Ты не разыгрываешь меня, Степан? – насторожился он. – С меня хватит утреннего розыгрыша из-за торта.

На лице Дюжева появилась кислая улыбка:

– Слушай, Кирюша, расскажу по порядку. Пошел я с Сергеем на берег. Походили по улицам с полчаса, а потом я предложил зайти к Наде. По дороге рассказываю ему, что имею виды на девушку и даже делал ей предложение. У нее, говорю, правда, не совсем серьезный характер, хохотушка, но это в моем вкусе. Так вот и дошли мы до домика, где у рыбаков нечто вроде штаба было. Надя работает радисткой на сейнере, но сейчас сейнера почти все на приколе, и я Надю всегда находил в этом домике. Открываю дверь. Надя обернулась, вскрикнула и бросилась на шею. Не на мою, а на комендорскую! Целует, хохочет и плачет, а я стою дурак дураком. Потом пришел в себя и спрашиваю: «Позвольте, как все это понимать?» И что же оказывается – эта Надя родом из Балаклавы и довоенная невеста Сергея. Подумать только! Когда двое милуются, третий лишний. Вышел я на свежий воздух, погулял вокруг дома и около, дождался, когда срок увольнительной кончился, окликнул Сергея и – на корабль. Вот, Кирюша, и все! Была Надя, и нет Нади.

– Интересно, даже романтично, – сделал вывод Наливайко. – Значит, она сохраняла верность своему жениху, а тебе только голову морочила. А ты говоришь – несерьезный характер…

– Бывает, Кирюша, так, что есть чем думать, да не о чем, а бывает, что и есть о чем думать, да нечем, – неожиданно весело произнес Дюжев.

– Это как понимать? – в недоумении вскинул глаза Наливайко.

– А как хочешь…

Он снял сапоги и завалился на койку.

– Теперь у тебя с Сергеем отношения враздрай? – спросил Наливайко.

Но Степан ничего не ответил.

4

Спустя неделю, когда катер вернулся из дозора, к Новосельцеву неожиданно пришел Глушецкий.

– Опять в Крым? – поинтересовался Новосельцев.

– Нет. Привез вашему начальству секретный пакет.

– Стал офицером связи?

– Не собирался. Просто почему-то выбор пал на меня.

– Значит, что-то очень важное, – заключил Новосельцев. – Иначе с какой стати стали бы использовать в качестве почтальона командира-разведчика.

– Возможно, – согласился Глушецкий.

Новосельцев вызвал кока и сказал, что на корабле гость и надо попотчевать его обедом.

За обедом друзья разоткровенничались.

– Поговаривают, – сказал Новосельцев, – что скоро американцы и англичане откроют второй фронт. Медлят союзнички.

– На союзников надейся, а сам не плошай. Вспомни из истории: верил ли когда Суворов союзникам? Надо, Виктор, на свои силы рассчитывать. На Черчилля и Рузвельта надежды возлагать не следует. Нам известно, что это за люди.

– Я не Черчиллю и Рузвельту верю, а английскому и американскому народу, – с горячностью возразил Новосельцев.

– А ну их, этих черчиллей, – сделал пренебрежительный жест Глушецкий. – Что делается, Виктор, под Сталинградом? Бьют фашистов! Вон куда центр войны переместился. Хочется туда…

– Туда не спеши, – таинственно понизил голос Новосельцев. – И здесь кое-что назревает.

– А что именно? – насторожился Глушецкий.

– Майору Куникову предложили готовить десантный отряд. Берут только добровольцев. Вот это будет отрядик!

Глушецкий заинтересовался.

– Расскажи о Куникове. Эту фамилию я часто слышу за последнее время.

– Я с ним не знаком, видел только раза два, но кое-что знаю. Он не кадровый военный. По образованию Куников инженер-машиностроитель. По-видимому, был талантливым человеком, иначе не выдвинули бы его с должности цехового инженера на пост редактора московской газеты. Когда началась война, он отказался от брони и пошел на фронт добровольцем. На фронте захотел служить в морской пехоте, и нигде иначе. Стал командиром отряда моряков. Об этом отряде, воевавшем в азовских плавнях, ходят легенды. Одним словом, командир что надо!

Глушецкий задумался. Много интересных, невероятных подчас историй слышал он за последнее время о Куникове, и ему захотелось увидеть этого майора, ставшего при жизни легендарным командиром морской пехоты. Хорошо бы послужить в его батальоне.

Расставаясь, он спросил Новосельцева, где находится батальон Куникова.

А через час он уже был у Куникова.

При первом знакомстве майор не произвел особого впечатления на Глушецкого. Это был человек плотного, но не сильного телосложения. Выражение его лица не воинственное, а добродушно-веселое. Под густыми бровями светились живые черные глаза. Морщинки около губ и глаз были тоже веселыми, они не старили его.

С веселой строгостью майор спросил лейтенанта:

– Принесли какую-то новость?

– Пришел к вам с вопросом.

– Задавайте. Отвечу, – Куников тряхнул головой.

– Мне сказали, что вы подбираете добровольцев – рядовых и командиров. Верно ли это?

– Допустим… А дальше?

– Хотел только узнать.

– И только? – Куников рассмеялся. – А почему не договариваете: хочу, мол, записаться? У вас какая воинская специальность?

Когда Глушецкий назвал свою фамилию, Куников весело хлопнул его по плечу:

– Слышал, слышал! А ну, раздевайтесь, выпьем чайку. Люблю за стаканом чая поговорить. А у разведчиков всяких историй в запасе больше, чем у охотников…

Глушецкий вышел от майора, довольный разговором, с твердым решением: «Буду проситься в его отряд».

Но надежды на то, что начальник разведотдела отпустит его, было мало. Даже Куников сказал: «Едва ли отпустят».

Разговор с начальником разведки получился совсем иным, чем ожидал Глушецкий.

Медведкин молча слушал лейтенанта, одобрительно кивая головой, чуть посмеиваясь одними глазами. Видя, что у начальника отличное настроение, Глушецкий подумал: «Может, и отпустит».

Когда лейтенант закончил свою просьбу и вопросительно посмотрел на начальника, Медведкин встал из-за стола, прошелся несколько раз по комнате, поглаживая лысину.

Остановившись у стола, он сказал:

– А ведь вы опоздали, лейтенант.

Глушецкий недоуменно посмотрел на него, пытаясь разгадать смысл сказанного.

– Да, опоздали. Если бы утром пришли – быть бы вам у Куникова. А сейчас уже поздно. Час тому назад звонил Куников, просил за вас. Но и он опоздал, пришлось отказать.

– Мне непонятно, товарищ капитан второго ранга, – сказал Глушецкий, хмурясь.

Медведкин сел на край дивана.

– Все дело испортил небезызвестный вам полковник Громов.

– Он жив?! – в радостном изумлении воскликнул Глушецкий.

– Выходит, что жив, коли был у меня.

– Интересно, как он выбрался из Севастополя?

– Скоро увидитесь с ним и спросите. Полковник формирует бригаду морской пехоты. В штаб приезжал выпрашивать для бригады хороших командиров. Увидел Семененко, узнал, поговорил – и к командующему. Каким-то путем узнал, что по новому штатному расписанию моему отделу не положено иметь отряда. Рано или поздно я должен был вас, как сверхштатных, отчислить. Одним словом, командующий уже подписал приказ. Завтра поедете в Сочи. Бригада находится там.

В Сочи! У Глушецкого радостно екнуло сердце. Он увидит Галю, мать… Не выдавая охватившего его волнения, он словно между прочим сказал:

– А отряд Куннкова готовится к большому делу…

– Откуда вам это известно?

– Я же разведчик, вижу…

– Бригада Громова готовится к такому же делу.

– Вот как…

Теперь Глушецкому хотелось бы знать, какую должность ему придется занять в бригаде. Начальник прочел этот вопрос по выражению лица лейтенанта, но он имел привычку сначала заинтриговать человека, а потом сказать. И на этот раз он долго ходил вокруг и около, прежде чем сказал:

– Вы, оказывается, были на хорошем счету у Громова. Назначаетесь командиром отдельной разведывательной роты. Ваш отряд явится костяком роты. Довольны?

Да, Глушецкий был доволен.

– Сейчас идите в отдел кадров за предписанием. Оно уже заготовлено. Желаю успеха. – Он подал лейтенанту руку: – Будь, Николай, хорошим офицером.

Начальник разведки впервые назвал его по имени, и Глушецкий отметил это как знак особого расположения.

– Оправдаю доверие! – ответил он.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Несколько дней подряд моросил мелкий, холодный дождь.

Все казалось серым – и земля, и деревья, и небо, и море. Скучная погода! Красивые дворцы курортного города потускнели и казались вымершими. Ночью Сочи погружался во мрак. Осмелевшие шакалы спускались с гор и бродили по городу. Странно и жутко было слушать их вой на когда-то оживленных улицах.

Закутавшись в шерстяную шаль, Мария Васильевна с утра до вечера сидела за швейной машиной и не спеша шила. Время от времени она прятала руки под шаль и с грустью посматривала на окна.

«Скорее бы весна», – думалось ей.

В квартире было не топлено, и от этого все выглядело неуютным. Не хватало дров. Печь затапливалась только раз в сутки, когда наступала пора готовить обед.

Мария Васильевна целыми днями оставалась одна. Галя с утра уходила на курсы, а после обеда – в госпиталь. Домой возвращалась поздно. Тимофея Сергеевича тоже нельзя было застать дома ни днем, ни вечером. Он штатный пропагандист горкома партии и каждый вечер читал в госпиталях по крайней мере по две лекции. Домой приходил усталый, но виду не показывал, бодрился. За ужином сообщал Марии Васильевне сводку Совинформбюро и все новости за день. Однажды вечером Тимофей Сергеевич увидел ее за шитьем.

– А, распашоночка, – приглядевшись, сообразил он. – Для внука?

– Все едино – для внука или внучки, – ответила Мария Васильевна. – Не из чего шить, и купить негде. Теперь все для солдат выпускается, а не для грудных детей.

– Постой-ка, Маша. – Он задумался. – Моя старуха тряпкам уделяла немалое внимание, как и положено женщинам. Давай-ка пошарим по сундукам и гардеробам, может быть, что и осталось.

Поиски увенчались успехом, и Мария Васильевна неожиданно оказалась обладательницей разного добра для шитья. Теперь она, как только Тимофей Сергеевич и Галя уходили, садилась за швейную машину и шила распашонки, нагруднички, чепчики, теплые рубашки.

За долгий одинокий день много мыслей приходит в голову. Сначала Мария Васильевна припоминала новости, рассказанные за ужином Тимофеем Сергеевичем, потом думала о муже, о сыне, о Гале.

Во второй половине дня пошел мокрый снег, и Мария Васильевна решила, что такая же погода, вероятно, и в Севастополе.

Как там чувствует себя Савелий? Неугомонный старик! Сидит, наверное, в нетопленом, разрушенном доме, дрожит и чертыхается. Ругаться-то он мастер. Всегда кого-нибудь ругал…

Стенные часы мелодично отбили два раза. Мария Васильевна посмотрела на них, отложила шитье и стала растапливать печь. Когда дрова разгорелись, она села поближе к огню и принялась чистить картофель.

Высыпав его в кастрюлю, Мария Васильевна пошла в кладовую и принесла мешочек с пшеном. Она отмерила стаканом нужное количество зерна и начала выбирать пинцетом соринки.

В кухню вошла, не постучавшись, соседка Людмила Власьевна, полная женщина с расплывшимися чертами лица, на котором раньше всего бросались в глаза накрашенные и толстые, словно ужаленные пчелами, губы. Мария Васильевна не любила ее, но вынуждена была терпеть, ибо Людмила Власьевна оказалась довольно оборотистой женщиной, у нее можно купить сахар, масло и другие дефицитные продукты. А Мария Васильевна по силе возможности старалась заготовить продукты для Гали и ее будущего ребенка и рассчитывала, что Людмила Власьевна поможет ей в этом.

Прикрыв за собой дверь и бросив любопытный взгляд в комнату, Людмила Власьевна нараспев произнесла:

– Здравствуй, соседушка.

– Здравствуй, – довольно сухо ответила Мария Васильевна, не отрываясь от дела.

Соседка опустилась на стул, по привычке вздохнув: «Ох, дела, дела грешные». Некоторое время она молчала, наблюдая, как ловко старушка орудует пинцетом. Но долго молчать эта женщина не могла. Мясистые ее губы сами начинали шевелиться и заставляли их обладательницу сначала беспокойно ерзать, а затем выпаливать со скоростью автомата обойму слов. На базаре ее так и звали – Людмила-автоматчик.

Так случилось и на этот раз. Заерзав на стуле, отчего тот заскрипел, она протараторила:

– Ох, какие ненадежные сейчас мужчины. Обманщиков развелось, как клопов в грязной квартире.

Мария Васильевна хоть и не любила соседку, но слушала с любопытством, удивляясь, как у нее быстро вылетают слова и как все события в ее изложении приобретают какой-то странный характер.

– Мужчины разные бывают, – обронила Мария Васильевна.

– Ох, и не говорите! – всплеснула полными руками Людмила Власьевна. – Уж такие есть преподлые… А все война! Война испортила мужчин. Не стало прежней деликатности.

Но Мария Васильевна не поддержала разговор об испорченных мужчинах, и Людмила Власьевна умолкла.

Несколько минут она грызла семечки, наблюдая, как хозяйка готовит обед. Но вот губы ее опять зашевелились:

– Скоро Галина разрешится?

– Должно скоро.

– Важно, чтобы ребенок на отца походил. А то, знаете, бывает так: не похож ребенок на отца – и развод, дескать, не его ребенок, с другим прижила…

– Типун тебе на язык, – рассердилась Мария Васильевна. – Чего мелешь!

Людмила Власьевна не обиделась, лишь лениво усмехнулась.

– Зашла узнать, не передумали ли вы? – минуту спустя спросила она, будто между прочим.

– Передумывать не приходится. – Мария Васильевна вздохнула. -Галю подкармливать надо, мыло на пеленки запасти.

– Завтра принесу. Для хороших соседей я всегда рада сделать приятное.

– Много ли денег приготовить?

Людмила Власьевна равнодушным голосом, в котором сквозило пренебрежение к такой прозаической вещи, как деньги, проговорила:

– Деньги – ерунда… У Гали я заметила брошку с рубином. Ей она ни к чему. Замужней женщине, когда муж в отлучке, даже неприлично прихорашиваться…

В это время открылась дверь и вошел Тимофей Сергеевич. Тяжело отдуваясь, он снял пальто, кепку, прошел на кухню и сел на стул. Лишь после этого сказал:

– Добрый вечер… Уф, уморился. С десяток километров отмерил. Под дождь попал к тому же. Прескверная погода.

– Ноги попарить надо, – тоном, не терпящим возражения, заявила Мария Васильевна. – Сейчас поставлю греть кастрюлю с водой.

– Что-то интересное случилось? – с оживлением спросила Людмила Власьевна.

– А как же! Есть интересные события. – Тимофей Сергеевич прищурил черные с желтым ободком глаза. – Здорово трудятся люди! Был сегодня на одном предприятии. Там, начиная от директора и кончая рабочими, все женщины…

Заметив равнодушие на лице Людмилы Власьевны, он иронически усмехнулся:

– Впрочем, вас подобные новости не интересуют, насколько мне известно. Вам хотелось бы знать, кто сошелся, кто разошелся, кто кому изменил. Но у меня, к сожалению, таких новостей нет. – Он с горестным видом развел руками. – Извините великодушно…

Людмила Власьевна поднялась и с невозмутимым видом кивнула головой:

– Мне пора, – и вышла.

Когда за ней захлопнулась дверь, Тимофей Сергеевич сказал:

– Воинствующая обывательница.

– Обыкновенная баба, – снисходительно заметила Мария Васильевна.

– Чего она ходит?

– Она развлекает меня, – улыбнулась Мария Васильевна. – Вы все на людях, а я одна.

Она стала собирать на стол.

– Надо бы Галю подождать, – заметил Тимофей Сергеевич.

– Я ей оставила. Весь день, верно, голодный?

– Как волк, – признался он.

Она налила ему тарелку горячего супу.

– Кушай. На второе пшенная каша с постным маслом.

– О, преотличнейший обед! А что же ты?

– Я подожду Галю…

После обеда Тимофей Сергеевич сел в кресло и стал читать принесенные с собою газеты. В правой руке он держал красный карандаш, которым подчеркивал заинтересовавшие его статьи.

Стемнело. Завесив окна, Мария Васильевна включила свет и села на диван.

– Что там в Сталинграде? – спросила она.

– Громят! – отозвался Тимофей Сергеевич. – Вот послушай-ка одну статью.

Прочитав, он уверенно заявил:

– Наша победа будет! Наша!

– Где там наша. Загнали нас в горы, – возразила Мария Васильевна.

– А мы с этих гор прыжок сделаем прямо на хребет фашистскому зверю.

– Ой, даже не верится. Силен басурман…

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Тимофей Сергеевич, не вставая со стула.

Дверь открылась, и на пороге показался улыбающийся Николай с вещевым мешком в руке. Увидев сына, Мария Васильевна обомлела, не в силах подняться с дивана и не находя нужных слов.

– Ой, сыночек, – выговорила она наконец и лишь после этого обрела силу встать и броситься ему на грудь со словами: – Коленька! Живой!

– Живой, мама, живой, – обнимая ее, произнес он, стараясь скрыть волнение.

Она подняла на него затуманенные глаза. Он нежно прижал к груди ее седую голову и поцеловал.

Тимофей Сергеевич встал и начал усердно протирать очки. Встреча сына с матерью взволновала и его. Какая была бы радость, если бы вот так же неожиданно появился его сын – летчик! Может быть, так вот и будет.

– И не раненый, Коленька? – спросила Мария Васильевна, кладя ему руку на плечо и опять заглядывая в глаза.

– Целый и невредимый, – улыбнулся Николай и шагнул к Тимофею Сергеевичу. – Здравствуйте, дядя Тима.

Старик обнял его, затем отступил на шаг и, осмотрев, с одобрением проговорил:

– Загорелый, обветренный. Сразу видать, что настоящий фронтовик. Ну, снимай шинель.

А мать уже засуетилась.

– С дороги, верно, устал, проголодался. Умывайся, а я подогрею обед, – приговаривала она, торопливо вынимая из буфета тарелки.

Николай разделся, умылся и сел на диван.

– А где Галя? – спросил он, оглядываясь.

– Да все на курсы да в госпитали ходит, – вздохнула мать. – Непоседа!.. Скоро придет.

– В командировку пожаловал или в отпуск? – поинтересовался Тимофей Сергеевич, садясь рядом с Николаем.

– Служить здесь буду.

На лице матери появилась радостная улыбка.

– Совсем? Как военкоматские командиры?

Николай понял невысказанное желание матери.

– Не совсем так, мама. Здесь формируется наша часть, в которой я буду служить. Долго, конечно, не задержимся. Может, неделю, может, две.

– Так мало, – огорчилась Мария Васильевна.

– Ничего не поделаешь. Война…

– Да, война, – вздохнула Мария Васильевна.

Дверь скрипнула, и Николай вскочил с дивана. Увидев его, Галя ойкнула.

– Ты? – дрожащим от волнения голосом произнесла она и вдруг рассмеялась. – Ну, конечно, ты!

И она повисла у него на шее, целуя в губы, глаза, щеки.

Обняв жену, Николай почувствовал, как она располнела в талии. «Наверное, скоро», – с нежностью подумал он.

Галя разжала руки и смущенно оглянулась на Тимофея Сергеевича. Но тот встал с дивана и подошел к окну, делая вид, что не обращает на них внимания.

– Ой, как я рада! – призналась она. – Так соскучилась!

Он помог ей снять пальто. Когда мать вышла в кухню, Галя торопливо зашептала:

– Ты не проговорись маме, что опять в разведке. Она стала часто плакать.

Они сели на диван, и Галя заглянула ему в лицо, стараясь догадаться, что перенес ее муж за эти месяцы, какая судьба забросила его в тыл. Но на обветренном лице Николая, в его голубых глазах, сверкающих радостью, нельзя было ничего прочесть.

– Тебе, наверное, отпуск дали? Долго пробудешь со мной?

Но Мария Васильевна не разрешила ему отвечать, замахала руками:

– Потом, потом. Сейчас садитесь за стол. – И, обернувшись к Николаю, пожаловалась: – Нештатных сестер в госпитале не кормят. Приходит голодная-преголодная, а с собой туда не берет ничего. Ты ее вразуми. Ведь дите ждет.

– Вразумлю, мама, – добродушно улыбнулся Николай. – Она у меня почувствует.

И опять в памяти затушевалось все – и бомбежки, и вражьи пули, и тревожные ночи в тылу противника, и жизнь в холодном сарае. На него смотрели любящие глаза – и ничего ему больше не надо было в этой жизни, и ни о чем больше не хотелось думать.

2

Бригада морской пехоты разместилась на окраине города, в районе Мацесты. Штаб находился в двухэтажном кирпичном доме, невзрачном на вид.

Глушецкий появился в штабе рано утром. Дежурный сообщил, что полковник Громов уже пришел и находится в своем кабинете.

Открыв дверь, он увидел полковника, сидящего за столом. Левой рукой он ворошил волосы, а правой постукивал по столу. Подняв голову, полковник сердито посмотрел на вошедшего, но, узнав, встал, протянул руку и густым басом заговорил:

– Рад, рад видеть в моей бригаде, лейтенант. Севастопольцы мне нужны, очень нужны. Семененко рассказал, как вы выбирались из-под скал Херсонеса. Молодцы, не растерялись. С того света, можно сказать, вернулись. И мне повезло. Борода спасла. Я тоже был под теми скалами. Вплавь бросился к катерам. Меня по бороде узнали, вытянули на палубу…

Борода у полковника была знаменитая на весь Севастополь, черная, густая. Высокий рост, горбатый нос, густые, нависшие над холодными серыми глазами брови – все это придавало полковнику устрашающий вид. Те, кто не знал или плохо знал полковника, утверждали, что характер у него под стать его внешности. По-видимому, доля правды в этих утверждениях была. Никто из командиров и рядовых не видел, чтобы полковник когда-нибудь улыбался. В обращении с людьми он был резок и даже груб. Однако все, кто служил в его бригаде, уважали и даже любили своего командира, гордились, что служат в бригаде Громова.

Сейчас Глушецкий заметил в бороде полковника седые волосы. И ростом он стал как будто меньше, и в плечах поуже. Сначала Глушецкий решил, что это ему только кажется, но потом вспомнил, что раньше полковник не сутулился. «События на Херсонесе не прошли для него даром», – подумал он.

Громов жестом пригласил Глушецкого сесть на стул. Сам он тоже сел и пытливо, не мигая, стал смотреть на лейтенанта.

– По моей просьбе, – сказал он, – вас назначили командиром отдельной разведывательной роты моей бригады. Знаю вас как неплохого разведчика. Но одно дело взвод, другое – рота. Надеюсь, что оправдаете доверие.

– Постараюсь, – произнес Глушецкий.

– Постараюсь, – неожиданно передразнил полковник и пренебрежительно крякнул. – Не так отвечать надо! Был у меня один такой командир. Трусость в вине топил. Пьяным был, когда ранило. Не жалею о нем. Так вот он тоже говорил тогда «постараюсь».

Глушецкий покраснел и промолчал, не зная, что сказать.

Полковник недовольным голосом произнес:

– Бригада морской называется, а дают в нее кого попало. Моряков совсем мало. Большинство пополнения – необстрелянные люди. Воюй вот с ними! Проверьте, что за людей вам дали в роту. Начинайте учебу. Сделайте из них настоящих морских пехотинцев.

– Постараюсь, – невольно вырвалось у Глушецкого.

Полковник поморщился:

– Ну, старайтесь, коли это слово нравится.

Он набил табаком трубку.

– Учите тому, что надо в бою. Времени мало. Используйте дни и ночи. Днем по программе, ночью – поиск. Заставляйте людей побольше потеть. Меньше крови будет на фронте. Готовимся для большого дела, товарищ лейтенант. Вероятно, знаете.

– Догадываюсь.

– Скоро сделаем первый шаг к нашему родному городу. Но вот что, – и он настораживающе поднял палец. – Не болтать!

Полковник снял с телефонного аппарата трубку и вызвал начальника политотдела.

– Подобрал замполита в разведку? У тебя сидит? Сейчас пришлю командира разведроты. – Повесив трубку, полковник сказал Глушецкому: – Зайдите в политотдел. Там ждет вас заместитель по политической части. Начальник политотдела говорит, что боевой. Не понравится, доложите мне.

Глушецкий встал и попросил разрешения идти.

– Да, вот еще что, – полковник нахмурил брови. – Мне сказали, что здесь живет ваша жена. Наведываться разрешаю, но не в ущерб службе. Понятно?

– Так точно.

– Моя жена с сыном тоже здесь, но я бываю дома раз в неделю. Не мирное время – понимать надо.

– Понимаю, товарищ полковник.

– Тем лучше. Можете идти.

Начальник политотдела полковник Яснов оказался полной противоположностью командиру бригады: заметное брюшко, на белом румяном лице под белесыми ресницами радостно удивленные глаза.

Когда Глушецкий вошел и представился, он подал ему руку, усадил и весело заговорил:

– Глаза и уши нашего командира бригады… А вы не совсем такой, каким я представлял себе. Я думал, что у вас более ухарский вид. Какое впечатление произвел на вас командир бригады? Не правда ли, свирепый на вид? На самом деле – он человек с доброй душой.

– Я знаю его еще по боям в Севастополе, – пояснил Глушецкий.

– А, значит, знаете! Тем лучше. А я еще построже Громова буду. Уж ежели прижму, так прижму, всех родственников вспомните.

Говоря это, он продолжал посмеиваться, и Глушецкий не понял – шутит начальник или говорит всерьез.

Около окна стоял старший лейтенант. Глушецкий заметил в его темных волосах седые пряди.

«Вероятно, это и есть мой заместитель по политической части», – догадался Глушецкий, пытаясь по внешности определить, что он за человек. У лейтенанта было смуглое, овальное лицо без морщин, широкие скулы, глаза спокойные. Если бы не седые пряди, ему можно было бы дать на вид лет двадцать пять – двадцать восемь, но седина старила его. Губы у него были свежие, припухлые, как у юноши, но около них пролегли две жесткие морщинки. Поношенная солдатская шинель висела на нем мешковато.

Начальник политотдела подозвал старшего лейтенанта и сказал:

– Знакомьтесь.

Старший лейтенант подал Глушецкому руку. Ладонь оказалась широкой и жесткой.

– Уральцев, – сказал он, добродушно улыбаясь. – Буду вашим заместителем по политической части.

– Очень приятно.

Уральцев взял лежавший на полу туго набитый вещевой мешок, вскинул его на спину и сказал:

– Пошли.

Несколько минут шли молча. Молчание нарушил Уральцев:

– Начальник говорил, что вы опытный разведчик. Давно в разведке работаете?

– С самого начала обороны Севастополя.

– Стало быть, севастопольской закваски?

Шел Уральцев вразвалку, не по-военному, говорил чуть запинаясь, и Глушецкий сделал вывод, что он не кадровый политработник.

– А я сталинградской закваски, – сказал Уральцев.

– Как же сюда попали? – удивился Глушецкий.

Уральцев усмехнулся и пожал плечами:

– Известно, как наш брат из части в часть попадает. Был ранен, из госпиталя в резерв попал, а из резерва сюда. В резерве не пришлось задержаться, на второй день получил назначение. И хорошо. Нигде такой скуки нет, как в резерве.

– Это верно, – согласился Глушецкий.

Уральцев сообщил, что он по профессии журналист.

– А почему вы не стали работать в военной газете? – поинтересовался Глушецкий.

– Так уж получилось. А вернее, решил сам повоевать, а не описывать воюющих.

– Когда грохочут пушки, молчат музы…

– Не совсем так, – возразил Уральцев. – Работа военного журналиста трудная и почетная. Дело в личной наклонности. Ваша профессия, слышал я, совсем не подходит для войны…

– Я был биологом.

– Вот то-то же…

Они весело переглянулись.

Глушецкий и Уральцев подошли к двухэтажному дому с высокой крышей. На чердаке этого дома располагались разведчики. Глушецкий занимал пустующую комнату на первом этаже.

Войдя в комнату, Глушецкий сказал:

– Вот наша штаб-квартира. Очень удобно: две кровати, письменный стол, совершенно чистые стены.

– Для фронтовика вполне уютное жилище, – согласился Уральцев, снимая шинель.

В комнате было тепло, и оба лейтенанта, продрогшие на сыром январском воздухе, с удовольствием отогрелись у печки. Заметив чайник, Уральцев прищелкнул языком:

– Чайком побалуемся. Люблю горячий и крепенький. Несколько дней теплоты не ощущал, все нутро захолодело.

– Могу предложить вина, – сказал Глушецкий.

– Спиртное не пью.

– А еще журналист, – укорил его Глушецкий.

– Предпочитаю чай. Однажды мне пришлось побывать в Башкирии. Башкиры пьют чай и приговаривают: чай не пьешь, силы не будет. У них научился за один присест по десять стаканов выпивать.

В комнату, не постучавшись, вошел Семененко. Увидев, что нижняя губа у главстаршины оттопырена вперед, что говорило о его недовольстве, Глушецкий спросил:

– Что случилось?

Покосившись на Уральцева, главстаршина с тоскливо-сердитыми нотками в голосе заговорил:

– Хиба ж то разведчики? Срамота! Прислали таких, – и он пренебрежительно махнул рукой. – У одного очки на носу. Да хиба ж разведчику положены очки! Другой глуховатый, третий куриной болезнью болен. Смех и горе! На что Гриднев спокоен, и тот от злости шипит, як гусак.

– Разберемся, – лейтенант озадаченно почесал подбородок. – Какой это военкомат таких людей в армию призвал? Перестарались.

Уральцев с любопытством разглядывал богатыря украинца.

– Давайте познакомимся, – сказал он, протягивая ему руку. – Уральцев, заместитель командира роты по политчасти.

Он в упор смотрел на него, сдавливая руку. Семененко глянул на него сверху вниз, понял, что тот испытывает его силу, и сам давнул так, что Уральцев крякнул:

– Довольно!

И поднял ладонь.

– В молодости каменотесом был, – объяснил Уральцев. – Силенка в пальцах сохранилась. Редкий человек выдерживает, если крепко пожму. А вот перед ним пасую, – и он повернулся к Семененко. – Так говорите, в роте таких больше нет?

– Куда там, – пренебрежительно повел плечом главстаршина.

– Посмотрим. Отложим, товарищ командир, чаек и поговорим с людьми, – предложил Уральцев.

Глушецкий согласно кивнул головой.

Они поднялись на чердак. Он был просторный, с окнами, с отлично побеленными стенами. В мирное время здесь сушили белье. Сейчас ровными рядами стояли двухэтажные койки. Угол, где стояла печь, был завешен плащ-палатками – там находилась ротная кухня.

Увидев командира, дневальный крикнул: «Смирно», и все, кто сидел или лежал, вскочили и молчаливо устремили взгляды на двух лейтенантов. Глушецкий приказал построить в две шеренги всех новичков.

– Побеседуем, товарищи, – обратился он к ним. – Прошу поднять руки тех, кто добровольно записался в разведку.

Поднялось двенадцать рук. Глушецкий распорядился этим людям выйти вперед.

– Семененко, ведите их в тот угол, – указал он рукой, – и перепишите всех по установленной форме.

В строю осталось тридцать шесть человек.

– Как вы попали в разведку? – спросил их Глушецкий.

– Разрешите доложить? – выступил вперед пожилой солдат с сеткой морщин под глазами.

– Говорите.

– Нас построили, пришел командир из штаба и стал отсчитывать: этих в саперную, этих в батальон автоматчиков, этих в связь, этих в разведку. Так вот мы оказались в разведке. Все мы еще не были на фронте и точно не представляем, что такое разведка.

– А разве вам об этом никто не говорил? – спросил Глушецкий, возмущаясь таким методом комплектования подразделений.

– Нет как будто.

Глушецкий терпеливо стал объяснять, какие обязанности у разведчиков, что от них требуется, как опасна и трудна их работа.

После его объяснений еще шестнадцать человек пожелали быть разведчиками. Этих замполит увел в другой угол.

Глушецкий не знал, что делать с остальными. Оставить в разведке? Никакой пользы они не принесут.

Глушецкий переписал всех оставшихся, решив завтра пойти к командиру бригады с просьбой об отчислении их. Из двадцати девятнадцать оказались негодными по состоянию здоровья – плохое зрение, слух, порок сердца, слабые легкие и тому подобное. Последний человек, которого спросил Глушецкий, несколько замялся.

– У меня, собственно, болезни нет, – полушепотом сказал он, потупя темные, чуть навыкате глаза. – Но я хотел бы специализироваться по моей прежней профессии.

– А какая у вас была профессия?

– Я был кладовщиком и писарем в запасном полку.

Глушецкий пристально посмотрел на его просящие глаза, на подвижные полные губы, которые растягивались в блуждающей улыбке, и понял, что перед ним трус.

– Как имя, фамилия?

– Зайцев Лев.

Глушецкий прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

Ему хотелось спросить: «Так кто же вы – заяц или лев?»

– Очень прошу, товарищ лейтенант, учесть мое желание.

– Учту, – хмурясь, сказал Глушецкий. – Поговорим в другой раз.

Лейтенант привел его в свою комнату, прикрыл дверь и сказал:

– Садитесь.

Зайцев сел на краешек стула и недоуменно поднял глаза.

Лейтенант не сел, а стал ходить по комнате, бросая косые взгляды на Зайцева и отрывисто задавая вопросы:

– Где сейчас родители?

– В Ташкенте.

– Кем работал отец до войны?

– Был директором универмага в Киеве.

– Вы работали до войны?

– Нет. Готовился в институт.

– В торговый, конечно?

– В юридический.

– Женат?

– Холост.

– Стрелять умеете?

– Немного.

Глушецкий остановился. Хмуря брови, он посмотрел прямо в глаза Зайцева и жестко заявил:

– Вот что, Лев Зайцев, – из роты я вас не отпущу.

В глазах Зайцева появилось смятение.

– Да, не отпущу, – повторил Глушецкий. – И вот почему. Вы молодой, а уже подгниваете. Среди интендантов вы разложитесь окончательно. Настоящее воспитание можно получить только на передовой. Если останетесь живы, будете благодарить меня за то, что человеком сделал.

– Но я… – пытался заговорить Зайцев, вскакивая со стула.

– Молчать! – крикнул Глушецкий. – Предупреждаю: не вздумайте симулировать, ходить к начальству с ходатайством. Сделаете хуже для себя. Можете идти.

Безвольно опустив плечи, Зайцев нетвердым шагом направился к двери.

– Подождите, – окликнул его Глушецкий, начиная испытывать жалость и злясь за это на себя. – Как вам не стыдно! Идет война, решается судьба нашей Родины, наша судьба, а вы, молодой, здоровый, хотите спрятаться в кусты. Не кажется ли вам, что это похоже на предательство? Ваше поведение невозможно оправдать. Понимаете ли вы это?..

Когда он ушел, Глушецкий подумал: «Вот воспитали парня! Ну, ничего. Среди моряков побудет и станет настоящим человеком. Повозиться, правда, с ним придется».

Поднявшись на чердак, лейтенант услышал, как Гриднев говорил:

– Что такое разведчик морской пехоты? Это такой человек, которого огонь прокаляет, дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает! Таким он становится не сразу…

Его окружили новички. Подозвав Уральцева, Глушецкий рассказал о Зайцеве.

– Попробуем сделать солдатом, – поморщился тот и спросил: – Что будем делать с непригодными к разведке?

– Отчислю. Доложу полковнику.

– Если бы он разрешил набрать добровольцев в батальонах.

– Поговорим и об этом.

– Пойдем пить чай. У меня есть две пачки отличной заварки.

Вода в чайнике оказалась теплой. Уральцев затопил печь, насыпал в чайник чай и поставил на огонь.

В дверь постучали, и Уральцев крикнул:

– Войдите!

В комнату вошел матрос в черной шинели. Из-под бескозырки не по-уставному выбивался залихватский русый чуб.

– Здравия желаю! – звонко проговорил он и обвел лейтенантов блестящими черными глазами. – Кто из вас будет командир разведки?

– Я. В чем дело? – поднялся Глушецкий.

– Несправедливо со мной поступили, товарищ лейтенант, – горячо заговорил матрос. – Меня, Трофима Логунова, зачислили в комендантский взвод! Ради этого я добивался, чтобы меня списали с корабля? Я прошу вас зачислить меня в разведку.

– Давайте по порядку, – остановил его Глушецкий. – Объясните толком, кто вы такой.

Матрос смущенно улыбнулся, обнажая ряд белых зубов.

– Хорошо, объясню по порядку, – спокойнее начал он. – Служил я в боцманской команде на линкоре «Севастополь». Тоска заела. Люди воюют, а мы приборкой занимаемся. Так и вся война пройдет – и ни разу не стукнусь. Что я буду говорить односельчанам, когда вернусь? Загорал, мол, на линкоре. Стал проситься, чтобы списали в морскую пехоту или на охотник. Не пустили. Тогда с досады напился на берегу, а в пьяном виде нагрубил боцману и старпому. Ну, ясное дело, меня как плохого матроса списали в полуэкипаж, а с полуэкипажа попал в вашу бригаду. Зачислили меня в комендантский взвод. Сами знаете, что это такое. В насмешку, что ли? Стоило мне ради этого авторитет терять на линкоре! Где же справедливость? Пусть меня в разведку или в автоматчики зачислят. Тогда я докажу, кто такой Трофим Логунов!

Пока он говорил, Глушецкий внимательно рассматривал его. Перед ним стоял матрос с рябоватым скуластым лицом. Темные с блеском глаза тяжелые, как картечины.

«Да, этому парню не в комендантском взводе служить», – подумал он.

– Хорошо, Трофим Логунов, – сказал с еле заметной улыбкой Глушецкий. – Мне все ясно. Передо мной матрос не очень дисциплинированный, но желающий воевать по-настоящему. Я возьму вас при условии, если вы дадите слово не нарушать дисциплину.

– Да я… – вырвалось у Логунова.

– Помолчите, когда говорит командир.

– Виноват, – смутился матрос.

– При первом же нарушении дисциплины отчислю. В бою – ни шага назад. За трусость в разведке выгоняем с позором. Устраивают такие условия?

– Конечно, товарищ лейтенант! – воскликнул Логунов, – Даю слово.

После некоторого размышления Глушецкий сказал:

– Поднимитесь на чердак, найдите главстаршину Семененко и доложите ему, что прибыли для прохождения службы.

В свой взвод можете не возвращаться. Утром доложу командиру бригады. Можете идти.

– Вот спасибо, товарищ лейтенант, – голос у Логунова дрогнул. – Уж раз вы поверили мне, то докажу, каков Трофим Логунов.

После его ухода Глушецкий повернулся к Уральцеву:

– Какой парень!

– С огнем, – отозвался Уральцев. – Это не Лев Зайцев.

– А может, отчислим Зайцева? – задумался Глушецкий. – Подведет – и пятно на роту.

– Нет уж, давай оставим, – не согласился Уральцев. – Мы обязаны воспитывать хороших воинов. Они не появляются на свет божий в готовом виде… Давай, однако, чай пить.

3

– Садись. Докладывай.

Полковник Громов набил табаком трубку и вопросительно посмотрел на Глушецкого. Немного робея от его сердитого вида, лейтенант начал рассказывать. Несколько раз он пытался встать, чувствуя, что должен докладывать стоя, но полковник каждый раз усаживал его в кресло.

– Рискованно выходить на передний край с такими людьми. Я прошу их откомандировать, – заключил Глушецкий, стараясь прочесть на суровом лице полковника впечатление от доклада.

Но полковник ничем не выдал своих мыслей. Положив трубку на стол, он принялся искать в карманах спички и, не найдя их, чертыхнулся.

Глушецкий вынул голубую зажигалку в форме яйца и подал полковнику. Полковник разжег трубку и стал рассматривать зажигалку.

– Красивая. Трофейная? Умеют, черти, делать. – И с неожиданным смущением взглянул на лейтенанта: – Подарите. А я вам тоже чего-нибудь. Хотя бы вот этот планшет? Возьмите.

С неловким видом Глушецкий принял подарок. Отказаться не рискнул, боясь обидеть полковника, да и планшет ему понравился. В зажигалках же он не нуждался, у разведчиков этого добра было всегда вдоволь.

– Сынишка у меня, – на лице полковника появилась застенчивая улыбка, – в следующую зиму в школу пойдет. Шустрый мальчуган. А игрушек у него нет и купить негде. Это голубое яйцо отнесу ему.

Глушецкий вспомнил, что в Севастополе погиб старший сын полковника. Он командовал стрелковым взводом.

Полковник опустил зажигалку в карман, и его лицо опять стало суровым. Он встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул басом:

– Начальника четвертой части – ко мне!

Через минуту на пороге вырос невысокий, с выхоленным белым лицом капитан. Первое, что бросилось при взгляде на него, были хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, а затем новенький пояс с портупеей. На лице его выделялся нос – длинный и чуть свернутый набок. Ноздри время от времени шевелились. Казалось, что он принюхивается. Полковник встретил его стоя посредине комнаты. Когда капитан приблизился к нему и щелкнул каблуками, полковник топнул ногой и загремел.

– Халтурить в моей бригаде! Где вы работали до этого, черт вас побери, и как вы оказались в моей бригаде? Кто вам звание присваивал?

На лице капитана отразилось недоумение.

– Я не понимаю, товарищ полковник, – ровным, по-штабному отработанным голосом произнес он.

– Он не понимает! Вам все равно, кого зачислять в артиллерию, кого в обоз, кого в разведку! Отсчитал нужное количество людей – и все, шагом марш! Легко и спокойно! Так делали?

– В основном так, товарищ полковник. Народу прибыло много, а время у нас ограничено. Мне думается, что солдату все равно, где служить.

Полковник круто повернулся и шагнул к столу.

– Барин! – процедил он сквозь зубы. – Объявляю вам, капитан Игнатюк, строгий выговор. Еще один подобный случай – и будете командовать взводом. В роту пошлю на воспитание. Идите!

Игнатюк пытался что-то сказать, но Громов так рявкнул: «Молчать!», что тот пулей вылетел из кабинета. Повернувшись к Глушецкому, полковник отрывисто бросил:

– Сами подбирайте людей. В батальоны идите. А тех направите в распоряжение этого капитана…

Глушецкий вышел из штаба в приподнятом настроении.

Проходя мимо большого серого здания, он увидел одного солдата, отбивающегося от патрулей. Солдат кричал:

– Не возьмешь! Пошли вон! Иначе разозлюсь окончательно!

И вдруг солдат наклонился, затем резко выпрямился, перекинул через голову патрульного, сбил с ног другого, а третьего так толкнул, что тот отлетел на несколько шагов.

«Ловкач», – с невольным восхищением подумал Глушецкий.

Солдат бросился бежать. Опомнившиеся патрули припустились за ним.

Добежав до деревянного забора, солдат остановился, оглянулся и быстро перемахнул через забор. Глушецкий заметил, что вскоре открылась калитка, но со двора никто не вышел.

Глушецкий заинтересовался, что последует дальше, и он остановился. Патрули тоже перепрыгнули через забор. А спустя некоторое время в калитке показался солдат. Он прикрыл калитку и спокойно пошел по улице.

«Хитрец, спрятался за калитку и обманул патрулей», – подумал Глушецкий.

Когда солдат поравнялся, Глушецкий остановил его и строго спросил:

– Кто такой? Почему затеяли драку с патрулями?

Солдат вытянулся, приложил руку к пилотке, но покачнулся.

На лейтенанта пахнуло перегаром водки.

– Вы пьяны, – возмутился Глушецкий.

– Совсем немного, товарищ лейтенант, – довольно весело ответил солдат. – Соображение имею.

– Это и видно. Солдатской честью не дорожите.

– Наоборот, товарищ лейтенант, – возразил солдат, оглядываясь назад. – Разрешите мне идти рядом с вами. Я вам все объясню.

– Без объяснений все ясно.

– Эх, товарищ лейтенант, – вдруг вздохнул солдат. – Отправляйте на губу.

И было в его вздохе столько невысказанной горечи, что Глушецкий смягчился и внимательно посмотрел на него. Перед ним стоял пожилой человек. Из-под грязной пилотки выбивались черные с проседью волосы. Темное лицо с крупным носом все было изрезано сетками морщин. Но черные глаза под густыми бровями были по-юношески блестящими. И этот пожилой солдат справился с тремя молодыми здоровенными парнями! Удивительно!

– Послушайте, – сказал Глушецкий. – В вашем возрасте допускать такие поступки… более чем предосудительно. В каком подразделении служите, как фамилия?

– Сорок с лишним лет меня величают Иосифом Коганом, – вздохнул солдат.

– Бросьте, – нахмурился Глушецкий, сразу вспомнив поэму Багрицкого «Дума про Опанаса». – Не присваивайте чужих имен.

– Честное слово! – изумляясь, что ему не верят, воскликнул солдат. – Вот моя солдатская книжка.

Убедившись, что солдат не врет, Глушецкий невольно улыбнулся:

– Бывают же такие совпадения…

– А в чем дело, товарищ лейтенант? – продолжая изумляться, спросил солдат. – Моя фамилия вам кажется подозрительной?

– Вспомнил другого Иосифа Когана, – произнес Глушецкий. – Только он был не такой.

– В этом нет ничего удивительного, – согласился солдат, успокаиваясь. – У нас в Одессе Иосифов Коганов, как в Москве Иванов Петровых.

– Что вас заставило напиться и буянить?

Солдат вздохнул.

– С горя, товарищ лейтенант. Злая обида душит меня. Кем, думаете, меня назначили? Увидел меня капитан и говорит: «Вот и кладовщик есть». Я было начал отказываться, а мне заявляют: «Что мы, не видим, что ты природный кладовщик? Больше ты ни на что не способен». Каково? Меня вся Одесса знает, я мясником работал, в гражданскую войну с шашкой и винтовкой против беляков и немцев дрался. Оскорбление! Вот я с горя и хлебнул. А тут эти патрули подвернулись, увольнительную требуют. А зачем кладовщику увольнительная? Разозлился и обозвал их. Ну и началось…

Они подошли к дому, в котором жили разведчики. У дверей стояли Гучков и Гриднев. Лейтенант повернулся к Когану и сказал:

– Идите в свое подразделение, – и пошел в дом.

Солдат посмотрел ему вслед и собрался уже повернуться, как его окликнул Гриднев. Солдат подошел.

– Как будто знакомое лицо, – проговорил Гриднев, внимательно разглядывая его. – А где встречал – не припомню.

Солдат тоже внимательно смотрел на Гриднева, словно припоминая.

– Вполне возможно. Все покупатели мяса в Одессе меня знали. Так что…

– Стой! – воскликнул Гриднев. – Так ты же Еська!

– Точно! – обрадовался солдат. – А ты Артемка!

– Ой, друже!

Они обнялись, а потом стали похлопывать друг друга по спине, радостно восклицая.

– На гражданской войне вместе были, – пояснил Гриднев Гучкову. – С одного котелка ели. Ну, рассказывай, Еся, как жизнь твоя протекает. Постарел ты…

Солдат оглянулся на дорогу и увидел идущих патрулей.

– Знаешь что, Артем, давай-ка для беседы выберем место поукромнее. Мне что-то не хочется встречаться вон с теми кавалерами.

– Пошли к нам в роту.

Они поднялись на чердак.

После обеда Глушецкий и Уральцев пошли по батальонам. Вернулись поздно. Скинув шинели, принялись подогревать чайник. После чая Глушецкий вынул из планшета тетрадь, развернул ее и написал заголовок: «План боевой и политической подготовки».

– Завтра разобьем людей по взводам, – задумался он, – а ни одного командира нет. Полковник перебрал несколько лейтенантов и всех забраковал. План составлю, но кто будет его выполнять? Вдвоем трудно.

– Сколько будет взводов – три?

– Два по штату положено. На один взвод можно, пожалуй, поставить Семененко. Он справится. А вот кому поручить второй? Гридневу? Тяжело ему будет. Как-никак, а человеку за сорок. Трегубова? Не потянет…

– А я завтра проведу два собрания – партийное и комсомольское. Изберем парторга и комсорга. Думаю, что парторгом надо избрать Гриднева, а комсоргом Кондратюка.

– Конечно, – согласился Глушецкий. – В отряде они были авторитетными людьми.

– Потом надо будет подобрать редактора боевого листка, взводных агитаторов.

– А мне нужно старшину, два помкомвзвода и шесть командиров отделений. Хватит нам завтра работы.

– Да, со всеми людьми придется перезнакомиться. Ну, раз такое дело, давай спать.

Глушецкий улыбнулся.

– Частенько же вы употребляете словечко «давай».

– Профессиональная привычка, – пояснил Уральцев. – На каменном карьере нагрузишь вагонетку и кричишь наверх: «Давай!», чтобы поднимали. Въелось это слово.

Уральцев уложил в полевую сумку все тетради и блокноты, сунул сумку под подушку и сел на кровать. Сладко зевнув, он тряхнул головой:

– Между прочим, товарищ лейтенант, у меня есть предложение перейти на «ты», когда вдвоем, и звать друг друга по имени. Меня зовут Григорием.

– Не возражаю, – отозвался Глушецкий.

Замполит ему нравился.

– Вот и отлично, – улыбнулся Уральцев и опять зевнул. – Однако давай спать.

Но только он расстегнул пояс, как в дверь постучали. На пороге вырос слегка смущенный Гриднев.

– Заходи, не робей, – сказал он кому-то в открытую дверь.

За ним вошел знакомый Глушецкому солдат Коган.

– Извините, товарищ лейтенант, – сказал Гриднев, обращаясь к Глушецкому. – Хотел бы обратиться к вам с просьбой. Я прошу вот этого солдата зачислить в нашу роту. Знаю его по гражданской войне. Боевым был парнем.

– Был, может быть. А сейчас какой? – нахмурился Глушецкий. – Напивается пьяным, дерется с патрулями.

– С кем не бывает, товарищ лейтенант, – вежливо улыбнулся Гриднев. – Но вы должны мне поверить. Я поручался за Байсарова. Разве он не стал хорошим разведчиком? Ручаюсь и за Когана. Правда, у него возраст такой, как и у меня. Но настоящий мужчина в сорок пять лет – это еще крепкий человек. Коган мясником был. Силенка у него есть.

– Что силенка у него есть – не сомневаюсь, – усмехнулся Глушецкий. – Сам видел его «работу».

Коган стоял с опущенной головой, но при последних словах он чуть улыбнулся и поднял голову.

– Разрешите мне слово сказать, товарищ лейтенант. Если я скажу вам, что у меня ангельский характер, то вы не поверите. А зачем, позвольте вас спросить, разведчику быть ангелом? Какие данные должен иметь разведчик? Ненависть к фашистам у меня есть? В избытке. Я начинен ненавистью, как колбаса мясом. Сила есть? Имеется средний запас. Умею хитрить? Какой одессит не умеет хитрить?! Глаза, уши, ноги есть? В полном порядке. Таким образом, как говорят докладчики, все данные для работы в разведке налицо. Приказ командира для меня закон. Что вы еще хотите от меня?

Глушецкий повернулся к Уральцеву:

– Возьмем?

– Давай, – тряхнул головой Уральцев.

– Спасибо, товарищ лейтенант, – и Коган молодцевато поднес руку к виску. – Жалеть не будете.

Когда Гриднев и Коган ушли, Глушецкий повернулся к Уральцеву:

– Не прогадаем? Как думаешь?

– Мне почему-то он понравился, – в задумчивости произнес Уральцев. – Люблю ершистых. Такие люди в жизни – что соль для хлеба. Однако давай спать.

Рано утром, когда Глушецкий и его замполит пили чай, в комнату неожиданно вошел лейтенант такого высокого роста, что оба от изумления широко открыли глаза.

– Лейтенант Крошка, – представился вошедший. – Прибыл на должность командира взвода.

Глушецкий поперхнулся и еле удержался, чтобы не фыркнуть от душившего его смеха: ничего себе «крошка»!

– Кстати, – весело произнес он, – а я только горевал, что нет ни одного командира взвода. Раздевайтесь, будем пить чай.

– Рад, что кстати, – улыбнулся юношеской улыбкой Крошка.

Сняв короткую, выше колен, шинель, он встал у стола и подал Глушецкому направление из отдела кадров. Глушецкий прочитал, еще раз окинул лейтенанта взглядом и с удовлетворением отметил, что он строен, а не сутул, как это обыкновенно бывает у чрезмерно высоких людей. Глаза у него светлые, наивные, рот пухлый, а щеки, по-видимому, еще не были знакомы с бритвой.

– Садитесь, – вторично пригласил он лейтенанта и с усмешкой добавил: – А то голову приходится задирать, глядя на вас.

Крошка сел, и табуретка заскрипела под ним.

– Не рад я своему росту, – произнес он невесело. – Два метра и два сантиметра, сапоги сорок седьмой размер. Где подобрать для меня шинель, сапоги, белье? Сплошное мучение.

Может быть, пока мы в тылу, можно приодеть меня? Сами видите, в какой шинели хожу. А сапоги рты пораскрывали…

– Да-а, – покачал головой Уральцев. – Старшине забота…

– А фамилия смех у людей вызывает, – продолжал Крошка. – В детском доме, где я воспитывался, так дразнили меня. Настоящей моей фамилии никто не знал, и я сам не помнил. Так и закрепилась за мной несуразная кличка.

– В разведке служили? – спросил Глушецкий.

– Был командиром стрелкового взвода, но приходилось и разведкой заниматься. Понравилось. Да и данные для работы в разведке имею.

– Что за данные?

– А ноги. В разведке ведь главное суметь вовремя смыться.

Шутка была старая, известная фронтовикам, но Глушецкий вежливо улыбнулся.

– Но когда будем подходить к вражескому окопу, вам придется ползти или, в лучшем случае, идти на коленях. Иначе противник вас увидит, – пошутил Уральцев.

– Не беда, – самоуверенно сказал Крошка, поднося ко рту кружку с чаем.

После чая Глушецкий заявил:

– Пошли в роту. Сегодня работы хватит до полуночи.

4

Начались дни напряженной боевой учебы. Старые разведчики тяготились занятиями и в минуты перекура вздыхали: «Скорее бы на фронт». Все жаловались на плохое питание. Действительно, кормили не сладко. Супы варились постные, с пшеном, на второе каша из кукурузы, которую разведчики возненавидели. Сколько упреков и острот было за эти дни отпущено по адресу старшины и повара! Бывший корабельный кок, неделю назад прибывший в роту, Василий Нечитайло, который и без того злился на новичков за то, что звали его поваром, а не коком, выходил из себя, когда его ругали за плохие обеды.

– А вы что-нибудь сможете вкусно приготовить из кукурузы?! – кричал он. – Дайте мне мяса, риса, жиров, муки! Тогда увидите, на что способен кок! Болтаете черт знает что!

Старшина Безмас, присланный недавно в роту лично командиром бригады, не злился, когда его обвиняли, а собирал недовольных, ставил по команде «смирно» и затем произносил перед ними такую речь:

– Скажите, пожалуйста, что растет на Кавказе? Кукуруза. Вот вы ее и кушаете. Не нравится кукуруза? А советскому народу нравится, что мы отдали фашистам Украину, Белоруссию, почти половину России? Уж не за это ли подавать нам шашлыки, борщи да вареники! На передовой, конечно, лучше кормят. Так понимать надо, что на передовой харч главнейшее дело. Харч не тот, и боевые дела пойдут хуже. Вот подучимся как следует, двинем на передовую – тогда и питание улучшится. Все. Разойдись!

Вид у старшины был солидный. Статный, ростом не обиженный, он ходил прямо, не спеша и даже поворачивался как-то всем туловищем сразу, что придавало ему величавый вид. Улыбался он редко, от важности у него даже волосы стояли дыбом. Манеру держаться он, видимо, перенял у полковника Громова, у которого в дни обороны Севастополя некоторое время был ординарцем.

В роте Безмас быстро завоевал авторитет. А молодые разведчики даже робели при нем. Глушецкий был доволен своим старшиной.

Однако жалобы на плохое питание не прекращались. Уральцев ходил по этому поводу к начальнику политотдела, но тот ответил ему примерно так же, как старшина отвечал солдатам.

Однажды Гриднев и Коган попросили дать им увольнение на весь день. Глушецкий отпустил их. Вернулись они под вечер с полным мешком свиных ног, требухи, печенок, легких.

– Откуда это? – удивился Глушецкий.

Коган хитро улыбнулся:

– А вы разве забыли, что я мясник? Пошли мы с Гридневым в пригородный колхоз. Заявились в правление и сказали, что у нас сегодня выходной и мы решили помочь колхозникам резать скот, если есть нужда в этом. Мы, мол, классные мясники и от отсутствия практики теряем квалификацию. Объявили, что скот резать будем бесплатно. Мужиков-то в колхозе почти нет, а разве бабы смогут свинью освежевать! В общем, товарищ лейтенант, практика нам нашлась: семь кабанчиков прирезали. А то, что в мешке, – это нам премия. Скажите, мы ничего противозаконного не совершили?

– Все как будто законно, – почесывая в раздумье затылок, произнес Глушецкий.

– Это еще не все, – сказал Гриднев. – Разрешите нам завтра съездить туда на подводе. Нам обещали сушеных фруктов для компота. Это вроде подарка от колхозников. Потом мы думаем сделать с ребятами складчину по десятке-две и купить кабанчика или барашка. Сторгуем по дешевке. Разрешите взять с собой Логунова. Он плотник, а там у одной колхозницы крыша завалилась, надо бы помочь. У нее муж на фронте, а в хате четверо ребят.

– Не возражаю, – ответил Глушецкий, удивляясь расторопности этих двух бывалых солдат.

«С такими не пропадешь», – невольно подумал он.

Командир и замполит не нашли ничего предосудительного в том, что разведчики проявили такую инициативу, и разрешили им сходить в колхоз еще раз.

К вечеру следующего дня Гриднев, Коган и Логунов привезли на подводе два мешка сухих фруктов, мешок с бураками, луком, кабана, бочонок сухого вина. Все трое были подвыпивши. Подъехав к дому, Коган весело прокричал:

– Эгей! Старшина!

Безмас спустился вниз и не спеша подошел к подводе.

– Принимай добро, – и Коган по-приятельски положил ему руку на плечо.

Старшина нахмурился и строго посмотрел на него. Вид у Когана был явно осовелый. Переведя взгляд, он увидел, что и Гриднев с Логуновым такие же.

– Вы никак тово?.. – строго и в то же время растерянно спросил он. – Что же с вами делать? В роту я вас не могу пустить в таком виде.

– Что значит не могу? – с вызывающим видом спросил Коган.

Старшина не ответил ему, а повернулся к Гридневу и с укором сказал:

– Неужели не сообразили? Понимаете, что будет, если я вас пущу в роту? Все увидят, в каком вы виде. А если это дело оставить без взыскания, то будет повод и для остальных. А подвергать вас взысканию как-то неудобно. Вот видите…

Гриднев почесал затылок и миролюбиво произнес:

– Неудобно, конечно, тем более, что я парторг, личность, можно сказать, ответственная. А с другой стороны, ты, старшина, прими во внимание такую ситуацию. Народ угощал нас за доброе дело. Какое мы имеем право отказываться! В нашей МТС, помню, был такой случай. Комбайнер один женился. Народу на свадьбе – уйма. Пьют дай боже! И случился на ту пору в селе секретарь райкома партии. Пригласили его. Прийти-то он пришел, а ни одного стакана не выпил за здоровье молодых и со стариками не чокнулся. И не то чтобы не пьющий, из точных источников знаю – понимает толк в горилке, а, так сказать, честь свою и субординацию соблюдал, боялся, как бы худого слова о нем не сказали вышестоящие партийные товарищи. А того не сообразил, что народ после этого стал о нем говорить: гордый, брезгует нами. Потерял, стало быть, авторитет в народе. А это – последнее дело!.. Вот так, старшина!

– Эге, – посерьезнел и Коган. – Кому как, а меня могут выгнать. Командир роты поставил мне определенные условия. Знаете что – пусть этот бочонок вина разведчики сейчас разопьют. Тогда мы не будем выделяться среди них.

И он громко рассмеялся, довольный выдумкой.

– Точно, – подхватил Логунов и тоже рассмеялся. – Хитер же ты, Коган.

– Нет, так, пожалуй, не годится, – покачал головой Гриднев.

– Да, такое разрешить нельзя, – авторитетным тоном сказал Безмас. – Сделаем лучше так. Одна хозяйка на первом этаже дала мне ключи от своей квартиры. Она уехала на двое суток в Гагры. В ее квартире и переночуете. Да только предупреждаю, чтобы все в порядке было.

– Вот это деловое предложение, – сказал Гриднев. – Веди нас в ту квартиру.

В то время, как старшина спроваживал подвыпивших разведчиков в отдельную квартиру, Глушецкий и Уральцев находились с одним взводом на берегу моря и тренировались в прыжках с катера на берег.

Уставшие, продрогшие от сырости, вернулись разведчики в роту. Увидев, что многие из них приняли крещение в морской воде, старшина сказал Глушецкому, что имеется бочонок сухого вина и не лишне будет дать тем, кто промок, чтобы не простудились.

– А тем, кто хорошо прыгал, стало быть, ничего, – задумался Глушецкий. – Получается несправедливо. Большой бочонок?

– Ведра на три.

– Дайте всем по стакану. Ужин погорячей.

Поужинав, Глушецкий сказал Уральцеву:

– Думаю сходить домой. Шесть суток не мог вырваться. Жена заждалась, наверное.

– Иди, – поддержал Уральцев.

Но только Глушецкий надел шинель, как в комнату вошел командир бригады. Поздоровавшись, он снял полковничью папаху, положил ее на стол и сел.

– Докладывай, – сказал он отрывисто.

Глушецкий горестно вздохнул, заметив соболезнующую улыбку на лице замполита. Достав из планшета тетрадь, он раскрыл ее и стал рассказывать о ходе боевой и политической подготовки.

Громов взял тетрадку, бегло перелистал ее и отбросил в сторону.

– Можно на бумаге все размалевать хорошо. Проверю, не забыли ли про овраги. Сегодня ночью проведешь ночной поиск, – он вынул план Мацесты. – Вот высота, заросшая кустарником. На вершине ее пулеметная точка. Надо блокировать ее и поймать там языка. Буду проверять сам. Вопросы?

– Поднять всю роту или хватит взвода? – спросил Глушецкий.

– Хватит взвода. В поисках должны участвовать молодые разведчики. Бывалые пусть отдыхают.

– Сейчас поднимать?

– В полночь. А сейчас пойдем поговорим с людьми.

Они поднялись на чердак. Полковник с удивлением осмотрелся.

– Да у вас тут настоящая культурная казарма. В батальонах люди живут хуже. А чем это так вкусно пахнет?

– У нас здесь и кухня, – пояснил Глушецкий.

– Пахнет жареным мясом, луком. Где добыли?

И он испытующе посмотрел на командира роты. Пришлось Глушецкому объяснить, как в роте оказалось мясо.

– Гм, – чуть заметная усмешка появилась на лице полковника. – Покажи мне этих расторопных мясников.

Глушецкий обвел взглядом казарму и, не увидев ни Гриднева, ни Когана, подозвал старшину, стоявшего навытяжку в стороне.

– Где Гриднев и Коган?

Безмас на мгновение стушевался, но быстро нашелся что сказать.

– Я их отправил по одному хозяйственному делу в батальон. Вернутся они не раньше чем через час.

– Гм, – опять чуть усмехнулся Громов. – Смотрите, Безмас, чтобы без арапских номеров. Я когда-то, помнится, предупреждал вас.

Старшина приложил руку к груди и горячо сказал:

– Я же дал слово моряка, товарищ полковник!

Полковник сел на табурет и оценивающим взглядом окинул молча стоявших разведчиков.

– Как фамилия? – спросил он стоявшего ближе к нему разведчика.

– Ефрейтор Байсаров.

– В разведке впервые?

Глушецкий ответил за ефрейтора:

– Со мной пришел. Опытный солдат.

– А-а, – протянул полковник, сразу утрачивая интерес к Байсарову. – А вы? – вопросительно посмотрел он на круглолицего, подтянутого бойца, который когда-то назвался Глушецкому боксером. – Из молодых?

– Так точно, товарищ полковник, – молодцевато отрапортовал тот и шагнул вперед. – Добрецов, пока еще рядовой.

Полковнику ответ понравился.

– Гм… значит, имеете виды на командира?

– Так точно…

– Вот как, – у полковника появилось в глазах веселое выражение. – Похвально. А ну-ка, будущий командир, расскажите устройство гранат РГД и Ф-1 и когда какой надо действовать!

Ответ удовлетворил полковника. Поглаживая бороду, он внимательно оглядел ладную фигуру разведчика и добродушно проговорил:

– Быть вам, Добрецов, командиром. Быть…

Задав вопросы еще десятку разведчиков и получив на них вполне удовлетворительные ответы, полковник поднялся и приказал Глушецкому:

– Готовьте взвод.

Лицо его опять стало сердитым.

После его ухода Глушецкий подозвал Семененко и объяснил задачу. Семененко помрачнел.

– Хиба то жизнь, товарищ командир, – пожаловался он. – Без продыху, словно заведенные.

Глушецкий грустно улыбнулся.

– А у меня с продыхом? А у командира бригады?

– То так, – поморщился Семененко. – Треба так треба…

Ночное учение прошло успешно. Полковник объявил разведчикам благодарность и приказал в воскресный день всей роте дать отдых.

5

Глушецкий и Уральцев еще спали, когда из штаба пришло распоряжение командира бригады явиться всем командирам батальонов и отдельных рот, а также их заместителям по политчасти на командирскую учебу. Происходила она дважды в неделю – в понедельник и четверг, и руководил занятиями лично полковник. Глушецкий недоумевал, почему полковнику вздумалось проводить ее сегодня, в воскресный день.

– А я хотел домой сходить…

– Может, что-нибудь особенное, – высказал догадку Уральцев.

Наскоро позавтракав, они поспешили в штаб.

В кабинете полковника собралось около тридцати командиров. На их лицах можно было прочесть, что они также недовольны и удивлены тем, что их вызвали в то время, когда вся бригада отдыхает. Хорошо, если полковник удовлетворится классным занятием, а то, чего доброго, поведет в горы и заставит разыгрывать какую-нибудь задачу на местности. Так он делал не раз, доводя командиров до полного изнеможения и крича на них, как сержант на новичков.

Полковник вошел в кабинет, и все командиры встали. Поздоровавшись, он подошел к столу, пригласил всех садиться, но сам не сел, а обвел всех строгим взглядом и спросил начальника штаба Фоменко:

– Все собрались?

– Все, – ответил тот.

– Собираемся, видимо, в последний раз, – начал полковник. – Вполне вероятно, что через несколько дней нас здесь не будет. Поэтому приказываю быть готовым к маршу в любой день. О том, что я сказал сейчас, – не болтать! Понятно?

Громов сел на стул, несколько мгновений молчал, опустив голову и поглаживая бороду.

– В наступление идти труднее, чем сидеть в обороне, – в раздумье, словно для себя, произнес он. – Надо быстрее думать, быстрее принимать решения, уметь быстро ориентироваться в обстановке. Вот, предположим, взводу нужно захватить высоту с целью улучшения своих позиций. Как надо действовать? Отвечайте, капитан Ромашов.

Командир первого батальона капитан Ромашов нехотя встал. На его красивом, гладко выбритом лице появилась снисходительная усмешка, словно он хотел сказать, что полковник задал ему детский вопрос.

Проведя рукой по гладко зачесанным назад каштановым волосам, капитан сказал:

– Сила взвода невелика, поэтому лучше действовать ночью.

– Почему ночью?

– Под покровом темноты можно скрытно подойти к противнику и внезапно его атаковать. Такую задачу, товарищ полковник, мы решали, будучи курсантами в училище.

– Не все учились в училищах, – нахмурился полковник и посмотрел на Глушецкого: – Ну, а вы что скажете?

– Согласен с капитаном. Ночью действовать лучше.

– Почему?

– Опыт показывает, что с малыми силами ночью больше шансов на успех.

– Значит, ночью, – полковник несколько помедлил, словно выжидая, что кто-нибудь не согласится. Но остальные молчали. Тогда полковник заявил: – Даю вводную: «Противник обнаружил наступающий взвод на своих ближайших подступах и открыл по нему сильный огонь!» Как вы теперь поступите? – полковник пытливо посмотрел на Ромашова.

Тот пожал плечами.

– Раз внезапная атака не удалась, нужно отойти. Атаку продолжать бесполезно.

– А вы? – спросил полковник Глушецкого.

– Разведчики часто в таких случаях отходят. Но я думаю, что надо немедленно бросаться в атаку. И вот почему. Ночью противник все равно не представляет, каковы силы атакующего. Можно выполнить задачу раньше, чем противник подбросит резерв. Конечно, возможны потери, но зато высота будет взята.

– Садитесь, – кивнул головой полковник Ромашову и Глушецкому.

Громов поднялся, заложил руки за спину и стал прохаживаться около стола.

– Вот вам два командира и два решения вопроса. У них разные мотивировки, Кто же из них прав и кто не прав?

Полковник остановился и указал рукой на Ромашова.

– Он не прав. У него решение, я бы сказал, легкомысленное. Основано оно на том, что ночью у противника бдительность ослаблена. Но дураков нету. Наш враг хитер, силен и коварен. Правильнее сказал Глушецкий. Ночью действительно легче выполнять задачу малыми силами. Есть ли у Ромашова и Глушецкого принципиальная разница в мотивировках? Я считаю, что их мотивировки показывают разные характеры. Капитан Ромашов смешал желаемое с возможным, у него не было решимости по-настоящему бороться за поставленную задачу. Запомните, капитан Ромашов, свою ошибку и не вздумайте ее повторить во время боев.

Он метнул в Ромашова сердитый взгляд.

– Я требую от вас постоянно задавать себе вопросы: все ли сделано, что в пределах человеческих сил. Помните, что в бою, когда силы обеих сторон напряжены до предела, малейшее усилие или самая незначительная возможность, своевременно найденная и использованная, может склонить всю борьбу в сторону победы. Вы, Ромашов, не об отходе думайте. Хватит отходить! Мы готовимся к наступательным боям. Морская пехота создана для того, чтобы идти вперед.

Полковник взял со стола тоненькую книжку и показал офицерам.

– Кто из вас читал сочинения Ушинского? – спросил он.

Несколько человек подняли руки. Громов раскрыл книгу.

– Офицер – воспитатель личного состава. Следовательно, он педагог и обязан интересоваться педагогической литературой. Послушайте, какие мысли высказывает Ушинский: «Не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху». И далее: «Как только же мы начинаем бороться с опасностью, так и страх начинает проходить». Очень метко сказано! Рекомендую прочесть. Политотдел имеет десять экземпляров этой книги.

Командирская учеба продолжалась до двенадцати часов дня. Вернувшись в роту, Глушецкий спросил Уральцева, что он намерен делать.

– У меня план такой: поведу разведчиков в музей Островского. Они давно просили меня об этом. А вечером пойдем в театр на концерт. В политотделе выпросил двадцать билетов. Хочешь, дам два билета.

– Не прельщает. Лучше схожу домой. Кто знает, когда снова встретимся с женой. Намеки полковника вполне прозрачны.

Уральцев ушел на чердак собирать людей для похода в музей. Глушецкий достал бритву.

Прежде чем уйти, он поднялся на чердак, чтобы предупредить дневального о своей отлучке. В казарме Глушецкий увидел лежащего на койке Крошку. Его ноги не помещались на койке, и он положил их на табурет. Лейтенант читал книгу.

– Почему вы здесь? – удивился Глушецкий.

– В музее я бывал, – зевая, ответил Крошка. – По городу бродить неохота. Знакомых нет. Решил почитать.

Глушецкий предложил:

– Пойдем ко мне.

– С охотой, – отозвался Крошка и замялся. – В таких сапогах…

– Не беда, – глядя на огромные сапоги лейтенанта, на которых не было живого места от заплаток, сказал Глушецкий. – Не на бал…

– Впрочем, я не виноват, – улыбнулся Крошка и стал надевать новую шинель, сшитую на днях по заказу старшины.

Вскоре они подходили к знакомой калитке. Галя, заметив мужа в окно, вышла на крыльцо и, сияя глазами, весело произнесла:

– Наконец-то дождалась.

Мария Васильевна и Тимофей Сергеевич тоже оказались дома. Николай представил им Крошку, смущенно втягивающего голову в плечи, чтобы казаться меньше ростом. Мария Васильевна подошла к нему и, улыбаясь, сказала:

– Какой вы большой! Присаживайтесь. Я вас чаем с вареньем угощу. Маменька вас, наверное, тоже любила угощать вареньем. Матери-то все одинаковые – дети уже взрослые, а они их вареньем балуют, гоголь-моголь дают.

Все еще красный от смущения, Крошка проговорил:

– У меня нет матери.

Мария Васильевна ахнула и сочувственно покачала головой. В ее представлении ребенок, лишенный материнской любви и заботы, был несчастнейшим существом. И ей вдруг стало жалко большого юношу, и он как-то сразу уменьшился в ее глазах.

– Анатолием вас звать, если не ошиблась? Толик, значит. Вот вам, Толик, чай. Сейчас дам печенье, – засуетилась она.

Она достала из буфета три круглых печенья. Николай усмехнулся. Этому Толе печенья надо, по крайней мере, в десять раз больше.

– Мама, ты ему сбей гоголь-моголь, – сказал Николай и перемигнулся с Галей.

Крошка умоляюще посмотрел на него. Его лицо было румяным от смущения, а на тонком белом носу даже заблестели капельки пота. «А он красивый парень», – подумал Николай, удивившись, что не замечал этого раньше.

– Нечего шутить, – махнула рукой на сына Мария Васильевна. – Садитесь и вы чаевничать. Сергеич, прошу к столу.

За чаем разговорились. Тимофей Сергеевич, до сих пор молча дивившийся на Крошку, спросил Николая:

– Скоро ли на фронт?

Николай пожал плечами.

– Во-первых, Тимофей Сергеевич, это военная тайна, а во-вторых, я сам не знаю. Придет время…

– А я могу сообщить новость. Наши войска в районе Туапсе сегодня утром перешли в наступление, Немцы бегут сломя голову.

– Что ж, очередь теперь за нами, – уклончиво ответил Николай.

Тимофей Сергеевич сделал несколько глотков чаю, пригладил усы.

– Армии нашей теперь надо перестраиваться. То все оборонялись, все было подчинено обороне. А теперь наступать надо. Следует, значит, менять тактику. Весь фронтовой уклад жизни ломать придется. Не так-то это просто. В современной войне уметь надо наступать…

– Сумеем, – заявил Николай. – Морально мы готовы.

– Моральной готовности мало. Одно дело иметь желание наступать, другое – уметь наступать. Говорил я в госпиталях с ранеными командирами. Все, которые думать умеют, говорят, что победы большой кровью достаются. Не хватает, значит, воинского мастерства. Победы надо одерживать малой кровью и меньшими потерями. Иначе можно довоеваться до последнего солдата.

Николай согласился с ним.

– И еще новости могу рассказать, – заявил Тимофей Сергеевич. – На этот раз о Севастополе.

Николай насторожился.

– Опять же из партизанских источников. Ежедневно гестапо возит людей на расстрел. Расстреливают на Куликовом поле. На Рудольфовой горе устроен концлагерь. Там большая смертность. Мрут от голода и холода. Женщинам не разрешают передавать пленным пищу. По ним стреляют. Кто остановится на берегу и станет смотреть на море – арестовывают. Научную клинику имени профессора Щербака немцы превратили в дом терпимости. Город представляет пустыню. Днем никого не увидишь. А ночью – стрельба. Стреляют по немецким часовым, патрулям.

Мария Васильевна слушала с затуманенными глазами, подперев голову обеими руками.

– Где же мы жить там будем? – задумалась она.

– Пока придется пожить в Сочи, а как восстановят город, поедешь.

– Ну да, – не согласилась Мария Васильевна и подняла голову. – Чего я тут буду делать? Как освободят, так сразу туда. Муж у меня там… и… вообще.

– Ладно, – улыбнулся в усы Тимофей Сергеевич. – Освободить надо сначала, потом будем думать о переезде.

– Нового, между прочим, вы ничего не сообщили, – заметил Николай. – Все это известно и даже во флотской газете напечатано.

– Так я же не договорил, – сказал Тимофеи Сергеевич. – В Севастополе действуют подпольщики. Они…

Но ему опять не удалось договорить. В комнату вошла девушка с яркими голубыми глазами и черными кудрями, спадавшими на плечи.

– Ой! – воскликнула она, делая испуганное лицо. – Я хотела на минутку к Гале, а здесь, оказывается, гости. Забегу потом, извините. – И она метнула любопытный взгляд на Крошку.

– Заходи, заходи, Роза, – приветливо сказала Мария Васильевна. – Это дочь нашей соседки, – пояснила она для Крошки.

– Не стесняйся, – кивнула Галя.

Глянув на девушку, Крошка поперхнулся и незаметно отодвинул стакан.

Он смутился, когда Галя стала знакомить его с Розой. Ему не хотелось вставать, чтобы не удивить и не рассмешить ее своим ростом и несуразной фамилией, но не встать было невежливо. Неуклюже поднявшись и сутуля плечи, он пожал протянутую руку и произнес:

– Анатолий.

Роза пригласила его присесть рядом на диван. Лейтенант сел, не зная, куда девать ноги. Огромные латаные сапоги бросались в глаза, и Роза обратила на них внимание, но не подала вида, а завела разговор о книгах. Крошка оправился от смущения и признался, что любит книги и музыку.

– Так сыграйте, – предложила Роза.

– А где же пианино? – с недоумением спросил Крошка.

– Тимофей Сергеевич, разрешите, – спросила Роза.

– Пожалуйста, – отозвался он, – идите.

Роза и Крошка пошли в большую комнату, где в углу стояло пианино. Вслед за ними туда пришли Галя и Николай. Старики остались в столовой.

Крошка поднял крышку пианино, сел на стул и взял несколько аккордов. Инструмент был в полном порядке.

– Что сыграть?

– Сыграйте что знаете.

Несколько мгновений Крошка раздумывал, потом тряхнул головой и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».

Галя сидела в кресле, повернув его так, что лицо находилось в тени. Ей не хотелось, чтобы были видны появившиеся за последнее время коричневые пятна на щеках и на лбу.

– А почему ты меня не поздравил? – тихо, чтобы не услышал Крошка, проговорила она, сжимая руку мужа.

– С чем? – удивился Николай.

– Я получила удостоверение об окончании курсов медицинских сестер. Хочешь, покажу? Пойдем в нашу комнату.

«Дипломатический повод, чтобы оставить лейтенанта вдвоем с Розой», – усмехнулся про себя Николай, вставая.

Они вышли.

Крошка продолжал играть. Он уже сыграл несколько вальсов, когда Роза, положив ладонь на его руку, сказала:

– Отдохните.

– Да, надо покурить, – согласился Крошка и, вздохнув, полез в карман за кисетом.

– Ваши сапоги скоро совсем развалятся, – неожиданно сказала Роза.

– Скоро, – краснея, согласился Крошка. – Нет на мою ногу обуви.

– Надо на заказ сшить.

– Кожи нет. От польской границы до Казказа прошагал я в этих сапогах.

Роза склонила набок голову и задумчиво посмотрела па него.

– А я вам, пожалуй, могу помочь, – произнесла она. – Посидите, я сейчас схожу домой.

Девушка вернулась через несколько минут, держа в руках большие охотничьи сапоги.

– Вот, – сказала она, ставя их на пол. – Мой папа был тоже крупным мужчиной. В этих сапогах он ходил на охоту. Они были велики для него, и он надевал по три пары шерстяных носков. Примерьте.

Сапоги были добротные, с толстой подошвой, и Крошка смотрел на них, но примерить в присутствии девушки стеснялся. Взяв правый сапог, он вышел в кухню и там примерил. Сапог оказался впору, лишь чуточку жал.

– Подошел, – весело сообщил он Розе.

Она принесла в кухню второй сапог.

– Надевайте и носите на здоровье. А эти – в утильсырье.

Когда он надел оба сапога и выпрямился, Роза рассмеялась.

– Вы похожи на мушкетера. На рисунках они изображаются в сапогах с такими же отворотами.

– Я вам за них что-то должен? – спросил Крошка.

Роза опять склонила голову набок и прищурила глаза.

– Ничего не должны. Это мой подарок фронтовику. Пусть они будут напоминать вам обо мне…

– Я вам очень благодарен! – с горячностью воскликнул Крошка. – Тысячу раз спасибо! Верьте, в долгу не останусь.

– Верю. А теперь пойдемте опять играть.

Очарованный лейтенант не заметил, как наступила полночь и голос Глушецкого: «Нам пора идти, лейтенант», казалось, вырвал его из чудесного сна. Он со вздохом поднялся и стал прощаться.

Роза незаметно сунула ему в руку листок и шепнула:

– Мой адрес. Не забывайте. Пишите.

Глушецкий обнял и поцеловал мать, жену и Тимофея Сергеевича.

– Если не приду, – в который раз за этот день повторил он, – значит, отбыл на фронт. Тогда ждите письмо.

Ночь была звездная, холодная. Но Крошка не чувствовал холода, не видел звезд. Он с восторгом говорил Глушецкому:

– Какая чудесная девушка! И красива, и умна.

– Уверен?

– Безусловно! – И в порыве откровенности Крошка признался: – Я еще ни разу не влюблялся и ни разу не целовал девушек.

Глушецкий рассмеялся:

– Отсталый человек. А еще фронтовик.

– Робею перед женщинами. Чувствую себя перед ними так, как будто я ребенок, а они няни, которые будут наказывать меня за баловство. Видимо, это с детского дома осталось. У нас были сердитые няни, и меня часто наказывали.

– Ребеночек! – еще громче захохотал Глушецкий.

– Вам смешно, – обиделся Крошка. – А я покой потерял.

– А мне Роза не нравится, – уже серьезно проговорил Глушецкий. – Есть в ней что-то неприятное. Что – не могу определить, то ли острые лисьи зубы, то ли блестящие глаза, которые кажутся нагловатыми, то ли еще что…

– Это ваше предубеждение. Вы любите свою жену, и остальные женщины вам кажутся хуже.

– Может быть, и так, – задумчиво согласился Глушецкий.

Вместе с Крошкой Глушецкий поднялся на чердак. Разведчики спали, бодрствовал один дневальный. Спросив, все ли в порядке, Глушецкий пошел к выходу.

Уральцев еще не спал. Сидя за столом, он что-то писал. На столе лежали книги, газеты. Увидев Глушецкого, замполит закрыл тетрадь и встал.

– А я все доклад пишу, – сказал он, потягиваясь.

Они легли спать. Но не успели заснуть, как прибежал связной с пакетом. Через минуту рота была поднята по тревоге и через час уже грузилась на станции в поезд. Глушецкий наскоро написал открытку жене и бросил в почтовый ящик.

Грузилась вся бригада. То там, то здесь раздавался в темноте зычный голос полковника Громова.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Курортный городок Геленджик, находящийся в сорока двух километрах от Новороссийска, стал ближайшим фронтовым тылом. Тихое приморье наполнилось ревом пикирующих самолетов, стрельбой зениток, рокотом моторов торпедных катеров и морских охотников, разноголосым шумом пехоты.

Морская бригада полковника Громова, пришедшая маршем из Туапсе, разместилась на окраине Геленджика. Раньше громовской бригады в Геленджик прибыло еще несколько воинских частей. В маленьком одноэтажном городке стало тесно. Каждый дом, даже сараи были полны людьми.

Разведчикам повезло. Они заняли турлучную хату. В маленькой комнатке разместились Глушецкий, Уральцев, Крошка, Семененко и Безмас. В большую набилось более пятидесяти человек. Разведчики сидели на полу, мокрые, усталые. Сушились по очереди около жарко натопленной плиты, мешая повару готовить обед.

Марш был не из легких. Бригада выгрузилась в Туапсе и пешком двинулась по горной извилистой дороге до Геленджика. Все эти дни шли дожди. По дороге в оба конца мчались сотни автомашин. Солдатам пришлось больше идти по кюветам, чем по дороге. Те, что порасторопнее, конечно, не растерялись. Они прыгали на попутные машины, когда те на поворотах притормаживали ход, не спрашивая разрешения шоферов. Таким образом, разведчики раньше всей бригады оказались в приморском городке. Глушецкий разыскал штаб, оставил там связного, а сам пошел отдыхать.

Все с нетерпением поглядывали на ротного кока, предвкушая, судя по запаху, вкусный обед. Лица разведчиков были оживленными, по ним нельзя было прочесть, что люди устали, недовольны теснотой. Несладкой была их жизнь в тылу, где плохо кормили, где не было свободной от занятий минуты, где из казармы нельзя вырваться. А сейчас они чувствовали хоть относительную, но свободу, строевые и тактические занятия отошли в прошлое, питание стало несравненно лучше, кукуруза из меню исчезла. Что еще надо для неприхотливой солдатской радости!

В ожидании обеда обсуждали прошедший марш, чистили оружие, а кое-кто уже забивал козла. Федя Кондратюк со смаком рассказывал, какой отличной сметаной угощала в дороге его и Логунова одна молодица.

– Целый горшок на двоих! Представляете?

– В животе урчит с отвычки, – облизнулся Логунов.

– Без хлеба ели? – спросил Коган.

– Где там хлеб, – махнул рукой Логунов. – Без сухаря даже.

– Простой перевод сметаны, – заключил Коган и сделал выразительный жест рукой. – А хозяйка молодая?

Логунов вздохнул, и его глаза замаслились.

– Хороша. Сдобная…

– А чего же не поухаживал?

– К чему такой вопрос? – с сожалением произнес Логунов. – Устал, как бродяга. Какие уж нежности.

Из другого конца комнаты раздался голос Гриднева:

– Как это устал? Ведь ты, Логунов, стал подводником.

– Откуда такие сведения? – удивился Логунов. – И думки не было о подводных лодках.

– Лодка ни при чем. Вчера ты на подводе ехал.

Все рассмеялись. Логунов смущенно зачесал затылок.

– Ой, батя, поддел…

Свернув высохшую плащ-палатку, Гучков подсел к Трегубову.

– Если бы летом по этим местам пройтись, – заметил он. – Вроде туристского похода было бы. Хороша местность.

– Летом здесь благодать, – подтвердил Трегубов.

– И ты, Михаил, ходил летом по этим краям с ружьишком?

– Ходил.

– Тебе можно позавидовать. После войны я в гости приеду к тебе. Не возражаешь?

– Приезжай. Побродим.

– А не знаешь, почему такое название селу – Архипо-Осиповка? Дали бы одно название – Архиповка или Осиповка.

– Это что, – улыбнулся Трегубов. – Недалеко от Апшеронской, где мы бывали, есть хутор под названием Курица-Жеребец.

– Это ты уж травишь, – недоверчиво покосился Гучков.

– Посмотри на карту. Так и именуется. А знаешь, почему? Когда-то жил на этом хуторе грек. По-русски говорил плохо. Однажды у него пропал петух. О своей пропаже он опрашивал проезжающих примерно так: «Слушай, не видал, куда побежал курица-жеребец?»… Так и окрестили хутор…

Из маленькой комнаты вышел Уральцев, умытый, причесанный. Он подсел к Гридневу, хотел что-то сказать ему, но, услышав разговор Гучкова и Трегубова, стал слушать. Когда Трегубов замолк, Гучков, посмеиваясь, повернулся к замполиту:

– Чудно, товарищ лейтенант… Где ты живешь? На хуторе Курица-Жеребец… Тьфу!

– А хутор хороший, – заметил Трегубов.

Уральцев спросил Трегубова:

– А об Архипо-Осиповке можете рассказать?

– Слышал, но не знаю, насколько верно. А вы знаете?

– Я не слышал, а читал.

– Расскажите, товарищ лейтенант, – попросил Гучков.

– Ну, слушайте, – сказал Уральцев.

Когда он стал говорить, разговоры в комнате постепенно затихли.

– На побережье Черного моря есть немало названий, которые воскрешают славные страницы истории. Помните, мы проезжали поселок Лазаревский? Он так называется в честь прославленного русского флотоводца Лазарева. А вот Архипо-Осиповка получила название в честь рядового Тенгинского пехотного полка Архипа Осипова. Кстати сказать, на Кубани есть станица Тенгинская, названная в честь этого полка. В нем служил поэт Лермонтов.

– В нашем районе эта станица, – вставил Кондратюк, горделиво поводя глазами. – Там живет дед, отец которого был ординарцем у Лермонтова.

– В те времена горские племена, подстрекаемые турками и англичанами, совершали постоянные набеги на русские крепости и селения. В марте 1840 года нападению подверглось Михайловские укрепление, которое охранял небольшой гарнизон русских солдат. Нападающих было во много раз больше, чем защитников крепости. После длительного боя почти все русские солдаты были убиты или ранены. Враги ворвались внутрь крепости. Тогда русский солдат Архип Осипов сказал товарищам: «Пора, братцы! Кто останется жив, помните мое дело!» – и бросился с факелом в пороховой погреб. Страшный взрыв потряс крепость. Взрывом были уничтожены сотни врагов, а на месте крепости остались одни развалины. Жизни не пожалел солдат-герой… В память о нем назвали возникшее на том месте село…

Наступила короткая тишина.

– Да-а, – протянул Коган, – были люди…

– Богатыри, – промолвил задумчиво Гучков. – Слушаешь, как сказку.

– И сейчас есть такие! – убежденно воскликнул Кондратюк.

– Есть, – подтвердил Уральцев. – В Севастополе немало примеров было. Вспомним подвиг политрука Фильченкова и его товарищей – матросов, которые ценой собственной жизни остановили прорвавшиеся к городу танки. А подвиг матроса Александра Чекаренко! Он повторил подвиг Архипа Осипова.

– Расскажите о нем, – попросил Добрецов. – Некоторые из нас не знают.

– О нем может Кондратюк рассказать, – проговорил Семененко. – Он знал его лично.

Уральцев вопросительно посмотрел на Кондратюка.

– Могу рассказать, – сказал Кондратюк. – Вот как дело было: немцы начали третий штурм Севастополя. Окружили, дьяволы, пороховой склад. Что делать – надо взрывать. Поручили это дело моряку Чекаренко. Установил он взрыватель, а уйти не успел – вот они тут и фашисты. Что делать Чекаренко? Убегать, не выполнив приказа? Отдать военный объект в руки врага в целости? Подбежал он к часовому механизму и перевел его на моментальный взрыв. Сумасшедший взрыв был! Все склады задрожали, а Северная бухта вспенилась. Говорят, что при взрыве погибло немало фашистов. Дорого продал свою жизнь Саша…

– А какой он из себя был? – спросил Добрецов.

– Обыкновенный, – пожал плечами Кондратюк. – Вообще красивый парень…

Задумались солдаты, примолкли. О чем думали? О смерти, о жизни? Спросите матросов, которым много раз приходилось схватываться с врагом в рукопашных схватках, попадать под артиллерийский огонь и под бомбы, и никто из них не скажет, что он не жалел жизни, не боялся за нее, не испытывал чувство страха. Не скажут! Однако они шли в разведку, высаживались десантами, вступали в рукопашный бой, шли на штурм дотов. И многим из них приходилось расставаться с жизнью. Почему же они шли в бой и отдавали свои жизни? Видимо, есть у человека чувства, которые выше чувства самосохранения, желания жить. И в этом – истоки героизма.

Заметив, что разведчики замолкли, потупились, Уральцев переглянулся с Гридневым. Тот понял его взгляд.

– Оно, конечно, умирать страшно, – нарушил молчание Гриднев, широким жестом расправил усы, – но когда эта старуха с косой подойдет – не заметишь. А вот бывает, что и до смерти далеко, а страху такого натерпишься, что готов у старшины просить досрочно белье для смены.

И он выразительно посмотрел на Зайцева, у которого выражение лица было такое, что, казалось, вот-вот парень заплачет. «Переживает», – сочувственно подумал Гриднев.

– Бывало, и запросишь, – мрачным голосом произнес Коган.

– Вспомнился мне первый мой страх, когда на спине холодный пот выступал и душа в пятках трепетала, – щуря глаза, продолжал Гриднев. – Хотите, расскажу? Правда, это было давненько, лет тридцать пять тому назад, когда мальчишкой был.

– Говори, – благосклонно проговорил Логунов. – Время на травлю имеем с запасом.

– Родители мои жили на Урале…

– Земляк, значит, – обрадовался Логунов. – Чего же раньше не объявлялся?

– Какой я уралец, – отмахнулся Гриднев. – Двенадцатилетним мальчонкой увезли меня оттуда. Так вот, значит, послала меня мать отнести в баню небольшой чугунный казан.

Не знаю, как сейчас, а раньше там каждый хозяин имел свою баньку. Надел я казан, как шапку, на голову и пошел. Иду, песни напеваю. День был летний, веселый, настроение у Меня преотличное. Казан хорошо держался на голове, и я вообразил себя непобедимым богатырем со шлемом на голове. Деревянной шашкой рубил «врагов» – лопухи. И тут прыгнул я через канаву, казан соскользнул с ушей, и вся голова оказалась в казане. Пробую снять – не могу, мешают подбородок и затылок. Мучился, мучился – ничего не получается, проклятый казан – ни туда ни сюда. Перепугался я и завыл. А в казане как загудит! На крик прибежала мать, заохала, а сделать ничего не может. Народ с поля едет, смеется. А мне муторно на сердце. Появился отец. Он надумал положить мою голову на камень и разбить казан молотом. Сосед отсоветовал, дескать, от молота не только казан, но и голова пострадает. Тогда отец решил пилить казан напильником. От напильника казан стал греться и жечь мне шею. Я заорал, не помня себя от страха. В головенке одна мысль страшней другой, коленки стали дрожать. Реву так, что казан гудит… Все же сняли. Мать деликатненько стала его поворачивать и стянула. Как увидел я опять свет, зеленую травку, так словно заново народился. Вот уж натерпелся! До сих пор помню! Такого нигде больше не испытывал, хотя на третьей войне приходится быть.

Байсаров, которого легко было рассмешить, вдруг взвизгнул от смеха и опрокинулся на спину.

– Ой, не могу, вспомнил – у меня брат был такой ишак, казан на голову надел…

В серых глазах Семененко появились веселые огоньки.

– Голова – дело серьезное, без нее не можно обойтись, – с серьезным видом сказал он. – Слышал я, одна тетка розмовляла: «О, господи, шо только война не сделает, калечит людей. Либо руку, либо ногу оторвет. Но то ще полбеды, а, не дай бог, колы голову оторвет – вечный из тебя калека. Ни поесть, ни поговорить, ни горилки выпить – хоть живым в могилу лягай».

Комната задрожала от смеха.

– Ой, сказанул… вечный калека…

– Ну, тетка умная, видать…

Некоторые разведчики вышли из комнаты покурить перед обедом. Шел нудный мелкий дождь. Все кругом было серо. Стоя под навесом, Гриднев обратился к Уральцеву:

– Ребята все чаще о втором фронте заговаривают. От солдата ничего не скроешь, знают, что в десант под Новороссийск, а может, и дальше пойдем. Морем идти десятка полтора, а то и все двадцать миль. Ну, пусть Ла-Манш чуть пошире. Так что же медлят американцы и англичане? У них ведь огромный флот. А они и в ус не дуют, поддерживают нас тушенкой и моралью. Что отвечать ребятам? Хотел я рассказать о Черчилле и американцах, как они хотели задушить нас в гражданскую войну. Мы с Деникиным воевали, а Черчилль говорил о деникинцах: «Моя армия». В Севастополе и в Новороссийске я видел, как грабили нашу страну англичане, американцы, французы, греки. Из портов все корабли, боевые и торговые, увели с собой, тысячи людей расстреляли. О многом бы я мог поговорить с ребятами, да решил сначала посоветоваться с вами. Стоит ли так говорить о союзниках?

– А почему бы и не сказать? – усмехнулся Уральцев. – Хоть и союзники, а повадки у них еще те. А ребятам говорите так: на союзников надейся, а сам не плошай. Сами отстоим свое отечество и срубим голову фашизму.

– Добре, – и Гриднев пригладил усы и хитро прищурился: – А скажите, товарищ замполит, что вы сами думаете? Откровенно.

Уральцев помедлил немного и ответил:

– Откровенно?.. Я думаю, что горбатого могила исправит.

Гриднев понятливо улыбнулся.

– Я так же думаю. А как же они нашими союзниками стали?

– По нужде. Об этом мы поговорим еще. Пошли-ка лучше пообедаем, – сказал Уральцев, подумав про себя: «Ох и дотошный же ты человек, Артем Архипович».

После обеда Глушецкий распорядился:

– Все – спать! Что будем делать ночью – неизвестно. Поэтому советую спать в запас, по-фронтовому.

Вскоре в обеих комнатах раздавался могучий храп. Но Глушецкому и Уральцеву поспать не пришлось. Пришел связной и сказал, что их вызывает командир бригады. Глушецкий разбудил Крошку и предупредил, что он остается за командира.

После их ухода Крошка не мог заснуть. Он поднялся с пола, сел за стол, вынул из полевой сумки бумагу и авторучку: решил написать письмо Розе. Убедившись, что на него никто не смотрит, Крошка стал писать. Это было первое письмо лейтенанта девушке, первое объяснение в любви.

Торопливо запечатав письмо в конверт, Крошка встал и сунул его в сумку ротного почтальона.

2

Всегда невозмутимо спокойный Корягин на этот раз вернулся от контр-адмирала взволнованным. Это можно было сразу заметить. Его нахимовская фуражка была сдвинута набекрень, а зеленоватые глаза блестели. Он быстро прошел в кабинет, бросив дежурному:

– Зайдите ко мне.

Офицеры, находившиеся в это время в штабе, многозначительно переглянулись.

Дежурный офицер вышел от командира и сообщил:

– Приказано собрать командиров катеров.

Вскоре все командиры были в сборе. Корягину не сиделось за столом. Стоя около стола, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока командиры рассядутся.

У края стола присел Бородихин и, сняв фуражку, стал приглаживать непокорные волосы.

Приказав дежурному офицеру, чтобы никого не было поблизости ни у окон, ни у дверей, Корягин заявил:

– Получен приказ о десанте под Новороссийск. К нему мы давно готовились. Теперь настало время держать экзамен…

Его слова вызвали оживление среди командиров кораблей.

– Наконец-то! – вырвалось у Школьникова.

Новосельцев ничего не сказал, только вздохнул. Крутов повернулся к нему.

– Обидно?

– А как думаешь? – бросил Новосельцев.

Три дня тому назад ему пришлось принять бой с группой вражеских торпедных катеров. Охотник вышел из боя основательно потрепанным, и его вытащили на берег для ремонта. Конечно, этой ночью катер Новосельцева не сможет принять участия в десантной операции.

Корягин стал рассказывать об обороне противника в районе Новороссийска, об ожидаемых трудностях.

Гитлеровские войска овладели городом и портом Новороссийск в сентябре 1942 года. Это было в дни, когда фашистские полчища выходили к берегам Терека, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. При дальнейшем продвижении вдоль Черноморского побережья они встретили сильное сопротивление и были вынуждены перейти к обороне. Новороссийск, являющийся важнейшим опорным пунктом на их правом фланге, был ими особенно сильно укреплен. Город и порт они заминировали, отдельные дома и кварталы превратили в опорные пункты. От горы Сахарная голова до цементного завода «Октябрь» гитлеровцы вырыли пять линий траншей, отгородились семью рядами колючей проволоки, напичкали каменистую землю противотанковыми минами, понастроили дотов и дзотов.

Местность благоприятствовала противнику создать прочную оборону. С востока к городу шло единственное шоссе, зажатое Цемесской бухтой и крутым горным хребтом, идущим параллельно дороге. Севернее дороги движение невозможно потому, что горные скаты пересекались глубокими балками, а южнее дороги – море. Подступы к городу со стороны перевала Волчьи ворота прикрывались тремя линиями дотов.

Со стороны моря подходы к Новороссийску были прикрыты дотами и дзотами, расположенными по берегу и причалам Цемесской бухты. Береговая черта и причалы заминированы. На вершинах гор установлено большое количество постов наблюдения, артиллерийские и минометные батареи, прикрывающие подходы к городу и с суши, и с моря.

Разгром фашистской группировки войск на Волге и стремительное продвижение советских войск по левому берегу Дона на Батайск создавали для гитлеровцев угрозу выхода на коммуникации их Кавказской группировки. Первая танковая и семнадцатая пехотная армии немцев под ударами наших войск в январе 1943 года стали отходить на Ростов и Краснодар. Преследуя противника, войска Северо-Кавказского фронта в январе частью сил вышли к реке Кубань на участке Усть-Лабинская-Пашковская и подошли к Краснодару.

В это время на левом фланге – у Новороссийска – также шли тяжелые бои. Однако взломать здесь оборону противника войскам Северо-Кавказского фронта так и не удалось.

Командование Черноморской группы войск и командование Черноморского флота разработали совместный план десантных операций, которые должны были помочь в борьбе за Новороссийск. Предполагалось высадить морской десант в Южной Озерейке, находящейся в двенадцати километрах от города, и в Станичке – пригороде Новороссийска.

– Один десант явится главным, другой вспомогательным, – в заключение сказал Корягин. – По-видимому, десант в Южную Озерейку будет главным, ибо для него сосредоточены главные силы флота, а десант в Станичку будет вспомогательным. Для него выделено всего два дивизиона морских охотников. Нам предстоит высадить отряд майора Куникова. Мы должны показать образцы высокой выучки и матросской отваги! Вопросы есть?

Вопросов оказалось немало. Ответив на них, Корягин распорядился:

– Всем командирам и политработникам идти на катера и готовить материальную часть и личный состав для выполнения боевого задания. В восемнадцать часов прибыть ко мне с докладами.

Выйдя из штаба, Новосельцев бегом бросился к эллингу, где находился его катер. На палубе не было ни одного человека. Спустившись в моторное отделение, он услышал голос Ивлева. Здесь находились не только мотористы, но и электрик, акустик, рулевые, комендоры.

– Моторный отсек – сердце корабля, – с убеждением говорил механик. – Мотор – это не бесчувственное железо. У каждого мотора есть свой характер, надо его изучить. Мотор может сердиться. Хочешь, чтобы он был в хорошем расположении духа, ухаживай за ним, давай вовремя по норме масла и горючее.

Ивлев всегда говорил о моторах как об одушевленных предметах, и это нравилось Новосельцеву. На такого механика можно положиться.

За эти трое суток Ивлев осунулся и еще больше похудел, рыская по складам, отыскивая необходимые материалы, «омолаживая» изношенные, отработавшие свой срок части. Он сумел в эти дни привлечь к ремонту не только мотористов. С его помощью рулевой Дюжев и Рекунов заменили аварийный привод перекладки рулей, состоявший из сложной системы талей, простым рычагом-трубой. При переходе на аварийное управление достаточно насадить этот рычаг на головку баллера руля – и можно действовать им, как обычным румпелем. Это значительно ускорит переход на аварийное управление и облегчит ведение катера по курсу, что в бою имеет немаловажное значение. Когда Новосельцев рассказал об этом Корягину, тот посоветовал всем командирам катеров побывать на корабле Новосельцева.

Увидев командира, механик встал. Его руки и лицо были вымазаны отработанным маслом.

– Как дела? – спросил Новосельцев.

– Нормально, – ответил Ивлев.

– До наступления ночи не сможем привести в действие все моторы?

И Новосельцев с нетерпеливым ожиданием посмотрел на механика. Тот подумал немного и сказал:

– Не сможем.

– Получен приказ о высадке десанта под Новороссийск. Будет участвовать весь флот. А мы, выходит, в стороне останемся, – недовольным голосом произнес Новосельцев. – Затеяли мы капитальную переборку…

– Кто мог знать… – виновато сказал Ивлев.

В его голосе прозвучало плохо скрытое отчаяние.

– Если всю ночь поработаем, – решительно заявил он, оглянувшись на мотористов, – то к утру корабль будет готов.

Мотористы закивали головами в подтверждение слов механика.

– И мы поможем, – сказал Дюжев. – Все, кто понимает в моторах, эту ночку проведут здесь.

Новосельцев повеселел. Он прошел в каюту и присел на койку. «Сегодня меня наверняка поставят дежурным по штабу, – стал размышлять он. – Конечно, я не виноват, что не буду в море, но все же перед товарищами как-то неудобно. Драка, судя по всему, будет отчаянная».

Кто-то быстро спустился в командирский отсек и постучал в дверь каюты.

– Товарищ командир, – просунув улыбающуюся физиономию в приоткрытую дверь, торопливо проговорил Токарев, – вас просят.

И он так же быстро исчез.

Новосельцев поднялся на палубу и увидел Таню, одетую в ватные штаны и в ватный бушлат, на голову ее плотно была натянута шапка-ушанка.

– Ты? – удивленно воскликнул он.

– Я. Здравствуй, – весело сказала Таня. – Еле разыскала.

Тут только Новосельцев пришел в себя и заулыбался.

– Как это хорошо, что пришла. Я даже очумел от радости.

– Так уж и очумел…

В ее черных глазах сверкнули веселые огоньки.

Новосельцев пригласил ее в каюту.

– Чаем угостишь?

– Обязательно.

– Я замерзла… Такая промозглая погода…

Войдя в маленькую каюту, Таня с интересом оглядела ее.

– На этой койке я спала! – воскликнула она, садясь. – Помнишь? А узкая какая! С нее можно свалиться даже в тихую погоду. Удивительно, что тогда я не свалилась. А столик…

Она смущенно умолкла, увидев на столике под стеклом свой портрет.

– Я тебе не дарила…

– Сам добыл, – в замешательстве проговорил Новосельцев.

Эту фотографию он самовольно вынул из альбома, когда однажды был в гостях у Тани за месяц до войны.

– Довоенный снимок, – Таня наклонилась над столиком. – Ой, какая была! Совсем девчонка. Какая смешная прическа! А платье!

Она невольно вздохнула, охваченная воспоминаниями.

– Ты сейчас еще лучше! – горячо произнес Новосельцев.

– Не говори глупостей, – Таня нахмурила брови.

Ей стало грустно. Фотография напомнила ей о беспечной и веселой юности, об отце, о хлопотливой матери, об уютном домике на Корабельной стороне. Все ушло в прошлое…

– На обороте есть надпись? – спросила Таня после минутного молчания. – Дай подпишу.

Новосельцев поднял стекло, вынул портрет и в нерешительности посмотрел на Таню, раздумывая. А вдруг она не вернет, скажет, что не дарила.

– Для меня эта фотография дорога, – тихо сказал он.

Таня улыбнулась, но улыбка у нее вышла печальной.

– Не отберу, Виктор. Только, чур, не читать, что напишу, до завтрашнего дня.

– Даю слово.

– А сейчас отвернись.

Новосельцев вышел из каюты и сказал матросу, чтобы кок принес чай.

Через минуту на столе дымился чайник. Виктор достал из шкафчика сахар и пачку печенья.

– Я так замерзла, – виновато проговорила Таня, торопливо наливая в стакан чай. – В твоей каюте тоже холодно. Неужели все время так?

– Нет, не всегда. Когда катер на ходу, тогда тепло. Сейчас ремонт. Может быть, хочешь вина?

– В чай две ложечки, – согласилась Таня. – Чтобы согреться, – и она смущенно улыбнулась.

Выпив два стакана чаю, Таня сказала:

– Пойдем к нам. У нас скоро будет митинг, потом концерт.

– Куда это – к нам?

– В куниковский отряд.

Новосельцев удивленно посмотрел па нее.

– Ты разве там? Куников же только добровольцев принимает.

– Я тоже добровольно записалась.

– И тебя Куников взял?

Таня обиженно поджала губы.

– А что я, хуже других?

Новосельцев сообразил, что сказал не то.

– Ты меня не поняла, – виновато сказал он. – Я хотел сказать, что тяжело тебе будет…

– Куников меня предупредил об этом… – И, не давая Новосельцеву времени для возражений, вынула из кармана расческу и предложила: -Дай я тебе сделаю прическу, – голос ее был весел и беззаботен. Она распушила волосы на его голове.

Лейтенант зажмурился от удовольствия.

– Может быть, на твоем катере придется высаживаться, – промолвила Таня, касаясь пальцами его лица.

– Мой не пойдет. На ремонте.

– Жаль, – с искренним огорчением сказала она. – Ты не ответил, пойдешь ли со мной в клуб?

– Сейчас не смогу, немного позже.

– Приходи попозже.

Таня спрятала гребешок, встала и взяла шапку.

– Мне пора. Проводи меня немного, – и посмотрела на него таким ясным взглядом, что Виктор не мог совладать с собой, обнял ее и быстро заговорил:

– Хоть раз поцелуй, Танюша… Ну, разреши…

Таня мягко отстранилась:

– Не надо, Витя, ведь я тебе говорила…

– Эх! – вырвалось у Новосельцева. – Какая ты непонятная! Ведь если любишь…

Таня грустно улыбнулась и закрыла рукой ему рот.

– Я все знаю, Витя. Но сейчас мы с тобой хорошие, хорошие друзья. Я верю тебе, а ты мне… а остальное после войны… Если любишь, дождешься…

Она подала ему руку. Он молча пожал ее, боясь почему-то посмотреть девушке в глаза.

Проводив Таню до дороги, Новосельцев вернулся на катер.

До самого клуба, где должен был состояться митинг, Таня шла с улыбкой. «Милый Виктор, он все-таки любит меня и верит по-прежнему!» Ей и самой хотелось броситься ему на шею и крепко поцеловать, так, чтобы голова закружилась. Но она сдержала себя. Нельзя нарушать клятву, данную после смерти отца и матери. В мире есть два великих чувства – любовь и ненависть. Сейчас советским человеком должна владеть только ненависть к фашистским захватчикам. А любовь следует приберечь до лучших времен, когда придет победа над врагом. Это так ясно. Почему Виктор этого не поймет?

Около клуба Таня неожиданно встретилась с капитаном Уздяковым. Она его сразу узнала и первой окликнула.

– О, кого я вижу! – с радостным изумлением воскликнул Уздяков. – Неужели Таня? Рад, рад приветствовать советскую Жанну д'Арк! – и он поднес руку к козырьку фуражки.

Таня смутилась и с укором заметила:

– Вы всегда, Илья Давыдович, преувеличиваете. Для чего такие сравнения?

Уздяков снисходительно улыбнулся:

– Гиперболы и метафоры скрашивают нашу серенькую жизнь.

– Я бы не сказала, что у нас жизнь серенькая.

– У вас – нет, а у меня – да. Вы – героиня, о вас в газетах пишут. А что я? Маленький военный чиновник, каждый день одно и то же. Тоска… Никаких ярких событий на жизненном пути, – он криво усмехнулся. – Кроме разве развода с женой. Остается одно – созерцать. А когда созерцаешь, в голову приходят сравнения, аналогии, вспоминаешь то, что было давным-давно, и видишь – ничто не ново под луной.

Таня обеспокоенно посмотрела на дверь клуба, около которой стояло несколько матросов. Уздяков заметил ее взгляд и сделал успокоительный жест.

– Еще командование не появилось. Давайте присядем. Я тоже пришел послушать.

Они сели на широкую скамью. Уздяков закурил папиросу и стал рассказывать, каким путем он оказался в Геленджике, какую должность занимает. Глядя на него, Таня вспомнила подругу Лену Баженову, пианистку из Дома флота. Лена пригласила ее на свою свадьбу. Муж Лены Илья Давыдович Уздяков сначала не произвел впечатления на Таню. Был он слишком массивен, какой-то квадратный, даже лицо квадратное, а глаза под белесыми бровями были маленькие. Но спустя некоторое время Таня перестала замечать его физические недостатки и прониклась к нему уважением. Он оказался начитанным знатоком древней истории. Как-то Уздяков показал ей свою библиотеку. «Мой отец, – сказал он, показывая старинные, потемневшие от времени, книги, – был большим оригиналом. Он преподавал историю в старой гимназии и любил книги древних писателей и философов. Я унаследовал его страсть». Велико же было удивление Тани, когда она, приехав перед войной на каникулы, узнала, что Лена ушла от Уздякова.

У капитана был сытый и довольный вид, не вязавшийся с его мрачными заявлениями о тоскливой жизни одинокого человека.

– Человеку с интеллектом тяжело в наше время. На его долю достаются одни неудачи, переживания. Жизнь, в общем, скверная штука, – говорил он. – Счастье – это тоже лотерея. Кому оно выпадет, кому достается пустой номер. Мне, например, выпадают все пустые номера. Поэтому у меня нет ни чинов больших, ни орденов, ни любимой жены, ни даже тех старых книг, в которых я находил наслаждение.

– Вы стали пессимистом, Илья Давыдович, – заметила Таня.

Уздяков живо вскинул на нее глаза.

– Не то слово, Таня. Что значит пессимист? Это какой-то ворон, предрекающий несчастье. Я же верю в закономерность. Помните Пифагора?

– Как же, – улыбнулась Таня. – В школе учили теорему Пифагора. Да еще помню смешную песенку: пифагоровы штаны на все стороны равны…

Уздяков поморщился:

– Пифагор был философом. Жаль, что наше юношество не знакомят с мыслями древних мудрецов. Молодые растут невеждами, дилетантами, которые не вдумываются в суть вещей.

– Неправда! – с жаром возразила Таня, которой не понравились рассуждения Уздякова, особенно его безапелляционный тон. – Молодежь глубоко понимает, где правда, где ложь. Посмотрите, как она воюет против гитлеровцев!

Уздяков опять снисходительно улыбнулся.

– Воюет… Да, конечно, воюет, – проговорил он скептически и наклонился к Тане. – А в глубь этой войны заглянул ли кто из вас, молодых людей? Ведь что такое война? С точки зрения философа, это один из эпизодов великого закона цикличности. Войны были и раньше. Воевали наши отцы, деды, прадеды… Нет ничего удивительного и в нынешней войне. Все подчинено извечному круговороту. Вечная борьба добра и зла, вечная смена дня и ночи, вечная смена зимы весной, весны летом, после которого наступает осень. Даже в библии говорится: «Все возвращается на круги своя».

Таня растерянно посмотрела на его квадратный, чисто выбритый подбородок и отвела глаза. Уздякову показалось, что она не поняла его.

– Вот видите, – развел он руками, снисходительно усмехнувшись, – что значит не вдумываться в суть вещей, не уметь мыслить. Объясняю проще. Допустим, вам понравился кинофильм. Посмотрели один сеанс, решили пойти на второй. Что вы увидите на втором сеансе? Да то же, что и на первом, сеансы повторились. И в жизни так.

Резко поднявшись, Таня хмуро заявила:

– Все это глупости. Жизнь – не кино.

Уздяков тоже встал и смущенно закрутил головой.

– Извините, Таня, – проговорил он виноватым голосом. – Вижу – расстроил вас… Наверное, я стареть начал и превращаюсь в брюзгу. Пойдемте, однако, в клуб.

Тане действительно стало не по себе. Ей захотелось побыть одной. Чтобы отвязаться от него, она сказала:

– Мне надо еще доложить командиру о возвращении из краткосрочного отпуска. До свидания.

Она вбежала в зал клуба, где стоял веселый шум, разыскала свободное место подальше от входных дверей, села и задумалась.

«Странный человек. Зачем он говорил мне всю эту несуразицу? – думала она. – Все возвращается? Чепуха!»

Новосельцев после ухода Тани пошел доложить Корягину о том, что катер утром войдет в строй.

– Хорошо, – с одобрением сказал Корягин. – Кто знает, как обернутся дела.

– Что мне делать ночью?

Корягин на мгновение задумался.

– Дежурного по дивизиону я уже назначил, – проговорил он, почесывая подбородок. – Вот что: пойдешь на катере Крутова дублером. Там будет Куников и его штаб. Контр-адмирал приказал, чтобы на катере, на котором находится командование десантом, был командир-дублер. В случае выхода из строя командира корабля дублер должен его заменить. Как только штаб будет высажен, ты должен сойти с корабля и явиться сюда. Понятен приказ?

– Так точно! – обрадованно отчеканил Новосельцев.

Это было здорово! Хоть дублером, лишь бы не на берегу в такую ночь.

– А сейчас, – глянув на часы, сказал Корягин, – веди своих людей в базовый клуб на митинг. Начальство распорядилось провести его совместно с десантниками. Задача у нас одна.

– Есть! – весело ответил Новосельцев, которому пребывание в клубе сулило еще одну встречу с Таней.

И он опрометью выбежал из штаба.

3

С наступлением темноты к причалам подошли канонерские лодки, тральщики, баржи. Началась посадка десантников на корабли. В двадцать два часа большие и малые корабли с десантом покинули бухту. В открытом море караван поджидали эсминцы, подводные лодки.

Небо было затянуто тучами. Шел мелкий холодный дождь. Темнота стояла такая, что на расстоянии полкабельтова корабль исчезал из вида. Море почернело, дегтярного цвета волны били в борта кораблей, заставляя вздрагивать катера и сейнеры.

Выйдя на траверз Мысхако, морские охотники Корягина остановились с застопоренными моторами, а главные силы пошли дальше, к Южной Озерейке.

Новосельцев стоял около мостика рядом с Таней, укутанной в плащ-палатку, отчего даже вблизи ее нельзя было отличить от остальных десантников. Она молчала, погруженная в свои мысли. Новосельцев пытался затеять разговор, но Таня резко оборвала его: «Помолчи».

Внешне Новосельцев казался спокойным, но в душе волновался. Ему было известно, что два дня тому назад моряки разведали места высадки десанта. Данные были не очень утешительными. По указанию контр-адмирала высадка первого десанта должна происходить на причале рыбозавода. Там стояла вражеская батарея. Правее, где находился городской пляж, также стояла батарея. На окраине города, называемой Станичкой, расквартированы подразделения противника численностью до батальона. Можно бы высадку делать левее, около Суджукской косы, где разведка не обнаружила вражеских огневых точек. Но подход к ней неудобен, десантникам пришлось бы прыгать в студеную февральскую воду, а это сказалось бы на их боеспособности.

Новосельцев припоминал расположение причала и обдумывал, сможет ли командир катера подойти незаметно, чтобы не напороться на огонь прямой наводкой.

На мостике рядом с Крутовым стоял Куников. Как и все десантники, он был одет в ватный бушлат, подпоясанный ремнем, такие же штаны, на плечи накинута плащ-палатка, автомат висел па шее.

Новосельцев прислушался к разговору на мостике.

Чуть покашливая, Куников говорил:

– Перед посадкой проверил людей. И вот что меня обрадовало – каждый взял боезапасов больше, чем продуктов. Хороший знак! Лишь бы высадиться благополучно. Как думаешь?

– На катерников можно надеяться, – послышался ответ. – Половина команды коммунисты и комсомольцы. Сегодня в нашем дивизионе тридцать человек подали заявление о приеме в партию. А человек, который хочет связать свою жизнь с партией в такой момент, будет действовать, не щадя себя.

– Знаю…

«Я бы тоже сегодня подал заявление, – подумал Новосельцев. – Да неудобно было. Сегодня я вроде пассажира. Вот завтра, когда мой катер будет на ходу, напишу. Рекомендации возьму в комсомольской организации, у Корягина и Ивлева».

Ему припомнился митинг десантников совместно с катерниками. Заместитель командира десантного отряда по политической части старший лейтенант Старшинов читал клятву моряков. Читал он высоким голосом, делая паузу после каждого слова, отчего они звучали торжественно и весомо.

«Мы получили приказ командования – нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою, каплю за каплей, мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина… Нашим законом есть и будет – движение только вперед. Мы победим! Да здравствует наша победа!»

Размышления Новосельцева прервала Таня.

– А я сейчас только вспомнила, – сказала она, оживившись, – что ты новороссиец. Буду твой родной город освобождать. Родители там?

Новосельцев покосился на нее, ответил:

– Отец на фронте, а мама, возможно, осталась в Новороссийске. Может быть, и ее…

– Отобьем, – заявила Таня.

Он молча улыбнулся девичьей самоуверенности.

– Расскажи мне что-нибудь о Новороссийске, – попросила она.

Новосельцев задумался. О чем рассказать? О том, что Новороссийск – город с боевой и трудовой славой? Вероятно, она и сама знает это. Агитаторы рассказывали и десантникам и морякам о том, что на дне Цемесской бухты находятся останки турецких судов, потопленных русскими воинами в первой половине девятнадцатого века, что в 1855 году гарнизон новороссийской крепости героически сражался с мощной англо-франко-турецкой эскадрой, разрушившей крепость, но не вынудившей ее защитников к капитуляции. В годы гражданской войны в Новороссийске советские моряки по приказу Ленина затопили эскадру, не дав в руки врага, что через город проходил знаменитый «железный поток» легендарной Таманской армии, что в Новороссийске нашла свой конец белогвардейская деникинская армия. А о том, что Новороссийск на весь мир славится цементом, пожалуй, не стоит и говорить. Таня, конечно, знает об этом.

Новосельцев любил суровый облик рабочего и портового Новороссийска, голубизну Цемесской бухты. Даже о свирепых зимних норд-остах он вспоминал с теплотой. Ему до сих пор не верилось, что теперь там развороченные корпуса заводов, скелеты жилых домов, взорванные причалы в порту. Он видел развалины Севастополя, но не мог представить себе разрушенными цементные заводы, среднюю школу, в которой учился, турецкий сад, веселую каботажную пристань…

Но сейчас у него не нашлось слов, чтобы рассказать Тане о родном городе. Обстановка, видимо, была не та. Он только сказал:

– В детстве я чуть не утонул в Цемесской бухте. Во время норд-оста пытался покупаться. Отец всыпал мне тогда…

Таня посмотрела на море, похожее на смолу, кипящую в котле, и отвернулась. Кораблей не было видно, и Тане показалось, что в неспокойном море находится только один катер, а остальные растворились в непроницаемой мгле, и та же судьба постигнет и вот этот маленький корабль, палубу которого она пока ощущает. Ей стало страшно, и она прижалась плечом к лейтенанту.

– Замерзла. Возьми мои руки, согрей…

Руки у нее действительно были холодные. Новосельцев взял их в свои и стал дышать на них.

На правом борту, невдалеке от Новосельцева, прислонившись к лееру, боцман Харыбин напевал под нос какую-то песню. Пропев куплет, он поднимал голову, оглядывался кругом и снова начинал петь. Из кают-компании, где находились офицеры, доносился смех.

– Может, пойдешь в кают-компанию, – вполголоса предложил Новосельцев. – Там тепло.

– Не хочу, – так же тихо ответила Таня.

С мостика сошел Куников. Проходя мимо Тани, он остановился и весело спросил:

– Как самочувствие, снайпер?

– Хорошее, – смущенно ответила Таня, поспешно отдернув руки от Виктора.

– Еще бы… – понятливо усмехнулся Куников. – Разве в обществе морского лейтенанта у девушки может быть плохое самочувствие. – И уже серьезно сказал: – Еще раз предупреждаю: ночью не вырываться. Будете в моем резерве. Снайперу ночью делать нечего. Когда рассветет, найдется и вам работа.

Таня промолчала, немного обиженная замечанием. «Словно я не знаю, как вести себя», – подумала она. Но Новосельцев по-другому оценил эти слова, найдя, что в них кроется тревога и забота о Тане, и мысленно поблагодарил майора.

Куников прошелся по палубе и снова поднялся на мостик.

Прорезая ночную мглу, вверх взвилась зеленая ракета – сигнал «катерам идти к месту высадки».

И сразу все преобразилось.

В тот миг, когда взлетела ракета, осветился огненными зарницами и загремел правый берег Цемесской бухты. Это наша береговая артиллерия начала огневую обработку вражеского берега.

– Полный вперед!

С ревущими от избытка сил моторами морские охотники легли на боевой курс, оставляя за собой длинные белые шлейфы.

В воздухе стоял грохот от артиллерийской стрельбы.

Наступили минуты страшные в своем напряжении.

Таня вздрогнула и инстинктивно прижалась к Новосельцеву.

Сосредоточившись по бортам и скатав плащ-палатки, десантники приготовились для прыжка. У кого-то вырвалось: «Эх, покурить бы в последний разок…», на что другой многозначительно отозвался: «А вот сейчас нам дадут прикурить».

Куников стоял на мостике, вытянув вперед голову, будто хотел рассмотреть, что происходит там, на берегу. Время от времени он поглядывал на светящийся циферблат часов.

На берегу поднялась тревога, по морю заметались лучи прожекторов. Обнаружив советские корабли, гитлеровцы открыли сильный, но беспорядочный огонь из пушек, минометов и пулеметов. В море потянулись огненные трассы.

Катер Крутова подлетел к причалу рыбного завода первым. С берега его в упор осветил прожектор. Боцман Щербина, находившийся у носового пулемета, выпустил по нему длинную очередь, и он затух. Пулеметчик кормового пулемета Канютов заметил пушку, стоявшую невдалеке от причала. Около нее возились вражеские артиллеристы. Канютов отогнал их от пушки пулеметным огнем и заставил залечь.

Десантники быстро спрыгивали на шаткие доски причала и бежали на берег.

Таня торопливо проговорила:

– Витя, давай поцелуемся.

У него дрогнуло сердце.

Она обняла его за шею и прильнула к его губам, а потом зашептала на ухо: «Витенька, родненький, если бы ты знал, как я боюсь».

Он не успел ответить, как она разжала руки и бросилась к причалу. Кто-то подал ей руку. Новосельцев провожал ее взглядом до тех пор, пока ночная мгла не поглотила ее невысокую фигуру.

Бой начался сразу же на берегу. Десантники смяли расчет вражеской пушки, которую все время держал под обстрелом Канютов.

«А у Крутова ребята не хуже моих», – решил Новосельцев.

Он посмотрел по сторонам. Справа и слева к берегу подходили катера. Десантники спрыгивали с них и бежали вперед. С некоторых катеров прыгать пришлось в воду. На земле грохотали выстрелы, хлопали гранаты, слышались накаленные крики: «Полундра!»

«Зацепились», – с удовлетворением подумал Новосельцев.

Крутов дал команду отойти от причала, и через несколько минут катер был уже далеко от земли. Новосельцев поднялся на мостик.

– Здорово получилось, – сказал он. – Вот это порядочек.

В порту на катер погрузилась новая группа десантников. Новосельцев хотел пойти во второй рейс, но Крутов воспротивился.

– Сматывайся, сматывайся, – заворчал он. – Корягин приказывал иметь дублера только на один рейс. Я сам с усам.

Новосельцев сошел с катера и пошел в эллинг.

Почти всю команду своего корабля он застал в моторном отделении.

Увидев своего командира, матросы вскочили, и на их лицах Новосельцев прочел один и тот же молчаливый вопрос.

– Как там? – раздалось сразу несколько голосов.

– Полный порядок, – весело ответил он. – Куниковский отряд в Станичке. Все идет отлично.

– Ах, а мы тут! – вырвалось горестное восклицание у Ковалева.

У боцмана был вымазан лоб и правый ус, который он подкручивал измазанными в масле пальцами. Новосельцев посмотрел на него и невольно улыбнулся.

– А как у вас дела? – спросил он Ивлева.

– Через три часа корабельное сердце заработает, – ответил механик, делая энергичный жест рукой, словно подтверждая, что так и будет.

– Порядок! Молодцы! – похвалил Новосельцев. – Боцман, распорядись, чтобы через три часа был сытный завтрак. После завтрака – всем спать. Нам, товарищи, предстоит следующей ночью, а может быть, и днем тяжелая работа.

Он прошел в свою каюту и устало опустился на койку. Его взгляд упал на фотографию Тайн, и ему сразу вспомнилось, что на обороте Таня что-то написала. Что же она написала? Новосельцев приподнял стекло и достал фотографию. На оборотной стороне ее было написано: «Витя, я люблю тебя, но будем помнить о войне. Твоя Таня».

«Любит! – грустно улыбнулся Новосельцев. И тотчас вспомнил ее фигурку на причале. – Как-то она там? Может, сейчас дерется врукопашную, отбиваясь от цепких рук гитлеровских солдат? А может, она уже лежит бездыханным трупом на холодных камнях…»

Новосельцев почувствовал себя в тесной каюте, как в клетке. Он выскочил из нее и побежал в моторный отсек, к ребятам, с которыми привык делить и радость, и горе, в обществе которых всегда находил душевный покой…

Утром, выйдя на палубу, Новосельцев обратил внимание на разгуливающих по берегу чаек. Море было бурное, неспокойное. По небу клубами густого дыма катились рваные облака. «Быть шторму», – решил Новосельцев, знающий старую морскую примету: «Чайка ходит по песку – моряку сулит тоску. Села чайка на воду – жди хорошую погоду».

После завтрака Новосельцев пошел в штаб доложить о готовности корабля.

Корягин усталым голосом отдавал распоряжения штабным работникам. За ночь черты его лица обострились, под запавшими глазами синели круги.

Увидев Новосельцева, Корягин вскочил и воскликнул:

– Жив? Ну, рассказывай! Что там случилось?

Несколько удивленный поведением командира, Новосельцев спокойно проговорил:

– Ремонт окончен. Катер готов к выполнению любого задания.

– Э, не то, – махнул рукой Корягин. – Не об этом спрашиваю. Ты же был на катере Крутова. Он сел на мель. Подойти к нему не удалось – сильный огонь. По радио передали, что Крутов убит, потом связь прервалась.

– Убит? – растерянно переспросил Новосельцев, невольно делая шаг назад.

– Да ты что – не знаешь? Ты же был на его корабле.

– После первого рейса я сошел, как вы приказали.

– Хорошо сделал, – насупился Корягин.

Корягнн отошел от Новосельцева и повернулся к нему спиной.

– Эх, Крутов!.. Не верится мне… – глухим и отчужденным голосом произнес он. – Такого катерника… Иди, лейтенант…

Новосельцев вышел из штаба. Около дерева с иссеченным стволом стояла одетая в военную форму молодая женщина и плакала. Новосельцев узнал в ней жену Крутова Лину. Около нее, переминаясь с ноги на ногу, стоял командир катера лейтенант Кожемякин и что-то говорил ей.

Он подошел к ним и поздоровался.

– Неужели это правда, Виктор? – Лина посмотрела на него умоляющими глазами, в которых блестели слезы.

У Новосельцева Сжалось сердце.

– Я не знаю, Лина, – сказал он.

Она вытерла платком глаза и, не прощаясь, пошла по дороге. Новосельцев посмотрел на расстроенное лицо Кожемякина и спросил:

– Что же произошло?

– А я сам не знаю. Сел на камни, похоже. Я дал ему конец, но сдернуть не удалось. Огонь был сильный, пришлось рубить конец и отходить.

Лицо его сморщилось, как от зубной боли.

– Да что один катер! – воскликнул он. – Весь десант в Южную Озерейку сорвался, много людей погибло. Слышал ты об этом?

– Как? – поразился Новосельцев. – Не может этого быть!

– Подробности я не знаю, но факт, что все корабли с десантниками на рассвете вернулись. Говорят, что нарвались на сильный огонь. Гитлеровцам удалось потопить несколько наших кораблей. Пойдем в штаб, поинтересуемся.

– Потом зайду, – сказал Новосельцев, ожесточенно потирая подбородок. – Катер на воду буду спускать…

«Что же произошло?» – спрашивал себя Новосельцев по дороге в эллинг. Ему еще не верилось ни в смерть Крутова, ни в неудачу десанта в Южную Озерейку.

На душе стало неспокойно. Все кругом теперь казалось ему тоскливым – и голые деревья, с которых слезинками капали дождевые капли, и сырая земля, и бурое неспокойное море, и небо в лохматых мрачных тучах.

«Что же все-таки произошло?» – в который раз задавал он себе вопрос.

4

Корабли держали курс на Южную Озерейку.

Полковник Громов стоял на командирском мостике канлодки и молча смотрел в темноту. В разговор с командиром корабля он не вступал, лишь время от времени сердито покашливал, тряся бородой и топорща усы.

Командир канлодки, видимо, тоже не был словоохотлив. Кроме отрывистых команд, он не произнес ни одного слова.

Разведчики разместились на корме. Коган рассказывал одесский анекдот, и хохот разносился по всей палубе. Крошка стоял, как маяк, возвышаясь над всеми, и с любопытством новичка рассматривал корабль.

Глушецкий сидел на ящике с патронами и молчаливо смотрел на море.

Разноречивые чувства испытывал Николай. Он и радовался тому, что наконец-то делается первый шаг к Севастополю, и в то же время на сердце была какая-то смутная, неосознанная тревога. Не выходила из памяти встреча в геленджикском порту. Встретился ему капитан второго ранга Медведкин. На начальнике разведотдела был надет ватный бушлат и ватные брюки, на шее болтался автомат, из карманов выглядывали гранаты. «Иду первым эшелоном, – сообщил он. – Хватит просиживать штаны в штабе». Медведкин был явно рад тому, что придется подраться. Глушецкий отметил про себя, что заломленная набекрень шапка делала начальника разведки похожим на молодых командиров из куниковского отряда. Но почему Медведкин должен высаживаться одним из первых? Он прямо не ответил на вопрос лейтенанта, а только с легким вздохом сказал: «На войне всякое бывает. Есть, стало быть, причины». Николаю показалось, что в его голосе звучали нотки горечи и тревоги.

Сейчас Глушецкий задавался вопросом: «Почему?» – и, не находя на него ответа, тревожился.

Полчаса спустя после выхода в открытое море Уральцев что-то притих. Сев рядом с командиром роты, он опустил голову и несколько раз мрачно чертыхнулся.

Глушецкий участливо спросил его:

– Укачивает?

– Мутит, – признался Уральцев.

– А ты поброди по кораблю. Осмотри каюты и все прочее. Время в запасе есть.

– Пожалуй, – согласился Уральцев, поднимаясь.

С ним пошел Крошка.

Когда вернулись, Крошка стал рассказывать разведчикам о виденном:

– Блиндажей не надо рыть, каюты есть. Культурненько воюют. Пострелял – и изволь в теплую каюту.

Семененко посмотрел на него так, словно хотел сказать: «Эх, ты, салага, не понимаешь, что городишь». И решил подшутить над ним.

– Бачу, лейтенанту понравилось на корабле, – заговорил он. – Мабуть, вас на клотике чаем угощали?

– Нет, мы туда не заходили, – ответил Крошка, вопросительно посмотрев на Уральцева.

– Как же это вы упустили такую возможность, – с сожалением заметил Кондратюк, догадавшись, что главстаршина разыгрывает лейтенанта.

– И с главным гальюнщиком вам не довелось встретиться? -спросил Семененко.

– Мы спешили, – сказал Крошка. – А что такое гальюнщик?

– О, вы многое потеряли! – воскликнул Семененко. – После камбуза гальюн самое необходимое место на корабле.

– Откуда же я знаю, – признался Крошка. – В следующий раз побываю.

– Побывайте, товарищ лейтенант, побывайте, – серьезно посоветовал Семененко под смех разведчиков.

Глушецкий тоже улыбнулся. Крошка растерянно посмотрел на смеявшихся.

– А что такое гальюн? – спросил он Глушецкого.

– Это уборная.

– Тьфу, – рассердился Крошка, но тут же рассмеялся и сам: – Э, главстаршина, и не стыдно обманывать?

Разведчики захохотали еще сильнее.

К ним подошел какой-то офицер, по-видимому из штаба бригады.

– Что за смех? – сердито стал выговаривать он. – Вы что – не знаете, куда идем?

– Нам говорили, что к тещам в гости везут, – серьезно проговорил Гриднев. – Вот мы и радуемся. А разве не правда?

– На смерть идем, – тем же сердитым голосом сказал офицер. – Смех тут неуместен.

– Скажите, пожалуйста, – удивился Гриднев. – А мы и не знали. Спасибо вам. Кстати, вам не требуется шило?

– Какое шило? Зачем? – в недоумении спросил офицер.

– Душу из пяток выковыривать.

Разведчики опять громко расхохотались. Возмущенный офицер резко повернулся и ушел.

– Давай, ребята, потише, – предложил Гриднев, – а то, может, и в самом деле мы своим реготаньем начальству думать мешаем. Хотите, расскажу, как я был салагой…

Разведчики видели, как много кораблей идет к вражескому берегу. Это совсем не то, что высаживаться с охотника в количестве десяти человек и несколько суток быть на положении травимого зверя. Теперь можно быть более спокойным. Конечно, бой будет, но едва ли гитлеровцам устоять. Вот почему разведчики были веселы, не испытывая особого беспокойства.

Эскадра и в самом деле была внушительной. Четыре канонерских лодки, четыре БТЩ, четыре небольших плоскодонных транспорта «Райкомвод», «Тракторист», «Батрак», «Судком», сторожевые катера, с десяток сейнеров вместили более пяти тысяч человек. Танковый дивизион был погружен на три несамоходные болиндера, которые тянули буксиры. Штаб десанта находился на миноносце «Незаможник».

Мористее шли два крейсера, два эсминца, торпедные катера и морские охотники. В их задачу входили охрана кораблей с десантниками и поддержка артиллерийским огнем.

Когда корабли вышли на траверз Южной Озерейки, командир канлодки приказал застопорить ход. Громов не понял, для чего он сделал это, и спросил:

– Как понимать ваш маневр?

– Приказано ждать артподготовку, – ответил тот.

Громов покосился на него. У командира корабля был невозмутимо спокойный вид. Крупные складки на его широком лице казались вырезанными из камня. Полковник в задумчивости потер рукой подбородок и стал смотреть на темнеющий вдали берег. До него было не более полутора-двух километров. И он подумал, что вот сейчас рявкнут орудия большого калибра, а вслед за тем туда рванутся корабли – и безмолвный берег огласится боевым кличем морской пехоты, стрельбой автоматов, хлопками гранат. Как-то обернутся дела?

Прошло не менее получаса. Боевые корабли безмолвствовали.

Громов в недоумении посмотрел на командира канлодки. Тот пожал плечами, и складки на его лице дрогнули.

Прошло еще полчаса. Громов сердито зафыркал, а командир канлодки начал барабанить пальцами по крышке карманных часов.

И опять стрелки часов отсчитали полчаса.

– Это уже черт знает что! – вскипел полковник. – Полнейшая неразбериха! Встали на рейде против противника – и ни взад, ни вперед. Дескать, смотрите на нас и трепещите. А немцы тем временем придут в себя, подтянут артиллерию – и получайте гостинцы!

И он в ожесточении принялся мять свою роскошную бороду.

Командир канлодки сжимал и разжимал кулаки, бормоча про себя:

– Это чей-то ляпсус. Прескверный ляпсус.

Вдруг сверкнули огненные всполохи, и кругом загремело. Сотрясая воздух, над канлодкой пронеслись тяжелые снаряды.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул полковник, переводя взгляд на берег.

Канлодка дрогнула и пошла к берегу. В движение пришли все корабли. Вперед вырвались морские охотники, на борту которых находился штурмовой отряд.

Замедляя ход, канлодка приблизилась к берегу на расстояние до семидесяти метров.

– Дальше нельзя, – сказал командир корабля Громову.

– Это черт знает что такое! – возмутился полковник. – Что теперь прикажете делать? Прыгать в воду? Далеко же до берега! Давайте думать!

Он видел, что морские охотники уже подошли к берегу, десантники начали спрыгивать на землю, и у него мелькнула мысль: «Надо использовать охотники. Рейсов за семь все будем на берегу».

Это немного успокоило его. Уже менее сердитым голосом он сказал:

– Используем катера. Готовьте к спуску ваши шлюпки. Наше счастье, что противник не встретил нас артиллерийским огнем.

И только он произнес эти слова, как на обеих сопках, справа и слева, зажглись прожекторы и осветили весь пляж Южной Озерейки. Охотники и спрыгивавшие с них десантники стали видны как на ладони. И в тот же миг с разных сторон, с флангов и из глубины, заговорили вражеские орудия. Некоторые пушки, по-видимому, стреляли прямой наводкой. С первых же выстрелов загорелся один охотник. Он отошел от берега, охваченный пламенем, и вскоре затонул. Через несколько минут взорвался второй охотник. Оставшиеся четыре катера отскочили от берега, отстреливаясь. Вскоре на одном катере начался пожар.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – вскричал огорошенный неожиданностью Громов, ухватив себя за бороду. – Ловушка!

Немецкие артиллеристы перенесли огонь на два болиндера, на палубах которых находились танки. Оба болиндера успели приблизиться почти к самому берегу. Еще десяток метров – и танки сошли бы на сушу. Но капитаны буксиров, видимо, не обладали крепкими нервами. Как только начался обстрел, они отдали буксирные концы и постарались отойти подальше. Болиндеры остались предоставленными самим себе. Громов видел, как с них спрыгивали в воду люди и бежали к земле, на которой также рвались снаряды. Один болиндер вскоре загорелся, а через несколько мгновений раздался сильный взрыв.

Со второго болиндера, находившегося ближе к берегу, каким-то невероятным образом сошли на землю два танка и быстро исчезли в темной полосе. А через несколько минут судно затонуло.

Крейсеры и эсминцы начали обстрел сопок, стремясь погасить прожекторы. Но стрельба была малоэффективной, прожекторы продолжали освещать всю береговую черту. С одной канлодки, стоящей почти у самой сопки и поэтому находящейся в тени, протянули к берегу трос. По этому тросу, конец которого держали десантники, переправились на берег около пятисот человек из бригады полковника Потапова. Остальные не успели: прожектор осветил канлодку – и гитлеровцы открыли по ней огонь из орудий. Получив тяжелые повреждения, канлодка вынуждена была отойти мористее.

Громов заметил, что высадка началась в четыре часа тридцать минут. Глянув сейчас на часы, он забеспокоился. Скоро начнет светать.

«Чего же мы медлим? Почему не получаю никаких указаний?» – задал он себе вопросы и, решительно тряхнув бородой, воскликнул:

– Эх, была не была – придется по воде! Ждать некогда! Прощай, командир боевого корабля!

И он выскочил на палубу.

– Командиры подразделений! – зычно крикнул он. – Бегом ко мне! Штабисты – тоже!

В это время прожекторы потухли, и немецкие орудия прекратили огонь. Наши корабли тоже замолчали. Установилась тягостная тишина, прерываемая лишь автоматной стрельбой и хлопками гранат где-то вдалеке от берега.

Все, в том числе и полковник, были озадачены неожиданным прекращением огня.

«Спроста так не делается», – подумал Громов.

Командиры подразделений и штабные работники окружили полковника, ожидая приказаний.

– Положение сами видите какое, – начал полковник, сердито сопя. – Наша посудина не может подойти к берегу. Придется прыгать в воду. Первыми пойдут разведчики, потом батальон автоматчиков, потом саперная рота и рота связи. Оперативный отдел бригады пойдет на шлюпках. Глушецкий, чтобы через пять минут твоей роты не было здесь…

– Есть! – отозвался Глушецкий.

Полковника окликнул командир канлодки.

– Получено приказание, – сказал он.

Громов вбежал на мостик, сказав командирам, чтобы ждали его.

Командир канлодки протянул ему радиограмму;

– Приказано отходить.

Полковник прочел радиограмму и раскрыл рот, словно ему не хватало воздуха. Несколько мгновений он стоял пораженный. Видимо, командующий десантом разгадал, что кроется за наступившей тишиной. Теперь и полковник понял, что гитлеровцы знали о десанте и хорошо подготовились к его встрече. Огонь они прекратили потому, что у береговой черты пока не было ни одного корабля. Но стоит только приблизиться, как опять прожекторы осветят побережье и орудия начнут расстреливать прямой наводкой. Командующий прав – надо отходить.

Подозвав начальника штаба, Громов сказал:

– Прыжки в воду отменяются. Отходим в Геленджик. Передайте командирам.

Поредевшая эскадра кораблей пришла в движение.

Не мигая, смотрел полковник на темный берег, на котором осталась группа десантников лицом к лицу с сильным противником.

Вскоре сопки Южной Озерейки исчезли из вида.

Полковник сел, обхватив голову руками.

– Позор. Позор, – несколько раз произнес он.

В недоумении смотрели на исчезающий берег разведчики.

– Мне непонятен этот маневр, – проговорил Уральцев.

Прикусив губу, Глушецкий повернулся к нему.

– Сорвалось, – произнес он.

Ему было понятно – десант не удался. На берегу остались моряки, судьбе которых не позавидуешь. Их положение будет не лучше, чем у тех, кто в июле прошлого года был прижат к скалам Херсонеса. «Неужели и Медведкин среди них?» – подумал Глушецкий.

Отойдя от борта, Глушецкий сел на ящик с патронами и задумался.

«Почему так получилось? – размышлял он. – Неужели прав Тимофей Сергеевич, говоривший, что мало иметь желание наступать, надо уметь наступать? Да, он прав! Победы нам достаются все еще большой кровью. Надо учиться воевать…»

Начал накрапывать дождь. Его капли, как слезы, скатывались с корабельных надстроек, с плащ-палаток десантников, сидевших на палубе. Темные силуэты кораблей затянуло, словно паутиной. Небольшие волны били о борт канлодки, и Глушецкому казалось, что они глухо стонут…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Всю ночь мыс Мысхако сотрясался и пламенел от взрывов.

Высадившись у причала рыбного завода, пять групп десантного отряда майора Куникова развернулись веером и начали сокрушать вражеские огневые точки, захватывать орудия, вышибать немцев из домов.

Штаб Куникова разместился в отбитых у противника землянках, метрах в пятистах от причала. Здесь, вдоль берега, проходило полотно железной дороги.

Это было невдалеке от того места, где батальон моряков сражался в сентябре 1942 года. Тогда моряки, зажатые в камнях на берегу моря, дрались четверо суток. Позади них находилась Цемесская бухта, а впереди вражеские танки. Несмотря на неравные силы, гитлеровцам так и не удалось сбросить их в море. На пятую ночь подошли катера и забрали поредевший, но все же боеспособный батальон. На память фашистам моряки оставили пустой деревянный ящик, на котором написали: «Мы еще вернемся! Черноморцы!»

И вот они вернулись…

Куников стоял у насыпи железнодорожного полотна, всматриваясь в темноту. Впрочем, не так уж было темно. Снаряды летели густо. Около причала рыбозавода и вокруг него бушевал огненный смерч. От частых взрывов полыхали бледно-красные зарницы, быстро угасавшие и вспыхивающие вновь. Наметанному взгляду достаточно было и такого освещения, чтобы оценивать обстановку на том или ином участке.

Таня стояла невдалеке от Куникова. Майор не разрешил ей примкнуть ни к одной группе, заявив, что на рассвете он сам укажет ей место, где должен быть снайпер. В первые минуты после высадки на берег ее пробирала нервная дрожь. При каждом близком разрыве снаряда она сжималась, а ее сердце замирало. Потом, глядя на невозмутимо уверенного майора, Таня успокоилась.

Подозвав радиста, Куников сказал:

– Передай: «Полк высадился благополучно, без потерь, продвигаемся вперед. Жду пополнение». Передавай открытым текстом.

Радист повторил приказание.

– Не забудь – полк, – подчеркнул Куников.

Таня недоумевала: зачем майор преувеличивает силы? В отряде не более двух рот. Но она быстро догадалась, зачем он это сделал. Переданное открытым текстом донесение противник, конечно, перехватит. Слово «полк» внесет замешательство в его ряды, и десантники умело воспользуются этим. «А дальше что последует? – стала рассуждать Таня. – Допустим, противник замешкается до утра, но утром-то он оценит обстановку и подбросит силы, достаточные для отражения действительного полка. Сколько же тогда вражеского войска навалится на горстку десантников!»

Из боевых групп стали прибегать связные и докладывать Куникову. Тане было слышно, о чем они говорили. Первое донесение: старшина второй статьи Романов и восемь матросов атаковали вражескую позицию, где находились два пулемета и орудие. Уничтожив их расчеты, матросы повернули орудие и пулеметы против врага. Вскоре поступило сообщение от лейтенанта Пшеченко о том, что отбито еще одно орудие. Затем сообщили, что матрос Лукашев подполз к немецкой пушке и забросал гранатами прислугу, орудие бьет по врагу.

В течение нескольких часов десантники оказались хозяевами девяти пушек.

Куников радостно потирал руки.

– Пушечек-то сколько у нас, – довольным голосом сказал он начальнику штаба Котанову. – Теперь мы и сами с усами.

Котанов кадровый офицер, отлично знал штабную работу, и Куников относился к нему с уважением, ценя в нем те знания, которых у самого не было.

– К утру дивизион будет, – заверил Котанов. – Подберу человека на должность командира.

Связной группы старшего лейтенанта Ботылева подал Куникову письменное донесение, в котором сообщалось, что отряд занял в Станичке несколько кварталов и вышел к Азовской улице.

– Добро, добро, – вслух рассуждал Куников, пряча донесение в полевую сумку. – Дела идут неплохо, лучше, чем я ожидал. Кусочек отвоевали неплохой. Теперь важно, чтобы днем устоять… Да, устоять, – добавил он в задумчивости.

Только он один знал, да, пожалуй, догадывался об этом Котанов, что больше ему помощи не подбросят, что он должен рассчитывать на имеющиеся силы и драться до тех пор, пока основной десант зацепится за Южную Озерейку и пойдет вперед. Тогда его отряд, выполнив роль отвлекающего десанта, сможет присоединиться к основным десантным силам.

Зайдя в землянку, Куников отметил на карте занятые боевыми группами участки. Несколько мгновений он сидел, раздумывая, потом подозвал начальника штаба и сказал:

– Организуйте доставку раненых к берегу. А я пойду по группам. Надо посмотреть, как там у них.

Надев на шею автомат, он вышел из землянки. Заметив Таню, майор окликнул ее и, когда она подошла, сказал:

– Вам пора выходить на исходный рубеж. Пойдете вон туда, – он указал рукой направление. – Тут сначала будет лощина, пройдете метров восемьсот и увидите холм, заросший кустарником. Оттуда просматривается дорога из города на Мысхако. Возьмите ее на прицел. Как стемнеет, вернетесь. Все: ясно?

– Все, – подтвердила Таня. – Разрешите идти?

– Подождите, – остановил ее Куников. – Вам нужен напарник. – Он посмотрел по сторонам и крикнул: – Беленко!

Перед майором появился приземистый боец с автоматом на шее, в заломленной на затылок кубанке.

– Пойдешь вместе со снайпером, – сказал ему Куников. – Прихвати побольше гранат. Не исключено, что придется схватиться врукопашную.

– Есть идти со снайпером, – с радостью, как показалось Тане, отозвался Беленко.

Раньше Таня предпочитала действовать одна, но на этот раз не стала отказываться от напарника. Что ни говорите, а жутковато одной ходить по земле, где противник может встретиться на каждом шагу.

– Ни пуха ни пера, – сказал майор и кивнул головой, давая понять, что можно идти.

Таня и ее напарник перешли насыпь и спустились в лощину. Здесь земля раскисла от дождя, и ноги по щиколотку вязли в грязи. Берег и море исчезли из вида, и Тане показалось, что в лощине темнее, да и намного страшнее, чем у берега.

Автоматчик вышел было вперед, но Таня властно распорядилась:

– Беленко, идите позади меня.

– Это почему? – остановился он.

– Без рассуждений.

Он уступил ей дорогу и сказал!

– Меня, кстати, зовут Миша…

Таня ничего не ответила и пошла вперед, держа винтовку на изготовку. Впереди была сплошная темнота. Таня чувствовала, как колотится сердце. В любой момент можно встретиться лицом к лицу с врагом или наступить на мину. Сапоги чавкали в грязи, и казалось, что эти противные звуки слышны далеко. Однако Таня не замедляла шага, чтобы автоматчик не заподозрил ее в трусости. А то потом пойдут разговоры: «Девка – она и есть девка. Не стоило брать с собой в десант».

Наконец лощина кончилась, и они поднялись на бугор. Отсюда опять можно было увидеть море, и стало как будто светлее. На берегу по-прежнему рвались снаряды.

Таня обошла бугор, подбирая место для засады. Кругом росли кусты колючего держидерева, почва была каменистая. Беленко разыскал небольшую яму и предложил:

– Можно, пожалуй, тут устроиться.

Таня согласилась. Вдвоем они углубили яму и замаскировали кустами держидерева.

В ожидании рассвета сидели на дне ямы. Посмотрев на нахохлившуюся девушку, Беленко сказал:

– Поспать бы вам. Я подежурю.

– Вот еще, – сердито отозвалась Таня.

– Как хотите…

Рассвет наступал медленно. Он был серый, тусклый, без солнца. Тучи закрывали все небо, укутали вершину горы Колдун. На лощину, которую проходили ночью Таня и Беленко, опустился туман. Из-за него не было видно, что делается на берегу и в Станичке.

– Раз такое дело, – проговорил Беленко и хитровато посмотрел на Таню, – можно и позавтракать. Как ваше мнение, товарищ снайпер?

Таня согласно кивнула головой.

Беленко вытянул из набитого вещевого мешка банку консервов, хлеб и флягу. Таня тоже начала развязывать свой мешок, но Беленко остановил ее:

– Какой смысл сразу вскрывать две банки. Одна положена на двоих. Опорожним сейчас мою, а в следующий раз вашу.

– Не возражаю, – сказала Таня.

– Ложка есть? – спросил Беленко и протянул ей флягу. – Перед едой не грех возбудить аппетит. Это разбавленный спирт. Отлично согревает.

– Не объясняйте, знаю, что не компот, – усмехнулась Таня, беря флягу.

Она со вниманием посмотрела на своего напарника. Был он широколицый, с широким разлетом темных бровей, из-под которых смотрели веселые голубые глаза. На верхней губе у него топорщились аккуратно подстриженные усики, редкие и рыжеватые, которые совсем не шли к нему. «Зачем он их отрастил?» – невольно подумала Таня.

– Не робейте, хлебните, – с убеждением проговорил Беленко. – В такую дрянную погоду полезно…

Сделав глоток, Таня закашлялась и испуганно прикрыла рукавом рот. На глазах выступили слезы. Справившись с кашлем, она торопливо принялась есть консервированное мясо.

– Это же чистый спирт, – с укором заметила она.

– Ну уж и чистый, – пренебрежительно усмехнулся он. – Я туда стакан воды влил.

Он поднес флягу ко рту, выпил, крякнул и удовлетворенно заметил:

– Теперь кровь быстрее побежит по жилкам. А то от холода, пожалуй, зубами лязгать будешь.

Позавтракав, Таня поднялась и оглядела местность. Корабли ушли, и на берегу царила тишина. И не только на берегу, но и везде было тихо и безлюдно, даже одиночных выстрелов не раздавалось. Наступившее безмолвие казалось неестественным, оно даже пугало.

– Странно, – слегка растерянно проговорила она, опять садясь на дно ямы.

– Тишина ненадолго, – пояснил Беленко. – Ребята оборону заняли, затаились. Скоро начнется тематический концерт.

Действительно, вскоре тишину разорвали взрывы снарядов. Таня выглянула. Туман рассеялся, видимость стала хорошей, и было отлично видно, как в Станичке немцы делали перебежку от дома к дому. Из одноэтажного каменного дома раздались выстрелы, и немцы отхлынули от него. Таня положила винтовку на камень и стала смотреть через оптический прицел.

Беленко вынул из вещевого мешка бинокль и тоже стал смотреть в ту сторону.

– Далековато, – промолвил он с сожалением, – с километр.

– Тысяча сто метров, – сказала Таня и начала наводить прицел на гитлеровского офицера, стоящего перед солдатами и размахивающего пистолетом. По-видимому, он ругал их и заставлял идти в атаку.

Таня плавно надавила спуск, раздался выстрел. Офицер схватился руками за бок и упал.

– Здорово! – восхитился Беленко метким выстрелом.

Через дорогу мелкими группами начали перебегать немецкие солдаты. Таня открыла по ним стрельбу. Беленко фиксировал: первый, второй, третий…

Теперь стрельба слышалась со всех сторон. Прилетел самолет «фокке-вульф», или, как называли его моряки, «рама», он спустился низко, полетал, полетал и повернул в сторону моря. Немецкие летчики-наблюдатели, по-видимому, ничего не поняли, что творится на Мысхако, где свои и где десантники. На дороге немцы больше не появлялись, и Таня перенесла свое внимание опять на Станичку. Она увидела, как большая группа гитлеровцев окружила один дом. Из него выскочили шесть матросов и бросились па них. Рукопашная длилась не более минуты. Гитлеровцы отступили. Четыре матроса вернулись в дом, таща на себе двух убитых или раненых товарищей. Ей невольно вспомнился последний смотр перед десантом. Куников выстроил всех десантников и обратился к ним с такими словами: «Может, кто передумал участвовать в десанте? Сейчас не поздно отказаться. Ничего позорного в этом не вижу. Не каждому по силам вынести то, что должны вынести мы. Будете воевать в своих частях, из которых пришли сюда. Прошу этих товарищей выйти вперед». Но из строя никто не вышел. Тогда Куников приказал распустить отряд и через пять минут построить его снова, заявив, что кто не хочет быть в отряде, пусть не становится в строй, а идет в штаб за документами. Когда десантников вновь построили, недосчитались одного.

И вот сейчас, видя, как дружно действовали матросы, Таня подумала, как мудро поступил майор. Еще тогда каждый десантник мог своими глазами убедиться в надежности своих товарищей.

Откуда-то из-за бугра на дорогу выскочили два танка. Один пошел к домам, другой стал спускаться в лощину.

– Этот метит прорваться к штабу, – сквозь зубы проворчал Беленко. – Скверно…

Он нагнулся, вынул из вещевого мешка противотанковую гранату и вставил запал.

Танк подошел совсем близко к бугру. Таня несколько раз выстрелила в смотровые щели. Неожиданно танк закружился и встал. Верхний люк слегка приоткрылся, и Таня выстрелила в выглянувшего танкиста. Крышка люка тяжело захлопнулась.

И вдруг земля задрожала, кругом загрохотало и все укуталось дымом. Таня испуганно сползла на дно ямы.

– Что это? – она посмотрела на Беленко широко открытыми глазами.

Лицо Беленко выражало недоумение. Но когда грохот прекратился и дым рассеялся, он догадливо произнес:

– Это ж наши бьют. С того берега, морская береговая артиллерия. Там такие пушечки – ого!

Выглянув из ямы, он весело воскликнул:

– Тот, что у дороги, горит! А наш стоит, не шелохнется. Молодчина же ты.

И неожиданно для Тани он поцеловал ее в щеку.

Таня вспыхнула, сдвинула брови и в упор посмотрела на него.

– Заработаешь пощечину, – пригрозила она, еле сдерживая гнев.

Взгляд ее сверкающих черных глаз был так выразителен, что Беленко съежился и смущенно стал оправдываться:

– По-дружески, без задних мыслей… Ну, честное комсомольское! Поверь… Мне бы так стрелять! Танк-то невредим, а экипаж погиб. Теперь у нас, может, и танк собственный будет. То-то майор обрадуется!

– А мне его молчание не нравится, – и Таня с сомнением покачала головой. – Подозрительно…

– Проверю.Беленко вылез из ямы и пополз к танку. Но только он выглянул из-за кустов, как танк ожил. Над головой пронеслась струя пуль, и Беленко поспешно нырнул в яму.

– Вот сволочь! – выдохнул он зло, шевеля рыжими усиками. – Не даст нам жизни. Теперь он вроде неподвижной огневой точки.

Беленко о чем-то задумался, затем начал рыться в вещевом мешке. Вынув коричневый шар, он торжествующе воскликнул:

– Вот! Недаром полгода таскал с собой!

– Что это? – покосилась Таня.

– Термит. От него железо горит. Хорошо закатывать такие шарики в амбразуры дотов и дзотов. Все жжет… Придется подпалить машину, хоть и жаль, что нам не достанется.

Таня прищурила повеселевшие глаза.

«Запаслив морячок. В его вещевом мешке, наверное, еще немало кое-чего припасено», – подумала она.

Зажав в одной руке шар, в другой гранату, Беленко вылез из ямы и пополз в сторону, чтобы подобраться к танку с тыльной стороны. Таня проводила его глазами, а когда он скрылся, стала стрелять по смотровым щелям. Спустя несколько минут она увидела, как позади танка поднялся Беленко, положил на моторную часть горящий термитовый шар и исчез.

Танк запылал. Открылся люк, и из него торопливо полез фашистский офицер. Таня выстрелила, и он повис на корме люка. В яму свалился Беленко.

– Запарился, – тяжело дыша, сказал он.

Черный дым столбом поднимался вверх.

– Горит, – выглянув из ямы, проговорил Беленко и с сожалением добавил: – Жалко… Хорошая машина… Повоевали бы на ней, а после войны, может, в колхозе сгодилась. Плугов десять тянула бы…

Опять кругом загрохотало. На этот раз стреляла немецкая артиллерия. Взрывы вздымали камни и землю в Станичке, в районе радиостанции, у насыпи железной дороги, где находился штаб Куникова. Таня увидела в Станичке серо-зеленые фигуры. Они перебегали от дома к дому. На дороге и за ней также показались гитлеровцы. Враги лезли со всех сторон, и их казалось так много, что Таня тоскливо подумала: «Ой, сколько… Скорее бы темнело». Она взглянула на небо, пытаясь определить время. Но свинцовые тучи закрывали солнце, и трудно было понять, полдень сейчас или уже вечереет. Часы спрятаны в кармане гимнастерки, доставать их недосуг, успевай только стрелять.

Танк взорвался неожиданно, когда на него уже перестали обращать внимание, и взрыв был так силен, что Таня в испуге отшатнулась и ее очередной выстрел не достиг цели. Дым рассеялся, и она увидела, что башня танка отлетела метров на двадцать. Труп офицера, висевший на люке, куда-то исчез.

– Все, – насмешливо протянул Беленко. – Царство ему небесное, отгулял свое по советской земле.

И вдруг, словно из-под земли, перед ямой выросли три гитлеровца. Появление их было столь внезапным, что Таня растерялась и забыла, что в ее руках винтовка. Несколько мгновений гитлеровцы удивленно смотрели на нее, и этих мгновений было достаточно для того, чтобы Беленко из-за спины Тани сделал прыжок вверх. Стрелять он не мог из-за близкого расстояния. На голову переднего гитлеровца обрушился удар прикладом. Гитлеровец упал, а автомат переломился. В руке Беленко блеснул кинжал. Второй гитлеровец дико вскрикнул, хватаясь за грудь, и стал оседать на землю. Третий, офицер, отскочил. Беленко бросился к нему, но тот успел дважды выстрелить из пистолета, и поднятая рука с кинжалом бессильно опустилась вниз. Опомнившаяся Таня выстрелила одновременно с офицером, и тот, схватившись рукой за голову, опрокинулся на спину.

Беленко повернулся и, бледнея, шагнул к Тане. Второго шага он не сделал, а тяжело рухнул около ямы. Таня подтянулась к нему, повернула его на спину. Беленко открыл глаза и попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.

– Искалечили, гады, – прошептал он. – Немного не рассчитал.

– Куда ранили?

– В грудь, кажись…

Таня расстегнула бушлат, разорвала тельняшку и начала перевязывать залитую кровью широкую грудь матроса, приговаривая:

– Потерпи, потерпи, Миша. Скоро стемнеет, и я отнесу тебя в санчасть…

Он молчал, устремив округлившиеся глаза в пасмурное небо. В груди его что-то заклокотало, и изо рта тоненькой струйкой полилась кровь.

– Все, не довелось дойти, – выдохнул Беленко и неожиданно для Тани заплакал.

Его слезы так поразили Таню, что она сама чуть не заплакала. Она обняла его голову и зашептала:

– Не плачь, Миша, родненький. Не надо…

И поцеловала его в холодную щеку. Он с благодарностью посмотрел на нее и закрыл глаза. Тело его вздрогнуло, словно по нему прошла судорога, и вытянулось.

Несколько минут девушка сидела недвижимой около трупа. Она понимала, что матрос умер, но ей не хотелось верить этому.

– Миша, открой глаза, ну, – повторяла Таня, тряся его за плечо.

Ее глаза наполнились слезами.

На дороге показались немцы. Таня быстро вытерла глаза рукавом, прыгнула в яму и стала стрелять.

С каждым выстрелом к ней возвращалось хладнокровие.

В сумерки она вынула из кармана убитого матроса окровавленный комсомольский билет, матросскую книжку, тонкую связку писем и спрятала в свою полевую сумку. Труп матроса уложила в яму, заботливо прикрыла плащ-палаткой.

Когда совсем стемнело, Таня вернулась в штаб.

Хмурясь, Куников выслушал ее рассказ. У него было усталое лицо, глаза ввалились и сухо блестели.

– Еще одного моряка не стало… Эх, сколько мы потеряли за день!.. А какие ребята были! – с горечью проговорил он, просматривая документы матроса. – Славно погиб моряк…

Он закурил и потер кулаком лоб.

– Через час-полтора вот эти хлопцы, – указал он кивком головы на группу матросов, – пойдут в Станичку, и вы с ними. Ночью будете отдыхать, а утром командир группы укажет вам место для засады. Пока есть время, поужинайте. А документы Беленко отдайте замполиту…

Таня села на камень в углу землянки и развязала вещевой мешок. Только сейчас она почувствовала, как проголодалась.

Связной из группы Ботылева докладывал:

– Старший лейтенант решил захватить здание трехэтажной школы. Просит вашего разрешения. Мы находимся через улицу от нее.

– Школу? – оживился Куников. – Это было бы здорово. Из нее вся Станичка видна, как на ладони. Лакомый кусочек! – Куников задумался, сдвинул брови.

– Командир группы просил также дать подкрепление и боеприпасов, – сказал связной.

– Увы, дорогой, – вздохнул Куников, – ни людей, ни боеприпасов у меня в запасе нет. Начальник штаба, у тебя блокнот в руке. Пиши: «Школу брать не надо, занимайте только оборону. Наша задача – продержаться до вечера. Сейчас жмут на наш левый фланг. Боезапаса нет. Экономьте, захватывайте боезапас противника». Теперь дай подпишу.

Подписав листок, он сложил его вчетверо и подал связному:

– Понял? Ну и добро. Бегом к Ботылеву!

Старшинова Таня разыскала в соседней землянке. Положив на столик документы и связку писем, она повторила рассказ о смерти Беленко.

У Старшннова вырвался горестный вздох.

– Надо о нем написать, – проговорил он. – Обязательно!..

– Куда писать? Зачем? – не поняла Таня.

Старшинов протянул ей листовку и сказал:

– Прочти – поймешь куда и зачем. Вот бумага и карандаш.

Таня стала читать листовку. На обыкновенной газетной бумаге размером чуть более тетрадного листа чернилами было написано:

«В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС

По Советскому Союзу:

Наши войска заняли города: Красный Лиман, Купянск, Кущевскую, перерезали ж. д. Орел – Курск.

По отряду:

Группа под командованием мл. лейтенанта Пшеченко стремительным броском захватила пушку противника и из этой пушки успешно громит фашистов.

Матрос Степанов из боевой группы мл. лейтенанта Пахомова гранатой уничтожил пулеметную точку врага и из автомата уничтожил пять фашистов.

Член партии агитатор Любченко из пятой боевой группы проник в расположение врага с тремя бойцами и незаметно подполз к вражескому орудию. Уничтожив расчет, Любченко захватил орудие и два пулемета. Повернув пушки и пулеметы в сторону врага, храбрые моряки открыли губительный огонь по гитлеровской нечисти. Из трофейного оружия Любченко и его три боевых товарища уничтожили около ста немецких солдат и офицеров.

Десантник! Бей врагов, как их бьет член партии т. Любченко!»

Прочтя листовку, Таня задумалась. Еще во время обороны Севастополя она видела, как такие невзрачные на вид листовки поднимали боевой дух бойцов, зажигали в них ненависть к врагу. И ей сейчас захотелось так написать о Беленко, чтобы его имя навсегда осталось в памяти людей, звало на подвиг.

Подсев ближе к лампе-гильзе, Таня стала писать.

– Товарищ Левидова, а вы стихи не пишете? – задал неожиданный вопрос Старшинов.

– Нет, – ответила Таня, краснея, словно чувствуя вину за то, что не умеет писать стихи.

– Жаль, очень жаль…

На берегу послышались частые взрывы снарядов, и Таня догадалась, что гитлеровцы обстреливают причал. В землянку вбежал круглолицый матрос и радостно сообщил:

– Катера пришли!

Закончив писать, Таня подала листок Старшинову и вышла из землянки. В море она увидела несколько морских охотников. Одни уже отходил от причала. По нему стреляли. Снаряды рвались около маленького корабля, но он уверенно мчался вдоль берега, вспенивая воду. Вот еще один катер подошел к причалу.

Таня подумала, что на одном из них сейчас стоит на мостике Виктор. И, подумав об этом, с тревогой стала следить за катерами, подходящими к берегу. Вот на одном катере что-то загорелось. Таня тихо ахнула и чуть не побежала к причалу. Но огонь на катере потух, и катер благополучно отошел от причала. Таня следила за ним, пока он не скрылся в темноте.

От землянки донесся голос Куникова, посылавшего на берег связных:

– Всех командиров высадившихся подразделений привести ко мне. Пусть выделят своих связных.

Кинув последний взгляд на катера, казавшиеся черными точками, Таня села на камень около входа в землянку и стала ждать своих спутников. Чувство одиночества, неуютности охватило ее. Возможно, это была усталость после боевого дня. Ей вдруг захотелось принять теплую ванну, потом выпить чаю с вареньем, лечь в мягкую и чистую постель с книгой в руке и забыть все на свете.

Мечты, мечты…

Таня горько улыбнулась и, поеживаясь от холодного ветра, пошла в землянку.

2

В полдень Новосельцев привел свой катер к месту стоянки.

Сойдя на берег, лейтенант направился в штаб береговой базы, где необходимо было разрешить некоторые хозяйственные вопросы. Сделал он это быстро и уже собирался уходить, как в дверях показался Уздяков.

Квадратное лицо командира базы сияло довольством. Увидев Новосельцева, он протянул ему обе руки и воскликнул:

– Рад, рад вас видеть! Зайдите ко мне. Хочется поговорить. Кстати и пообедаем.

– Везет мне у вас на обеды, – пошутил Новосельцев. – Неудобно вас разорять, а отказаться желудок не позволяет.

– Трудно меня разорить, – вошел в шутливый тон Уздяков. – Все-таки я интендант…

Через несколько минут вестовой матрос принес обед.

– От фронтовой чарки, надеюсь, не откажетесь, – потряс флягой Уздяков. – За успех нашего десанта.

– Грех отказаться, – согласился Новосельцев, подставляя стакан.

Они чокнулись и выпили. Уздяков крякнул и отправил в рот соленый огурчик. Торопливо разжевав его, он подвинул к себе тарелку.

У капитана был завидный аппетит. Ел он быстро, словно его торопили, навалившись грудью на стол. Новосельцев обратил внимание, что во время еды у капитана двигались уши. Смотреть на двигающиеся уши было почему-то неприятно.

Наевшись, Уздяков откинулся на спинку стула, вытер платком вспотевшее лицо и благодушно проговорил:

– Бог дал день, дал и пищу, как говорится. Теперь покурим. Ну-с, вот и пошли мы вперед. Чашка на весах истории как будто начинает склоняться в нашу пользу. Черные тучи фашизма развеются, и вернемся мы к мирной жизни.

– Не скоро это будет, – нахмурился Новосельцев, которого покоробили и благодушный тон, и нелепо цветистые фразы капитана.

– Да, кстати, – оживился Уздяков, – вчера я имел удовольствие разговаривать с вашей Таней. Геройская девушка! На меня она, кажется, обиделась. Черт меня дернул говорить с девушкой о философии. Что-то ей не понравилось… Я толком не понял, что именно.

Новосельцеву вспомнилось, как после митинга Таня сказала ему с сердитыми нотками в голосе: «Этот Илья Давыдович испортил мне настроение. Утверждает, что все возвращается. А кому интересно, чтобы к нам вернулось крепостное право и капитализм? Жуткая философия! По-моему, он реакционер». Новосельцев тогда в ответ рассмеялся: «Вольно тебе из-за всякой ерунды расстраиваться. Какой он реакционер, просто болтун и начетчик. Решил, наверное, блеснуть перед тобой своей эрудицией». Но сейчас ему вдруг подумалось, что Таня в чем-то права, и он спросил, а на что же все-таки Таня обиделась.

– Да чепуха, – ответил Уздяков, – об учении Пифагора шла речь. Я, знаете ли, преклоняюсь перед древними мыслителями. Кстати, учение Пифагора имеет много поклонников.

– Едва ли, – усомнился Новосельцев. – По-моему, это довольно-таки мрачная философия. Если верить ей, то получается, что войны были, есть и будут. Тоска находит, когда так подумаешь.

Уздяков снисходительно улыбнулся:

– Кто может сказать, что нас ждет в будущем? Я не силен в политике, но думаю, что пока не будет уничтожен капитализм, войны будут. Нас учили, что война – это один из способов разрешения противоречий при капитализме. Так оно и есть. А ведь этой войной мы не уничтожим капитализм во всем мире. Допустим, что мы победим Германию…

– Не допустим, а точно!

Уздяков поморщился:

– Не придирайся к слову, Виктор Матвеевич.

Капитан встал, Налил из графина воды и выпил. Лицо его вдруг расплылось в улыбке.

– К черту всякую философию, Виктор Матвеевич, – махнул он рукой. – Я пригласил вас не для этого. Хочется признаться вам, что я, кажется, влюбился. Да, да, представьте себе!

– В кого же? – полюбопытствовал Новосельцев, подавляя улыбку и думая про себя: «Неужели у этого бегемота сердце еще не заросло ракушками? Интересно бы посмотреть, в кого он влюбился?»

– Встреча произошла, можно сказать, случайно, – произнес Уздяков и так облизнул губы, словно конфету разжевал. – Пришла ко мне одна гражданка наниматься на работу. Посмотрел я на нее и глаз отвести не могу. Не женщина, а кровь с молоком! Глаза голубые и такие ласковые… Разговорились… и вот, пожалуйста, Илья Давыдович у ее ног…

– Местная жительница?

– Из эвакуированных. Говорит, что жила на Украине. Но тут она устроилась тоже не плохо. Имеет квартиру из двух комнат, обстановка приличная. Деньги у нее, видимо, водятся. Когда ни придешь, всегда на столе бутылочка, закуска.

– По военному времени, действительно, не женщина, мечта, – согласился Новосельцев, сохраняя серьезный вид.

– У нее есть подруга. Вылитая Афродита. Поет хорошо. Хочет познакомиться с флотским офицером. Я сказал ей о вас. Вы отличный гитарист, а она превосходно исполняет цыганские песни. Чудно бы проводили мы время!

«Сукин ты сын! Что ты мне предлагаешь? Ведь знаешь, что я люблю Таню», – возмутился Новосельцев, но вслух не высказал свои мысли, а только нахмурился и проговорил:

– Сейчас, сами знаете, не до цыганских песен.

– Было бы желание, – махнул рукой капитан, – часок-другой всегда можно выкроить. Тем более, что идти не далеко.

– И желания нет, – довольно резко заявил Новосельцев. – В голове совсем другое.

– Понимаю, – протянул Уздяков сочувственно. – Неудача в Южной Озерейке на всех нас произвела тягостное впечатление. Но что поделаешь, дорогой Виктор Матвеевич, нельзя все время думать об одном и том же, надо давать нервам отдых, разрядку.

Новосельцев досадливо забарабанил пальцами по столу. Ему захотелось сказать капитану, что он пошляк и эгоист, но он опять сдержался. Закурив вторую папиросу, он хмуро произнес:

– Придется вам искать другого для вашей Афродиты. Да и, скажу откровенно, опасно военному человеку заводить знакомства с неизвестными женщинами. Говорят, что немцы знали все о готовящемся десанте в Южную Озерейку. Один шпион сорвал замысел целой армии, погубил немало людей. И каких людей! А шпион, может, была какая-то краля, запродавшаяся фашистам, и цена ей грош в базарный день, а какой-то офицер растаял перед ней и выболтал секреты.

– Вы скажете такое, – натянуто улыбнулся Уздяков, чувствуя, что бледнеет.

Ему вдруг вспомнилось, как он, изрядно подвыпив, бахвалился перед своей любовницей, какой крепкий удар будет нанесен гитлеровцам с моря. Было это трое суток тому назад. Неужели? Нет, не может быть его Женечка такой!

– Вы, Виктор Матвеевич, излишне подозрительны, – произнес он недовольным голосом. – Пусть этими шпионами занимаются контрразведчики. Им и карты в руки.

– И мы дремать не должны.

В этот момент завыла сирена. Уздяков вздрогнул и метнулся к окну.

– Воздушная тревога, – глянув на сигнальную мачту, изменившимся голосом произнес он и поспешил выбежать из кабинета, забыв надеть калоши.

Новосельцев посмотрел па калоши, усмехнулся и не спеша вышел из кабинета.

Тревога оказалась преждевременной. Три вражеских самолета пролетели над бухтой и, не снижаясь, ушли в сторону Фальшивого Геленджика.

Новосельцев проводил их глазами и пошел к пирсу.

Шел мелкий, нудный дождь. Море казалось серым. На палубе, кроме вахтенного матроса, никого не было. После обеда вся команда спала. Новосельцев спустился в каюту и также лег.

Под вечер перестало моросить и на бухту спустился туман. Он затянул берег, море, небо.

Корабли готовились к приему десантников. Все они подошли к берегу и спустили сходни. Когда стемнело, на катер Новосельцева пришел Глушецкий.

Новосельцев обрадованно пожал ему руку.

– Туда? – кивнул он головой.

– Туда, – сказал Глушецкий. – При распределении попросился на твой катер. Можно ребятам грузиться? Все разместятся? У меня шестьдесят человек.

– Всем хватит места. Из Севастополя побольше вывозили.

Глушецкий сделал знак рукой, и разведчики стали переходить по шатким сходням на палубу корабля. Когда на палубу вступил Крошка, матросы переглянулись.

– Вот это моряк! – в изумлении топорща усы, проговорил боцман.

– До клотика свободно рукой достанет, – усмехнулся Дюжев.

Семененко поздоровался за руку с боцманом, как со старым знакомым.

– Ну, як, хлопцы, – весело спросил он матросов, – на цей раз довезете, не растрясете?

– Кого как, – отозвался Дюжев. – У кого на воде ноги жидки, того, конечно…

– Вот я такой, – мрачно вздохнул Трегубов. – Хуже этих волн не придумаешь. Прошлую ночь проболтались на них и сегодня… Бр-р-р. При бомбежке настроение и то лучше.

– Это еще как сказать, – усомнился Дюжев.

Семененко рассмеялся и махнул рукой:

– А по мне все едино – чи мед, чи калина, только мед треба наперед…

Глушецкий взял под локоть Новосельцева и отвел его в сторону от разведчиков.

– Есть такое предложение, – сказал он ему. – Сниматься сейчас же, не дожидаясь общего сигнала. Согласуй со своим начальством.

– А зачем? – в недоумении посмотрел на него Новосельцев.

– Мотив такой. Противник будет ждать корабли в полночь, а мы нагрянем раньше. Возможно, что он не спохватится вовремя – и мы сумеем высадиться без выстрела. Так мне советовал командир бригады. Да и разведчики привыкли втихую пробираться.

– Дельно! – согласился Новосельцев. – Согласую.

Через несколько минут он вернулся с довольным лицом.

– Порядочек! Капитан-лейтенант с полуслова понял.

Он поднялся на мостик и, поставив ручки машинного телеграфа на «товсь», приказал выбрать причальные концы.

Когда вышли в море, подул ветер и разогнал туман. Глушецкий спросил Новосельцева, хорошо это или плохо.

– И хорошо, и плохо, – неопределенно отозвался он. – Хорошо потому, что меньше вероятности наскочить на мину, а плохо потому, что в тумане лучше подойти к берегу незаметно.

Новосельцев сообщил Глушецкому, что в прошлую ночь дивизион морских охотников высадил около Станички батальон Куникова, что Таня в этом батальоне и что при высадке десанта погиб его друг лейтенант Крутов.

Глушецкий спустился в кубрик, который матросы услужливо предоставили десантникам. В кубрике почему-то было темно. Глушецкий прислушался к разговору.

Говорил Лосев, санинструктор роты. В подразделении он появился недавно, но успел за короткое время заработать два взыскания – одно за появление в пьяном виде, другое – за самовольный уход в город. Впрочем, он был парень довольно симпатичный и трудолюбивый. С первых дней появления в роте он организовал стирку белья всем бойцам, хотя это не входило в его обязанности, объявил себя парикмахером и подстриг всех желающих. Особое внимание он почему-то уделил зубам разведчиков. «Залог здоровья – здоровые зубы», – заявил он на вечерней поверке, а утром привел в роту зубного врача, которого не отпускал до тех пор, пока тот не доложил командиру роты, что больных зубами больше не имеется.

– Сделали меня медиком помимо моего желания, – говорил Лосев. – Я был автоматчиком, задело меня осколком, и оказался в госпитале, а потом в запасном полку. Там узнали, что я учился в ветеринарном техникуме, и послали на курсы санинструкторов. Я было отказался, да что с того: наше дело солдатское, прикажут – и выполняй.

– Так ты, оказывается, коновал, – ахнул Гучков.

В кубрике раздался раскатистый хохот.

Рассмеялся и Глушецкий.

– Напрасно ты признался, – давясь от смеха, проговорил кто-то. – Теперь все будут думать, когда лекарства давать будешь, что лошадиную дозу отваливаешь.

Снова все засмеялись, а Лосев на этот раз рассердился.

– Ничего смешного не вижу! Ржете, как жеребцы! Вам и полагается по лошадиной дозе… Карболку буду давать…

Выждав, когда смех стал тише, Глушецкий спросил:

– Ну, как, товарищи, все ли в порядке? Или у кого беспокойно на сердце?

– А чего тревожиться, – отозвался Добрецов. – Я спокоен.

– Как поросенок в мешке, – поддержал его Логунов. – Помолчи уж…

– И неправда! – горячо возразил Добрецов. – Он думает, что раз я необстрелянный, так переживаю… А я в бой рвусь… И меня не закачало…

Гулко кашлянув, Гучков спокойно заговорил:

– Чего там скрывать, товарищ лейтенант, немножко муторно на душе. В бой идем, может, кого и недосчитаемся после. А жить каждому хочется. Однако робость-то надо на дно души прятать. Сверху должен быть долг солдата перед Родиной. Добрецов правильно поступает, что бодрится. Из него добрый вояка получится.

– В генералы метит, – насмешливо вставил кто-то.

– Генералом не генералом, а до командирского звания дослужится. Если, кроме кулаков, и голова окажется в порядке, – ядовито добавил Логунов.

«Гучков откровенно высказался, – подумал Глушецкий. – Каждый думает о бое с замиранием сердца. Это вполне естественно. Умирать никто не хочет. Но хорошо, что ребята считают неприличным показывать эти чувства перед товарищами, скрывают их за веселой шуткой».

Когда лейтенант поднялся наверх, Добрецов повернулся к Гучкову и с издевкой сказал:

– Что ты все говоришь – душа, душа… Никакой души у человека нет. Есть сердце и условные рефлексы. Нам преподаватель физиологии в спортивной школе прямо заявил, что это старорежимное слово и его надо забывать.

– Дурак ты и твой преподаватель, – оборвал его Гучков. – У душевного человека завсегда есть душа, а у такого стрючка, как твой преподаватель, может ее и не быть, а только условный рефлекс.

– Странно ты рассуждаешь, – обиделся Добрецов. – А еще член партии…

– Помолчи уж!.. Давай, Лосев, продолжай травить…

Глушецкого окликнул Новосельцев:

– Десантников – наверх, приготовиться к высадке!

Из всех люков стали вылезать люди. Вскоре на палубе маленького корабля стало тесно. Подозвав командиров взводов, Глушецкий распорядился:

– Рассредоточить разведчиков по бортам. На правый – взвод Крошки, на левый – Семененко.

Вспенивая воду, морской охотник мчался к берегу. Стал виден мыс Мысхако. Темной громадой вырастала из воды гора Колдун. До берега было еще далеко, но Глушецкий сразу определил, что в Станичке и левее ее идет бой. Взлетали вверх разноцветные ракеты, тянулись нити трассирующих пуль, рвались мины и снаряды.

Новосельцев уменьшил ход до малого и перевел моторы на подводный выхлоп. На катере смолкли разговоры, слышались лишь отрывистые команды командира корабля.

С берега не стреляли. Это удивляло и радовало. У каждого десантника и моряка появилась надежда: «Авось да все обойдется хорошо».

Глушецкий поднялся на мостик, чтобы проститься с товарищами. Новосельцев задержал его руку в своей.

– Ни пуха ни пера, Николай, – произнес он. – Голову понапрасну не подставляй. Увидишь Таню, привет от меня, а мне весточку о ней…

Стали видны контуры зданий рыбозавода. Катер описал крутую дугу и подошел к причалу.

– Разведчики! Вперед! Не мешкай! – крикнул Новосельцев.

Глушецкий торопливо спрыгнул на шаткие доски причала и побежал. Один раз он споткнулся и чуть не свалился в воду. Его подхватил Семененко.

– Порядок! – раздался с катера торжествующий голос Новосельцева.

Очутившись на берегу, Глушецкий оглянулся и увидел, что катер уже отошел от причала.

Разведчики побежали к темнеющему впереди разбитому зданию. Позади всех были старшина и повар с грузом.

И только успели они вбежать в здание, у которого не оказалось крыши, как над их головами засвистели снаряды. На причале и около него загрохотали разрывы.

«Повезло», – с облегчением подумал Глушецкий, радуясь, что удалось высадиться без потерь.

Безмас доложил командиру:

– Весь груз, товарищ лейтенант, благополучно снесли с катера.

– Превосходно, – похвалил Глушецкий.

Несколько минут разведчики стояли молча, разглядывая в разбитые окна местность. Глушецкий раздумывал, как бы связаться с кем-либо из отряда Куникова и узнать обстановку.

Связной от Куникова выручил его из затруднения. Он появился внезапно в окне и хрипло спросил:

– Кто такие? Где ваш командир?

Глушецкий подошел к нему.

– Майор Куников вызывает, – сказал ему связной. – Возьмите бойца для связи.

– А это здание гитлеровцы не обстреливают?

– Бьют! Видите, какое оно…

– В таком случае надо будет отсюда уходить, – сказал Уральцев.

Глушецкий согласился с ним.

– Идите за мной, – сказал связной. – Найдем место.

Вскоре разведчики находились от причала не менее чем в пятистах метрах. Остановились около крайнего дома в Станичке. Приказав разведчикам занять оборону, Глушецкий пошел к Куникову.

А по причалу продолжала бить немецкая артиллерия.

3

Куников сидел в землянке и что-то писал, когда вошел Глушецкий. Подняв голову, он пытливо посмотрел на вошедшего и, узнав, воскликнул:

– О, старый знакомый! Ну, докладывай, с какими силами прибыл.

Глушецкий сказал ему, что командует ротой разведчиков бригады полковника Громова, что в эту ночь должны высадиться еще два батальона 255-й бригады морской пехоты и батальон автоматчиков из громовской бригады.

– Хорошо, – обрадованно потер руки Куников. – Значит, и завтрашний день можем продержаться, а может, и расширим плацдарм. А как успехи в Южной Озерейке?

Когда Глушецкий сообщил, что десант в Южной Озерейке сорвался, на лице Куникова отразилось недоумение.

– Как же так? – проговорил он, в задумчивости почесывая подбородок. – Мои ребята неделю назад там провели разведку. Немцы не имели никакой обороны.

– Пронюхали, стало быть…

– Положеньице, – покачал головой Куников.

Куников пригласил лейтенанта к столу, на котором была разостлана карта.

– Вот, – указал он на карту, – пробивайся к окраине Станички около кладбища. Здесь проходит дорога из города в совхоз и к горе Колдун. Мои ребята ведут там бой. Вы должны оседлать дорогу и лишить немцев возможности подбрасывать по ней подкрепления. Ясна задача?

– Товарищ лейтенант, – раздался вдруг девичий голос.

Глушецкий живо обернулся. Перед ним стояла невысокая девушка в ватном бушлате, в штанах, с надвинутой до самых глаз шапкой.

– Не узнаете? – грустно проговорила она.

– Таня! – воскликнул Глушецкий и обнял девушку. – Здравствуй, Таня! Очень рад видеть тебя живой и невредимой. Виктор передает тебе привет. Это он полчаса назад высадил нас.

– Так это был он! – с радостным волнением проговорила Таня.

– Он. Отошел от берега целым и невредимым.

– Я видела. А сейчас посмотрите, что там творится.

Глушецкий посмотрел в сторону причала. Весь причал был в огне, снаряды и мины рвались густо. По-видимому, стрельбу по нему вели сразу несколько батарей. А морские охотники, пренебрегая огненным шквалом, один за другим подходили к берегу.

– Извини, Таня, я должен спешить, – сказал Глушецкий, ощущая смутную тревогу после того, что увидел. – Надеюсь, еще встретимся.

– А может быть, мне разрешите пойти с вами, – торопливо спохватилась Таня. – Я сейчас спрошу майора.

Она бегом побежала к землянке майора, но через минуту вернулась и с обидой произнесла:

– Не разрешил. До свидания, – и протянула Глушецкому руку.

Кивнув Трегубову, Глушецкий зашагал быстро. На окраине Станички скопились десантники, только что высадившиеся С катеров. Слышались стоны раненых.

Разыскав свою роту, Глушецкий подозвал командиров взводов и отделений и объяснил им предстоящую задачу.

Через полчаса рота вела бой. Глушецкий знал, что ночной бой в населенном пункте сложен и управлять взводами и отделениями практически невозможно. Группы разведчиков «прочесывали» дом за домом, продвигаясь все вперед и вперед. Глушецкий перебегал от отделения к отделению, когда это представлялось возможным, и вместе с разведчиками вскакивал в дома, стрелял, бросал гранаты. То там, то тут возникали рукопашные схватки. О них можно было догадаться по крикам: «Полундра!» Услышав такой крик, Глушецкий и Добрецов, сопровождавший своего командира, бросались на помощь. Глушецкий в эту ночь убедился, что Добрецов в рукопашном бою незаменимый боец. Однажды Добрецов налетел на двух гитлеровцев, выбежавших из дома. И прежде чем Глушецкий поспел к нему на помощь, один гитлеровец лежал поверженный, а другому он крутил руки. Заткнув рот связанному гитлеровцу, Добрецов уволок его в сарай и закрыл, а дверь сарая замазал грязью для того, чтобы потом найти сарай по этой примете.

Около одного дома Глушецкий услышал сердитый голос Гриднева:

– Брось поклоны бить: всем пулям не поклонишься. Не отставай от меня и делай, как я.

Перед ним стоял Зайцев, тяжело переводя дыхание.

– В чем дело, Гриднев? – отрывисто спросил Глушецкий. – Почему задержались?

Тот не успел ответить, как из-за угла дома вынырнули Коган и Логунов. Подбежав к Глушецкому, Коган торопливо проговорил:

– В соседнем доме нам дали по мордам. В нем пулемет и с десяток автоматчиков. Мы было сунулись, но пришлось попятиться. Иващенко убит. Что делать?

– Подобраться – и гранатами, – предложил Логунов.

Глушецкий выглянул из-за угла. Впереди чернел приземистый одноэтажный каменный дом. До него было не менее пятидесяти метров. Поблизости от дома не видно было никаких построек: скрытно не обойдешь. Логунов прав – надо подобраться и вышибить гитлеровцев гранатами. Раздумывать некогда.

– Логунов, поползете справа, Коган – слева. Гриднев и Зайцев – в лоб. Ползти до самого дома, потом – гранаты в окна и вслед за нами. Я и Добрецов будем отвлекать противника.

Он махнул рукой, и разведчики поползли. Глушецкий из-за одного угла, а Добрецов из-за другого стали стрелять по окнам дома. Оттуда ответили пулеметной очередью. Глушецкий заметил, что стреляли из третьего окна слева.

Вскоре раздались один за другим два взрыва. Через несколько секунд взорвалась граната в комнате, где находился пулемет. Глушецкий и Добрецов бросились к дому. Они вскочили в окно, из которого ранее бил пулемет. В соседних комнатах раздались выстрелы. Глушецкий увидел две борющиеся фигуры и подбежал к ним. Это схватились гитлеровский солдат и Зайцев. Глушецкий выстрелил из пистолета, и гитлеровец упал. В углу тоже кто-то возился. Глушецкий присветил фонариком и увидел на полу Гриднева, на нем лежал гитлеровец.

Добрецов выхватил финку и вонзил в спину врага. Тот вскрикнул и откинулся назад. Добрецов пинком отбросил его и поднял Гриднева. Глушецкий посветил в другие углы. На полу валялось шесть трупов. Пошатываясь, Гриднев подошел к лейтенанту и виноватым голосом произнес:

– Здоровый черт… Выхватил у меня автомат и за горло… Никак финку вытащить не мог…

Оставайтесь с Зайцевым тут, охраняйте пулемет, он пригодится, – распорядился Глушецкий и побежал в другую комнату.

Там Логунов обшаривал карманы убитого немца.

– Что выделаете? – крикнул на него Глушецкий.

– Документы забираю.

– Это потом! Надо очистить здание.

– Все в порядке, – успокоил Логунов, вставая. – Коган в той комнате, он уже проверил кухню и подвал.

Логунов что-то спрятал в карман. В комнату с руганью ввалился Коган, держась левой рукой за нос.

– Ты тут, Логунов? – окликнул он, не поднимая головы. – Намочи платок.

Логунов подбежал к нему.

– Ранили?

– Хуже. Расквасили мне нос, – и Коган опять крепко выругался.

Логунов вынул платок, полил на него из фляги и подал Когану. Глушецкий присветил фонариком. Нос у разведчика был весь в крови и распух. Узнав командира, Коган сказал:

– Квартиранты выселены, товарищ лейтенант. Только вот один невежливым оказался.

– Откинь назад голову, – посоветовал Логунов.

– Не учи мясника, – буркнул Коган, поднося к носу платок, смоченный водкой. Голову он, однако, откинул назад.

Глушецкий выглянул из окна, пытаясь определить, где находятся остальные разведчики и далеко ли от дороги, которую Куников приказал оседлать. Впереди, метрах в пятидесяти, темнели дома и оттуда слышалась стрельба. Глушецкий решил, что разведчики там. Приказав Гридневу и Зайцеву прихватить трофейный пулемет, он побежал в ту сторону. Добрецов, Логунов и Коган последовали за ним.

Когда Глушецкий появился там, стрельба уже прекратилась. Из-за угла вывернулся Уральцев. Увидев Глушецкого, он обрадованно воскликнул:

– Вот хорошо, что наткнулся на тебя! Нужно посоветоваться. Пойдем-ка со мной.

Они зашли в дом.

– Прямо перед нами овраг, – указывая рукой, сказал Уральцев. – Есть ли смысл переходить его? Давай подумаем.

Глушецкий сразу не ответил, а осмотрелся кругом. Станичка полого спускалась к морскому берегу, и было видно, что на всех улицах, прилегающих к городу, шел бой. То в том, то в другом квартале раздавались разрывы мин. Стрельба слышалась и около горы Колдун. Тихо лишь справа, там, где находилось кладбище и проходила дорога к совхозу.

– А кусочек добрый отбили, – вырвалось у Глушецкого. – Потаповская бригада хорошо действует.

– Неплохо, – согласился Уральцев. – Мы в Станичке на самом левом фланге.

– Надо спешить к дороге, – сказал Глушецкий. – Интересно, есть ли около нее дома?

Он подозвал командиров взводов. Семененко и Крошка доложили, что четыре разведчика ранены, два убиты.

– Поворачиваем налево, – сказал Глушецкий. – Взвод Семененко пойдет около балки, Крошки – левее. Дойдем до дороги и займем оборону.

– Раненых следовало бы оставить в одном из этих домов, – предложил Уральцев. – Сюда надо также перетащить имущество старшины.

Глушецкий согласился с его предложением и приказал Безмасу и Лосеву выбрать дом пофундаментальнее и с дверями, выходящими не в сторону противника.

Пройдя пустырь, разведчики окружили четыре дома. В них гитлеровцев не оказалось. Глушецкий подал сигнал перейти улицу, на другой стороне которой густо стояли одноэтажные дома. Но только разведчики появились на ней, как с разных сторон застрочили пулеметы. Разведчики отхлынули назад, оставив двух убитых товарищей. И только забежали они за дома, как вдоль по улице начали рваться мины.

Вторая попытка прорваться через улицу также окончилась неудачей. На ней осталось еще три убитых разведчика. Глушецкому стало ясно, что здесь гитлеровцы создали прочную оборону. Прорываться сквозь нее малыми силами не было смысла, тем более, что скоро начнет светать. После некоторого раздумья Глушецкий приказал разведчикам отходить к тем домам, где оставили старшину. Он рассудил, что в четырех домах, около которых они находились сейчас, занимать оборону было нецелесообразно – слишком близко противник.

Вернувшись к каменным домам, разведчики стали оборудовать их для обороны. Глушецкий выбрал для этого три дома. Крайний к пустырю дом достался взводу Семененко. В другом доме, находящемся чуть сбоку, разместился взвод Крошки. Третий заняли старшина, повар и санинструктор. Глушецкий приказал около дома вырыть окопы на случай танковой атаки. Трофейный станковый пулемет решили расположить в окопе у второго дома.

Подозвав старшину, Глушецкий распорядился раздать разведчикам весь запас гранат и патронов.

– Что будем делать с ранеными? – спросил Безмас.

– Отправим на берег. Идти все могут?

Старшина ответил утвердительно. Глушецкий зашел в дом. В одной комнате горела лампа. На полу лежали раненые, а около них стояла на коленях женщина и наливала из глиняного горшка в кружку молоко. Сидевший на стуле Лосев при появлении командира встал и доложил:

– Все раненые обработаны. – Заметив недоумевающий взгляд командира, он пояснил: – Это хозяйка дома. В подвале сидела. У нее есть корова. Она сама предложила молоко для раненых. Думаю, что неплохо.

Женщина поднялась и подошла к Глушецкому. На вид ей было около тридцати пяти. Ее карие глаза на смуглом, тронутом преждевременными морщинами, лице светились тихой радостью.

– Прямо не верится, что вы вернулись, – сказала она слегка дрожащим от волнения голосом. – Скажите, вы насовсем?

Глушецкий почувствовал в ее голосе затаенную тревогу и успокоительно произнес:

– Думаю, что насовсем.

Она смущенно улыбнулась и виновато проговорила:

– Извините за такой вопрос. Мы так ждали вас…

Один из раненых застонал, и она поспешила к нему.

Глушецкий сел за стол и начал писать донесение Куникову.

Написав, он подозвал Трегубова:

– Вручите лично Куникову. Останетесь при штабе связным. Помогите доставить раненых к штабу Куникова. Попутно захватите пленного. Того, что Добрецов оставил.

Через несколько минут комната опустела.

Выйдя из дома, Глушецкий прислушался. Кругом стояла тишина. Лишь от горы Колдун доносились редкие выстрелы.

«Передышка перед дневным сражением», – подумал он.

Глушецкий был твердо убежден в том, что днем сражение будет более ожесточенным, чем ночью. Гитлеровцы, конечно, не захотят лишиться Новороссийска и постараются бросить все силы на уничтожение десанта в Станичке.

Из дома вышла хозяйка с ведром в руке.

– Хочу успеть подоить корову, пока тихо, – сказала она и вопросительно посмотрела на него.

– Успеете, – невольно улыбнулся Глушецкий.

Ему вдруг стало жалко эту женщину с измученным лицом, появилась тревога за нее.

– У вас погреб есть? – спросил он.

– В сарае имеется.

– Мой совет вам такой: на рассвете переселяйтесь в погреб. Возьмите теплые вещи. Будет бой. Вашу корову нельзя опустить в погреб?

Женщина задумалась.

– Можно, пожалуй, но я не смогу этого сделать.

– Ребята помогут.

– Сначала я подою ее. Хочу угостить ваших солдат парным молоком. Корова недавно отелилась и дает по ведру молока. Теленочка-то пришлось зарезать…

Рассвет наступал медленно, по-зимнему. Моросил мелкий, холодный дождик. Подготовившись к обороне, разведчики стали завтракать. Старшина принес в каждый взвод по полведра молока.

– В подарок от освобожденной Веры Петровны, – с серьезным видом объявил он разведчикам.

Когда он вышел, Кондратюк с усмешкой произнес:

– На войне, видимо, такой закон – где старшина, там и хозяйка с коровой.

– Так и должно быть, – убежденно заявил Коган. – Настоящий старшина по этому узнается.

Кондратюк посмотрел на него и расхохотался:

– Ой, нос… На двоих рос, а одному достался.

Коган осторожно потрогал пальцами распухший нос и смущенно улыбнулся:

– Неужто увеличился? Ребята, у кого есть зеркало?

Логунов вынул из кармана маленькое круглое зеркальце.

Посмотрев в него, Коган сокрушенно покачал головой:

– И без того он был приметным на всю Одессу, а теперь… – и он махнул рукой. – Имел я серьезное намерение познакомиться поближе с хозяйкой коровы, но теперь… Чтоб ему икалось на том свете, фрицу поганому! В таком виде меня и Сара не признает.

– К тому времени твой руль нормальным станет, – успокоил его Гучков.

– Ты думаешь?

– Уверен.

– Ну, спасибо, утешил. Этим и жить буду.

Глушецкий и Уральцев, позавтракав консервами, молча стояли у окна. Семененко, хмуря лоб, пересчитывал патроны и гранаты, полученные от старшины. Когда разведчики рассмеялись, он сердито прикрикнул:

– Вы шо, у тещи в гостях? Никакого понятия о серьезности момента! Зараз, может, на нас навалятся…

– Нехай, – беспечно махнул рукой Кондратюк. – Мы уже пуганые.

– Э, – повел плечом Семененко. – А еще комсорг. Перед боем политичну беседу треба провести с молодежью, а он балачками занимается.

– Все уже обговорено, главстаршина, – зевнув, проговорил Гриднев, вытирая усы. – Задача ясна каждому: зацепились и держи. Обратной дороги нету. Вот поспать бы…

Он встал, потянулся, погладил горло, помятое гитлеровцем, и, подойдя к Байсарову, повторил:

– Да, поспать бы…

Но только Гриднев прилег, как сразу в нескольких местах раздались взрывы десятков мин и снарядов.

– По местам! – крикнул Семененко. – Начинается…

В этот момент в комнату вбежали Добрецов и Лосев. Они были в грязи.

– Успели, – радостно сообщил Добрецов. – Пришлось ползти.

Лосев доложил командиру о том, что все раненые сданы в санчасть.

Взяв с собой Добрецова, Глушецкий пошел во взвод Крошки. Уральцев остался во взводе Семененко.

Взрывы не утихали. Несколько немецких артиллерийских и минометных батарей густо засыпали Станичку снарядами и минами, Гитлеровцы стреляли не прицельно, а по площадям. Видимо, они не знали точно, в каких домах засели десантники. Шесть снарядов разорвались рядом с домами, в которых находились разведчики. Взрывом развалило сарай. Разведчикам пришлось укрыться в траншеях.

Уральцев увидел, как справа, метрах в пятистах, из-за домов выскочили гитлеровцы. Послышались частые выстрелы из автоматов и винтовок.

– Идут на нас, – раздался встревоженный голос Семененко.

Слева от тех домов, которые разведчики занимали ночью, появилась цепь немцев. Шагах в двадцати за ней виднелась вторая цепь. Гитлеровцы шли в рост, чеканя шаг, держа наготове автоматы. Где-то за домами слышалось характерное лязганье гусениц танков.

«Психическая атака», – сообразил Уральцев, чувствуя, как его сразу охватила нервная дрожь.

Ему вдруг вспомнилась одна психическая атака гитлеровцев под Сталинградом. Она врезалась ему в память на всю жизнь. Эта атака была пятой за сутки. Четыре атаки бойцы отбили. Пятую, психическую, они встречали усталые, со взвинченными до предела нервами. А гитлеровцы – это, по-видимому, была свежая часть – шли в рост с засученными рукавами. Шедшие впереди офицеры беспечно били по голенищам сапог хлыстиками и улыбались, а откуда-то из-за цепей доносились звуки бравурного марша. Кругом стало тихо, смолкли выстрелы. Слышался лишь размеренный топот солдатских сапог, жуткий и властный. И дрогнули сердца советских бойцов. Кто-то приглушенно крикнул от страха, и этот крик послужил сигналом к панике. И в этот момент, когда люди должны вот-вот побежать, на бруствер окопа вылез и сел в непринужденной позе какой-то капитан. В руках у него был фотоаппарат.

– Хорошо идут. Надо снять на память, – весело проговорил он.

Его спокойствие, неторопливость жестов и движений, веселая уверенность так не вязались с теми чувствами, которые переживали бойцы, что они сначала ошеломленно смотрели на капитана, а через секунду уже приободрились. Психическую атаку отбили. Но капитан был убит. После того боя Уральцев долго раздумывал над тем, что помогло отбить психическую атаку гитлеровцев. Ведь капитан не выкрикивал патриотических лозунгов, в его руках был не пистолет, а фотоаппарат. Значительно позже, закалившись в боях, Уральцев понял, что в трудный момент, в самую решающую минуту надо найти то слово, тот жест, тот характер поведения, которые подействуют на бойцов наиболее успокаивающе и воодушевляюще. Именно в таких обстоятельствах проверяется сила духа офицера, его самообладание. Капитан, фамилию которого Уральцев так и не смог узнать, обладал, по-видимому, этими качествами.

Прижавшись к стене дома, Уральцев напряженно следил за приближавшимися гитлеровцами.

«Почему они не пустили сначала танки?» – подумал Уральцев.

Приглушенным голосом, но так, чтобы все слышали, Семененко распорядился:

– Подпустим шагов на тридцать, а потом – огонь.

Уральцев перевел взгляд на разведчиков. Они стояли на коленях в неглубоком окопе в различных позах. И вдруг один, это был Зайцев, не то всхлипнул, не то застонал и упал на дно окопа, закрыв голову руками. Все оглянулись на него. У некоторых забегали глаза. Кто-то тоскливо протянул:

– Сомнут, пикнуть не дадут.

– Отойти бы надо, – раздался другой голос.

Вот он и настал, тот трудный момент, когда офицеру нужно поступить так, чтобы бойцы приободрились, чтобы вера в победу появилась у каждого. Преодолевая противную дрожь под коленями, Уральцев спокойно произнес:

– А в Сталинграде они лучше ходили в психическую. С музыкой. И все рослые, шагали как на параде. А это, наверное, нестроевые. Обозники, не иначе.

Гриднев понял замполита и в свою очередь сказал:

– Гляньте, ребята, какой хитрец Зайцев. К земле приник, хочет у матушки-землицы силы подзанять. Прямо Антей! Слышали про такого? В древности черноморец был такой.

– Жил в Одессе, на Дерибасовской, – подхватил Коган и ткнул кулаком в бок Зайцева: – Хватит вылеживаться! Опоздаешь!

– Огонь! Трясца фашистской матке! – загремел Семененко.

Но раньше чем разведчики открыли стрельбу из автоматов, заговорил трофейный станковый пулемет, установленный в яме между двумя домами. Это не выдержал и открыл огонь Федя Кондратюк.

Открыла стрельбу из автоматов и первая цепь гитлеровцев.

Из окопов и из-за домов в гитлеровцев полетели десятки гранат.

– Отступать некуда! – услышали разведчики голос Уральцева. – Позади нас море и позорная смерть!

Первая цепь гитлеровцев поредела, уцелевшие распластались на земле. Вторая цепь перешагнула через первую и повела огонь. Опять полетели гранаты. Заработал пулемет в руках Кондратюка. Уральцев увидел, как один разведчик поник головой на бруствере окопа. Другой разведчик медленно сполз с бруствера и опрокинулся на дно окопа лицом вверх.

– В контратаку! Полундра! – закричал Семененко.

Выскочив, как пружина, из окопа, он бросился к подбежавшему гитлеровцу и ударом кулака в скулу опрокинул его. Одно мгновение, и разведчики смешались в общую кучу с гитлеровцами.

В контратаку выскочил и взвод Крошки. Сверкали штыки и кинжалы, вздымались приклады, слышались накаленные крики; «За Родину!», «Полундра!», «Хох», предсмертные стоны, по-звериному яростный бой.

Уральцев всегда испытывал чувство страха перед атакой. Но это только в первые минуты, потом страх проходил. Так случилось и сейчас. Азарт боя разгорячил его, и он утратил всякое чувство самосохранения. Одна мысль завладела всем его существом: «Бей! Круши!» И он бил прикладом, кулаком, финкой, стрелял из пистолета.

Первыми дрогнули гитлеровцы. Они побежали через пустырь к домам, ища там спасения. Разведчики бросились было за ними, но властный окрик Глушецкого остановил их. Они стали стрелять по убегающим, а когда те скрылись, вернулись в свои дома.

После рукопашного боя человек долго не может прийти в обычное состояние. И люди по-разному ведут себя. Одни истерично хохочут, радуясь, что уцелели, другие почему-то плачут, третьи мрачнеют и замыкаются в себе. Взвинченные до предела нервы не так-то просто приходят в норму. Уральцев знал это по себе. Ему хотелось бы сейчас лечь, укрыться с головой и забыться.

Глядя на возбужденные лица разведчиков, он как можно бодрее, сдерживая дрожь в голосе, сказал:

– Вот это была драка! Здорово мы им дали! По-севастопольски дрались!

– Помнить будут! – отозвался Логунов, хищно скаля зубы.

Глаза его блестели недобрым огнем.

– И мы не забудем, – тяжело дыша, проговорил Гучков. Его лицо еще более побурело, под скулами ходили желваки.

Он лег на пол лицом вниз и затих.

Уральцев подошел к Зайцеву:

– Как самочувствие?

У Зайцева тряслась нижняя челюсть, а в глазах стояли слезы. Заикаясь, он ответил:

– Страшно…

Чуть поодаль стоял Гриднев с ощетинившимися усами и открытым ртом, которым он жадно ловил воздух. Левый рукав бушлата у него был распорот штыком от локтя до плеча. Услышав голос Зайцева, он чуть усмехнулся и положил ему руку на плечо.

– Не подкачал парень, – сказал он Уральцеву. – Я сам видел, как он пырнул одного штыком в живот, другого огрел прикладом по лбу.

– И еще одного штыком, – вставил Зайцев, продолжая дрожать и заикаться.

– Можно считать, – сказал Уральцев, – что вы выдержали экзамен. Поздравляю!

– Теперь, Зайцев, ты уже не салага, – и Гриднев похлопал его по плечу. – Самое страшное испытал. Бомбежка, артиллерийский обстрел и все такое прочее ничто по сравнению с рукопашным боем. Страшнее не бывает. Поэтому не робей теперь никогда и помни, что штык не лошадь, есть не просит, но вперед далеко выносит. И еще запомни матросскую поговорку: друг за друга стой, выиграешь бой.

Семененко ходил по комнате крупными шагами, сжав губы и хмуря лоб. Вид у него был такой, словно его разозлили, но подраться не дали. Время от времени он бросал взгляды на окно, выходящее на пустырь, и сжимал кулаки. Вспыльчивый по природе, он еще, видимо, переживал горячку боя.

Коган сидел на полу и, потирая правую ногу ниже колена, отчаянно ругался:

– Чтоб этому фрицу упасть с клотика голым задом на раскаленную печь! Чтоб сдохла та пчела, что носила воск для свечи его матери, которая родила такого ублюдка! Чтоб…

Семененко остановился и в изумлении посмотрел на него…

– Ты шо? Чи ты сдурив?

– За что меня, одесского еврея, бог наказывает? – Коган приподнял ногу. – Фриц пнул меня кованым сапогом. Синяк добрый выскочил, хромаю теперь. Пройдет или не пройдет – бабушка надвое сказала. Может туберкулез кости быть. А ночью нос мне расквасили. Понимаете, товарищ командир взвода, не обидно рану получить. Рана красит солдата. А расквашенный нос и синяк – совсем не то, хотя чертовски больно. После войны ребята будут с гордостью носить нашивки на груди, а я и нашивку не имею права прицепить, потому что за расквашенный нос и синяк нашивка не полагается. Я не раненый, не контуженый, а сконфуженный. Вы хоть справку мне потом напишите, что в бою изувечен, а не по пьянке…

– Тю на тебя, – фыркнул Семененко. – Несуразное мелешь…

И опять стал ходить крупными шагами, хмурясь и сжимая кулаки.

Несколько разведчиков молча лежали на полу, раскинув руки и закрыв глаза. Лосев перевязывал раненых.

В комнату вошел Кондратюк.

– Кончились патроны к пулемету, – встревоженно сообщил он Семененко. – Что делать?

– Тебя учить? – вскипел Семененко. – Проявляй инициативу! Вон бачишь?!

И он указал рукой в окно.

Кондратюк догадался.

– Разрешите взять еще кого.

– Я пойду, – сказал Логунов.

Выйдя из дома, они поползли к убитым гитлеровцам. Через полчаса вернулись, волоча с десяток немецких автоматов и винтовок и два вещевых мешка. Высыпав содержимое мешков на пол, Кондратюк стал торопливо отбирать винтовочные патроны. Уральцев собрал с пола немецкие солдатские книжки и письма.

Выбрав все патроны, Кондратюк встал и доложил командиру взвода:

– Семьсот двадцать три патрона. Идти к пулемету?

Семененко посмотрел на него торжествующе:

– Шо я говорил! Иди набивай ленты – и будь готов! Того и гляди опять нагрянут…

Смущенно улыбнувшись, Кондратюк произнес:

– Не сообразил сразу… Да и жутко одному в яме было… Вся рота врукопашную дерется, а я по приказу командира к пулемету прилип. И стрелять нельзя, все перемешались, и выскочить не имею права. Я уж отвел душу, когда они драпать начали. Вдогонку по пяткам лупил, пока патроны не кончились.

– Добре поступил, – похвалил Семененко. – Иди, однако.

Семененко опять зашагал, поглядывая в окно.

Прошел час, другой. Гитлеровцы не возобновляли атак. Справа в Станичке бой также прекратился, слышались лишь ленивая перестрелка да редкие взрывы мин.

По приказанию Уральцева разведчики дремали, лежа на полу. Бодрствовали только двое часовых – один у окна, другой – у входа в дом. Семененко тоже заснул, не выпуская из руки автомата.

Уральцеву не спалось, и не потому, что боялся, не верил часовым. После рукопашного боя он всегда чувствовал душевный надлом. «Какая страшная вещь война, – думал в такие минуты Уральцев, – она срывает с человека все покровы многовековой культуры и пробуждает в нем зверя».

Разведчики спали беспокойно, вздрагивая и судорожно сжимая оружие. Уральцеву стало тяжело смотреть на них, он вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Все небо было укутано мрачными серыми тучами, вдали виднелось такое же серое пустынное море. Поеживаясь от сырого холодного воздуха, Уральцев подумал, что ночью, если они останутся в этих домах, неплохо бы затопить печи. Он ощупал рукой в кармане пятидесятиграммовую пачку чая, которую купил на рынке в Сочи.

Три дома, которые занимали разведчики, подверглись ожесточенному обстрелу из орудий и минометов. Но большинство снарядов и мин, к счастью, разорвались на пустыре, коверкая трупы валявшихся немцев. Один снаряд разворотил угол дома, занимаемого Семененко. Мина обрушила крышу в доме старшины. Около дома Крошки разрушило сарай.

После двадцатиминутного обстрела гитлеровцы перенесли огонь артиллерии на другие дома в Станичке, а на роту Глушецкого опять начали атаку. Теперь они наступали мелкими группами, вперебежку. И на этот раз атака была отбита. До рукопашной дело не дошло.

Под вечер гитлеровцы предприняли третью атаку. Разведчики отбили и ее.

Когда стемнело, Глушецкий поручил старшине и санинструктору отвести раненых в санчасть, а потом сходить к причалу и разведать насчет боеприпасов. Он написал донесение Куникову о том, что отбил три атаки противника, потерял почти половину роты и не имеет боеприпасов.

– Отдашь лично майору, – сказал он старшине, вручая ему донесение.

– Разрешите взять с собой еще двух человек, – попросил Безмас.

Вызвались идти со старшиной Добрецов и Байсаров.

– Кок затопил печь и варит рисовую кашу на молоке, – сообщил Безмас.

– А хозяйка коровы уцелела? – спросил Глушецкий.

– Весь день провела в погребе. Сейчас помогает коку.

Минут через тридцать после ухода старшины пришел Трегубов и подал Глушецкому записку от Куникова.

Куников писал:

«Видел, как отражали атаки. Ребята у вас орлы. Передай им мою благодарность. Приказ о дальнейших действиях получите после выяснения обстановки».

– Донесение я отправил со старшиной, – сказал Глушецкий. – Дождемся его возвращения. Пока отдыхайте.

Вскоре кок разнес по взводам два ведра каши. Каждому досталось по полкотелка.

Попробовав, Кондратюк с восхищением воскликнул:

– Нечитайло! Ты божественный кок! Такой каши я за всю войну не едал!

Нечитайло ухмыльнулся и не без гордости заявил:

– Дело знаем. И от адмиралов благодарности получали.

– От адмирала – что, – протянул Гучков. – Ты заслужи благодарность от матроса.

В ожидании приказа Куникова разведчики легли спать, оставив в каждом доме по двое часовых. Глушецкий ложиться не стал, решив дождаться старшину.

Безмас вернулся в десять часов вечера с запиской от Куникова.

Глушецкий прочел: «В полночь пришлю отделение автоматчиков. Передашь им оборону в занятых вами домах. Вашей роте приказываю наступать от Станички левее по направлению к высоте Безымянной и оседлать дорогу из Новороссийска в совхоз «Мысхако». Если удастся перейти дорогу и занять кладбище – будет хорошо. С высоты, на которой находится кладбище, просматривается вся Станичка. Желаю успеха, Куников».

Глушецкий вынул из планшета план Новороссийска.

– Все понятно, – намечая путь движения на плане, проговорил он. – Выходим на открытую местность.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В эту ночь высадились штаб, два батальона и три роты: саперная, санитарная и связи бригады полковника Громова.

Высадка проходила под непрерывным огнем. Немецкие батареи обстреливали подходящие к причалу корабли и сам причал. Большой урон наносила батарея шестиствольных минометов, установленная где-то в городе. Эти минометы, которые моряки прозвали «ишаками» за противные воющие звуки, накрывали сплошным огнем большую площадь. Деревянный причал был разнесен в щепки, остались торчать из воды только столбы. Огненный ураган перепахал всю землю вокруг, разрушил стоящие поблизости здания.

Бригада Громова понесла большие потери. Начались они еще в море. Гитлеровцам удалось подбить канонерскую лодку, на которой находились стрелковый батальон и батарея артдивизиона. Канлодка затонула в пяти кабельтовых от берега. Спаслось с нее мало. Не все солдаты смогли добраться до берега по студеной февральской воде. Пошли на дно несколько танков, пушки, минометы, противотанковые ружья, большое количество боеприпасов. Около берега гитлеровцы утопили два мотобота. Один морской охотник взорвался от прямого попадания снаряда в бензоцистерну. Десантники, спрыгнув с корабля и попав под ураганный огонь, бежали со всех ног от берега по направлению к Станичке.

О высадке штаба бригады Глушецкому сообщил Безмас, ходивший к причалу получать боеприпасы и продовольствие. Рискуя жизнью, старшина и несколько разведчиков подхватили на берегу два ящика с боеприпасами, ящик консервов и мешок хлеба. Старшине не пришлось расписываться в получении всего этого. Кладовщики были убиты при обстреле берега, и созданные сутки назад склады оказались беспризорными.

Глушецкий обрадовался, что высадилась вся бригада. Теперь будет полегче.

Два дня разведчики лежали в обороне у дороги невдалеке от кладбища. И эти два дня показались Глушецкому невыносимыми. Вчерашней ночью разведчики, покинув Станичку, с боем пробились к дороге, но дальше не сделали ни шага. На рассвете им пришлось занять оборону. Дул холодный ветер, пронизывающий до костей. Лежать на сырой земле было невтерпеж, но и подняться невозможно. Немецкие снайперы били метко. Два разведчика, пытавшиеся сделать перебежку, были убиты. К концу дня Глушецкий не чувствовал ни рук, ни ног. Ватные брюки и бушлат, пропитанные холодной водой, леденили тело. Под вечер все окоченели настолько, что не могли держать в руках автоматы. Когда стало темнеть, к Глушецкому подполз Уральцев и предложил бросить оборону и пойти греться в Станичку. Глушецкий согласился. Он рассудил, что гитлеровцы замерзли не меньше их и, по-видимому, тоже бросят оборону и пойдут греться.

Так оно и получилось. Облюбовав два дома, разведчики затопили печи, разделись и стали сушить обмундирование. За старшиной и коком, оставшимися на день в прежнем доме, послали двух человек. Те пришли и привели с собой хозяйку и корову. Оказалось, что дом гитлеровцы разбили снарядами. Виноват в этом был кок. Он затопил печь, не дождавшись темноты. Гитлеровцы увидели дым и открыли по дому стрельбу. За полчаса они превратили его в груду камней. Старшина и кок спаслись в погребе, где была корова. Когда за ними пришли разведчики, Вера Павловна не захотела оставаться одна, и старшина согласился ее взять.

Всю ночь разведчики грелись и сушились около печей.

В ту ночь командование десантной группой перешло к командиру 255-й бригады полковнику Потапову, который высадился с двумя батальонами. Ознакомившись с обстановкой, полковник приказал Глушецкому держать оборону там, где тот держал ее днем. Разведчикам пришлось на рассвете снова возвращаться к дороге. И опять пришлось коченеть до самого вечера. Под вечер какой-то, видать веселый, немец прокричал: «Рус, иди греться. Мы тоже пойдем. До свидания!» Когда стемнело, разведчики снова вернулись в Станичку…

Надев высохший бушлат, Глушецкий пошел на розыски штаба. С собой он взял Трегубова и Добрецова.

Он нашел полковника Громова в центре Станички. Штаб разместился в небольшом домике. Полковник стоял посредине комнаты, освещенной тремя фронтовыми светильниками: наполненными керосином снарядными стаканами, сплющенными вверху, с кусками шинели вместо фитиля.

Увидев Глушецкого, он обрадованно протянул руку.

– Рад, рад видеть целым и невредимым, – пробасил он в бороду. – Докладывай.

Глушецкий стал рассказывать, а полковник смотрел на его исхудавшее, посиневшее лицо, на грязный порванный бушлат и кусал ус.

– Сколько же осталось в роте людей? – спросил он, когда Глушецкий замолк.

– Двадцать шесть.

Полковник крякнул и насупился.

– К черту! – тряхнул он бородой. – Сколько потерял… И кого? Разведчиков!

Он подозвал командира первого батальона капитана Ромашова, стоявшего у стола, и распорядился:

– Ваш батальон будет наступать на кладбище. Глушецкий говорит, что на ночь немцы оставляют оборону около дороги. Возьмите с собой одного разведчика, он вам укажет, где была их оборона и откуда можно наступать. О взятии кладбища доложите по рации. Соседом справа у вас будет третий батальон. Слева – никого.

Капитан Ромашов посмотрел на карту, разостланную на столе, и сказал с еле заметной иронией:

– Спешу на кладбище. Разрешите идти?

Полковник кивнул головой. С Ромашовым пошел Трегубов.

Глушецкий вышел из штаба повеселевшим. Орден и повышение в звании казались ему достаточной наградой за перенесенное в эти дни. Но больше всего он был доволен тем, что теперь на плацдарме находится не горстка моряков майора Куникова, основательно поредевшая за эти дни, а две бригады морской пехоты. Это уже была сила, способная вести большой бой.

Войдя в дом, он увидел около печки хохочущих разведчиков. Все они были в тельняшках и кальсонах. На веревке, протянутой над печкой, сушились бушлаты, ватные штаны, портянки. Около печки сидел Гриднев и сокрушенно качал головой. Глушецкий осведомился, почему разведчики смеются.

– Несчастье, товарищ командир, – проговорил Гриднев, морщась. – Пожадничал на тепло и ус подпалил.

– Гляньте, какой у него вид, – еле сдерживаясь, сказал Кондратюк.

Логунов подал Гридневу зеркальце. Глянув в него, Гриднев горестно вздохнул. Один ус был подпален основательно, и лицо от этого казалось кривым.

– Придется, батя, сбривать, – посочувствовал Гучков.

Гриднев ожесточенно зачесал в затылке.

– Нет, – тряхнул он головой. – Санинструктор, дай-ка ножницы.

Через несколько минут на лице Гриднева красовались небольшие, аккуратно подстриженные усы, совершенно одинаковые.

– Да ты помолодел! – ахнул Коган. – Похож на жениха из породы мышиных жеребчиков.

– Если бы вы, товарищ командир, – заметил Гриднев, – пришли на пять минут раньше, ус был бы сохранен…

Глушецкий сообщил, что рота переходит в резерв командира бригады.

– Сейчас всем спать. Задания могут быть разные.

Разведчики обрадовались, что утром не придется лежать у дороги и коченеть от холода. Поручив Семененко дежурство, Глушецкий прошел в другую комнату и лег на кровать. До него донесся голос Гриднева:

– У нас в МТС был такой случай. Один тракторист привел в бригаду свой трактор после капитального ремонта. Проехал два круга, и трактор опять забарахлил…

Глушецкий уснул, не дослушав до конца рассказ Гриднева.

Всю ночь до рассвета две бригады морской пехоты пробивались к городу. Бои шли за каждый дом. Но удалось отбить у врага немного. Третий батальон бригады Громова сумел перейти балку, около которой двое суток назад Глушецкому пришлось выдерживать целый день атаки гитлеровцев, и занять одну улицу. Первый батальон перешел дорогу, занял угол кладбища, но дальше продвинуться не сумел. Бригада полковника Потапова вышла на Азовскую улицу, выровняв фронт, и наткнулась на проволочное заграждение. Рота автоматчиков лейтенанта Мамаева из этой бригады заняла в другой части плацдарма, около лагерей, большое кирпичное здание радиостанции.

Повсеместно было отмечено, что гитлеровцы подбросили большие подкрепления своим частям, занимающим город, соорудили оборонительные укрепления.

Днем бои не затихли. Четырежды прилетали вражеские бомбардировщики. Они пробомбили рыбозавод и окраину Станички, не причинив, однако, десантникам большого ущерба. По-видимому, они не знали точно, где находятся свои, а где чужие.

Глушецкий и Уральцев с утра наблюдали, сидя на чердаке, ход сражения. Им было видно, что у гитлеровцев уже имеется линия обороны, которую они стойко защищают.

В полдень из штаба бригады прибежал Добрецов и сообщил Глушецкому, что его вызывает полковник.

– Только осторожно надо, – предупредил Добрецов. – От угла к углу перебежкой. А через улицу следует или по-пластунски, или одним махом. Кругом свистят пули. Из трехэтажной школы видно все, что делается на улицах. Там засели снайперы и пулеметчики. По мне два раза стреляли.

Глушецкий вернулся не скоро. С ним пришел нескладно скроенный, узкоплечий и сутулый капитан, который при знакомстве с Уральцевым назвался начальником разведотдела штаба бригады Новиковым. У него было невыразительное лицо с мелкими, словно затушеванными, чертами, на котором выделялись лишь серые, с красными белками, сухо блестевшие глаза.

Подозвав командиров взводов, Глушецкий сказал, что командир бригады приказал проникнуть ночью в город и наблюдать за тем, что происходит у противника, а на рассвете вернуться и привести пленного.

– Со мной пойдут Семененко, Кондратюк, Гучков и Логунов. Подготовиться.

Капитан Новиков, помаргивая воспаленными глазами, нетерпеливо сказал:

– Угощайте же, разведчики, своего начальника.

Подозвав старшину, Глушецкий спросил, чем он может угостить гостя.

– Можно открыть банку мясных консервов, – ответил Безмас. – Могу предложить кружку молока.

– Молоко не употребляю, – торопливо и сердито сказал Новиков. – Спирт получали? Вот и давай его к консервам.

Безмас принес банку консервированного мяса, открыл ее ножом, налил из фляги в железную стопку спирт и поставил все это перед капитаном. Капитан молча посмотрел на кружку с водой, которую подал ему кок, взял ее правой рукой и выплеснул воду в ведро. Затем перелил спирт из стопки в кружку и протянул Безмасу:

– Доливай доверху, – тоном приказа сказал он.

Безмас округлил глаза, но кружку долил.

Капитан сделал глубокий вдох, словно сожалея о чем-то, поднес кружку ко рту, закрыл глаза и залпом выпил весь спирт. Некоторое время он не открывал глаза и не дышал, потом приоткрыл один глаз, ставший совсем красным, облизнулся, положил в рот небольшой кусочек мяса и стал медленно жевать. Безмас покачал головой и посмотрел на Глушецкого, словно желая сказать: «Горазд!»

Отодвинув от себя мясо, капитан встал и повеселевшим голосом проговорил:

– А теперь я полежу минут десять. Если пришлют за мной, скажете, что ушел в батальон.

Через пять минут он уже храпел.

Глушецкий и Уральцев вышли на крыльцо.

– Он и в самом деле начальник разведотдела? – спросил Уральцев.

– Трое суток назад назначен на эту должность.

Уральцев брезгливо поморщился:

– Не люблю поклонников Бахуса. Ну, шут с ним! Давай рассказывай штабные новости.

2

Майор Куников вышел из землянки, сел у входа на снарядный ящик и задумчиво стал смотреть на расстилающуюся перед ним панораму.

В Станичке, на Безымянной высоте, у подножия Колдун-горы шел бой, а под крутым берегом было тихо. Только небольшие волны глухо плескались о каменистый берег. Куникову был виден противоположный берег Цемесской бухты, серые громады цементных заводов, мол. На вершине перевала Маркохт клубился туман.

Майор поднес к глазам бинокль, всегда висевший на шее.

– Противоестественное явление, – вслух произнес он через минуту и опустил бинокль.

Из соседней землянки вышел Старшинов. Он потянулся, зевнул и подошел к майору.

– Надоело дрыхнуть в запас… Тебе, вижу, тоже, – вынимая портсигар, проговорил он.

После того как на Мысхако высадились три бригады морской пехоты и стало ясно, что плацдарм завоеван прочно, сильно поредевший отряд майора Куникова перевели с передовой на охрану берега. Куникова назначили старшим морским начальником. Он должен был наладить оборону берега и обеспечить на пристани высадку наших войск, боеприпасов и артиллерии. Днем весь отряд спал, а ночью патрулировал около берега. Куников в полночь шел к причалу рыбозавода или к Суджукской косе и следил за тем, как шла разгрузка подошедших к берегу кораблей и погрузка на них раненых. Первые два дня куниковцы были довольны, считая, что для них наступил курортный сезон. Но на третий день, когда уже невмоготу стало спать про запас, моряки заскучали. Заскучал и сам майор.

– Дай-ка закурить, – попросил Куников.

Старшинов протянул ему портсигар. Закурив, Куников несколько минут молчаливо пускал дым. Потом притушил ногой окурок и заговорил:

– Знаешь, о чем я думал, глядя на ту сторону залива?

– Уж не о десанте ли в центр города?

Куников удивленно вскинул на него глаза.

– А ведь это идея! – воскликнул он, пораженный внезапной мыслью. – Об этом стоит подумать. На катерах можно прорваться в проход между молами высадить с тысячу морячков – и центр города наш. Тогда обстановка изменится. Надо бы начальству доложить о твоей идее. Дело стоящее! Но думал я не об этом. Я думал о том, какое это противоестественное дело – война. Видишь на том берегу трубы цементных заводов? В мирное время они дымили круглые сутки. А сейчас не дымят. Мне, инженеру, больно видеть это. Разруха, разруха и разруха – вот что такое война. Великие ценности губит! А их терпеливо создавали люди в течение многих лет. Сколько труда, таланта затрачено…

Не договорив, он резко махнул рукой.

Старшинов ничего не сказал, только вздохнул и протянул:

– Да-а…

На лице Куникова появилась смущенная улыбка:

– Вот видишь, какие мысли приходят в голову, когда делать нечего.

– Мысли праведные, – усмехнулся Старшинов. – Только следовало бы тебе уже забыть, что ты инженер…

Куников укоризненно покачал головой:

– Ах, замполит, как это можно… У человека с мирной профессией и во время войны думы о том, как бы эту войну быстрее закончить и вернуться к своим мирным делам. Во сне они уже видят себя не с автоматом на шее, а у станка или на тракторе. Я признаюсь тебе – мне сегодня такой сон приснился. Будто я опять инженер в цехе и будто изобрели мы новые резцы. Благодаря этому почти вдвое увеличили производительность токарных и фрезерных станков. Но вот беда – проснулся и никак не вспомню, что же такое мы сделали с резцами?

В голосе майора звучало такое искреннее сожаление, что Старшинов изумленно посмотрел на него. Раньше Куников не говорил ни о снах, ни о тоске по мирной жизни. Что случилось с ним? Устал воевать?

Стараясь быть помягче, Старшинов произнес:

– Что-то ты, Цезарь Львович, хандрить начал. Устал?

– Не то слово, замполит, – Куников передернул плечами. – Просто нашлось время подумать не только о войне.

– А не кажется ли тебе, что ты сейчас нужнее на заводе. Если захочешь, тебя отзовут.

Куников нахмурился и с неодобрением покачал головой.

– Типун тебе на язык, – вырвалось у него. – Чтобы я в такое время согласился на перевод в тыл! За кого ты меня считаешь?! Ай да замполит!

Старшинов шутливо заметил:

– От безделья мы можем, пожалуй, поссориться.

В черных глазах майора засветились веселые искорки. Он обнял Старшннова за плечи и рассмеялся:

– Пойдем пообедаем поплотнее. Кок обещал сегодня угостить отличным борщом.

После обеда Куников сел писать письмо жене. Старшинов обложился газетами, решив подготовить доклад о международном положении. В землянке было тихо, тепло и даже уютно. В железной печурке по-домашнему весело потрескивали дрова. Два фронтовых светильника, сделанные из снарядных гильз, бросали бледные лучи на завешенные плащ-палатками стены. В углу у телефона дремал матрос. Теперь по телефону звонили редко.

Написав письмо, Куников свернул его треугольником и положил на ящик около телефониста. Потом надел шапку и стал застегивать ватный бушлат, собираясь пройти по взводам. В это время в землянку вошел связной и подал майору пакет.

На пакете было написано: «Героям Мысхако». Куников весело хмыкнул и вынул из него большой лист бумаги, который был озаглавлен теми же словами – «Героям Мысхако». Дальше шел текст, отпечатанный на машинке.

Прочитав, Куников толкнул Старшинова в плечо и оживленно сказал:

– Прочти-ка. В герои нас возвели. Приятно.

Старшинов сначала посмотрел на подписи. Подписей было более ста. Первыми подписались командиры высадившихся на Мысхако бригад, затем следовали подписи офицеров, сержантов и бойцов.

«Мы восхищены, – писали они, – вашим мужественным сражением, обеспечившим плацдарм для высадки десанта морской пехоты. Краснофлотцы и командиры выражают вам чувство великой братской благодарности. Братья! Мы пришли к вам на помощь и клянемся, что начатое вами дело освобождения Новороссийска доведем до конца…»

– Да-а, – протянул Старшинов, аккуратно складывая письмо. – Надо прочесть ребятам.

– Перехвалили, пожалуй.

– Не думаю. Ребята наши перенесли такое, что не дай бог, как говорится, каждому… Все прошли – и огонь и воду.

После некоторого раздумья Куников с доверчивой улыбкой сказал:

– Я вот критикую сочинителей этого письма, но, признаться, испытываю чувство удовлетворения и даже гордости. В каждом из нас, видимо, сидит бес тщеславия. Я, конечно, не причисляю себя к героям, но приятно, когда слышишь похвалу. Прочти письмо всем бойцам. Пусть знают, что действия нашего отряда оценены по достоинству.

Старшинов заметил:

– Нужно бы снять с него копию и послать Глушецкому. Его разведчикам досталось не меньше нашего.

– Правильно, – поддержал майор, – ребята у него боевые. Однако я пошел.

При выходе из землянки майор столкнулся с Таней.

– Простите, товарищ майор, – смутилась девушка.

– Ко мне? – спросил Куников.

– Да.

– Слушаю.

Таня заговорила сразу горячо и сбивчиво:

– Мне стыдно без дела сидеть! Разве снайперы сейчас не нужны? Зачем я тут на берегу? Я прошу вас, товарищ майор, разрешить мне…

– Все понятно, – сердито остановил ее майор. – Если я разрешу всем, кто ко мне обращается, идти на передовую, то придется распустить отряд.

– Но я ведь снайпер…

– A y меня каждый может быть снайпером. – Куников неожиданно добродушно рассмеялся. – Что ж, товарищ Левидова, удовлетворить, что ли, вашу просьбу?

– Надо, товарищ майор!

Она произнесла эти слова с таким убеждением, что майор удивленно повел плечами. «Сколько, однако, в ней ненависти к фашистам и сколько энергии», – подумал он. Ему вспомнилось, что Таня впервые пришла к нему в Геленджике. Она не просила, а требовала зачислить ее в отряд. Майор говорил с ней довольно сухо, не веря в ее боевые качества и считая, что женщинам, кроме врачей и санитаров, в его отряде не место, что она может явиться причиной ссор между матросами. Он нарочно нарисовал ей всякие ужасы, которые ждут отряд в ближайшем будущем. Но Таня, хмуро выслушав его, со злостью проговорила: «Не ожидала я от вас, товарищ майор, таких слов». Майор покачал головой и пошел советоваться со своим замполитом. Таня осталась в отряде. Сейчас Куников не жалел, что взял девушку. На третий день после высадки отряда матросы подарили ей тельняшку – знак того, что они считают ее настоящей боевой морячкой.

Но теперь ему по-отцовски было жалко эту хрупкую на вид девушку, на чьи плечи война взвалила такую тяготу. Он даже хотел отправить ее в Геленджик, когда отряд сняли с передовой. А она опять просится на передовую!

– Эх, Таня, – невольно вздохнул Куников. – Хорошая вы девушка, да характерец строптивый. Будет нам еще работенка, будет, а сейчас мы вроде на отдыхе. И отдыхала бы…

Таня с раздражением сказала:

– Я уже отдохнула. Я, товарищ майор, не понимаю…

– Зато я понимаю, – лицо Куникова стало серьезным. – Уважаю вас за то, что вы такая. Что ж, разрешаю пойти на передовую. Одним фашистом меньше – конец войне ближе. Где думаете выбрать место для засады?

– Еще не знаю.

– Советую облюбовать около школы. На третьем этаже се появились немецкие снайперы. Серьезный для вас противник.

– Спасибо, товарищ майор! – воскликнула Таня. – Разрешите мне взять продовольственный аттестат. Я думаю пробыть там три дня. Потом вернусь на отдых.

– Хорошо, – согласился Куников и протянул Тане руку. – Ни пуха ни пера. И не лезьте на рожон!

– Есть не лезть на рожон, – уже весело повторила Таня.

На участке против школы было сравнительно тихо. Гитлеровцы сумели за несколько дней обескровить и без того имевшую неполный состав бригаду полковника Потапова. Батальоны, насчитывающие не более двухсот человек, заняли оборону по Азовской улице, прекратив наступательные действия. Но перестрелка здесь не прекращалась ни днем ни ночью.

Командир роты, к которому обратилась Таня, рассказал, что на чердаке школы появились снайперы и пулеметчики. Для стрельбы они проделали небольшие амбразуры. С чердака школы видна почти половина Станички.

– Житья не дают проклятые снайперы, – со злостью заметил командир. – Нашего снайпера подранили.

Командир был молод, высок и худ. Серые глаза его лихорадочно блестели. Во время разговора он несколько раз принимался чесать отросшую рыжую щетину на щеках.

– Вы можете посоветовать мне место для засады? – спросила Таня, оглядываясь.

Блиндаж был маленький, сырой, сделан на скорую руку.

– Есть местечко. Впереди моего наблюдательного пункта находится разрушенный каменный дом. Среди камней можно хорошо укрыться.

Перед рассветом командир роты сам проводил Таню к месту засады.

– Располагайтесь тут. Желаю удачи, – шепнул он и ушел.

Таня осмотрелась. От дома остался только фундамент. В одном месте уцелела часть стены. Таня нашла за ней ячейку. Обложив ее большими камнями, она выбрала из стены несколько камней, устроив нечто вроде амбразуры, и села дожидаться рассвета.

Пока работала, не чувствовала холода, но, просидев без движения около часа в узенькой ячейке, Таня стала поеживаться. Промокший бушлат не грел. Особенно мерзли руки.

На рассвете совсем близко разорвался тяжелый снаряд. Нахохлившаяся, как замерзший воробей, Таня от неожиданности так испугалась, что перестала ощущать холод. «Вот еще как можно греться», – усмехнулась она про себя.

Школа вырисовывалась в утреннем тумане серой громадой. До нее было не более ста метров. Когда туман рассеялся, Таня увидела, что рамы на всех этажах здания выбиты, крыша разворочена, в стенах зияют пробоины. Чуть в стороне за зданием серел двухметровый каменный забор, примыкающий к одноэтажному домику.

Утром стрельба с обеих сторон, как по команде, на какое-то время прекратилась. Стало тихо. Таня даже услышала, как скрипят от ветра покореженные листы железа на крыше школы.

Но вот с чердака раздалась короткая пулеметная очередь. Таня насторожилась и уже не сводила глаз с чердака, пытаясь увидеть пулемет. Но как ни напрягала зрение, ничего не заметила, кроме двух десятков черных дыр над карнизом. Она сообразила, что эти дыры являются и наблюдательными пунктами и амбразурами.

Через полчаса с чердака раздался винтовочный выстрел. Таня успела засечь, откуда стреляли, и навела туда свою винтовку. Но следующий выстрел прозвучал из другой дыры.

Таня задумалась. Неужели у каждой амбразуры лежат фашистские снайперы и пулеметчики? А может быть, один снайпер каждый раз меняет место, чтобы его не засекли?

От холода пальцы деревенели. Таня стала дышать на них, не отрывая глаз от чердака. Вот опять выстрел, и Таня услышала где-то позади стон и ругань. Фашистский снайпер ранил кого-то на нашем переднем крае. Стрелял он опять из новой амбразуры.

Время близилось к полудню, а Таня так и не выстрелила ни разу. Умело же воюют проклятые фашисты! Каждый раз выстрелы раздавались не оттуда, куда была наведена винтовка Тани. Девушка не успевала перевести прицел на амбразуру, откуда на какой-то миг высовывался ствол винтовки и щелкал выстрел. А делать ответный выстрел на секунду позже – пустое дело. Как угадать, из какой дыры сейчас будут стрелять?

Таня перестала ощущать холод. Началась настоящая охота. Теперь девушка уже не думала ни о чем, только о хитром снайпере. Пусть она не произвела еще ни одного выстрела, но до вечера далеко.

А что, если взять на прицел одну из амбразур, из которых еще не стреляли? Таня решила так и сделать.

Не менее часа держала она под прицелом четвертую амбразуру справа. За это время фашистский снайпер сделал два выстрела, но из других дыр.

От напряжения у Тани заслезились глаза. И только она успела протереть их, как в четвертой амбразуре справа показался ствол винтовки. Наконец-то! Через секунду оттуда раздастся выстрел и сразу после него ствол исчезнет. Таня нажала спуск раньше, чем прозвучал выстрел с чердака. Ствол винтовки качнулся и остался в амбразуре.

Она устало села на дно ячейки и прислушалась. Теперь не следует высовываться, чтобы обеспокоенные гитлеровцы не засекли место засады.

С чердака больше не стреляли. Тихо было и на передовой позади. Зато где-то слева, около кладбища, началась сильная перестрелка. Гитлеровцы пустили в ход артиллерию. На Безымянной высоте также шел бой. Через полчаса Таня осторожно выглянула из ячейки. Ствол из четвертой амбразуры исчез. Она положила винтовку на камень и опять стала наблюдать за школой.

Вскоре в одной амбразуре показался ствол. Таня торопливо прильнула к прицелу, подумав: «Значит, там не один снайпер». Она успела прицелиться и выстрелить прежде, чем ствол исчез. А секунду спустя из окна третьего этажа по стене, за которой сидела Таня, полыхнула пулеметная очередь.

Таня пригнулась и убрала винтовку. «Ах, я дура», – выругала она себя. Сейчас ей стало понятно, что ее перехитрили. Ствол был выдвинут из амбразуры для приманки. Вот почему он и не убирался несколько секунд. А она не сообразила сразу.

Когда стрельба затихла, Таня выглянула и увидела в крайнем окне тупорылый нос пулемета. И моментально по стене опять зацокали пули.

«Все ясно», – подумала Таня, садясь на дно ячейки.

Охоту придется прекратить до следующего дня. Надо подобрать на завтра новое место для засады. Таня приподнялась и оглянулась. Вон там, пожалуй, метрах в двухстах отсюда, среди камней можно залечь завтра.

Спустя некоторое время Таня подумала о том, нельзя ли подстрелить пулеметчика. Она приготовила винтовку и осторожно приподнялась. Пулемет сразу ожил. Сквозь оптический прицел отчетливо был виден прильнувший к рукояткам пулеметчик. Неожиданно Таня почувствовала, что с головы сдернуло шапку. Несколько пуль просвистело около уха. У нее дрогнуло сердце, но она пересилила страх и нажала спусковой крючок. Пулемет замолк.

Дослав новый патрон в патронник, Таня стала наблюдать. К пулемету кто-то должен подойти.

Но в этот момент из другого окна застрочил новый пулемет. Таня сползла на дно ячейки, решив, что надо выждать некоторое время. Подняв шапку, девушка увидела, что она пробита пулей. Сантиметром ниже – и пуля пробила бы голову. Подумав об этом, Таня покачала головой и усмехнулась. Значит, ей еще жить и жить.

Пулемет замолк, но только Таня хотела подняться, как кругом начали рваться мины. «Вызвали на меня минометный огонь», – догадалась Таня, сжимаясь на дне ячейки. Одна мина разорвалась на камне около ячейки, и осколки, противно визжа, пролетели над головой девушки.

Огневой налет окончился минут через пятнадцать. Выждав еще несколько минут, Таня приподняла голову и увидела совсем близко неразорвавшуюся мину, лежащую боком. Девушка ахнула и опять спряталась в ячейку. Почему-то эта неразорвавшаяся черная полумертвая мина испугала ее больше всего. «Я поднимусь, а она как рванет – и поминай как звали», – думала Таня, содрогаясь.

Так и просидела она, не поднимая головы, до сумерек. Когда стемнело, Таня вылезла из ячейки и торопливо поползла на нашу передовую.

В окопе ее встретил командир роты.

– Здорово у вас получилось. Я все время наблюдал, – с восхищением произнес он. – Идемте ко мне ужинать.

Таня не отказалась. Войдя в блиндаж, она с удивлением увидела, что за день здесь произошли значительные перемены.

Стены были завешены плащ-палатками, в углу появился столик, застланный газетой. В другом углу жарко пылала небольшая железная печка.

Изменился и командир роты. Он побрился, даже подшил чистый подворотничок.

Ординарец поставил на стол котелок с горячим супом, хлеб.

– Чем богаты, тем и рады, – сказал командир роты, протягивая Тане складную алюминиевую ложку.

– Я проголодалась и замерзла, – призналась Таня.

– Еще бы! Весь день пролежали на холодном ветру. Советовал бы выпить вина. Могу предложить.

– Не откажусь.

Он отстегнул от пояса флягу и налил из нее в кружку портвейна. Таня выпила немного и почувствовала, как по телу разлилось тепло. С жадностью она принялась за суп.

– Покушайте и ложитесь отдыхать. Блиндаж в вашем распоряжении до утра. Я всю ночь буду на своем наблюдательном пункте.

Таня поблагодарила его за заботу. После вина и сытного супа она почувствовала, что глаза начинают слипаться.

В блиндаж вошел пожилой командир с резкими чертами лица. Не здороваясь, он сердито заговорил:

– Не активничаешь, лейтенант. Зарылся, как сурок, и молчишь. Так не воюют! – Скосив сердитые глаза на Таню, он резко спросил: – Что за девица?

– Это, товарищ полковник, – вытянулся командир роты, – снайпер из куниковского отряда – Левидова. Охотилась на нашем участке.

Резкие черты на лице полковника вдруг словно сгладились, и оно, озаренное улыбкой, стало добродушным. Протянув Тане руку, он с теплотой в голосе произнес:

– Донесли мне, знаю. Будем знакомы. Полковник Потапов.

Полковник сел на ящик, устало вздохнул и полез в карман за папиросами.

– Не повезло Куникову, – проговорил он, чиркая зажигалкой. – Прямо-таки дурацкий случай. И вот – выбыл человек из строя.

– Что-то случилось с майором? – прерывающимся от волнения голосом спросила Таня.

Полковник сначала с недоумением посмотрел на нее, но тут же спохватился:

– Ах, да вы же ничего не знаете? Сегодня в три часа ночи Куников был тяжело ранен осколком мины около Суджукской косы…

– Не может этого быть! – с недовернем воскликнула Таня.

– И мне не верится, однако это так. Под утро его отправили в Геленджик.

Таня вдруг почувствовала, что внутри нее все дрожит. Как же так? Куникова – и ранили. Но ведь это невозможно! А как же отряд?

Она в изнеможении села. Губы ее задрожали, щеки побледнели.

– Умный и смелый был командир.

Эти слова полковника донеслись до нее как будто издалека..

«Почему он говорит о нем в прошедшем времени?» – поразилась она.

Ее неудержимо потянуло в отряд. Вскочив, она торопливо надела шапку, схватила винтовку.

– Извините, – сказала она виновато, – но я должна уйти. Я еще приду.

– Правильно, дочка, иди, – понятливо кивнул головой полковник.

Она не шла, а бежала, не прячась, не обращая внимания на обстрел.

Прибежав к землянкам под насыпью железной дороги, Таня присела на камень перевести дыхание. Отдышавшись, она вошла в командирскую землянку и замерла у порога. Здесь находилось человек десять.

За столом сидел Старшинов, опустив голову. Начальник штаба Катанов ходил по землянке с окаменевшим лицом, ни на кого не глядя.

Радист, принявший по рации печальную весть о смерти Куникова в госпитале, стоял около стола с поникшей головой и виновато, словно и он повинен в смерти майора, говорил:

– Поздно доставили его в госпиталь… Мария сообщила, что в сознание так и не приходил…

Из отрывочных разговоров Таня поняла, как это произошло.

– Прощай, друг и отец, – глухо выговорил Ботылев, покусывая вздрагивающие губы. – Мы не забудем тебя…

Таня глядела на него широко открытыми глазами, чувствуя, что не выдержит и разрыдается. Закрыв лицо руками, она выбежала из землянки, упала на насыпь железной дороги и дала волю слезам.

Почему смерть Куникова произвела на нее такое впечатление – Таня сама не знала. Но у нее было такое состояние, словно она осиротела, всем ее существом завладело чувство горького одиночества и обреченности. Смерть! Это что-то противоестественное. А смерть майора Куникова вообще какая-то нелепость. Невозможно представить себе, чтобы из жизни ушел этот жизнерадостный, умный человек. Война, воина… Сколько смертей! Эта костлявая с косой ходит позади каждого фронтовика. Может быть, сегодня, а может, завтра, она подкосит и снайпера Татьяну Левидову, упрямую девчонку из Севастополя?

Наплакавшись, Таня встала и, опустив голову, пошла вдоль насыпи.

3

Тяжелая служба досталась морским охотникам. Десятую ночь катерники не смыкают глаз. Десанты в Камыш-Бурун, в Феодосию, походы в осажденный Севастополь поблекли и перед тем, что привелось им перенести у Мысхако. Днем и ночью шли ожесточенные бои на каменистом мысе и в Станичке. Гитлеровцы активизировали свои действия. Не прекращая боевых операций против десантников на суше, они решили отрезать их от моря. Они минировали пути подхода, усилили береговую артиллерию, каждую ночь бросали в район Новороссийска большие группы торпедных катеров.

Нашему морскому командованию пришлось изменить тактику. Теперь десантников к Мысхако доставляли не морские охотники и торпедные катера, а баржи, сейнеры, мотоботы. Охотники и катера стали конвоирами. Место высадки также пришлось перенести. Около рыбозавода высаживаться было невозможно. Гитлеровцы буквально засыпали пологий берег снарядами и минами.

С наступлением темноты из Геленджикского порта выходила группа морских охотников, а за ними баржи, сейнеры, мотоботы с грузом. Обогнув Тонкий мыс, караван брал курс на Мысхако. Каждая ночь таила опасность. Каравану мелких судов приходилось прорываться сквозь штормы, мимо зловещих подводных мин, биться с засадами вражеских катеров.

В полночь, когда караван судов показывался из-за Тонкого мыса, гитлеровцы начинали обстреливать море осветительными снарядами, которые рвались высоко над водой, превращая в день темную февральскую ночь. Затем они обрушивали на корабли огонь нескольких батарей. Белые фонтаны воды густо вырастали на всем пути каравана.

Но вот суда приближались к берегу. Крупные корабли оставались на рейде, а мотоботы шли к причалам, расположенным под крутым берегом, левее Суджукской косы километра на полтора. Противник переносил огонь к месту разгрузки. Вражеские снаряды пролетали над кручей, создавая небольшое мертвое пространство. Там находились береговые склады десантников, туда же спешили укрыться мотоботы.

А в это время морские охотники располагались полукругом от горы Колдун. Ждать противника приходилось недолго. Волчьей стаей налетали вражеские торпедные катера, пускали торпеды в баржи и сейнеры, с которых происходила выгрузка на мотоботы, обстреливали из пулеметов. Морские охотники бросались на врага. За ночь отбивали по пять – восемь атак.

Закончив разгрузку и приняв на борт раненых, караван возвращался. Случалось так, что рассвет заставал его на подходе к базе. Тут налетали самолеты. И опять завязывался бой.

Вечером Новосельцев разжигал трубку и до утра не выпускал ее из зубов. И все время не сходил он с командирского мостика.

Десятая ночь была такой же беспокойной, как и предыдущие.

Катер Новосельцева шел в ордере охранения каравана на полкабельтова мористее.

Видимость была хорошая, взошла луна.

До берега Мысхако оставалось не более двадцати кабельтовых. Вражеская артиллерия открыла по каравану огонь.

Новосельцев стоял на мостике, спокойно посасывая потухшую трубку. Все разыгрывалось так, как и в прошлые ночи.

И вдруг из затемненной части горизонта выскочили вражеские катера. Они открыли огонь из пулеметов и мелкокалиберных скорострельных орудий.

– Дым! – крикнул Новосельцев и перевел ручки машинного телеграфа на «полный вперед».

Морской охотник рванулся, оставляя за собой густой шлейф дыма.

Палуба дрожала от работавших в полную силу моторов.

Вскоре все корабли исчезли в серой пелене. Новосельцев повел свой корабль в ту сторону, откуда стреляли.

Охотник выскочил из дымовой завесы неожиданно. Новосельцев увидел справа все вражеские катера и два наших охотника, мчавшихся им навстречу. Трассирующие пули, напоминающие разноцветных светлячков, чертили воздух.

Не снижая скорости, Новосельцев повел свой корабль на сближение с врагом. Комендоры открыли огонь по катерам.

Вражеские катера не приняли боя. Развернувшись, они быстро исчезли в затемненной части моря.

Охотник снизил скорость.

– Как зайцы, драпанули, – насмешливо проговорил Дюжев.

– Хитрят, – сказал Новосельцев.

Головные корабли вышли из дымовой завесы. К берегу пошли, громко тарахтя моторами, мотоботы. И в этот момент на лунной дорожке показались четыре вражеских катера. Не сходя с дорожки, они на среднем ходу приблизились к охотникам и стали стрелять. Охотники открыли ответный огонь.

«Сдурели они, что ли?» – подумал Новосельцев, удивляясь тому, что катера вышли на светлую лунную дорожку и вызвали на себя огонь охотников.

И тотчас Корягин приказал следить за затемненной частью горизонта.

«Вот оно в чем дело», – сообразил Новосельцев. Оказывается, эти четыре катера только отвлекают охотников, а из засады должны броситься к каравану другие. Маневр хитрый!

«Не на тех напали. Я вам тоже устрою фокус», – со злорадством подумал Новосельцев и приказал рулевому направить корабль в дымовую завесу.

В укрытии охотник находился ровно столько, сколько по расчетам Новосельцева понадобится катерам противника, чтобы выйти из затемненной части горизонта.

Расчет оказался правильным. Только охотник вышел из дымовой завесы, как из темной полосы моря показались шесть фашистских катеров. Они сразу легли на боевой курс. Замысел их был понятен: прорваться к каравану и дать по нему торпедный залп.

Охотник ринулся в строй немецких катеров, ведя огонь из носовой пушки и пулемета.

В этот миг стремительной атаки Новосельцев словно замер. Он даже не вынул изо рта трубку. Маневр был рискованный. Первым применил его Корягин во время боя с торпедными катерами румын. У него получилось здорово. Получится ли удачно сейчас?

Через несколько минут охотник оказался в полукольце. С трех сторон в него летели трассирующие пули. Заговорили все пулеметы и пушки охотника.

Оглянувшись, Новосельцев увидел, что к нему спешат на выручку два катера. Это обрадовало: все же не один.

Первыми не выдержали гитлеровские моряки. Они не захотели идти на сближение. Их боевой строй поломался. Новосельцев заметил, что они изменили курс и отвернули – один влево, другие вправо.

– Два катера выпустили торпеды по каравану, – доложил сигнальщик. – Третий выпустил…

«Пусть. Залп получится неприцельным, торпеды пройдут далеко от транспортов», – подумал Новосельцев.

Оставляя после себя вспененную дорожку, катера умчались. Взрывов торпед не последовало. С лунной дорожки катера тоже исчезли. Этот бой занял не более трех минут.

На охотнике повреждений не оказалось, ранило только одного человека. «Удачно отделался», – обрадованно подумал Новосельцев, выслушав доклады механика и боцмана. А больше всего его радовало то, что маневр удался, гитлеровцы не смогли произвести прицельный залп торпедами.

Наклонившись, лейтенант разжег трубку и, прикрывая огонь ладонью, жадно стал глотать табачный дым.

Через полчаса гитлеровцы повторили атаку. На этот раз они налетели двумя группами – одна со стороны моря, другая – от горы Колдун.

И опять Новосельцев бросил свой корабль во вражеский строй.

А спустя еще двадцать минут – новая атака.

Когда караван кораблей отошел от берега Мысхако, Новосельцев облегченно вздохнул и вытер платком лоб. Да, несмотря на февральский холод, он вспотел.

Глянув на часы, лейтенант повеселел – караван придет в базу до рассвета. Значит, на этот раз авиация противника не налетит.

Так оно и случилось. Поэтому Корягин имел основание доложить в штаб, что в эту ночь поход прошел сравнительно спокойно.

На рассвете катер Новосельцева ошвартовался у причальной стенки, и через несколько минут боцман дал команду – завтракать. После завтрака вся команда, за исключением вахтенного матроса, легла спать.

Как подкошенный, упал на койку и Новосельцев.

4

На палубе было пусто. Только на мостике стояли Дюжев и Токарев. По совету командира Дюжев обучал Токарева управлению рулем.

– Некоторые рулевые, – говорил Дюжев, – попадая в переплет, нервничают, резко перекладывают руль. Так делать нельзя. Ты рыбак и должен это знать. Если корабль идет полным ходом, то от резкого перемещения руля ему не поздоровится. Резкость перекладки руля сказывается на точности артиллерийского и пулеметного огня. Винт может оголиться – и тогда из строя выйдет мотор…

– Советуешь, – усмехнулся Токарев, – а сам так перекладываешь, что корабль как бешеный крутится.

– Я – это другое дело, – с оттенком гордости сказал Дюжев. – Я не рискую, у меня точный расчет. Тут, понимаешь, дело такое: надо слиться с кораблем, чувствовать себя его частицей. Вот, скажем, ты быстро бежишь и тебе надо резко повернуть направо или налево. Ноги, туловище, голова помогают тебе повернуть так, чтобы не свалиться на повороте. Как говорится, полное взаимодействие всех частей тела. Так и тут. Рулевой должен чувствовать корабль, как свое тело.

– Ты вроде нашего механика, – опять усмехнулся Токарев. – Его послушаешь, так мотор – это живое существо, а по-твоему выходит, что весь корабль – живой.

– Салага ты еще все-таки, – протянул Дюжев, с сожалением покачав головой. – Едва ли получится из тебя рулевой.

Ты, вероятно, из породы людей, на цвету морозом прихваченных.

На добродушном лице Токарева появилось выражение обиды. Дюжев, сообразив, что сказал чересчур грубо, обнял его за плечи.

– Ты только не серчай, Олег, – как можно душевнее сказал он. – Я тебя уважаю с той самой ночи, когда ты с боцманом по ледяной воде до корабля вплавь добрался. Мне тогда стало ясно, что ты настоящий моряк. А то, что я иной раз огрею тебя ядреным словечком, то характер у меня такой. Но согласись, что моряку вредно быть пресным.

– Это так, – подтвердил Токарев.

– А кроме того, Олег, скажу откровенно – нравится мне играть словами, доискиваться до их смысла. Вот, скажем, стоишь ты у пулемета и ведешь огонь. Выражение твоего лица строгое, сосредоточенное. Можно сказать о нем – неприступное лицо? Можно. А вот после боя физиономия становится простецкой, домашней. Можно ли тогда сказать, что она стала приступкой? Нельзя. Не тот смысл.

– Да, неприлично получается, – подтвердил Токарев.

– А почему? Надо доискаться причины.

– А зачем? – удивился Токарев.

– Понимаешь, меня это увлекает. Кричим мы «Полундра!», а какой смысл в этом слове? Ты знаешь?

– Смысл ясный, по-моему. Это то же, что и «ура».

– Нет, Олег, я не про это спрашиваю. Откуда у моряков такое словечко появилось?

Токарев пожал плечами.

– А я узнал. Оказывается, есть голландское слово «фалундер». Оно означает «берегись». Его кричат на погрузке судов вместе с «майна» и «вира», чтобы грузчик не попал под груз. А у нас «фалундер» превратилось в «полундра». Об этом я в словаре вычитал. Но я не мог узнать, почему буква «ф» превратилась в «п» и почему моряки полюбили кричать при атаках «полундра», а не «ура». А хотелось бы знать.

– А к чему мозги засорять? – с пренебрежением махнул рукой Токарев. – Как говорят, так и будут говорить. Наше дело сторона. Уцелеем, вернемся домой и опять рыбой займемся.

– Эх, Олег, – мечтательно вздохнул Дюжев и устремил свой взгляд вверх. – У меня думка другая. Узнал я у замполита, что есть институты, где изучают происхождение слов. Надумал я поступать в него. Трудновато будет, придется года три работать и в вечерней школе учиться, чтобы среднее образование получить, а уж потом в институт. Но я добьюсь своего. А пока я записываю слова, разгадать которые хочется.

– Однако ты замахнулся, – заметил Токарев, с удивлением глядя на него, словно впервые увидел.

Он простой парень, не понимал, что за блажь вошла в голову отличного рулевого и весельчака, что ему за нужда ворошить слова, теряя на это годы жизни. «Не иначе от неудачной любви рехнулся, -решил он и тут же успокоил себя: – Но он парень такой, что скоро опять пристроится в кильватер к какой-нибудь девахе и забудет все».

Неожиданно Дюжев нахмурился, убрал выбившийся чуб под шапку и строго сказал:

– Лирические отступления закончены. Давай о рулевом хозяйстве продолжать. А то прихлопнут меня в одну из ночей, и рулевого негде взять.

Токарев тоже сдвинул брови, всем своим видом показывая внимание.

– Следить надо, чтобы в румпельном отделении, – продолжал свои поучения рулевой, – всегда лежали заранее заготовленные штуртросы. Всегда под руками имей аварийный инструмент: ключи для гайки крепления руля и скоб, зубило, молоток и плоскогубцы. Оборвется штуртрос – сумей его немедленно заменить. Перед выходом в море необходимо согласовывать указатель положения руля, проверить цепь Галля, штуртросы, компасы…

На пирсе показался Пушкарев, которого командир отпускал на берег. Увидев его, Дюжев сказал Токареву:

– На сегодня, пожалуй, хватит.

Когда Пушкарев вступил на палубу, Дюжев подошел к нему и сразу спросил:

– Ну, как?

– Лежит в госпитале. Сильная простуда, но воспаления легких врачи не признают.

– Вот хорошо, – облегченно вздохнул Дюжев.

Невеста комендора радистка Надя в прошлую ночь приняла ледяную ванну. Немецкие артиллеристы подбили сейнер, на котором она находилась, и он затонул. Вся команда очутилась в воде, в том числе и Надя. Подошедший мотобот подобрал плавающих. Три человека, скрюченные судорогами, утонули. Пушкарев до самого прихода в базу переживал, не зная, спаслась ли Надя. Он не лег спать, а попросил у командира разрешения сходить на берег и разузнать, есть ли среди спасенных его невеста. Волновался и Дюжев, хотя виду не подавал.

Пушкарев был весел и в то же время озабочен. Пройдя на корму, друзья сели на стеллажи для бомб и закурили.

– Как ее самочувствие? – после некоторого молчания спросил Дюжев.

– Кто знает, – с горестными нотками произнес Пушкарев. – Вроде бы бодрая… Но я думаю, что не женское дело в такие переплеты попадать и, по-моему, она страсть как напугана.

– Ты ей ничего не передал?

– А у меня и нет ничего.

– Эх ты, – с укором покачал головой Дюжев, – а еще жених.

– Не гильзу же от снарядов понесу, – раздраженно сказал Пушкарев.

– Находчивость должна быть. На базарчик не сообразил забежать?

– И верно, – спохватился Пушкарев. – Можно было фруктов купить.

– То-то ж! Ну, я это дело исправлю. Командир разрешил мне отлучиться сегодня на часок. Соберу кое-что у ребят, сбегаю на базар. Как быстрее найти ее в госпитале?

Пушкарев объяснил. Дюжев побежал в кубрик. Комендор задумчиво посмотрел ему вслед и вздохнул. Он не ревновал Надю к рулевому: верил в ее любовь и верил в дружбу Дюжева. За годы жизни в матросской семье он еще не знал случая, чтобы матрос отбивал девушку у товарища, такого же матроса. Это считалось недостойным поступком, равным воровству. А известно, что за кражу матросы наказывали вора очень жестоко. Но Пушкарев завидовал характеру Дюжева. Ему казалось, что такой веселый, остроумный парень был бы более под стать Наде, любившей посмеяться.

После памятных именин сердце комендора оттаяло. Он доволен службой, своим командиром, своими товарищами. А после того, как нашлась Надя, он почувствовал себя самым счастливым человеком. Но характер не переломишь, не переделаешь. И раньше не был он веселым парнем, щедрым на шутки и прибаутки, таким и теперь остался. Одно умел он – петь песни, но и пел он большей частью рыбацкие, заунывные и тягучие. Вот и сейчас, когда Дюжев ушел и он один остался на палубе, песня сама запросилась. Глядя на серое море, комендор вполголоса запел:

Спустившись в кубрик, Дюжев осмотрелся. Никто не спал. Румянцев и Розов писали письма. Максим Шабрин, держа в руке книгу, говорил акустику Левшину:

– Не скажи, Борис, хорошие поэты, которые за душу берут, и сейчас имеются. Прочтешь Твардовского или Исаковского, и каждая строчка словно тобой сложена -так отвечает твоему настроению.

– Двух назвал – и обчелся, – с насмешкой проговорил Левшин.

– И еще есть, – уже загорячился Шабрин. – Кто написал стихи «Жди меня»? Все солдаты и матросы переписали их и своим женам и девушкам послали. Скажешь, Симонов плохой поэт? А кто не поет «Бьется в тесной печурке огонь»? Написал эту песню Сурков.

Дюжев подошел к ним и поднял руку:

– Разрешите вас отвлечь, уважаемые знатоки русской поэзии, на повседневную прозу. Есть предложение окружить заботой одного человека.

И он рассказал, в чем дело. Моряки переглянулись. Ни у кого ничего не оказалось, за исключением пригоршни жареных каштанов. Дюжев горестно присвистнул.

– Не густо. – И вдруг его осенила мысль: – Слушай-ка, Максим, ты ничего не имеешь против, если я к Лене заверну на минутку?

Шабрин уставил на него свои немигающие глаза.

– Зачем понадобилось? – спросил он подозрительно.

– Думаю использовать ее в своих целях.

Матросы рассмеялись, а Шабрин побагровел.

– Попробуй только…

Дюжев с укором покачал головой:

– Какие низменные мысли у тебя, Максим. Моя цель достать для Нади подарок. Вот я хочу обратиться к Лене за содействием. А ты уж…

Шабрин остолбенело посмотрел на него, потом перевел взгляд на Румянцева.

– Вот шалава, на слове ловит! – не удержался он от восклицания, в котором, впрочем, сквозило восхищение.

Высыпав в карман каштаны, Дюжев выскочил из кубрика и побежал в кают-компанию доложить боцману о том, что сходит с корабля по разрешению командира.

Ковалев сидел за столом над книгой, обхватив руками голову, и бубнил:

– Девиацией называется угол между магнитным меридианом и осью стрелки компаса, отклонившегося от меридиана под влиянием судового железа.

Напротив склонились над столом Ивлев и Душко. Они готовили очередной выпуск боевого листка.

Выслушав матроса, боцман молча кивнул головой и опять углубился в книгу.

Через минуту Дюжев уже шагал по пирсу.

Вернулся Дюжев через полтора часа, запыхавшийся, но с сияющим лицом.

Подсев к Пушкареву, рулевой сказал вполголоса:

– Морской порядочек! От твоего имени передал Наде каштанов, семечек, пять яблок и, можешь себе представить, лимон.

– Проворный ты! – с восхищением сказал Пушкарев. – Спасибо тебе.

– А ты, Сергей, – укорил Дюжев, – напрасно думаешь, что Надя перепугалась. Не из такой породы она. Я зашел в палату и слышу – хохочет. Уже подружек завела…

– Так мне ведь жалко ее, – признался Пушкарев. – Все же не мужчина.

Моторист Бабаев, подмигнув матросам, с наивным видом спросил Дюжева:

– А ты от Сергея не передал ей поцелуя?

Дюжев растерянно моргнул глазами, но быстро нашелся:

– Некогда было. Там мне другая девушка позывные давала. Вот, скажу вам, краля так краля. Весом на центнер. Около такой стоит якорь бросить.

А растерялся он потому, что действительно поцеловал Надю. Произошло это неожиданно. Когда она вышла его проводить, он в порыве откровенности заявил ей: «Мне нельзя любить тебя. Свою любовь я затаю. Но мы будем друзьями. Поцелуй меня, как друга, в первый и последний раз». И она, неожиданно для него, обвила его шею руками и крепко поцеловала в губы. А потом еще погладила по щеке. И они условились, что об этом поцелуе не скажут Сергею.

Чертов моторист своим дурацким вопросом чуть не выдал его.

– Закрой поддувало, – цыкнул па моториста Пушкарев.

– Между прочим, – меняя разговор, обратился к товарищам Дюжев, – в доме Максимовой Лены у меня состоялась интересная встреча.

– Слышишь, Максим, – акустик Румянцев подтолкнул Шабрина локтем. – Хоть ты и «кошачий глаз», а свою Лену можешь проморгать.

Оторвавшись от котелка с кашей, Шабрин пренебрежительно сморщил свой ястребиный нос:

– Такого соперника не боюсь… Балаболка…

И он опять принялся орудовать ложкой.

Лицо Дюжева стало серьезным.

– Да, ребята, встреча была, – повторил он со вздохом. – Земляка встретил. В нашей Приморско-Ахтарской станице жил. Говорит, что партизан, а в Геленджике оказался по случаю болезни. Рассказал он мне такое, отчего кулаки сжимаются.

– О чем же он рассказал? – заинтересовался Токарев, садясь рядом с Дюжевым.

Но Дюжев только рукой махнул.

В кубрик спустился Наливайко. С усталым видом он сел на койку и молча стал снимать ботинки. В эти дни ему приходилось нелегко. Ночами он был в боевом расчете подносчиком снарядов, а днем готовил завтраки, обеды и ужины.

– Заморился, Кирюша? – участливо спросил Дюжев.

– Угорел малость в своем камбузе, – ответил он и лег на койку.

– Да, братцы, тяжеловатый путь к Севастополю, – проговорил Шабрин.

– Новороссийск возьмем, легче будет, – уверенно заявил Левшин.

– Не берется что-то он, – заметил Душко.

– А почему это? – задался вопросом Токарев. – Сейчас действуем только мы, катерники, рыбацкие сейнеры и мотоботы. А почему большие корабли не обеспечивают десант?

– Чтобы их раздолбали с воздуха, – сердито отозвался Шабрин. – О том, какие корабли пускать в бой, а какие приберечь, адмиралы думают. Наше дело матросское – выполняй свою службу.

– Сыграй-ка, Гриша, пока время есть, – предложил Левшин.

Душко взял баян на колени, но Дюжев, кивнув в сторону лежавшего кока, сказал:

– Человеку отдохнуть надо. Пошли на палубу.

Было уже темно, когда Новосельцев вернулся на корабль. Он застал на палубе «веселый час». Душко играл на баяне, а Дюжев, не жалея каблуков, выстукивал чечетку. Откуда-то из темноты также доносился голос гармошки, и кто-то задорно пел:

«Мотоботчики и песню для себя сочинили, – подумал лейтенант. – Вот лихое племя». Сегодня на парткомиссии в партию было принято шесть матросов с мотоботов. Новосельцев удивился, когда услышал от них заявления, что мотоботы отличные боевые суда. Десять суток тому назад так никто не говорил. Эти железные плоскодонные корабли с тихим ходом моряки пренебрежительно называли корытами. За неимением специальных десантных судов решили использовать их. С боевых кораблей были выделены лучшие матросы и старшины для управления мотоботами. С неохотой шли они служить на «корыта». Но вот прошло десять суток – и что случилось! Стали мотоботчики незаменимым боевым отрядом, о их храбрости и находчивости только и говорили в Геленджикском порту. Попробуй теперь любого из них отчислить с «корыта» – обидится. Не корабль, стало быть, красит матроса, а матрос корабль.

У Новосельцева было превосходное настроение, сегодня его приняли в члены партии. И не спрашивали, почему он вступает, а попросили поделиться боевым опытом. Он рассказал несколько эпизодов борьбы с вражескими катерами. Председатель партийной комиссии посоветовал ему записать их и послать во флотскую печать. Вероятно, перед этим у него с Бородихиным состоялся разговор о нем. Новосельцев был польщен тем, что его опытом интересуются, и обещал организовать из командиров что-то вроде редколлегии по составлению истории дивизиона. А после заседания партийной комиссии, когда он зашел в штаб, Корягин поздравил его с повышением в звании. Что еще нужно, чтобы чувствовать себя отлично?

Душко заиграл «Вечер на рейде», и все матросы запели. К Новосельцеву подошел Ивлев.

– Поздравить, товарищ лейтенант? – вопросительно посмотрел он на него.

– Поздравьте, Дмитрий Абрамович, – с довольной улыбкой сказал Новосельцев. – Теперь я вроде уже совсем взрослый.

Механик крепко пожал ему руку, вложив в это рукопожатие все, что можно выразить без слов: уверенность старого коммуниста в том, что молодой оправдает доверие партии, уважение к его боевым заслугам, покровительственную отцовскую нежность.

Новосельцев понял все, что вложил в рукопожатие Ивлев, и с благодарностью произнес:

– Спасибо, Дмитрий Абрамович.

Они подошли к поющим матросам. Душко перестал играть и вопросительно посмотрел на командира. Замолчали и матросы.

– Продолжайте, – сказал Новосельцев.

К нему подошел Дюжев и оживленно заговорил:

– Мы замечаем, товарищ лейтенант, что вы все реже и реже берете в руки гитару. Помните, как раньше было у нас: баян, гитара, мандолина, балалайка? Здорово получалось. Имеете вы время? Разрешите принести гитару.

– Вроде бы холодно, – заметил Новосельцев, однако гитару принести разрешил.

5

– Сегодня день Красной Армии. Помнишь эту дату?

Полковник Громов пытливо посмотрел на Глушецкого.

– Как же не помнить, – слегка улыбнулся Глушецкий. – Вчера замполит беседу с разведчиками провел.

– Так вот – возьмешь с собой двух разведчиков и пойдешь в поселок Мысхако. Там в большом винном подвале Военный совет армии устраивает прием в честь отличившихся в десанте.

– Прием? По какому случаю?

– По случаю дня Красной Армии. Кого возьмешь?

Глушецкий задумался.

– А как же в наблюдение на кладбище? – спросил он. – Нельзя же прерывать.

Теперь задумался командир бригады.

– Это верно. Раз уж задумал, надо доводить до конца. Ладно, иди в наблюдение, а чествовать тебя найдем другое время.

И он усмехнулся, но тут же согнал улыбку с лица.

– Кого же послать? – и он в раздумье пригладил свою бороду.

– Пошлите моего замполита, – предложил Глушецкий. – Боевой офицер.

– Знаю, знаю. Мужик стоящий. Что ж, пошлем его. А из разведчиков кого?

– Семененко и Гриднева.

– Согласен. Скажу своему замполиту о твоем выборе.

Уральцев удивился, когда Глушецкий рассказал о приеме.

– После высадки десанта прошло всего двадцать дней, непрерывно идут ожесточенные бои. Вроде бы не время для торжественных приемов.

Но, подумав, сказал:

– А что – правильно, пожалуй. Сам этот факт говорит об уверенности Военного совета в успехе десанта. А эта уверенность передастся десантникам.

Из Станички до поселка Мысхако не менее трех километров. И почти весь этот путь простреливался пулеметным огнем. Гитлеровцы знали, что передвижения у десантников происходят ночью, поэтому до утра не прекращали стрельбу из пулеметов. Стреляли неприцельно, а с расчетом на «счастливого», авось да кого зацепит пуля. И зацепляла. От Станички проходила болотистая балка. Ноги вязли в грязи по щиколотку.

Идти ночью, без дороги, по грязи, припадая к земле после очередной пулеметной очереди, – невелико удовольствие. С полдороги Семененко стал ворчать:

– Моя бабушка говорила: за кило кишки семь верст пишки. Была нам охота идти на заседание. Обошлись бы без нас.

Его поддержал Гриднев:

– Твоя бабка, видать, мудрая была. У нас тоже есть поговорка: за семь верст киселя хлебать. Помню, в нашей МТС был такой случай…

Гриднев не успел рассказать, что за случай, как споткнулся и упал. Поднявшись, он забыл, о чем хотел поведать, а только ругнулся.

Усталые, но все же дошли до поселка и разыскали тот подвал, где будет проходить прием.

Подвал, бывший винный склад, был просторный. Но вскоре тут собралось столько народу, что стало тесно.

Столами служили снарядные ящики, застланные белыми простынями. Сиденьями служили также снарядные ящики, на которые положили доски. На импровизированных столах – хлеб, ломти сала, банки с тушенкой, бутылки с вином и спиртом, алюминиевые кружки. Вилок и ножей на столах не было, но в этом и не было нужды. У каждого за голенищем ложка, в кармане нож – личное оружие, с которым фронтовик никогда не расстается.

Уральцев обратил внимание на то, что все приглашенные пришли с автоматами и даже с гранатами и подумал: «И правильно. Кто знает, может, торжественное заседание придется прервать и вступать в бой. Ведь противник всего в километре от подвала. С бала и в бой, как говорится».

В подвале с низким цементированным потолком шел гул, словно морской прибой. Переговаривались громко. Особенно те, кто встречал знакомого. Наискосок от Семененко сидел черноволосый матрос и пристально смотрел на него. Наконец он воскликнул:

– Павло! Неужто ты?

Семененко вскочил и обрадованно крикнул:

– Лешка! Гляньте на него – живой, щучий сын! Тебя же под Инкерманом бомбой засыпало.

– Было такое дело. Не взяла. Откопали.

– Добрый хлопец этот Лешка, – обернулся Семененко к Уральцеву. – До войны на одном корабле служили.

– А о тебе, Павло, говорили, что ты погиб в Севастополе.

– Брехня. Бачишь меня в натуре. Ты в какой части?

– В двести пятьдесят пятой. У Потапова.

– А я у Громова. Соседи, выходит.

– Похоже. Приходи в гости.

Но вот поднялся командующий 18-й десантной армией генерал-лейтенант Леселидзе – и шум в подвале стих.

Генерал поздравил присутствующих с днем Красной Армии и флота, рассказал о разгроме немецкой армии под Сталинградом, о дальнейших успехах советских войск в войне с гитлеровскими захватчиками и поднял тост за победу.

Потом выступали десантники.

К разведчикам подошел незнакомый полковник с густыми черными бровями, подсел рядом и спросил:

– Вы из какой бригады?

– Разведчики из бригады полковника Громова. Нас трое, – ответил Уральцев.

– Уважаю разведчиков, – улыбнулся полковник. – Будем знакомы. Я заместитель начальника политуправления фронта Брежнев.

Он наполнил алюминиевые кружки вином.

– За ваше здоровье и боевые успехи.

Когда разведчики выпили, полковник попросил Уральцева рассказать, как воюет бригада, большие ли потери, как настроение матросов, в чем нужда. Выслушав, полковник сказал:

– Неплохо. Вы командир роты?

– Замполит.

– Давно на политработе?

– Меньше года. Раньше работал в газете.

– Побываю в вашей бригаде обязательно. В соседней – двести пятьдесят пятой был, а до вас не успел дойти.

– Мы соседи.

– Знаю. Район кладбища господствующая высота. Очень важно, чтобы ваша бригада овладела ею.

– За угол кладбища мы зацепились, а дальше не можем продвинуться. Немцы там здорово укрепились – за каждым памятником, за каждой могилой у них огневая точка.

– Против десанта сосредоточено четыре дивизии противника. Та дивизия, которая была в Южной Озерейке, теперь воюет против нас. Сил у противника больше. Но нам отступать некуда – позади нас море.

– И позор, – вставил Гриднев.

– Да, скрывать не буду – и позор.

Брежнев посмотрел на Гриднева и с некоторым удивлением спросил:

– А вы тоже разведчик?

– Так точно, товарищ полковник.

– Возрастом вы вроде…

– Возраст, товарищ полковник, не помеха. Была бы силенка. А боевой опыт у меня еще с гражданской.

– Что верно, то верно, – согласно кивнул Брежнев. – А раз вас делегировали сюда, то, стало быть, отличились.

– А мне положено отличаться, я ведь парторг роты.

– О, – протянул Брежнев. – Рад, что познакомился с боевым парторгом.

Он крепко пожал ему руку и опять наполнил кружки.

– Выпейте еще, друзья, за победу. И за тех, кому положено отличиться, – за коммунистов.

Сам он пить не стал, а только пригубил, потом подсел к другой группе десантников.

– Душевный человек. Дюже он понравился мне, – сказал Семененко.

– Вот стариковская память, – покачал головой Гриднев. – Вроде где-то видел, а где – не припомню. Вы, товарищ замполит, не припомните?

– Нет, не припоминаю.

– Ага, вспомнил, – обрадовался Гриднев. – Под Туапсе. Вас тогда, товарищ замполит, не было в нашем разведотряде. Мы пришли на передовую. Перед тем как перейти линию обороны, как водится, присели, чтобы последний раз перекурить. Видим, по траншее ходит полковник и о чем-то разговаривает с солдатами. Так это был этот самый полковник Брежнев. Ах, жаль, что поздно вспомнил, сказать бы ему о нашем знакомстве.

Семененко рассмеялся.

– Ой, батя, уморил. Знакомства-то ведь не состоялось. Я тоже припоминаю…

– Как это не состоялось, – не согласился Гриднев. – В одной траншее находились, от одних и тех же мин головы прятали, да и разговоры его с некоторыми солдатами слышал… Чего еще?

– В общем, так: я тебя знаю, ты меня нет.

– Он, конечно, мог и не запомнить меня. Нашего брата столько, что всех не упомнишь.

– То так.

Объявили о выступлении армейского ансамбля песни и пляски. Все затихли. Давно не слушали десантники песен, особенно старинных русских. Но когда артисты запели фронтовые, то десантники стали им подпевать, да так громко, что артистов не стало слышно. А потом в разных концах обширного подвала каждая группа запела свою песню.

Захмелевший Семененко затянул украинскую песню. Его поддержали еще несколько человек. Полковник Брежнев подошел к Семененко, одобрительно улыбнулся и запел вместе с ними. Когда песня кончилась, Брежнев сказал:

– Гарно спивали.

Тут Семененко не утерпел от вопроса:

– Видкиля вы, товарищ полковник, знаете украинские песни?

– А я же с Украины, – ответил Брежнев.

Семененко хотел спросить его, не земляк ли, но в это время полковника окликнул командующий армией и он пошел к нему.

Семененко посмотрел ему вслед и убежденно произнес: – Мабуть, земляк. Добре спивае.

Было далеко за полночь, когда десантники стали расходиться по своим бригадам. Семененко и Гриднев были изрядно под хмельком, да и Уральцев, ранее не пивший спиртного, а на этот раз рискнувший выпить немного вина «Черные глаза», чувствовал себя навеселе. Поэтому обратный путь в Станичку не казался им таким утомительным. Они даже не обращали внимания на шальные пули, со свистом рассекавшие воздух. По дороге Семененко не раз вспоминал полковника с густыми бровями и доброжелательной улыбкой и каждый раз закруглял:

– Мабуть, земляк. Душевный мужик.

А Гриднев всю дорогу рассказывал о каком-то случае в его МТС, когда директор зазнался, перестал здороваться с трактористами и как приехал новый секретарь райкома и перевел директора в рядовые механики.

Уральцев молча слушал его, не перебивая. Он знал, что у Гриднева на всякий повод найдется пример из его работы в МТС.

6

После смерти Куникова командование отрядом перешло к начальнику штаба Котанову.

Но память о майоре в отряде не померкла. Отряд стал именоваться куниковским.

Через две недели после смерти майора отряд отозвали на Большую землю для формирования и подготовки к новой операции.

Тане представлялся случай покинуть Малую землю, уехать в Геленджик и быть вместе с Виктором. Но она этого не сделала. За эти дни она опять обрела душевную твердость. Чтобы окончательно заглушить в себе все личные чувства, она решила остаться на Малой земле.

Ей удалось доказать Котанову, что снайперу нечего делать в Геленджике, а лучше остаться здесь.

Для снайперских засад Таня облюбовала гору Колдун. Здесь оборону занимала 107-я стрелковая бригада.

Каждое утро Таня занимала облюбованную накануне позицию на нейтральной полосе и до вечера не возвращалась в штаб батальона, к которому была прикомандирована. Вечером батальонный повар угощал ее обедом, затем она шла в свою землянку и принималась чистить винтовку. Вместе с ней в землянке жила санинструктор Катя Добрушина. Это была смуглолицая девушка с добрыми карими глазами. На полных губах играла улыбка. Но в конце марта улыбка с ее губ исчезла, а карие глаза потускнели. Девушка призналась Тане, что человек, которого она полюбила, тяжело ранен и увезен в госпиталь.

Приведя в порядок оружие и немного поговорив с Катей, Таня ложилась спать. А на рассвете, наскоро позавтракав и взяв в карман кусок хлеба, она исчезала из блиндажа. С командиром батальона, его заместителем по политчасти и начальником штаба ей приходилось встречаться редко. В батальоне удивлялись ее нелюдимому характеру.

Бывают в жизни человека такие периоды, когда в нем все как будто окаменевает, застывают все чувства и только какое-то одно заставляет жить и действовать. Так было и с Таней. Она видела, какой большой кровью, каким великим напряжением сил дается путь вперед, и выключила из своего сознания все, что не относилось к войне.

Вскоре в батальоне ее стали называть «одержимой». Некоторые командиры пытались ухаживать за ней, но получили такой отпор, что теперь предпочитали не встречаться с черноглазым снайпером.

Тане везло. Много раз выбиралась она на нейтральную полосу в засаду, находясь между двух огней, но ни один осколок, ни одна пуля не задели ее. Однажды при бомбежке ее засыпало землей. Когда откопали, оказалась живой и невредимой. Не раз за ней охотились немецкие снайперы, но Тане удавалось перехитрить их.

Однажды к ней зашел командир батальона капитан Труфанов. Был он молод и красив. О храбрости капитана в бригаде ходили легенды. Таня относилась к нему с уважением. Один недостаток был у него – вспыльчивость. Закипал он быстро.

Его серые глаза вдруг начинали сверкать, губы дрожали, по лицу проходили судороги, он делался страшен. Успокоить его мог только парторг батальона старший лейтенант Бурматов, пожилой человек с удивительно спокойным характером. Когда-то, еще в начале войны, Бурматов спас капитана, вытащив его, раненного, с вражеской территории. Когда капитан закипал, как самовар, Бурматов ласково говорил ему: «Коля, вспомни Мишу и сосчитай до ста». И всем казалось удивительным, что капитан вдруг закрывал глаза и не открывал с минуту. А когда открывал, то они уже не сверкали. Никто в батальоне не знал, какого Мишу парторг советовал вспомнить капитану.

Поздоровавшись, капитан сел и молча, с заметным удивлением, стал смотреть на Таню. Он привык видеть ее в потерявшем свой цвет ватном бушлате, таких же штанах, с надвинутой до самых бровей шапкой. Из-под бровей сердито посматривали черные глаза, рот был плотно сжат, и поэтому губы казались неприятно тонкими. Сейчас же перед ним стоял другой человек. При свете лампы, сделанной из гильзы снаряда, он видел девушку в ладно сидящей гимнастерке, в темно-синей юбке. Коротко подстриженные темные волосы кучерявились, одна прядь лежала на лбу, придавая лицу задорное выражение. Широко открытые глаза влажно блестели, Таня недавно умылась, смазала обветренное лицо вазелином, и зарумянившиеся щеки казались атласными, свежими.

– Вот вы какая, оказывается? – произнес наконец Труфанов.

Таня довольно неприветливо спросила:

– Вы ко мне по делу зашли?

– Да, по делу, – поспешно сказал капитан.

Он опять замолчал, продолжая бесцеремонно рассматривать ее. Тогда Таня надела бушлат, а на голову шапку и, поджимая губы, встала напротив капитана.

Труфанов хотел спросить ее, зачем она сделала это, но, увидев ее сердитые глаза, предпочел деловито заявить:

– Приказано уделить больше внимания снайперам. В батальоне, кроме вас, снайперов нет. Командир бригады поругал меня за это. И правильно. Надо исправлять положение. Четыре бойца изъявили желание обучаться снайперскому делу. Давайте посоветуемся, чем вы можете помочь им.

Таня сняла шапку, положила на топчан и, сев на снарядный ящик, заменявший стул, сказала:

– Я с охотой поделюсь с ними своим опытом.

– Вот и превосходно, – удовлетворенно проговорил он, переводя свой взгляд на каменную стену, завешенную плащ-палаткой. – Завтра проведем первое занятие. В восемь вечера. Хорошо?

Таня кивнула в знак согласия.

– Хорошо было бы, – продолжал капитан, по-прежнему не глядя на Таню, – если бы вы взяли себе в напарники одного бойца и обучили его снайперскому искусству. Я подберу хорошего парня.

Тане вспомнился Беленко, который был у нее напарником всего полдня и которого она не забыла до сих пор. Теперь, когда прошло более месяца со дня его смерти, ей казалось, что лучше Беленко не было товарища. Если бы капитан дал ей такого напарника, как Беленко!

«Если не понравится, я откажусь от него», – подумала она в вслух сказала:

– Против напарника не возражаю.

Капитан встал и весело воскликнул:

– Спасибо, товарищ Левидова! Через полчаса пришлю. До свидания!

Вскоре в землянку вошел солдат.

– Товарищ старшина, – приложив руку к виску, звонким голосом отрапортовал он, – ефрейтор Василий Рубашкин прибыл в ваше распоряжение для обучения снайперскому делу.

Таня внимательно посмотрела на своего будущего напарника. Был он молодой, с открытым лицом. Особенно хороши были его большие темно-голубые глаза с веселым блеском. Эти глаза, четко обрисованные губы и овальная форма лица делали его похожим на девушку.

Ефрейтор в свою очередь внимательно смотрел на Таню. О снайпере Левидовой он слышал, и в его воображении это была высокая, статная женщина с мужественным лицом – олицетворение народной мстительницы. Увидев перед собой невысокую худенькую девушку, он почувствовал в душе разочарование. Этой девушке он, бывалый воин, должен подчиняться!

Таня заметила по лицу ефрейтора, что он не очень-то доволен своей судьбой.

– За час до рассвета вы должны быть у меня, – заявила она решительно, хмуря брови. – Придете позже – меня уже не будет. Это – во-первых. Во-вторых, выполнять все мои приказания. В боях вы участвовали?

– За это не беспокойтесь, – со снисходительной улыбкой сказал Рубашкин. – Уже знаю, что сметка колет, сметка бьет, сметка немца в плен берет. Могу заверить вас, что буду послушным учеником.

– У вас есть винтовка с оптическим прицелом?

– Оптического прицела нет, но винтовка отличная. Капитан обещал достать снайперскую, если из меня выйдет толк.

– Посмотрим, – многозначительно усмехнулась Таня.

– Я понятливый, – опять улыбнулся Рубашкин. – Главное – желание есть.

– Ну, хорошо, – глянув на часы, заметила Таня. – Идите отдыхать.

После его ухода Таня сняла сапоги и легла спать. Когда пришла Катя, она уже спала.

Спустя неделю четыре снайпера батальона, с которыми занималась Таня, открыли свой счет. По этому случаю командир батальона пришел поздравить Таню. Он держал ее руку дольше, чем следовало, и при этом у него был сердитый вид, словно он злился на кого-то. После его ухода Катя заметила:

– Он влюблен в тебя.

– Глупости, – фыркнула Таня. – Он не имеет права.

Катя только улыбнулась.

Ефрейтор Рубашкин оказался сообразительным и исполнительным учеником. Таня не могла его ни в чем упрекнуть. Он быстро установил контакт с начпродом, и теперь Таня выходила на охоту не с одним куском хлеба, а. с колбасой и шоколадом.

Но однажды Таня услышала, как по ее адресу шутили: «Левидова обзавелась собственным поэтом. Теперь слава ей обеспечена». Оказывается, Рубашкин писал стихи. Это он написал для батальонного боевого листка стихи под заголовком «Левидова бьет редко, да попадает метко».

И дружеские отношения, установившиеся в первые дни, дали трещину. Дело не в том, что Таня не любила стихи, а в том, что из-за Рубашкина над ней начали шутить. Она перестала называть его Васей, стала относиться к нему с показным равнодушием, награждая незадачливого поэта сердитыми взглядами. Бедный Вася, не стеснительный в беседах с товарищами, теперь робел в ее присутствии. Он бы отказался от такого учителя, если бы не чувствовал к ней уважения и не желал бы стать отличным снайпером.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Весь февраль на Мысхако и в Станичке шли ожесточенные бои.

Командование понимало значение нового плацдарма и бросило в десант большие силы. На клочок земли, отвоеванный в первые дни десанта, высадились два корпуса, в который входили пять бригад морской пехоты, 176-я Краснознаменная стрелковая дивизия, артполк. Группой десантных войск командовал генерал-майор Гречкин. В первые дни он руководил боем со своего наблюдательного пункта, находящегося на девятом километре северного берега Цемесской бухты. Затем, когда на плацдарм высадилось несколько бригад, он покинул свой наблюдательный пункт и перебрался на Мысхако.

Гречкин отлично знал местность по обе стороны бухты. Лет двадцать тому назад он служил командиром полка в Таманской дивизии, которой командовал герой гражданской войны Ковтюх. Эта дивизия была преобразована из знаменитой Таманской армии, совершившей легендарный переход по побережью Черного моря для соединения с войсками Красной Армии. После гражданской войны Ковтюх облюбовал место для летних лагерей своей дивизии невдалеке от Новороссийска на берегу Цемесской бухты. Боевые учения дивизия проводила в окрестностях Новороссийска, а на девятом километре Ковтюх устраивал свой наблюдательный пункт во время военных маневров.

Руководство боевыми операциями десанта и войск, находящихся на правом берегу Цемесской бухты и на перевалах, было поручено 18-й десантной армии, которой командовал генерал-лейтенант Леселидзе.

Несмотря на большие силы, брошенные на плацдарм, десантники так и не смогли освободить Новороссийск. Им удалось только отбить у противника несколько сопок горы Колдун, продвинуться немного за шоссе, ведущее в совхоз «Мысхако», и занять часть Безымянной высоты и часть кладбища. В Станичке они выровняли фронт по Азовской улице.

Гитлеровцы быстро оправились от паники, охватившей их в первые дни десанта, и за короткое время сумели создать прочную оборону. В течение недели они отгородились от десантников минными полями, проволочными заграждениями, несколькими линиями траншей. Командование 17-й немецкой армии бросило на оборону Новороссийска несколько новых частей. Из района Южной Озерейки пришла 19-я пехотная дивизия. По-видимому, немцы имели сведения о том, что туда наши войска высаживаться больше не намерены. У причалов Цемесской бухты оборону поручили 15-му и 18-му отдельным батальонам морской пехоты, имеющим каждый по семьсот человек личного состава. В Станичке, на кладбище и на Безымянной высоте оборонительные рубежи заняли 4-я горнострелковая и 73-я пехотная дивизии немцев, 1-я и 4-я горнострелковые дивизии румын и 9-я румынская кавалерийская дивизии.

К тому времени, когда на плацдарм высадились наши главные силы, гитлеровцы имели на каждый километр обороны до шестидесяти пулеметов, до двадцати минометов и двадцать пять орудий. На каждом километре обороны выросло по нескольку дзотов.

Прорвать такую оборону было чрезвычайно трудно. Десантники уничтожили в февральских и мартовских боях более семи тысяч гитлеровских солдат и офицеров, захватили около пятидесяти орудий и минометов, подбили десятки танков.

Но и в марте десантники не вошли в город.

Командование, обсудив создавшееся положение, сочло необходимым временно прекратить наступательные действия на Новороссийск. К тому времени войска Северо-Кавказского фронта, наступавшие на Кубани, освободили Краснодар, отогнали 17-ю немецкую армию на рубежи рек Кубань, Калабатка, Адагум, Псиф и приостановили наступление в связи с необходимостью дать войскам отдых и подтянуть тылы. Таким образом, в связи с прекращением нашего наступления на Кубани гитлеровцы могли бросить на оборону Новороссийска новые части, а наша 18-я армия, обескровленная в февральских и мартовских боях, не имела возможности подкрепить десант новыми силами.

Но при решении вопроса о прекращении наступательных действий против Новороссийска встала задача: что делать с десантными частями, находящимися на Мысхако, – отозвать их или сохранять плацдарм?

Военная наука учит, что главное в десанте – неожиданность, быстрота и натиск. Когда же этого не получилось и противник успел создать прочную оборону, десант следует отозвать и разработать новую операцию.

Может быть, так и поступило бы командование, если бы не некоторые обстоятельства. Нужно было учитывать высокий наступательный порыв советских воинов. Они кровью завоевали кусок родной земли и не собирались вновь отдавать его врагу, и они верили в конечную победу здесь, на берегу Черного моря. Сначала Новороссийск, а потом Крым, Севастополь – так говорили моряки.

Другое обстоятельство также заставляло задумываться. Подсчеты показали, что провести эвакуацию десанта за одну ночь невозможно. Растягивать же эвакуацию на несколько суток – значит рисковать жизнью многих советских воинов.

И командование приняло решение – сохранить плацдарм для развертывания дальнейших наступательных операций.

Генерал Гречкин получил приказ перейти к обороне. Десантники срочно начали возводить оборонительные укрепления. За короткий срок они создали на каменистой земле стройную систему траншей, блиндажей, дзотов. В балках выросли, как грибы после дождя, землянки, в каменных скалах образовались пещеры – склады боеприпасов, бомбоубежища. На обрывистом берегу сделали причалы для кораблей.

Так оказалась в тылу у противника Малая земля, как назвали плацдарм десантники, ставшая впоследствии символом боевой стойкости, мужества и отваги советских воинов. Малоземельны занимали территорию шириной в шесть и глубиной в четыре километра.

О переходе к обороне Глушецкий узнал у пулеметчиков соседней бригады. Весь день он находился у них, наблюдая за противником. Вечером, когда Глушецкий собирался уходить, появился командир взвода. Глушецкий не в первый раз приходил на эту огневую точку и поэтому был знаком с ним.

– Можете поздравить меня, – сказал командир взвода, пожимая руку Глушецкого.

– Поздравляю. Но с чем? Орден получили?

– Партбилет. Вручал заместитель начальника политуправления фронта полковник Брежнев.

– Он разве здесь?

– С утра. Ну и дотошливый человек, скажу вам, этот начальник. Обошел всю передовую, осмотрел оборонительные рубежи, огневые позиции артиллеристов. Не очень-то понравилось ему то, что увидел. Сами знаете, не любят моряки окапываться. Полковник справедливо критиковал нас. Сказал, чтобы углубили окопы и ходы сообщения, покрепче сделали накаты в блиндажах. Они сейчас у нас такие, что их любой снаряд пробьет. Побывал он в землянках, даже на камбуз заглянул. Много замечаний сделал начальству. Посоветовал поставить в землянках печи, чтобы матросы могли обогреться, просушить одежду.

Выражение лица, тон, которым он произносил слова, жесты – все говорило о том, что командир взвода одобрительно относится к действиям полковника.

– Похоже, что переходим к обороне, – задумался Глушецкий.

– Сдается, что так. После вручения билетов полковник беседовал с нами. Сказал, что немцы готовят против нас наступление, хотят сбросить в море. Потому надо глубже зарываться в землю.

Повернувшись к наводчику пулемета, командир взвода сказал:

– Слышал, Сеня? Наматывай на ус. Надо сделать запасную площадку, вырыть лисьи норы на случай бомбежки. Полковник говорил: ни шагу назад! Стоять на месте! Дошло до тебя?

– Дошло, как не дойти, – спокойно отозвался наводчик.

Вернувшись в роту, Глушецкий узнал, что полковник Брежнев был и в его бригаде. Об этом ему рассказал Уральцев.

– Вот это партийный работник, – с явным восхищением говорил Уральцев. – Во все детали вникает, вплоть до того, как матросы портянки сушат. Любит, видать, поговорить с рядовыми. И веселый. С матросами песни пел. Нашему начальнику есть чему поучиться у него.

– Но наш-то тоже неплох.

– Неплох, – согласился Уральцев. – Для меня он пример того, каким должен быть политработник: личным примером, задушевным словом он должен вселять в людях бодрость, уверенность в победе, чистоту помыслов. Не раз я смотрел на себя как бы со стороны и сравнивал. Далековато еще до них. Иногда я, например, серьезен не в меру. Ни разу не пел песен с ребятами, не шутил, сам не знаю почему. А вот Брежнев находит время и пошутить, и песни спеть с солдатами. А забот-то у него больше. Песня, если ее петь коллективом, сближает людей. Неспроста у русского народа издавна много хоровых песен.

– От характера зависит. Брежнев по натуре жизнерадостный человек. Так я полагаю.

– Это верно. Наш начальник знает его еще по Южному фронту. Тогда Брежнев был заместителем начальника политуправления фронта.

– На передовой я слышал, что Брежнев говорил о переходе к обороне. Верны ли разговоры?

– Полковник Громов получил об этом приказ из штаба армии. Зарываемся, брат, в землю. Нам тоже надо присмотреть местечко.

– Теперь мне понятно, почему полковник по бригадам ходит. Не так-то просто в наших условиях переходить к обороне.

В блиндаж вошел связной и передал Глушецкому записку от начальника штаба. Прочитав ее, Глушецкий надел шапку и сказал:

– Приказано передислоцироваться. Пойду в штаб уточню.

Бригада полковника Громова занимала оборону на городском кладбище и на западной окраине Станички. Штаб бригады сначала находился в Станичке. Но когда гитлеровцы начали методически разбивать своей артиллерией дом за домом, квартал за кварталом, командующий приказал Громову перевести штаб в железобетонный капонир, находившийся в двух километрах от Станички. От передовой до капонира прорыли глубокую извилистую траншею.

Метрах в двухстах от капонира на чистом ровном месте стоял разрушенный каменный дом. Его и облюбовали разведчики. Под ним вырыли три блиндажа. Вход в блиндаж, расположенный со стороны моря, был невидим противнику. Днем тут никто не ходил, и поэтому гитлеровцы не обстреливали это место.

В связи с намерением немцев стереть Станичку с лица земли наше командование решило эвакуировать все гражданское население в Геленджик. В течение двух ночей на Малой земле не осталось ни одного местного жителя. Была эвакуирована и Вера Петровна. Корову разведчики оставили себе, уплатив за нее хозяйке. Вера Петровна уезжала с неохотой. Она привыкла к разведчикам и даже поговаривала о том, чтобы остаться на службе в армии. Прощаясь, она обняла и крепко поцеловала Безмаса, чем ввела того в крайнее смущение, а разведчикам дала повод для шуток по адресу старшины. Корову не уберегли. Вскоре после отъезда хозяйки ее ранило, и Когану пришлось прирезать бедное животное. Несколько дней разведчики жарили говяжьи шашлыки.

Громов не посылал разведчиков в бой, хотя батальоны значительно поредели. С тех пор, как на плацдарм высадились подразделения, полковник поручал разведчикам только наблюдение на флангах бригады. Это было тоже нелегкое дело, но по сравнению с тем, что они вынесли в первые дни десанта, им казалось, что теперь для них наступил курортный сезон, как выразился Семененко.

Спустя несколько дней после того, как рота получила пополнение из двадцати восьми разведчиков, командир бригады вызвал Глушецкого и приказал послать взвод за «языком».

За «языком» пошел Семененко, взяв с собой не взвод, а всего десять разведчиков. Он объяснил Глушецкому, что еще несколько дней назад облюбовал одну пулеметную точку на Безымянной высоте, которую можно будет блокировать небольшими силами. Гриднева он не взял с собой. Батю мучил застарелый суставной ревматизм. Глушецкий хотел отправить его в госпиталь, но Гриднев упросил оставить в роте. Большую часть времени он проводил в блиндаже повара, грелся у котла и парил в горячей воде руки и ноги. Несмотря на боль, Гриднев по-прежнему бодрился, а о своей болезни говорил с насмешливой злостью. Сказать, что теперь он стал бесполезным для роты, было нельзя: он помогал повару, проводил беседы с разведчиками, находил себе массу других дел.

После ужина, когда Семененко и отобранные им разведчики стали собираться в ночной поиск, в блиндаж к Гридневу зашел Коган.

– Как ты думаешь, Артем, – сказал он, присаживаясь на кирпич, – я воюю не хуже коммунистов?

Несколько озадаченный таким вопросом Гриднев ответил:

– Боец из тебя добрый, дай бог каждому быть таким. Только зачем ты задаешь такой вопрос?

– Тут, Артем, щекотливое дело. – Коган почесал в затылке и в нерешительности проговорил: – Думаю, вступать мне в партию или воздержаться? Замполит советует. Как ты думаешь?

– Крученый ты, Еська, хоть и гречка в волосах цвести начинает, – задумался Гриднев. – Подумать надо, будет ли партии польза от тебя?

Коган вздохнул:

– В биографии у меня пятнышки, Артем. После гражданской войны я демобилизовался и на завод поступил. Время голодное было, а я женился в ту пору. Вижу, честно не проживешь, можно сыграть в деревянный бушлат, и подался на барахолку делать свой гешефт. А что я теперь в анкете напишу – два года спекулянтом был? Это таки из биографии не вычеркнешь. Потом, правда, поступил на бойню. В анкету это хорошо запишется. А во время войны опять пятнышко – в штрафной побывал. И дисциплина у меня, брат, не совсем чтобы…

– Такой вопрос к тебе, Иосиф, – покручивая усы, пытливо посмотрел Гриднев в его глаза. – Вот станешь ты коммунистом. А будешь ли лучше?

Пожав плечами, Коган неуверенно сказал:

– Ответственность, конечно, буду чувствовать, однако, сам знаешь, характер у меня петушиный. Но я, не задаваясь, скажу, что в душе я всегда был беспартийным большевиком. А почему? Потому, что всегда стоял за советскую власть, за которую воевал в гражданскую воину, и никакой иной партии не признаю, кроме Коммунистической.

– Этого еще мало, – усмехнулся Гриднев.

Когана окликнул Семененко.

– Иду, – отозвался он и пошел к выходу. Обернувшись, с кривой усмешкой сказал: – Сегодня во сне Одессу видел, по Дерибасовской с женой гулял. Как думаешь, к добру это или нет? Проснулся – и такая тоска напала…

– Вернешься, завтра поговорим, – надевая сапоги, проговорил Гриднев. – Рекомендацию я тебе, конечно, дам.

Он вышел вслед за Коганом и подошел к группе разведчиков. Было уже темно. Накрапывал мелкий дождь. На передовой взлетали ракеты, освещая землю бледным неживым светом. Слышался дробный стук немецких пулеметов на всех участках обороны.

– Документы кому сдали? – спросил Гриднев.

– Замполиту, – ответил Гучков.

– А ложки?

– Ложка – личное оружие, и с ней боец не расстается до смерти, – под смех разведчиков заметил Кондратюк.

– Правильно, службу знаешь, – одобрил Гриднев. – Запасливый солдат с ложкой не расстается. В нашей МТС, помню, был такой случай…

– С комбайнером? – перебил его Кондратюк.

– Точно. Откуда знаешь?

– Уже рассказывал.

– Вот память, – огорчился Гриднев. – Стареть, похоже, начинаю.

Логунов с сочувствием проговорил:

– Переходить надо вам, батя, в комендантский взвод при штабе. Там полегче.

– Немного рановато, – возразил Гриднев. – Вот возьмем Севастополь, дойдем до границы – тогда, конечно, можно и в обозе послужить.

– Тогда и войне конец, – сказал Гучков.

– Нет, ребята, конца еще не будет, – покачал головой Гриднев, – Придется и за границу наведаться.

– Была нужда, – раздался чей-то голос.

– Какому это несмышленышу нет нужды? – Гриднев вытянул голову и обвел всех глазами. – Охотник, когда подобьет хищного зверя, идет до его логова и там уничтожает. Мы должны фашистов не только прогнать из нашей страны, но и уничтожить в ихней берлоге. Иначе все начнется сначала.

– Пожалуй, ты прав, батя, – сказал Гучков и вздохнул. – Пока Гитлер и его компания живы, покоя не будет. Придется топать до Берлина.

Из блиндажа командира вышел Семененко.

– Пошли, – отрывисто бросил он.

Через минуту разведчики исчезли в темноте.

Гриднев постоял немного и пошел в блиндаж.

Вскоре с передовой вернулся Крошка с тремя разведчиками, находившийся весь день на наблюдательном пункте стрелковой роты. С собой они привели какого-то человека, одетого в гражданскую одежду. Оставив его с разведчиками у входа, Крошка вошел в блиндаж командира роты. Согнувшись чуть не вдвое и опасливо покосившись на бревна в потолке, о которые уже не раз стукался головой, он доложил:

– Вернулся. Все в порядке. Привел перебежчика.

– Садись, лейтенант, – сказал Уральцев. – Тебе уже говорили, чтобы садился сразу, как входишь. А то опять шишку набьешь.

Лейтенант сел на табурет.

– Теперь рассказывай.

– Перебежчик в гражданском, но говорит, что он сержант и высаживался в Южную Озерейку. Просит, чтобы его доставили к начальству.

– Давай его сюда, – распорядился Глушецкий, заинтересовавшись.

Уральцев подошел к двери и позвал перебежчика. Тот вошел и остановился у входа. Был он грязен, с заросшим щетиной лицом. Правая щека чуть подергивалась.

– Моя фамилия Ордин, – сказал он, чуть заикаясь. – Был сержантом в штрафной роте, которая высаживалась в Южной Озерейке. С нами высаживался из штаба капитан второго ранга.

– А как его фамилия? – живо спросил Глушецкий.

– Медведкин. Он убит.

– Убит?! – вскочил Глушецкий, словно ужаленный.

– На моих глазах, – подтвердил Ордин.

Глушецкий прикусил нижнюю губу. Известие о смерти Медведкина поразило его.

Ордин вынул из голенища сапога две мелко сложенные бумажки и протянул старшему лейтенанту. Развернув их, Глушецкий узнал на одной размашистый почерк Медведкина. На второй по-немецки был напечатан на пишущей машинке какой-то приказ. Медведкин писал: «Доставить командующему флотом. Немцы знали о нашем десанте все. В подтверждение прилагаю приказ немецкого командования, который взят мной у убитого немецкого офицера. В приказе перечислены все наши корабли, все части, принимавшие участие в десантной операции, указан даже час высадки. Нам устроили засаду. Немцы обладают большим количеством артиллерии. Считаю, что делать вторую попытку высадить здесь десант бессмысленно. Мы будем прорываться и уйдем в горы. Медведкин».

– Вот оно что! – ахнул Глушецкий. – Объясните, сержант, как эти документы оказались у вас? Почему так поздно перешли передовую?

Ордин рассказал, что Медведкин приказал ему спрятать документы в голенище сапога и пробраться через оборону немцев к своим. Он указал маршрут через перевал Маркотх. Спустя минуту Медведкин был убит снарядом. Ордин сумел проскользнуть мимо вражеской засады и уйти. Но в одном селе голод заставил его войти в хату. Там оказалось два немца. Он убил их, но и сам получил пулю в ногу. Идти стало невозможно. Одна женщина спрятала его в сарае. Рана заживала медленно, и он больше месяца не мог подняться. Жители села сообщили ему о существовании десанта на Мысхако. Поэтому он, когда рана зажила, пошел не по маршруту, указанному Медведкиным, а на Мысхако.

– Пойдем к полковнику, – выслушав его, сказал Глушецкий.

Он вызвал старшину и приказал накормить Ордина и переодеть в военную форму.

Спустя некоторое время в блиндаж вошел старшина и доложил, что Ордин накормлен, одет и ожидает у входа. Глушецкий надел шапку и пошел в штаб.

В капонире было тесно, душно и шумно. Все курили, чадила железная печка. «Как тут люди не угорают?» – удивился Глушецкий.

Он постучал в железную дверь и услышал басовитое:

– Входите.

Открыв двери, Глушецкий увидел полковника и начальника политотдела.

– С «языком»? – живо спросил Громов.

– Пока нет. Группа еще не вернулась. Привел сержанта Ордина. Участвовал в десанте в Южную Озерейку, около двух месяцев пробыл на занятой немцами территории, сегодня перешел передовую. Он принес вот эти два документа.

– Веди его сюда, – приказал полковник.

Когда Ордин вошел, Громов сказал Глушецкому:

– Можете возвращаться в роту. Жду «языка».

В четыре часа ночи, когда Глушецкий начал дремать, сидя за сбитым из досок столом, в блиндаж с шумом ворвался Семененко. У него был злой и удрученный вид, и Глушецкий сразу догадался, что случилось неладное.

– Товарищ старший лейтенант, – хриплым от волнения голосом начал Семененко, – «языка» не привел. По дороге скончался. Убиты Коган, Бурков и Олещенко. Зайцев струсил и утек.

– Рассказывай подробнее, – хмурясь, потребовал Глушецкий.

Семененко рассказал, что в группу захвата он назначил Когана, Буркова, Олещенко и Зайцева. Сам же остался с группой прикрытия метрах в тридцати справа от огневой точки. В задачу группы захвата входило наброситься на двух немцев, дежуривших у пулемета, одного убить, а другого обезоружить, завернуть в плащ-палатку и тащить на нашу сторону. Прикрывающая группа должна была обеспечить им отход в случае, если бы гитлеровцы начали преследование. Сначала все шло хорошо. Четыре разведчика бесшумно подползли к пулеметной точке, около которой маячили двое немцев с накинутыми на плечи одеялами. Коган прыгнул на одного и ударил кинжалом в спину. Трое остальных разведчиков набросились на другого, заткнули ему тряпкой рот и скрутили. Схватка длилась не более минуты. Разведчики вылезли из траншеи и повели пленного. Но по ошибке они пошли не прямо, а влево. Семененко не успел окликнуть их, как вверх взвилась ракета, и в тот же миг по разведчикам резанула очередь из автомата. Бурков и Олещенко упали. Из-за бугра выскочили четыре гитлеровца. Коган крикнул Зайцеву, чтобы вел пленного, а сам остановился и стал отстреливаться. Семененко бросился ему на выручку. Зайцев не разобрался в темноте, кто бежит справа, и закричал Когану: «Нас окружают! Спасайся!» – и бросился в кусты, оставив пленного. Семененко и находившиеся с ним разведчики опоздали. Коган лежал, вцепившись обеими руками в горло гитлеровца. Оба были мертвы. Разведчики оттащили Когана и спрятали в кусты, чтобы потом вынести его тело. Пленный немец извивался на земле, пытаясь развязать руки. Семененко ухватил его за шиворот и поставил на ноги. Из-за бугра опять показались немцы. Семененко взвалил пленного на плечи и побежал. Немцы открыли по разведчикам стрельбу. Те, отстреливаясь, стали отходить в кусты. Когда стрельба затихла, Семененко снял с плеча пленного, кулем осевшего на землю. Разведчики уложили его на плащ-палатку, но пока его донесли до нашей передовой, он умер от пулевых ран, полученных от своих же солдат.

– Вот его документы, – Семененко положил на стол солдатскую книжку и несколько писем.

– А где Зайцев? – спросил Уральцев.

– А бис его знает, – буркнул Семененко. – Гукали, не откликнулся.

– Когана вынесли?

– Не удалось. Сегодня ночью пошлю ребят…

Глушецкий нахмурился.

– Пойду докладывать полковнику, – вздохнул он. – Будет мне на орехи.

Он был недоволен результатом разведки и огорчен смертью трех разведчиков. Командир бригады строго взыщет за невыполнение боевого задания.

Взяв с собой документы, Глушецкий пошел в штаб.

Вскоре он вернулся с кислым выражением на лице. Устало опустившись на табуретку, сказал:

– Полковник накричал на меня, выгнал из капонира и запретил появляться на глаза до тех пор, пока не приведем пленного. Как на мальчишку кричал… Сколько в нем, однако, солдафонского, несмотря на ум и образование…

– Что ж, будем охотиться, – спокойно отозвался Уральцев.

– Сегодняшней ночью мы не сможем пойти, – задумался Глушецкий. – Нужно подобрать место для вылазки. Придется завтра.

– Кого думаешь послать?

– На этот раз пошлю взвод Крошки. И сам пойду.

– Пойду я, – предложил Уральцев. – А ты обожди до следующего раза. На окраине Станички есть у немцев «аппендикс». Помнишь, мы еще острили, что надо его срезать. У немцев там, по-моему, боевое охранение. Сегодня ночью мы понаблюдаем, а завтра нагрянем. Не возражаешь?

Немного подумав, Глушецкий кивнул головой.

Стало светать. Кок принес завтрак. Позавтракав, Глушецкий и Уральцев решили поспать несколько часов. Но тут в блиндаж вошел Семененко и доложил, что появился Зайцев.

– Где же он был до сих пор? – изумился Глушецкий.

– Блукал, – усмехнулся Семененко. – От страха забежал в соседнюю бригаду.

– Что с ним делать? – вопросительно посмотрел Глушецкий на замполита.

– Мне кажется, – сказал Уральцев, – что надо арестовать и судить за трусость.

– Я того же мнения, – согласился Глушецкий и приказал Семененко: – Арестуйте его.

– Есть, – сказал Семененко и сокрушенно покачал головой. – Верно люди балакают: маленькая собачка весь свой век щенок. Не треба было брать такого…

После его ухода Уральцев встал и начал ходить из угла в угол, размышляя вслух:

– Вот вражий сын, задал задачу. Этот красивый юноша, имеющий любящих родителей и сам любящий жизнь, начитанный и сообразительный, хочет, конечно, жить. Но сегодня он купил это право ценой жизни товарищей. У него любящие папа и мама, а у Когана жена и дети. Прощать нельзя! К трусам надо быть беспощадным. Но – расстрелять или отдать в штрафную роту проще всего. Стоит передать дело в трибунал, и с нас снимется всякая ответственность.

– А трибунала ему не миновать, – заметил Глушецкий.

Он испытывал сейчас против Зайцева злость, которая заглушала все остальные чувства.

– Мне хотелось бы его испытать еще раз, – признался Уральцев. – Ведь он неплохо воевал в первые дни десанта. Пусть посидит в яме сегодня и завтра, а потом я взял бы с собой и проверил.

– Это в нашей власти, – сказал Глушецкий. – Но подумай, как воспримут такое решение разведчики. У нас разные люди. Не покажется ли им, что за трусость мы не наказываем? Дурной пример заразителен. Не думаю также, чтобы командир бригады одобрил наш либерализм по отношению к трусам. Я не понимаю, что ты вдруг взялся мудрствовать, расчувствовался. Идет, Гриша, великая битва, трус -первый помощник врагу, щадить его не следует. Я сам хотел из Зайцева сделать человека. Но теперь вижу – поздно. Из-за него мы не выполнили приказ о поимке пленного. А «язык» сейчас нужен, очень нужен. Немцы что-то замышляют.

Уральцев в раздумье проговорил:

– Черт его знает почему. Может быть, и не стоит возиться с ним. Пойду поделюсь своими мыслями с начальником политотдела.

В полдень, когда Глушецкий и Уральцев пили чай, в блиндаж вошел капитан Игнатюк.

Не здороваясь, он обвел командира и замполита насмешливым взглядом и с ехидцей в голосе сказал:

– Поздравляю с ЧП.

– Если в этом есть нужда, поздравляйте, – хмуро отозвался Уральцев.

Глушецкий промолчал.

Оба недолюбливали Игнатюка. Его первый визит в роту разведчиков был отмечен тем, что он потребовал у старшины водку. Старшина доложил Уральцеву. Игнатюк не смутился, отозвал Уральцева в сторону и таинственно прошептал на ухо: «Для дела, понимаешь, надо, для дела». Уральцев подумал, что, может быть, Игнатюк прав, не следует у начальства требовать объяснениями разрешил старшине выдать. Вскоре Игнатюк опять потребовал у старшины две бутылки водки. Но на этот раз таинственный шепот на ухо не возымел действия на замполита. «Если для дела, идите к интенданту», – заявил он капитану. Он уже узнал, что Игнатюк требовал водку у саперов, у связистов – и все «для дела». Игнатюк обиделся, обозвал Уральцева чиновником. А вскоре командир бригады вызвал Глушецкого и сказал, что на него и Уральцева поступило заявление, в котором они обвиняются в трусости, в неумении вести политическую работу с разведчиками. Громов не любил доносчиков.

Глушецкому заявил, что заявление написал Игнатюк. «Будь с ним поофициальнее, не панибратствуй, продать может», – заметил полковник. С того времени Уральцев и Глушецкий встречали появление Игнатюка с хмурыми физиономиями и старались поменьше разговаривать с ним.

Игнатюк сел на снарядный ящик, посмотрел на стол и покачал головой.

– Чай пьете. Ну и ну… Как в пословице говорится: что касается вина, то они пили воду. Или водка надоела?

Глушецкий и Уральцев переглянулись, на лицах обоих показалась чуть заметная ироническая усмешка, но ни один не ответил Игнатюку.

Игнатюк не обратил на это внимания, только поджал тонкие губы, словно принюхиваясь, и уже строго заговорил:

– Человек, который проявил трусость, – предатель родины. Согласны вы с этим?

– Святая истина, – подтвердил Уральцев, невольно усмехнувшись.

Игнатюк был горазд изрекать прописные истины.

– А человек, который неизвестно что делал несколько часов за передним краем, внушает еще большее подозрение. Таким путем ваш Зайцев совершил одно явное преступление и подозревается в другом, еще более тяжком.

– Второе непонятно, – сказал Уральцев.

Снисходительно улыбнувшись краем губ, Игнатюк укоризненно покачал головой.

– А еще разведчики… Должны догадаться.

Уральцев повернулся к Глушецкому.

– Ты понял?

– Догадался. Думаю, что ерундовина.

Игнатюк закурил, несколько мгновений молчал, пуская кольца дыма в потолок, потом изрек тоном, не допускающим возражения:

– Зайцева надо отправить туда, куда следует. Могу отвести его сам и доложить.

– А что там будут делать с ним? – полюбопытствовал Уральцев.

– Займутся беседой, – усмехнулся Игнатюк. – Есть подозрение, что за эти часы, проведенные за передним краем, он запродался немцам.

Уральцев рассмеялся. Глушецкий нахмурился и передернул плечами.

– Не смешно, – сердито заметил Игнатюк.

– Не смешно, – согласился Уральцев, согнав с лица улыбку. – Не смешно, а грустно. Сверхподозрительность не украшает человека, она делает его глупым. Вы, товарищ капитан, изрекли глупость.

Игнатюк резко встал и сдвинул брови.

– Вы забываетесь. Я старше вас по званию и не позволю оскорблять себя нижестоящему…

– Ах, выходит, я нижестоящий. Вот если был бы вышестоящий тогда мог бы… Не так ли?

– У меня нет желания разводить с вами дискуссию. Распорядитесь о Зайцеве.

– У нас свои соображения, – сказал Уральцев.

Темные колючие глаза Игнатюка еще более потемнели.

– Как это понимать? Неподчинение?

– Вы тоже забываетесь, капитан, – не выдержал Глушецкий. – Ни я, ни замполит не находимся в вашем подчинении, и вы не имеете права приказывать нам. За личный состав отвечаю я и мой заместитель по политчасти, а не вы.

– Вон как вы заговорили, – удивленно вскинул брови Игнатюк. – Нездоровые разговорчики.

– Зайцева будут судить товарищи, – сказал Уральцев.

Он не сказал Игнатюку, что вопрос уже согласован с начальником политотдела и с командиром бригады. После того как Уральцев доложил начальнику политотдела о происшествии и своих мыслях, тот позвонил Громову и внес предложение отдать Зайцева на суд разведчиков. Громов согласился. Пусть Игнатюк сунется к ним с кляузой. Можно представить, с какой физиономией выскочит он от командира бригады.

Морща нос, Игнатюк язвительно заметил:

– Демократию вздумали разводить.

– А почему вы с таким пренебрежением говорите о демократии, – возмутился Уральцев. – Демократия лежит в основе советского строя.

Игнатюк досадливо отмахнулся:

– Бросьте, замполит, поучать.

Он шагнул к двери, но у порога повернулся к Уральцеву, настораживающе поднял палец и с угрозой бросил:

– Ты допрыгаешься.

На лице Уральцева не дрогнул ни один мускул, он только поднял руку и воскликнул:

– Минуточку, капитан. Есть разговор один. Совсем было запамятовал. Касается вас лично.

Капитан вернулся, сел на ящик. Уральцев мигнул Глушецкому, и тот кивнул в знак того, что понял.

– Мне надо отлучиться, – сказал Глушецкий и вышел из блиндажа.

Уральцев сел напротив Игнатюка и сказал:

– На днях я пойду с группой разведчиков за «языком». Поскольку вы сомневались в моих боевых качествах, я попросил командира бригады, чтобы со мной пошли вы. Он дал согласие. Так что – готовьтесь.

Игнатюк вскочил:

– Была нужда… У меня своих дел хватает…

– Одно другому не мешает. Да вы садитесь.

Игнатюк сел и настороженно посмотрел на несколько необычное выражение лица замполита. Уральцеву хотелось говорить спокойно, не выдавая своих чувств. Но внутри его все бурлило от гнева, от желания ударить по ехидному носу капитана, и помимо его воли это в какой-то степени отразилось на лице. Все же Уральцев заставил себя улыбнуться и с невинным видом спросить:

– Трусите, капитан?

– Я никогда не трушу, когда дело идет об интересах государства, – сухо заявил Игнатюк. – Но надо считаться с целесообразностью.

– Стало быть, будете отказываться, – заключил Уральцев и, уже не в силах сдержать свои чувства, с яростью заговорил: – Слушай, капитан, я вижу тебя насквозь. Ты карьерист, а может быть, и похуже. Знаю, зачем тебе хотелось самому повести Зайцева и доложить, что он шпион. Маленький капиталец хотел приобрести на жизни парнишки. Так вот слушай: если будешь подкапываться под меня или Глушецкого, делать нам гадости, то обижайся потом на себя. Не посмотрю ни на что, а голову твою откручу и скажу потом, что так и было. Наказание меня не страшит. Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. И знай, что я и Глушецкий любим Родину не меньше твоего и ни сил своих, ни жизни не пожалеем для борьбы с фашистами. Понял?

Он говорил, почти в упор глядя в глаза Игнатюка. Тот не отводил взгляда, только щурился, и Уральцев видел, что в глазах капитана нет смятения, в них читалось: «Говори, говори, а последнее слово за мной». Тогда Уральцев встал, протянул руку Игнатюку и сказал:

– Будем считать, что у нас состоялась дружеская беседа, во время которой достигнуто взаимное понимание. Не так ли?

И он сдавил руку капитана. Тот сморщился от боли.

– Ладно, пусти руку.

Но Уральцев сдавил сильнее, и капитан, вскрикнув, сполз с ящика. Не выпуская руки, Уральцев сквозь зубы процедил:

– Подтверди, что все понял.

– Понял. Ну, хватит.

Уральцев выпустил его руку. Капитан встал, потер руку и, не глядя на замполита, пошел к выходу.

– Разрешаю взять у старшины бутылочку «Московской», – сказал Уральцев.

– Иди ты к черту, – не оборачиваясь, зло бросил Игнатюк.

Стоявший поблизости от блиндажа Глушецкий увидел, как Игнатюк чуть ли не бегом помчался по траншее.

Войдя в блиндаж, он спросил:

– Чего это он словно с привязи сорвался?

Уральцев стоял у стола и с ожесточением почесывал подбородок.

– Поговорили, – усмехнулся он.

– Ты не дал ему по шее?

– До этого не дошло. Обменялись дружеским рукопожатием.

– И ты поставил его на колени, – догадался Глушецкий, зная силу руки Уральцева.

– Сам встал.

– Стоило ли? – задумался Глушецкий. – Предупреждал же полковник, не тронь дерьмо…

– Поживем – увидим. Начальнику политотдела я расскажу.

– Почему он такой?

– Кто?

– Да этот Игнатюк. В такое время заниматься склоками, подсиживанием, выслуживаться перед начальством…

– Такое уж воспитание, видимо. Да и мать-природа наградила его такими качествами. Коган как-то рассказывал анекдот о подобном человеке. Попал такой в яму. А там уже сидят волк, заяц, коза. Сидят в западне сутки, двое. Проголодались. Волк ощерил зубы, и все заметались по яме. Тогда Игнатюк и говорит…

– Игнатюк?!

– Однофамилец… Сердито так говорит: «Чего вы панику подняли? Товарищ волк знает, кого кушать».

– И волк съел зайца.

– Его, конечно. Он оказался самым большим паникером.

Глушецкий улыбнулся, по улыбка получилась грустной.

2

Зайцев стоял перед разведчиками с опущенной головой, без пояса, грязный, дрожащий.

«Какой он жалкий и противный», – подумал Глушецкий, стараясь не смотреть на него.

Разведчики сидели молча, хмурые, с суровыми лицами. Они любили Когана за его веселый нрав, умение по-матросски выкрутиться из любой беды и никогда не падать духом, и они, конечно, не могли простить Зайцеву, которого обвиняли в его смерти.

Уральцев глядел на разведчиков спокойным, сосредоточенным взглядом, пытаясь определить, что они будут говорить о Зайцеве, какую кару требовать для него. Если разведчики приговорят Зайцева к расстрелу, то приговор нужно привести в исполнение сегодня же. Кто должен расстреливать? Начальник политотдела сказал, что это должен сделать командир роты. Но Глушецкий, когда Уральцев сообщил ему об этом, брезгливо поморщился и сказал: «Я убиваю только в бою. У меня на пленного рука не поднимается, а на своего тем более». Уральцев чувствовал, что у него не дрогнула бы рука, будь Зайцев настоящий враг. Но ведь он не враг, он обыкновенный советский парнишка. Вся его вина состоит в том, что у него нет качеств настоящего воина. Сейчас Уральцев думал, что, пожалуй, напрасно он затеял все это дело. Следовало бы, как советовал Глушецкий, передать дело в военный трибунал. Можно было сделать так, чтобы суд проходил в роте, чтобы все разведчики слушали и «наматывали на ус».

Глушецкий поднялся и, кашлянув, обвел всех строгим взглядом. Не взглянул только на Зайцева.

– Командир бригады, – сказал он, – приказал отдать бойца Зайцева на ваш суд. Как решите – так и будет. В чем он провинился – вы знаете. Прошу высказываться.

Несколько минут все молчали. Зайцев поднял голову и опять опустил. Первым взял слово Добрецов.

– Раздумывать тут долго не приходится, – сказал он решительно. – За невыполнение боевого задания и проявленную трусость положен расстрел. Нам не нужны людишки вроде Зайцева.

– Я согласен с Добрецовым, – заявил сержант Третьяков, зачисленный в роту недавно с пополнением. У него было узкое загорелое лицо с глубокими морщинами на лбу и под глазами. – В батальоне, в котором я служил, из-за одного труса погиб целый взвод, была отдана противнику высота. Труса мы расстреляли прямо на поле боя. Зайцева надо было расстрелять так же во время разведки, чтобы другим неповадно было.

– Так он же убежал, – насмешливо заметил кто-то.

Третьяков не ответил на реплику, а только сердито метнул строгими глазами на разведчиков и сел.

«Резко говорят, – подумал Глушецкий. – Неужели приговорят к расстрелу?»

Поднялся Гучков. Ткнув пальцем по направлению Зайцева, он резко и презрительно проговорил:

– Вот он стоит перед нами, как пленный. Посмотрите, какой жалкий этот лев с заячьей душой… Думаю, что у каждого из нас скребет на сердце, глядя на него. Я, например, думаю: «Не доведи, боже, стоять мне перед товарищами в таком виде». Слушай, Зайцев, чувствуешь ли ты, что совершил подлое дело? Отвечай! – уже повелительно крикнул он.

Зайцев поднял голову и опять опустил.

– Мне нет оправдания, – чуть слышно произнес он. – Но я прошу пощадить меня.

– Слышали? – повернулся Гучков к разведчикам. – Он сам себя осудил, но он просит пощады. На войне, брат, не щадят. Нет! Да и сам посуди, за что тебя щадить?!

«И этот скажет расстрелять», – подумал Уральцев, удивляясь резкости суждений выступающих.

– Но, – Гучков многозначительно помолчал, – расстрелять проще всего. С этого труса надо снять шкуру. Но душу губить его пока не следует. В штрафную роту отдавать тоже нет смысла.

– Правильно, – живо откликнулся Байсаров и вскочил. – Я тоже был трус. Ужасный трус был. Почему? Сердце закалки не имело. Стрелять меня надо было? Да? Кому польза? Раньше я на небо смотрел из глубокого колодца. Поэтому мало видел. Зайцев тоже смотрит из колодца. Чего ему видно? Ничего не видно. Надо, чтобы увидел. Тогда хороший воин будет. Еще орден получит.

И он сел, смущенно улыбнувшись. Это была его первая речь, и он сам удивился, что довольно складно говорил по-русски.

Встал Трофим Логунов. Он посмотрел на Зайцева тяжелым взглядом своих темных глаз с желтоватыми белками и с презрением сморщил рябоватый нос.

– Тельняшку, паразит, носит, а сам того не знает, что раз надел полосатую морскую душу, то должен быть таким, как все моряки. Я предлагаю стянуть с него тельняшку, а дать обыкновенную нижнюю рубаху. Пусть знает, что она не для прилику дается. Добрецов и Третьяков предлагают расстрелять. Я с ними не согласен. Подумаешь, прокуроры какие! Можно подумать, что у них вместо сердца булыжник, обросший ракушками. Случается с человеком, что душа в пятки уходит. И со мной бывало. А теперь парень оклемался. Слышали, что он сказал Гучкову? Давайте проверим его еще разок. Ежели он опять струсит, то я сам его прямо на передовой ухайдакаю. Тогда будет не жалко. А тельняшку пока снимем. Возражений нет? Снимай, Зайцев.

Не поднимая головы, Зайцев снял тельняшку и надел гимнастерку на голое тело. Логунов взял тельняшку и передал старшине.

Слово попросил Гриднев. «Интересно, что он скажет? – насторожился Глушецкий. – Как батя предложит, так и решат. Его ребята любят».

Гриднев подправил левой рукой успевшие отрасти пышные усы, а правой снял шапку и прокашлялся.

– Уважаемые судьи, дорогие друзья, – начал он. – Мы решаем сегодня судьбу человека. Надо быть мудрыми. В нашей МТС, помню, произошел однажды такой случай. Тракторист Никита Симак спалил трактор. Директор МТС, конечно, разозлился и передал дело прокурору. Тот пришил парню вредительство и собирался укатать его в тюрьму лет на пяток. Узнал об этом секретарь райкома и заступился за человека. Этот Никита, надо сказать, рос сиротой, был молчаливый и тихий парень, но работящий. Еще до того как сгорел трактор, секретарь райкома познакомился с ним и понял, что он за человек. Посоветовал секретарь прокурору не отрывать Никиту от земли, а директору МТС приказал «проработать» Никиту на собрании трактористов. Сам приехал на собрание. Было Никите! Товарищи свои не хуже прокурора крыли. До слез проняли. Зато, скажу вам, после этого лучшего тракториста в МТС не было. Через год его выдвинули бригадиром тракторной бригады. К чему я это вспомнил? Сообразите сами. Есть такая русская пословица: в кремне огня не увидишь, пока по нему обухом не ударишь. Для Зайцева таким обухом является наш суд. Посмотрим, какую искру он даст. Может, кремешек окажется крепеньким, а может, рассыплется, как простой песчаник. Хорошо Байсаров сказал о глубоком колодце, из которого виден только кусочек неба. Ты, Зайцев, запомни его слова. Байсаров как-то сказал мне, что у узбеков есть такая пословица: называться человеком легко, быть человеком труднее. Глубокий смысл заключен в ней. Ты, Зайцев, вдумайся в нее. Мы не расстреляем тебя, мы даже не выгоним тебя из разведки в стрелковую роту, но мы от тебя потребуем стать настоящим человеком. Ты покрыт позором с головы до пят. Счищай его, да поскорее.

Он опять пригладил усы и сел, морщась от боли в ревматических ногах.

После Гриднева никто выступать не захотел.

– Все ясно, давайте решать, – послышались голоса.

Глушецкий переглянулся с Уральцевым.

– Поставим на голосование? – тихо спросил он.

Тот молча кивнул головой.

– Есть два предложения, – сказал, вставая, Глушецкий. – Первое – передать дело в трибунал и просить трибунал приговорить к расстрелу. Второе предложение – оставить Зайцева в разведке, ограничиться товарищеским судом. Кто за первое предложение?

Не поднялась ни одна рука. Даже Добрецов и Третьяков не голосовали. Зато все подняли руки за второе предложение.

Уральцев вышел из землянки, улыбаясь.

Вечером Уральцев пошел с Крошкой в Станичку. Другую группу разведчиков Глушецкий послал провести наблюдение на кладбище, чтобы в случае неудачи в Станичке можно было в следующую ночь пойти туда за «языком».

После их ухода в блиндаж заявился начальник разведотдела бригады капитан Новиков.

– Скажи, чтобы принесли поужинать, – распорядился он, устало опускаясь на табуретку.

Нечитайло принес ему полкотелка пшенной каши. Глянув на нее, капитан округлил глаза.

– Меня, начальника, угощать пшеном! – крикнул он на повара и повернулся к Глушецкому: – Для насмешки?

– Больше ничего не имеем, – сказал Глушецкий.

– Как! У вас не найдется полбанки мясных консервов и ста граммов спирта?! – обидчиво воскликнул Новиков.

– Представьте себе, – усмехнулся Глушецкий. – Старшина принес со склада только хлеб и пшено. Видимо, на складе больше ничего нет.

Новиков подозрительно покосился на него.

– Что-то тут не так, – хмуро заметил он. – Ну, ладно, поужинаю в батальоне. Докладывай, что намерен делать. Полковник злой, меня прогнал в батальон и запретил являться в штаб, пока не будет приведен пленный.

Глушецкий рассказал, что в двух пунктах ведется наблюдение, следующей ночью взвод Крошки пойдет за «языком». Выслушав командира роты, Новиков назидательно заявил:

– «Язык» должен быть добыт любой ценой. Таков приказ командующего. Людей не жалей. На то война.

Когда Новиков ушел, Глушецкий с озлоблением подумал:

«Эх ты, начальник! Не жалеть людей… И откуда ты взялся такой? Удивительно, как терпит его полковник?»

В блиндаж вошел Семененко. У него был растерянный вид.

– Не нашел Когана, – доложил он.

– Куда же он мог деться? – удивился Глушецкий.

– Шукали, шукали. Нема, – Семененко развел руками. – Мабуть, немцы его забрали. Буркова и Олещенко принесли. Похоронили в батальоне.

Глушецкий задумался.

– Мертвый немцам не нужен. Может, он не был убит?

– Не дышал. – Семененко глубоко вздохнул и растерянно проговорил: – А может, и верно!.. Бывает, сердце не стучит, а потом отходит… Неужто я оплошал? – И уже решительно заявил: – Не мог я ошибиться! В грудь и голову… Сам бачил.

– Да, нехорошо получается, – огорчился Глушецкий. – Надо бы похоронить его, как полагается.

Семененко вышел, сутуля широкие плечи и растерянно разводя руками.

Глушецкий также вышел из блиндажа на свежий воздух. Ночь выдалась лунной. На передовой шла оживленная перестрелка, взлетали вверх ракеты. В общем, все было так, как каждую ночь. При лунном освещении Глушецкий увидел солдат, идущих с грузами на передовую. Это шли повара с пищей, старшины с продуктами, полученными в береговом складе, солдаты с патронами и снарядами. Шли на передовую штабные и политотдельские работники, интенданты, разведчики. С передовой к берегу шли раненые. Из всех землянок вылезали люди, оживленно переговаривались, слышался смех. Быт на Малой земле сложился сам собой. Днем противник, владевший всеми высотами, просматривал Малую землю до самого берега и, обнаружив хотя бы одного человека, открывал огонь целой батареей. Поэтому всякое движение днем замирало, десантники спали. Но как только спускались сумерки, Малая земля оживала.

Море было пустынным, и на берегу царила тишина. Караван судов еще не показывался. При лунном освещении четко обрисовывался треугольник Суджукской косы. Глянув на нее, Глушецкий вдруг вспомнил, что до войны грязью из лагуны люди лечили ревматизм. «Как же это я раньше не вспомнил, – ругнул себя. – Надо сказать Гридневу, чтобы попробовал лечить этой грязью свои ноги».

3

У разведчиков наступила полоса неудач.

Взвод Крошки не привел пленного. Вначале как будто все шло хорошо. Разведчики незамеченными подобрались почти к самому дому, в котором находилось боевое охранение немцев. Перед домом не было ни мин, ни проволочного заграждения. И вдруг раздался сильный звон, под ногами стали рваться фугасы. Оказывается, немцы хитро придумали: перед домом вся земля была опутана мелкими проводочками, соединенными со звонками и фугасами. Из двух окон, превращенных в амбразуры, немцы открыли огонь из пулеметов. Пришлось залечь.

Медлить было нельзя. Уральцев вскочил и, крикнув, чтобы подбегали вплотную к дому, где безопаснее, побежал к дверям. Не добежав нескольких шагов до порога, он упал. И в этот момент немцы открыли заградительный огонь из орудий. Снаряды ложились густо, и разведчики начали пятиться. Из дверей выскочили два гитлеровца и подбежали к Уральцеву. Их намерение разгадал Зайцев, и раньше, чем они схватили замполита, он в несколько прыжков оказался около них. Выстрелы раздались одновременно. Свалились оба – и гитлеровец и Зайцев. Артиллерийский обстрел длился минут десять. Одного разведчика убило и трех ранило. Крошка решил, что продолжать блокировать дом бесполезно. Когда артиллерийский обстрел затих, он послал Лосева и Добрецова вынести Уральцева и Зайцева.

Глушецкий разозлился, узнав о происшедшем.

– Почему замполит должен быть впереди, черт вас возьми? – возмущенно кричал он на Крошку, стоявшего с понурым видом. – Хотя бы приволокли убитых гитлеровцев. Вам бы вовремя смыться. Хорошо заучили это правило… Ах, как бездарно вы руководили операцией! Идите с донесением к начальнику разведотдела.

Сам он пошел в санроту, находившуюся метрах в двухстах, проведать раненых.

Когда он пришел туда, Уральцев лежал на операционном столе. В операционную Глушецкого не пустили. Он дождался, когда оттуда вышел хирург, и спросил:

– Каково состояние старшего лейтенанта?

– Выживет, – уверенно ответил хирург. – Организм у него железный. Операция прошла удачно. Сегодня отправим на Большую землю.

Среди раненых, лежавших на носилках в полутемном коридоре, Глушецкий заметил Зайцева. Склонившись к нему, он услышал, как тот тихо стонет, закрыв глаза.

– Как самочувствие, товарищ Зайцев? – спросил он.

Тот открыл глаза.

– Товарищ командир… – слабым голосом произнес он, пытаясь улыбнуться, – я вот, как видите…

– В какое место ранены?

– В плечо и шею…

– Вылечат, – уверенно произнес Глушецкий.

– Товарищ командир, – в глазах Зайцева показались слезы, – Верните мне тельняшку…

Глушецкий тихо пожал ему руку и пообещал:

– Вернем.

С Уральцевым так и не удалось поговорить. После операции он долго не приходил в сознание. В полубессознательном состоянии санитары понесли его к берегу.

На рассвете Глушецкий пошел на кладбище, чтобы лично пронаблюдать за объектом, на который ночью должны напасть разведчики. На этот раз Глушецкий решил сам возглавить разведгруппу.

Вечером он вернулся в роту, поужинал и в полночь с десятью разведчиками, взятыми из обоих взводов, пошел на передовую.

Но и на этот раз поймать пленного не удалось. Немецкие ракетчики заметили разведчиков метров за тридцать и подняли тревогу. И сразу же со всех сторон застрекотали пулеметы и автоматы. А через минуту вся нейтральная полоса была засыпана вражескими снарядами. Высота, на которой находилось кладбище, была господствующей. Малая земля и город отлично просматривались с нее. Поэтому гитлеровцы особенно сильно укрепили высоту, поддерживали тяжелой артиллерией. Двух разведчиков убило, а Глушецкого слегка контузило. Пришлось вернуться ни с чем.

Капитан Новиков дожидался возвращения разведчиков в штабе батальона. Выслушав Глушецкого, он сердито сказал:

– Будет мне от полковника… Единственное, чем могу успокоить его, это сообщить, что ни одна бригада пленного не поймала. Пусть поймет, что при нынешней обороне противника невозможно действовать мелкой группой, а надо предпринимать разведку боем в составе одного-двух батальонов.

Вернувшись в роту, Глушецкий лег. Его тошнило. Сильно болела голова, зубы непроизвольно выбивали дробь.

На третьи сутки Глушецкого вызвали в штаб корпуса. К этому времени он чувствовал себя почти здоровым.

В штабе корпуса Глушецкий пробыл пять часов. Там состоялось нечто вроде семинара разведчиков. Командир корпуса, начальники разведотделов бригад и командиры разведывательных рот рассказали много интересного. Глушецкий записал в свой блокнот немало полезных советов. Возвращаясь, он размышлял: «Генерал сделал правильный вывод – разведчики храбры, но не умеют применять хитрость».

Было уже темно, когда Глушецкого вызвал командир бригады. К нему он пошел вместе с Новиковым.

Полковник встретил их не очень дружелюбно. Не поздоровавшись и не приглашая садиться, он довольно резко проговорил:

– Ну, так называемые разведчики, вижу, что привести пленного вам не по силам. Может, мой умишко окажется сообразительнее вашего. Когда-то во время гражданской войны и я был разведчиком. Слушайте, что скажу.

Он развернул карту и показал пальцем на красную пометку.

– Вот Безымянная высота. Между ней и кладбищем стык двух частей противника. Стык хорошо охраняется несколькими пулеметными гнездами. Перед этим пулеметным гнездом метрах в пятнадцати сидят в яме два ракетчика. А перед ними минное поле и проволочное заграждение. Я облюбовал этих ракетчиков. И вот почему. Здесь кругом растут кусты держидерева. Немцы допустили ошибку, что не вырубили их. Мы воспользуемся их ошибкой. Ваши соображения? – полковник вопросительно посмотрел на Новикова и Глушецкого.

Несколько секунд Глушецкий и Новиков молчали, затем Глушецкий сказал:

– Мне кажется, что здесь надо действовать трем-четырем разведчикам.

– Почему так мало? – сдвинул густые брови полковник.

В голове у Глушецкого уже созрел план действия.

– Разрешите, товарищ полковник, рассказать подробнее?

– Говори.

– После полуночи три-четыре разведчика и сапер поползут несколько левее или правее ракетчиков. Сапер сделает проход в минном поле и в проволочном заграждении. Затем они залягут в кустах и будут лежать несколько часов. За полчаса до рассвета, когда фашистов станет одолевать сон, разведчики набросятся на них, свяжут и поволокут.

– А пулеметы? Немцы услышат и посекут их из пулеметов, – заметил Новиков.

– Разведчиков должны поддержать артиллеристы. К пулеметным гнездам заранее пристреляться.

Полковник с довольным видом погладил бороду.

– Та-ак, – протянул он. – Вижу, совещание в штабе корпуса провентилировало вам мозги. Я мыслил таким же образом. Даже артиллеристам сказал, чтобы пристрелялись. Давайте обдумаем, кому поручить.

– Я сам пойду, – заявил Глушецкий.

Несколько мгновений полковник раздумывал, покусывая ус, потом сказал:

– Вы не пойдете. Не поручить ли это дело вашему главстаршине Семененко?

– Можно ему, – согласился Глушецкий. – С ним пойдут Кондратюк, Гучков, Логунов.

– Сейчас же посылайте их в наблюдение. Пусть наблюдают всю ночь и день. Завтра вечером вернутся, отдохнут – и в полночь пойдут за «языком». Через полчаса к вам придет сапер. Вы же завтра ночью будете со мной на наблюдательном пункте. Оттуда будем руководить артогнем. Семененко пусть возьмет с собой ракетницу для вызова огня. Сигнал – зеленая ракета. А сейчас можете идти.

В полночь разведчики ушли на передовую.

Вернулись на рассвете. Глушецкий был доволен результатами наблюдения. Объект для разведки, облюбованный полковником, понравился и ему, и теперь он был уверен, что на этот раз «язык» будет взят. Позавтракав, Глушецкий завалился спать и спал крепко до полудня. Проснувшись, он увидел Крошку. Лейтенант сидел расстроенный и вертел в руках письмо. Увидев, что командир проснулся, он сказал:

– Письмо получил довольно странное.

– От кого? – полюбопытствовал Глушецкий.

– От Розы. Переписываюсь с ней. Уже два письма получил от нее. И утром третье принесли, но непонятное в нем содержание. Пишет: «Здравствуй, Шурик». А я Анатолий. В письме все про любовь вспоминает, про страстные поцелуи. А я ни разу не поцеловал ее. Почему Шурик?..

И он недоуменно пожал плечами. Глушецкий рассмеялся:

– Адреса перепутала! Писала одному, послала другому. Бывает. Ох, лихая, видать, девка!

– Да разве же так можно? – Крошка переменился в лице. – Чувство к одному человеку должно быть.

– Попадаются и любвеобильные Розы… У роз всегда шипы бывают.

– Вы думаете?

Глушецкий перестал смеяться и уже серьезно, даже с некоторой досадой, сказал:

– Наивный ты человек, Анатолий. Только раз поговорил и по уши влюбился, не зная, что за человек. Разве так можно?

– Да ведь любовь с разумом не считается.

Он вытянул ноги и в задумчивости посмотрел на сапоги, подаренные Розой. За два месяца они пообтрепались основательно.

– Бывает любовь с первого взгляда, – сказал он упрямо.

– В романах.

После обеда Глушецкого вызвал начальник политотдела подполковник Яснов. Политотдел находился невдалеке, в небольшой балке, заросшей кустами держидерева. Три блиндажа, хорошо замаскированных, глубоко уходили в землю.

Подполковник Яснов за эти месяцы утратил румянец на щеках, лицо его осунулось и побурело, белесые брови и ресницы выцвели, на висках густо светились седые волосы. Лишь глаза остались прежними – радостно-удивленными.

Подполковник пригласил Глушецкого присесть, заговорил о деле.

– Вы, товарищ Глушецкий, ждете, когда политотдел пришлет вам заместителя по политчасти?

– Жду, – признался Глушецкий.

– Советую не ждать. В ближайшие дни, по крайней мере, не получите. А к тому времени, по-видимому, в ротах вообще не будет заместителей по политчасти. По штату не будет положено. Теперь командиры рот должны не только командовать, но и проводить среди личного состава политическую работу, руководить партийной и комсомольской организациями.

Глушецкий смотрел на подполковника не без растерянности: вот уж не ожидал, что ему придется еще и политработу вести в роте.

– Вижу, испугал вас. Не робейте, – сказал подполковник, с улыбкой глядя на Глушецкого.

– Тяжеловато будет с непривычки, товарищ подполковник, – вздохнул Глушецкий.

– Я и не говорю, что легко. Но ведь надо. Не так ли?

Вернувшись в роту, он вызвал Гриднева.

– Пока нет замполита, нам придется вместе проводить политическую работу в роте. Давайте составим план, – сказал он ему.

– Давайте, – охотно согласился Гриднев. – Разрешите только сходить за моими планами.

Он выбежал и быстро вернулся с тетрадью, свернутой в трубочку. Его маленькие светло-карие глаза светились такой веселостью и все смуглое лицо выражало такую радость, что Глушецкий с некоторым удивлением сказал:

– Вы выглядите именинником, Артем Архипович.

– А я и есть именинник, товарищ командир, – весело проговорил Гриднев, привычным жестом подправляя пышные усы. – От сына письмо получил.

– У вас есть сын? – спросил Глушецкий. – Почему вы раньше об этом не говорили?

– А зачем? У каждого человека в моем возрасте есть сыновья или дочери. Сын был как сын, ничем не выделялся. Учился в военном училище, потом пошел на фронт. Мне писал редко. Да и, откровенно говоря, вздорный был парень. Недолюбливал я его.

– Вы говорите – был. Как это понимать?

– О, теперь, думаю, он не такой! – с убеждением сказал Гриднев и самодовольно улыбнулся. – Теперь он командир танкового батальона, за бои под Сталинградом удостоен звания Героя Советского Союза. Сегодня порадовал меня в письме таким сообщением. Герой! Золотую Звезду, товарищ командир, выстрадать надо. Теперь я могу гордиться…

– Поздравляю, Артем Архипович. – Глушецкий от души пожал его руку. – Теперь понимаю причину вашего радостного настроения.

– Есть и вторая причина, – улыбнулся в усы Гриднев. – Стал я по вашему совету лечить ноги грязью из Суджукской лагуны. Отлично помогает. Боли прошли. Еще ванн десять сделаю – и опять буду в строю. Еще повоюю! Я словно помолодел, товарищ командир. На душе легче стало от сознания, что еще могу быть полезным Родине. А то было захандрил совсем. Очень плохо, когда мысли в небе, а ноги на печи. У нас в МТС, помню, работал механик Свиридов. Машины знал так, что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать любую. Без него МТС как без рук. И вдруг, как на грех, заболел – и отнялась у него правая нога. Лежит он дома, скучает, а в МТС горячая пора, к весне готовимся. Мысли у человека в мастерской, а ноги к постели прикованы. Маета, а не жизнь! Не утерпел он, смастерил коляску и заявился в мастерскую. Так в коляске и разъезжал от трактора к трактору с утра до поздней ночи. Вот и я в таком положении чуть не оказался.

– Давайте, однако, Артем Архипович, займемся планом, – напомнил Глушецкий.

– Точно, – спохватился Гриднев и развернул свою тетрадь.

Глушецкий вынул из чемодана большую папку в коленкоровом переплете.

– Мы посмотрим, как планировал Уральцев. Это его дела, – заметил он.

Развернув папку, он увидел так и неоконченный очерк о Малой земле, личные планы замполита, вырезанные из газет сводки Совинформбюро, планы партийной политической работы. На обложке одной тетради стояла надпись «Ленин и моряки». Глушецкий вспомнил, что Уральцев писал на эту тему беседу к годовщине смерти Ленина, но провести ее не успел. Перелистав тетрадь, он увидел, что беседа написана полностью, и ему вдруг захотелось прочесть ее разведчикам. Пусть она напомнит им о близком человеке, с которым, может быть, они никогда в жизни встретятся, но память о котором сохранится в их сердцах.

Гриднев одобрительно отозвался о намерении командира.

Вечером, когда с передовой вернулся Семененко с товарищами, Глушецкий собрал всех разведчиков в наиболее просторном блиндаже.

– С нами нет нашего замполита, – начал он, – но у нас есть одна беседа, которую он не успел провести. То, о чем он хотел вам рассказать, прочитаю я.

4

Безымянная высота господствовала над Малой землей. Была она пологой, густо заросшей кустами колючего держидерева. По скату, обращенному к морю, проходила дорога из города в совхоз «Мысхако». В февральских и мартовских боях десантники дошли до нее, но дальше продвинуться не смогли. Дорога стала линией обороны. Гитлеровцы заминировали ее. Метрах в двадцати от дороги лежало второе минное поле и проволочное заграждение.

За высотой находились гитлеровские минометные и артиллерийские батареи, которые вели огонь по Малой земле.

Семененко, Кондратюк, Гучков и Логунов два дня и две ночи вели наблюдение за стыком противника на Безымянной высоте, где находились ракетчики. Во вторую ночь саперы проделали проходы в минных полях и в проволочном заграждении. Сделали они это довольно аккуратно, так что и днем нельзя было заметить проделанные проходы.

Весь третий день разведчики проспали в блиндаже стрелковой роты, державшей тут оборону. Первым проснулся Кондратюк. Выглянув из блиндажа и увидев, что близится вечер, он крикнул спящим:

– Довольно дрыхнуть!

Разведчики вышли из блиндажа и по ходу сообщения прошли к небольшой балочке, где протекал ручей. Умывшись, они сели на камни и закурили.

– В животе – тоска смертная, – протянул Кондратюк. – Догадается старшина прислать чего-нибудь заморить червяка или придется терпеть до завтрашнего утра?

– Сухой паек нам дали по сегодняшний вечер, – сказал Логунов. – Сверх нормы у старшины не допросишься. А я бы тоже не прочь… Эх, кабы знать да ведать, где нынче пообедать.

– Полкотелка горяченького неплохо было бы, – поддержал разговор Гучков.

– Прекратить балачки про харч, – сердито буркнул Семененко и облизнул губы. – У тебя, Кондратюк, дыра во рту насквозь просверлена, не можно ее наполнить.

– Эх, главстаршина, – с соболезнованием покачал головой Кондратюк и убежденно заявил: – Нет той птицы, чтобы пела, да не ела. Харч на фронте – наиглавнейшее дело!

– Цыц, говорю! – прикрикнул Семененко.

Кондратюк вздохнул и с завистью посмотрел на двух солдат, несущих в роту четыре ведра с супом и кашей.

– О! – неожиданно воскликнул он, хлопнув себя рукой по лбу. – Отличная мысль! Разрешите, товарищ главстаршина, сбегаю в батальонную кухню. Я так думаю, что никакой кок не откажет разведчикам!

Семененко одобрительно кивнул. Он сам тоже не прочь был поесть. Сухой паек разведчики закончили еще утром.

Минут через двадцать Кондратюк вернулся с двумя котелками в руках.

– Свет не без добрых коков, – сияя, сообщил Кондратюк. – Один котелок полон супа, другой – каши.

Из-за пазухи он вынул большую краюху хлеба.

Разведчики повеселели.

– Доставай личное оружие, – озорно блеснул глазами Семененко, вынимая из-за голенища ложку.

Ложки оказались, конечно, у всех.

– И вчера можно было? – спросил Логунов, опуская ложку в котелок.

– Можно, – ответил Кондратюк. – Промашку дали мы.

– Это точно, – с сожалением произнес Логунов.

Через несколько минут котелки опустели. Кондратюк протянул их Логунову со словами:

– Я принес, ты отнеси.

После обеда опять закурили, поджидая прихода командира разведроты.

Кондратюк вынул из кармана письмо и стал читать. Это письмо ему принес вчера Глушецкий. Первое за год, оно было настолько долгожданным, что моряк перечитывал его несколько раз. Писала мать из освобожденной в феврале от гитлеровцев кубанской станицы Усть-Лабинской. Сообщала, что отец ушел с казачьим ополчением в кавалерийскую дивизию и на днях прислал письмо.

– Пора сеять яровые, – оторвавшись от письма, в задумчивости проговорил Кондратюк. – Земля уже парует.

Семененко покосился на него.

– Трохи рановато, – заметил он. – У нас, на Украине, в апреле сеют.

– Так то у вас, – возразил Кондратюк. – На Кубани яровые сеют в марте, а иногда и в феврале. В феврале бывают у нас оттепели, которые называют окнами в весну. Кто успеет посеять в эти окна, богатый урожай соберет.

– Сеять, – протянул Семененко со вздохом. – А чем сеять? Нема ни зерна, ни тракторов, ни лошадей, ни плугов в колхозах, что под фашистами побывали. Разорили хозяйства, гады, шоб им очи повылазили!

– Государство поможет, – с уверенностью заявил Гучков. – Земле не дадут пустовать.

– То так, – согласился Кондратюк.

Он заметил около камня пучок свежей травы и протянул руку, чтобы сорвать. Семененко остановил его:

– Не трожь. Нехай растет…

– Эх! – вздохнул Кондратюк. – С каким удовольствием пошел бы сейчас прицепщиком на трактор…

– И не говори, – тоже вздохнул Логунов. – Благодать, когда весна в поле. От одних запахов пьянеешь. Помню, бывало… – И, не закончив фразу, махнул рукой, словно отгоняя воспоминания.

– Да, друзья, вторую фронтовую весну встречаем, – заметил Гучков, завертывая новую цигарку. – Первую в Севастополе встречали, вторую около Новороссийска. Где-то встретим третью.

– В Севастополе! – с убеждением заявил Кондратюк. – Раз уж погнали, так будем гнать.

– Дожить треба до той весны, – мрачно обронил Семененко.

– Живы будем – не помрем, – весело отозвался Кондратюк, пряча письмо в карман.

– Командир, кажись, идет, – указал рукой на траншею Логунов.

Семененко встал и посмотрел в сторону, куда указал Логунов. По траншее действительно шел Глушецкий, а за ним Добрецов. Главстаршина окликнул их. Командир роты помахал рукой в ответ. Через минуту он уже сидел с разведчиками.

Выслушав доклад главстаршины, Глушецкий несколько минут размышлял, потом сказал:

– Как стемнеет, поползете. За кустами затаитесь. В кусты не заползайте – они колючие и сухие, ракетчики могут услышать. Метрах в тридцати от их окопа замрите. Действовать советую после полуночи, когда у противника ослабнет бдительность. Но если момент окажется удобным до полуночи – действуйте. Чтобы не создать лишнего шума, оставьте автоматы. С собой возьмете наганы и гранаты Ф-1. Добрецов, выдай наганы.

Добрецов развязал вещевой мешок и стал вынимать наганы.

– Це вы правильно придумали, товарищ командир, – одобряюще заметил Семененко, проверяя барабан нагана. – Автомат сегодня будет помехой, а рукояткой нагана добре можно оглушить.

Разведчики отдали свои автоматы Добрецову.

– Добрецов будет ожидать вас в боевом охранении стрелковой роты, – сказал Глушецкий. – Я иду на НП командира бригады. Как дадите сигнал зеленой ракетой, так открываем огонь по пулеметным гнездам. Поддержим хорошо! Стрелять будут одна батарея семидесятишестимиллиметровых орудий, две батареи сорокапятимиллиметровых, минометная батарея. Ваша задача поймать ракетчика, а отход прикроем.

В это время Гучков неожиданно чихнул и закашлял. Глушецкий перестал говорить и внимательно посмотрел на него.

– Простыли, Гучков?

Гучков передернул плечами.

– Что-то засвербило в носу.

Глушецкий покачал головой.

– Стоит вам чихнуть или кашлянуть там – и все пропало.

– Привязался насморк, чтоб ему, – виновато проговорил Гучков. – Но я думаю, что воздержусь.

– Придется вам остаться, – решил Глушецкий.

– Неудобно бы вроде, товарищ командир…

– Неудобно будет, когда пленного не поймаем.

Гучков в смущении почесал затылок.

– Я пойду вместо него, товарищ командир, – предложил Добрецов. – Разрешите?

Глушецкий задумался.

– Нет, Добрецов, вы не пойдете, – сказал он. – Вы не знаете местность. Вам и Гучкову другая задача. Будете находиться в боевом охранении. На всякий, так сказать, случай. Как, главстаршина, справитесь втроем?

Переступив с ноги на ногу, Семененко проговорил:

– Должны бы вроде справиться. Не салаги же…

– А где сапер? – спросил Глушецкий.

Семененко сказал, что сапер ушел на день в свою роту, а как стемнеет, будет поджидать разведчиков на передовой.

Стало темнеть. Посмотрев на затянутое тучами небо, Глушецкий заметил:

– Погода подходящая… Ну, пора.

Он крепко пожал руки Семененко, Кондратюку и Логунову.

В девять часов вечера разведчики и сопровождающий их сапер пробрались в окопчик около дороги, где находилось боевое охранение. Гучков и Добрецов остались здесь, а остальные разведчики и сапер стали переползать через дорогу. Сапер отмечал проход в минном поле колышками с белыми флажками. Около проволочного заграждения он остался дежурить, а разведчики поползли дальше.

Около кустов держидерева остановились. До окопа ракетчиков оставалось не более тридцати метров. Теперь надо наблюдать и выжидать момент.

Семененко глянул на светящийся циферблат наручных часов. Было десять. «Добре ползли», – подумал главстаршина.

Гитлеровцы еще два часа тому назад, как только стемнело, начали постреливать. Такая уж у них была манера – стрелять с вечера до утра. Пулеметчики, расположенные на стыке, также стреляли короткими очередями. В девять часов в Станичке и на горе Колдун взлетели вверх первые ракеты. А здесь, на стыке, почему-то ракетчики не подавали признаков жизни.

«В чем дело? – недоумевал Семененко. – Неужели ракетчики еще не пришли в свой окоп?»

Когда Семененко подумал об этом, в его голове быстро созрел план действий. Он решил забраться в окоп раньше ракетчиков, а когда они придут – наброситься на них и скрутить.

Он уже хотел повернуться к Логунову и Кондратюку, чтобы рассказать им о своем замысле, как неожиданно из окопа раздался кашель, а через секунду вылетела ракета. Семененко прижался к земле. «Не успел», – подосадовал главстаршина.

Когда ракета погасла, непроницаемая темнота встала перед ослепленными глазами.

Ракеты взлетали через каждые десять – пятнадцать минут, освещая землю бледным светом. При каждой вспышке Семененко пытался рассмотреть, сколько в окопе ракетчиков – один или два. Но сколько ни напрягал зрения, ничего не увидел.

«Сидят и носа не кажут», – подумал Семененко, в задумчивости почесывая нос стволом нагана.

Лежавший слева Логунов тяжело вздохнул. Семененко ткнул его кулаком в бок, сердито зашипев: «Тише дыши».

«Курить, наверное, захотел», – с сочувствием подумал главстаршина.

Он не угадал. Непроизвольный вздох вырвался у Логунова не потому, что хотелось курить. Несколько дней тому назад он получил письмо от дальнего родственника Семена Кудряшева. Передавая приветы и сообщения о сельских новостях, Семен будто между прочим оговорился, что за Дуней увивается бригадир тракторной бригады Анисим Портнов, имеющий бронь как специалист сельского хозяйства. А Дуня веселая ходит, словно не ее муж Трофим Логунов мучается на фронте. Сначала Логунов не поверил письму Семена. Этот Семен был известен на все село как болтун, склочник. Трофим с ним не переписывался, и это было первое письмо от него, чему, надо сказать, Трофим удивился. Но сейчас, лежа в кустах держидерева, Логунов подумал, что женщины – народ податливый и, может быть, в этот миг его Дуню обнимает пройдоха Анисим. Вот почему и вздохнул тяжко моряк.

Кондратюк отламывал от куска хлеба, лежавшего за пазухой, по кусочку и отправлял в рот. А чего больше делать? Хуже нет, когда приходится лежать без движения по нескольку часов, не имея возможности ни покурить, ни поговорить.

Нащупав под рукой какой-то проводок, Кондратюк стал внимательно исследовать его. Оказалась мина натяжного действия. Кондратюк похолодел, узнав, что лежит на мине. Он подполз к Семененко и шепотом сообщил о своем открытии.

– А ежели вокруг окопа ракетчиков натыканы мины? – высказал он свое предположение.

Семененко шикнул на него, чтобы молчал.

«Вот новая задача», – с неудовольствием подумал главстаршина.

Он уже обдумал план действия. Нужно подползти еще метров на пятнадцать, держа перед собой для маскировки кусты держидерева. Как только ракета погаснет и на какое-то мгновение ракетчики будут ослеплены, броситься к окопу. Логунов и Кондратюк останутся сверху, а Семененко вскочит в окоп и рукояткой нагана оглушит обоих ракетчиков. Логунов и Кондратюк помогут их связать и заткнуть рты кляпом. А потом дадут сигнал ракетой.

Теперь же, после того как Кондратюк высказал свое предположение о минах около окопа, план этот нуждался в поправках. Взлететь на воздух около самой цели – удовольствие ниже среднего. Так, чего доброго, если и уцелеешь, то можешь попасть в лапы гитлеровцев.

Не сводя глаз с окопа, Семененко раздумывал о том, как теперь поступить.

Шел первый час ночи. Небо по-прежнему было затянуто тучами. С полуночи подул холодный ветер. Лежать стало холодно, у разведчиков коченели руки и ноги.

В горле запершило, и Семененко с трудом удержался, чтобы не кашлянуть. «Довольно лежать», – решил он.

Повернувшись к товарищам, главстаршина зашептал:

– Ползем к окопу с тыла. Маскируйтесь ветками. Первым в окоп прыгаю я.

Держа в левой руке густую ветку, а в правой – наган, Семененко медленно пополз.

Вот когда у всех троих заколотились сердца. Так всегда бывает перед схваткой.

Уже никто из них не ощущал холода, хотя ползли не быстрее черепахи.

Между дзотом и окопом ракетчиков не было хода сообщения, но оказалась большая яма. Разведчики нырнули в нее и затаились. Теперь до ракетчиков было не более десяти шагов. Стал слышен разговор в окопе. Семененко не понял, о чем они говорят, но, услышав слова «шнапс» и «глитхен», решил: «О выпивке и бабах рассуждают, сволочи».

Вверх взлетела ракета. Разведчики зажмурились, чтобы свет не ослепил глаза. И только ракета потухла, как Семененко рванулся вперед, держа наган за ствол. Прыгнув в окоп, он схватил первого попавшегося под руку ракетчика и ударил по голове рукояткой нагана. Второй ракетчик дико закричал и выскочил из окопа. Не видя ничего перед собой, он налетел на Логунова. Моряк ударил его по ногам, и ракетчик упал, продолжая кричать. Логунов и Кондратюк навалились на него, заткнули рот и начали крутить назад руки.

В дзоте услышали крик и застрочили из пулемета. Пули пролетали над головами Логунова и Кондратюка. Разведчики распластались, и этим воспользовался подмятый ими ракетчик. Вывернувшись, он быстро пополз на четвереньках. Логунов хотел вскочить и броситься за ним, но пули засвистели так низко, что разведчик не рискнул подняться.

– Давайте сюда, – раздался приглушенный голос Семененко.

Логунов и Кондратюк нырнули в окоп.

– Сбежал, гад, – смущенно доложил Логунов главстаршине.

– Нехай, – махнул рукой Семененко. – Хватит и одного. Вяжите ему руки. Глотку я заткнул.

Ракетчик покачивался, еле держась на ногах. Семененко с соболезнованием произнес:

– Захмелел хриц. Треба было потише кокнуть.

Когда Логунов связал ракетчику руки, Семененко распорядился:

– Завертывайте его в плащ-палатку, а я дам сигнал.

Он вытащил из кармана ракетницу и выстрелил вверх зеленой ракетой.

Пулемет из дзота продолжал неистово строчить. Пули летели над самым окопом. Открыли огонь соседние пулеметные гнезда. Взвились ракеты. По-видимому, сбежавший ракетчик добрался к своим и поднял тревогу. Разведчики, прильнув к краям окопа, с нетерпением ждали, когда заговорит наша артиллерия и заставит замолчать пулеметчиков. Минуты ожидания показались им вечностью.

Но вот в воздухе раздался свист – и около дзота сразу разорвалось несколько снарядов.

– Сейчас двинем, – радостно произнес Семененко.

Он думал, что пулеметы сразу замолкнут – и разведчики, пользуясь их молчанием, выскочат из окопа и успеют добежать до проволочного заграждения. А там уже можно не спеша ползком добираться до нашей обороны. Однако пулеметы гитлеровцев продолжали стрелять, несмотря на то что теперь их осыпали десятки мин и снарядов.

Семененко затревожился. «Язык» есть, но попробуй выберись отсюда!

Заговорила вражеская артиллерия. Гитлеровцы заранее пристреляли подступы к дзоту, и сейчас их снаряды и мины густо ложились впереди окопа ракетчиков метрах в тридцати и около проволочного заграждения.

«Быстро же сообразили», – поразился Семененко.

Наша артиллерия заставила замолчать дзот и пулеметную точку справа.

– Двинем? – вопросительно проговорил Кондратюк.

– Куда? – сердито отозвался Семененко. – Не бачишь?

Отходить было невозможно. Спереди и сзади рвались снаряды и мины.

– Оце попались так попались, – Семененко в ожесточении зачесал затылок. – Ситуация!

Логунов выглянул из окопа.

– Вот дают! – воскликнул он и повернулся к главстаршине. – А справа от нас тихо. Может, двинем туда?

Семененко стал размышлять. Выбраться из окопа, конечно, надо. Он, по-видимому, пристрелян, и если гитлеровцы узнают, что они все еще сидят в нем, то могут накрыть. Что же справа? Там густые заросли держидерева. Спрятаться можно. Труднее будет выбираться к своим. Там ни в проволочном заграждении, ни в минном поле нет прохода.

– Была не была, – тряхнул головой Семененко. – Двигаем.

Они вылезли из окопа и побежали в правую сторону, волоча за собой завернутого в плащ-палатку гитлеровца. Логунов и Кондратюк подхватили с собой два автомата ракетчиков.

Через несколько минут разведчики лежали в яме среди кустов. Отдышавшись, Семененко осмотрелся. Здесь снаряды не падали. А там, налево, артиллерийский обстрел продолжался. Дзот опять ожил.

Семененко успокоился. Ищи теперь ветра в поле. Гитлеровцы не догадаются ночью заглянуть сюда, а днем совсем можно чувствовать себя тут в безопасности. Остается только одна задача – выбраться к своим.

– Мы можем тут просидеть днем, – высказал он вслух свои мысли.

– Можем, – согласился Логунов.

Но Кондратюк не согласился:

– Удовольствие – весь день с голодным брюхом, – и кивнул в сторону пленного, – и он сдохнет.

– Вытерпит, – не совсем уверенно произнес Семененко.

Он развернул плащ-палатку и наклонился над пленным. Тот тяжело дышал, закрыв глаза. «Хлипкий», – обеспокоенно подумал главстаршина и приказал Логунову перевязать пленному голову.

Артиллерийская стрельба стала затихать. Кондратюк предложил ползти.

– Трохи подождем, – сказал Семененко, глянув на часы. Закончив перевязку, Логунов заметил главстаршине:

– Тяжелая у тебя рука.

– Да я вроде бы легонько, – оправдывался Семененко, – чтобы малость очумел.

– Ничего себе – легонько…

Вспыхнула перестрелка на кладбище и горе Колдун. По-видимому, там действовали разведывательные группы. Неожиданно где-то в городе раздались звуки, похожие на крики сотен ишаков, и через несколько секунд вся Станичка оказалась в море огня, раздались десятки мощных взрывов.

– Ого! – ахнул Логунов, невольно прижимаясь к Семененко. – Вот это дали огоньку!

– Из шестиствольных минометов накрывают, – хладнокровно заметил главстаршина. – Термитом снарядили.

– А страшновато, – признался Логунов.

– Наши «катюши» пострашнее, – вставил Кондратюк.

– Ша, – цыкнул Семененко. – Забыли, где находимся? Не у тещи…

Разведчики замолчали. Семененко настороженно огляделся по сторонам.

Высоко над их головами что-то тяжело прошелестело, и по ту сторону Безымянной высоты раздались три тяжелых взрыва. Затем еще и еще.

– Наши с того берега заговорили, – обрадовался Семененко. – Глушат батареи.

Действительно, вражеские батареи, клавшие снаряды и мины перед стыком своих частей, замолкли. Семененко глянул на часы и скомандовал:

– Поползли. Треба использовать момент.

Решили ползти к проходу в проволочном заграждении, хотя туда и было дальше. Семененко и Логунов тянули плащ-палатку с пленным, а Кондратюк сзади прикрывал их.

По пути им попалось несколько свежих воронок, вырытых снарядами. Разведчики ускорили движение, опасаясь нового налета вражеской артиллерии.

Подле проволочного заграждения разведчики остановились. Кондратюк двинулся искать проход. Нашел он его быстро и дал знак Семененко и Логунову. Подтащив к проходу пленного, Семененко окликнул сапера. Ответа не последовало.

– Уполз, наверное, – высказал предположение Логунов.

Семененко пролез под проволоку и тут увидел лежащего сапера с раскинутыми в стороны руками. Главстаршина взял его за руку. Она была холодная.

– Убит, – сказал Семененко. – Вынести треба.

Вскоре разведчики выползли на дорогу.

А через минуту вражеские батареи опять открыли заградительный огонь по ту сторону проволочного заграждения.

Уже рассвело, когда разведчики привели пленного на НП командира бригады. В санчасти батальона пленному перевязали голову, дали стакан вина, и он теперь чувствовал себя сравнительно неплохо. Но при виде высокого, с огромной бородой и черными пронзительными глазами полковника он испуганно ахнул и тяжело опустился на землю.

Не обращая на него внимания, Громов шагнул навстречу Семененко, обнял и поцеловал его. Потом поцеловал Кондратюка и Логунова.

– Молодцы! – пробасил он. – Объявляю благодарность. Честь бригады спасли.

– Повезло, товарищ полковник, – смущенно улыбнулся Семененко.

Он всегда чувствовал себя в присутствии начальства смущенно, а тут еще командир бригады обнимает и целует его. От смущения на его щеках проступили даже красные пятна.

Полковник положил ему на плечо руку и, щуря в ласковой усмешке глаза, проговорил с теплотой:

– Не скромничай, Павло! Иди отдыхай, а вечером мы встретимся. – Он кивнул Глушецкому: – Идите и вы. Загляните по пути к моему заместителю по тылу. У него приготовлен подарок для Семененко и его товарищей.

Через час Семененко, Логунов и Кондратюк сидели в землянке и распаковывали подарок полковника. Громов расщедрился. В фанерном ящике оказались две бутылки коньяку, большой кусок сала, четыре банки мясных консервов, круг копченой колбасы, четыре головки чеснока. В военное время это был прямо-таки роскошный подарок.

– Давно не пробовал сала, – облизнулся Кондратюк и принялся нарезать его на куски.

– А коньячок! – прищелкнул языком Логунов. – В жизни не пробовал.

– Налягай, хлопцы, – пригласил Семененко всех, кто находился в землянке.

Минут через тридцать от подарка осталось только воспоминание.

Семененко выпил стакан коньяку, но закусывать не стал, заявив, что пропал аппетит. Он только пожевал дольку чеснока. Зато Кондратюк ел за двоих. Он натер хлеб чесноком и, поведя курносым носом, приговаривал:

– Запах-то – как от домашней колбасы. Кто пробовал кубанскую домашнюю колбасу? Кто ее не едал, тот, скажу вам, многое в жизни потерял.

Его щеки лоснились, а глаза сверкали от удовольствия. Семененко сначала глядел на него бездумно, а потом неожиданно рявкнул:

– А ты украинскую пробовал?

И, не дожидаясь ответа, нахмурил брови и басом запел:

Пропев первый куплет, он словно в раздумье произнес: – Щось стало муторно на душе, Федя, – он тронул его за руку. – Выпроси у старшины бутылку водки. Хочу заглушить…

Кондратюк удивленно моргнул и пожал плечами:

– Так он и даст мне.

– Скажи ему, что командир взвода просил. Первый раз прошу… Взаймы, скажи. Ну, иди! – уже повелительно крикнул Семененко.

– А может, хватит?

Кондратюк не понимал, почему главстаршина так быстро охмелел и почему хочет еще выпить.

– Ну! – возвысил голос Семененко. – Пойдешь чи нет? А то сам…

Кондратюк сунул кусок сала в рот и поднялся. Через несколько минут он вернулся и, поставив перед главстаршиной бутылку, с радостным изумлением произнес:

– Дал. В порядке премии, говорит.

Семененко налил из бутылки кружку и выпил залпом. Логунов подвинул ему закуску, но он не притронулся к ней.

– Стонет ридна Украина, – тяжко вздохнул главстаршина. – Эх, хлопцы…

Какое-то время Семененко сидел словно оцепенелый, потом, выпив остаток водки, поднял помутневшие глаза, обвел разведчиков тяжелым взглядом и хрипло бросил:

– Геть из землянки… Спивать буду.

Логунов понимающе кивнул головой и сказал товарищам:

– Пошли. Пусть поет.

Разведчики торопливо вышли. Оставшись один, Семененко затянул:

Выйдя из землянки, Логунов и Кондратюк сели поблизости. Логунов закурил, а Кондратюк продолжал доедать кусок колбасы.

Закончив петь одну песню, Семененко без передышки затянул другую, еще более заунывную. Кондратюк покачал головой, словно осуждая:

– Чего это он одурманел? Я такого за ним не замечал раньше.

Логунов вздохнул, и по его рябоватому лицу будто пробежала тень.

– Эх, Федя, у каждого человека бывает такое. Вдруг словно вожжа под хвост попадет. И тогда… – Не договорив, он махнул рукой.

– Пойду-ка скажу об этом бате, – обеспокоенно поднялся Кондратюк. – Может, Павло нуждается в душевном разговоре.

И он направился в землянку старшины.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В начале апреля, когда весна на Черноморском побережье вступила в свои права, на Малой земле установилось затишье. Это затишье было довольно относительное, оно заключалось в том что та и другая стороны прекратили активные наступательные действия, но ожесточенная перестрелка продолжалась и днем и ночью. На клочок земли, занимаемый десантниками, по-прежнему в изобилии сыпались мины и снаряды. В Станичке не осталось ни одного целого дома, вместо них чернели сплошные воронки.

Ночью прошел теплый дождь. Утром весенний ветер разорвал в клочья серые облака, и ласковое солнце коснулось лучами израненной земли. Но не могло солнце вызвать здесь жизнь. Деревья стояли со сбитыми кронами, опаленные взрывами кусты виноградников скрючились и не зеленели, даже трава не пробивалась навстречу солнцу. Лишь кое-где в балках, как оазисы в пустыне, виднелись зеленые островки, на которые десантники смотрели с нежным удивлением.

Разведчики любовно оберегали несколько метров земли в небольшой лощинке, заросшей молодой травой и ранними полевыми цветами. В солнечный день они пробирались сюда по траншее и часами лежали, нежась под теплыми лучами. Гучков ревниво следил, чтобы никто не ложился на зелень. Сам он, лежа сбоку, ласково, словно гладя, касался грубой темной ладонью лепестков – оранжевых, голубых и синих цветков, и в глазах его появлялось мечтательное выражение. Этот маленький цветник напоминал о Большой земле, и каждому, кто глядел на него, вспоминались сады в буйном цвету, парная земля, в которую течет зерно из сеялок, дорогие жены, невесты, отцы и матери.

Так уж повелось, что в этой лощинке меньше всего говорили о войне. Здесь вспоминали о прежней жизни, высказывали сокровенные мысли, гадали о том, как будет после войны.

Вчера вечером старшина принес новое летнее обмундирование. На ночь у саперов «арендовали» баню. К утру все помылись, побрились, надели новые тельняшки, гимнастерки и брюки. Шапки заменили пилотками.

Утром Глушецкий не узнал своих разведчиков. У них был такой бравый вид, что хоть сейчас веди на парад. Все с некоторым смущением поглядывали друг на друга. В смущение вводили погоны. Они их видели впервые. Погоны делали каждого плечистее, стройнее, и все нашли, что с ними чувствуешь себя вроде бы настоящим воином. По совету Гриднева под мягкие полевые погоны многие подложили фанерные и картонные полоски, отчего погоны лежали прямо, не морщась.

Все, конечно, расстегнули воротники, чтобы виднелся угольник тельняшки, а то, чего доброго, спутают с обыкновенным пехотинцем. Кое-кто надел вместо пилотки бескозырку, тщательно хранимую с давних времен. Глушецкий тоже надел черную фуражку с крабом, но разведчиков предупредил, чтобы, идя в разведку или наблюдение, бескозырки прятали, а надевали пилотки.

К Глушецкому подошел Безмас. Старшинские погоны, мичманка, надвинутая на переносицу, широкий пояс с ярко начищенной пряжкой, туго обтягивающий его тело, – все это придавало ему еще более важный вид.

Чуть щуря глаза, он кивнул в сторону разведчиков и с достоинством произнес:

– Приоделись, как на праздник Первое мая. Любо смотреть. Жалко в такой одежде в разведку посылать. Через неделю не узнаешь. На локтях и на коленях обязательно протрутся. Останется только одно воспоминание о сегодняшнем дне. А я так думаю, товарищ старший лейтенант, пусть сегодняшний день будет поярче, чтобы в память врезался покрепче.

Командир роты с недоумением посмотрел на него.

– Зачем нам беречь добро, – пояснил старшина. – У нас есть запас и консервов, и спиртного. Разрешите сделать завтрак праздничный. По случаю введения погон.

После некоторого размышления Глушецкий сказал:

– Делайте. У разведчиков праздники редки.

Удовлетворенно улыбнувшись, старшина степенно пошел в свой блиндаж.

После завтрака некоторые разведчики легли спать, некоторые засели писать письма родным и знакомым. Никогда не унывающий Добрецов сел у входа в блиндаж и стал начищать пряжку где-то добытого им флотского пояса. Он вполголоса напевал:

Весеннее солнце быстро высушило почву. На передовой стояла непривычная тишина. Может быть, весна действовала и на немцев. Несмотря па то что кругом была обугленная земля, пряные запахи весны дошли и сюда. Высоко под голубым небом трепетали жаворонки, оглашая воздух песнями весны. А притихшее море так нежно синело, что трудно было оторвать от него взор. Весна везде берет свое и действует на всех.

На зеленую лужайку первыми пришли Гриднев и Гучков. Они расстелили плащ-палатку, скинули гимнастерки и тельняшки и легли. Вскоре к ним присоединился Логунов.

От теплых весенних лучей хмурое лицо Гучкова словно расцвело. Жмурясь, он проговорил со вздохом:

– Скорее бы конец войне да к жинке вернуться.

Гриднев повернулся к нему и с ласковой усмешкой спросил:

– Весна действует, Данило?

– Действует, чтоб ее, – признался Гучков и доверительно, с несвойственными для него ласковыми нотками в голосе заговорил: – Сварливая баба у меня, но все равно скучно без нее. С издаля-то вижу теперь, что все-таки она была у меня хорошей. А сварливая она по наследству. Ее папаша казался мне таким чертом, что не приведи господи. Мастером у нас работал. Все ходит и ворчит, усы и брови топорщатся. Сказал ему однажды: «Кузьма Федорович, хочу жениться на вашей дочке Клаве». Он усы ощетинил да как закричит: «Как говоришь, щучий сын?! Надо разрешение спрашивать, а не докладывать! Я кто – отец или пришей сбоку?» Я проглотил обиду, а вечером на квартиру к нему пришел. Увидел меня и опять раскипелся, как самовар. Ну, думаю, и характерец у будущего тестя. Я был тоже нотным парнем. Заявляю ему: «Вы можете думать обо мне что хотите, не на вас собираюсь жениться, а на Клаве. Между нами все обговорено, и не тратьте свою энергию не по назначению». Старик грозно спрашивает дочь: «Это правда, Клавка?» Она ответила: «Правда». И вдруг чудо из чудес – стих старик, засуетился, за закуской побежал. Славным человеком оказался. Это он блажь на себя напускал, чтобы сразу не раскусили его. Вот и жена такая. Весь день ворчит, кипятится, а после ужина голубкой делается. Серчал я, бывало, на нее за такой нрав. А теперь вижу – зря. Надо понимать характер человека. Если доведется вернуться домой, то больше слова не скажу ей поперек.

– Самое разлюбезное дело, – согласился Гриднев. – Моя старуха тоже любила поворчать. Я всегда отмалчивался. Ей нравилось, когда ее муженек целый день находился дома. Тогда она надевала лучшее платье, садилась рядом со мной, обнимала за шею и лезла целоваться. Я, конечно, был не против полюбезничать, но иногда, бывало, делал ей замечание, дескать, у нас дети взрослые и не к лицу нам, как молодоженам, любоваться друг другом. А возраст ни при чем, отвечала она, раз любовь наша не поржавела и трещину не дала. Так и промилуемся весь день. Только денечков таких у разъездного механика МТС маловато было. С раннего утра до поздней ночи мотаешься по тракторным бригадам. Иногда и заночуешь в какой бригаде. Вот тогда моя старуха серчала. Ревновала меня к машинам. Никак не могла взять в свою голову, что не ради ее одной на свете существую, что есть у меня в сердце любовь к людям. Заявляюсь домой поздно, усталый, как изработавшаяся коняга, а она начинает пилить. В такую минуту не перечь, хуже будет. Я отмолчусь, повздыхаю и начинаю стягивать сапоги, давая понять, что сейчас лягу спать. И тут она отходила. Всплеснет руками: «А ужинать?!» Так вот, брат, дипломатничал…

До сих пор молча лежавший Логунов поднялся на локте и с горечью в голосе сказал:

– А вот у меня сейчас не очень-то с женой.

Гриднев удивленно покосился на него:

– А что случилось? Так хвалил свою Дуню, а теперь…

– Письмо от знакомых получил. Намеки ясные…

– Ты не очень-то верь. Знакомые разные бывают, – заметил Гучков. – Есть такие, что… – И он выразительно провел пальцем по шее, а потом ожесточенно плюнул.

– А она-то пишет? – спросил он через некоторое время.

– Пишет, – сдавленным голосом ответил Логунов. – По письмам будто незаметно, что с якоря сорвалась. В каждом письме поцелуев сотни, сообщает, что тоскует, ждет. Вот мои мозги и раскорячились. Кто прав? Позаочь-то трудно разобрать. Эх, попасть бы на денек домой! Ежели гуляла с теми ласкобаями, что бронью обзавелись, – голову долой! А ежели блюла себя, то тем, кто наговоры делал, – кишки вымотаю! Огневался я – страсть!

Его выразительное лицо, чуть тронутое оспой, исказилось от гнева, в цыганских глазах сверкнуло жестокое выражение.

– Дурак ты! – резко оборвал его Гучков. – Спокойнее надо быть, жене больше верить.

Логунов взъерошил рукой волосы и скривил губы.

– Не могу быть спокойным! – зло выкрикнул он. – Душа не на месте. Тут воюй, кровью собственной умывайся, а там тыловики-броневики будут с моей женой забавляться.

Гучков с осуждением покачал головой:

– Ужас какой… Случайно ты не знаком с таким мужчиной – Отелло прозывался?

Логунов сердито фыркнул.

– Я с тобой всерьез, а ты… – проговорил он с обидой. – Понимаешь, силы мои от этого убавляются, думки душат, воюется хуже. А ты, батя, чего не поддерживаешь меня?

Щурясь от солнца, Гриднев не спеша произнес:

– А чего тебе, друг мой ситцевый, сказать? Ежели загуляла, значит, плохую девку в жены выбрал.

– Она хорошая была, – живо отозвался Логунов. – Радетельная.

– А раз хорошая, то верить в нее надо. Данило правильное замечание сделал, – уже сердито проговорил Гриднев, топорща усы. – Кобелиную философию развел! Ты, если зрение меня не обманывает, вместо дозволенных ста граммов еще столько же хлебнул.

– Хлебнул. Ну и что? Сменял на сахар.

Гриднев подмигнул Гучкову и усмехнулся в усы.

– Трофим, Трофим, не пей весной лишку, – в голосе Гриднева зазвучали теплые нотки. – Весна и без того пьянит человека. Весной у человека избыток нежности. В мирное время эту нежность на девушек и жен расходовали. А во время войны куда ее денешь? На гитлеровцев?

– Тьфу! – сплюнул Логунов. – Скажешь же…

– Не тот объект, – продолжая усмехаться, согласился Гриднев. – Так вот и копится эта самая нежность, наружу не выливается. И муторно человеку делается, накаляется он до предела. Плесни на него, вода зашипит. Плеснули на тебя каким-то подметным письмом, вот и зашипел ты. Скажи, что не так?

Логунов закрыл ладонями лицо и ничего не ответил.

– Дай-ка мне то письмо. Прочту на досуге.

– Возьми, – Логунов вынул из правого кармана брюк письмо в синем конверте, сложенное вдвое, и протянул Гридневу.

Не читая, Гриднев спрятал его в нагрудном кармане.

– Может, и верно говорите вы, – остывая, вздохнул Логунов. – Сосет у меня на сердце. Моя Дуня баская, кровь с молоком. На нее всяк заглянется. Эх, дожить бы…

Он махнул рукой, лег на спину и устремил взгляд в сине-голубое бездонное небо.

– А что такое баская? – спросил Гучков.

– На Урале так говорят. Красовитая, значит, – ответил Логунов, не поворачивая головы.

– В нашей МТС как-то весной приключилась такая история, – начал Гриднев, тоже поворачиваясь на спину. – Надоело жене агронома дома сидеть. Пошла работать учетчиком в тракторную бригаду. А в бригаде все мужики…

Ему не удалось рассказать, что произошло с женой агронома: на лужайку прибежал Байсаров. У него был радостно-возбужденный вид.

– Ага, вот вы где! – воскликнул он и протянул Логунову письмо: – Почтальон почту принес. Получай.

Повернувшись на живот, Логунов торопливо распечатал письмо и прочел: «Троша, разрешите вас побеспокоить и передать лично от себя свой скучный и чистосердечный пламенно-горячий и любимый привет с крепким любимым поцелуем и с крепким рукопожатием вашей правой ручки».

Писала Дуня. Прочитав письмо, он бережно свернул его и спрятал в карман. Потом повернулся к Гучкову и с некоторой растерянностью сказал:

– Понимаешь, какое дело, назначили Дуню бригадиром полеводческой бригады.

На его лице отразилось и изумление, и радость.

Гучкову никто писем не слал. Каждый раз, когда почтальон приносил в роту письма, он мрачнел и уединялся. Так и сейчас, когда Байсаров подал Логунову письмо, он лег лицом на плащ-палатку и закрыл голову руками.

При словах Логунова он поднял голову и без улыбки сказал:

– Почетом, видать, пользуется. На такую должность мокрохвостку не поставят. Голову иметь надо. А ты с подозрениями. Смотри не обидь.

– Я еще не отписывал ей о своих подозрениях.

– И не надо. Интересно, как там, в тылу, живут?

– Пишет, что все бабы дружно работают. У них соревнование. Кто лучше поработает, тот поедет с делегацией Челябинской области на фронт. В области готовят эшелон подарков.

– И вдруг тебе повезет. Приедет твоя Дуня и повиснет на твоей шее.

– О! – только и мог выговорить Логунов, блаженно улыбнувшись.

Он откинулся на спину и закрыл глаза. И сразу будто увидел темные, выгнутые дугой брови и пухлые губы своей Дуни. Хорошо же было, когда они вдвоем с песней шли в полеводческую бригаду! Солнце ласково, как сегодня, греет парную землю, покрытую зеленым ковром трав, щебечут разные птахи, а воздух до того ароматный, что глотать хочется, как домашнюю брагу, что варила Дуня. А какие блины и оладьи умела печь она – во рту тают! А зимой, когда он приходил с работы, жена угощала его сочными пельменями.

– Эх! – мечтательно произнес Логунов, очнувшись от воспоминаний. – Кабы встретиться!

Около блиндажей один за другим прогремели три пистолетных выстрела. Разведчики, лежавшие на лужайке, недоуменно переглянулись.

– Пошли-ка, – сказал Гриднев. – Может, что случилось.

Около командирского блиндажа стоял Глушецкий и радостно улыбался.

– Артем Архипович! – воскликнул он, увидев Гриднева. – Слышали салют?

– В честь чего салют-то?

– В честь сына! Письмо получил…

– Поздравляю. – Гриднев добродушно ухмыльнулся. – С вас полагается…

– Еще бы!..

На лице Глушецкого было ликующее выражение. Знали бы боевые друзья, сколько радости доставило ему сообщение о рождении сына!

Рождения ребенка он ждал давно и как будто бы уже привык к мысли, что скоро станет отцом. Но, читая письмо, в котором Галя сообщала о рождении сына, Николай испытывал необычайное волнение. Внутри его все дрожало от радости, от прилива нежности к жене и сыну, которого он еще не видел.

Он даже поцеловал письмо и принялся перечитывать его снова. А когда читал вторично, то мысли его залетели далеко вперед. Ему уже думалось о том дне, когда кончится война и он вернется с семьей в Севастополь. Каждый вечер он будет ходить с сыном на Приморский бульвар. А когда сын подрастет, поведет его на мыс Херсонес и расскажет, как воевали отец и его товарищи. Свозит его и на Малую землю.

«Воспитаю его настоящим моряком», – думал Глушецкий, улыбаясь своим мыслям.

Ему захотелось как-то отметить рождение сына. Выскочив из блиндажа, он трижды выстрелил из пистолета – салют в честь будущего моряка.

Поздравив командира, Гриднев заметил:

– Надо бы вам похлопотать об отпуске на несколько дней. Проведали бы…

– Точно, товарищ командир, – поддержал Гучков.

– А вот возьмем Новороссийск, тогда и похлопочем об отпуске, – сказал Глушецкий, подавляя вздох.

Конечно, ему хотелось бы сейчас на крыльях помчаться в Сочи. Но разве можно сейчас проситься в отпуск! Встречу придется отложить до подходящего случая.

Вернувшись в блиндаж, Глушецкий сел писать поздравительное письмо жене.

Капитан Новиков вошел, когда Глушецкий, весело посвистывая, заклеивал конверт. Не здороваясь, капитан сел на табурет и несколько минут молчал.

– Чего такой веселый? – хмуро спросил он наконец.

– По случаю семейной радости. Сын родился, – ответил Глушецкий, ласково блестя глазами.

– В такое время? Не одобряю, – тряхнул головой Новиков. – Впрочем, меня это не касается. Можете жениться, расходиться, рожать – это ваше дело.

«Сухарь ты, и больше ничего», – хотелось сказать Глушецкому. Но он сдержался и только справился о причине прихода капитана.

– Пришел проститься, – сказал капитан и криво улыбнулся. – Полковник отчисляет меня. Оно, пожалуй, и к лучшему.

Он замолчал, скривив губы.

– Угости меня, Николай, перед отъездом. Дай мне такую дозу, чтобы до полночи спал. В полночь проснусь и пойду к берегу. Утром меня уже не будет на Малой земле.

Глушецкий окликнул старшину, и через минуту перед капитаном стояла бутылка водки. Выпив залпом стакан, капитан повеселел.

– В апреле день рождения Гитлера, – сказал он, облизывая сухие губы. – Командующий Семнадцатой немецкой армией решил преподнести своему фюреру подарок – утопить в море советских десантников. Свою клятву он скрепил собственной кровью. Так что скоро начнется какофония. Разведчики из потаповской бригады привели «языка», он и рассказал эти новости.

Новиков выпил еще полстакана, закусил куском американской консервированной колбасы и, презрительно щуря глаза, продолжал:

– Тоже мне – мистик. Уколол булавкой палец, выдавил каплю крови и ею расписался – и это должно означать какой-то таинственный обряд. Тьфу! Чтобы сдвинуть малоземельцев, нужна большая сила. Земля наша хоть и называется малой, как-никак стволов – артиллерийских и минометных – до пятисот наберется. И танковый дивизион имеется.

– У них побольше нашего примерно в пять раз, – заметил Глушецкий.

– Ну и что? Наши основательно закопались. Но бои, конечно, будут ожесточенные. Советую закопаться поглубже. Сделайте огневые рубежи на случай прорыва обороны. Все равно бездельничаете.

Новиков выпил еще полстакана, но закусывать не стал.

– Эх, Глушецкий, как я опустился, – язык капитана уже стал заплетаться. – Меня осуждают. Ну и пусть! Им не понять. Кажется, кто-то из великих мыслителей или писателей говорил, что самые грустные в мире слова: «А мог бы». Мог бы и быть другим, если бы… Верно, черт возьми! Однако, Глушецкий, мне пора спать. Я надоел тебе… Я это понимаю… Я всем надоел… И себе надоел. Сейчас допью и пойду вон.

Опорожнив бутылку, Новиков поднялся и молча вышел. Разведчики уложили его в одном из блиндажей.

Глушецкий пригласил к себе Крошку и Семененко.

– Отдых наш, надо думать, кончается, – заявил он и рассказал им о том, что услышал от капитана.

– Потребуются контрольные пленные, – сразу догадался Крошка.

– Вот именно, – подтвердил Глушецкий. – Создадим три группы для наблюдения и на рассвете отправимся подбирать объект для разведки.

Договорившись с командирами взводов, Глушецкий пошел в штаб бригады.

2

Командующий десантом на Малой земле приказал всем командирам в течение суток любой ценой добыть контрольного пленного.

На военном языке контрольным пленным называется такой пленный, который должен подтвердить или уточнить показания пойманного перед этим «языка» и данные наблюдений.

В полночь Громов вызвал Глушецкого.

Вид у полковника был озабоченный. Хмуря брови и сердито покашливая, он передал Глушецкому приказ командующего.

– Любой ценой, – подчеркнул он.

– Будет разведка боем? – высказал предположение Глушецкий.

Полковник отрицательно покачал головой. В разведку боем надо пустить по крайней мере батальон и израсходовать большое количество снарядов и мин. На Малой земле, где каждый человек и даже каждый снаряд на особом учете, – это роскошь. Полковник не мог позволить себе такую разведку, хотя и считал ее при такой обороне наиболее эффективной.

– Обдумаем, – сказал Громов и начал набивать табаком трубку. – Какие у тебя соображения?

Глушецкий задумался. Гитлеровцы отгородились от десантников минными полями, проволочными заграждениями, траншеями, дзотами; передний край всю ночь освещается и простреливается. Трудно при таких условиях действовать разведчикам. Сейчас нельзя даже добраться до ракетчиков, как это сделал Семененко. Разведчики из соседней бригады вчера сообщили, что гитлеровцы натыкали вокруг окопов, в которых сидят ракетчики, мины и разбросали МЗП, то есть мотки тонкой, как паутина, проволоки, из которой нелегко выпутаться, если наступишь на нее ногой. Попробуй-ка теперь подобраться к ним!

– А почему мы действуем только на переднем крае? – будто сам себя спросил полковник. – Почему бы не проскользнуть поглубже?

– Трудное это дело, – заметил Глушецкий.

– Но не невозможное.

– А возвращаться еще труднее.

Полковник прищурил глаза:

– Разведчики выбирают, что полегче. С каких это пор?

Глушецкий вспыхнул, но промолчал. Зачем командир бригады отпускает такие шпильки?

– Ну, ну, не надувай губы, – уже миролюбиво произнес полковник. – Садись закуривай, и будем думать.

Глушецкий сел и взял папиросу из протянутой полковником коробки.

Пуская клубы дыма и постукивая пальцами по столу, Громов опять будто для себя проговорил:

– Мне кажется, что в Севастополе разведчики действовали смелее и умнее, чем здесь. Эх, нет у меня хорошего начальника разведотдела.

«А почему бы, в самом деле, не попытаться пройти в тыл гитлеровцам», – подумал Глушецкий, задетый за живое замечаниями командира бригады.

Он знал, что в тыл противника пройти можно. А вот выбраться как? Такой плотной обороны, пожалуй, не было еще ни на одном участке фронта.

Но чем больше думал Глушецкий, тем реальнее казалась ему вылазка в тыл. Он решил идти сам, взяв с собой двух-трех разведчиков и сапера.

– А почему сам? – спросил полковник, когда Глушецкий высказал ему свои мысли.

– Мне кажется, что неудобно будет посылать опять Семененко, – ответил Глушецкий. – В Крошке я не уверен, у него еще нет опыта. Замполит Уральцев ранен. А пленного нужно добыть наверняка.

– Да, наверняка, – полковник пытливо посмотрел на Глушецкого и потер пальцами лоб. – Назревают грозные события. Гитлеровцы задумали сбросить нас в море.

Громов выбил из трубки пепел и сунул ее в карман.

– Действуй, – подал он руку Глушецкому. – Сейчас иди на передовую и наблюдай до вечера. Остальных разведчиков тоже послать в наблюдение.

До рассвета Глушецкий, Гучков и Добрецов ползали по передовой, высматривали место, где можно просочиться через оборону противника. С ними ползал солдат из саперной роты. Утром Глушецкий вернулся в штаб и сообщил командиру бригады о том, что на Безымянной высоте, левее метров триста от того окопа, где Семененко поймал ракетчиков, есть подходящее место. Полковник приказал вести наблюдение весь день, а вечером обещал сам прийти в батальон.

Поспав часа два в землянке связистов, разведчики ушли на наблюдательный пункт стрелковой роты. Вечером полковник вызвал Глушецкого в штаб батальона.

– Ну, рассказывай, – нетерпеливо потребовал полковник, поздоровавшись.

Глушецкий показал на карте намеченный им путь в тыл врага.

– Здесь вот на протяжении пятидесяти метров нет пулеметных гнезд, а только автоматчики в окопах, – сообщил он. – Окопы проходят на скате бугра, перед ними проволочное заграждение и минное поле. Но в минном поле мы обнаружили проход шириной метров в пять. По-видимому, гитлеровцы оставили его для себя.

– А почему вы думаете, что легче перейти там, где автоматчики, а не пулеметное гнездо? – спросил полковник. – Автоматчики менее бдительны?

– Нет, не поэтому. Ночью автоматчики не ходят по всей траншее. Они большей частью находятся в ячейках. Там, где траншея ниже, автоматчики ночью не появляются. Можно выбрать момент и перемахнуть через нее.

– Убедительно. А обратно тем же путем?

– Тем же.

Полковник несколько минут задумчиво водил карандашом по карте, потом сказал:

– Что ж, действуйте.

Час спустя разведчики двинулись в путь.

До рассвета командир бригады не уходил с наблюдательного пункта, то и дело посматривая в ту сторону, куда ушли разведчики. Но до самого утра на этом участке было тихо, если не считать коротких очередей гитлеровских автоматов.

Стало совсем светло, а разведчики не возвращались. Полковник вызвал по телефону командира стрелковой роты. Тот ответил, что разведчики прошли через передовую немцев в полночь и с того времени о них ничего неизвестно. Полковник прильнул к стереотрубе, осматривая каждую складку местности и пытаясь догадаться, куда делись разведчики. Но кругом было безлюдно и тихо, вражеские окопы казались покинутыми.

Полковник в раздумье почесал бороду.

«Что же случилось?» – обеспокоенно думал он, усиленно пыхтя трубкой.

Подозвав командира батальона, полковник приказал ему неотлучно находиться на НП до вечера и сообщать о всех событиях на участке батальона.

– Вечером я приду, – пообещал он.

Вечером Громов опять пришел на батальонный НП. Выслушав командира батальона, сообщившего, что на участке ничего особенного не было замечено, полковник приказал вызвать Семененко.

Минут через двадцать Семененко явился. Вид у него был усталый и хмурый. Полковник подал ему руку и пригласил сесть рядом.

– Обдумаем, товарищ главстаршина, создавшееся положение, – сказал он, протягивая ему портсигар с папиросами.

Семененко закурил.

– Треба, товарищ полковник, – подбирая слова, проговорил он, – ночью отправить туда, куда ушел наш командир роты, новую группу.

– С какой задачей?

– Разыскать первую группу.

– А я думаю немного не так, – сказал полковник и испытующе посмотрел на главстаршину. – Мне кажется, что группу надо послать, но не на поиски Глушецкого, а в тот окоп. Там следует прихватить одного немецкого автоматчика. От него мы узнаем о судьбе разведчиков.

Сдвинув брови, Семененко будто нехотя протянул:

– Оно, мабуть, так лучше…

Полковник видел, что Семененко удручен, и понимал причину этого. Главстаршине, конечно, хотелось бы пойти на розыски своего командира, которого, это полковник знал, он уважал и любил, как друга. Но полковник считал, что идти на поиски Глушецкого бессмысленно.

Если его захватили немцы, то никакая разведгруппа не выручит, а если Глушецкий задержался по какой другой причине, то разыскивать его в ближайшем тылу противника тоже безнадежное дело.

– В полночь поползете к окопу, – сказал Громов и протянул руку. – Желаю успеха. В случае нужды поддержу артиллерией.

Семененко вышел с мрачным видом, что-то ворча себе под нос.

Полковник проводил его долгим задумчивым взглядом.

Когда главстаршина вышел, командир батальона сказал:

– А мне кажется, что с Глушецким ничего страшного не случилось.

– Почему так думаешь? – вопросительно посмотрел на него полковник, вынимая трубку изо рта.

– Ни одного выстрела в тылу противника не раздалось ни ночью, ни днем. А Глушецкий не из тех, кто без выстрела сдается. По-видимому, не успел к утру управиться и на день затаился где-нибудь в кустах. Разведчик он опытный, в разных переплетах побывал.

Полковник слегка улыбнулся, пряча улыбку в усах. В глубине души он думал так же, но не в его характере было убаюкивать себя и подчиненных розовыми предположениями. А вдруг получится все не так гладко? Ругай потом себя.

Что же произошло с Глушецким и его разведчиками?

Передовую они прошли благополучно, но метров через двести с Добрецовым случилось несчастье. Он запутался в МЗП. Тонкая проволока-паутина, как щупальца осьминога, обвила его ноги. Разведчик пробовал избавиться от проволоки, но чем больше он топтался, тем сильнее она опутывала его. Тогда он начал руками сдирать проволоку с ног. Оказались спутанными и руки. Проволока приставала, как липучка. Словно живая, она при каждом его движении все плотнее и плотнее стягивала руки и ноги. Добрецов перепугался и приглушенно вскрикнул. Подбежавший к нему Гучков сгоряча сам запутался. Пришлось всем разведчикам залечь. Хорошо, что у сапера, которого взял с собой Глушецкий, оказались ножницы. Иван Иванович, так сапер вчера представился разведчикам, перестриг проволоку и освободил Добрецова и Гучкова. И только разведчики собрались идти дальше, как увидели большую группу немцев, идущих справа. Пришлось отползти в кусты и залечь. Немцы шли не спеша, о чем-то разговаривая. Глушецкий догадался, что так называемое МЗП тянется далеко и немцы обходят его. Полежав с полчаса, разведчики поползли дальше. На пути оказалось немало балочек, и почти во всех находились блиндажи. Пришлось ползти осторожно.

Через сто метров Глушецкий остановился. Дальше продвигаться не было смысла. «Языка» поймать можно в одном из ближайших блиндажей. Это не так трудно, труднее будет вывести его через передовую.

В ближайшей балочке раздались голоса немцев. Разведчики подползли ближе и стали наблюдать. Около левого ската находился блиндаж. Немецкий офицер повелительным голосом что-то говорил стоящему перед ним солдату. Потом солдат вылез из балки и куда-то пошел. Офицер открыл дверь и вошел в блиндаж.

Глушецкий шепнул разведчикам, чтобы лежали, а сам скользнул на крышу блиндажа.

Он знал, что гитлеровцы устанавливают в своих блиндажах железные печи, а дымоходы от них выводят вверх. Через них можно услышать, что говорят в блиндаже. Нащупав рукой дымоход, Глушецкий приник к нему ухом. Слышно было неплохо.

– Бездельник же этот Курт, – услышал Глушецкий ворчливый голос одного немца. – Знает только играть на гармонике. Безмозглая деревенщина, он даже не подумал о том, что у нас на завтрак ничего нет.

– Я, пожалуй, прогоню его, – раздался голос другого немца.

Несколько минут немцы молчали. Глушецкий оглянулся. Кругом стояла тишина.

«Если их два, то вскочим в блиндаж и приглушим без выстрела», – решил он.

Немцы опять заговорили. Глушецкий прислушался.

– Не спится, – сказал один немец. – Весь день дрыхнул, а ночью и сон не идет. Пойду, пожалуй, в штаб. Может быть, выпрошу отпуск на сутки. Проведу его у девочек. Если к утру не вернусь, знай, что веселюсь.

– Иди, – зевнув, произнес другой немец. – Только едва ли сейчас получишь отпуск. Готовимся к наступлению.

– А чего там готовиться, – пренебрежительно фыркнул первый немец. – Авиация сделает свое дело, а наша артиллерия поможет. Десантники очумеют от такого обилия бомб и снарядов. А пока фейерверк не начался, нам делать нечего, можно и поразвлечься.

– Когда Курт появится?

– К утру придет…

В голове Глушецкого появился новый план. Он подполз к разведчикам и зашептал:

– Сейчас из блиндажа выйдет один офицер. Будем брать! Гучков затыкает рот, Добрецов хватает за правую руку, я за левую.

Разведчики спустились в балку.

Минут через десять дверь блиндажа открылась. Несколько секунд офицер стоял, не двигаясь. Видимо, после света в блиндаже глаза его ничего не видели. Освоившись с темнотой, он пошел по тропке.

Гитлеровец не прошел и тридцати шагов, как неожиданно почувствовал, как его горло сдавили, словно тисками, а в рот сунули что-то мягкое. Обе руки вывернули назад и связали.

Все произошло мгновенно и бесшумно. Разведчики уволокли пленного в кусты и затаились. Глушецкий радовался, что все получилось хорошо.

Отдышавшись после схватки, разведчики стали собираться в обратный путь. Глушецкий приказал саперу идти первым и проделать проход в МЗП. За сапером пошел Гучков, затем пленный. Руки пленного были связаны назад, конец веревки длиной метра в три держал Добрецов. Глушецкий сказал гитлеровцу по-немецки:

– Не поднимайте шум и не пытайтесь бежать. Это грозит вам смертью. В плену же сохраните жизнь.

Пройти удалось не более пятидесяти шагов. Неожиданно разведчиков кто-то окликнул по-немецки:

– Кто идет?

Шагах в тридцати от разведчиков шла группа немцев.

– Свои. Саперы, – по-немецки ответил Глушецкий, придавая своему голосу грубый и недовольный тон.

– Пароль?

Глушецкий подскочил к пленному. Приставив к груди пистолет, он вынул из его рта кляп и зашептал:

– Назови пароль.

Пленный икнул и назвал пароль. Глушецкий повторил его более громким голосом и тут же опять заткнул рот гитлеровца.

Когда немцы прошли, разведчики облегченно вздохнули.

«Черт меня побери, надо было раньше узнать у него», – выругал себя Глушецкий.

Дойдя до МЗП, разведчики залегли, дожидаясь, когда сапер проделает проход.

Минут через пять сапер поднялся и махнул рукой.

Разведчики не успели пройти и десяти шагов, как впереди показались силуэты людей. Хорошо, что рядом росли кусты держидерева. Разведчики успели спрятаться в них.

Ждать пришлось долго. Каждые пять-десять минут с передовой и на передовую шли небольшие, не более отделения, группы немцев.

– Некстати расходились, шут бы их побрал, – ворчал Глушецкий, обеспокоенно поглядывая на часы.

До рассвета оставалось всего полчаса.

Глушецкий задумался. По-видимому, у немцев происходила смена частей. Если так, то хождение у них не прекратится до рассвета. Переходить их передовую сейчас – рискованное дело, можно наверняка попасть под огонь автоматчиков. А попасть под их огонь – значит потерять пленного.

«Лучше будет, пожалуй, остаться здесь на день, а когда стемнеет – двинемся к своим», – сделал вывод Глушецкий.

Сообщив о своем решении разведчикам, он встал и пошел искать более укромное место, где можно спокойно пересидеть день. Метрах в двадцати кусты оказались гуще, и среди них неглубокая яма.

Рассвет застал разведчиков в этой яме. Когда стало совсем светло и на передовой – немецкой и нашей – всякое движение замерло, Глушецкий разрешил разведчикам по очереди поспать. Сам спать не стал.

День выдался солнечный. Море будто жмурилось под яркими утренними лучами, играя солнечными блестками. Глушецкому видна была вся Малая земля. Отсюда, с высоты, она казалась совсем маленькой, и Глушецкий невольно подумал: «Как же мы держимся на таком пятачке? Немцам виден каждый наш окоп, каждый шаг. Удивительно, что они до сих пор не сбросили нас в море».

Пленный офицер сидел, прислонившись спиной к стенке ямы. Был он невысокого роста, стройный, с жидкими белокурыми волосами. Бледное, гладко выбритое лицо с красиво очерченным подбородком, светло-голубые глаза, в которых сейчас затаилось беспокойство и страх, высокий лоб и прямой нос, – в общем, на вид вполне симпатичный и даже красивый тридцатилетний мужчина. Он крутил головой, пытаясь выплюнуть тряпку, которой был заткнут его рот. Заметив это, Глушецкий вполголоса процедил:

– Обер-лейтенант, если вы вздумаете закричать, то я отрежу вам язык. Не пытайтесь освободиться от кляпа, иначе мы вобьем его дальше и вам будет труднее дышать.

Пленный перестал крутить головой и страдальчески наморщил лоб.

Глушецкий отвернулся от него, вдруг почувствовав жалость. Тяжело и мучительно лежать весь день с заткнутым ртом, со связанными руками и ногами. Может быть, этот симпатичный на вид офицер оказался в военном мундире по принуждению и является вполне положительным человеком, как тот офицер, которого привезли разведчики из Крыма?

«К черту жалость!» – ругнул себя Глушецкий, хмурясь.

Он вынул из кармана документы пленного и стал просматривать их. Среди документов была маленькая записная книжка в кожаном переплете. Перелистывая страницы, Глушецкий увидел крупный заголовок «Ругательства». Доблестный немецкий офицер записал ругательные слова на русском языке, на французском, английском, итальянском, греческом, чешском, польском, бельгийском, румынском, болгарском. Прочитав их, Глушецкий насмешливо посмотрел на пленного и покачал головой: «Эрудит! Можно причислить к полиглотам по сквернословию».

В записной книжке перечислялись страны, в которых офицер воевал, и тут же при упоминании каждой страны записывались имена женщин, с которыми он переспал.

На одной из страниц Глушецкий прочел, что хозяин записной книжки участвовал в массовом расстреле евреев в Житомире. «Испытывал истинное удовольствие, всаживая пулю за пулей в горбоносых врагов великой Германии. Я был как Зигфрид».

«Вот ты какой, потомок псов-рыцарей! А я еще пожалел тебя», – уже озлобился Глушецкий.

Он спрятал документы и с неприязнью взглянул на пленного. Тот искоса наблюдал за командиром разведки, когда он читал записную книжку, но когда Глушецкий посмотрел на него, опустил глаза и даже голову.

Вид у него был жалкий.

Сапер Иван Иванович проснулся, зевнул, протер глаза и попросил Глушецкого:

– Разрешите курить.

Глушецкий кивнул утвердительно, заметив:

– Только не дымить. А то немцы заметят.

– Знамо дело, – сказал полушепотом сапер.

Закурив, он широко заулыбался. У него было круглое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, крупный, как картофелина, нос, толстые губы и небольшие острые глаза, смело и весело глядевшие из-под густых выцветших бровей. Подсев к Добрецову, сапер добродушно спросил шепотом:

– Ты сельской али городской?

– В городе жил, – ответил тот.

Ему было приказано до полудня не спускать глаз с пленного.

– Испужался, когда запутался в МЗП?

– Было дело, – признался Добрецов.

– Хочешь, дам докурить.

– Я не курю.

– Скажи-ка, – удивился Иван Иванович, – здоровье бережешь, стало быть?

– Берегу. Я спортсмен.

– Вишь ты, – опять удивился сапер. – Бегун, значит.

Добрецов чуть усмехнулся и с чувством собственного достоинства произнес:

– Боксер я.

– Вон оно што! – уже с уважением произнес Иван Иванович. – Скулодробитель, выражаясь по-русски. Во время войны специальность стоящая.

Он поплевал на окурок и забросил его в кусты. Потом стал протирать автомат полой бушлата, бросая любопытные взгляды на пленного.

Вскоре проснулся Гучков. Протерев глаза и оглядевшись, он придвинулся к Глушецкому и обеспокоенно заговорил, кивнув в сторону пленного:

– А вдруг его спохватятся? Пустят овчарок по следу, и тогда нам труба.

– Не спохватятся, – сделал успокоительный жест Глушецкий. – Он собирался идти на весь день в город к проституткам. Сам говорил об этом в блиндаже.

Бурое лицо Гучкова расплылось в улыбке.

– Не повезло ему…

Сапер покачал головой.

– Во время войны – и таким делом заниматься. Вот пакостник!

Неожиданно его лицо засияло, и он зашептал Глушецкому в ухо:

– Его надо стреножить, когда двинемся.

Глушецкий с недоумением посмотрел на него.

Тогда сапер пояснил:

– Связать ноги так, чтобы шагом идти мог, а бегом не светило. Так коней связывают, когда пускают пастись. А руки ему освободим. Тогда он и ползать сможет, ежели потребуется.

– И кляп изо рта вынет, и крик поднимет.

Сапер зачесал в затылке:

– Вот об этом-то я не сообразил.

Подумав, Глушецкий все же одобрил предложение сапера. Через вражеские окопы придется переползать, а не переходить. Пленного тоже надо заставить ползти. Тащить его в плащ-палатке не совсем удобно, это и медленно, и шелест ее по земле будет слышен. Рот же пленного придется не только заткнуть, но и завязать, чтобы сразу не смог освободить его.

– Ты никак специалист по конской части? – осведомился Гучков у сапера.

– Нет, – ответил он. – Я полеводом был.

После полудня в немецких окопах стало оживленнее, раздавались громкие голоса, по траншеям заходили солдаты.

– Обеденный час у немцев, – догадался Гучков и вздохнул. – А нам придется до полночи собственные языки сосать.

– Перетерпим, – протянул сапер. – Суп да каша от нас не уйдут. – Помолчав немного, он добавил: – А вот в тылу народ мучается. Моя баба пишет, что колхоз весь хлеб сдал государству. Для фронта, стало быть, а колхозники на одной картошке сидят. О хлебе позабыли.

Гучков покосился на него и кивнул головой.

– Ваши хоть картошку имеют, а моя семья уголь, что ли, есть будет? Она на шахте живет, в Донбассе, а там сейчас немцы хозяинуют. Как подумаю о жене и детях, так, поверишь ли, кусок в горле застревает.

– Застрянет, – согласился Иван Иванович. – Для народа война – сплошное мучение. – Он вынул кисет и протянул Гучкову: – Закурим, чтобы дома не журились.

День казался утомительно длинным. Каждый из разведчиков много дум передумал за это время.

Когда начало темнеть, Глушецкий приказал стреножить пленного и завязать рот. Пленному он объяснил, почему так делается.

– Еще раз предупреждаю: вздумаете бежать или кричать, убьем на месте.

Пленный торопливо закивал головой.

У немцев закончился ужин, а Глушецкий не спешил выходить. Ему хотелось дождаться часов двенадцати ночи. Но разведчики и сапер несколько раз так тяжело вздохнули, что Глушецкий, не дожидаясь полуночи, скомандовал:

– Двинулись!

Шли в полный рост. Впереди Гучков и сапер. За ними пленный. Позади него Добрецов. Он почти упирал в спину пленного автомат. Глушецкий шел чуть в стороне от Добрецова, держа в одной руке пистолет, в другой гранату. Автомат он повесил на плечо.

Не доходя до окопов метров пятьдесят, Глушецкий остановил разведчиков и распорядился, чтобы теперь ползли по-пластунски, не спеша и прислушиваясь. И только сапер и Гучков поползли, как пленный быстро повернулся и выхватил у Добрецова автомат. Молниеносный удар в челюсть не дал ему возможности выстрелить. Вскинув руки, пленный упал на спину. Добрецов и Глушецкий насели на него и скрутили назад руки.

– Шляпа, – прошипел Глушецкий.

– Не ожидал я от него такой прыти, – виновато пролепетал Добрецов.

– От фашиста всегда жди какую-нибудь пакость. Заворачивайте его в плащ-палатку.

Сапер и Гучков вернулись. Несколько минут разведчики лежали, не двигаясь, прислушиваясь, не всполошились ли немцы. Но кругом было тихо, и разведчики поползли к окопу, таща за собой плащ-палатку с пленным. Сапер полз впереди метрах в пяти. Плащ-палатка шуршала, цепляясь за камни и сучья. С замирающим сердцем поглядывал Глушецкий вперед, опасаясь, что вот-вот раздастся окрик и их обнаружат.

Шагах в десяти от окопа разведчики затаились. Несколько минут ничего не было видно, затем по окопу прошли два гитлеровца, о чем-то тихо разговаривая. Когда они удалились, где-то невдалеке послышался кашель. Вглядевшись, Глушецкий заметил в ячейке автоматчика. Откашлявшись, автоматчик короткую очередь из автомата в сторону нашей передовой Минут через десять он опять застрочил из автомата.

Разведчики пролежали не менее получаса, автоматчик не уходил. За это время в окопе больше никто не появился. Глушецкий зашептал на ухо Гучкову:

– Ползи и сними его тихо. Он мешает.

Гучков отдал командиру автомат, вынул финку и пополз. Вскоре фигура разведчика выросла позади автоматчика, а еще через мгновение не стало видно ни того, ни другого. Глушецкий беспокойно заворочался, испытывая тревогу. Что, если там не один, а два автоматчика? До него донесся приглушенный стон, а затем все стихло. Вскоре Гучков торопливо подполз к Глушецкому и, тяжело дыша, сообщил:

– Успокоил…

Теперь медлить было нельзя.

Разведчики ухватили пленного, завернутого в плащ-палатку, и поползли, напрягая все силы. Вот и окоп. Гучков и сапер перелезли через него, потом рывком дернули к себе плащ-палатку. Добрецов и Глушецкий подтолкнули ее сзади. Перевалив через бруствер, разведчики торопливо поползли, не оглядываясь. Еще сотня метров – и они будут у своих! У Глушецкого уже радостно колотилось сердце. Есть контрольный пленный! Да еще какой! Офицер-артиллерист! Что ни говорите, а полковник Громов замечательный командир, хотя иногда и строг не в меру, но всегда даст умный совет. Теперь не придется краснеть перед ним и он не посадит роту на одну пшенную кашу.

Неожиданно позади раздались крики, и в тот же миг вверх взвилась ракета.

«Обнаружили убитого автоматчика», – догадался Глушецкий.

Над головами разведчиков засвистели пули. Стреляли автоматчики из окопа. Откуда-то слева застрочил станковый пулемет.

Разведчики прижались к земле, но ползти не перестали. Остановились они только у минного поля. Глушецкий вытер рукавом катившийся по лицу пот и оглянулся. От окопов было добрых полсотни метров. Гитлеровцы, по-видимому, подняли тревогу, найдя убитого автоматчика. Глушецкий обратил внимание на то, что автоматчики весь огонь сосредоточили по проходу в минном поле. «Если они так охраняют проход, то с минуты на минуту жди артиллерийский и минометный огонь. Если сунемся в проход, то рискуем попасть под этот огонь. Будет лучше, пожалуй, если возьмем левее», – решил Глушецкий.

Он объяснил саперу, что надо ползти левее и там проделать новый проход.

– Понятно, – сказал Иван Иванович и пополз.

Разведчики двинулись за ним.

Догадка Глушецкого оправдалась. Проход в минном поле был пристрелян немцами, и через какую-то минуту в нем начали густо рваться снаряды.

Вскоре разведчики переползали через новый проход в минном поле, проделанный сапером.

В боевом охранении их встретили Семененко и Кондратюк.

Не скрывая радости, главстаршина стиснул в объятиях командира роты.

3

Пряные запахи весны на горе Колдун оказались особенно сильными. Здесь росло много деревьев. Хотя они и были иссечены осколками мин и снарядов, но с первыми теплыми днями распустили свои листья. Зазеленела земля. Теперь издали гора Колдун казалась нарядной, одетой в изумрудную одежду. Как-то капитан Труфанов принес в землянку Тани букет ранних цветов и поставил в стеклянную банку на стол, сделанный из снарядных ящиков. Вернувшись с охоты, Таня увидела цветы. Радостно удивленная, она спросила Катю, откуда они взялись. Та ответила, что их принес тот, кто влюблен. Таня покраснела, догадавшись, на кого намекала Катя. Первым движением ее было выбросить цветы, но, взяв банку в руки, она посмотрела на них, вздохнула и опять поставила на стол.

Ах, эта весна! Таня чувствовала, что весна поставила под сомнение все ее убеждения. В эти дни она часто вспоминала Виктора Новосельцева и упрекала себя за то, что была суха с ним и ни разу не позволила поцеловать себя. А ведь она любит его. Сейчас это чувство переполнило ее. Хотелось написать Виктору теплое письмо, полное ласки.

Может быть, Таня и поддалась бы обаянию весны, если бы не случай с Катей. В апрельские дни Катя потускнела, на ее лице появились пятна. Как-то, вернувшись с передовой, Таня застала ее плачущей.

– Кто тебя обидел, Катюша? – участливо спросила Таня, подойдя к ней.

Катя молча вздохнула.

Встав, она показала на свой живот и с горькой усмешкой произнесла:

– Вот плод любви.

Таня зарделась при этих словах. Она с жалостью и брезгливостью посмотрела на нее и с укором заметила:

– Зачем ты допустила до этого?

Катя утерла рукавом глаза и улыбнулась покорной улыбкой:

– Чему быть, того не миновать.

– Что же ты будешь делать?

– Сегодня приказали покинуть Малую землю, – проговорила Катя в раздумье. – Поеду, а куда – не знаю. Родные мои живут в Белоруссии. Там сейчас немцы.

– А к его родным?

– Туда нельзя. Там у него жена.

– Как?! – возмутилась Таня. – Ты гуляла с женатым человеком?

– Любви не прикажешь, – спокойно сказала Катя. – Я его с поля боя вынесла. Он первый полюбил меня.

– Не допускала бы до этого, – указала Таня на живот.

– А я хочу иметь от него ребенка, – Катя смущенно улыбнулась.

Таня сердито фыркнула и прекратила разговор. Она не одобрила поступков Кати. Пойти на фронт и вернуться такой – разве это не позор? Вот, скажут, довоевалась защитница Родины! И как можно в такое суровое время заниматься любовными делами!

Через два дня Катя уехала в Геленджик.

А Таня под впечатлением этого события перестала думать о весне. Весенние запахи больше не действовали на нее. Она даже не стала писать письмо Виктору.

Спустя несколько дней к ней стремительно вошел Труфанов. Высокий, статный, он был великолепен в новом костюме с погонами майора на плечах. На груди блестели два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны. В левой руке он держал букет цветов.

– Можете поздравить меня со званием майора, – самодовольно улыбаясь, произнес Труфанов.

– Поздравляю, – суховато сказала Таня, хмурясь при виде букета.

Майор положил цветы на стол, подошел к Тане, неожиданно крепко обнял и, несмотря на сопротивление, поцеловал прямо в губы. Таня вырвалась и отскочила от него.

– Убирайтесь вон! – крикнула она.

Ее глаза потемнели, а по лицу прошла судорога.

– Я люблю тебя, Таня, – глухо сказал он, кусая губы. – Я в этом не виноват!

Их глаза скрестились. Первым не выдержал Труфанов. Черные, сверкающие глаза «одержимой куниковки» заставили его отступить. «Эта убьет, не смутится», – подумал он. И неукротимая девушка стала для него еще желаннее.

– Извини, – сказал он глухо и вышел из землянки.

Таня упала на койку и зарыдала.

Так со слезами на глазах и заснула снайпер Таня Левидова, забыв даже потушить лампу-гильзу. Вскоре в землянку крадучись вошел Труфанов. Он подошел к лежащей Тане и наклонился, еле сдерживая дыхание. И тут он увидел в уголках глаз невысохшие слезинки.

Слезы и скорбно вздрагивающие губы поразили майора Он выпрямился и на цыпочках вышел из землянки, потушив лампу.

Утром Таня проснулась с головной болью. Пришедшему напарнику она сказала, что сегодня на охоту не пойдет, так как чувствует себя нездоровой.

– Стало быть, я могу быть свободен?

С минуту Таня раздумывала, потом сказала:

– Идите заберите ваши вещи и возвращайтесь сюда. Будете жить в этой землянке.

– Вместе с вами? – делая круглые глаза, спросил Рубашкин.

– Да, вместе со мной, – нахмурилась Таня. – Надеюсь, вы порядочный человек.

Рубашкин покраснел и растерянно проговорил:

– Да, да, наверное, порядочный…

Таня улыбнулась:

– Идите за вещами.

Он вышел, но тотчас же вернулся и спросил:

– А как на это посмотрит командир батальона?

– Никак! – сердито отозвалась Таня. – Ему до этого нет дела. Идите.

Через полчаса Рубашкин уже застилал трофейным тонким одеялом койку, на которой ранее спала Катя. Из вещевого мешка он выложил на стол толстую тетрадь, школьную чернильницу-непроливашку и ручку. Тане он объяснил:

– Я должен составить доклад на тему «Не тот стрелок, кто стреляет, а тот, кто в цель попадает». На комсомольском собрании будем обсуждать. Хорошо, что денек выдался свободный.

– А почему именно вам поручили делать такой доклад? – поинтересовалась Таня.

– Комсорг батальона приказал. Как молодому снайперу. Между прочим, он хотел поручить его вам, но не решился.

– Почему?

– Все считают, что вы гордая.

– Ну и что из этого? Разве плохо, когда девушка гордая?

В голубых глазах Рубашкина отразилось смущение. Он не нашелся что сказать. Ах, знала бы ты, Таня, как он уважает тебя за твою гордость! Пересилив смущение, Рубашкин пылко воскликнул:

– Вот было бы здорово, если бы вы взялись сделать такой доклад!

– Если доверят, сделаю.

– Честное слово?

– Да.

– Разрешите, побегу к комсоргу доложить.

С довольным видом он выскочил из землянки.

Рубашкин еще не вернулся, а Таню вызвали в штаб батальона.

Она вошла в просторный блиндаж штаба и доложила майору Труфанову, что явилась по вызову. Он посмотрел на нее долгим серьезным взглядом и тихо сказал:

– Прости, Таня. Я не хотел обидеть…

– За этим и вызывали? – сухо осведомилась Таня.

Он молча подал ей распоряжение по телефону дежурного штаба корпуса. Таню вызывали к командующему группой войск на Малой земле генералу Гречкину.

– Можно идти сейчас, – сказал майор. – По траншее пройдете к берегу моря, потом вдоль берега километра два, а потом опять подниметесь и пойдете по траншее. Завтракали?

Таня призналась, что не завтракала.

– Я тоже, – сказал майор. – Давайте позавтракаем вместе.

Таня согласилась.

За завтраком Труфанов говорил мало и старался не встречаться с глазами девушки. Но после завтрака, когда Таня встала, собираясь уходить, он взял ее за руку и горячо заговорил, смотря прямо в глаза:

– Я понял, Таня, твой характер и полюбил тебя еще больше. Верь, это настоящая любовь!

Таня отдернула руку.

– Такие слова я уже слышала. Меня удивляет, товарищ майор, манера некоторых офицеров объясняться в любви пошлыми словами. Один говорит: «С удовольствием пришвартовался бы к вам на весь период войны». Другой еще более откровенен: «Дорогуша, давай крутить любовь – все равно война». Как не стыдно!

– Я не такими словами говорю, – насупился майор. – Но я так люблю тебя, что рано или поздно ты будешь моей! Ты должна полюбить меня! Это неизбежно! Пусть это будет после войны, но я добьюсь своего!

– После войны и поговорим, – с раздражением заявила Таня. – А сейчас прошу прекратить подобные разговоры. Мне они неприятны. До свидания.

И, щуря глаза, она козырнула, повернулась и пошла легкой походкой.

Майор посмотрел ей вслед и в бессилии сжал кулаки.

Был совсем теплый день. Таня скинула шапку и надела на голову темно-синий берет. Ватный бушлат решила тоже не надевать, а идти в одной гимнастерке и без винтовки.

Вбежавший в землянку Рубашкин оторопело остановился, округлив глаза. У него был такой потешный вид, что Таня улыбнулась. Только тогда он пришел в себя.

– Согласовано, – радостно сообщил он. – Комсорг доволен, что вы будете делать доклад.

Таня сказала ему, что ее вызывают в штаб генерала Гречкина, вернется, вероятно, не раньше вечера.

– Вам идет берет, – сделал комплимент Рубашкин.

– Смотрите, Вася, не влюбитесь, – пошутила Таня. – А то выселю из землянки.

– Где уж нам, – вздохнул Рубашкин. – Солдат майору неровня.

Таня вспыхнула, сердито глянула на него, но промолчала. А выходя из землянки, она улыбнулась хитровато и весело. Все-таки она была девушкой, и где-то в глубине ее сердца был тайничок тщеславия, в который запали и страстный взгляд майора, и оторопело восторженный ефрейтора. Придет время – и вспомнятся они.

Рубашкин проводил Таню до траншеи.

По траншее Таня спустилась к подножию Колдуна и вышла к берегу. Голубизна моря ослепила ее. Солнце рассыпало по его словно отшлифованной поверхности золотые отблески, которые сияли и слепили глаза. Необъятная ширь моря, притихшего под ласковыми лучами солнца, подействовала на Таню, привыкшую к узким траншеям и тесным землянкам. Она шла вдоль берега, испытывая чувство благостной тишины и покоя.

Пройдя метров триста, Таня увидела в скалах углубления, сделанные человеческой рукой. Это были береговые склады. Деловитые кладовщики отпускали старшинам продукты и боеприпасы. Отсюда в балки шли десятки ишаков, на спинах которых покоились грузы. Погонщики ишаков оглашали воздух гортанными возгласами так же, как где-нибудь в Закавказье.

В общем, здесь, на берегу лазурного моря, была мирная картина. И Тане на какое-то мгновение показалось, что Малая земля где-то далеко отсюда.

Она дошла до берегового госпиталя. Таня с интересом рассматривала выбитые в скале ступеньки, которые поднимались вверх метра на три. На них сидели раненые, греясь на солнце. Ступеньки вели в подземные палаты.

«Вот самое безопасное место на Малой земле, – подумала Таня. – Никакой снаряд, никакая бомба не возьмет».

За госпиталем она поднялась по ступеням наверх и пошла по траншее. Вскоре Таня увидела большой котлован, а в нем капонир с отрытой тяжелой дверью.

Это и был штаб генерала Гречкина.

Войдя в капонир, она доложила дежурному офицеру о своем прибытии. Тот указал на массивную железную дверь и сказал:

– Вызывал генерал. Постучите к нему.

Таня постучала.

– Заходите, – раздался резкий голос.

Таня открыла дверь и увидела генерала, склонившегося над картой. У него были правильные черты лица, волевой подбородок. Резкие морщины около губ и на лбу делали его лицо строгим.

О строгом характере говорили и густые темные брови. Выглядел он моложаво, на вид ему было не более сорока лет. Таня не видела ранее генерала, но рассказов о нем слышала немало, генерал Гречкин представлялся ей сильным и волевым военачальником. Внешний вид склонившегося над картой генерала отвечал ее представлению о командире десантной группы.

– Товарищ генерал, старшина Левидова явилась по вашему приказанию, – с некоторой робостью отрапортовала Таня.

Генерал поднял голову, подошел к девушке и подал руку.

– Гроза фашистов явилась, – шутливо проговорил он, глядя на нее сверху вниз. – Рад приветствовать. Прошу присаживаться.

Он сел рядом с ней.

– Ну-с, гроза фашистов, дайте-ка я рассмотрю вас. Даже не верится, что такая маленькая женщина спровадила на тот свет больше роты фашистов. Вы, оказывается, совсем молоденькая и к тому же красивая. Женихов, думаю, хоть отбавляй. Или, может, не устояла и уже замуж вышла?

Таня строгим голосом ответила:

– Я такими глупостями не занимаюсь, товарищ генерал. Сейчас идет война и не о замужестве думать надо.

– Вот как! – изумился генерал. – Похвально. Девушке труднее на войне, чем мужчинам.

Он встал, подошел к углу, взял винтовку и протянул Тане:

– Подарок от Военного совета Восемнадцатой армии. По его поручению вручаю вам.

Это была снайперская винтовка с оптическим прицелом. На никелированной пластинке, прибитой к ложе, выгравированы слова: «Снайперу Левидовой от Военного совета 18-й армии. Леселидзе».

Подарок обрадовал Таню.

– Спасибо, товарищ генерал, – взволнованно произнесла она.

– От себя лично подарить вам ничего не могу, но обедом угощу. С Большой земли мне привезли несколько кур, сметану и зеленый лук. Даже генерал не каждый день ест зажаренную в сметане курицу.

Он вызвал повара. К удивлению Тани пришел не солдат, а женщина средних лет с веселыми темными глазами на круглом миловидном лице.

– Марина, – обратился к ней генерал. – Познакомьтесь. Это та самая Таня Левидова – гроза немцев, ради которой ты сегодня показывала свое кулинарное искусство. Идите, Таня, с ней и займитесь женскими разговорами, а я, прошу прощения, должен поработать.

– Пойдемте, Таня, – гостеприимно произнесла Марина, беря ее под руку. – С генералом потом попрощаетесь. Винтовку оставьте тут.

Она привела Таню в небольшую комнату без окон, которую назвала камбузом. Тут было уютно, на побеленных стенах развешаны вышивки медвежат, котят и видов моря с кораблями. На одной вышивке была изображена гора Колдун.

– Ой, как хорошо у вас! – восхитилась Таня. – Это вы вышиваете?

– Все сама, – ответила Марина. – В свободное время. У меня хоть и много обязанностей – готовлю пищу офицерам штаба, стираю и штопаю им белье, но выкраивается время и для себя.

Тане понравилась повариха. Понравилось все: и русское белое лицо, и ясная улыбка, и темные глаза, умные и веселые, и бархатистые брови. Таня очарованно следила за ее плавными движениями и чувствовала, что влюбляется в нее. Разговорились, и Марина сказала, что раньше была портнихой в Ростове. Когда наши части в 1942 году оставляли город, она вместе с солдатами пошла за Дон. Готовила им пищу, стирала белье. Потом ее зачислили в часть.

– А генерал строгий, видать? – поинтересовалась Таня, принимаясь за аппетитную курицу.

– Когда как. Без строгости нельзя. А вообще-то он человек добрый и справедливый. Этих кур и лук ему прислали с Большой земли к дню рождения. А он их раздаривает. Не знаю, достанется ли ему хоть одна курица.

Марина молча наблюдала за девушкой, а потом спросила:

– А ваш жених не передавал вам подарка?

Таня удивленно вскинула на нее глаза.

– Какой жених? – и неожиданно покраснела. – Откуда вам известно, что у меня есть жених?

Марина обняла ее за плечи, заглянула в глаза и весело проговорила:

– Нас, женщин, здесь мало, каждая на виду. О вас говорят, что вы девушка серьезная, верность жениху сохраняете.

– Откуда такие разговоры? – Таня нахмурилась. – Война, не до женихов сейчас.

Марина посмотрела на нее с сожалением, покачав головой.

– И на войне люди живые, а не манекены, – певуче растягивая слова, произнесла она. – Конечно, в мыслях у каждого – победить врага. Этим живем. Но разве на войне человеку не хочется ласки, привета, песни? Без любви человеческое сердце черствеет. А солдат или офицер без живого сердца – не воин. Я так понимаю. Есть старая русская пословица: разлука для любви что ветер для огня – малую тушит, большую еще больше раздувает. Если фронтовик забыл жену или невесту, значит, и любовь-то была маленькая. Может быть, и у вас она была такая, с воробьиный носок.

– Неправда! – живо отозвалась Таня. – Мы любили друг друга, но до конца войны…

Не докончив фразу, она умолкла, ей вдруг стало неловко перед этой спокойной, доброй женщиной.

– Тошно тому, кто любит кого, и тошнее тому, кто не любит никого, – тем же певучим голосом произнесла Марина.

Таня задумалась.

– Может быть, вы и правы, – нерешительно проговорила Таня.

– Меня, однако, интересует, кто сказал вам обо мне.

– Это не секрет, могу рассказать, – снисходительно улыбнулась Марина. – Позапрошлой ночью к нам приехал командующий армией генерал Леселидзе. У него обычай – приезжать с подарками. Он привез их немало. По передовой ходил и угощал солдат и офицеров. Хотел сходить и на гору Колдун, но не успел. Привели пленного немца. Наверное, этот пленный сообщил какие-то важные сведения. Оба генерала сразу забеспокоились и в то же время обрадовались. Леселидзе даже руки потирал от удовольствия. Он приказал вызвать командира разведчиков, который поймал немца. А поймал его старший лейтенант Глушецкий из бригады полковника Громова.

– Я его знаю, – вырвалось у Тани.

– Вот он-то и рассказал мне о вас, – заявила Марина. – Леселидзе угощал его с грузинским гостеприимством. А я подавала на стол. Разговоры разные были за столом. И между прочим Леселидзе заметил, что на Малой земле надо иметь больше снайперов, и упомянул вашу фамилию. Глушецкий сказал, что знает вас. Мы, бабы, народ любопытный. Когда генералы отпустили Глушецкого, я стала выспрашивать его о вас.

– Теперь все понятно, – сказала Таня.

При упоминании фамилии Глушецкого у Тани мелькнула неожиданная мысль. Она подумала о том, что хорошо бы попросить генерала откомандировать ее в бригаду Громова. Там она будет жить у разведчиков. Глушецкий не будет приставать к ней, как майор Труфанов. Он друг Виктора. А охотиться на гитлеровцев можно не только на горе Колдун, но и на кладбище и в Станичке.

«Так и сделаю», – решила Таня.

Приняв такое решение, Таня повеселела.

Пробыв у гостеприимной Марины еще час, она пошла прощаться к генералу.

Прощаясь, генерал сказал Тане:

– Будьте бдительны. Гитлеровцы замышляют против нас большое наступление. Поэтому мы должны быть, как говорят моряки, на «товсь».

Таня вышла из капонира, исполненная противоречивыми чувствами. Сегодня ее убеждения были поколеблены, и это принесло в ее сердце смятение.

Спустившись к берегу, она села на прибрежный камень. У ее ног лениво билась вода, шурша о камни. Расцвеченное солнечными лучами море сверкало голубыми, зелеными, золотыми красками. Над водой носились острокрылые чайки, обидчиво вскрикивая. Их было много, видимо у берега проходил косяк хамсы. Но Таня подумала не об этом. Ей припомнилось старое поверье о том, что души погибших моряков переселяются в чаек. Летят они за кораблями и своими криками предупреждают моряков о шторме.

Далеко в синем просторе виднелся сторожевой катер. Он казался размером не более спичечной коробки. Из-за дальности расстояния не было видно белого буруна, оставляемого кораблем за кормой.

«Может быть, это корабль Виктора?» – подумала Таня и вдруг почувствовала на глазах горячую влагу.

«Я ему напишу обязательно. Как перейду в бригаду Громова, так и напишу», – решила Таня.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Пленный немецкий офицер, которого привел Глушецкий и показание которого так взволновало командование, сообщил, что, после того как немецкая армия вновь овладела городами Харьков и Белгород, гитлеровское командование воспряло духом. Прочная оборона на рубеже реки Миус, которую советским войскам не удалось форсировать, убедила гитлеровских генералов, что не все потеряно. Они начали планировать новое наступление. Семнадцатая армия получила приказ Гитлера, предписывающий любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров как исходный район для будущих наступательных операций на Северном Кавказе. Армия получила пополнение живой силой и техникой. На Таманском полуострове усиленными темпами развернулось строительство оборонительных сооружений.

Пленный не сообщил точную дату наступления, но сказал, что основной удар гитлеровская армия нанесет по Малой земле, чтобы выбить десантников с плацдарма и тем самым ликвидировать угрозу, нависшую над Новороссийском – главным опорным пунктом гитлеровской «голубой линии» на Таманском полуострове.

Наша авиаразведка доносила, что из Крыма через Керченский пролив гитлеровцы переправляют на Таманский полуостров большое количество танков, артиллерии, живую силу.

Командование Малой земли приняло необходимые меры для обороны. Десантники заминировали все лощины и дороги, оставив для «внутреннего употребления» только узкие тропы. Таким образом, даже в случае прорыва нашей обороны немецкие танки и пехота, попав на минные поля, будут вынуждены приостановить свое движение к берегу. Все батальоны оборудовали вторую линию обороны. Сделано это было с таким расчетом, чтобы ни один метр Малой земли не отдать без боя. Появились новые траншеи, «лисьи» норы. Малоземельны уходили глубоко в землю. Артиллеристы накапливали запас снарядов. Для улучшения связи между командованием десанта и штабом 18-й армии был проложен подводный телефонный кабель через Цемесскую бухту. Разведчики с вечера пробирались на нейтральную полосу и до рассвета наблюдали за каждым движением противника. Надо сказать, что немцы вели подготовку к наступлению довольно скрытно. Лишь по отдельным фактам, на первый взгляд незначительным, можно было догадываться, что они что-то замышляют. В эти ночи, например, гитлеровцы стали бросать к берегам Малой земли большие группы торпедных катеров, стремясь сорвать подвоз боеприпасов и продовольствия. На некоторых участках обороны разведчики заметили исчезновение проволочных заграждений.

На рассвете 17 апреля Глушецкий с группой разведчиков вернулся с передовой. Написав разведдонесение и послав его со связным в штаб, он вышел из блиндажа и сел на камень, решив позавтракать на открытом воздухе.

Утро было теплое, на розовеющем небе не виднелось ни одного облачка. День обещал быть отличным.

На передовой, после ночной перестрелки, царила удивительная тишина. Разведчикам было слышно, как высоко в воздухе звенел жаворонок.

Но только солнце вышло из-за горы Колдун и осветило землю и море, как в воздухе послышалось мощное гудение большой группы самолетов. Глушецкий насторожился. Вскоре стали видны девять вражеских «юнкерсов», которых фронтовики называли «козлами».

– К нам, – сделал заключение Крошка и, склонившись над котелком, торопливо принялся орудовать ложкой.

Но самолеты минули Малую землю и полетели через Цемесскую бухту. Когда они достигли противоположного берега, Глушецкий увидел, как от самолетов отделились бомбы, издали похожие на черные капли. Не снижаясь, самолеты развернулись над Маркотхским перевалом и полетели над морем в сторону Крыма. Сначала Глушецкий увидел вспышки, а спустя несколько секунд донеслись мощные взрывы.

Через пять минут появилась вторая группа «юнкерсов». Они также, зайдя со стороны солнца, стали бомбить подножие перевала. Вслед за второй группой прилетела третья, затем четвертая, пятая. Бомбили тяжелыми бомбами.

Глушецкий сразу догадался, что это начало наступления. Первый удар гитлеровцы обрушили на наши мощные береговые батареи, расположенные на противоположном берегу Цемесской бухты. Следующий удар будет по Малой земле.

– Кончай завтракать! – крикнул он разведчикам. – Всем в укрытия! Без моего приказания не вылазить!

– Автоматы и гранаты иметь при себе! – добавил Семененко, вытирая губы.

Он встал, потянулся и зевнул. Сейчас бы после ночного бдения поспать всласть. Неужели гитлеровцы не дадут сегодня отдохнуть?

Глушецкий заметил, как он зевнул, и сказал:

– Захватите с собой плащ-палатки и бушлаты. Авось удастся кому вздремнуть.

– Точно, ребята, – весело отозвался Гриднев. – Пока до нас дойдет очередь, мы малость поспим. Конечно, коммунальные условия не совсем подходящие, ну да мы люди уравновешенные. Под голову кулак, а в бока и так – и спи сном младенца.

Разведчики разбрелись по щелям. Глушецкий остался один около своего блиндажа. Напротив блиндажа находился цементированный люк канализации. Он даже имел тяжелую чугунную крышку. В нем и думал укрыться Глушецкий в случае бомбежки или артиллерийского обстрела.

Поспать, однако, не удалось. Из-за горы Колдун вынырнули тридцать пикирующих самолетов. Половина из них стала пикировать на капониры, где находился штаб десантной группы войск. Другая группа обрушила свои бомбы на маленький рыбачий поселок с громким названием Лондон, находившийся у самого берега. В этом поселке не было ни одного жителя, ни одного десантника. Ясно, что гитлеровцы были не очень-то осведомлены.

Самолеты сделали по три захода. В третий раз они включили сирены. Со страшным воем выходили бомбардировщики из пике, взмывая как раз над блиндажами разведчиков.

Зенитная батарея, находившаяся невдалеке от штаба бригады Громова, открыла огонь по самолетам. И сразу же после первых выстрелов на зенитчиков обрушился град снарядов немецкой батареи, расположенной за кладбищем. Немецким артиллерийским наблюдателям, сидевшим на кладбище, на третьем этаже школы имени Шевченко, на горе Сахарная голова и на высоте Безымянной вся Малая земля была видна как на ладони. Они заранее пристреляли каждый ее клочок. Не удивительно, что зенитчики в течение нескольких минут потеряли половину личного состава. Но стрельбу по самолетам они не прекратили. Один подбитый самолет упал в Ляховскую балку, другой, оставляя за собой длинный темный след, нырнул в море.

Вторая группа самолетов оказалась более значительной. Глушецкий, досчитав до семидесятого самолета, поспешно прыгнул в канализационный люк и закрылся чугунной крышкой.

Теперь бомбили передовую. Однако большинство бомб упало позади передовой, не причинив десантникам большого ущерба Зенитчики подбили еще один самолет.

Вскоре появилась третья группа в составе девяноста бомбардировщиков. На этот раз бомбовый залп был сосредоточен на узком участке, шириной не более шестисот метров, где проходила довольно широкая и глубокая балка. Здесь был стык двух бригад – бригады полковника Косоногова и бригады полковника Шеина. Оборону на стыке занимал батальон капитана Березского.

И в тот же момент четыре немецких артиллерийских полка обрушились всей своей мощью на Малую землю.

Сотни бомб, тысячи снарядов и мин дробили и рвали клочок земли на берегу моря. Кругом все дрожало и качалось. Стало темно и душно. Небо и солнце исчезли. Слышен был только рев пикирующих самолетов и надрывный свист бомб. Казалось, смешалось все -земля и небо, и нет никакой надежды уцелеть в этом аду.

Так начались знаменитые апрельские бои на Малой земле.

В эти дни на Малой земле не осталось буквально ни одного метра земли, который бы не подвергался воздействию огня. Немцы имели превосходство в артиллерии, самолетах, танках, живой силе. На их стороне было тактическое преимущество. Они выбирали точку для удара, имея возможность маневрировать. В сутки они производили на клочок земли, площадью в двадцать четыре квадратных километра, по две тысячи и более самолетовылетов. За пять дней гитлеровцы сбросили на нее более семнадцати тысяч бомб, не считая хлопушек и так называемых сюрпризов. Четыре артиллерийских полка, десятки минометных батарей не прекращали огня ни днем ни ночью.

Бои шли не за километры, а за метры. Но надо побывать на Малой земле, чтобы понять, что такое метр на этом плацдарме. Все то, что люди выстрадали, все жертвы, которые они понесли, – все было поставлено на карту.

Первый удар гитлеровцы нанесли по нашему левому флангу, где держала оборону бригада полковника Шуклина. Обработав передний край артиллерией, гитлеровцы бросили на бригаду целую дивизию. Удар был сильный, но бригада выдержала его. Можно было предположить, что именно здесь главное направление удара немецкой армии. Так считал Шуклин, и такого мнения был начальник штаба десантных войск полковник Аникеев. Но командующий не поверил этому. Не может быть, чтобы противник сразу раскрыл карты. Он обратил внимание на то, что гитлеровцы больше всего бомбили балку, где находился батальон Березского.

– Гитлеровцы проводят на участке Шуклина только демонстрацию, – сделал вывод генерал и заявил об этом своему начальнику штаба. – Я уверен, что главный удар они нанесут стык бригад Шеина и Косоногова. Это их излюбленный прием – разрезать и бить по частям. Местность там подходящая – лощина. Этой лощиной они думают пройти до моря и разрезать Малую землю на две части.

Начальник штаба согласился с его доводами.

Предвидение генерала подтвердилось на другой день. С утра балку пробомбили более двухсот самолетов, и только вышел из пике последний бомбардировщик, как гитлеровцы обрушили на развороченные окопы и огневые точки батальона Березского массированный огонь артиллерии. Огневой налет длился полчаса, а вслед за ним началась атака. Огневой вал переместился в тыл батальона. Замысел был ясен – сбить не только батальон Березского, но и все, что за ним стояло. Если бы это удалось, то Малая земля оказалась бы разрезанной на две части – и тогда гитлеровцам было бы легче добивать остатки десанта.

Батальон Березского дрался героически. За день он отразил четыре атаки. Оглушенные, с воспаленными глазами и потрескавшимися губами, десантники не отступили ни на шаг. К вечеру в батальоне осталось в живых только десять человек. Гитлеровцы смяли их и хлынули в балку.

Генерал позвонил Косоногову и Шеину. Он сказал им одно и то же:

– Отступать некуда. Позади нас море. И позор! Приказываю в течение ночи восстановить положение. Не давайте врагу ни метра земли. Ни метра!

Вечером к генералу прибежал командир бригады полковник Шеин, рыжий, крепко скроенный человек. Его голубые глаза были мутны, а губы вздрагивали. Он упал головой на стол и истерически зарыдал. Начальник политотдела корпуса полковник Рыжов, широколицый, всегда невозмутимо спокойный, дал ему кружку воды. Выпив, Шеин скрипнул зубами и заявил:

– Это ад! Я воевал в Севастополе, но такого огня не испытывал! У меня не выдерживают нервы! Спасать людей надо, генерал!

– Как? – спокойно спросил командующий, сдвигая густые брови.

– Эвакуировать! Иначе нас всех здесь уничтожат!

– Выпейте-ка еще кружечку воды, – посоветовал Гречкин.

Шеин безропотно выпил, стуча зубами о край кружки.

– А теперь – встать! – крикнул на него генерал.

Шеин вскочил и вытянулся перед ним.

– Своим офицерам внушал такие мысли? – резко спросил его генерал.

– За кого вы считаете меня, товарищ генерал? – приходя в себя, сказал Шеин. – Я не трус.

– Вы не трус, но вы… – генерал не подобрал подходящего слова, рассердился и закричал на Шеина: – Как вы смеете предлагать мне такое? Вы не верите в своих людей! Только уважение к вашим севастопольским заслугам удерживает меня, иначе я сейчас же отстранил бы вас от командования бригадой! Учти, полковник, у нас есть оружие, которого нет у фашистов, – это стойкость! Я верю в воинское мастерство и стойкость наших десантников! Почему вы не верите?

Пока Гречкин кричал, Шеин то бледнел, то краснел. Смущенно моргая глазами, он сжал кулаки и стукнул себя по лбу.

– Простите, товарищ генерал, – виновато сказал он, вздыхая – Спасибо за холодный душ.

– Может быть, третью кружечку выпьете? – спросил Рыжов.

– Благодарю вас, – натянуто улыбнулся Шеин и, козырнув, выбежал из капонира.

После его ухода генерал несколько мгновений молчал, потирая виски, затем вернулся к Рыжову:

– Вот, Андрей Иванович, дошло до чего. Всех политработников отправьте на передовую. К Косоногову и Шеину в первую очередь. К Шеину сходите сами. Надо поддерживать дух десантников.

Рыжов протянул ему листовку:

– Вот из политотдела армии прислали обращение Военного совета.

– Полковник Брежнев утром беспокоился об этом. Он писал его вчера и хотел, чтобы его успели отпечатать и прислать нам. Оперативно сработали политотдельцы.

Гречкин взял листовку.

На листовке крупными буквами заголовок: «К воинам Малой земли». Текст листовки гласил:

«Малая земля – это смертельный нож в спину подлого врага. Не случайно с таким ожесточением обрушился он на нас, пытаясь сломить нашу волю, нарушить боевые порядки.

Враг просчитался. Вот уже несколько суток вы успешно сокрушаете вражеский натиск. Верные сыны Родины, вы являетесь продолжателями героических традиций защитников Сталинграда. Ни грохот разрывов авиабомб, снарядов и мин, ни танки и атаки озверелых бандитов, собранных со всего Таманского полуострова, не поколебали вашей стойкости, не внесли замешательства в ваши ряды. Боевые моряки, вы твердо храните традиции героических защитников Севастополя.

Боевые товарищи, пехотинцы, моряки, артиллеристы, зенитчики, минометчики, пулеметчики и саперы! Вы показали образцы мужества и геройства, о которые разобьются все атаки фашистских бандитов. Неувядаемой славой покрыли себя бойцы частей Перекрестова и Гордеева. Мужеством и отвагой отличаются бойцы Краснознаменной части т. Бушева.

Военный совет гордится вашими подвигами, стойкие защитники Малой земли нашей великой социалистической Родины, и уверены, что этот рубеж был и будет для врага неприступным. Вы отвоевали эту землю, вы крепко держите ее в своих руках.

Вашей обороной, мужеством и геройством гордятся ваши отцы, матери, жены и дети. Мы знаем, что малая земля станет большой и принесет освобождение стонущим от фашистского ига нашим родным отцам, матерям, женам и детям.

Военный совет объявляет всем бойцам, командирам и политработникам частей генерал-майоров Перекрестова и Гордеева, группы войск генерал-майора Гречкина – благодарность за стойкость и мужество, проявленные в борьбе с врагом…»

Прочитав, Гречкин сказал:

– Все листовки в роты.

– За ночь разнесем по всей передовой, – заверил Рыжов.

– Кстати, а где Брежнев? – обеспокоился командующий. – С полудня исчез и неизвестно где. Вот же беспокойный человек.

– Он сказал, что будет в дивизии у Бушева.

– Надо позвонить туда. Может, что случилось.

– Я уже звонил. Сказали, что пошел в батальон.

– Надо же! Зачем такой риск? Если что случится с ним, Леселидзе никогда мне не простит.

– Характер такой у него, Алексей Александрович. Он всегда на передовой, всегда с людьми. В прошлом году он пришел в стрелковую роту. Это под Туапсе было. А в это время немцы начали наступать. Пришлось ему браться за оружие и возглавить отпор врагу. Так что ему не привыкать.

– Удивительной энергии человек. Как он спокойно пережил то, что случилось позапрошлой ночью.

– А ему переживать некогда. Он знал, какие события происходят тут, и личное само собой забылось.

– Почему он не пошел на торпедном катере в ту ночь?

– Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что политработнику в тяжелую обстановку надо делить с солдатами все тяготы и опасности. Пусть, говорит, солдаты видят, что политработник идет вместе с ними. Это, говорит, важно.

– Ничего не возразишь, – с невольным вздохом произнес Гречкин. – Сейнер, конечно, не торпедный катер.

Старый рыбачий сейнер, обшарпанный, сто раз латанный, имел звучное название «Рица». На этот-то корабль и поднялся полковник Брежнев, недавно назначенный начальником политотдела 18-й армии, преобразованной в десантную. На Малую землю ему было идти не впервой. Он уже бывал на ней и в феврале и в марте, когда был заместителем начальника политуправления фронта. А его назначение начальником политотдела армии совпало с подготовкой армии к решительному сражению за Малую землю. Командованию армии стало известно, что Гитлер приказал сбросить десантников в море и командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф дал клятву, что к дню рождения фюрера сбросит десантников в море, и даже подписал ее собственной кровью. Стало известно, что против десантников сосредоточена ударная группа под командованием генерала Ветцеля, в состав которой входило четыре дивизии, более тысячи самолетов, сотни танков, орудий и минометов. Полковник Брежнев счел, что его место не на командном пункте командующего армией, а на Малой земле, там, где будет решаться судьба десанта.

«Рице» на этот раз не повезло. Она налетела на мину. Корабль затонул, все, кто был на нем, оказались в воде. Пришлось «купнуться» в холодной апрельской воде и Брежневу. Подоспевшие мотоботы спасли тех, кто уцелел после взрыва. Брежнев появился в штабе Гречкина мокрый, замерзший, но не унывающий. С иронической усмешкой сказал генералу Гречкину: «Пришлось искупаться. Правда, не по своей охоте». Гречкин обеспокоенно спросил: «Может быть, вы чувствуете себя плохо? Простыли, вероятно? Могу распорядиться, чтобы задержали один мотобот и вас отправили в Геленджик». Брежнев нахмурился: «Что вы такое говорите, товарищ генерал. Обсушимся, горячего чаю выпьем и за дело».

Утром, ознакомившись с обстановкой, Брежнев ушел в дивизию…

– Наверное, не дождусь его, – глянув на часы, сказал Рыжов. – Пойду в бригаду Шеина.

Но только он поднялся, как дежурный позвал его к телефону. Вызывал Брежнев.

– Поступили. К утру обращение будет во всех ротах. Что? Какой ответ? Ответ малоземельцев должен быть вроде клятвы? Понял. Надо написать текст. Конечно, коротко, но горячо. Сейчас возьму карандаш. Записываю.

Дежурный подсунул Рыжову лист бумаги. Рыжов стал торопливо записывать то, что ему диктовал Брежнев.

– Записал. Все будет сделано. Когда вы вернетесь? Все ясно.

Вернувшись к Гречкину, устало склонившемуся над столом, Рыжов взволнованно заговорил:

– Полковник Брежнев нас подправил. Мало доставить обращение Военного совета в роты и довести до сведения всех солдат и матросов. А каков будет их ответ на это обращение?

– Разве можно сомневаться, какой он будет, – пожал плечами генерал. – Ни метра родной земли врагу.

– В этом никто не сомневается. Но есть предложение написать коллективный ответ малоземельцев на обращение. Будут читать обращение и сразу подписывать ответ. Ответ короткий, но выразительный. Сейчас полковник Брежнев мне продиктовал текст. Перепишу и через несколько минут отпечатаю на машинке десяток экземпляров, а в бригадах их размножат.

– Прочтите ответ.

Рыжов стал читать:

– «Отвоеванный нами у врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали Малой землей. Она хоть и мала, но это земля наша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никакому врагу не отдадим. Клянемся своими боевыми знаменами, именем наших жен и детей, именем нашей любимой Родины, клянемся выстоять в предстоящих схватках с врагом, перемолоть его силы и очистить Тамань от фашистских мерзавцев. Превратим Малую землю в большую могилу для гитлеровцев».

– Ни убавить, ни прибавить, – сказал генерал. – Удивительно четко сформулировано.

– Значит, одобряете?

– Конечно. Мне это письмо напоминает клятву куниковцев. Брежнев не принимал участия в ее составлении?

– Не знаю. Но вполне возможно. Перед десантом Брежнев не раз встречался с начальником политотдела Новороссийской базы Бороденко. После их встречи Куников был у Бороденко и оттуда принес в отряд текст клятвы.

Гречкин встал, устало потянулся.

– Когда мы отдохнем, Андрей Иванович?

– Когда-нибудь, – отшутился Рыжов. – Я пошел.

Вскоре все работники политотдела, даже те, кто только что вернулся с передовой, ушли в бригады и полки. Рыжов пошел в бригаду Шеина. Брежнева он так и не дождался.

Эта ночь решала, быть или не быть Малой земле. Собственно, назвать ночью ее можно было только условно. До рассвета над Мысхако висели на парашютах сабы – светящиеся авиационные бомбы, сбрасываемые с самолетов, освещавшие все кругом. Ночные бомбардировщики все время кружили, выискивая цели. Они спускались совсем низко, ободренные тем, что зенитчики молчали. А молчали они потому, что кончились снаряды. Чтобы посеять панику среди защитников Малой земли, гитлеровцы сбрасывали с самолетов пустые железные бочки, рельсы, которые создавали при полете душераздирающий свист. Кругом взлетали вверх разноцветные ракеты. А вражеские снаряды и мины рвались от самой передовой до берега. В полночь разыгралось большое сражение на море. Десятки вражеских торпедных катеров напали на караван судов, шедших к Малой земле, с боеприпасами и продовольствием. Огненные трассы расцветили морские просторы. Две торпеды, пущенные в транспорты, прошли мимо и ударились о берег. От их взрывов задрожала земля на мысе, словно при землетрясении.

Казалось – все пропало.

Но утром выяснилось, что десант существует, что ни на одном участке гитлеровцы не прошли, а прорвавшиеся вечером по балке два батальона автоматчиков были к утру полностью уничтожены нашими моряками. Резервное подразделение, присланное генералом Гречкиным, закрыло стык между двумя бригадами.

2

Таня не успела до апрельского наступления немцев перейти в бригаду Громова. Виноват был майор Труфанов. Он под разными предлогами задерживал выдачу ей продовольственного и вещевого аттестата. Вечером, накануне 17 апреля, майор созвал всех снайперов и запретил им выходить утром на передний край. Каждому он указал, где им быть до наступления рассвета. Таня должна залечь в ячейке левее наблюдательного пункта командира батальона метрах в двадцати.

О своей любви майор в эти дни не заговаривал с Таней. Но на рассвете, когда Таня пришла на наблюдательный пункт, он отозвал ее в траншею, чтобы никто не слышал их разговора, и сказал:

– Положение, Таня, тревожное. Немцы собрали все силы с Таманского полуострова, чтобы сбросить нас в море. Бои будут тяжелые, и кто знает…

Не договорив, он замолк и нахмурил брови. Затем взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Прошу тебя – не сердись и не думай обо мне плохо в эти дни. Мы солдаты и должны быть дружными, чтобы устоять. Я готов сделать для тебя все, понимаешь – все.

Голос его звучал взволнованно и искренне, и Таня сердцем поняла, что этот сильный и вспыльчивый человек любит ее по-настоящему, и ей стало жалко его. Но что отвечать ему? Она растерянно молчала, наклонив голову и прижимая к себе винтовку.

– Вот и все, что я хотел сказать, – с легким вздохом выговорил майор, выпуская ее руку.

Труфанов хотел бы еще посоветовать ей совсем не выходить в эти дни из землянки, но он так и не обмолвился об этом, понимая, что оскорбил бы ее таким предложением. Он отлично понял характер Тани.

– Мы будем друзьями, – выговорила наконец Таня, краснея, чувствуя, что говорит не те слова.

– Спасибо.

И неожиданно для нее он поцеловал ее правую руку и, быстро повернувшись, пошел по траншее.

Некоторое время Таня стояла оцепеневшей и смущенной. Еще никто, кроме Виктора, не целовал ей руку. Как к этому отнестись? Ей хотелось обидеться на майора, но помимо воли почему-то стало приятно, и она призналась себе, что разрешила бы ему поцеловать руку еще раз.

«Ой, какая я ветреная», – выругала она себя минуту спустя.

Видя, что уже становится светло, Таня торопливо пошла к ячейке, в которой ей было приказано залечь.

Вскоре лучи солнца озарили вершину горы Колдун, а вслед за ними всплыло веселое солнце. Заблестели посеребренные росой молодые нежные листья на деревьях и кустарниках.

Замаскировав свою ячейку ветками кустарника, Таня уселась поудобнее и осмотрелась.

Внизу, метрах в пятидесяти, виднелись окопы. Сверху были видны пулеметные гнезда, ячейки, наблюдатели, стоящие в них. По окопам сновали солдаты с котелками – раздавали завтрак. Метрах в ста от нашей передовой, у самого подножия горы, темнели вражеские окопы. Они казались вымершими, ни одного звука не доносилось оттуда.

Левее лежала лощина, через которую проходила глубокая балка. Там был стык бригад. Оборону там держал батальон капитана Березского. На небольшой высоте находился наблюдательный пункт артиллерийского дивизиона, которым командовал капитан Гогушкин. Сейчас в лощине лежал туман. Солнечные лучи гнали его в балку, и он на глазах таял.

Кругом стояла удивительная тишина, которую нарушало лишь птичье щебетанье. Невдалеке от ячейки, в которой лежала Таня, росла дикая яблоня. Она уже зазеленела и начала распускать бело-розовые лепестки. На стволе яблони была заметна борозда, сделанная осколком. В ветвях порхала и весело насвистывала какая-то птичка. Таня присмотрелась и узнала синицу. «Почему птицы не улетают отсюда, тут же днем и ночью грохочут пушки?» – задумалась она.

Гора Колдун выглядела нарядной в весеннем зеленом уборе. Трава и листья скрыли воронки, покореженные стволы деревьев, искромсанные кустарники. Утреннее солнце золотило вершину, а над ней голубело бездонное небо, по которому плавали мелкие перистые облака.

Таня залюбовалась яркими утренними красками, испытывая радостное изумление. Как красиво кругом! Тане хотелось подбежать к яблоне и обнять ее, нарядную и нежную.

Неожиданно за горой раздался гул летящих самолетов. Этот гул вернул Таню к действительности. Она вздохнула и подняла голову. Но самолетов не увидела. Они летели над морем, а Колдун закрывал его. Вскоре где-то далеко раздались гулкие, мощные взрывы бомб. А через час сотни фашистских стервятников появились над Малой землей.

Таня легла на дно ячейки, закрыв голову руками, и замерла. Бомбы рвались густо, взрывы сливались в сплошной грохот, от которого болели барабанные перепонки. Одновременно десятки вражеских батарей обрушили на десантников тысячи снарядов и мин. От взрывов дрожала земля.

Огненный смерч разворачивал и засыпал блиндажи, стрелковые ячейки, траншеи. По земле стлался удушливый дым. В воздухе висела пыль, сквозь которую тускло просвечивало ставшее неживым солнце.

Оглушенные и полузасыпанные десантники лежали в щелях, в окопах, прятались в складках местности. Казалось, что шквал огня уничтожил, убил все живое, но как только затихал грохот и вражеская пехота бросалась в атаку, десантники выскакивали из своих укрытий и с яростью бросались в рукопашный бой. Несмотря на смертельную усталость, они дрались с ожесточением, вкладывая в каждый удар штыком, в каждый бросок гранаты, в каждый выстрел все силы, всю свою ненависть.

Десантники знали, что отступать им некуда, позади море, позор и смерть.

В первый день боев Таня расстреляла более ста патронов. Но подсчитать, сколько убила фашистов, не могла, ибо падало их много, но от чьей пули они падали, было невозможно узнать. Да и недосуг было считать, успевай только стрелять.

Дважды на переднем крае завязывались рукопашные схватки. Затаив дыхание, ждала Таня их исхода. Стоит только гитлеровцам прорваться через первую линию обороны, как они окажутся около наблюдательного пункта командира батальона. Здесь, на второй линии, наших совсем мало, вместе со снайперами не более полутора десятка человек. Рукопашного боя Таня боялась. Куда ей, маленькой и хрупкой, орудовать штыком и кинжалом. Любой немец собьет ее ударом кулака. Но она заставляла себя лежать в ячейке, подавляя желание вскочить и побежать на НП, где было безопаснее.

Однако ни одному гитлеровцу так и не удалось прорваться через первую линию обороны.

Когда стемнело, Таня покинула ячейку и пришла на наблюдательный пункт. Сюда собрались еще три снайпера. При виде Тани у командира батальона радостно блеснули глаза, но он, как и вчера, не заговорил с ней. Он был весь какой-то взвинченный, ерошил волосы на голове, говорил громко и отрывисто.

– Полбатальона за день! С ума сойти. Однако дали им! Будут помнить, сволочи! Повара ко мне! Почему ужин не несут в роты? Я ему, бездельнику, голову оторву! Адъютант, пойдешь в первую роту! Я иду во вторую! За ночь наладить оборону!..

Щека у него дергалась, глаза сверкали. Тане стало неприятно смотреть на него, и она вышла из блиндажа.

По траншее проносили раненых и убитых. Слышались стоны и ругань. В небе гудели вражеские ночные бомбардировщики. То там, то тут рвались снаряды и мины, взлетали вверх ракеты.

На наблюдательный пункт принесли обед и воду. Все ели торопливо и жадно, а после обеда помногу пили воду и курили. Пообедав вместе со снайперами, Таня набрала воду во флягу и пошла в «лисью нору», вырытую в траншее. Прошлую ночь она спала в ней. Уснула сразу, как тяжело поработавший человек, и ни ночные бомбардировщики, ни близкие разрывы снарядов не смогли разбудить ее. На рассвете, наскоро позавтракав, она опять проскользнула в свою ячейку.

Под утро на какое-то время на передовой наступила тишина.

Видимо, у немцев начался завтрак. Таня вынула из кармана гранаты, положила их в выемку и стала собирать сучья, чтобы замаскировать ячейку. Она считала, что гитлеровцы опять возобновят наступление на Колдун, и с тревогой думала о том, сможет ли батальон выстоять сегодня.

Стало совсем светло, а гитлеровцы продолжали молчать.

«Неужели выдохлись?» – с радостным удивлением думала Таня.

Она выглянула из ячейки. Ее взгляд остановился на яблоне. Та стояла голая, со сбитыми ветками. На ее стволе белели свежие рубцы, сделанные осколками. Вид у нее был грустный, и Тане показалось, что яблонька дрожит. «Бедненькая, как изуродовали тебя», – с горечью подумала девушка.

Опаленная огнем войны, яблонька заставила сжаться сердце.

Стало страшно и обидно до слез. Она села на дно ячейки и закрыла лицо руками. Ей вспомнились события на мысе Херсонес, когда она чудом избежала плена и смерти. А если повторится то же, что и тогда, и она опять окажется под скалой на берегу моря? Дважды чудеса не повторяются. Сдаваться в плен? При мысли об этом Таня задрожала. «Все что угодно, хоть смерть, только не плен».

Мощный гул самолетов прервал ее раздумья. Полсотни самолетов заходили с моря. Через несколько минут Малая земля опять, как вчера и позавчера, стала содрогаться от взрывов, опять все окуталось дымом и пылью. Главный бомбовый удар вражеские самолеты обрушили на лощину, где проходил стык бригад. Вторая партия самолетов тоже пикировала на лощину. Более двух часов сотни самолетов бомбили участок шириной не более шестисот метров. Это был невиданный бомбовый удар. Дым и пыль высоко стояли над лощиной. Казалось, после такой огненной обработки, когда камни дробились в пыль, там не осталось в живых ни одного человека. Но стоило гитлеровцам подняться в атаку, как развороченные взрывами камни, ячейки, пулеметные гнезда оживали. Батальон капитана Березского встретил вражескую атаку сильным пулеметным огнем. Первая атака гитлеровцев захлебнулась. Тогда на батальон был брошен огонь десяти батарей. Около часа вражеские снаряды и мины кромсали камни и землю. Но и вторую атаку батальон отразил.

Тане хорошо было видно все, что происходило в лощине. Когда гитлеровцы переходили в атаку, она стреляла, несмотря на далекое расстояние. Ее поражала стойкость батальона. Она помнила штурм немцами Сапун-горы под Севастополем, но то, что видела сейчас, превосходило все, такого шквала огня даже в Севастополе не было. Это просто непостижимо: как после такого огня могли десантники уцелеть и сохранить боеспособность. Что за люди у Березского? Они крепче камней, крепче стали.

В полдень, когда гитлеровцы предприняли новую атаку, группа наших штурмовиков появилась над Малой землей. Они спустились низко и на бреющем полете прошли по лощине, засыпая вражескую передовую мелкими бомбами. Сделав круг, штурмовики развернулись вторично, поливая гитлеровцев из пулеметов.

Атака гитлеровцев захлебнулась. Они залегли. Когда штурмовики улетели, уцелевшие солдаты поспешно откатились к своим окопам.

Но через полчаса гитлеровцы опять, после короткой артиллерийской обработки, перешли в атаку. Им удалось окружить наблюдательный пункт артиллеристов. Таня видела, как не менее сотни вражеских солдат лезли на высоту со всех сторон. Ее сердце сжалось от ужаса. Она знала капитана Гогушкина. Он несколько раз приходил к Труфанову. Был он чуть сутуловат, со стеснительной улыбкой на загорелом сухощавом лице. Хотя в его внешности и не было ничего воинственного, артиллеристы и пехотинцы уважали его и любовно называли «артбатей».

Неожиданно на самой высоте, где находился наблюдательный пункт, начали рваться снаряды. Сначала Таня недоумевала, не понимая, почему обстреливается высотка, когда ее уже заняли. Но когда она увидела, что гитлеровцы бегут вниз, поняла и сразу похолодела – Гогушкин вызвал огонь своих батарей на себя. Снаряды густо ложились на высоте, и вскоре там не осталось ни одного немца. Таня смотрела туда через оптический прицел, но ничего не увидела. Зато она увидела под высотой фашистского офицера, стоящего во весь рост и размахивающего пистолетом. Таня взяла его на прицел и, быстро произведя в уме необходимые расчеты, выстрелила. Офицер перестал размахивать рукой, опустился на колени и рухнул лицом вниз.

На губах Тани появилась злая торжествующая улыбка. Этим выстрелом можно гордиться.

На какое-то время наступило затишье. Багряное, словно окровавленное, солнце коснулось краем поверхности моря и расцветило его широкими оранжевыми полосами. На восточной стороне Колдуна начало быстро темнеть. Таня стала вывинчивать запалы из гранат, решив, что сегодняшние бои прекратились.

Но только она вынула запал из последней гранаты, как на Безымянной высоте раздались противные скрипучие звуки, похожие на рев сотен ишаков, и вслед за ними в лощине начали густо рваться мины. Это гитлеровцы открыли огонь из шестиствольных минометов. Вся лощина взялась огненными сполохами: гитлеровцы начинили мины воспламеняющимися веществами.

Через несколько секунд всю лощину затянуло густым дымом. Под его прикрытием немцы пошли в новую атаку. Из-за дыма Таня не видела, что происходит, до нее доносились лишь нечастые выстрелы из автоматов. Пулеметы молчали. А когда дым рассеялся, в наступающих сумерках ей стали видны темные фигуры гитлеровцев. Их было много, несколько сот. И их все прибывало. Они устремлялись вниз по балке, не встречая сопротивления.

У Тани похолодела спина, когда она увидела, что оборона прорвана. Не помня себя, девушка вскочила и побежала к наблюдательному пункту батальона. В траншее стоял майор Труфанов и смотрел в бинокль.

– Товарищ майор! – испуганно воскликнула Таня. – В лощине немцы…

Он опустил бинокль и спокойно сказал:

– Вижу. Ну и что?

Таня смущенно умолкла.

Майор повернулся к ней и с усмешкой проговорил:

– Не все потеряно, Таня. В лощину они вошли, а вот как выходить будут из нее? Иди отдыхай.

Таня прошла в блиндаж и в задумчивости села на ящик. Почему майор спокоен? Вчера он был не такой. Неужели он не понимает, чем грозит этот прорыв? А может быть, она зря впала в панику, нервы сдали…

После ужина на наблюдательный пункт пришел командир бригады.

Поздоровавшись, он сказал майору:

– Выделите взвод, дайте людям побольше гранат. Генерал приказал к утру восстановить положение. Мы должны перекрыть лощину и уничтожить окруженных автоматчиков. Действовать начинаем ровно в полночь одновременно с другими подразделениями.

– Разрешите мне возглавить взвод, – попросил Труфанов, блеснув глазами.

Подумав, полковник молча кивнул головой.

Майор сразу преобразился. Спокойствие слетело с него, движения его стали суетливыми, в глазах засверкали, как вчера, бешеные огоньки.

Вскоре он со взводом исчез в темноте.

Несмотря на усталость, Таня не пошла в «лисью нору» отдыхать, а осталась в траншее наблюдать, как будут развиваться события в лощине. Сердце ее тревожно стучало, а почему – она не могла дать себе ответа. Она не хотела признаться себе, что тревожится за майора.

Спустя некоторое время к ней подошел Вася Рубашкин.

– Здравствуйте, товарищ старшина, – почтительно проговорил он.

– Ой, Вася, – обрадовалась Таня. – Как я рада, что ты цел и невредим.

– И я рад видеть вас, – признался Вася с легким вздохом.

Несмотря на темноту, Таня заметила, что обмундирование на ефрейторе все порвано, ворот гимнастерки висел, обнажая грудь, а лицо осунулось и было грязным. На вопрос Тани ефрейтор ответил, что участвовал в рукопашной схватке.

– Страшно было? – поинтересовалась Таня.

Он пожал плечами и с каким-то недоумением в голосе сказал:

– Не знаю. Когда дрался, будто не боялся, а сегодня, как вспомню, страх находит.

– Но сегодня же на нашем участке было тихо.

– Сегодня – да. – И Рубашкин смущенно добавил: – Я сегодня даже сочинил одно стихотворение.

– Прочти, Вася, – попросила Таня.

Он посмотрел на нее с недоумением. Почему это сегодня она захотела послушать стихи? Раньше недовольно морщилась и даже сердилась, когда он заговаривал о стихах.

– Хорошо, прочту, – сказал он и, облокотившись на винтовку, стал вполголоса декламировать:

Он не успел закончить, как раздался грохот доброго десятка орудий. Это наша артиллерия начала обстрел лощины. Таня сжала руку Рубашкина.

– Началось, – сдавленным голосом произнесла она.

Артиллерийский и минометный обстрел длился всего несколько минут. У артиллеристов боеприпасы были на исходе, а подвоз их в эти ночи почти прекратился в связи с тем, что немецкие подводные лодки и катера блокировали берега Малой земли.

Как только прекратился обстрел, со всех сторон в лощине послышался треск автоматов, хлопки рвущихся гранат.

Не выпуская руку Рубашкина, Таня смотрела туда, где шел невидимый ночной бой, от исхода которого зависело будущее Малой земли.

Они оба молчали, лишь изредка Рубашкин тихо замечал:

– Наши жмут… По звукам чувствую…

Вверху послышался гул ночного бомбардировщика, и вскоре над Малой землей повисли на парашютах несколько ракет, освещая все кругом. А через несколько секунд с самолета посыпались мелкие бомбы. Летчики их бросали не в цель, а на «счастливого», как шутили десантники.

Бой в лощине продолжался. Гитлеровцы открыли артиллерийский огонь. Снаряды рвались на переднем крае обороны батальона Березского. Таня сделала из этого вывод, что наши восстановили положение и опять занимают прежние позиции.

Час спустя на НП прибежал связной от Труфанова, который подтвердил предположение Тани. А еще час спустя на НП появился сам командир батальона, усталый, но радостно возбужденный.

Стараясь не попадаться ему на глаза, Таня пошла по траншее в свою «лисью нору».

На другой день гитлеровцы возобновили атаки на батальон Березского. Лощина опять подверглась сильной бомбежке с воздуха, артиллерийскому обстрелу. Опять начались атаки. Но в этот день не было у гитлеровцев такого натиска, как вчера. Это чувствовалось по всему. В атаку солдаты шли лениво, часто залегали, бестолково стреляли в разные стороны. До рукопашных схваток дело не доходило.

Во второй половине дня Таня, не спавшая почти всю ночь, задремала в своей ячейке. Проснулась она от близкого разрыва мины и в недоумении приподнялась, не понимая еще, где находится. И в этот момент раздался второй взрыв. Сильный удар в левое плечо сбил девушку с ног. Поднявшись, Таня ощутила острую боль в плече, рука бессильно повисла, как неживая, пальцы перестали сжиматься.

«Ой, руку отбило», – испугалась Таня и заплакала не столько от боли, сколько от страха остаться без руки.

Рукав бушлата быстро пропитался кровью. Снять ватный бушлат одной рукой Таня не смогла. Каждое движение причиняло боль. Несколько минут она сидела на дне ячейки и беззвучно плакала, не зная, что делать. Оставлять рану неперевязанной до вечера нельзя, но и ползти сейчас на НП на виду у противника рискованно.

«Поползу», – решила девушка. Выбравшись из ячейки, она поползла к траншее, работая правой рукой. Так ползти было тяжело. Винтовка мешала двигаться, но Таня не хотела ее бросать. Каждое движение отдавалось острой болью в раненой руке. Стиснув зубы, она медленно двигалась вперед.

На пути попалась воронка от снаряда. Пытаясь обогнуть ее, Таня неудачно повернулась и прижалась к развороченным камням левым плечом. От сильной боли у нее потемнело в глазах. Крикнув, Таня потеряла сознание.

Очнулась она в траншее на руках у Труфанова: комбат нес ее к батальонному санитарному пункту.

3

На седьмые сутки, потеряв до десяти тысяч своих солдат и офицеров, тридцать самолетов, пятнадцать танков, гитлеровцы прекратили наступательные действия.

И сразу стало непривычно тихо. Пыль осела, и десантники увидели ласковое по-весеннему солнце, голубеющее море. Вверх взмыли жаворонки и огласили небо ликующей песней. Это было удивительно. Где они прятались все эти дни и почему не улетели туда где зеленеет трава и цветут цветы? Неужели у этих пташек есть чувство привязанности к родным местам?

– Глянь-ка! Это – да! – указывая на них, с восхищением воскликнул Гучков.

Гриднев, поправляя рукой усы, с каким-то радостным недоумением произнес:

– Вот ведь какая жизнь…

Впервые за эти дни разведчики собрались около своих блиндажей. Немцы не бомбили участок, занимаемый ротой, и даже не обстреливали. Только одна шальная бомба угодила в разрушенное здание, под которым были вырыты блиндажи. От взрыва один блиндаж завалился, похоронив двух разведчиков. Бомба предназначалась батарее моряков из потаповской бригады, которая находилась в полутораста метрах от разведчиков. Немцам она была отлично видна. Они обрушивали на нее огонь нескольких батарей, чтобы заставить замолчать. Их самолеты сбросили на батарейцев не один десяток бомб. Но батарея жила и продолжала стрелять, вызывая ярость у врага. Многие бомбы и снаряды, предназначенные батарейцам, падали близко от разведчиков. Глушецкий еще раз строго запретил им вылезать из щелей без его приказания. Так они и сидели в них пять суток. Каждый вырыл себе «лисью нору» и вылезал из нее только по вызову командира. Все эти дни разведчиков никуда не посылали. Командир бригады держал их в своем резерве. Они имели задачу занять оборону у дороги над лощиной между лагерем и Станичкой в случае прорыва обороны. Но до этого не дошло. Несмотря на то, что разведчики не принимали активного участия в боях, у них оказалось двое убитых и четверо раненых.

Сейчас все радовались наступившей тишине. Многие признались, что у них до сих пор гудит в голове. У некоторых был довольно-таки ошалелый вид. У Байсарова лицо словно окаменело. Говорил он невпопад и почти не открывая рот. Лейтенант Крошка все время потягивался и был неестественно возбужден. Зато Семененко помрачнел и ни с кем не хотел разговаривать. Он только пыхтел, сердито ворочая глазами и сжимая пудовые кулаки. Внешне спокоен был Гриднев. Он щурил глаза в легкой усмешке, победно расправляя свои пышные усы, и повторял:

– Дали прикурить, дали. И они нам, и мы им…

А Логунов, злорадно посмеиваясь, вопрошал:

– А что теперь Гитлер сделает с генералом, который дал клятву и подписал ее собственной кровью?

Глушецкий смотрел на разведчиков и думал: «Неужели мы выдержали?» В эти дни у него не раз появлялась мысль о том, что может повториться то же, что и на мысе Херсонес. Опять они окажутся под отвесными скалами на берегу моря и будут ждать, когда ночью придут корабли и заберут их. От таких мыслей он мрачнел и давал клятву, что не сделает ни шага к берегу, будет драться насмерть.

В полдень неожиданно опять начался сильный обстрел. Гитлеровцы стали наступать в Станичке и на кладбище. Две их атаки были отбиты. Во время третьей атаки на одном участке, занимаемом батальоном капитана Ромашова, гитлеровцы забрали полуразрушенное каменное здание, которое именовалось на карте детяслями. После третьей атаки наступило затишье.

Находившийся на своем наблюдательном пункте полковник Громов стал ругаться, посылая проклятия по адресу Ромашова, которого почему-то недолюбливал.

«Достанется же мне от генерала за этот дом», – с раздражением думал он, ероша бороду.

Громов не ошибся. Генерал Гречкин вызвал его.

Сердито постукивая карандашом по карте и не глядя на полковника, генерал заговорил:

– Черт знает что такое! Мы говорим, что метра Малой земли не отдадим врагу, а вы целый дом отдали. Да понимаете ли вы, – повысил он голос, – что такое метр земли на берегу моря?

Полковник насупил густые брови и стоял неподвижно, высокий и прямой. Что он мог сказать генералу? Что в его батальонах после пятидневных боев осталось совсем мало бойцов и чудом можно назвать то, что гитлеровцы до сих пор не прорвали оборону на участке бригады? Но генерал прекрасно знает все это. И полковник молчал.

Генерал вышел из-за стола, потянулся и зевнул.

– Страшно хочется спать. Не смыкал глаз несколько суток, – произнес он, словно прося извинения за то, что зевнул в присутствии полковника.

Потерев пальцами виски, генерал стал шагать по узкой комнате капонира, что-то ворча себе под нос. Полковник стоял, не двигаясь, не распрямляя бровей.

– Забрать! – решительным тоном, не допускающим возражения, заявил генерал, продолжая шагать. – Гитлеровцы не должны знать, что сейчас у нас мало людей и боеприпасов. Ни одну их вылазку мы не должны оставлять безнаказанно. Понятно?

– Так точно, – сказал Громов.

Он был согласен с генералом, что здание надо отбивать у немцев. Во-первых, потому, что оно имеет немаловажное значение, выдаваясь вперед, лучшего места для боевого охранения и наблюдательного пункта не придумаешь. Во-вторых, надо наказать фашистских молодчиков, чтобы чувствовали, что каждый метр Малой земли неприкосновенен.

Полковник вернулся на свой наблюдательный пункт. Он долго глядел в стереотрубу, размышляя о том, как взять дом, который через увеличительные стекла был отчетливо виден. В батальонах совсем мало людей, не батальоны, а взводы. Как с такими силами вести наступление? «Батальону не взять», – вздохнул полковник. Кому же поручить? Можно бы создать специальную штурмовую группу. Но где найти людей, снаряды?

А взять дом надо!

Громов сердито постучал трубкой о бревно, выбил пепел и опять набит ее табаком. Несколько минут он курил, сердито посапывая. Затем поднял телефонную трубку и позвонил начальнику штаба.

– Командира разведроты ко мне немедленно.

Глушецкий пришел быстро. Полковник подал ему руку и коротко сказал:

– Садись.

Глушецкий сел и вопросительно посмотрел на полковника.

– Сколько людей осталось в роте?

– Четырнадцать с поваром и старшиной.

– Двенадцать, значит, – полковник невольно вздохнул. – Маловато…

– Да, маловато, – согласился Глушецкий. – Но за «языком» сходить сможем.

Полковник бросил на него пытливый взгляд.

– Другое дело тут, – он развернул карту. – Видишь дом – детские ясли. Теперь смотри в стереотрубу. Видишь? Там сейчас немцы. Завтра утром там должны быть твои разведчики.

– Мы? – удивился Глушецкий. – Почему мы, а не батальон?

– Почему да почему, – рассердился Громов, ожесточенно почесывая бороду. – А потому, что в батальонах мало людей.

Он сел рядом с Глушецким и усиленно задымил трубкой.

– Чем могу помочь тебе? – в раздумье проговорил он и опять сердито запыхтел. – Дам из моего резерва стрелковую и пулеметную роты, минометную батарею и семидесятипятимиллиметровых пушек. Достаточно?

– Вполне, – согласился Глушецкий. – Разрешите идти составить план боя?

– Идите. Через полчаса командиры приданных подразделений будут у вас. Через два часа принесешь план.

Глушецкий встал, козырнул и пошел к выходу. Громов остановил его.

– Вот что, – сказал он, покусывая усы. – Роты и батареи, которые придаю тебе, некомплектны. Даже хуже. Но больше у меня нет ничего, – и он развел руками. – Поэтому при составлении плана надейся главным образом на своих разведчиков.

Глушецкий утвердительно кивнул головой.

Вскоре Глушецкий прибежал к Громову с явно расстроенным видом.

– Что же это за поддержка, товарищ полковник! – стараясь сохранить спокойствие, заговорил он. – В стрелковой роте семь человек, в пулеметной – один станковый пулемет. Батареи могут дать по шесть мин и снарядов. Как же наступать с такими силами?

Полковник искоса посмотрел на него.

– Что ты предлагаешь?

– Я отказываюсь от приданных средств. Возьму только пять человек из стрелковой роты.

– Что-о? – удивился полковник, вынимая изо рта трубку. – То мало, то совсем отказываешься. Оставить дом немцам?

– Мы его возьмем, – решительно заявил Глушецкий.

– Каким образом?

Глушецкий сказал, что, узнав о силе приданных средств, он посоветовался со своими разведчиками, и они пришли к единодушному мнению брать дом не днем, а ночью, втихую, как это делают разведчики.

– Подползем тихо, ворвемся и вышибем гитлеровцев гранатами и кинжалами. Они будут думать, что мы пришли за «языком», и отойдут. Это поможет нам закрепиться.

– А потом?

– Потом сдадим дом батальону.

Полковник немного подумал и решительно тряхнул бородой:

– Согласен. Действуйте сегодня же ночью, пока противник не укрепился. Желаю успеха.

Он крепко пожал руку Глушецкому, словно силой этого рукопожатия хотел придать ему больше мужества. Воины, не раз видевшие смерть в лицо, понимают глубокое значение такого рукопожатия. Полковник ценил и берег разведчиков, но сегодня другого выхода не было, скрепя сердце он посылал их в неравный бой.

Ночь выдалась темная, безветренная. Тучи закрыли звезды. Темнота стерла очертания берега, зачернила все раны земли.

Разведчики пришли в штаб батальона в десять часов вечера и в ожидании полуночи забрались в пустой блиндаж связистов. Глушецкий пошел к командиру батальона.

Ромашов сидел в своем блиндаже и, держа на коленях автомат, торопливо пил чай. Увидев Глушецкого, он обрадованно воскликнул:

– Кого вижу! Большущее спасибо, что пришел! Садись, пожалуйста. Угощу чайком.

Глаза у него были красные, воспаленные, на похудевшем лице резко выделялись скулы, а лоб пересекали две глубокие морщины. Каштановые волосы на висках серебрились. Не таким знал его Глушецкий, когда бригада стояла в Сочи. Сразу видно, что капитан немало хлебнул военной горечи.

Пододвинув к Глушецкому чайник и кружку, Ромашов с невеселой улыбкой спросил:

– Мечет громы Громов?

– Недоволен, – признался Глушецкий.

Ромашов печально усмехнулся и сокрушенно покачал головой:

– А я мог сделать? На моем участке солдат от солдата на полсотни метров. Всю ночь ходит солдат по траншее и простреливает в сторону противника – то из пулемета даст короткую очередь, то из автомата, то из винтовки. Так делают все, том числе я, мой начальник штаба и заместитель по политчасти Так и создаем видимость, что нас тут много.

– Жутковато, -заметил Глушецкий.

– Не так чтобы… Привыкли. Надо сказать, что противник не догадывается о том, что нас тут всего горсточка. Гитлеровцы боятся выходить в разведку на Малую землю, а нам это на руку. А теперь они твердо уверуют, что мы имеем силенку.

– Почему вы так думаете?

– А ваш приход убедит их в этом. Дом возьмете, и они станут потише. Как намерены действовать?

– Будем так, – стал объяснять Глушецкий. – Одна группа поползет слева, другая справа. Врываемся молча, действуем кинжалами, гранаты пускаем в ход в случае необходимости. Когда ворвемся, поддержите нас огнем, чтобы отсечь контратаку гитлеровцев. Подход к дому минирован?

– Кругом. Но проход есть. Надо ползти прямо на дом.

– Это усложняет задачу, – задумался Глушецкий. – Ползти прямо на дом рискованно. А нельзя ли разминировать?

– У меня нет ни одного сапера. А потом – я просто не советую. Немцы заметят саперов. Мины около самого дома.

– Пожалуй, верно, – согласился Глушецкий. – Мы можем потерять самое главное преимущество – внезапность. Что ж, поползем прямо. Утром принимайте дом. Найдутся люди?

Капитан замялся:

– Где их взять? Но как-нибудь наскребу. Опасаюсь, сумею ли удержать?

– Удержать надо.

– Сам знаю, – вздохнул Ромашов и встал. – Пей пока чай. Вот сахар и печенье. А я пойду предупредить своих.

Глушецкий пил чай и думал. Нелегкую задачу задал полковник. Но попробуй ее не выполнить. Опять полковник посадит разведчиков на пшено. Сейчас он, конечно, находится на своем наблюдательном пункте и ждет донесение о взятии дома. А на что он нужен, этот дом, ежели разобраться? Для боевого охранения он хорош, но при условии, если в батальоне имеется в достатке людей. Но если их нет, то и этот дом не нужен.

Но через несколько минут Глушецкий думал уже по-другому.

«Впрочем, я не прав. Дело не в этом доме, а в том, что гитлеровцам нельзя давать повода. Завладев домом, они могут установить, как мало людей в батальоне, и рвануть вперед. Они поставили на карту все».

Глушецкий вышел из блиндажа и прислушался. Было сравнительно тихо. Уверенные в своих силах, гитлеровцы теперь не тревожили ночь ракетами, истеричной стрельбой.

По траншее он прошел к тому месту, где стоял наблюдатель, и высунулся по пояс из ячейки, стремясь разглядеть дом, за который предстояло драться. Но темнота скрывала его.

«Детские ясли стали военным объектом, – неожиданно с горечью подумал Глушецкий. – Вот как бывает. Где теперь дети, которых водили в этот дом? Где их матери?»

Глушецкий сел на камень и задумался, вспомнил жену, сына, которого еще не видел. Галя писала, что сынишка толстенький, розовенький, смешно причмокивает губами, когда сосет грудь. И Глушецкому страстно захотелось побывать дома, подержать ребенка на своих руках, посмотреть, как он чмокает губами.

И на какое-то мгновение все отошло далеко-далеко, и он увидел себя в кругу семьи. Галя, похудевшая, в халате, держит сына, а он блаженно улыбается. Николай наклоняется перед ним и нежно целует в голенькую грудь. Потом он гладит Галю по шелковистым волосам и говорит: «Скоро будем вместе, Галиночка»…

Близкий разрыв мины вернул Глушецкого к действительности. Он глянул на часы и пошел к разведчикам.

У входа в блиндаж он остановился и прислушался.

Говорил Семененко:

– Есть така украинская присказка про одного охотника: пишов на охоту, вбыв ведмедя, обдер лисицю, принис до дому зайця, маты заризала качку. Наварыла киселю. Так и с фашистами. Русского ведмедя надумали запеленовать, а расхлебывать будут кисель.

– Московский, – добавил Логунов.

В блиндаже раздался смех.

– Одним словом, продал на рубль, пропил полтину, прогулял другую, только и барыша, что в голове шумит, – послышался голос Гриднева. – Будет шуметь в голове у немцев. Ой, будет!

– Особенно когда мы в Германию придем, – многозначительно заметил Гучков.

– А скажи, Данило, – послышался чей-то голос, – верно ли, что тебя отзывают из армии?

– Почтальон говорил, что есть приказ об отозвании из армии паровозных машинистов и квалифицированных шахтеров, – ответил Гучков. – Поверить можно. Среди женщин я что-то не встретил ни паровозных машинистов, ни навалоотбойщиков, ни забойщиков. Это мужские профессии.

– Придется, значит, сдать тебе автомат.

– Кто знает. У меня нет такого желания. Во всяком случае, пока не возьмем Севастополь, я буду отбрыкиваться. Неудобно как-то подаваться в тыл.

– А если прикажут?

– Что ж, – просто проговорил Гучков, – я коммунист. Куда партия пошлет, туда и пойду.

Глушецкий вошел в блиндаж.

– Закуривай по последнему разу, – сказал он.

Пока курили, Глушецкий объяснил, как придется действовать.

Через десять минут разведчики вышли на исходный рубеж. Их провожал командир батальона. К общему неудовольствию тучи рассеялись, стало светлее.

– Не нравится мне этот планетарий, – проворчал Крошка.

– Хорошие звезды, – шутливо заметил Гриднев. – С милашкой под ними сидеть и гадать.

– Где она, та милашка? – вздохнул Логунов.

Первой поползла группа Семененко, за ней группа Крошки.

Глушецкий полз позади первой группы.

«Хотя бы противник не заметил, пока не разойдемся направо и налево. Черт бы побрал эти минные поля. Ежели заметят, посекут из пулемета, и тогда – все», – думал он.

До здания оставалось не более двадцати метров. Еще несколько минут и…

То, чего опасался Глушецкий, произошло. Гучков неожиданно кашлянул. Семененко придавил его лицом к земле, но было уже поздно. Вверх взвилась ракета и осветила распластавшихся разведчиков. Гитлеровский пулеметчик открыл стрельбу. Пули летели низко, не давая возможности поднять голову. Глушецкий успел заметить, что пулемет находится в полуподвале дома, окно которого служит своеобразной амбразурой. «Сорвалось», – пронеслась тревожная мысль, и Глушецкий пожалел, что задуманный план рушится. Что делать? Ни вправо, ни влево податься нельзя – минные поля, чтоб их… Прямо на пулемет не полезешь. Назад? Глушецкий представил мысленно, как будет докладывать полковнику, и уже видел, как презрительно смотрит на него командир бригады.

Размышлять под пулями долго нельзя. Это понимали все разведчики. Они лежали неподвижно, но в голове каждого проносились молниеносные планы. Гучков чувствовал свою вину и в душе поносил себя всяческими словами. Лежавший рядом с ним Семененко был ранен в правую руку и молчаливо переносил боль. Он повернул лицо к Гучкову и шепотом проговорил:

– Приглушить надо… я бы сам, да пуля в руке…

– Сделаю, – шепнул Гучков и пополз вперед, прямо на пулемет.

Семененко услышал позади легкий шорох. Скосив глаза, он узнал командира роты. Глушецкому стал понятен замысел, когда увидел ползущего вперед Гучкова, он лишь подумал: «Успел бы до вызова немцами минометного огня».

Гитлеровский пулеметчик заметил Гучкова и сосредоточил по нему огонь. Разведчик швырнул гранату под амбразуру, после взрыва стрельба на какое-то время затихла, и Гучков вскочил и бросился к пулемету. Он не успел метнуть в амбразуру вторую гранату, как ощутил удар по обеим ногам, которые сразу ослабели и перестали его держать. Он шагнул и упал на горячий ствол вздрагивающего пулемета. Граната выскользнула из рук и покатилась. Из окна амбразуры к нему протянулись две руки и схватили за шиворот. Гучков почувствовал, что его тянут, и крепко уцепился пальцами за ствол пулемета, стараясь закрыть его туловищем. Пулемет тявкнул, обжигая живот матроса, и захлебнулся.

Кто знает, что думал в этот момент донецкий шахтер, ценой собственной жизни заставивший замолчать пулемет? Вспомнились ли ему недавние разговоры об Архипе Осипове, о политруке Фильченкове? Или еще о чем-то другом думал он?..

Глушецкий пружинисто вскочил и, призывно махнув рукой, бросился вперед.

Стремительный был бросок разведчиков. Первым справа побежал к черному провалу лейтенант Крошка. Сбив с ног стоявшего в дверях гитлеровца, он влетел в комнату. За ним вскочил Логунов.

Рукопашная схватка длилась недолго: уцелевшие гитлеровцы удрали из дома. Когда наступила тишина, Семененко подошел к пулемету и наклонился над телом Гучкова. Он разжал его пальцы, по-мертвому цепко сжимавшие ствол.

– Логунов! – позвал он и, когда тот подошел, сказал: – Неси в санчасть. Может, жив. Сам бегом возвращайся.

У него у самого кружилась голова от потери крови. Разыскавший его Глушецкий спросил:

– Ранен?

– В руку и в плечо. Не дюже крепко.

– Ползи назад.

– Что вы? А хлопцы?

– Ползи, говорю! – уже строго приказал Глушецкий. – Там перевяжут. Будешь чувствовать хорошо – вернешься.

– Добре, – согласился Семененко.

Когда они ушли, Глушецкий дал вверх красную ракету, означавшую, что дом занят. Он знал, что сейчас об этом узнает командир бригады и повеселеет.

«Теперь надо удержаться. Гитлеровцы, конечно, предпримут контратаку – и надо подготовиться к ней», – подумал он.

Брошенный гитлеровцами станковый пулемет повернули в сторону противника. Пулеметчиком стал Гриднев. Организовав круговую оборону, Глушецкий послал связного к командиру батальона, чтобы тот выслал людей для приема дома. Через двадцать минут связной вернулся и доложил:

– Командир бригады приказал вам держать оборону весь день до вечера. Командир батальона пришлет трех человек. Сейчас сюда проведут телефон. Семененко из санчасти не отпустили, эвакуируют в береговой госпиталь. Он ругался с врачом, но ничего не помогло. Передал, что все равно скоро вернется. Гучков мертвый. Семененко сказал, чтобы его не хоронили, пока вы не вернетесь…

«Это надо было предполагать», – с досадой подумал Глушецкий о приказе полковника. Но приказ есть приказ. Он сообщил разведчикам о нем и потребовал готовить здание к дневной обороне. По его указанию в развороченном каменном полу сделали индивидуальные ячейки на случай артиллерийского и минометного обстрела, в дверях устроили завалы из камней. Глушецкий послал к командиру батальона двух человек за гранатами, патронами и едой. Вскоре они принесли все необходимое. Разведчики плотно поели и по одному стали ходить в полуподвал покурить.

До рассвета было спокойно, но, когда первые лучи солнца упали на землю, взвод гитлеровцев начал атаку. Разведчики отразили ее. Гриднев крикнул вдогонку отступающим:

– Недотепы… Не рассчитали. Нам на каждого надо по взводу. Верно, ребята?

Логунов, мрачный после смерти Гучкова, угрюмо сказал:

– Они погреют сейчас артиллерией…

Он не ошибся. Вскоре гитлеровцы начали обстреливать здание из минометов. Несколько мин попали внутрь здания, но их взрывы не причинили вреда разведчикам, лежавшим в каменных ячейках.

Когда обстрел прекратился, Глушецкий скомандовал:

– Наблюдатель, на место.

Логунов вылез из щели и, подбежав к окну, прильнул к стене.

– Не идут, – удивляясь, доложил он.

С полчаса стояла тишина.

Левее, за Безымянной высотой, гитлеровцы открыли сильный артиллерийский обстрел. «Опять наступать думают в Вербовой балке», – догадался Глушецкий.

Вскоре гитлеровцы начали обстрел из пулеметов. Теперь подняться в рост было нельзя. Двух бойцов из батальона ранило, и они лежали в ячейках. Глушецкий возмутился беспечностью комбата, не догадавшегося ранее проложить ход сообщения к зданию. По телефону он попросил его подготовить к вечеру группу солдат для рытья траншеи.

Неожиданно подул норд-ост – резкий холодный ветер с Маркотхского перевала. Он пронизывал насквозь, и лежать на холодных камнях стало невтерпеж. Сжавшись в своей ячейке, Глушецкий, как мог, грел руки, чтобы не закоченеть. Его примеру последовали и остальные. Всем хотелось есть.

Глушецкий посмотрел в сторону лейтенанта Крошки, вытягивающего поверх ячейки длинные ноги. Лицо лейтенанта было мрачное, сосредоточенное, «Чего он не сделает себе ячейку по росту», возмутился командир роты, но замечания ему не стал делать.

День кончался, и разведчики заранее радовались тому, что с наступлением темноты они уйдут в свои блиндажи, а повар угостит отличным ужином.

Но их радость оказалась преждевременной. Гитлеровцы открыли неожиданный огонь из минометов. Обстрел здания длился минут двадцать, затем немцы перенесли огонь на передовую батальона.

– Идут! – крикнул наблюдатель.

Разведчики выскочили из ячеек и заняли заранее распределенные Глушецким места. На этот раз наступал не взвод, а по крайней мере рота. Гитлеровцы бежали к зданию с трех сторон.

Разведчики открыли стрельбу из автоматов и трофейного станкового пулемета. Когда гитлеровцы подбежали ближе, в них полетели десятки гранат.

Но слишком неравны были силы. Несмотря на большие потерн, гитлеровцы не остановили свой стремительный натиск и сумели ворваться в дом. Начался ожесточенный рукопашный бой.

На Крошку набросились два гитлеровца. Но нелегко было свалить двухметрового лейтенанта. Первому Крошка размозжил череп прикладом автомата. Отбросив сломавшийся автомат, он левой рукой ухватил за шиворот второго и так стукнул головой о стенку, что тот кулем осел на пол.

Оглянувшись, Крошка увидел падающего Гриднева. Гитлеровец не успел его добить, как сам рухнул от удара ножом в спину. Ударил Добрецов. Но вот и Добрецов покатился от удара прикладом. На Логунова сзади насели три дюжих фашиста, один стукнул его прикладом по голове, а два других подхватили оглушенного разведчика под руки и потянули из здания.

Крошка понял, что гитлеровцам нужен пленный, и бросился вдогонку, чтобы отбить разведчика, но в дверях фашистский офицер выстрелил в него. Тут ему повезло – он споткнулся о порог и упал, пуля пролетела мимо. Вскочив, стал искать глазами офицера, который выстрелил. Но в помещении его не оказалось. Крошка выбежал из здания и здесь увидел Глушецкого, отбивающегося от группы гитлеровцев.

– Держись, командир! – крикнул Крошка и бросился на помощь.

Он увидел, как гитлеровцы вырвали у Глушецкого автомат и сжали со всех сторон. «Живым хотят взять», – догадался Крошка.

Глушецкий рванулся, и Крошка заметил в его поднятой правой руке противотанковую гранату. Граната взметнулась вверх и упала. Сильный взрыв разметал гитлеровцев.

– Николай! – не то крик, не то стон вырвался у Крошки.

Удар в спину сбил его с ног. Падая, он услышал за домом крики: «Полундра!»

Это спешил на помощь отряд моряков, которых полковник Громов получил из резерва командира корпуса.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Оглушенный камнем, Логунов плохо соображал, что происходит с ним. В голове плавал туман, и боль была такая, что не хотелось открывать глаза. Он чувствовал только поддерживающие его руки. Если бы не эти руки, он упал бы, ибо в ногах совсем не было силы. Мелькнуло далекое воспоминание: вот так однажды его, молодого плотника, пьяного «в доску», вели домой друзья. Неужели и сейчас он сорвался и разведчики ведут его в блиндаж, чтобы выспался? Как посмотрит на это командир роты? Догадаются ли друзья скрыть от глаз Глушецкого?

Логунов тяжко вздохнул и приоткрыл глаза. Надо сказать ребятам, чтобы не подвели.

– Слушай, Гучков, ты же понимаешь… – начал он, медленно поворачивая голову налево. Ему казалось, что слева его поддерживает Гучков.

Но на него из-под надвинутой на лоб серо-зеленой пилотки со свастикой смотрели чужие, строго-насмешливые глаза.

– Гут, – одобрительно усмехнулся гитлеровец.

От неожиданности Логунов вздрогнул и остановился. Повернув голову вправо, он увидел второго гитлеровца с заросшим рыжей щетиной лицом. В голове моряка стало проясняться. Вот оно что! Противная дрожь в ногах сразу прекратилась, но по спине пробежал холодок. И тут Логунов почувствовал, что его руки связаны.

– Шнель, – сердито подтолкнул его сзади немецкий офицер.

Чуть пошатываясь, Логунов медленно пошел вперед. Теперь гитлеровцы перестали поддерживать его.

Попался! Сейчас приведут его в штаб, начнутся допросы. Если не будет отвечать, станут пытать. А потом концлагерь или смерть. Моряков фашисты не щадят. Можно, конечно, купить жизнь. Стоит только сказать, что на некоторых участках бригады один боец приходится на сто метров. Узнав об этом, немцы могут ночью прорвать оборону десантников, и поминай тогда, как звали Малую землю. Факт, что такой «язык» будет оценен. Можно купить жизнь, если дать слово верно служить гитлеровцам. Им нужны такие.

Можно! А потом что? Сможет ли он вернуться после войны к своей Дуне? Нет, не простит она, плюнет в лицо и память о нем вырвет из сердца. Трофим хорошо знает ее характер.

И тут Логунову вдруг вспомнилось, что Гучкова уже нет в живых, и он ощутил какую-то пустоту вокруг себя, тяжелую и гнетущую. Выходит, каждому свое! Один геройски принимает смерть ради спасения товарищей, другой рассуждает, как купить жизнь, а оба – моряки…

Логунов почувствовал, что у него закипает кровь. Какого черта он спокойно идет навстречу смерти? И еще рассуждает!

Остановившись, он с силой пнул ногой в бок шагавшего справа гитлеровца. Тот ахнул и, согнувшись вдвое, стал оседать на землю. Второй гитлеровец, шедший слева, получил ошеломляющий удар в лицо головой. Так лихо бить головой врага могут, пожалуй, только моряки. Гитлеровец не упал, но от жгучей боли в разбитом носу словно ослеп и с воем нелепо закружился. Все это произошло так быстро, что шедший позади офицер, кстати сказать, не предполагавший, что пленный со связанными руками будет сопротивляться, и поэтому настроенный беспечно, не успел опомниться, как получил удар ногой в живот.

Логунов бросился бежать. Пробежав с полквартала, он нырнул в подъезд разбитого дома.

Но руки, руки были связаны у моряка! Не успел он оглянуться, как его сильно толкнули, и он со всего размаху упал лицом на камни. От удара он потерял сознание и уже не чувствовал, как его тело топтали кованые сапоги.

Обозленные гитлеровцы тут и добили бы разведчика, если бы не вспомнили, что его нужно доставить живым. Один из них сбегал за водой и облил Логунова. Когда тот пришел в сознание, они подняли его и, ухватив под руки, повели. Моряк опять начал драться ногами и головой, крича:

– Не пойду, гады! Кончайте на месте!

Тогда его опять сбили с ног, закатали в плащ-палатку и в таком виде принесли в штаб.

Логунов стоял с опущенной головой, покачиваясь от слабости.

– Здравствуй, моряк, – услыхал он русские слова.

Подняв голову, Логунов увидел, что находится в большой квадратной комнате с низким потолком. Никакой обстановки в ней не было, за исключением стола, застланного синей бумагой, и длинной скамейки у стены. За столом сидел моложавый немецкий офицер. «Обер-лейтенант», – определил Логунов. Голубые глаза офицера смотрели весело, и все красивое лицо с белым лбом выражало спокойную уверенность. Справа от стола стоял рослый солдат с таким свирепым выражением лица и глаз, словно собирался драться. У него даже рукава были засучены по локоть, обнажая жилистые, заросшие рыжими волосами руки. На столе лежала казачья плетка и лист белой бумаги.

Встретившись с глазами моряка, офицер улыбнулся, сверкнув двумя верхними золотыми зубами.

– Уважаю сильных людей, – сказал он по-русски. – Но, признайтесь, ведь это безумие – драться одному против четверых, да еще со связанными руками. Не понимаю, не укладывается в моем сознании. Может быть, от страха? Но мне кажется, что вы человек не трусливый.

Логунов промолчал, слегка удивленный его словами.

Обер-лейтенант встал и подошел к Логунову.

– Итак, будем знакомы, – проговорил он с прежней улыбкой. – Я Гартман, офицер разведки великой германской армии. Вы пока наш пленный, но я думаю, что ненадолго. Если, конечно окажетесь благоразумным человеком. Как ваша фамилия?

– Голопупенко, – глухо буркнул Логунов.

– Гм, – с недоверием протянул Гартман и что-то сказал солдату, стоявшему позади пленного.

Тот начал выворачивать карманы Логунова. Но в них ничего не оказалось. Лишь из нагрудного кармана гимнастерки солдат извлек маленькую фотографию Гучкова с надписью на обороте: «Другу Трофиму на память о Малой земле». Эту фотографию сделал Гучкову политотдельский фотограф в обмен на трофейную зажигалку.

Гартман повертел фотографию и сказал:

– Это не вы. Кто такой?

– Брат, – насупился Логунов.

– Где он?

– На том свете.

Обер-лейтенант искоса взглянул на моряка, усмехнулся и положил фотографию на стол.

– Отдайте ее мне, – попросил Логунов.

– Пожалуйста, – вежливо сказал Гартман и опустил фотографию в карман пленного.

Сев за стол, обер-лейтенант приказал солдату дать пленному табуретку.

– Надеюсь, будете отвечать на все вопросы. – Улыбка сошла с его лица, и глаза стали серьезными. – Этим заработаете жизнь. И не только жизнь. Должен откровенно сказать, что в концлагерях несладко. А если дадите подписку работать на германскую армию, получите волю, хорошую работу, и в концлагере не придется прозябать. Вы сильный, смелый человек. Такие люди нам нужны для управления новой Россией.

«Мягко стелет», – подумал Логунов и облизнул сухие опухшие губы.

Обер-лейтенант пытливо посмотрел на него и крикнул: «Вассер». Солдат принес кружку воды и протянул пленному.

– Руки же связаны, – выдавил из себя Логунов.

– Ах, какой я несообразительный! – воскликнул Гартман и приказал солдату развязать руки пленного.

Почувствовав себя свободным, Логунов вздохнул полной грудью, расправил плечи и, криво усмехнувшись, взял кружку. Ему хотелось выпить ее залпом, но он сдержал себя и пил медленно мелкими глотками, чувствуя, как с каждым глотком возвращаются силы.

– После драки всегда мучает жажда, – сочувственно заметил Гартман. – А вы славно подрались. Теперь, вероятно, и курить захотелось. Пожалуйста.

Он протянул портсигар. Логунов взял папиросу и сунул в рот. Солдат чиркнул зажигалку.

– Я знаю, русские не любят наших сигарет, – сказал Гартман. – Разделяю ваше мнение. В сигаретах скверный табак. Русские папиросы – прима. Не правда ли, отличные папиросы?

– Ничего, – проговорил Логунов, жадно затягиваясь.

«Поет мотивно. Видать, хитрюга. Ну, посмотрим, что будет дальше», – подумал он.

Ему, видавшему виды разведчику, была понятна игра немецкого офицера. Продлится она недолго. Вежливая улыбка на его лице быстро потухнет, когда пленный не ответит ни на один вопрос.

А отвечать он, конечно, не будет. Вот сидит этот представитель арийской расы и самодовольно потирает руки. Победитель! Воображает, что на него будут работать советские люди, а того не понимает, собака, что не унести ему из России свои арийские кости.

Логунов плюнул на пол и бросил окурок.

– Улучшилось самочувствие? – поморщившись, но весело спросил Гартман.

– Вроде бы, – подтвердил Логунов, действительно почувствовавший, что к нему вернулись силы и хладнокровие.

– Теперь приступим к делу. Какой номер вашей части?

– Энский.

Гартман недовольно поморщился.

– Давайте, как говорит русская пословица, шутки в сторону. Отвечайте! – возвысил он голос.

– Я ответил, – сузил глаза Логунов.

Голос его чуть дрогнул. Вот сейчас и начнется то, о чем думалось раньше. Логунов сжал пальцы в кулаки, чтобы преодолеть дрожь в теле. Линия последних часов жизни намечена, и надо собрать всю свою волю, чтобы не уронить честь советского моряка.

– Вы – что? Не хотите отвечать? – спросил Гартман.

– Да, не хочу! – со злой насмешкой сказал Логунов. – Белыми нитками шита твоя дипломатия, фашист.

В его глазах сверкнула такая ненависть, что Гартман отпрянул назад. Схватив лежащую на столе плетку, он изо всей силы стегнул Логунова по лицу.

– Отвечать надо, сволочь! – взвизгнул он, теряя самообладание.

Морщась от боли, Логунов крикнул:

– Я тебе, гад, ответил! За папироску хотел купить. Дешевка! Ошибся, вшивый шакал. Не продаюсь!

– Ганс! – обер-лейтенант махнул рукой.

Теперь он уже не походил на веселого человека. Голубые глаза сузились и приобрели стальной цвет.

Стоявший изваянием у стола солдат рванулся к Логунову и принялся стегать плетью. Зарычав от боли и ярости, моряк схватил гитлеровца одной рукой за горло, а другую занес для удара. Но ударить не успел. Руку поймал сзади другой солдат и начал выкручивать ее. Логунов разжал пальцы на горле врага и резко повернулся назад. Солдат, крутивший ему руку, слетел с ног от крепкого удара по уху. Логунов бросился к офицеру, стоявшему у стола в спокойной позе, но с настороженными глазами. Замысел у моряка был простой – задушить этого ублюдка прежде, чем придется расстаться со своей жизнью.

Подбежав, он уже протянул руки к горлу врага и вдруг словно от неведомой силы отлетел назад, теряя сознание от острой боли в челюсти.

Очнувшись, он увидел, что лежит на полу, связанный по рукам и ногам. Над ним стоял Гартман и щурил глаза в издевательской усмешке.

– Эх, моряк, – покачал он головой. – Бог наградил тебя силой, а ума лишил. Впрочем, забыл предупредить вас, что я был одним из лучших боксеров Германии. Надеюсь, теперь будете разговорчивее.

С минуту Логунов молчал, что-то обдумывая, потом пустил вычурную матросскую ругань, какой славились в прошлые времена суровые боцманы. А что еще оставалось делать? Путь назад закрыт, и надо красиво умереть. Пусть злится этот выкормыш Гитлера.

Но Гартман не разозлился, а с интересом слушал. Он даже достал из кармана блокнот и стал записывать. Когда Логунов замолк, чтобы перевести дыхание, обер-лейтенант усмехнулся:

– Продолжайте. Это очень интересно. Один мой знакомый офицер коллекционирует ругательства. Он будет благодарен. Бутылку отличного шампанского из подвалов «Абрау-Дюрсо» я гарантирую вам.

Он еще не знал, что его приятель попал в плен к малоземельцам и что разведчики, в том числе и Логунов, немало посмеялись над незадачливым коллекционером бранных слов.

Но сейчас этот пленный коллекционер не вспомнился Логунову. Поведение Гартмана несколько удивило его, и он со злостью бросил:

– Не человек ты, а колбаса, начиненная гитлеровским дерьмом. Тьфу на тебя…

И он плюнул в лицо обер-лейтенанта.

Гартман вскочил, брезгливо вытер лицо платком. С минуту он молча щурил потемневшие глаза, затем зло усмехнулся и равнодушным тоном, стараясь не выдавать охватившего его бешенства, сказал:

– Придется разговаривать на понятном для славянских свиней языком. Не моя вина…

Он не спеша чиркнул спичкой и, когда та разгорелась, прижал ее к щеке моряка.

Лицо Логунова исказилось от боли.

– Не нравится? Могу посочувствовать. Будете отвечать?

Логунов не ответил и отвернул голову.

– Будем пытать.

Не получив ответа, Гартман достал из ящика стола сапожное шило и с силой несколько раз кольнул моряка. Логунов задергался, пытаясь освободиться от веревок, и закричал:

– Сволочь, колбасник! Гитлера своего кольни!

– Так, – в раздумье проговорил немного озадаченный обер-лейтенант. – Стало быть, ты, моряк, идейный и, вероятно, коммунист. Это меняет положение. Ганс, вассер!

Глаза его возбужденно заблестели. Казалось, что он обрадовался чему-то.

– Сейчас, моряк, будешь чувствовать себя в родной стихии, – зловеще весело воскликнул Гартман и даже потер от удовольствия руки.

Один солдат прижал голову разведчика к скамье, а другой раздвинул ножом рот, втиснул в горло резиновую трубку и начал через нее вливать воду.

Логунов чувствовал, как его внутренности распирает вода, и это было так мучительно, что хотелось выть от боли. Лицо моряка посинело, а вскоре начали стекленеть глаза. Гартман дал знак, и пытка прекратилась.

Гартман закурил папиросу и стал терпеливо ожидать, когда пленный придет в сознание.

Очнувшись, Логунов ощутил во всем теле свинцовую тяжесть, а внутренности словно кололи тысячи иголок.

– Ой, мамочка, – застонал он, не понимая, что случилось с ним и где находится.

Гартман склонился над ним, щуря глаза.

– Маму вспомнили, – усмехнулся он. – Похвально. Надеюсь, теперь заговорите. Учтите, это были, как говорится в русской пословице, только цветочки, а ягодки будут впереди.

У Логунова рябило в глазах, голова гитлеровца казалась ему огромным шаром, источающим зловоние и вызывающим тошноту. Его вырвало. После этого стало немного легче. Он закрыл глаза и сжал челюсти.

– Будете отвечать?

Логунову послышались в голосе гитлеровца и злоба, и отчаяние. И эта нотка отчаяния отозвалась в душе моряка торжествующим звоном. Открыв глаза, разведчик бросил на офицера взгляд, полный ненависти.

Гартман понял его взгляд.

– Моряк, – он заложил руки за спину и вскинул голову. Слова он цедил сквозь зубы, словно делая снисхождение. – Ты мой враг, и враг сильный, но ты лежишь у моих ног. Физически ты сломлен. Я понимаю твой гордый дух, ты достоин уважения.

Но я сломлю и твой дух. Ты убедишься в этом, когда будешь ползать на коленях и просить у меня пощады. Арийцы всегда были душевно сильнее славян.

Последнюю фразу он произнес исступленно, как клятву.

Логунов бросил ему насмешливо и веско:

– Не будет этого, вонючая твоя арийская душа…

И отвернул голову.

Гартман размышлял, почесывая лоб. Он считал себя сильнее моряка и физически и духовно. Так почему же проклятый матрос упорствует? Неужели ему не ясно, что его игра проиграна? Вот тупица! Это, в конце концов, свинство с его стороны. Надо применить любые средства, чтобы пленный дал нужные сведения, иначе ему, Гартману, придется краснеть перед Майзелем. Этот Майзель большая зазнайка, говорят, что он на хорошем счету у Гиммлера. Черт, он даже имеет наглость кричать на офицеров великой германской армии, как на мальчишек. Недоставало еще, чтобы он кричал и подносил кулаки к носу сына прусского юнкера Гартмана, чей род дал великой Германии немало доблестных офицеров. И все из-за этого моряка!

Тронув Логунова за плечо, Гартман сказал:

– Вот что, моряк. В случае, если не будешь говорить, предлагаю на выбор одно из двух – или я тебе сейчас выколю шилом глаза, или распну на кресте. Распинают у нас так: прибиваем гвоздями к кресту сначала руки, затем ноги. Последний гвоздь вбивается в лоб. Выбирай. Даю пять минут на размышление.

Он сел на стул и стал глядеть на часы.

В это время зазвонил телефон. Гартман взял трубку.

Из штаба армии запрашивали сведения, полученные от пленного. Когда обер-лейтенант сказал, что моряк отказался отвечать, то получил приказ доставить на рассвете пленного в штаб армии.

С кислым видом Гартман повесил трубку.

Не взглянув на пленного, он вышел из комнаты. Логунов остался лежать привязанным к скамье.

До рассвета Логунов лежал с открытыми глазами, тяжело дыша и морщась от боли. В голове шумело, билась одна мысль: выдержать и достойно принять смерть. Он не понимал, почему обер-лейтенант прекратил пытки и ушел. Вероятно, устал и решил отдохнуть, а утром опять начнется.

На рассвете, до восхода солнца, в комнату вошли два солдата. Они отвязали Логунова от скамьи, скрутили назад руки и вывели из дома. От свежего утреннего воздуха у разведчика закружилась голова. С жадностью вдыхал он морскую прохладу.

Его подвели к легковой машине с открытым кузовом. Один солдат сел рядом с шофером, другой рядом с пленным. Оба держали в руках автоматы.

«Повезут расстреливать», – решил Логунов, косясь на солдат.

Его сердце сжалось в тревоге, но в то же время он почувствовал и облегчение при мысли, что не будут больше пытать.

Машина вышла за город и покатилась по горной дороге.

Из-за гор медленно выплывало солнце, освещая зеленеющие молодой листвой деревья. На кончиках листьев блестела роса. Воздух был напоен весенней свежестью. Радуясь наступающему дню, птицы порхали с дерева на дерево и весело посвистывали.

А на душе моряка было горько. Он уже понял, что его везут не на расстрел, а куда-то, где его опять начнут допрашивать и, конечно, пытать. А потом прикончат и зароют в яме. И никто не узнает, что он был стоек до конца, не выдал военную тайну. После войны пришлют Дуне извещение о том, что ее муж Трофим Логунов попал в плен. А Дуня, его ненаглядная Дуня, решит, что он плохо воевал, поэтому и в плен попал. Найдет себе нового дружка, а Трофим бесследно исчезнет из ее памяти.

При мысли об этом Логунов заскрипел зубами и беспокойно заерзал. Сидевший рядом солдат ткнул его в бок автоматом, давая понять, чтобы сидел тихо.

Горная дорога петляла между скалами, шла то вниз, то вверх. Справа от нее темнело ущелье.

Логунов знал, что в этих горах действуют партизанские отряды новороссийских трудящихся «Гроза» и «Норд-ост». «Хотя бы они напали на машину», – подумал он, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. Но тут же он отогнал ее, понимая, что надеяться на столь чудесное избавление не приходится.

На одном крутом повороте шофер резко затормозил. Машина почти повисла над пропастью. Солдаты начали кричать на шофера. И тут Логунову пришла новая мысль. Стоит ли спокойно ехать навстречу пыткам и смерти, когда можно на полном ходу выброситься из машины и найти моментальную смерть на каменной дороге. «Так и сделаю», – решил он, выжидая, когда шофер разовьет большую скорость.

Сердце его словно замерло в ожидании. Жизнь! Она ведь одна у человека, и нет, пожалуй, такого, кто не дорожил бы ею. А вот наступает такой момент, когда приходится расставаться с ней, волей или неволей. И даже у самых храбрых, у людей с сильной волей в этот миг замирает сердце, а в голове молнией проносится какое-то воспоминание, а перед глазами будто мелькнет милый образ – мелькнет и погаснет. Страшно умирать!

Машина пошла быстрее, Логунов напружинился для прыжка и уже хотел закрыть глаза, чтобы не видеть костлявую с косой на дороге, как вдруг обратил внимание на то, что у сидящего впереди шофера сиденье без спинки. В голове сразу мелькнула мысль ударить кованым сапогом в спину шофера. Пусть машина пойдет под откос и погребет на дне ущелья не только советского разведчика, но и трех гитлеровцев.

Подумав так, Логунов сразу почувствовал какое-то душевное облегчение. Его гибель будет стоить жизни трем фашистам. Цена не очень большая, но и это не так уж плохо.

Теперь разведчик не сводил глаз с дороги. Вот машина опять пошла по краю ущелья. «Сейчас или никогда!» – мысленно воскликнул он.

Сначала Логунов согнулся, затем стремительно выпрямился и с силой пнул шофера в спину. В тот же миг вывалился из машины на левую сторону. Шофер ткнулся носом в баранку, затем откинулся назад. Автоматчики не успели опомниться, как неуправляемая машина полетела в ущелье.

Логунов, оглушенный при падении, остался лежать на дороге.

Долго лежал он недвижимый, как труп, уткнувшись лицом в камень. Но, видать, крепко сбит был этот уралец, просоленный черноморской водой. Он очнулся, поднял голову и огляделся, не соображая еще всего, что произошло. Кругом стояла тишина. Лишь кое-где щебетали и посвистывали птицы. Логунов ощутил острую боль в левом плече и бедре. Хотел встать, но не смог. Даже опереться на руки он не мог – руки были связаны за спиной.

Инстинкт самосохранения подсказал, что надо уходить с дороги. Не сумев подняться, Логунов пополз, извиваясь всем телом. Около молодого дубка остановился и, опираясь головой и плечом о ствол, поднялся. Постояв с минуту, разведчик, прихрамывая, пошел глубже в лес.

Все тело ныло, а бедро при каждом шаге пронизывала боль. Через километр разведчик устало опустился на землю и стал тереть о камень веревку, стягивающую руки. Это заняло немало времени, но все же усилия увенчались успехом.

Логунов расправил отекшие руки и довольно улыбнулся. Теперь он свободен! Все его существо наполнилось чувством радости, словно вновь народился он на свет. Сразу стало легче дышать, появилась уверенность.

Его, опытного разведчика, не пугало, что очутился в тылу противника. Смущало лишь одно – отсутствие оружия. Будь у него автомат и пара гранат… И тут он вспомнил о «своей» машине. Надо думать, что она свалилась в ущелье, иначе его не оставили бы на дороге. Неизвестно, уцелели ли шофер и автоматчики?

«Стоило бы проверить», – подумал Логунов, лежа на траве.

Но подниматься не хотелось, изнуряющая усталость сковывала все тело. Сейчас ему казалось, что нет на свете ничего приятнее, как лежать на траве, устремив мечтательный взгляд в голубое небо и слушая шелест молодых листьев на деревьях и песни птиц. Было бы совсем хорошо, если бы рядом сидела Дуня, а ее рука была бы в его руке. Так бывало в первый год их семейной жизни. Они лежали в березовом перелеске, и все кругом, казалось, пело о их любви…

Логунов вздрогнул и очнулся от дремоты. Спать сейчас нельзя. Нельзя! Кряхтя, он поднялся.

«Надо идти», – решил он, вздохнув.

Разведчик выломал суковатую палку и пошел к дороге. Около нее спрятался в кустах и огляделся. Дорога казалась пустынной. Логунов торопливо пересек ее и посмотрел вниз. Но в темном ущелье, заросшем кустарником, ничего не было видно.

Не размышляя долго, Логунов стал спускаться вниз. Спускался медленно, держась за кусты, упираясь ногами в выступавшие камни. Время от времени замирал и прислушивался. Дважды чуть не сорвался в пропасть. Один раз куст оторвался с корнем, и он еле успел ухватиться за соседний. Другой раз из-под ноги выскользнул камень, и ноги повисли в пустоте. Добравшись до дна ущелья, Логунов в изнеможении сел на камень.

Разбитая автомашина лежала вверх колесами. Около нее разведчик увидел три трупа и удовлетворенно подумал: «Туда им и дорога».

Отдышавшись, Логунов взял один автомат, запас патронов, нож, флягу. По привычке забрал из карманов убитых документы.

Наверху послышался шум идущей автомашины. Логунов присел за куст и замер, держа автомат наготове.

Машины прошла. Выждав несколько минут, разведчик выбрался наверх, на другую сторону ущелья, и углубился в лес.

«Вот теперь попробуйте меня взять», – торжествующе подумал он, шагая по узкой горной тропе.

Он испытывал чувство гордости от сознания, что сумел вырваться из лап фашистов и имеет возможность, в случае чего, дорого продать свою жизнь.

2

Получив от Крошки письмо, полное недоуменных вопросов и подозрений, Роза встревожилась. Ей стало понятно, что она перепутала письма, когда вкладывала в конверты. Перед Анатолием, впрочем, можно было оправдаться. Стоило только написать, что назвала его другим ласковым именем потому, что так зовут любимого ею героя романа, а что касается воспоминаний о поцелуях, то их следует понимать символически, как намек на будущее, когда будут вместе. А чтобы выглядело все это убедительно, нужно сходить к Гале и признаться ей, что безумно влюблена в Крошку. Галя, конечно, напишет об этом Николаю, а тот не преминет показать письмо Анатолию. И все – Анатолий опять у ее ног, доверчивый и послушный.

Галя только что покормила ребенка, уложила спать и приготовилась постирать пеленки. Увидев в дверях Розу, Галя удивилась. Роза заходила редко, а после рождения ребенка еще ни разу не была.

Роза поздоровалась, прошла в комнату, села на стул и заговорила:

– Извините, что долго не заходила. Была ужасно занята, да к тому же болела гриппом. Просто дня не хватает, хоть разорвись! И туда надо, и сюда…

Говоря, она незаметно оглядела Галю с головы до ног. Еще летом, когда судьба Николая была неизвестна, Роза предлагала ей сделать аборт. Но Галя решила родить, заявив, что, если мужа и нет в живых, ребенок будет его памятью. Роза пыталась приобщить ее к своей жизни, но Галя была домоседкой, на вечеринки ходить не хотела, знакомиться с офицерами не хотела.

Разглядывая сейчас Галю, Роза нашла, что она подурнела и похудела. И нужен был ей этот ребенок!

– Здоров ли ребеночек? Сейчас все так трудно. Ты совершила настоящий подвиг, решив родить в такое время. Представляю, сколько у тебя забот! Впрочем, такова судьба всех замужних женщин. Сами мы надеваем на себя ярмо.

Галя снисходительно улыбнулась, словно хотела сказать: вот полюбишь, тогда по-другому заговоришь. Роза поняла ее улыбку и вздохнула:

– Моей веселой девичьей жизни, наверное, тоже придет конец. Такова, видимо, судьба.

– Собираешься замуж?

Роза смущенно пожала плечами:

– Он на фронте и едва ли любит меня…

Галя с недоумением посмотрела на нее и спросила:

– Кто же он?

Когда Роза назвала фамилию Крошки, Галя рассмеялась:

– Этот дядя «достань горобца»?! Ой, Роза, да ведь он смешной.

Роза сделала вид, что обиделась.

– И ничего он не смешной. Он настоящий мужчина, и твой муж его уважает. А я не виновата, что он мне нравится. Все время думаю о нем, а он и не подозревает. И ничего смешного не вижу.

Галя перестала смеяться и серьезно сказала:

– Да, Роза, сердцу не прикажешь…

«Напишет мужу, а тот передаст Крошке. Дело сделано», – подумала Роза и повеселела.

– Я еще не видела твоего сыночка, – будто спохватилась она. – Разреши взглянуть.

Пройдя в спальню, Роза наклонилась над кроваткой.

– Ой, какой курносенький, симпатичный, – восхитилась она. – Спит, и горя ему мало. Самый счастливый человек на земле. Ни о войне, ни о хлебных карточках не имеет понятия.

Отойдя от кроватки, Роза села на диван и с горестными нотками в голосе проговорила:

– Не вовремя он появился на свет.

– Почему? – удивилась Галя.

– Война… А вдруг сиротой останется. Помаешься одна с ребенком.

Галя нахмурилась:

– Не говори так.

– И будешь ты ни дамочка, ни девушка, – продолжала Роза, не обратив внимания па замечание Гали. – А ведь молодость и красота даются женщине один раз в жизни, и жить надо так, чтобы в старости было что вспомнить. Впрочем, не все так мрачно. В случае чего ребенка можно сдать в детский дом – и опять ты свободная пташка.

– Чего ты городишь? – воскликнула Галя.

В кроватке заплакал ребенок, и Галя бросилась в спальню. Роза подошла к зеркалу и стала поправлять прическу.

– Между прочим, – сказала она, когда Галя вернулась с ребенком на руках и, сев на диван, стала кормить его грудью, – я могу подарить тебе халат. У меня их четыре. А моя мамаша ругается, когда надену халат, говорит, что носить их девушке неприлично. Дурацкий предрассудок.

Но Галя отказалась от подарка, заявив, что у нее есть два халата.

В комнату вошла Мария Васильевна с кошелкой в левой руке. В правой она держала сложенное треугольником письмо.

– Здравствуй, Розочка, – весело произнесла она, ставя кошелку на пол. – Хорошо, что зашла проведать. Галя все одна и одна, словом перемолвиться не с кем.

Мария Васильевна подала Гале письмо:

– Почтальонша сказала, что тебе.

Галя с недоумением посмотрела на незнакомый почерк, но, развернув письмо и глянув на подпись, весело рассмеялась:

– Вот легок на помине. Знаешь, Роза, кто пишет? Лейтенант Крошка.

Роза смутилась и покраснела. А вдруг Крошка сообщает, как она перепутала адреса.

Галя положила ребенка на диван, нетерпеливо открыла письмо, стала читать, но, не прочтя и половины, вдруг пошатнулась и, бледнея, сдавленно воскликнула:

– Мама! Коля… убит!

Письмо выпало из ее рук.

Роза отшатнулась от нее и схватилась за спинку стула.

Мария Васильевна стояла словно оглушенная, не двигаясь и широко открыв глаза, затем в ее глазах выразились испуг и отчаяние, и она, всплеснув руками, тяжело опустилась на стул.

– О господи, – прошептала она бескровными губами.

Обхватив голову руками, Галя упала на диван и так замерла, только плечи ее чуть вздрагивали. Перед ее взором все вдруг померкло, будто она падала в пропасть, бездонную и темную, как ночь.

Заплакал ребенок, но молодая мать не слышала его, даже не повернула головы. Не отозвалась на его крик и Мария Васильевна, продолжавшая что-то шептать. Голова ее тряслась мелкой дрожью.

Тогда Роза, обведя обеих испуганными глазами, подбежала к дивану и, взяв плачущего малыша, прижала к своей груди.

Майское солнце буйно врывается в окна, ласкает своими лучами стулья, стол, скользит по детской кроватке, заглядывает в зеркало – и зеркало вспыхивает.

Под окнами в зеленых ветвях скворцы насвистывают радостные песни. В комнату доносится тонкий аромат цветущих роз. Вся природа приветствует торжествующую весну.

А на сердце Гали непроглядная, тоскливая осень.

Сидя у детской кроватки, она мрачно думала о будущем. Оно казалось ей жизнью без любви и радости, жизнью по обязанности. Никого и никогда она не сможет полюбить так, как Николая, никто не даст ей такой полноты счастья.

Почему так несправедлива к ней судьба? Ей двадцать четыре года, а что хорошего видела она в жизни? Детские годы были омрачены смертью родителей. Жила у ворчливой тети, которая частенько поколачивала племянницу. После окончания седьмого класса тетя устроила ее на курсы чертежниц.

Светлыми в ее жизни были дни, когда она полюбила Николая. Но коротка была их совместная жизнь. Началась война… И вот…

Первые дни Галя не верила письму лейтенанта Крошки, в котором он описывал, как Николай, окруженный во время боя группой вражеских солдат, взорвал себя и врагов противотанковой гранатой.

Она ходила потрясенная, но где-то в глубине сердца, всему вопреки, теплилась вера, надежда: а может быть, все-таки жив? Но вчера пришло письмо от сержанта Гриднева, в котором сообщалось то же самое, что и в письме Крошки.

И теперь Галя поверила. Она молча сидела у детской кроватки целыми днями, смотрела на маленького Коленьку и беззвучно плакала.

Мария Васильевна в тот же день, как получила роковое известие, слегла в постель и лежала тихая, отрешенная от мирской суеты. Она ни к кому не обращалась и не отвечала ни на чьи вопросы. Когда она закрывала глаза, ей казалось, что перед ней стоит Николай, и она протягивала к нему руки и ласково шептала: «Коленька, сыночек мой». Чтобы видеть его всегда перед собой, Мария Васильевна часто лежала с закрытыми глазами.

Все эти дни в доме стояла тягостная тишина, нарушаемая лишь плачем ребенка да щебетанием птиц под окнами.

Под вечер пришел Тимофей Сергеевич. Сутулясь, он прошел в свою комнату. У него было свое горе. Его единственный сын-летчик погиб во время воздушного боя над Краснодаром. Но он не сказал об этом никому, а запрятал свое горе поглубже в сердце, и ни Галя, ни Мария Васильевна в эти дни, когда он утешал и подбадривал их, не догадывались ни о чем.

Сняв пиджак, Тимофей Сергеевич вошел в спальню, наклонился над детской кроваткой и кивнул Гале:

– Спит, постреленок.

Галя промолчала. Словно продолжая ранее начатый разговор, Тимофей Сергеевич проговорил:

– Не вешай нос, Галя. Что поделаешь?.. Война… многих людей она унесла. Ты еще молодая, зарубцуются раны в сердце…

«Эх, не те слова говорю, не те», – вдруг с досадой подумал он, доставая кисет с табаком и пряча его обратно.

По щекам Гали покатились слезы. Тимофей Сергеевич растерянно кашлянул и погладил ее по голове.

– Плачь, пожалуй, плачь, пусть горе слезой изойдет, – со вздохом произнес он. – Хуже, когда человек закаменеет… Эх, Галочка… Разве одного Николая война сгубила? Он погиб за правое дело. Ты должна это понимать. – И вдруг махнул рукой и ругнулся: – Э, леший меня забери! Ты извини меня, это я себя ругаю – до старости дожил, а утешать не научился. Слова какие-то не те на язык лезут.

Галя утерла платком слезу и с грустью проговорила:

– И не надо слов. Какие бы хорошие ни говорились, но его не вернешь. Вот сержант Гриднев пишет мне бодрые слова, а я читаю, и сердце еще больше разрывается от горя.

Она протянула ему смятое письмо. Тимофей Сергеевич достал из кармана очки и начал читать. Прочтя, он немного помолчал, потом спросил:

– Скажи, Галя, ты гордишься подвигом Николая?

– Да, конечно, – ответила она и дрогнувшим голосом, в котором звучало отчаяние, воскликнула: – Но не надо меня утешать!..

В кроватке завозился ребенок, и Галя склонилась над ним. Тимофей Сергеевич вышел из спальни. Пройдя к Марии Васильевне, он сел на стул около кровати и заговорил:

– Не спишь, Маша? Как самочувствие? Негоже все время лежать в постели, надо силенок набираться. Что я Савелию скажу, если не сохраню тебя? Он последние волосы на моей голове выдерет. Ты уж пожалей меня.

Мария Васильевна открыла глаза, посмотрела на него и надломленным голосом тихо сказала:

– Никак не приду в себя… Словно обухом ударили… Одна осталась, как перст… Вот старость-то какая наша… Кому я теперь нужна?

Тимофей Сергеевич несогласно покрутил головой.

– А Савелий? Чего забываешь о нем?

– И его, наверное, замучили фашисты. Он же сам знаешь какой.

Он развел руками в знак удивления:

– Рано хоронишь старика. Я был сегодня в партизанском штабе, и мне сообщили, что он жив и здоров, шлет привет.

Ее глаза потеплели, а где-то в их глубине появилось даже любопытство.

– Что же ты сразу не сказал? – укорила она его.

– Как это – сразу, – хитро прищурился Тимофей Сергеевич. – Сразу, только с предисловием.

– Что же он там делает?

– А это секрет, об этом не говорят.

У Марии Васильевны вырвался вздох:

– И как он там один?

– В партизанском штабе мне сказали, что если у тебя в чем будет нужда, обращайтесь к ним, помогут.

– Ничего мне не надо, – равнодушно произнесла она.

Однако известие о муже заметно взбодрило Марию Васильевну. Она даже приподнялась на локте, заговорила:

– Что за люди фашисты? Посмотреть бы на одного, – ее лицо исказилось, словно от боли. – Какие матери произвели их на свет? Господи, как земля терпит таких зверей!

Она сжала в кулак худую, сморщенную руку, около тонких бескровных губ резко обозначились складки.

– За святое дело погиб Коленька…

При этих словах ее седенькая голова вдруг затряслась, а глаза затуманились. Мария Васильевна откинулась на подушку и уже слабым голосом проговорила:

– Ох, чувствовало мое сердце беду… Сны нехорошие снились…

Тимофей Сергеевич вздохнул и глухо сказал:

– Такова война… Много жен и матерей плачут…

Он полез в карман за кисетом.

– С твоего разрешения закурю, – сказал он, скручивая цигарку.

– Кури, – безразличным тоном ответила она.

Из спальни торопливо вышла Галя с испуганным выражением на лице.

– Мама, – в ее голосе чувствовалась растерянность. – Ой, мама, что же теперь делать?

Но, глянув на Тимофея Сергеевича, она смущенно умолкла.

– Что случилось, доченька? – встревожилась Мария Васильевна.

Галя опять взглянула на Тимофея Сергеевича. Он понял, что в его присутствии она не решается заговорить. Встав, он сказал:

– Пойду-ка я к себе, надо подготовиться к лекции.

Когда он ушел в свою комнату, Галя с дрожью в голосе проговорила:

– Мама, у меня пропало молоко. Чем я буду кормить Коленьку? Он плачет.

Тревога молодой матери передалась Марин Васильевне. Она торопливо поднялась с кровати и стала одеваться.

– Надо сходить за молоком, – сказала она. – А ты беги к врачу. Молоко исчезло от переживания. Ох, господи, все напасти на нас…

Войдя в свою комнату, Тимофей Сергеевич сел за стол и обхватил руками седую разгоряченную голову.

«Война, война, – размышлял он, чувствуя, как сердце сжимают невидимые обручи. – Сколько горя ты приносишь. Утешаю Галю, а сам рыдать готов. Она молодая, у молодых быстрее раны зарубцовываются. Она еще сможет полюбить, найти утешение. А я? Кто вернет мне сына? В нем вся моя жизнь была. И вот нет его… Я сам старый вояка, понимаю, что за Родину, за счастье людей отдают жизнь наши сыновья. Умом понимаю, но сердцу-то не прикажешь, оно скорбит, скорбит…»

Плечи старика вздрагивали, и во всей фигуре было столько безысходного горя, что, если бы кто увидел его сейчас, решил бы: «Конченый человек, немного протянет».

Но через полчаса он поднялся, расправил плечи, надел фуражку и вышел из комнаты.

– Побежал в госпиталь, – объяснил он Марии Васильевне, хлопочущей на кухне. – Лекцию о международном положении читать буду.

3

Утро выдалось изумительное. Весеннее солнце, мягкое и нежаркое, заливало ярким блеском заштилевшее море, далекую золотистую черту горизонта. Маркотхский перевал на противоположном берегу Цемесской бухты. На синей морской глади не виднелось ни одной морщинки. С бирюзового неба исчезли все тучки, словно боялись нарушить покой задремавшего под теплыми лучами моря.

Воздух был свежий, напоенный неповторимым острым морским ароматом.

Невдалеке от берега резвились дельфины. Они кувыркались, прыгали над водой, гонялись друг за другом, как проказники мальчишки. А еще ближе к берегу грациозно выпрыгивала из воды кефаль, блестя серебристыми боками.

– Ой, как хорошо! – не удержалась от радостного восклицания Таня.

Она сидела на большом камне, опустив босые ноги на песок Ленивые, словно обессиленные волны прибоя нехотя ползли по песку и с тихим плеском ласково щекотали ноги. И девушке казалось, что море живое и просит прощения, что всю зиму буйствовало и доставляло людям хлопоты и огорчения.

У Тани было отличное настроение. Вот уже вторые сутки на Малой земле царила тишина. Десантники устояли, не отдав гитлеровцам ни одного метра земли. Обескровленные дивизии противника прекратили наступление. Особенно тихо стало здесь, на берегу, под высокими скалами, где находился госпиталь. За эти ночи эвакуировали почти всех раненых. В палатках остались лишь легкораненые, не захотевшие покидать Малую землю. В их числе была и Таня. Рана оказалась не опасной, не грозила потерей руки. Хирург, делавший ей операцию, заявил, что через три недели будет совсем здорова. Таня хотела эвакуироваться, но ни в первую, ни во вторую ночь ее не отправили. Много было тяжелораненых, их грузили на корабли в первую очередь. А на третью ночь она сама передумала уезжать с Малой земли.

Таня, пожалуй, не смогла бы объяснить, почему она приняла такое решение. В первую ночь, когда ей сделали операцию, она думала о том, что будет лечиться в Геленджике, где царит тишина, не слышно выстрелов, каждый день к ней будет приходить Виктор. Но на вторую ночь, когда она увидела густо рвущиеся на берегу снаряды, переполненный ранеными мотобот, пошедший на дно от прямого попадания, взлетевший от вражеской торпеды корабль на рейде, в ее сердце вселился страх. Ей стало казаться, что при погрузке на мотобот она будет вторично ранена, а может быть, и убита, что корабль, на котором будет находиться, потопят вражеские катера. Таня даже облегченно вздохнула, когда ей сказали, что в эту ночь ее не возьмут. А утром на берегу появился Вася Рубашкин. Его послал майор узнать, эвакуировалась ли Таня или осталась в береговом госпитале. Увидев девушку, Вася искренне обрадовался и так расчувствовался, что стал читать свои стихи о любви. После его ухода Таня повеселела и подумала: «С какой стати я должна покидать Малую землю, когда самое трудное осталось позади? Никуда я не поеду!» Ей стало жалко, что не придется увидеться с Виктором, но она утешилась тем, что их встреча обязательно состоится, когда будет взят Новороссийск. В тот же день она написала ему письмо, а ночью попросила старшину одного мотобота передать его.

На следующее утро Рубашкин пришел опять. Он передал Тане письмо от майора и подарок – три плитки шоколада, бутылку сладкого вина и две банки с американской консервированной колбасой. В письме майор поздравил ее с награждением орденом Отечественной войны, просил после выздоровления вернуться в батальон. Весть о награждении обрадовала Таню, и она пригласила Васю распить в честь этого присланную майором бутылку вина. Выпив почти всю бутылку и охмелев, Рубашкин признался, что любит ее. Таня только улыбнулась, выслушав его признание. А когда далеко на горизонте показался катер, она, указав на него рукой, сказала: «Возможно, что на командирском мостике того корабля стоит Виктор Новосельцев. Он мой жених. Его я люблю». Вася широко раскрыл глаза. «А майор? Он ведь вам жизнь спас», – вырвалось у него. Таню это рассердило. «Ну и что? За это я должна полюбить майора и разлюбить своего жениха?» Рубашкин нахмурился, вздохнул и ничего не ответил. Через минуту он распрощался и ушел, сутуля плечи. Тане стало жаль его. Такой хороший парень, и зачем только он влюбился в нее…

Сегодня утром во время перевязки хирург сказал, что рана заживает хорошо и можно надеяться на скорую выписку из госпиталя. Обрадованная этим, Таня выбежала на берег и уселась на камне. От радости она запела бы песню, если бы поблизости не было людей. Но на берегу сидели десятки таких, как она, легкораненых и любовались весенним утром на море.

Когда она воскликнула: «Ой, как хорошо!», к ней подошел, опираясь на костыль, длинный и тощий боец. Его широкоскулое лицо заросло рыжеватой с проседью щетиной, из-под белесых бровей смотрели добродушные голубые глаза.

– Верно говоришь, хорошо, – подтвердил он, покачивая головой, словно удивляясь.

Он сел на соседний камень, вытянув негнущуюся правую руку, и, глядя на Таню, произнес:

– Не верится, что вижу такую благодать. Словно в кино сижу. – И, протянув руку в сторону моря, добавил: – Впервые вижу его. Раньше только в кино видел да в книгах читал. И, понимаешь, не верил.

– Моря не видели? – удивилась Таня. – А как же сюда попали?

– Попал, как кур в ощип, – улыбнулся тот добродушно. – Жил я от моря далеко, в Калужской области, работал в колхозе. На войне оказался в пехоте. Когда ранили, повезли меня на Кавказ. По излечении оказался в запасном полку, а из него зачислили в бригаду полковника Потапова. Высаживали нас ночью, и я не разобрал, какое оно, море. Два с лишним месяца просидел в балке, где держала оборону наша рота. Из балки моря не видать было. Увидел, когда ранили. Смотрю – и не верится. Как тот мужик, который увидел в зоопарке жирафу и заявил, что таких животных не бывает.

Таня слегка улыбнулась.

– Сижу, смотрю на него и радуюсь, как ребенок, – признался боец. – И сказки про морские чудовища вспоминаю. На земле-то все ясно, все изведано, а что в нем, в море? Сплошная тайна. Там на дне своя жизнь, а какая – неизвестно. Может, там чудеса из чудес, скрытые от нас. Вдруг оттуда поднимется морское чудо-юдо, и мы все разинем рты…

«Какой наивный дядька», – подумала Таня, украдкой бросая на него любопытные взгляды.

– Никаких чудовищ в Черном море нет, – сказала она, чуть посмеиваясь. – Оно хорошо изучено нашими учеными. Знают они, что на его дне находится. У нас, в Севастополе, было специальное научное учреждение, которое занималось изучением моря.

– Ишь ты, оказывается, добрались и до морского дна, – поразился боец, делая круглые глаза. – Вот бы поговорить с таким ученым.

Тане вспомнился Глушецкий, и она сказала:

– А на Малой земле есть человек, который может рассказать много интересного о море. Сейчас он в бригаде полковника Громова командует разведкой, а до войны работал в Севастопольской биологической станции. Его фамилия Глушецкий.

– Глушецкий? – воскликнул боец. – Так я же знал его! – И со вздохом тихо добавил: – Только не поговоришь с ним. Погиб на днях.

– Как погиб?! Этого не может быть!

Голос у Тани дрогнул.

– На войне все может быть, – ответил боец. – Геройскую смерть он принял. Невдалеке от нашей обороны было это. Его окружили немцы, чтобы в плен забрать, а он противотанковую гранату себе под ноги бросил. Рвануло – дай боже!

Он умолк, увидев на щеках девушки слезы, и смущенно зачесал щетину на бороде. Девушка-то, видать, очень загоревала, узнав о смерти Глушецкого. Может быть, он ее родственник или близкий человек.

– А я и не знал, что он из ученых, – с сочувствием произнес боец минуту спустя. – И зачем таких людей на войну отправляют? Они нам надобны для другого дела. А то что же получается?

Таня молчала, прижав правую руку к груди, а слезы продолжали катиться по щекам.

Боец поднялся и с виноватым видом отошел от нее, сожалея, что испортил девушке настроение.

Из палаты по ступенькам в скале спустился на берег хирург госпиталя Кузьмичев, пожилой человек с седыми висками. Вид у него был утомленный. Из-под расстегнутого ворота новой летней гимнастерки виднелась тельняшка. Ее подарили ему моряки, и он гордился подарком.

Присев на последнюю ступеньку, Кузьмичев устало зевнул и из-под полуприкрытых век лениво окинул берег. Его взгляд остановился на Тане, сидящей на камне и плачущей. Он вспомнил, что час назад она была веселой и оживленной. Что же случилось? Кто обидел девушку?

– Чего это вы захандрили? – крикнул он.

Она посмотрела на него и опустила глаза, ничего не ответив. Тогда врач подошел к ней.

– Что с вами? Рана заболела? – спросил он, заглядывая ей в лицо.

Голос у него был немного хриплый, как будто простуженный, но теплый, искренний.

Таня смущенно улыбнулась и сдавленным голосом проговорила:

– Погиб человек, которого я очень уважала. А у него остались жена, мать и ребенок… Так жалко.

Хирург нахмурился и пожевал губами, не зная, что сказать. Он сел рядом и стал смотреть на море с таким выражением на лице, словно решал в уме сложную задачу. Таня отерла платком слезы и тоже нахмурилась, поджав губы. Она представила себе, какое горе принесет извещение о смерти Николая его семье. При этой мысли спазмы снова сжали горло.

Кузьмичев неожиданно повернулся к Тане и, по-приятельски глядя ей в глаза, сказал:

– Хороший, говорите, человек погиб? Хороших людей жалко. Как его фамилия?

Когда Таня назвала фамилию, он изумленно поднял брови и воскликнул:

– Легенда! Никто его не видел мертвым!

Он достал из кармана свежий номер флотской газеты, привезенной ночью из Геленджика, и ткнул пальцем в заметку, озаглавленную «Советский моряк в плен не сдается».

– Вот читайте, – сказал он. – Об этом самом Глушецком написано, что он предпочел смерть плену. Всенародно похоронили, так сказать. А спрашивается, кому же я делал операцию? Этому же самому Глушецкому!

– Доктор, вы правду говорите? – с дрожью, словно задыхаясь, спросила она.

В его глазах появилась колючая насмешка, и он с веселой строгостью заявил:

– А я всегда правду говорю.

– И он жив?

Хирург пожал плечами:

– Думаю, что выживет. Организм у него крепким.

– Но ведь он бросил под себя противотанковую гранату. Она гусеницы танков рвет. Как же он мог уцелеть?

В голосе Тани слышалось недоверие. Кузьмичев опять пожал плечами и чуть улыбнулся.

– По-видимому, в момент взрыва между ним и гранатой оказался гитлеровец. Однако дырок в теле у него было немало, два часа штопал. Крови много влили в него. Но, повторяю, организм у парня крепкий…

Хирург потер виски и устало зевнул. Он не сказал Тане, почему фамилия Глушецкого запала ему в голову. Зачем хвалиться тяжелой и сложной операцией, когда результат еще неизвестен. Глушецкий может выжить, если у него не ослабнет воля в борьбе за жизнь. Об этом хирург сразу подумал, когда увидел разведчика на операционном столе. Осмотрев раненого и услышав от бойцов, принесших Глушецкого, что раненый пролежал сутки на нейтральной полосе, не приходя в сознание, хирург безнадежно махнул рукой и сказал: «Операция едва ли спасет этого человека». Тогда один из бойцов с укором сказал: «Человек дрался до последнего, ничего не жалел, не сомневался. А вы сомневаетесь, ручки свои бережете. Рыба вы с холодной кровью, а не советский врач!» Кузьмичев обиделся и выгнал его из госпиталя, а потом несколько минут ходил вокруг операционного стола, сердито ворча и потирая кулаками виски. Остановившись около ассистента, он буркнул: «Будем оперировать». Все свое мастерство, весь опыт вложил хирург в эту операцию. Когда спустя два часа операция закончилась, он устало опустился на табурет и сказал: «Грузить на мотобот в первую очередь». А когда раненого унесли, Кузьмичев заявил ассистенту: «Этот разведчик выживет лишь в том случае, если его душевные силы превысят физические. Мне хочется верить, что он обладает сильной волей».

Поднявшись, Кузьмичев сделал глубокий вдох и лукаво покосился на Таню:

– Вернул ли я вам хорошее расположение духа?

– Спасибо, доктор, – растроганно произнесла Таня, зардевшись. – Вы сообщили такое, что… – И, не договорив, она доверительно улыбнулась.

– Чтобы больше нос не вешать, – с притворной строгостью сказал Кузьмичев. – Сегодня ночью мне должны привезти удочки. Будем с утра ловить рыбу. Я любитель. Днем будем уху варить. Согласны?

– Конечно, – весело кивнула головой Таня.

После обеда Таня села писать письмо Гале. Она опасалась, что слухи о смерти Николая могут дойти до его семьи и вызвать отчаянье, а ей не хотелось, чтобы Галя и мать Николая переживали напрасно.

Сдав письмо госпитальному почтальону, Таня опять пошла на берег. После разговора с хирургом к ней вернулось спокойствие, лишь в глубине души теплилось какое-то неосознанное, смутное чувство тревоги.

К вечеру погода ухудшилась. С запада подул ветер, нагоняя кучевые облака. Небо словно заляпали грязными тряпками.

Море посерело, взбугрилось волнами с причудливыми белыми гребнями из пены. Все яркие краски исчезли, стало уныло, как поздней осенью. Около берега беспокойно закружились чайки. Их тоскливый писк разносился далеко, заставляя тревожиться сердца.

Таня стояла у камня лицом к ветру. Мутные волны с уханьем разбивались о прибрежные камни, оставляя на берегу фантастические кружева из пены, обдавая все кругом мелкими брызгами. Соленые капли катились по ее лицу, ветер трепал волосы, но она не уходила. Эта девушка из Севастополя любила море в любую погоду. Ее сердце замирало от страха и восторга при виде плывущих по небу отяжелевших черных туч, ревущих волн, поднятых яростным ветром и буйно гуляющих по водному простору. Разбушевавшееся море будто вливало в нее часть своей могучей энергии, у нее словно вырастали крылья, как у буревестника, и ей хотелось парить над рокочущими волнами, ощущая под крыльями тугие порывы ветра.

Так и сейчас. Ветер дул Тане в лицо, заставляя щурить глаза и ежиться, холодные соленые брызги окатывали ее с ног до головы, но она, казалось, не чувствовала ни ветра, ни этих соленых брызг. Смутное чувство какого-то беспокойства, появившееся у нее после того, как написала письмо родным Глушецкого, исчезло. Всем своим существом она ощущала, как у нее крепнут силы, твердеет сердце, размякшее было в последние дни. И ей казалось, что грозный шторм бушует сейчас по всей стране, от Черного до Белого моря, и нет в стране равнодушных к нему людей.

А там, за бушующей грядой волн, за горным горизонтом родной Севастополь, такой далекий сейчас и в то же время такой близкий.

Таня прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором предстал город, но не тот, разрушенный и опустошенный, а тот, прежний. Вот нарядная Графская пристань, площадь Ленина, всегда веселый Приморский бульвар, где каждое воскресенье звучала музыка, белые дома, амфитеатром поднимающиеся над морем, аллеи каштанов и акаций, голубые бухты. Неужели это было? Да, было, было. И будет, будет!

Мы вернемся, родной Севастополь, изгоним фашистских извергов, залечим твои раны, ты станешь еще красивее, наряднее. Жди нас, мы идем, идем грозной поступью и не остановимся до тех пор, пока не свернем шею фашистской гадине.

Жди, жди…

Таня стояла на берегу до тех пор, пока не раздался сердитый голос хирурга.

– Глупая девчонка! – кричал он с порога. – Грипп заработаешь! Марш в палату!

Таня чуть усмехнулась. Что он понимает?!

Она махнула ему рукой и опять повернула лицо навстречу ветру.

 

КНИГА 2: НОВОРОССИЙСК – СЕВАСТОПОЛЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Ночью над городом разразилась гроза. Раскаты грома переполошили раненых в госпитале. Раздались испуганные крики: «Бомбят'» Кто-то принялся колотить костылем о пол, требуя нести его в бомбоубежище. Тревога улеглась, когда хлынул дождь. Послышались шутки в адрес тех, кто горазд поднимать панику. Дождю были все рады. Много дней подряд стояла жара, и раненые изнывали в душных палатах.

Окна не стали закрывать. Порывы ветра несли прохладу и запахи дождя.

Николай Глушецкий не слышал грозы. Он открыл глаза, когда взошло солнце и началась утренняя суета. Не поднимая головы, обвел взглядом все, что окружало его: голые стены, высокий потолок, пять коек, на которых лежат забинтованные люди, столик и белый шкафчик. Где он? Как оказался тут?

Около столика стояла молодая женщина в белом халате. Из-под косынки выбивались вьющиеся светлые волосы. Глушецкий напряг память, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.

Женщина повернулась и встретилась глазами с его взглядом. Какое-то мгновение она смотрела, не двигаясь, с любопытством, потом подошла и склонилась над ним. Глушецкий увидел, что она еще совсем девчонка с наивными серыми глазами, припухлыми губами и с конопушками на носу.

Он не знал, что сестра уже не раз стояла над ним. Каждый раз она видела в его глазах страдание и боль. А вот сейчас в них было другое выражение, казалось, глаза чему-то удивляются. Это и обрадовало ее и встревожило. Бывало, перед смертью раненый приходил в себя, разговаривал, а потом закрывал глаза – уже навсегда.

– Как вы себя чувствуете?

Глушецкий хотел ответить, но спазма сдавила горло. Девушка улыбнулась и выбежала из палаты. Через несколько минут она вернулась, а следом за ней вошел высокий седой человек в халате нараспашку.

– Так, так, молодой человек, – сказал он, подойдя к кровати. – Чувствуем себя лучше, не так ли?

– Хорошо… – тихо ответил Глушецкий.

– Ну и великолепно. Поздравляю.

– С чем? – так же тихо, с запинкой спросил Глушецкий.

– С тем, что дело пошло на поправку.

Глушецкий больше ничего не сказал. Ему трудно было говорить. Он закрыл глаза.

Не знал Глушецкий, что стоявший перед ним человек с серыми волосами и моложавым лицом и есть хирург Веселовский, который спас его от смерти.

Глушецкий открыл глаза. Хирург все еще стоял у кровати и смотрел на него улыбаясь.

– Такие-то вот дела, – сказал Веселовский, когда Глушецкий остановил на нем свой взгляд. – Теперь пойдете на поправку. Но предупреждаю, выздоровление будет подвигаться медленно. Наберитесь терпения… На фронт еще успеете…

На последних словах Веселовский запнулся. Может, зря о фронте?

– Я голоден, – проговорил Глушецкий.

– Так это же замечательно! – воскликнул Веселовский и повернулся к девушке: – Мила, пойдите на кухню и принесите два яйца всмятку и компот. Если есть манная или рисовая каша, захватите тарелочку.

Мила вернулась, придвинула к кровати табуретку, поставила на нее завтрак. Подложила под голову Глушецкого еще одну подушку и стала кормить его из ложки. Николай ел медленно, полузакрыв глаза. На его лбу выступили капельки пота. Веселовский смотрел на него, ероша и без того взъерошенные волосы.

– Мила, – остановил он сестру. – На первый раз достаточно.

– Вы прямо-таки молодец! – похвалила Мила Глушецкого.

Глушецкий чувствовал слабость во всем теле. Где-то в глубине он ощущал боль, но она была притуплена и не доставляла мучений. Он скосил глаза на окно, увидел голубое небо, блестящие зеленые ветви дерева, омытые дождем, и спросил:

– Какое сегодня число?

– Третье июля, – ответила Мила.

– Июля?.. – удивился Глушецкий, морща лоб.

Он пытался что-то вспомнить. И вдруг перед ним всплыла картина: он окружен, сейчас его схватят немцы, но он метнул противотанковую гранату… А что потом? Ведь то было в апреле…

– Где я? Почему не стреляют?

Веселовский рассмеялся.

– По стрельбе соскучился. От фронта мы далеко, дорогой. В Тбилиси…

– А что со мной было?

– Что было, то прошло, – весело сказал хирург. – Об этом как-нибудь потом. А сейчас ешьте и спите, спите и ешьте. Думайте только о хорошем.

С того дня дело пошло на поправку. Глушецкий вспомнил, что у него есть сын. Сын! А жена Галя живет в Сочи с его матерью. Как же он мог забыть о них? Они не получают от него писем, беспокоятся.

Он подозвал Милу.

– В Сочи у меня мать. И жена там же. Галей звать. А сына… – Он запнулся, пытаясь вспомнить его имя, но так и не вспомнил: – Еще совсем маленький…

– Надо написать, – сразу догадалась Мила. – У меня есть карандаш и бумага.

Письмо получилось короткое. Николай успел продиктовать, что был ранен и поэтому не смог писать, что сейчас поправляется и скоро будет здоров, что о нем не следует беспокоиться. И вдруг почувствовал головокружение. Мила заметила, как его лицо побледнело, и торопливо сказала:

– На сегодня хватит. Сейчас запечатаю и отошлю. Ох и обрадуются дома!

Час спустя, когда Глушецкий почувствовал себя лучше, она спросила:

– А адрес?

Глушецкий, как ни напрягал память, вспомнить адрес не мог. Огорченно сказал:

– Не знаю. Пусть письмо полежит до завтра.

Утром он припомнил название улицы, номер дома из памяти выпал. Решил послать без указания номера.

Долго ходят письма на войне. Не так уж далеко от Тбилиси до Сочи, а ответное письмо пришло только на третью неделю. Все эти дни Глушецкий пребывал в нетерпеливом ожидании. И вот Мила влетела в палату с сияющим лицом и вручила Глушецкому треугольное письмо. Писала мать. Мария Васильевна сообщала, что рада была получить письмо от сына: ведь считала его погибшим. Крошка и Гриднев написали ей, при каких обстоятельствах он погиб, и она заболела от горя. Теперь чувствует себя лучше, даже ходит в госпиталь ухаживать за ранеными.

Николай перечитал письмо, но так и не нашел в нем даже упоминания о Гале. От Тимофея Степановича привет есть, а о Гале ни слова.

«Что случилось? – подумал Глушецкий. – Возможно, Галя уже послала письмо и я получу его на днях?..»

И чем дольше размышлял Николай, тем беспокойнее становилось на сердце.

Мила поняла, что письмо огорчило его, и спросила:

– Что-то случилось?

– Не знаю, – вздохнул Глушецкий. – Мама ничего не пишет о жене и сыне.

– Не расстраивайтесь. Получите и от жены письмо, – успокоила Мила.

– Буду ждать…

Через неделю пришло второе письмо от матери. Она писала, что в сочинском госпитале лежит разведчик Логунов, который передает привет своему командиру. Мать подробно перечисляла сколько ран у Логунова, какие муки он перенес. И опять ни слова о Гале и сыне.

– Что могло случиться? – мучился в догадках Глушецкий.

Мила молчала, не находя слов для утешения.

– Дай-ка, Милочка, листок бумаги и карандаш, – попросил Глушецкий.

За эти недели он окреп. Писать уже мог сам, без помощи Милы.

«Дорогая мамочка! Ты что-то скрываешь от меня. Зачем? Если случилось несчастье, то прямо скажи, я достаточно силен, чтобы перенести все…»

Потянулись томительные дни ожидания.

Однажды Глушецкий увидел, как Мила положила на стол книгу. Он широко раскрыл глаза, пораженный неожиданным воспоминанием. На свете существуют книги! Черт возьми, война способна выбить из памяти все… Надо же – забыть о книгах! Да что книги, забудешь, кем был. Кстати, чем занимался он до того, как началась война? Память медленно восстанавливала утраченное. Он видел море, баркас, старого рыбака… Кто этот усатый, загорелый, с суровыми складками на лице человек? Да это же Соловьев, лучший знаток черноморских рыб! С ним Николай часто выходил в море…

Закрыв глаза, Глушецкий вспоминал и вспоминал. Одна картина сменялась другой. Ему представилась Севастопольская биологическая станция, профессор Водяницкий, научный сотрудник Якубова… Вспомнился Киркинитский залив. Что он делал в этом заливе? Он там изучал… Что же он изучал в Киркинитском заливе? Бентос изучал. Бентос – греческое слово, по-русски значит «донный». К бентосу относятся все обитатели дна морей и океанов – животные и растения. Изучают бентос гидробиологи. Он, Николай Глушецкий, был гидробиологом.

Что ж он знает теперь, что помнит? Не придется ли переучиваться?

Глушецкого это так обеспокоило, что он попросил Милу достать ему книги по биологии морей и океанов. Мила принесла больше десятка книг…

Медленно, но все-таки оно шло вперед, время. И вот в один из дней Мила принесла долгожданное письмо от матери. Глушецкий прочел его и уткнулся лицом в подушку.

Мила несколько раз подходила к нему, но заговорить не решалась. Ей стало страшно. Страшно оттого, что этот искалеченный человек вот уже третий час лежит, уткнувшись лицом в подушку. Наконец она решилась и погладила его по голове.

Глушецкий вздрогнул и повернулся к ней. Несколько мгновений смотрел, не понимая, с отчужденным выражением в глазах.

– Я дам вам брому, – тихо сказала она.

– Не надо, – махнул Глушецкий рукой, в которой держал письмо.

Он сел на кровати и с грустью произнес:

– Сын умер, а жена на фронт ушла… Вот о чем умалчивала мать…

Мила наклонилась к нему и погладила по руке.

– Жаль вашего сына… Но вы не падайте духом. Будут у вас еще дети…

Она покраснела: «Что я, дурочка, мелю», – выругала себя.

Он приподнял голову и посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда, только еще больше покраснела.

Ее глаза невольно поразили Глушецкого своей чистотой. Он не удержался от удивленного восклицания:

– Откуда ты такая?!

– Какая – такая?

– Хорошая.

– Ну уж и хорошая…

Он пожал ей руку и сказал:

– Спасибо тебе за утешение. Только больше не надо.

Его глаза опять потускнели. Николай вроде бы смотрел на Милу, но она чувствовала, что он не видит ее. Мила отошла.

Несколько минут Николай сидел неподвижно, потом лег, устремив взгляд в потолок, где трещины от старой побелки образовывали причудливые узоры.

Так он и лежал до тех пор, пока не стемнело.

2

Мария Васильевна тяжело переживала сообщение о смерти Николая. А когда умер внук и ушла на фронт Галя, совсем слегла. У нее не было никакой определенной болезни. Но и не было ни сил, ни потребности двигаться. Она стала думать о смерти. «Кому я теперь нужна. Пора бы перестать коптить небо».

И если бы не Тимофей Сергеевич, кто знает, может, и не довелось бы увидеть ей светлых дней. Он кормил ее с ложечки и каждый раз при этом шутил, вспоминая молодость.

– Помнишь, Маша, – говорил он, – как лихо плясали мы на твоей свадьбе? Моторная ты была!

– Была, да сплыла, – тихо вздыхала она.

– Ну, не скажи! – Тимофей Сергеевич взмахивал рукой. – Задор в тебе и сейчас остался. Всегда неугомонная была. И будешь!

– А для чего?..

– Вот тебе и на! – в изумлении поднимал седые мохнатые брови Тимофей Сергеевич. – До победы дожить надо!

Она молчала, скорбно водя глазами по стенам.

Однажды он заявил:

– Врагов надо пережить, посмотреть, как подлое племя фашистов погибнет в корчах. Они убили твоих детей. Но ты мать, ты не должна склонять перед ними голову.

– Я и не склоняю, – с печальным укором говорила Мария Васильевна.

– Нет, склоняешь, матушка, – уже сердился Тимофей Сергеевич.

Сегодня он вернулся во второй половине дня, ранее обычного, и озабоченно стал перебирать книги на этажерке, в шкафу. Найдя нужные, он облегченно вздохнул, положил их на стол и подсел к Марии Васильевне.

– Был сегодня в госпитале, – начал он рассказывать. – Познакомился с одним раненым майором. Обеих ног лишился, но крепкий мужик, упрямый. Философию и английский язык решил изучать. Подобрал я ему несколько книжек.

Он наклонился к Марин Васильевне, лежащей с закрытыми глазами, и спросил:

– Ты слушаешь, Маша?

Она открыла глаза и тихо, чуть виновато сказала:

– Слушаю… Задумалась немного.

– Есть среди раненых молодые, совсем мальчишки, – продолжал Тимофей Сергеевич. – Стонут, ночами плачут, зовут: «мама», «мамочка». Но где их матери?.. А ведь никто лучше матери не утешит…

Мария Васильевна подтвердила:

– Да… никто.

Тимофей Сергеевич оживился, словно осененный какой-то догадкой.

– А почему бы, Маша, тебе не сходить в госпиталь? Ведь там наши дети лежат.

– Куда уж мне?.. Квартал не пройти…

– Было бы желание! – горячо возразил Тимофей Сергеевич. – Желание надо иметь, Маша. Ждут ребята материнской ласки. Помни об этом… Однако побегу.

Он взял книгу и торопливо вышел.

Утром Тимофей Сергеевич был изумлен, увидев Марию Васильевну хлопочущей на кухне.

– Ожила вот немного, – смущенно проговорила она.

– Вот и хорошо.

Впервые за месяц с лишним они сели вместе за стол. За чаем Тимофей Сергеевич шутливо сказал:

– Черт знает куда делись мои болячки – радикулит, катар. Знать, войны испугались…

– Замотался на работе, вот и не замечаешь, – сказала Мария Васильевна.

– Может, и так, – согласился он. – Будешь ли о радикулите думать, если под Сталинградом трехсоттысячную армию фашистов разгромили! На Украине наши тоже гонят. Сейчас надо все силы напрягать, чтобы добить зверя.

Мария Васильевна полюбопытствовала:

– До границы догонят, а там как? Остановятся?

– Ну нет! Бешеного зверя надо не только отогнать, но и уничтожить. До самого Берлина гнать будем, а там…

– А вот на Тамани и в Крыму, – вздохнула Мария Васильевна, – они крепко держатся. Не отступают.

– Выбьем, – хлопнул он ладонью по столу.

– Скорее бы. Мой Савелий в Крыму мается. Жив ли?

Тимофей Сергеевич ушел на работу, а Мария Васильевна стала собираться на базар. Она вышла из квартиры, прошла полквартала и почувствовала, что идти дальше не может. Голова закружилась, перед глазами поплыли желтые круги. Мария Васильевна присела на скамейку и долго не поднималась. Она так и не дошла до базара.

На другой день, когда Тимофей Сергеевич ушел, Мария Васильевна взяла его трость и, опираясь на нее, не спеша пошла по улице. Купив на базаре абрикосов и яблок, направилась в ближайший госпиталь.

Тимофей Сергеевич не застал ее дома. Она пришла, когда стемнело, и сразу захлопотала:

– Ах, господи, задержалась до каких пор. Ты, поди, голодный, а я и обеда не приготовила. В госпитале была.

С веселой усмешкой Тимофей Сергеевич добродушно сказал:

– Слышишь, примус шумит? Обед подогревается. Из столовой принес. Картофельный суп и рисовые котлеты.

С проворством, удивившим его, Мария Васильевна накрыла на стол. Ела она с аппетитом. Убрав со стола, не легла, а села в плетеное кресло, имея явное желание поговорить. Тимофей Сергеевич понял это и, усевшись напротив, с участием сказал:

– Рассказывай, Маша, что видела.

– Верно ты сказал – молоденьких много. Пришла я с подарками в палату и немного оробела, а потом освоилась. Поговорю с одним, другой просит: «Со мной, мамаша, посиди», а там третий… Вот и задержалась. А один офицер, у него ноги в гипсе, поцеловал мне руку на прощанье и сказал: «Мои родители погибли при бомбежке, остался я один. Вы будете мне второй матерью. Вылечусь, поеду на фронт и письма буду писать вам». Красивый такой, серьезный…

Тимофей Сергеевич довольно усмехнулся:

– Завтра опять пойдешь?

– А как же! Обещала…

Так Мария Васильевна оказалась добровольной няней в госпитале. Она облюбовала одну большую палату. Все раненые в ей были «лежачие», как их называли медицинские работники, и проводила там целые дни. Раненые звали ее «мамаша». Они знали о гибели ее сына. Некоторые предлагали ей деньги. Но она всякий раз отказывалась и даже обижалась, когда настаивали. Зато с охотой ходила по их поручению за фруктами. Чувствовала себя Мария Васильевна в палате, как мать около больных детей, и называла раненых ласково: Павлик, Славик, Саша…

Однажды в палату принесли хмурого и неразговорчивого человека с забинтованными руками и ногами. На его лбу и на правой щеке чернели большие ссадины. Когда его уложили на кровать, он несколько раз гулко кашлянул, попросил воды и грубо послал к черту соседа, спросившего его о ранениях.

Мария Васильевна поднесла ему воды и, когда он напился, спросила:

– Милый, ты бы не ругался, а лучше постонал, если больно. Под бомбу попал или под снаряд? Болячек-то, вижу, много.

Раненый скосил на нее глаза. Перед ним стояла невысокая, сухонькая старушка с ласковыми светлыми глазами, окруженными густой сеткой морщинок. На голове светлела белая косынка, из-под которой выбивались седые волосы.

– А не все ли равно? – сурово сдвигая брови, проговорил раненый. – Заштопают, и не поймешь, от чего шрам – от чирья или от бомбы.

Мария Васильевна не обиделась на резкий ответ.

– Если что потребуется или просто поговорить захочется – кликни меня, – примирительно сказала она.

– Обойдусь, – и он повернулся лицом к стене.

На другой день, когда Мария Васильевна пришла в палату, этот раненый первый подозвал ее.

– Простите меня, мамаша, – смущенно произнес он, – вчера я нагрубил вам. Мне ребята выговор сделали. Они сказали, что вы мать Николая Глушецкого. Правда ли?

– Правда, – с затаенной тоской сказала Мария Васильевна.

– Так это же мой командир! – воскликнул раненый. – Моя фамилия Логунов, Трофим Логунов. Я разведчиком был. Ребята сказали, что Глушецкий погиб. Я не знаю. Мы вместе были, но я в плен попал.

– А Коля взорвался на противотанковой гранате, – сказала Мария Васильевна.

Логунову почудился укор в ее словах, и он торопливо стал объяснять:

– Мы дом обороняли. Налетело фашистов видимо-невидимо, а нас было немного. Врукопашную дрались. Меня по голове ударили, сознание потерял, а когда очнулся, вижу – связан. Повели на допрос…

– Как же ты уцелел?

Логунов поморщился:

– Долгая история… Сначала пытали, потом повезли куда-то на машине. Ударил шофера каблуком по затылку, а сам выпрыгнул на ходу. Машина под откос свалилась.

– То-то и побитый весь.

– На допросе досталось, да и когда с машины упал. Через передовую переходил – опять досталось…

Слушая его, Мария Васильевна не один раз тяжело вздохнула.

– И что человек может перенести! Уму непостижимо…

С этого дня так и повелось: приходила Мария Васильевна в палату, садилась у кровати Логунова, и он начинал рассказывать ей о своем командире – о ее сыне.

Как-то Мария Васильевна застала Логунова удрученным.

– Раны болят? – спросила она участливо.

Логунов признался, что боится написать жене о себе.

– Чего же бояться?

– А на что ей калечный? Она красавица.

– Это нехорошо, – решительно заявила Мария Васильевна.

– Что – нехорошо?

– А что жене не веришь. Не любишь, значит.

– Люблю, мамаша, очень люблю, – смущенно возразил Логунов и признался со вздохом: – И ревную, конечно…

– Раз любишь, надо верить! Письмо обязательно напиши. Она, бедняжка, переживает за тебя, а ты ее обижаешь. Негоже так. У вас согласия в жизни не будет. Ты парень пригожий. С какой стати она покинет тебя?

– Мне и писать-то нельзя, – в оправдание он вытянул из-под одеяла забинтованные руки.

Мария Васильевна задумалась.

– Вот беда, что я малограмотная, помочь не могу. – И вспомнила: – Приведу я девушку, шефствует, как и я, в соседней палате. Ей продиктуешь.

Он смутился.

– Да вроде неудобно свои мысли через другого передавать.

– Хорошие мысли нечего скрывать. Пусть недобрый человек хоронит свои, а не ты.

И Мария Васильевна привела девушку из соседней палаты.

– Вот Даша, – представила она ее. – Садись, Даша. А я пошла домой.

Логунов посмотрел на Дашу исподлобья долгим взглядом, отчего она покраснела.

– Писать будем с условием, – с трудом выдавливая из себя слова, сказал он, – не смеяться надо мной и не болтать никому.

– Хорошо.

– Я буду шепотом говорить, а ты записывай.

На другой день Мария Васильевна вошла в палату сияющая, будто помолодевшая.

– Сыночки, радость-то какая у меня! – зазвеневшим от счастья голосом сообщила она. – Мой Коля живой! Письмо получила. Ранен он тяжело…

Логунов даже поднялся на локте и широко раскрыл глаза.

– Вот это здорово! – потряс он забинтованной рукой. – Я очень рад за вас, мамаша. И я сам рад. Сплясал бы по такому случаю, если бы мог. А Крошка и Гриднев ошиблись, значит…

Мария Васильевна повернулась к нему.

– Их ведь тоже ранило, – объяснила она. – Они видели, как взорвалась граната, а что было дальше, не знают. А от такой гранаты разве уцелеешь, ежели она железный танк разрывает? Чудо произошло, вот и все…

Она утерла концом платка неожиданно выступившие слезы. Ей представилась палата, в которой лежит ее сын, такой же беспомощный и страдающий от ран, как вот эти люди, и подумалось о том, есть ли человек, который ухаживает за ним так, как она за этими ранеными.

Сев на стул около кровати Логунова, она спросила:

– Написал жене?

– Уже послал письмо. Мамаша, дайте адресок командира. Я должен написать ему.

– Обязательно, – сказала она и пошла к раненому, которого сегодня утром впервые принесли в палату.

3

На Корабельной стороне война пощадила несколько одноэтажных домиков. В доме Глушецких один угол разворотило снарядом. Савелий Иванович наглухо заложил камнями дверь в комнату с разрушенным углом, а сам поселился в кухне. Дверь во вторую комнату он закрыл на ключ и не заходил туда.

Сегодня исполнился год, как Севастополь захватили немцы. Об этом Савелию Ивановичу напомнил ефрейтор Рихтер. Он подошел к нему и с ухмылкой сказал:

– Шнапс надо пить сегодня. Я дам тебе сто грамм.

– По какому случаю? – удивился Савелий Иванович. Сегодня год Севастополь капут.

– Ах да, – спохватился Савелий Иванович и заставил себя улыбнуться. – За непобедимую немецкую армию стоит выпить.

А про себя подумал: «Кокнуть бы тебя, гада, по случаю годовщины!»

Выпить, однако, не удалось. Полчаса спустя ефрейтор пытался поздравить с тем же рабочих. Кто-то в ответ заметил: «Задержались… Надо бы и честь знать». Ефрейтор плохо знал русский язык и не совсем понял значение этих слов, но все же по тону догадался о смысле и ударил кулаком первого попавшегося.

– Швайн! – закричал он.

Рихтер всегда ходил в новом мундире, на груди два ряда орденских планок, значок члена нацистской партии. Под Севастополем был убит его брат. Когда его назначили надзирать за рабочими судоверфи, он заявил: «Я буду мстить». Рабочих он презрительно называл: «Триста грамм». Рабочим действительно выдавали в день триста граммов черного хлеба с мякиной и сто граммов прелого овса. Если кто из рабочих падал в обморок, Рихтер пинал его ногой и, путая русские и немецкие слова, кричал: «Саботаж! К расстрелу! Вставай, триста грамм! Не будешь работать, отправлю в концлагерь!» Нередко он бил кулаком первого подвернувшегося под руку.

На этот раз рабочий, которого он ударил, схватил ефрейтора за руку и прямо в лицо выкрикнул ему:

– Рихта, ты коммунист. Я доложу в гестапо, что ты коммунист и провокатор. Мы стараемся для великой Германии, а ты подрываешь трудовой энтузиазм.

Рихтер опешил, вытаращил глаза. Выдернув руку, он опять было замахнулся, но не ударил, а только помахал перед носом рабочего.

– Работай, работай! – крикнул он и, ругаясь, отошел.

Савелий Иванович видел эту сцену. В конце смены он подошел к Рихтеру и вежливо спросил:

– Так как же, господин Рихтер, выпьем?

Ефрейтор показал ему кукиш:

– Пошел к черту! Выпью, только не с русскими.

Савелий Иванович пожал плечами, усмехнулся:

– А я рассчитывал…

Придя после работы домой, Савелий Иванович сел на крыльцо.

Уже год он среди врагов. Этот год Савелию Ивановичу показался вечностью. Сколько довелось ему вынести! Надо было играть без фальши, иначе погубишь дело. Свою трудную роль он начал играть еще в последние месяцы обороны. Его, старого коммуниста, участника гражданской войны, обвинили в том, что он якобы в свое время игнорировал подписку на заем, вел разговоры о том, что бессмысленно оборонять Севастополь, когда он окружен со всех сторон. Это, дескать, приведет лишь к разрушению города, к лишним жертвам, а противника только ожесточит. Призывал сдать город на милость победителей. Лишь секретарь горкома, утверждая решение «исключить» Савелия Ивановича из партии, знал, что все это не так, что это сделано для того, чтобы Глушецкого лучше законспирировать. В глазах же окружающих он выглядел предателем. Поймут ли люди после войны, во имя чего было сделано все это? Может быть, он погибнет, не дождется освобождения. Восстановят ли его доброе имя?

Савелий Иванович достал кисет и закурил. Перед войной он бросил курить. Не курил и в первые месяцы войны. Но теперь курил снова. Махорка вроде бы успокаивала нервы.

Изменился он и внешне. Еще совсем недавно седыми были лишь виски. Теперь побелела вся голова, поседели и усы. И носил он их теперь не так, как раньше: кончики стал закручивать вверх, как немецкие офицеры, подражавшие кайзеру.

Из-за угла выглянула небольшая рыжая собака. Вильнув хвостом, она подошла к Савелию Ивановичу и положила голову на колени.

– Ну, как дела, Шарик? – ласково спросил Глушецкий и потрепал ее за шею. – Сыт ли?

Шарик был приблудным. Зимой он приковылял во двор с подбитой лапой. Савелий Иванович накормил его, впустил в кухню и перевязал лапу. Так и прижилась собачонка.

У него в потаенном подвале были запрятаны сухари, мука, крупа, консервы. До весны запасов хватило. Потом Савелию Ивановичу пришлось довольствоваться пайком, который получал на верфи. Выделить из него Шарику было нечего. Тогда Савелий Иванович показал ему пустую кладовую, потом налил в миску суп из прелого овса и сказал:

– Вот и все, друг ты мой, чем могу накормить тебя. Извини, но я тоже вынужден есть такую бурду. Если сможешь, добывай пищу сам. Ты понял меня?

Наверное, Шарик понял. Он с утра исчезал, а возвращался под вечер. Ужин, который давал ему хозяин, он поедал неохотно, словно из любезности. Где он находил пропитание, Савелий Иванович не знал.

Вот и сегодня Шарик нехотя погрыз рыбьи косточки, юшки хлебнул чуть-чуть и отвернулся. Он лег около ног хозяина и посмотрел на него таким взглядом, словно хотел сказать: «Неужели ты этим питаешься?»

– Не нравится? – сказал Савелий Иванович, снова закуривая. – Прошел год, а что мы сделали полезного?

Год… Савелию Ивановичу вспомнились первые дни, когда в Севастополь вошли немцы. Связной, которого он ожидал, не явился. Тогда Савелий Иванович решил действовать по своему усмотрению. Он пошел в городскую управу. Несмотря на то что был жаркий день, Глушецкий надел новый костюм, галстук, фетровую шляпу, подарок сына. Усы лихо закрутил вверх.

Всем своим видом он хотел показать, что у него праздничный день.

На стене здания управы был вывешен приказ немецкого командования. Глушецкий остановился и прочитал его. Приказ гласил:

«Всем красноармейцам, краснофлотцам, командирам и комиссарам, оставшимся в городе, необходимо завтра в 5 часов утра явиться на площадь Арсенала. Кто не явится, будет считаться партизаном и расстрелян. Всем жителям города с детьми завтра к 7 часам утра явиться на площадь III Интернационала для отправки в концлагеря до установления порядка в городе. Кто не явится и будет обнаружен в домах или на улице, будет расстрелян на месте».

«Расстрелян… расстрелян… Скольким людям придется принять смерть…» – подумал Савелий Иванович.

Городским головой немцы назначили Мадатова, а его заместителем Белецкого. Эти фамилии ни о чем не говорили Савелию Ивановичу. Раньше он не знал таких людей. К Мадатову на прием попасть не удалось. Тогда Савелий Иванович пошел к Белецкому. Войдя в кабинет, он увидел за столом человека в пенсне, сквозь которое глядели колючие глаза. В стороне на диване сидел обрюзгший пожилой мужчина.

– Здравия желаю, господин Белецкий, – начал с ходу Савелий Иванович, изображая па лице угодливость. – Разрешите вас поздравить с высокой должностью.

– Кто такой? – отрывисто спросил Белецкий, не вставая.

– Я Глушецкий Савелий Иванович, мастер с Морзавода.

Белецкий снял пенсне, протер стекла носовым платком. Надев пенсне снова на нос, он встал и оглядел Глушецкого с ног до головы.

– Тот самый Глушецкий – депутат городского Совета, знатный мастер, чей портрет висел на доске Почета?

– Он самый.

– Любопытно, – протянул Белецкий. – И зачем вы пожаловали?

Глушецкий покосился на человека, сидящего на диване.

– Мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

Белецкий нахмурил брови и сухо заявил:

– Это мой доверенный человек.

«Где я эту бульдожью морду видел?» – подумал Глушецкий, имея в виду человека на диване. Но так и не вспомнил.

– У меня разговор, можно сказать, секретный, – вздохнул Савелий Иванович. – Ну если нельзя, так ничего не попишешь. Пойду в гестапо. Кстати, не скажете ли, где оно находится?

Белецкий вышел из-за стола, подошел к Глушецкому и, глядя в упор, сказал:

– Что ж, поговорим наедине. – И кивнул своему охраннику: – Жди за дверью.

Когда тот прикрыл за собой дверь, Белецкий снова сел в кресло.

– Ну, депутат городского Совета, выкладывайте свои секреты.

Глушецкий присел на краешек стула и достал из кармана тетрадь.

– В этой тетради, – сказал он, – фамилии членов горкома и депутатов городского Совета, их семей, домашние адреса. Интересуетесь?

Белецкий протянул руку за тетрадью, но Глушецкий не спешил ее передавать.

– А может, список передать в полицию или в гестапо? – прищурился Глушецкий.

– Давайте мне, – нетерпеливо потребовал Белецкий.

– А что я буду иметь взамен?

Белецкий встал, поморщился.

– Что же вы хотите получить взамен?

– Видите ли, господни Белецкий, – спокойно сказал Глушецкий, подавая ему тетрадь, – каждый хочет извлечь выгоду из создавшейся обстановки. В том числе и вы… Можете ли вы ответить мне на один вопрос?

– Что за вопрос?

– Вам известно, что я был депутатом, что мой портрет висел па доске Почета. Вы должны знать также, что я был членом партии. Всего этого достаточно, чтобы гестапо меня незамедлительно отправило на тот свет. Не так ли? А я вот сам, не скрываясь, прихожу к вам и предлагаю свои услуги. Не кажется ли вам это странным?

– Да, кажется, – подтвердил Белецкий, листая тетрадь и кидая на него косой взгляд.

– А известно ли вам, что два месяца тому назад меня исключили из партии?

– За что же? – Белецкий перестал перелистывать тетрадь и уставился на Глушецкого.

Голубоглазый, с закрученными вверх кончиками усов, светловолосый мастер с Морзавода показался Белецкому очень похожим на немца. Он располагал к себе, но Белецкий был недоверчив.

– Но вы, конечно, не знаете, что в моих жилах течет арийская кровь, – с неподдельным достоинством сказал Савелий Иванович и облизал пересохшие губы. – Да, господин Белецкий моя бабушка была чистокровной немкой. Могу доказать.

Если бы Белецкий тотчас потребовал доказательств, вряд ли Савелий Иванович смог бы их представить. Кстати, список депутатов и членов горкома – тоже липа. В горкоме партии знали, что давали Глушецкому. В списке значатся те, кто эвакуирован из Севастополя с семьями. Напрасно гестаповские ищейки будут их разыскивать.

Белецкий, подошел к письменному стаду и сунул тетрадь в ящик. Сел в кресло, закурил и проговорил с нескрываемой иронией:

– Вот что… Список ваш несомненно представлял бы ценность, если бы у нас его не было. Вы что думаете – мы сидели и ждали, когда какой-нибудь Глушецкий придет к нам со списком? Мы заранее побеспокоились об этом. Я мог бы просто вернуть его вам. Но – пока оставляю его у себя. Это похвально, что вы желаете сотрудничать с немецкой армией и принести пользу освобожденной России…

«Вот и все, сорвалось…» – подумал Глушецкий и, сохраняя спокойствие, сказал:

– Мне кажется, господин Белецкий, вы не совсем правильно поняли меня. Я не политик. Ваши высокие слова меня мало волнуют. Для меня хороша та власть, которая меня не тронет и даст возможность добывать деньги. Деньги – мой бог. Список же принес я для того, чтобы видели, что я отрекся от прошлого.

– Так вы хотите денег? – Белецкий снисходительно усмехнулся. – И сколько?

– Ах, господин Белецкий, мы все еще не можем понять друг друга.

– Какого черта морочишь мне голову! – вдруг рассвирепел Белецкий. – Говори и убирайся!

«Не перегнул ли я палку?» – подумал Глушецкий. Он встал и, приблизившись к столу, вкрадчиво продолжал:

– Извините, господин Белецкий. Я пришел именно сюда, потому что знаю, в таком учреждении должны быть деловые и энергичные люди. Такие, как вы, например. С вами я и хотел бы иметь дело.

– Да говори же, чего хочешь?!

– Хочу стать предпринимателем.

Белецкий неожиданно рассмеялся. Глушецкий обиженно сказал:

– А что тут смешного, господин Белецкий? Я хочу заняться сбором металлолома. Германии металл нужен. Вы знаете, сколько можно заработать на этом? Если вы поддержите меня в организации такого предприятия…

– Вот это деловой разговор, – перестал смеяться Белецкий. – Только бесполезный.

– Это почему же? – удивился Глушецкий.

– А потому, что немцы не дадут вам заработать. Металлолом – это трофеи германской армии. Для его сбора они сгонят пленных. И все это обойдется им бесплатно.

Глушецкий растерянно развел руками.

– Вот этого я не сообразил… Тогда коммерция… Это единственный способ разбогатеть.

– Положим, не единственный…

– Для меня единственный. Я так думаю, господин Белецкий немецкая армия не будет препятствовать развертыванию частной инициативы.

Глянув на часы, Белецкий проворчал:

– Заговорились мы, а без толку. Идите домой, но через два дня явитесь ко мне. Я распоряжусь, чтобы вам выдали необходимые документы.

– Премного вам благодарен, господин Белецкий, – поклонился Глушецкий и вышел из кабинета.

Около дверей стоял страж заместителя городского головы. Он проводил Глушецкого настороженным взглядом.

Пройдя несколько кварталов, Глушецкий с ожесточением плюнул.

«Какую гадость говорил, как только мой язык поворачивался! Но надо, надо… Так надо…»

На третий день он опять появился в кабинете Белецкого.

На диване сидел все тот же человек с бульдожьей физиономией. Он криво усмехнулся и кивнул в знак приветствия, но с дивана не поднялся. Белецкий на этот раз был более любезен. Он протянул через стол руку и пригласил сесть.

«Значит, списка у них совсем никакого нет», – с облегчением подумал Глушецкий.

Откинувшись на спинку кресла и щурясь сквозь стекла пенсне, Белецкий сказал:

– Ну-с, гражданин Глушецкий, наведенные нами справки подтвердили правильность ваших заявлений. Мы выдадим вам хлебную карточку и документы. О коммерческой деятельности, к сожалению, придется на время забыть.

– Это почему же? – вырвалось у Глушецкого.

– О вас был разговор с немецким комендантом полковником Шансом. Он приказал использовать вас по специальности, в судоремонтных мастерских на минной пристани. На базе этих мастерских немецкое командование создает морскую верфь – «Марине верфь». Инженеры есть, рабочие тоже. Но нет мастеров. Заведующий биржей труда господин Шульгин жалуется, что все, кто приходит регистрироваться на биржу, выдают себя за чернорабочих. А у вас слава великолепного мастера, вы можете быстро отличиться.

Глушецкий поморщился:

– Мне не улыбается такая перспектива. Что я буду иметь от этого? Разрешите мне, на худой конец, собственную мастерскую открыть.

Белецкий чуть повернулся, и солнечный луч скользнул по стеклам пенсне. Глушецкому показалось, что из-под стекол блеснули молнии.

– Я не имею права отменять распоряжения коменданта, советую вам подчиниться его приказу. Иначе… Вы видели на, Пушкинской площади…

– Видел, – вздрогнул Глушецкий, – не приведи господи…

Он видел и никогда не забудет виселицы на Пушкинской площади. Были повешены три русских парня. На груди у каждого бирки с надписью: «Саботажник! Так будет с каждым, кто не будет регистрироваться и не будет работать». Вся вина этих ребят состояла в том, что они попали на глаза офицеру, имеющему приказ повесить первых попавшихся для устрашения жителей, не желающих идти на биржу труда для регистрации.

– Немцы шутить не любят, – усмехнулся Белецкий и протянул Глушецкому пачку сигарет: – Угощайтесь.

Глушецкий машинально взял сигарету, прикурил от зажигалки, протянутой ему Белецким, и глубоко затянулся. Он понимал, что надо соглашаться. Еще немного поторговаться, а потом согласиться. В конце концов, может быть, это и к лучшему.

– Я, пожалуй, согласен, господин Белецкий. В силу обстоятельств, так сказать. Только прошу не держать меня там долго. Не лишайте надежды иметь собственное дело.

– Если вы зарекомендуете себя…

– Да уж постараюсь. А что предстоит делать?

– В южной бухте затоплены теплоход «Грузия» и крейсер «Червона Украина». Глубина небольшая, видны мачты. Надо поднять суда и ввести в строй. А потом будете ремонтировать немецкие корабли.

Глушецкий поднялся, поклонился.

– Все понятно. До свидания.

В тот же день Глушецкий пошел на «Марине верфь» и был назначен мастером.

Немецкий офицер, которому он представился и подал документы, знал русский язык.

– Такие специалисты нам нужны, – заявил он, проверив документы. – Только предупреждаю – с рабочими ничего общего. Не стесняйтесь, если потребуется употребить силу. О случаях саботажа доносить немедленно. Вашим начальником будет инженер Сильников. Он тоже большой специалист.

Глушецкий пытался вспомнить, кто такой Сильников, но не вспомнил. «Негодяй какой-нибудь», – решил он.

У офицера было костистое лицо и глубоко посаженные темно-серые глаза. Растянув тонкие, бескровные губы в подобие улыбки, он сказал:

– Вы похожи на одного моего приятеля. Хороший был человек. Если и вы такой…

– Благодарю вас… – наклонил голову Глушецкий.

Больше этого офицера Глушецкий никогда не видел. Полгода спустя стало известно, что его убили партизаны по дороге в Симферополь.

Так Савелий Иванович стал мастером на «Марине верфь», которую вскоре рабочие прозвали Марьиной верфью. Было там четыре цеха – электриков, слесарей, токарей и кузнечный. Немцы полностью обеспечили верфь рабочей силой. В токарном отделении стояло несколько исправных токарных станков, которые однако, не работали из-за отсутствия электрической энергии. В распоряжении верфи был тихоходный буксир «Труженик моря», ветхий, еще дореволюционный кораблик. Немцам не понравилось название буксира, и ему вернули старое имя «Гостомысл».

Глушецкий видел, как старательно принялся за работу инженер Сильников. Он еще был молодой, этот инженер, красивый, бодрый. «Сукин сын, как выслуживается», – возмущался про себя Савелий Иванович.

Под руководством Сильникова со дна моря был поднят плавучий кран. На буксире притащили к причалу верфи старую баржу. Она, правда, не была нужна, но появлению ее у причала все рабочие обрадовались. А обрадовались потому, что баржа сплошь обросла ракушками-мидиями, хорошим подспорьем в скудном питании рабочих. С баржи стали ловить рыбу на крючок. Немцы не препятствовали рыбной ловле.

Руководил верфью немецкий инженер Брайшельд. Было ему лет под пятьдесят. Высокий, тощий. Из-под белобрысых бровей глядели бесцветные глаза. Он ни с кем не здоровался, ни на кого не глядел, ни с кем не разговаривал, но все видел и знал. Носил он гражданскую одежду. Все лето приходил на верфь в коротких, до колен, штанах из желтой кожи и такого же цвета куртке. Но головные уборы менял каждый день. То приходил в фетровой шляпе с пером, то в кепке с длинным козырьком, то в черной пилотке. За длинный нос рабочие прозвали его Брашпилем.

Сильников был его помощником. Брайшельд доверял ему, убедившись в его знаниях и старании.

Шло время, а Савелий Иванович все присматривался и ждал связного. Он не знал, что связной, который должен свести его с другими подпольщиками, был убит в перестрелке. Начинать действовать на свой страх и риск? С чего начинать? Кое-какой опыт подпольщика у Савелия Ивановича был: в гражданскую войну, когда в Севастополе хозяйничали врангелевцы, он успешно выполнял задания подпольщиков. Он знал, что главное в его деятельности – полнейшая конспирация и дисциплина. Раз нет связного, значит, не наступило время его действий.

Но время шло, и ему становилось невтерпеж. Он знал, что еще кто-то оставлен на подпольную работу. Но кто? Как установить это?

С каждым днем Глушецкий мрачнел. Особенно расстроился после того, когда прочитал о себе в газете «Голос Крыма», издаваемой гитлеровцами в Симферополе на русском языке.

О нем писали как о русском патриоте, решившем отдать все силы для уничтожения коммунистической заразы. Газета не скрывала его заслуг в годы гражданской войны, писала о том, что был он депутатом городского Совета, заслуженным мастером на Морзаводе. Эту газету Глушецкому прислал с посыльным Белецкий. Видимо, статья была состряпана им, хотя подпись под ней значилась другая.

Всю ночь Савелий Иванович не спал, ворочался от невеселых дум. Что же получается?..

Утром Савелий Иванович шел на верфь с головной болью. Ефрейтор Рихтер, прозванный рабочими Рихтой, удивился, что мастер пришел на работу раньше времени.

– Работать надо, – предупредил его вопрос Савелий Иванович.

– Работай, работай, – снисходительно усмехнулся Рихтер.

– Надо стараться.

– Надо, надо…

– Дай-ка ключи от склада.

– Зачем? – насторожился Рихтер.

– Надо проверить присланное снаряжение.

– Только с разрешения господина Брайшельда.

– Так он придет в конце дня.

– Это его дело.

– Значит, не дашь?

– Не дам.

– Ну и черт с тобой, – ругнулся Глушецкий и пошел к причалу.

Здесь стоял с удочкой Андрей, сын мастера Григория Яковлевича Максюка. Был он худ, со впалыми щеками и казался подростком, хотя ему было лет двадцать.

– Клюет? – спросил Савелий Иванович.

– Плохо, – неохотно отозвался Андрей, не поворачиваясь.

Савелий Иванович зачерпнул воды, смочил голову. Андрей хмуро покосился на него. «Пьянствовал с немцами, наверное», – подумал он и стал сматывать леску. Андрей ненавидел мастера. Правда, отец и он сам тоже работают на верфи. Но работа работе рознь. Их голод вынудил, и от их работы только одна видимость. А этот…

– А скажи-ка, Андрей, – словно между прочим заговорил Савелий Иванович, вытирая лицо носовым платком, – что слышно о партизанах? Есть ли они?

Андрей покосился на него, передернул худенькими плечами.

– А я откуда знаю?.. Немцы говорят, что есть.

– Ты по-немецки понимаешь? Когда это они говорили?

– Ничего я не понимаю. А просто в городе приказ коменданта гарнизона вывешен на русском и немецком языках. Пишут… Да вы разве не читали?

– Не читал.

– Вчера развесили.

– Вот как!

– Перед входом на верфь тоже висит.

– Не обратил внимания. Надо прочесть. А что рабочие говорят?

– Ничего не говорят, – буркнул Андрей, а про себя подумал: «Так я тебе и скажу. Вишь ты, допытывается. Не на того напал».

– Пойдем, однако, – кивнул Савелий Иванович. – Пора за работу приниматься.

Андрей ссутулил плечи и шаркающей походкой направился в цех. Савелий Иванович проводил его жалостливым взглядом.

Выйдя из проходной, Савелий Иванович стал искать глазами приказ коменданта, о котором говорил Андрей.

Приказ висел на видном месте, и Савелий Иванович удивился, что не заметил его. «Тоже мне, подпольщик, – досадовал он на себя, – не вижу даже того, что всем видно».

«За последние недели, – прочел Глушецкий, – в городе усилился террор. Отдельные темные элементы организуют засады, убивают чинов германской армии и проводят акты саботажа».

Далее в приказе говорилось о том, что германские власти будут принимать суровые меры, вплоть до расстрела, против партизан и их сообщников, обещалась высокая награда тем, кто будет помогать вылавливать «партизанские банды».

«Ага, допекло, – подумал Савелий Иванович. – Погодите, не то еще запоете. Земля будет гореть под вами. Это же севастопольцы!»

Теперь Глушецкий окончательно решил, что нет смысла дожидаться связного, пора действовать по своему усмотрению. Что он может сделать на верфи? Во-первых, помешать работам по поднятию со дна крейсера «Червона Украина». Как это сделать? Надо подумать. Во-вторых, ремонтировать немецкие корабли, которые будут приходить на верфь, так, чтобы…

Пожалуй, это даже хорошо, что он устроился на верфи. Следовало бы создать группу из верных людей. Надо хорошенько прощупать Григория Максюту и его сына Андрея. И к инженеру Сильникову он присмотрится. Непонятный он человек. Инженерное дело знает отлично, держится с достоинством. Инженер Брайшельд ценит его и передоверил ему почти всю текущую работу. Он на хорошем счету у начальника севастопольской полевой жандармерии обер-лейтенанта Эрнста Шреве. Глушецкий видел, как с Сильниковым здоровался за руку начальник СД штурмшарфюрер Майер. И в то же время Глушецкий замечал, что вся активность Сильникова направлена как бы на холостой ход. Он с завидным рвением делал то, что можно было бы не делать. Заметил Глушецкий и осведомленность его в событиях на фронтах. Сильников нет-нет да и проговаривался о том, где бьют немцев, и добавлял, вроде бы сожалея: «Затягивается война». От него Глушецкий услышал, что в Инкермане партизаны отвернули болты на полотне железной дороги при въезде в тоннель. Товарный поезд попал в крушение, весь тоннель оказался забитым искалеченными вагонами. «Вот уж эти партизаны, никак не успокоятся», – с усмешкой закончил Сильников. В другой раз он тоже, как будто между прочим, рассказал, что немцы превратили клинику имени профессора Щербака в дом терпимости для офицеров, а биологическая станция стала конюшней, что на Приморском бульваре пасутся лошади.

– Но зато там поблизости на стене висит призыв к жителям дружно помочь городской управе восстановить прекрасный южный город – Севастополь. Откликнуться бы надо. Тогда дом терпимости и конюшню переведут в более приспособленные помещения, – заключил инженер с усмешкой.

Да, к Сильникову следует присмотреться. Глушецкий уже знал, что до войны тот работал инженером электромастерских военного порта, что остался в оккупированном Севастополе с женой. Надо бы напроситься к нему в гости.

Непонятен был и немецкий инженер Брайшельд. Удивляло его равнодушие ко всему. Глушецкий убедился, что он хорошо знает и судоремонтные и судоподъемные работы. Но почему же он не замечает открытого саботажа рабочих, ложную деловитость Сильникова? Брайшельд делал вид, что не понимает русского языка. Но на днях выяснилось, что он знает его.

У Брайшельда была моторная лодка «Франц». Позавчера он поплыл на ней через бухту на ГРЭС для осмотра машин и инструмента. С собой он взял Сильникова, Глушецкого, нескольких рабочих и двух немецких солдат для охраны. В дороге Сильников говорил о больших потерях немецкой армии на Кавказе, о том, что ее наступление приостановлено на всех фронтах. Говорил как-то странно. «Неутешительные сведения с фронта. Буква М дает о себе знать, великий гром надвигается, и похоже, что пришельцам скоро будет крышка, и нам придется смазывать пятки». Он повернулся к задумавшемуся Брайшельду и спросил: «Правда, господин Брайшельд?» И тот механически ответил по-русски: «Все может быть». Сильников побледнел, а Брайшельд покраснел, сжал губы и отвернулся. Немецкие солдаты, конечно, ничего не поняли. Сильников тут же горячо заговорил: «Но поскольку мы служим немцам, мы должны способствовать их победе. Иначе и нам крышка. Так я думаю, господин Брайшельд?» Но немецкий инженер на этот раз не удостоил его ответом, даже не повернулся.

Вот и разбери, кто они такие…

Савелий Иванович скрутил цигарку, кинул еще один взгляд на приказ коменданта гарнизона и пошел в контору верфи. У крыльца сидел ефрейтор Рихтер и кому-то грозил кулаком. Глушецкий спросил:

– Не дашь, значит, ключи?

– Не имею разрешения.

– А если инженер Сильников разрешит?

На какое-то мгновение ефрейтор задумался, не опуская поднятой руки, потом кивнул:

– Дам.

Сильников сидел за столом и что-то писал. Глушецкий поздоровался и сказал:

– Мне необходимо сходить на склад.

– Зачем? – поднял голову Сильников.

– Посмотреть, какое снаряжение для подъема кораблей прибыло из Германии. Пригодится ли оно в наших условиях? Может, чего не хватает.

– Что ж, посмотрите.

Сильников окликнул Рихтера и распорядился, чтобы тот показал мастеру снаряжение.

Открывая склад, Рихтер проворчал:

– Как на выставку ходят. Уже человек пятнадцать перебывало. А чего там смотреть? Снаряжение как снаряжение.

– Не ворчи, ефрейтор, – сказал Савелий Иванович. – Сиди и покуривай, пока я осмотр делать буду.

Рихтер так и сделал. Он сел на табуретку около стола, а мастер пошел по складу, держа в руке записную книжку и карандаш. Минут через двадцать он вернулся, сел рядом с Рихтером.

– Вот, господин Рихтер, вы изволили сердиться, дескать, чего там смотреть, снаряжение как снаряжение. А я вам скажу, что это замечательное снаряжение, такое могли сделать только в Германии. Вы должны гордиться им, а не ворчать. Не патриот вы, господин Рихтер.

– Ну-ну, – насупился ефрейтор.

– Верно говорю, господин Рихтер. Почему вы не на фронте? Ведь Севастополь теперь глубокий тыл, армия фюрера на Кавказе и у Волги…

Рихтер встал и зло бросил:

– Молчать, не твой голове разбирать!

– Напрасно сердитесь, Рихтер. Вы не должны забывать, что в моих жилах тоже течет арийская кровь.

– Ты просто старый дурак!

И Рихтер погрозил ему кулаком, повернулся и пошел к выходу. Савелий Иванович шел за ним, щуря глаза. Когда Рихтер закрыл склад, Глушецкий проговорил:

– Плохой замок. Надо, Рихтер, заменить его. Я бы повесил даже два.

– Обойдемся и этим. Ценностей нет на складе.

– А снаряжение?

– Кому оно понадобится…

– Партизанам, например.

– Сюда не сунутся. Тут охрана.

– Два солдата.

– Не два, а пять.

– Немного.

По дороге в контору Глушецкий сказал:

– А вы, господин Рихтер, недисциплинированный солдат: на складе запрещено курить, а вы курили. Я вот, к примеру, не курил там, а закурю только сейчас.

Рихтер зло покосился на Глушецкого, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Он бы с удовольствием стукнул этого настырного мастера, но – это все-таки мастер, а не простой рабочий: можно и на неприятность нарваться.

Глушецкий доложил Сильникову о виденном на складе, дал записку с перечнем того, чего еще не хватает для подъема кораблей.

– Не в комплекте прислали. Надо затребовать.

– Затребуем, – согласился Сильников, перебирая какие-то бумаги на столе.

В его голосе слышалось недовольство тем, что мастер сует нос не в свое дело.

Глушецкий пошел в цех и до конца рабочего времени не выходил оттуда.

Ночью склад сгорел.

Когда утром Глушецкий пришел на верфь, то застал там полный беспорядок: рабочие толпились без дела, около конторы галдели солдаты и офицеры. Глушецкий подошел к Рихтеру и, горестно качая головой, сказал:

– Ай-яй, какая беда! Сомнений нет, это натворили партизаны. А где же солдаты были? Спали, наверное, сукины сыны! Затаскают нас теперь по допросам. – Наклонившись, Глушецкий уже тихо проговорил: – Я не скажу, что вы курили на складе. Из уважения к вам. Могло ведь загореться от окурка. Там кругом ветошь валяется.

Рихтер сразу изменился в лице. Незаметно сжав мастеру локоть, сказал:

– Промолчи…

Допросы начались в тот же день. Глушецкого допрашивал следователь СД Генрих Пеннер из немцев Поволжья.

Пеннер спрашивал в повышенном тоне. Но Глушецкий охладил его пыл, заявив:

– Я считаю, господин Пеннер, что вы должны со мной разговаривать вежливее. Оба мы были советскими, теперь добровольно служим верой и правдой Германии. Я на хорошем счету, как и вы, подозревать меня в чем-либо нет оснований. Поэтому давайте говорить спокойно, иначе я буду жаловаться штурмшарфюреру Майеру.

– Ладно, ладно, – примирительно проговорил Пеннер. – Говорите, что знаете и кого подозреваете.

Глушецкий вытер платком выступивший на лбу пот, попросил разрешения закурить, а когда закурил, уже спокойно начал рассказывать:

– Пожар мог произойти по двум причинам. В складе курить запрещается, там много разной ветоши, и достаточно одного непотушенного окурка, как ветошь начнет тлеть. А в склад ходило немало людей. Может, кто и курил. Вчера в конце дня я был на складе вместе с ефрейтором Рихтером. Ничего подозрительного не обнаружил. Я внимательно осматривал снаряжение, делал записи о недостающем имуществе. Потом я зашел к инженеру Сильникову и дал ему список, который составил на складе. После меня на склад ходили Брайшельд и Сильников с тремя рабочими. Может, кто-то из них курил? Но едва ли. В присутствии Брайшельда никто не осмелится. Я склонен думать, что пожар произошел по другой причине. Думаю, что это дело злоумышленников.

– Партизан, хотите сказать.

– Да. Я должен обратить ваше внимание, господин Пеннер, на то, что верфь охраняется плохо. Всего несколько солдат. А они ночью, вероятно, спали, а если не спали, то находились в помещении и, конечно, в темноте ничего не видели. Сейчас ночи темные, а освещения нет. Разнюхали партизаны, что мы подготовились к подъему крейсера, ночью подобрались, сломали замок – ну и все. А я еще вчера Рихтеру говорил, что надо два замка повесить. Он только посмеялся надо мной.

– Но партизаны откуда могли узнать, что находится на складе? Значит, у них есть осведомители?

– Может, и есть, – согласился Глушецкий.

– Кого вы подозреваете?

На какое-то мгновение Савелий Иванович задумался. Недавно на верфи появился новый рабочий. Назвался Кружковым Василием. Очень уж он открыто поносил немцев, допытывался, как ему связаться с надежными людьми. Савелий Иванович ему делал замечания, а он обзывал его продажной шкурой. На вид этот Кружков был упитанный мужчина, можно сразу определить, что не одними трехстами граммами черного хлеба питается. Савелий Иванович догадывался, что это подосланный провокатор, хотя прямых улик не было. А позавчера Глушецкому удалось подслушать разговор двух слесарей. Один сказал другому, что Кружкова видели, когда он выходил из гестапо. Другой отозвался: «Подослали гада. Надо предупредить ребят». И после того Савелию Ивановичу стало очевидным, кто такой Кружков. Плохо замаскировался, видать, неопытный провокатор.

Глушецкий решил назвать его фамилию.

– Есть у нас один подозрительный тип, слесарь Кружков, возбуждает недовольство против немецкой армии, оскорбляет фюрера, призывает к диверсиям.

– Чего же раньше молчали?

– Присматривался. Надо же на чем-то подловить.

– Это верно, – согласился следователь. – Ладно, можете идти. Понадобитесь – вызовем.

Выйдя из кабинета следователя, Глушецкий направился домой.

Больше его не вызывали. Кружков с верфи исчез. Говорили, что он теперь ходит в мундире полицейского. Рихтер раздобрился и в знак благодарности за то, что Глушецкий не сказал на допросе о курении в складе, принес ему полбуханки белого хлеба и пачку сигарет.

После допроса Глушецкий раздумывал, правильно ли он сделал, что не сказал следователю о том, что Рихтер курил. Не лучше ли было впутать его? Все были бы довольны, если бы Рихтера наказали. В конце концов Савелий Иванович решил, что поступил правильно. На допросе Рихтер мог отказаться и обвинить Глушецкого в клевете. Кому поверили бы? И кто знает, как повернулось бы дело.

Виновников поджога склада так и не нашли. Все свалили на партизан, а их ищи-свищи. Охрану верфи усилили.

Из-за гибели снаряжения часть рабочих и специалистов перебросили с судоподъемных работ на судоремонтные. О подъеме крейсера и теплохода теперь говорили как о чем-то далеком. Глушецкому поручили ремонт торпедного катера. Осмотрев его, он с удовольствием подумал: «Хорошо отделали его наши моряки». Сильников сказал, что катер был в бою под Новороссийском.

Через месяц катер отремонтировали. Его командир, лейтенант с рыжими усиками, получил приказание идти в Анапу. Но до Анапы не дошел. Катер таинственно исчез. Сигналов с него не получали. Глушецкого опять вызывали на допрос. На этот раз с ним говорил сам начальник СД штурмшарфюрер Майер. Глушецкий заявил, что ремонт был произведен отлично, катер принимали немецкие специалисты, испытания в море показали исправную работу механизмов.

– Что же могло случиться? – сверля глазами мастера, спросил Майер.

– Вы люди военные, вам виднее, что может случиться в море с катером, – ответил Глушецкий. – Мог налететь самолет, попадет зажигательная пуля или бомба в бензиновый бак – и крышка, от взрыва катер разлетится вдребезги. А может, команда в плен сдалась. Откуда я знаю?

– В плен немецкие моряки не сдаются, – сухо ответил Майер, поджимая тонкие губы.

– Этого я не знаю, – пожал плечами Глушецкий.

Майер указал на дверь.

– Можете быть свободны.

Глушецкий встал, поклонился и с некоторым смущением сказал:

– Извините, господин штурмшарфюрер, но я хотел бы просить вас, пользуясь тем, что имею честь разговаривать с вами…

– Что еще? – нахмурился Майер.

Глушецкий сделал вид, что еще более смутился.

– Видите ли, какое дело… Вы, конечно, все знаете обо мне.

Ну, был я мастером раньше. Состояния мне это не дало. Думал, теперь будет такая власть, когда смогу развернуться. Хочется хоть на старости лет пожить хорошо. Коммерцией хотел заняться. Оно сейчас самое время. А меня опять в мастера. Справедливо ли? Ведь у вас свобода предпринимательства, так я полагаю. Нельзя ли сообразить мне должность повыгоднее или частное предприятие какое? Скажем, дали бы верфь в мою частную собственность. Я бы в убыток не работал…

На худом, вытянутом лице Майера появилось подобие брезгливой улыбки, но он быстро потушил ее, сдвинул белесые брови и принялся шагать по кабинету, искоса бросая взгляды на Глушецкого.

– Мысль у вас дельная, – наконец заговорил он. – Одним кнутом управлять будет невозможно. В России надо насаждать национальную буржуазию, возрождать собственников. Но это дело будущего. Фюрер этим займется не раньше, как окончит войну. А она скоро закончится. Ну, а пока… – Он остановился против Глушецкого, положил ему руку на плечо и, глядя ему в глаза, жестко заявил: – А пока каждый должен работать, где ему приказано. На войне законы суровы. Вы предложили нам свои услуги. Хорошо. Но позвольте нам знать, на что вы способны. Вы хороший мастер. Вот вас и используем как мастера. Годитесь вы в полицейские? Нет. Образование у вас такое, что не позволяет назначить следователем, руководителем учреждения. Кончится война, мы все оценим.

Глушецкий горестно вздохнул:

– Ну что ж, и на том спасибо. Прошу, однако, помнить меня. Вашему офицерскому слову верю.

А про себя подумал: «Ну и хрен с тобой. На верфи тоже нашлась для меня работа».

Кланяясь, он попятился в двери.

Да, минул год. Мог ли Савелий Иванович раньше подумать, что так все получится: останется без семьи, одиноким, пресмыкающимся перед гитлеровцами. Чем все это кончится?

Савелий Иванович поднялся и невесело проговорил:

– Итак, Шарик, год мы прожили при новом порядке. Сколько еще придется – неизвестно. А потому надо идти спать.

Шарик лениво потянулся и лег около крыльца.

Савелий Иванович уже взялся за ручку двери, как вдруг услышал стук в калитку. Шарик вскочил, залаял. Савелий Иванович крикнул:

– Кто там? Заходите, не заперто.

В калитку протиснулся Сильников. Савелий Иванович забеспокоился. Без дела инженер не придет на ночь глядя. Не стоят ли за калиткой полицаи?

Сильников подошел к крыльцу, погрозил пальцем собаке, оглянулся и тихо сказал:

– Извините за поздний визит, Савелий Иванович. Вижу, удивлены. Есть один разговор.

– Что ж, заходите.

Они прошли в кухню. Савелий Иванович занавесил одеялом окно, зажег коптилку. Сильников молчал. При свете коптилки он казался старше своих лет, черты лица обозначились резче, глаза казались совсем темными. Когда Глушецкий сел напротив, он спросил:

– Ушей у ваших стен нет?

– Не замечал. На крыльце собака, в случае чего подаст голос.

– А посетители в поздний час появляются? Имею в виду незнакомых.

– Изредка…

Сильников вынул сигареты, положил на стол:

– Угощайтесь.

Махнув рукой, Савелий Иванович сказал:

– Предпочитаю махорку. Зачем пожаловали?

Сильников закурил и несколько мгновений молчал, стараясь поймать взгляд Глушецкого. Когда их взгляды встретились, он сказал:

– В случае, если кто появится, то объясним, что я пришел по поводу квартиры. Наш разговор, вероятно, затянется. Ночью по улице ходить нельзя, поэтому останусь у вас до утра.

– Что ж, так и скажем, ежели что, – отозвался Глушецкий, еще не понимая, зачем пришел к нему инженер и к чему такие предосторожности.

– Ну вот, – улыбнулся Сильников и придвинулся к Глушецкому, – теперь поговорим о другом. Известен ли вам Тимофей Сергеевич Шушунов?

От столь неожиданного вопроса Савелий Иванович откинулся назад и с удивлением посмотрел на Сильникова. Тот был невозмутим.

– А вы его откуда знаете? – вырвалось у Глушецкого.

– Об этом скажу позже. Отвечайте сначала на мой вопрос.

– Знаю, – с невольным вздохом выговорил Савелий Иванович. – Всю гражданскую войну вместе прошли. В Сочи теперь живет. Вернее, жил до войны, а где теперь, не знаю.

– И сейчас там. Передает вам привет.

Глушецкий подозрительно посмотрел на инженера, хрипло кашлянул.

– А теперь, Савелий Иванович, я должен сообщить вам приятную новость. – Сильников встал и положил на его плечо руку. – У Шушунова живет ваша жена Мария Васильевна и невестка, Галя. Сын ваш Николай… – Сильников замолк на какой-то миг и с нарочитой бодростью закончил: – воюет под Новороссийском.

Савелий Иванович смотрел на Сильникова широко открытыми глазами, что-то цепко перехватило ему горло, и он чувствовал, что не может сказать ни слова. Инженер сообщал потрясающие новости, радостные, волнующие изболевшее сердце. Но откуда он все это знает?

Пошатываясь, он встал, подошел к ведру, зачерпнул кружку воды и залпом выпил.

Сильников подошел, бережно взял под руку и усадил на кровать.

– Извините, Савелий Иванович, – ласково проговорил он, садясь рядом. – Огорошил я вас такими сообщениями. Не подготовил, без подхода… Огрубели мы… не можем деликатно…

Во дворе залаял Шарик, где-то вдали послышался чей-то крик. Сильников вскочил, сунул руку в карман. Савелий Иванович прислушался, встал и пошел к двери.

– Я сейчас, – кинул он.

Выйдя на крыльцо, огляделся. На небе лучисто сверкали звезды. Было тихо. Глушецкий услышал стук своего сердца.

К нему подбежал Шарик и завилял хвостом. Савелий Иванович наклонился, потрепал загривок.

– Милая ты моя собачина, знала бы ты, какие новости мне принесли… Будь настороже. Поняла?

С минуту он стоял на пороге, прислушивался и, не заметив ничего подозрительного, вернулся в дом. Сильников стоял с другой стороны дверей, держа руку в кармане.

– Все в порядке, – успокоил Глушецкий и сел за стол, положив руки перед собой.

Сильников прошелся из угла в угол, взял сигарету.

– Будем говорить начистоту, Савелий Иванович, – вполголоса начал он. – Слушайте внимательно, и вам все станет понятно. В городе есть несколько подпольных организаций. Одной из них руковожу я.

Вот это новость! Впрочем, и раньше Савелий Иванович догадывался кое о чем, но только не о том, что Сильников – руководитель подполья.

– Я долго присматривался к вам, – продолжал Сильников тем же тихим голосом. – Не верилось мне, что вы тот, за какого выдаете себя. И однажды я убедился в этом. Вы подожгли склад. Перед пожаром в складе были только вы и Рихтер. В конце дня туда пошли я, Брайшельд и трое рабочих. И там я обнаружил бутылку с самовоспламеняющейся жидкостью, которой поджигают танки. Пробка была такая, что через восемь – десять часов жидкость разъест ее, прольется наружу и воспламенится. Мне все стало понятно. Я постарался быстрее выпроводить всех со склада. Вы опередили подпольщиков. Мы тоже думали о поджоге.

Савелий Иванович молчал.

– А дальше события развивались так, – продолжал Сильников. – Нам удалось установить связь с Крымским обкомом партии, который находится сейчас в Сочи. Запросил о вас. Мне приказали связаться с вами. Связной, который прибыл с поручением от обкома партии, сказал мне, что Шушунов справлялся о вас и просил передать, что Мария Васильевна и Галя живут у него, а ваш сын воюет под Новороссийском. Теперь, надеюсь, все понятно?

И он пытливо посмотрел на Глушецкого. Тот сидел неподвижно. И вдруг губы у Савелия Ивановича задрожали, по щекам покатились слезы. Он не мог их сдержать. Чтобы скрыть слезы, положил голову на руки и долго не поднимал ее.

Сильников все понимал и терпеливо ждал, когда Савелий Иванович успокоится.

Савелий Иванович незаметно вытер рукавом глаза, поднял голову и смущенно улыбнулся:

– Вы уж простите…

Сильников достал из кармана бутылку вина.

– Как вы думаете, не грех по такому случаю?

– У вас еще что-нибудь найдется?

– Две картошки, луковица, – смутился Савелий Иванович. – Не ждал гостя.

– Отлично! Великолепная закуска!

Савелий Иванович вынул из кастрюли картошины, сваренные для завтрака, из буфета взял соль, луковицу, две кружки. Сильников разлил содержимое бутылки.

– За победу! – тихо провозгласил он, чокаясь.

– За нее, долгожданную…

Сильников выпил, захрустел луком, посыпанным солью. Савелий Иванович закашлялся, тряхнул головой.

Сильников спросил:

– Катер, который вы ремонтировали, исчез. Это чья работа?

Савелий Иванович усмехнулся:

– Моя.

– Чисто сработано, – похвалил Сильников. – Это уже боевой счет – корабль и пятнадцать гитлеровцев. Как вам удалось?

– Под цистерну с бензином подложил взрывчатку с часовым механизмом.

– А где достали?

– Нашлась.

– А еще есть?

– Найдется. Запасец заранее был сделан.

– На днях нам придется начать ремонт подводной лодки. Надо так отремонтировать, чтобы…

– Отремонтируем как полагается…

Савелий Иванович повеселел:

– Прямо не верится! Неужто мне все это не снится?

Сильников улыбнулся. У него тоже было хорошее настроение.

Сильников знал, что в городе не один такой, как Глушецкий. Недавно ему удалось установить связь с подпольной группой, которой руководил учитель Ревякин. Не так просто было отыскать его. Розыски начал вести в марте, когда на стенах зданий появились написанные от руки воззвания к трудящимся Севастополя. «Трудящиеся всех стран, объединяйтесь на борьбу с гитлеровцами» – такими словами начиналась каждая листовка. Они призывали жителей Севастополя всячески вредить оккупантам. В конце подпись: КПОВТН. Сильникову было понятно, что в городе действует подпольная организация, но что такое КПОВТН – этого он не мог расшифровать до своей встречи с Ревякиным. Артиллерист, участник обороны Одессы и Севастополя, Василий Дмитриевич Ревякин был ранен и пленен в последние дни севастопольских боев. По дороге в концлагерь ему удалось бежать. Молодой коммунист и был организатором подпольщиков Севастополя. Созданная им коммунистическая подпольная организация в тылу у немцев, сокращенно КПОВТН, объединяла несколько подпольных групп. Каждый вступающий в ряды КПОВТН давал клятву, скрепляя ее своей подписью – подпольной кличкой. Ревякин носил подпольную фамилию Орловский. Организация имела свой устав. Ревякин по достоинству оценил сообщение Сильникова о том, что тот достал радиоприемник и слушает сводки Совинформбюро. «Теперь, – радовался Ревякин, – будем выпускать газету со свежими сведениями с фронтов». Он показал инженеру первый номер газеты «За Родину», отпечатанный типографским способом. И это в логове врага! Ревякину было всего двадцать пять лет, и потому Сильников немало подивился его организаторским способностям, умению развернуть подпольную работу.

Когда Сильников рассказал Ревякину о Глушецком, тот предложил ознакомить его с уставом КПОВТН и принять от него клятву. Но запретил называть руководителя организации и его адрес.

Убрав со стола кружки, Сильников спросил:

– Вы что-нибудь слышали о КПОВТН?

– Читал однажды листовку, подписанную этими буквами. Но что это такое – не знаю. Думал, кто-то вроде меня – одиночка.

Сильников объяснил значение этих букв.

– А я все ждал связного, – огорчался Савелий Иванович. – Но скажи, Павел Данилович, почему связной не пришел?

– Очевидно, погиб.

– Так второго бы послали.

– Может, и послали. Но подпольщик должен предвидеть все: нет связного, нет явок, действуй самостоятельно.

– Вот я и действовал…

Сильников наклонился, снял с ноги ботинок, вынул стельку, а из-под нее несколько листков бумаги.

– Вот, – протянул он листки Савелию Ивановичу. – Это устав и клятва. Прочтите и подпишите своей подпольной кличкой. Какая у вас?

– Салага.

– Ничего себе салага, – улыбнулся Сильников.

Савелий Иванович начал читать.

Устав был отпечатан на машинке. В нем оказалось пять разделов. В первом – «О членстве в Коммунистической подпольной организации в тылу у немцев» – говорилось: «Членом этой тайной организации считается каждый гражданин в возрасте от 15 лет и выше: а) беспредельно преданный Родине, принимающий активное участие в работе организации; б) глубоко убежденный в окончательной победе Красной Армии; в) полный ненависти к гитлеровским поработителям и готовый пойти на самопожертвование ради достижения той цели, во имя которой борется Красная Армия». Устав требовал от членов КПОВТН строжайшего соблюдения тайны подпольной организации. Савелий Иванович читал далее: «В случае, если окажешься замеченным представителями германской власти при выполнении задания, не разглашай тайны, не выдавай своих товарищей, иди на самопожертвование ради сохранения жизни товарищей и общего дела».

Глушецкий прочитал все это и задумался. Не для одного, не для десятка людей пишутся такие уставы. Значит, многие участвуют в работе подпольной организации. Теперь понятно, почему каждую ночь в развалинах города раздаются выстрелы, а утром гитлеровцы недосчитываются своих солдат и офицеров. Понятно, почему на железнодорожной станции рвутся мины, появляются на стенах листовки, лозунги…

– Устав признаю… Строгий и справедливый устав.

– Утвержден на собрании подпольщиков.

– И собрания проводятся?

– Проводятся.

Слова клятвы еще больше тронули Глушецкого: «Я, член подпольной Коммунистической организации города Севастополя, даю клятву своему народу и рабоче-крестьянскому правительству, что буду всеми доступными мерами вести борьбу с врагом до окончательной победы нашей Родины, нашей героической Красной Армии. Клянусь соблюдать железную дисциплину, точно выполнять задания руководителей, не разглашать тайны, не выдавать товарищей…»

Глушецкий вынул из кармана химический карандаш, помусолил его и поставил под клятвой свою подпись.

– Салага я и есть салага, – ругнулся он, отдавая листки Сильникову.

Сильников спрятал устав и клятву в ботинок и, выпрямившись, сказал:

– Не огорчайтесь, Савелий Иванович, вы внесли вклад в нашу победу. А теперь разрешите поздравить вас со вступлением в члены нашей организации. И он крепко пожал его руку.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Каждое утро хирург берегового госпиталя Кузьмичев будил Таню:

– Вставай, чертова кукла, нечего жир нагуливать.

Таня не обижалась на «чертову куклу». На Кузьмичева вообще невозможно было обижаться. Этот пожилой человек с хриповатым голосом всегда оживлен, бодр, заразительно смеется, всегда у него приготовлена шутка, анекдот. Приступая к операции, приободрит раненого, обязательно скажет:

– Заштопаю, браток, на славу. Комар носу не подточит, милка шрама не нащупает. Так что потерпи, а будет невтерпеж, матюкайся почем зря. С дурным словом и болячки вылетают.

Таню он будил на рассвете для того, чтобы она шла с ним ловить рыбу. В первые дни она не испытывала удовольствия от утренней рыбной ловли, но из уважения к Кузьмичеву не высказывала вслух свои мысли. А потом ей понравилось вставать на зорьке, выходить на берег, вдыхать свежий воздух, любоваться первыми солнечными лучами, разбрасывающими золотистые блестки на синюю гладь моря. На рассвете стрельба затихала и устанавливалась удивительная тишина.

Кузьмичев засучивал штаны до колен, входил в воду и забирался на облюбованный камень, а Тане говорил:

– А ты лови с берега.

На крючок большей частью ловились зеленушки и собачки. Он снимал их с крючка и отпускал обратно в воду. Иногда ему удавалось наловить с десяток бычков.

– Пожарим, пожарим, – потирал он руки, отдавая улов Тане.

Таня чувствовала себя в его обществе хорошо, непринужденно. Через две недели во время перевязки он, хитро посмеиваясь, заявил:

– Соображаешь ли, чертова кукла, зачем я каждое утро поднимал тебя с постели и тянул на море?

– Не совсем.

– Тоже мне медик! Советую после войны опять на первый курс поступать. Нервишки твои расхлябались. Утренний морской воздух – это же лучше всякого лекарства. Так-то, снайпер. Какой ты снайпер, если руки дрожать будут? С двадцати шагов в корову не попадешь. Стало быть, я позаботился о возвращении в строй не просто Татьяны Левидовой, а снайпера. Дошло?

– Ой, дошло! – весело отозвалась Таня и неожиданно чмокнула его в щеку. – Спасибо вам.

Он усмехнулся и подмигнул:

– Вот и высшая награда за доблестный труд.

А еще через неделю Кузьмичев пожимал Тане руку, поздравляя с выздоровлением. Он проводил ее с территории госпиталя, где еще раз пожал руку и пожелал счастливой охоты на фашистов.

Было это утром. Таня прошла берегом с полкилометра, остановилась и села на камень, чтобы собраться с мыслями.

Куда идти? Хотела после госпиталя пойти в бригаду, где Николай Глушецкий. Но Глушецкий ранен, а бригаду после апрельских боев отозвали на Большую землю для формирования. Возвращаться в батальон на Колдун-гору. Так не хочется идти туда. Опять майор Труфанов начнет объясняться в любви. Он три раза присылал Васю Рубашкина в госпиталь с подарками. Правда, в записках, которые он передавал, не было ни слова о чувствах и заканчивал их – «с уважением». В последней записке писал, что снайперы батальона уничтожили за десять дней до ста гитлеровцев и ждут ее с нетерпением. В батальон сходить, конечно, надо. Там ее именная снайперская винтовка, подаренная командующим армией генералом Леселидзе. Но в батальоне она не останется. Майор Труфанов теперь будет более настойчив. Ведь он считает, что спас ее, на руках вынес. Он, конечно, не противен ей. После того как увидела его в бою, прониклась к нему уважением, даже симпатией. Но это не любовь. Нет, не любовь…

Утро было ясное. Море затихло под теплыми лучами майского солнца, только у берега оно лениво плескало на выброшенные водоросли, словно хотело оживить их, потемневшие и высохшие. А небо удивительной голубизны. Такое мирное, даже не верилось, что каждую минуту в нем могут появиться военные самолеты. Небо чистое, но птиц в нем не видно. Улетели они с Малой земли.

Из-под камня, на котором сидела Таня, вылез краб. Она хотела его поймать, но неуклюжий с виду краб рванулся в воду и исчез.

В голубоватой дымке виднелись другой берег Цемесского залива, Кабардинка, мыс Дооб. А там, дальше за мысом, Голубой залив, Тонкий мыс, Геленджикская бухта. Все знакомые места.

Таня вдруг подумала: «А ведь я имею право вернуться в свою часть. Куниковский отряд сейчас в Геленджике на формировании. Туда могу поехать и я. Вот будет здорово!»

Она представила, как удивится Виктор, когда она неожиданно появится на его корабле. Наверное, он в обиде на нее. Не послушала его совета, не стала лечиться в геленджикском госпитале. В самом деле, почему она осталась в береговом госпитале? Виктор узнал о ее ранении, писал, что его корабль каждую ночь стоит на рейде Малой земли, охраняя транспорты от вражеских катеров, и что он может с катера послать за ней тузик. Казалось бы, чего лучше, так нет же, заупрямилась.

Таня вскинула за плечо тощий вещевой мешок и опять пошла по берегу. У нее созрел план: придет в батальон, побудет немного там, возьмет свою снайперскую винтовку, а ночью – на пристань. Сядет в мотобот, а на рассвете будет в Геленджике. И там, в порту, будет ждать, когда пришвартуется катер Виктора. И только он сойдет на пирс, как навстречу шагнет она…

Итак, все решено. Завтра встреча в Геленджике.

Напевая, Таня повернула на тропинку, которая вела от берега на гору Колдун. Но когда подходила к штабу батальона, почувствовала вдруг какое-то непонятное смятение. Она вынуждена была признаться себе, что ее тревожит предстоящая встреча с майором, неизбежный разговор с ним. Трудно предвидеть, чем он кончится.

Вася Рубашкин неделю назад сказал ей, что живет в том же блиндаже, а ее топчан свободен, ждет свою хозяйку.

Таня не дошла до блиндажа, остановилась, прислонясь к дереву, огляделась. Сердце усиленно заколотилось. Но уже не от предчувствия встречи с майором. Картина разорения была ужасной. Вокруг деревья, посеченные горячим металлом, со сбитыми вершинами. Всюду воронки от бомб и снарядов. Следы боев…

У Тани повлажнели глаза. Вот в той траншее есть «лисьи норы», в которых она пряталась при бомбежке и спала в перерывах между боями. А там, за бугром, окопчик, где ее ранило, снизу, в балке, отделяющей гору Колдун от Безымянной, ночью шел рукопашный бой между прорвавшимся батальоном немецких автоматчиков и нашими солдатами и матросами. Там решалась судьба Малой земли. Если бы гитлеровцы расширили прорыв и прошли бы дальше по балке, Малая земля оказалась бы разделенной надвое. А вон высота, где находился наблюдательный пункт артиллеристов. Окруженные гитлеровцами, артиллеристы капитана Гогушкина вызвали огонь на себя…

Сколько погибло тут наших людей, сколько пролито крови! Вася Рубашкин, когда приходил в госпиталь, сказал, что от батальона осталась пятая часть. А 51-я бригада, принявшая основной удар врага, потеряла почти весь личный состав. Теперь она расформирована.

Однако надо идти в штаб батальона. Слегка робея, Таня подошла к блиндажу, где находился штаб. Натянув на брови пилотку и поджав губы, шагнула на выбитые в скале ступеньки. И тут из блиндажа вышли майор Труфанов и парторг батальона старший лейтенант Бурматов. Майор был в новой летней гимнастерке. Две пуговицы воротника расстегнуты. Виднеется белоснежный подворотничок. Брюки заправлены в новые летние сапоги. Вместо пилотки фуражка. В новом обмундировании был и парторг.

Увидев Таню, майор сначала моргнул, словно не веря своим глазам, потом заулыбался. Таня приложила правую руку к пилотке и отрапортовала:

– Товарищ майор, главстаршина Левидова вернулась из госпиталя.

Труфанов протянул ей руку и, не скрывая радости, сказал:

– Здравствуйте, товарищ Левидова! Рад вас видеть. Поздравляю с возвращением в строй.

Парторг тоже поздоровался с ней за руку и сказал:

– А мы поджидали вас со дня на день.

Майор согнал с лица улыбку, слегка нахмурился:

– Отдыхайте, товарищ Левидова, жить будете в том же блиндаже, а через три часа приходите в штаб, я и парторг будем вас ждать. Сейчас нас вызывают в политотдел.

Парторг с улыбкой оглядел девушку.

– А вы похорошели… Такими глазами можно поражать без снайперской винтовки. Я имею в виду наших солдат и офицеров.

Труфанов покосился на него и усмехнулся.

– Ого, парторг, вы умеете комплименты говорить.

Таня не улыбнулась, сохраняя серьезность.

– Вставайте на довольствие. В общем, устраивайтесь, – сказал майор, заметив, что Таня хмурится. – А мы пошли.

Когда они ушли, Таня поднялась по ступенькам и направилась в свой блиндаж. Майор, как ей показалось, встретил ее несколько суховато. Может быть, причиной тому парторг. Ну и хорошо, что так. Через три часа она скажет майору о своем отъезде в Геленджик. На этом все и закончится.

В блиндаже никого не оказалось. Вася Рубашкин, вероятно, в засаде. Таня огляделась. Все было так, как и раньше. Ее постель застелена плащ-палаткой.

В блиндаж вошел ординарец командира батальона ефрейтор Гармаш, черноглазый, с чубом смоляных волос, похожий на цыгана.

– Привет! – воскликнул он, подходя и протягивая руку. – Это замечательно, что вернулась!

– Почему? – спросила Таня, не очень довольная этой встречей. Ординарец не нравился ей своей развязностью.

– Еще спрашивает! Да майор извелся без тебя, ночами не спит, вздыхает.

– А я не снотворное для вашего майора, – ответила Таня.

Даже Гармаш смутился от ее неприветливых слов. Но теряться было не в его правилах.

– Это дело, впрочем, не мое, – махнул он рукой. – Смотрю вот на тебя и думаю: вроде бы девчонка ничем не выдающаяся и росточком невелика, силенок небось маловато, а такое дело подняла, удивляюсь, глядючи на тебя.

Таня вскинула на него глаза и недоуменно спросила:

– Какое дело?

– Снайперское. В батальоне с твоей легкой руки снайперов развелось. Щелкают фашистов за милу душу. Командир бригады и начальник политотдела похвалили наш батальон за снайперов. А кто начал это дело? Ты. Теперь тебе благодарность не только от комбата, но и от командования бригадой. Чего, думаешь, вызвали их в штаб? По поводу снайперов.

Пряча улыбку, которая невольно озарила ее лицо от этих приятных слов, Таня сказала:

– Молодцы ребята! Вася Рубашкин тоже ходит на охоту?

– Каждый божий день.

– Значит, у вас снайперов своих хватает, – заключила Таня. – Мне у вас делать нечего.

– Как это нечего? – удивился Гармаш.

– Сегодня я уезжаю.

– Куда?

– В свой батальон. К вашему я ведь была только прикомандирована.

Лицо у Гармаша вытянулось.

– А как же майор? – вырвалось у него.

– А никак, – нахмурилась Таня, чувствуя, что щеки начали гореть.

Гармаш ожесточенно зачесал в затылке.

– Ну и ну, – выговорил он наконец. – Погорел мой майор. По всем статьям. В начале войны он давал клятву не влюбляться, не жениться до конца войны. А что получается?

Она подумала: «Значит, не я одна такие зароки давала».

Теперь-то Таня уже начинала понимать, что жизнь есть жизнь, она продолжается и на войне со всеми своими радостями и горестями, что прав Виктор, а не она, а все же где-то в тайнике ее души сохранялось убеждение, что когда кругом горе, смерть, любовь должна отступить.

– А я так думаю, – продолжал Гармаш, посмеиваясь цыганскими глазами, – люби, пока любится. Смерть, она вон рядом ходит, раз – и ты на том свете.

– Так за чем же дело стало, Ваня? – засмеялась Таня. – Люби, пока любится.

– Кого? – передернул плечами Гармаш. – Объекта подходящего нет. В нашей бригаде девчонок – раз-два и обчелся, да и те интересуются только офицерами, а на нас, рядовых, никакого внимания.

– А ты плохого мнения о девушках.

– Нет! – воскликнул Гармаш. – Я уважаю фронтовых девчат. Жив останусь, женюсь только на фронтовичке. С такой женой не пропадешь. Честно говорю! Только буду выбирать не такую, как ты, маленькую да тоненькую. Выберу дебелую, крепкую, чтобы могла двухпудовой гирей помахивать.

– Вкус же у тебя, – покачала головой Таня.

Гармаш рассмеялся и вдруг спохватился:

– А ты завтракала?

– Нет еще.

– Так пошли со мной, я тоже еще не ел сегодня.

После завтрака Таня вернулась в блиндаж и не выходила до тех пор, пока не настало время идти к командиру батальона. Она переоделась: надела брюки, кирзовые сапоги, старую гимнастерку и пошла в штаб.

Майор разговаривал с парторгом. Когда Таня доложила о своем прибытии, он чуть улыбнулся и спокойно кивнул, приглашая сесть.

– Через три дня, товарищ Левидова, – повернувшись к Тане и глядя ей в глаза, сказал он, – политотдел бригады собирает снайперов. Так что вы прибыли вовремя. Вы инициатор снайперского движения в нашем батальоне. У нас в подразделении теперь снайперов больше, чем в остальных, вместе взятых. На слет пошлем вас в первую очередь.

– Но я… – начала было Таня.

Она хотела сказать, что сегодня уезжает.

– Подождите, – остановил ее майор. – Я вам все объясню, потом вы скажете. Надо выслушать сначала старшего. Устав того требует.

Таня смутилась и потупила глаза.

– Так вот, – продолжал майор. – Немцы потеряли во время апрельских боев более двенадцати тысяч солдат и офицеров, около тридцати самолетов, десятки танков, сотни орудий и пулеметов. Они выдохлись и вынуждены перейти к обороне. У них нет резервов, их жмут наши войска на других фронтах. По-видимому, они здесь уже не будут наступать. Но и у нас большие потери, не хватит сил для того, чтобы перейти в наступление. Таким образом и та и другая сторона перешли к обороне. Конечно, придет день, когда мы перейдем в наступление. Ну, а пока задача – крепить оборону и не давать покоя противнику. В этих условиях важное значение имеют действия снайперов. Сначала слет снайперов бригады, потом всей Малой земли. Будут присутствовать командующий армией генерал Леселидзе и начальник политотдела полковник Брежнев. Прошу вас, товарищ Левидова, подготовиться к выступлению на слете. Вопросы есть?

– Все ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

– Можете быть свободны.

Таня вышла. Отойдя немного, присела на ствол поваленного дерева.

– Ну и дура, – выругала она себя, – почему не сказала майору о том, что решила уехать?

Пойти и доложить замполиту или начальнику штаба? Впрочем, почему она должна докладывать? Имея документ из госпиталя, можно сразу поехать в свою часть. Надо только взять винтовку. С ней ходит в засады Вася Рубашкин, это она от Гармаша знает.

Из штаба вышел парторг старший лейтенант Бурматов. Увидев Таню, подошел к ней и присел рядом.

– Что, дочка, зажурилась? – спросил он.

Бурматов имел право называть Таню дочкой, хотя ему было не так уж много лет. Но его лицо испещрено морщинами, виски белые. Все знали, что сын Бурматова погиб под Ростовом, а жену и дочь расстреляли гитлеровцы. Но он ничем не выказывал свое горе, всегда был спокоен, хладнокровен. Комбат относился к нему с большим уважением и называл его «батей».

– Я не зажурилась, – повернулась к нему Таня.

– Значит, мне показалось, – сказал Бурматов. – Товарищ Левидова, думаю, вам пора подавать заявление о приеме в партию.

– Я думала об этом. Решила, как Малая земля соединится с Большой, подам заявление.

– Комсомольская организация даст вам рекомендацию. Вторую дам я, а третью майор.

– Только не он! – вырвалось у Тани.

– Понятно, – кивнул парторг, внимательно посмотрев ей в глаза. – Ну, не он, так другой.

«Скажу-ка я ему, что уезжаю», – решила Таня и, преодолевая стеснение, сказала:

– Я сегодня думала уехать.

– Куда?

– В свою часть, в Геленджик. Я ведь числюсь у вас прикомандированной.

– Жа-аль, – протянул парторг. – Жаль, конечно. И на слете не хотите присутствовать?

Таня промолчала. На слете ей хотелось бы побывать. Снайперы будут обмениваться опытом. Интересно послушать, и не только интересно, даже полезно. А если она не пойдет на слет, то еще, чего доброго, зазнайкой сочтут. Таня заколебалась и тут же решила, что ничего не изменится, если в Геленджик поедет она позже.

А Бурматов продолжал:

– Самое трудное мы пережили. Сейчас затишье. В бригадах даже началась подготовка к смотру самодеятельности… Чего так удивленно смотрите на меня? Верно говорю. И в нашей бригаде тоже. Замполит пулеметной роты Николай Гавриленко назначен начальником клуба. Он был актером в харьковском театре. Для клуба большую землянку роют. Будут кинофильмы показывать. Сейчас ищут в ротах певцов и танцоров. А вы не поете?

Смотры художественной самодеятельности на пятачке советской земли, опаленной огнем! Таню это поразило. Какие тут люди! А она хочет уехать от них, не дождавшись того дня, когда Малая земля соединится с Большой!

Чувствуя, что краснеет от стыда, Таня нерешительно произнесла:

– Пожалуй, останусь на слет…

– Вот и хорошо! – сказал Бурматов.

Таня вдруг почувствовала, что внутреннее беспокойство, которое она испытывала с утра и в котором не хотелось сознаваться, сейчас исчезло, на сердце стало спокойно.

2

Старший лейтенант Рыбин, которого Глушецкий назвал «ловчилой», вышел из землянки, потянулся, окинул взглядом сначала берег, потом посмотрел вверх.

Был полдень. Горячее солнце разморило море. Оно чуть дышало, лениво облизывая прибрежные камни.

– Тишина. Полный порядок, – вслух сказал он и начал раздеваться.

Рыбин окунулся с головой. Вынырнув, фыркнул от удовольствия и бросил тревожный взгляд на небо. Того и гляди – налетит «мессершмитт» и начнет поливать из пулемета. Так уже бывало. Заплывать далеко тоже нельзя: с Безымянной высоты вражеские наблюдатели засекут и вызовут огонь минометов и орудий.

Купался не он один. Все держались около берега.

Рыбин уже вышел из воды, когда раздался крик:

– Воздух!

Схватив одежду, он побежал к скале, нависшей над берегом, отдавая команду:

– Всем в укрытие!

Солдаты и матросы выскакивали из воды, прижимались к высокому скалистому берегу. «Мессершмитты» не бросали бомб, только обстреливали из пулеметов, но высокий берег укрывал от пуль.

Стервятники скрылись, но тут же из-за горы Колдун вынырнул еще один «мессершмитт». Рыбин знал, что на таких, вылетавших в одиночку, истребителях отправлялись на охоту опытные асы. Увидев цель, они переходили на бреющий полет и открывали пулеметный огонь.

«Мессершмитт» сделал разворот, чтобы зайти со стороны моря, и только начал снижаться, как неизвестно откуда появился наш истребитель. Стервятник свечой взмыл вверх.

– Ага! – закричал Рыбин. – Заслабило! Интересно, кто на нашем – Покрышкин или Глинка?

Все знали, что в воздушных боях, разыгравшихся в апреле, участвовали советские асы Покрышкин и братья Глинки. Они нагоняли страх на немецких летчиков. Не раз малоземельские радисты слышали в эфире предостережение: «Ахтунг, ахтунг, Покрышкин!»

Бой длился недолго. Одна стремительная атака, другая – и, оставляя за собой огненный шлейф, «мессершмитт» врезался в воду. На этот раз наш истребитель, сделав круг, улетел за Мартхотский перевал.

За бруствером из мешков с камнями в скалистой круче была вырыта землянка. Здесь и находился Рыбин все эти месяцы. Помещение тесное и сырое. Днем Рыбин выносил постель – мешки, набитые сухими водорослями, и просушивал на солнце.

Войдя в землянку, Рыбин сел на ящик, набил табаком трубку и распорядился, чтобы принесли обед.

– Внна или водки? – спросил кладовщик, пожилой солдат с отсеченным ухом.

– Ни того, ни другого. Впрочем, принеси водки, натру ноги. Ломят.

– Переводить добро…

– Ладно, не рассуждай, неси.

После обеда Рыбин разделся и принялся растирать водкой ноги. Закончив процедуру, он лег на горячие камни у берега. В последнее время его мучил ревматизм. Суставы хрустели и сильно болели.

Несладкой была жизнь старшего лейтенанта Рыбина в эти месяцы. Промашка получилась у «ловчилы». Место, правда, получил такое, о котором мечтал, – начальником продовольственных складов. Но на Малой земле эта должность оказалась не теплым местечком, а горячим. Каждую ночь, когда караван судов приближался к Малой земле, гитлеровские батареи открывали по берегу огонь и стреляли до утра. В самый берег снаряды не попадали, так как прибрежные скалы создавали мертвое пространство, но осколки от рвущихся в море снарядов свистели над прибрежной полосой и уносили немало жизней. С полночи и до рассвета шла разгрузка мотоботов, отправка грузов на передовую. И все это время Рыбин руководил работами, бегал с участка на участок под визг снарядов. А во время апрельских боев гитлеровские катера пустили в берег несколько торпед. Их взрывы сотрясли всю Малую землю. Баррикады из камней и мешков с песком, ящики и бочки с продуктами разметало. Десятки солдат и матросов были убиты и ранены. Рыбина судьба берегла, его пока не задел ни один осколок. А вот ревматизм одолел его. И немудрено. Утром, закончив отправку грузов на передовую, Рыбин, кладовщики и грузчики снимали с себя сырую одежду. Отжимали ее, а сушить было негде. В сыром обмундировании спали в сырых и холодных землянках, выбитых в береговых скалах. Тяжелее всего приходилось во время штормов. Особенно зимой. Волны били в берег, брызги летели в землянки, кругом стояла водяная пелена. Даже днем на берегу костер не разведешь.

После апрельских боев на переформирование бригаду Громова отозвали в Геленджик. Рыбин рассчитывал, что Громов заберет его с собой. Но командующий корпусом распорядился иначе. Он назначил Рыбина на такую же должность в другую бригаду, которая осталась на Малой земле. Там начальник складов погиб при взрыве торпеды. Рыбина это огорчило. Но приказ есть приказ, и он, проклиная «теплое» местечко, опять остался на берегу. В мае и июне, когда наступили теплые дни, жить под скалами стало легче. Можно было и на солнышке обсушиться, прогреть косточки, покупаться в море. Теперь те, кто находился в штабах, даже завидовали ему.

Сегодня Рыбин лежал на солнце до тех пор, пока оно не зашло за скалы. Когда поднимался, кости в суставах хрустели.

«Так, пожалуй, немудрено и инвалидом стать, – подумал Рыбин. – Пойду-ка в госпиталь, посоветуюсь».

Он побрился, надел новое обмундирование и пошел вдоль берега.

Его принял хирург Кузьмичев. Осмотрел, выслушал и заключил:

– Ревматизм, батенька, это похуже иного ранения. Если бы рана, заштопал бы – и делу конец. А во фронтовых условиях что предпринять против ревматизма? Хотите, отправлю на лечение в Геленджик?

Рыбин задумался. Пока он будет лечиться, его должность займут. И он опять окажется в резерве. Нет уж, спасибо! Сейчас, когда пережито самое трудное, отправляться на Большую землю нет смысла. Он вдруг почувствовал, что Малая земля ему дорога, что не может он покинуть ее, расстаться с товарищами.

– Спасибо, доктор, но я не поеду. Хочу лечиться без отрыва от производства, так сказать.

– Без отрыва? – Кузьмичев усмехнулся, окинул взглядом статную фигуру старшего лейтенанта и сказал: – В таком случае батенька, лечитесь тем же способом, каким сейчас. Сделайте на берегу мелкую лагуну, чтобы вода не сообщалась морем. Как солнце нагреет ее, полежите в теплой морской воде минут двадцать. Потом вылезайте и -на горячие камни.

– Я всю ночь до рассвета не сплю, работа такая.

– Ну, значит, на рассвете, прежде чем лечь, сделайте на ноги компресс из водки. Порошки выпишу, получите в нашей аптеке.

– Так и буду делать, – заверил Рыбин и вынул из кармана плитку шоколада: – А это вам в знак благодарности.

Кузьмичев посмотрел на шоколад, сердито прикрикнул:

– Я же не девушка. Спрячьте ваш шоколад немедленно!

– Я думал… извините, – краснея, пробормотал Рыбин.

Лицо Кузьмичева расплылось в улыбке. Взяв старшего лейтенанта под руку, он доверительно сообщил:

– Подарите шоколад какой-нибудь девушке, их в госпитале много.

Взяв в аптеке порошки, Рыбин спустился к морю и не торопясь снова пошел берегом. Еще издали он увидел сидящую па камне светловолосую женщину в гимнастерке, с узкими погонами сержанта медицинской службы. На коленях лежал синий берет. Женщина сидела прямо, устремив взгляд на море. Подойдя ближе, Рыбин увидел на ее лице слезы.

– Что с вами? – спросил он. – Кто-то обидел?

Она подняла на него глаза и смущенно улыбнулась:

– Извините, вспомнилось…

Ее глаза, необыкновенно синие и глубокие, были окаймлены длинными темными ресницами.

«Ого, какие девушки в госпитале! А я и не знал», – подумал он, сожалея, что не наведывался раньше сюда. Впрочем, сожалеть нечего, эти месяцы было не до девушек.

– Может, я могу вам быть чем-то полезен? – спросил Рыбин, не в силах отвести взгляда от ее глаз.

– Едва ли, – грустно отозвалась она.

– А если я посижу с вами?

– Садитесь.

Она немного подвинулась, и он сел рядом.

– Вы давно на нашей Малой? – спросил он.

– Всего неделю.

– Тоскливо тут показалось, загоревали сразу…

– Не поэтому.

Она достала из кармана носовой платок и вытерла слезы.

– Значит, начальство обидело?

– Нет.

– А в чем же дело?

– Не все ли равно.

– Верно, – согласился он и вынул плитку шоколада. – Разрешите вам подарить. Я был в госпитале на приеме у врача. Врач оказался мужчиной. Он от такого подарка отказался, даже выругал меня. Шоколад посоветовал подарить кому-либо из госпитальных сестер. Возьмите.

Она кинула на него косой взгляд:

– Наверное, вы попали к Кузьмичеву?

Рыбин положил плитку шоколада ей на колени.

– На память от незнакомого офицера.

– Спасибо.

– А теперь давайте познакомимся, – он протянул руку: – Я Михаил Рыбин.

Она подала свою и сказала:

– Галя Глушецкая.

– Знакомая фамилия, – задумался он, сдвигая брови. – Вспомнил – в нашей бригаде командир роты разведчиков был Глушецкий. Звали его, кажется, Николай. Погиб геройски. О нем в газете писали.

– Это мой муж, – вздохнула Галя.

– Вот как?! – воскликнул Рыбин. – Я же хорошо его знал. Мы вместе были в резерве. Он говорил о вас. Мы были тогда недалеко от Сочи, в чудном местечке. Помню, советовал я ему не соглашаться идти в разведку, а проситься в гидрографическое управление. Научный же работник. В резерве пробыл бы месяц, а то и два. А на это время я предлагал ему выписать вас. Побыли бы вместе. Не послушал…

Галя молчала, наклонив голову.

– А вы как оказались здесь? – спросил Рыбин после недолгого молчания.

Галя рассказала, как получила известие о смерти мужа, как умер ребенок, решила пойти на фронт.

– Хотела в ту же бригаду, где служил Коля. Но не попала. Сначала попала в геленджикский госпиталь. Там попросилась на Малую землю. Но когда прибыла сюда, оказалось, что бригаду отправили на формирование. Так и осталась в береговом госпитале.

– Да, бригады тут нет, – подтвердил Рыбин. – И в Геленджике ее нет. Говорят, где-то под Крымской. Я в ней служил. Но меня после апрельских боев перевели в другую бригаду.

Встав, он протянул Гале руку и с сожалением произнес:

– Как жаль, что не могу дольше побыть с вами. Надо идти к начальству с докладом. Но я очень рад, что познакомился с женой погибшего товарища. И еще более рад буду, если смогу как-то утешить вас, развеять ваше одиночество. Знаете что – давайте завтра в это же время встретимся тут.

Много месяцев он не слышал женского голоса и сейчас словно пьянел, держа в своей руке мягкую руку женщины, ощущая теплоту ее ладони, нежность пальцев. Он не выпустил ее руку до тех пор, пока Галя не пообещала завтра прийти сюда.

Словно оправдываясь, она сказала:

– После дежурства я не знаю, куда девать свободное время. Почти всех раненых эвакуировали в Геленджик, поэтому у врачей и сестер свободного времени сейчас много. Все, правда, находят себе дело, а я еще не нашла.

– Не вжились во фронтовой быт, – улыбнулся Рыбин. – Так со многими бывает. До завтра.

Оставшись одна, Галя некоторое время смотрела, как шагал по берегу старший лейтенант. Он развеял ее невеселые думы. И она была благодарна ему за это.

На другой день Рыбин шел в госпиталь в самом веселом расположении духа. Всю ночь он принимал и отправлял грузы, как всегда – под обстрелом. К утру устал до невозможности, а когда добрался до землянки – не мог уснуть. Перед ним стояла Галя – светловолосая, с грустными синими глазами.

Еще издали Рыбин увидел Галю на том же камне. Скрывая улыбку и не ускоряя шага, подошел к ней и сказал:

– Очень рад вас видеть. Спасибо, что пришли.

Сегодня по щекам Гали не катились слезы. Она вскинула на него глаза, в которых было спокойствие.

В ее руках были кусочек белого шелка и иголка с цветной ниткой.

– Вышиваете?

– Да вот занялась… Один офицер принес парашют, на котором немцы подвешивают светящиеся бомбы. Девчата разрезали его на куски, один мне достался.

– Кому подарите?

– А никому. Себе.

– Подарите мне. А я подарю вот это.

Он вынул из кармана самодельный алюминиевый портсигар. На крышке выгравирован рисунок, изображающий гору Колдун, море, пикирующий самолет.

– А я не курю.

– Неважно. Будете держать в нем иголки, нитки и прочую мелочь.

– Разве что так, – согласилась Галя. – Спасибо. На платке я тоже вышью гору Колдун. Сегодня не успею, а завтра будет готов.

– Значит, и завтра встретимся.

– Может быть.

– Буду рад! Я не помню уже, когда последний раз так вот просто говорил с женщиной. А кто-то из великих говорил, что мужчины без женщин глупеют, а женщины без мужчин блекнут.

– Мне, выходит, предстоит поблекнуть, – улыбнулась Галя и с горечью добавила: – Что ж, такова вдовья судьба.

– Вам это не грозит, – успокоил Рыбин. – Для такой доли вы слишком красивы.

– Вы уж скажете.

– Я правду говорю, Галя. Понимаю – у вас горе. Но горюй не горюй, а жизнь продолжается. Придет время – зарубцуется рана. Кто-то другой займет место в вашем сердце.

– Едва ли… – произнесла Галя и наклонила голову, чтобы скрыть вдруг повлажневшие глаза. Тряхнув головой, она добавила: – Не надо об этом. Вы должны мне рассказать все, что знаете о Коле. Как он воевал? Как ходил в разведку? Познакомите меня с теми, кто знал Колю. У них тоже узнаю о нем. Ну, рассказывайте.

На какое-то мгновение Рыбин смутился. Не так уж он близок был с Глушецким, чтобы что-то мог важное знать о нем. Правда, старшина разведроты Безмас, приходя за продуктами, рассказывал немало интересных фронтовых эпизодов. Ну что ж, героем их он сделает Глушецкого.

– Почему вы молчите? Я ведь и пришла сюда за тем, чтобы послушать о муже.

– Надо припомнить, – потер лоб Рыбин, словно напрягая память. – В первый раз я встретился с ним в штабе бригады. Это было спустя дней десять после высадки десанта…

А про себя Рыбин подумал: «Такой оборот дела меня не устраивает. Да ладно уж, как-нибудь выкручусь».

Галя слушала отрешенно, все так же устремив взгляд на море. Когда Рыбин умолк, она встала и подала ему руку:

– Спасибо. До завтра.

И пошла, опустив голову, задумчивая и грустная. Рыбин проводил ее глазами, ожесточенно пнул ногою камень и подвел итог:

– Да-а, меня бы так любили…

Целую неделю Рыбин встречался с Галей у заветного камня. За последние дни она немного оживилась, однажды даже засмеялась.

В воскресенье они не виделись, а в понедельник Галя сообщила, что дежурила сутки за девушек, которые уходили на смотр художественной самодеятельности, а теперь она сутки свободна.

– Знаете что, Галя, пойдемте ко мне, – предложил Рыбин. – Посмотрите, как я живу. А потом я провожу вас. Получится хорошая прогулка по морскому берегу.

Галя согласилась.

К землянке подошли, когда солнце уже село за гору Колдун. Рыбин зажег лампу-гильзу. Галя присела на краешек койки.

– Вот моя берлога, – сказал он. – Сейчас в ней сносно. А зимой – не приведи господи. Задуют норд-осты, брызги от волн летят ко мне. Печурку затопишь, а ветер дым задувает в землянку. Хорошо, что все это позади…

Стены землянки были завешаны плащ-палатками. На них булавками пришпилены цветные картинки, вырезанные из журналов. Над кроватью – полевая сумка, кинжал. Столик, сложенный из ящиков, тоже застелен плащ-палаткой. На столе стопка тетрадей, чернильница.

– Уютно, – заключила Галя. – Постель мягкая, с периной.

– Морская трава. Сам насушил, – похвастался Рыбин, садясь рядом, так как койка была единственным предметом в землянке, на котором можно было сидеть.

Он нерешительно обнял ее за талию. Она не отодвинулась и не отстранила его руку. Убрал ее сам.

– Между прочим, – заметил он, вставая, – на ужин ты опоздала. А раз так, то поужинаем вместе.

– Не откажусь. Я проголодалась.

Рыбин вышел из землянки и вскоре вернулся, держа в руках две банки консервов, хлеб и бутылку вина. Вскрыл консервы, нарезал хлеб.

– Консервы под названием «второй фронт», – пошутил он. – Американская колбаса и тушенка. Вино еще довоенное, местное.

– Мне немножко. Я не мастерица пить.

– Пью за тебя, за то, чтобы твои глаза излучали радость!

– Спасибо…

Рыбин налег на закуску. Галя дважды подносила кружку ко рту и ставила обратно на стол. Но потом решительно выпила залпом.

– Ой, – ахнула она.

– Закусывай, закусывай. – Рыбин придвинул к ней банку с тушенкой.

Через несколько минут Галя, посмеиваясь, говорила:

– Ой, голова кружится…

Рыбин обнял ее, привлек к себе и пытался поцеловат.ь в губы, но она отвернула голову – и поцелуй пришелся в щеку.

Хмель сразу вылетел из ее головы. Она резко встала, отбросила его руку. Хотела выйти из землянки, но он загородил дорогу.

– Прости, Галя, – дрогнувшим голосом сказал он и протянул к ней руки: – Я люблю тебя, люблю по-настоящему. Поверь…

Она молчала, смотря мимо Рыбина.

– Прости, – еще раз сказал он, – больше это не повторится.

– Не ожидала я этого от вас, – уже спокойно сказала Галя. – Мне пора идти. До свидания.

Он уступил ей дорогу. Но только она шагнула к выходу, как совсем близко разорвался снаряд. Рыбин быстрым движением оттолкнул ее и выглянул из землянки. Стоявший поблизости кладовщик сказал:

– Караван идет.

Рыбин повернулся к Гале:

– Нельзя идти сейчас. Немцы начали обстрел берега. Останьтесь, умоляю вас.

– И долго мне придется ждать? – встревожилась Галя.

– Часов до трех ночи.

– А вдруг меня хватятся в госпитале? Что подумают?

– Не знаю, что подумают, – сказал Рыбин, – но идти сейчас нельзя.

Галя задумалась.

– Я не могу тебя проводить, мне надо заниматься разгрузкой мотоботов, которые сейчас будут подходить к берегу. Подожди. Прекратится обстрел, и ты спокойно уйдешь. Приляг пока на койку, если устала.

Не отвечая, Галя подошла к выходу. Она увидела черные точки в море, около которых вскипали фонтаны воды. Неожиданно море осветилось. Это разорвался снаряд со светящейся ракетой, повисшей на парашюте. Сначала снаряды рвались далеко, потом, по мере приближения мотоботов к берегу, немцы перенесли огонь своих батарей к месту выгрузки. Осколки завизжали совсем близко.

Галя в испуге отпрянула. Нет, она не героиня, чтобы рисковать. Придется переждать. Но что подумают в госпитале? Ведь знают, что пошла к Рыбину. Пойдут сплетни. Ах, как нехорошо все получилось.

– Я остаюсь, – сказала она, садясь на койку.

– Вот и хорошо, – обрадованно воскликнул Рыбин. – А я побежал. Не скучай.

Оставшись одна, Галя несколько минут сидела неподвижно, прислушиваясь к тому, что делалось на берегу, и вздрагивая при каждом близком разрыве снаряда. Потом, преодолевая боязнь, выглянула из землянки.

Несколько мотоботов приткнулись к берегу, и с них снимали грузы. Снаряды рвались часто, и осколки беспрерывно свистели и шуршали в воздухе.

Галя услышала голос Рыбина. Он командовал:

– Этот груз несите в то укрытие! Мотоботчики, чего рты пораскрывали! Помогайте! На этот мотобот грузите раненых! А вы чего прохлаждаетесь? Быстрее отходите!

Голос у Рыбина был зычный и слышался далеко. Галя подумала: «А он смелый человек. Сколько ночей – и все под обстрелом. А начальство, наверное, ругает его. Ведь интендантов все ругают».

Два мотобота отошли, нагруженные ранеными, к берегу подходили другие.

Один осколок с визгом пронесся совсем близко от Гали, и она укрылась в землянке. Села на койку, раздумывая – идти или не идти. Только сейчас она вспомнила, что раненых грузят на мотоботы санитары из ее госпиталя. С ними и она может вернуться. Она почувствовала стыд за то, что проявила малодушие. Ведь санитары рискуют, как все, кто работает сейчас на берегу.

Но уйти из землянки она все же не решалась. Подумала: «Неудобно уйти, не простившись с Рыбиным».

Время двигалось медленно. Она прилегла на койку, но тут же встала и опять подошла к выходу из землянки.

Последний мотобот, тарахтя мотором, медленно отошел от берега. Мимо Гали прошли санитары с пустыми носилками, она хотела присоединиться к ним, но вдруг ей подумалось, что кто-то из санитаров с ехидцей спросит: «А ты что тут делала?» Нет, уж лучше пойдет одна, дождется Рыбина, скажет ему «прощайте» и пойдет.

Справа послышался голос Рыбина. Он кому-то говорил:

– Боеприпасы укройте в ту нишу. Мешки с мукой оттащите от берега, если поднимется ветерок, накат воды усилится и может подмочить муку…

Он шел медленно, прихрамывая. Подойдя к землянке и увидев Галю, Рыбин ворчливо сказал:

– Надо же…

Галя отступила в глубь землянки, недоумевая, почему он это сказал и в таком тоне. Рыбин тяжело опустился на койку, и Галя увидела кровь на его правой щеке.

– Надо же именно сегодня зацепить меня, – сказал он, пытаясь снять сапог. – Щеку царапнуло и в ногу вдарило. Перевяжи, пожалуйста. Бинты вон в том ящике. Не могу сапог снять, помоги.

Галя стянула сапог, отвернула окровавленную штанину. Осколок впился в икру, она нащупала его пальцем.

– Надо в госпиталь, – сказала она. – Сейчас перевяжу, а потом пойдем вместе.

– Не было печали… Видишь, какой я невезучий.

Закончив перевязку, Галя сказала:

– Сапог на эту ногу не натянуть. Надо ботинок. Найдется У вас?

– У интенданта да не найдется. Только, Галя, я с тобой сейчас не пойду.

– Это еще почему? Вы раненый, и теперь командую я.

– Надо доложить заместителю командира бригады по тылу, какой груз принял сегодня и о своем ранении. Притопаю утром.

– В таком случае прощайте.

Он остановил ее жестом:

– Прошу тебя, не сердись, – с запинкой начал он и посмотрел ей в глаза.

– Ладно уж, – улыбнулась Галя. – Только ни слова о любви.

– Откушу себе язык, если позволю.

Было еще темно, когда Галя вернулась в госпиталь. Бесшумно проскользнула в землянку, где жили еще шесть девушек, разделась и легла на свой топчан.

На рассвете Рыбин добрался до госпиталя, опираясь на две суковатые палки. Одна нога была в сапоге, а другая в ботинке.

Кузьмичев вынул осколок, забинтовал ногу, а на щеку, где рана оказалась неглубокой, наложил пластырь.

Хирург предложил ему остаться в госпитале до излечения.

– Можно и в Геленджик. Там хорошо отдохнете.

Рыбин отрицательно покачал головой. Заманчиво, конечно, пожить в Геленджике, где не слышно выстрелов, зеленеют деревья. Там не надо ходить согнувшись по траншее, но… Малая земля, истерзанная, обгорелая, стала за эти месяцы дорога, не оторвешь от сердца. Как же покидать ее, многострадальную, не дождавшись, когда она соединится с Большой? Он понимал, что прошел на Малой земле хорошую школу, чувствовал, что стал иным. Теперь ему стыдно было вспоминать, как раньше искал должность потеплее и подальше от передовой. Он давно решил, что после освобождения Новороссийска будет просить командование освободить его от обязанностей начальника продовольственных складов и назначить командиром стрелковой роты… Нет, не хочет он в Геленджик!

И в береговом госпитале он не станет отлеживаться.

– От моей землянки до вас не так уж далеко, – ответил он Кузьмичеву. – Буду ходить на перевязки. – И добавил с улыбкой: – Не мешает и вам прогуляться ко мне. Угощу хорошим вином.

– Ах ты, щучий сын, – покачал головой, но с добродушными нотками в голосе сказал Кузьмичев. – Знаешь, чем прельстить. Ты, наверное, и наших девушек завлекаешь вином и шоколадом. Признайся.

– Недосуг было… – в смущении ответил Рыбин.

Выйдя из госпиталя, Рыбин постоял на ступеньках и пошел к тому камню, где познакомился с Галей.

Он просидел на нем до полудня, надеясь, что Галя появится. После обеда его увидел Кузьмичев и крикнул:

– Чего сидишь? Не можешь идти?

– Могу, – быстро отозвался Рыбин, вставая. – Просто так присел.

Опираясь на палки, он медленно двинулся вдоль берега.

Добравшись до землянки, устало опустился на койку и несколько минут лежал неподвижно. Рана на ноге ныла, и это беспокоило – неужели придется ложиться в госпиталь? Но вскоре боль затихла – и Рыбин поднялся с койки.

«Как же теперь лечить ревматизм?» – задумался он и решил завтра посоветоваться с хирургом.

Вошел кладовщик и протянул Рыбину письмо. Рыбин посмотрел на адрес. Писала жена. Читать письмо не хотелось, он знал, о чем она пишет. Вынув кисет, медленно стал крутить цигарку.

Покурив, он все-таки развернул конверт. Так и есть – опять жена укоряет его за то, что не прислал ни одной продовольственной посылки, хотя в его распоряжении продукты. Ни одной теплой строчки, только претензии и обиды.

«Эх, жена, жена», – с горечью вздохнул Рыбин, комкая письмо.

Еще перед войной у него установились довольно холодные отношения с женой. Рыбин был в то время командиром стрелкового взвода. Летом полк уехал в лагеря, и Рыбин вырывался домой только в воскресные дни. Но однажды его вызвали в штаб дивизии среди недели. Вечером пошел на квартиру. Жены дома не оказалось. Появилась она в полночь, и нe одна, а в сопровождении мужчины в штатском. Рыбин услышал, как она сказала в прихожей: «Не стесняйся, Алеша, чувствуй себя как дома. Мы одни». Рыбин открыл дверь и сдержанно произнес: «Нет, вы не одни». Жена побледнела, а ее приятель поспешил к выходу. Он исчез так быстро, что Рыбин не успел запомнить его лица. Жена приняла обиженный вид, уверяя, что это просто знакомый, которому обещала дать книгу. Рыбин видел, что она лжет, но сделал вид, что верит ей. Мир был восстановлен. А на сердце остался горький осадок.

Утром Рыбин пошел в госпиталь, чтобы повидать Галю. И вообще он решил, что должен видеть ее каждый день.

3

Новосельцев сидел на веранде, затянутой диким виноградом, и смотрел на бухту, посеребренную лунным светом. Чуть заметно, как светлячки, вспыхивали «мигалки», указывая путь кораблям.

Рядом с ним лежала толстая книга. Но он так и не открыл ее, хотя весь вечер просидел в беседке, имея благое намерение заняться чтением. Да и до книги ли, если сегодня впервые за сто дней осады корабли уходили к берегу Малой земли без него. Еще вчера ночью он был в бою, а утром его увезли с катера на машине «скорой помощи». Снаряд разорвался на палубе. Новосельцева сбросило с мостика. Он сильно ударился лицом, ему выбило передние зубы. У Новосельцева, однако, хватило сил довести корабль до базы и ошвартовать. Но как только он сошел на пирс – упал без сознания.

И вот теперь он в госпитале.

Днем к нему приходил Корягин. Командир дивизиона сначала переговорил с врачом.

Врач заявил:

– Полное нервное истощение. Не спать сто ночей подряд да еще каких ночей! Этак, знаете ли… А тут еще контузия, небольшая, но все-таки контузия. Думаю, что месяц, а может, больше придется ему провести у нас.

Войдя в палату, где находился Новосельцев, Корягин обнял его и, хмуря брови, притворно сердито произнес:

– Слушай, старший лейтенант, мое приказание. До полного излечения запрещаю думать и разговаривать о военных делах. Читай книги, которые успокаивают нервную систему.

– Таких нет.

– Есть, Виктор, есть, – усмехнулся Корягин. – Есть такие, что, как прочтешь страницу, в сон клонит. А тебе надо спать и спать. Сон лечит нервы. Завтра принесу тебе гитару. Забавляй госпитальных девчат, ухаживай за ними, но не очень. Не забывай кое о ком.

– Понятно, – улыбнулся Новосельцев.

Корягин пытался шутить, но удавалось это ему не очень хорошо: давила усталость. Новосельцев это видел и понимал, что Корягину сейчас не до шуток.

– Приказ ваш, товарищ капитан-лейтенант, выполню, постараюсь войти в норму досрочно, – сказал Виктор. – Передайте привет друзьям.

Корягин потер виски, тряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли, встал и протянул руку.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Дисциплина нужна и в лечении.

После ухода Корягина Новосельцев взял в библиотеке наугад книгу, вышел на веранду, но так и не раскрыл ее, все глядел на бухту.

Не думать о боевых делах… Легко сказать. А о чем же думать? О довоенной жизни? Но она как-то стушевалась за эти два года, отошла в далекое прошлое. Да и ничего существенного в его довоенной жизни не было, она только начиналась.

Трубку у Новосельцева отобрал врач и разрешил курить только легкий табак. Достав кисет, он скрутил цигарку и закурил.

– Ага, вот ты где! – женский голос прозвучал весело и звонко.

В беседку вошла Лина, вдова лейтенанта Крутова.

– Я сразу догадалась, где ты, – сказала она, уже более сдержанно. – Захожу в палату, а тебя нет. А ведь час уже поздний. Ты что же нарушаешь распорядок? Бросай папиросу, и пойдем. Тебе надо принять теплую морскую ванну, во-вторых, укол, в-третьих, порошок.

Новосельцев протянул ей руку.

– Посиди, Линочка, минутку.

– Минутку можно, – согласилась она.

– Как живешь, Лина?

Она вздохнула:

– Живу потому, что жить надо. Зачем, Витя, спрашиваешь? В работе только и забываюсь. Во время апрельских боев очень много раненых было, дни и ночи проводила в операционной. Столько страданий видела, что свое горе как-то забывалось. А сейчас затишье, работы меньше, и опять тоска. Теперь девчат некоторых подменяю: которой на свидание надо, а тут дежурство, ну я и остаюсь вместо нее. С людьми горе легче переносить…

Новосельцеву хотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, но нужные слова не приходили, да и понимал он, что словами тут не поможешь.

Он встал, положил ей на плечо руку и сказал:

– Пойдем, Линочка. Делай уколы, давай пилюли.

Всю ночь Новосельцев не мог заснуть. Ворочался, вставал, курил, снова ложился. Он думал о своих боевых друзьях: что они, как там сейчас в море. Он готов был сию же минуту бежать из госпиталя туда, к ним. Потом ему вспомнился лейтенант Букреев, которого ему прислали помощником и от которого он постарался избавиться. Сейчас ему казалось, что сделал это зря. Букреев теперь помощник на тральщике и считается храбрым моряком.

Уже под утро подумал: «Не сплю оттого, что просто не привык по ночам спать. Ничего, привыкну… После войны, если останусь жив…»

Он вспомнил совет Корягина. Включил свет, раскрыл книгу.

На рассвете, выйдя из палаты, Новосельцев увидел входящие в бухту мотоботы, сейнеры, сторожевые катера и облегченно вздохнул: благополучно вернулись ребята от берега Малой земли. И вдруг он почувствовал, как нестерпимо хочется ему спать.

Вернувшись в палату, лег и крепко заснул.

Проснулся в полдень. Но без ощущения свежести. Надев халат, Новосельцев вышел из палаты в аллею.

Ходил до тех пор, пока его не вызвали к врачу.

После обеда, прихватив с собой книгу, отправился в беседку. И только принялся читать, как услышал знакомый басок:

– Эгей, Новосельцев, где ты, отзовись!

– Здесь я! Сюда, товарищ замполит!

Бородихин подошел к нему, хлопнул по плечу, отступил на шаг.

– А ну-ка, дай рассмотрю, какой ты есть кандидат партии? Нос заострился, глаза запали, но глаза ничего, можно сказать, даже веселые… Виноват я перед тобой. Следовало раньше дать тебе отдых. Теперь остается одно – лечиться и лечиться. Между нами говоря, – понизил он голос, – чувствую что скоро рванем вперед. А пока стоим на месте, обеспечиваем только Малую землю – обойдемся без тебя. Когда пойдем вперед – без тебя не обойтись. К тому времени ты обязан быть в строю.

– А скоро – вперед?

– Не раньше, чем через месяц. Поэтому укладывайся в месяц, лечись на полную катушку, выполняй все предписания. Уразумел?

Виктор кивнул головой.

Бородихин вдруг спохватился:

– Ой, что это я болтаю с тобой о том, о чем не положено с больным! Все, больше ни слова.

– Скажите хоть, кто командует моим катером?

– На этот вопрос отвечу. Никто. Катер приказано поставить на ремонт. Механик говорит, что недели две-три придется повозиться.

– А кто командует конвоем?

– Хватит, не скажу. А вот это тебя должно обрадовать, – он вынул из кармана письмо, сложенное треугольником. – Это не во вред здоровью. Рулевой мотобота утром передал мне, говорит, что от одной дивчины с Малой земли.

– Так что же вы молчали до сих пор? – вскричал Новосельцев, торопливо разворачивая письмо.

– Читай, а я пока покурю.

Виктор торопливо читал, чувствуя на себе взгляд замполита.

– Не во вред здоровью? – усмехнулся Бородихин.

– Не во вред, наоборот!

– От Тани?

– От нее.

Новосельцев спрятал письмо в карман халата, весело блеснул глазами:

– Новость хорошую сообщила Таня. Помните, я говорил как-то о своем друге Николае Глушецком? Рано похоронили, оказывается! Таня пишет, что он жив, только тяжело ранен, эвакуирован на Большую землю.

– Как же, помню. Но в нашем госпитале его нет, вероятно, увезли дальше. А что еще пишет?

– На Малой земле снайперы действуют вовсю! Каждый день десятки гитлеровцев отправляют на тот свет! И еще пишет, что во всех частях проводятся смотры художественной самодеятельности.

– Под огнем, – покачал головой замполит. – Ну и братва там!

– Он помолчал немного, потом спросил: – Напишешь ей, что лежишь в госпитале?

– А стоит ли?

– Пожалуй, не стоит. Не надо расстраивать. Ей и без того несладко. А может быть, тебе хочется, чтобы она приехала проведать тебя? Это можно устроить.

– Пока не надо, – торопливо отозвался Новосельцев. – А вообще подумаю.

Глянув на часы, замполит поднялся.

– Засиделся… Сегодня же у меня семинар агитаторов. Всех благ тебе. Бывай.

Когда он ушел, Новосельцев снова вынул письмо. Таня писала о том, что очень и очень любит его, тоскует. Хотя бы скорее стали они мужем и женой.

За два года войны он впервые получил от нее такое письмо. Не то что раньше: «Сейчас война, не до любви». Значит, что-то произошло, если случилась такая перемена в ее убеждениях. Виктор был склонен видеть причину в том, что Тане невыносимо тяжело на Малой земле, где даже закаленным матросам подчас невмоготу.

«Родная моя Танюша, – думал он, – что тебе приходится переносить. Как я буду беречь тебя!»

Выйдя из беседки, он побежал разыскивать бумагу и чернила, чтобы написать ответное письмо.

Ночь опять была бессонной. Виктор вставал, зажигал свет, читал и в который раз садился за письмо.

Под утро заснул. Когда проснулся, сразу взялся перечитывать то, что написал ночью. Остался доволен. Смастерил конверт, запечатал и надписал: «Малая земля, лично снайперу Татьяне Левидовой». А сверху приписал: «Срочно».

Насвистывая, он подошел к зеркалу, причесался. Подмигнул себе, улыбнулся и тут же испуганно закрыл рот: какая уж тут улыбка без зубов.

«Ну и вид, – огорчился Виктор, – на люди стыдно показаться, а если покажешься, то рта не раскрывай. Тоже мне жених!»

Он отправился разыскивать зубного врача.

К концу дня пришел Школьников. Он принес с собой гитару.

– Вручаю тебе подругу моряка, – весело сказал он, протягивая ее Виктору. – Замполит поручил передать тебе и велел играть не менее часу каждый день и петь.

– Вот только с пением вряд ли что получится, – возразил Виктор.

– Это почему же?

Новосельцев приподнял верхнюю губу.

– Ах да, – спохватился Школьников, – у тебя ж зубы выбиты. Не беда. Пока и так можно, потом вставят металлические.

– Мне красивые надо, золотые…

– Золотые – это уже после войны, а пока и так хорош будешь, тебе ведь не жениться, не на свидание идти.

– В том-то и дело, что жениться, – вздохнул Новосельцев.

Школьников разинул рот и какое-то мгновение не мог выговорить ни слова.

– Жениться? Когда же успел найти невесту? Здесь, в госпитале? Что-то быстро. Впрочем, ты же катерник – мастер быстрого хода.

– Напрасно остришь, Володя.

– А кто такая?

– Таня.

– Это та девушка-снайпер, которая тебя два года за нос водила. Значит, дала согласие?

– Как возьмем Новороссийск, так и поженимся.

– И будете вместе?

– А вот это неизвестно.

По лицу Школьникова скользнула тень.

– А я вот не пойму – женат я или холостой. Помнишь, занимал у тебя деньги на подарок для Маргариты? Сопровождал тогда транспорт до Батуми. Как ошвартовался, так к ней. Встретила приветливо. И мамаша ее тоже. Но теплоты никакой. Не чувствовал я себя мужем. Предлагал аттестат. Отказалась. А живут бедно. Комнатушка малюсенькая. Провожали меня до пирса. Могла бы хоть при расставании поцеловать. Не поцеловала. Ну, скажи, что это за жена?

Новосельцев пожал плечами.

– Не пойму я вас.

– Я и сам не пойму, – махнул рукой Школьников.

Некоторое время оба молчали. Новосельцев взял в руки гитару, тронул струны, но тут же отложил ее.

– У кого это я видел часы с золотой цепочкой, – нарушил молчание Школьников. – Надо припомнить. В военное время такая роскошь ни к чему.

– Может, у Уздякова, – высказал предположение Новосельцев.

Школьников криво усмехнулся и махнул рукой.

– Был Уздяков и весь вышел.

Новосельцев удивленно посмотрел на него.

– Как это – вышел?

– Арестовали его. Проштрафился.

– Вот это новость! – ахнул Новосельцев. – Что же натворил?

– Всему виной одна блондинка. Уздяков к ней со всей душой, а она оказалась шпионкой. На допросе призналась, что Уздяков выбалтывал ей секретные сведения… Штрафной роты не миновать, – заключил Школьников.

Несколько мгновений оба молчали, потом Школьников помимо воли зевнул и бросил смущенный взгляд на Новосельцева:

– Недоспал малость…

Новосельцев посмотрел на него и решительно заявил:

– Топай на корабль, Володя. Не ровен час, окажешься в этом госпитале.

Только сейчас он увидел, как осунулся Школьников. Китель висел на нем мешком, нос заострился, тонкие губы стали еще тоньше.

– Да надо вздремнуть перед рейсом, – Школьников поднялся.

– Постой, Володя, – вдруг спохватился Новосельцев, доставая из кармана письмо. – Кому-нибудь из почтальонов Малой земли вручи. Пусть лично доставит адресату.

Школьников взял письмо и простился.

Новосельцев тоже вышел из беседки.

4

Таня так и не покинула Малую землю. Сначала она собиралась уехать сразу после слета снайперов в бригаде. Потом Вася Рубашкин уговорил ее остаться на смотр художественной самодеятельности, где он читал свои стихи. А после смотра ее послали на слет снайперов всей Малой земли. Там Таня познакомилась с асами снайперского дела – Дмитрием Кучменко из 255-й бригады, Владимиром Дмитренко из 8-й гвардейской и не жалела, что осталась.

В летние месяцы на Малой земле установилось затишье. Относительное, конечно. По-прежнему днем и ночью противник обстреливал ее из орудий и минометов, по-прежнему стрекотали пулеметы и автоматы, пули свистели по всему плацдарму. Но к этому малоземельны привыкли, это считалось обыкновенными боевыми буднями. Десантники основательно зарылись в каменистую землю, и вражеские снаряды и мины не причиняли больших потерь.

В это летнее затишье особенно активно работали снайперы.

Таня на рассвете уходила на свою огневую позицию и возвращалась, когда темнело. Вася Рубашкин теперь охотился самостоятельно. Встречались они за ужином. Не каждый день был удачным для снайперских засад. Гитлеровцы были осторожны. Иногда за весь день снайперы не делали ни одного выстрела. Таня стала чаще менять позиции.

Гитлеровцы тоже выставили своих снайперов. Васе Рубашкину пришлось вступить с одним в поединок. Вася перехитрил. В тот вечер он вернулся радостно возбужденный.

– Можешь меня поцеловать! – объявил он Тане, войдя в блиндаж.

– По какому случаю?

– Поцелуй, потом скажу.

– Ну что ж, изволь.

Вася вспыхнул и растерянно заморгал.

– Ну говори же. Случилось что-то необычайное? – спросила Таня, с усмешкой поглядывая на него.

– Ухлопал фашистского снайпера. Он первый стрелял по мне, но промахнулся. А я дернулся, как будто подбитый. Он и высунулся.

– Ах, какой же ты молодец! – похвалила Таня и как маленького погладила его по голове.

Вася покорно наклонил голову.

Отношения у них сложились после ее возвращения из госпиталя дружеские, можно сказать, братские. Причем Вася оказался на положении младшего. А Таня на правах старшей сестры. Она проявляла к нему ласковую снисходительность и покровительство. Вася не возражал против такого неравенства.

Не докучал ухаживанием и майор. Он был с ней вежлив, предупредителен. И еще заметила Таня, что старался не оставаться с ней наедине. В блиндаж заходил всегда с парторгом.

И Таня рассудила: почему бы не остаться ей на Малой земле до того дня, когда та соединится с Большой? Тем радостнее будет встреча с Виктором. Она написала ему письмо и передала с почтальоном бригады, который каждую ночь ездил в Геленджик. Ответное письмо пришло удивительно быстро. Виктор одобрил ее решение. О том, что находится в госпитале, он не решился ей сообщить, а писал, что каждую ночь сопровождает транспорты на Малую землю, чувствует себя хорошо, правда, немножко устал, но на то и война.

Письмо Виктора она положила в левый карман гимнастерки и все время носила его с собой, даже когда шла в засаду.

Однажды Таня занозила указательный палец правой руки. Палец распух. Батальонный врач прочистил ранку и забинтовал. С такой травмой метко не выстрелишь.

Утром она проводила Васю в засаду и, вернувшись в блиндаж, стала раздумывать, что делать весь день. Потом пошла к парторгу, взяла журнал и читала до сумерек. На второй день она тоже не пошла в засаду. Когда в блиндаж зашел Гармаш, она обрадовалась, хотя и недолюбливала его.

– Скучаешь? – щурясь, спросил Гармаш и сел на Васину койку.

– Конечно, – призналась Таня.

– Может, тебя записать в команду по сбору зелени? Комбат приказал выделить несколько человек для сбора виноградных листьев, крапивы, щавеля. По ту сторону Колдуна, говорят еще есть зелень. Как бы цинги не было… Надо больше овощей. А где их тут возьмешь?

– Это он правильно…

– А я что говорю? Наш комбат солдатам родной отец. Вот это велел передать тебе. – Гармаш достал из кармана головку чеснока. – Привезли ему из Геленджика. Командир хозвзвода там был и с большим трудом достал. Не вздумай отказываться. Не ради твоих прекрасных глаз дает, а для лечения.

Таня взяла чеснок и сказала:

– Спасибо.

– А у тебя красивые зубы, – похвалил Гармаш. – Если они выпадут, комбат с ума сойдет. Послушай мой совет: сидишь в засаде среди кустов – ешь всякую зелень. Говорят, заячья капуста в камнях растет.

Таня рассмеялась.

– Ой, представляю: ползает снайпер среди кустов и пасется, как зайчик. Смешно.

– Смешно, да не очень.

– Ладно, Гриша, воспользуюсь твоим советом.

Гармаш оглядел блиндаж, почему-то покачал головой.

– Сразу определишь, что тут живет женщина, – заметил он. – Как мужчина ни старается, а такого уюта в своей землянке не создаст. Жаль, что в нашем батальоне мало девчат. Надоедает разговаривать с нашим братом солдатом, хочется услышать девичий голос.

– Потому и ко мне пришел?

– Угадала.

Гармаш ушел, а Таня решила сходить в береговой госпиталь. И не столько из-за пальца, сколько из желания увидеть Кузьмичева.

Доложив начальнику штаба о своей отлучке, Таня вскинула на плечо винтовку и пошла. Опустившись с пригорка, стала прикидывать, каким путем скорее дойти. Если по берегу, то это дальше почти вдвое – надо огибать весь мыс. Можно прямо через траншеи. Этот путь короче, но все время нужно пробираться нагнувшись, а кое-где и делать перебежки.

Таня выбрала второй путь.

По траншее дошла до Долины смерти и огляделась. Здесь Таня еще ни разу не была, но наслышана об этом месте предостаточно. Неспроста так оно названо. Долина небольшая, посредине протекает заилившаяся речка, через речку перекинуто бревно. Где-то на высотке находился вражеский снайпер и снимал всех, кто рисковал пробежать долину днем. А ночью долина простреливалась пулеметным огнем, Оборону на этом участке держали попеременно то 8-я гвардейская бригада, то восемьдесят третья. Ни одной из них не удалось отнять у немцев высоты, откуда те просматривали долину. А ходить через нее приходилось часто, так как она располагалась между штабом бригады и батальоном.

Смельчаки преодолевали Долину смерти и днем. Для этого надо было незаметно доползти до речки, потом стремительно перебежать по бревну. Тогда вражеский снайпер не успевал выстрелить. Но если сорвешься со скользкого бревна, окажешься в воде. Упадешь по правую сторону бревна, тут тебя найдет пуля снайпера. Упал слева – сиди в холодной воде до темноты и не шевелись, иначе тот же снайпер засечет тебя.

Таня сняла с плеча винтовку. Винтовка хороший балансир. Переползая от бугра к бугру, от куста к кусту, она незаметно подобралась к берегу. Несколько секунд лежала, чтобы отдышаться, потом вскочила на бревно. Пролетела по нему с быстротой, удивившей ее самое. Перебежав, упала. В тот же миг над ней свистнула пуля.

Оказавшись в безопасном месте, Таня села и облегченно вздохнула. Она посмотрела на высоту, откуда стрелял снайпер. Стрелка, конечно, не увидела, только кусты держидерева и кизила. Хорошо замаскировался.

«А что, если подкараулить его тут? Как только кто-нибудь из наших побежит по бревну, снайпер выстрелит, обнаружит себя и тут же получит встречную пулю. Так и сделаю, как только палец заживет».

Спрыгнув в траншею и пройдя по ней несколько шагов, Таня натолкнулась на пожилого, с пышными усами солдата. Он сидел на дне траншеи и спокойно покуривал трубку.

– Эй, стрекоза, садись! – остановил он ее. – Не спеши. Через пять минут начнется обстрел. Я их расписание точно изучил. Поэтому пережди.

Действительно, вскоре вокруг стали рваться снаряды. Таня присела рядом с солдатом.

– Ты, дочка, не вздумай поверх траншей ходить, – наставлял солдат. – А то иной спешит, выскочит из траншеи и напрямую чешет. Мало того, что его подстрелят немцы, может на собственной мине подорваться. Их тут полно кругом: перед окопами, позади окопов, до самого берега моря. Я-то уж знаю, Сам их закладывал.

Выбив трубку, он в задумчивости проговорил:

– Понарыли – не приведи господи. А после войны засыпать придется. Опять кому-то трудиться. Ежели бы весь труд этот сложить… – Сапер поднялся: – Теперь иди. В семь вечера опять обстреляют. Учти.

…Вот и море, тихое и синее-синее.

Таня сняла сапоги, портянки и забрела по колено в воду. Так и стояла, закинув руки за голову и улыбаясь, пока разрывы снарядов где-то наверху не заставили ее выскочить из воды. Таня села на прибрежные камни и стала обуваться. Солнце уже клонилось к горизонту, надо было спешить.

В госпитале Таню ждала неудача. Ей сказали, что Кузьмичева срочно вызвали в Геленджик.

Спускаясь вниз, Таня увидела у нижней ступеньки молодую женщину в белом халате. Удивительно знакомое лицо. И Таня вдруг вспомнила – это же Галя, жена Николая Глушецкого! Как она оказалась тут?

Таня окликнула ее.

Галя подняла голову.

– Какая встреча! – Она кинулась ей навстречу и обняла.

Они спустились к берегу. Усевшись на камне, Таня нетерпеливо спросила:

– Как ты оказалась на Малой земле?

– Как все…

Она рассказала, что спустя несколько недель после получения известия о смерти Николая заболел и умер сын. Тогда она пошла в военкомат и попросила направить ее на фронт, в ту часть, где служил Николай.

– Но ведь Николай жив! – воскликнула Таня.

Галя отшатнулась от нее.

– Ты, ты… – она не могла выговорить больше ни слова.

Таня рассказала о том, что сообщил ей хирург Кузьмичев.

– Ранения у него тяжелые. Наверное, он все еще лежит в госпитале, – заключила она.

Галя смотрела перед собой широко раскрытыми глазами и не могла произнести ни слова. Потом разрыдалась.

Таня обняла ее за плечи.

– Ну, чего ты, право… Зачем же плакать, ведь я тебе хорошую весть принесла. Ну, хватит…

Губы у Гали вздрагивали.

– Это я от радости.

– А разве Кузьмичев ничего не говорил тебе?

Галя отрицательно качнула головой.

– Он, наверное, и фамилии моей не знает.

– Кузьмичев сказал, что Коля будет жить. Уж он-то знает.

Глаза у Гали сияли, щеки зарделись. Она обвила руками шею Тани и принялась ее целовать в губы, щеки, глаза.

– Какую радость ты принесла…

Теперь слезы показались на глазах у Тани. Ей живо представилось, как переживала Галя, получив известие о гибели мужа, как горевала, когда умер сын, вспомнилась ей смерть своих родителей в Севастополе – и все это сжало сердце, наполнило его болью.

Галю окликнули.

– Иду, – отозвалась она и огорченно вздохнула: – Пора заступать на дежурство. А так не хочется расставаться с тобой.

– Еще встретимся, – заверила Таня. – Я обязательно приду к тебе, и тогда наговоримся вволю.

Таня заторопилась. Надо успеть до наступления темноты миновать склады. Как стемнеет, начнется артиллерийский и минометный обстрел. Немцы знают, что в это время тут людно.

Таня добралась до своего блиндажа почти в полночь. Вася Рубашкин уже спал, широко раскинув руки и причмокивая губами. Таня тихо улеглась.

Утром, как и вчера, проводив Васю, пошла в штаб: надо было договориться о слете девушек Малой земли. Лучше всего, пожалуй, посоветоваться с парторгом.

Майор Труфанов и старший лейтенант Бурматов сидели за столом, склонившись над картой. Тане комбат кивнул:

– Минуточку обождите, товарищ Левидова.

Таня хотела выйти, но Труфанов остановил:

– Сядьте. Вы тоже получите боевую задачу. – Он прикрыл карту ладонью и сказал: – Все ясно, Петра Плотнянского я хорошо знаю. Боевой, смекалистый командир. – Повернувшись к Тане, он продолжал: – Вы знаете, что пятая сопка горы Колдун – это бельмо у нас на глазу. Для противника она выгодный рубеж. Оттуда хорошо наблюдать за нашим плацдармом. Командование 18-й армии поручило сто седьмой бригаде выбить противника с этой сопки. Овладев ею, мы, во-первых, лишим врага возможности наблюдать за нами, во-вторых, это создаст более благоприятные возможности при нашем общем наступлении. Понятна задача?

Таня утвердительно кивнула.

– Атака начнется за час до наступления темноты, – говорил Труфанов. – Почему не утром? Вечернее время более неожиданное для противника. А ночью, когда видимость ограничена, легче закрепиться на новом рубеже. Выполнение этой боевой задачи поручено штурмовому отряду лейтенанта Плотнянского. Наш батальон и другие будут только демонстрировать атаку, то есть отвлекать противника. Какая задача снайперов? Мне думается, что и в ночное время снайперам можно охотиться. Можно стрелять по вспышкам?

– Можно, – не совсем уверенно произнесла Таня. – Но я еще не пробовала.

– Давайте попробуем.

– Согласна.

– Сделаем так. Вечером снайперы вернутся с передовой, поужинают, а через часок-другой вы выведите их опять на передний край. Пробуйте стрелять по вспышкам и наблюдайте, что из этого получится. В полночь вернетесь, весь день будете отдыхать, а к началу атаки займете удобные позиции.

Таня посмотрела на свой забинтованный палец.

– Ах да, – спохватился майор, – вам же стрелять нельзя.

– Я пойду санчасть…

– Да, пусть врач посмотрит. Вам не обязательно стрелять сегодня. Только руководите тренировкой снайперов в ночное время.

– Понятно. Разрешите идти?

Майор поднялся, свернул карту и положил в планшет.

– Пойдемте вместе, – предложил он. – Мне надо в хозвзвод. Что-то плохо водой стали обеспечивать роты.

Бурматов остался в блиндаже.

Несколько минут майор и Таня шли молча.

– А ведь мне попало за вас, – нарушил молчание Труфанов.

Таня пожала плечами.

– Вы ничего плохого не сделали мне.

– Вчера при вручении орденов начальник политотдела армии полковник Брежнев спросил меня, как действуют снайперы. Я ответил, что хорошо, и назвал ваше имя как инициатора снайперского движения в батальоне. Он тогда спросил, почему вас нет в списке награжденных. Мне пришлось объяснить: дескать, прикомандированная, не наша… Брежнев покачал головой: «Формально вы правы, а по существу…» Начальник штаба бригады уже дал указание заполнить наградной лист…

На какое-то время он умолк. Бросил на Таню косой взгляд и нахмурился, чтобы скрыть выражение глаз.

Молчала и Таня, не зная, как отнестись к его словам. Почему-то он теперь даже наедине говорит с ней на «вы», держится официально.

– Между прочим, – заговорил Труфанов словно нехотя, – отряд ваш расформирован. Создано два батальона морской пехоты. В том и другом куниковцы. В каком батальоне вы числитесь? Вы этого не знаете. Да и числитесь ли? – И вдруг заговорил горячо: – Таня, ну что тебе те батальоны?! Оставайся в нашем!

– Я подумаю, – смущенно улыбнулась она.

– Вот и отлично, – повеселел майор. – Ну, мне налево, в хозвзвод, а вам прямо.

Таня пошла, а он некоторое время стоял, смотрел ей вслед.

Вдруг впереди нее разорвался снаряд. Таня упала, но, как только пролетели осколки, поднялась как ни в чем не бывало. Малоземельны привыкли к таким сюрпризам… Через несколько секунд разорвался второй снаряд – на этот раз позади майора. Значит, немецкие минометчики ведут по ним прицельный огонь.

– Таня! Ложись! -закричал Труфанов.

Но она шла, очевидно не слыша его.

– Ложись, чертова кукла! – в сердцах крикнул майор и бросился к ней.

Таня улыбнулась, услышав «чертова кукла». Еще один человек так именует ее… Но когда обернулась, улыбка сошла с ее лица – майор бежал к ней отчаянными прыжками. Подбежав, сбил ее с ног и прикрыл своим телом. И в тот же миг совсем близко раздался взрыв снаряда. В нос ударил запах дыма и тола. Майор как-то странно вскрикнул и застонал. Таня стряхнула с себя его отяжелевшее тело. Труфанов лежал без движения, лицо его было бледно, грудь прерывисто вздымалась.

– Ой, товарищ майор! – закричала Таня. – Товарищ майор!

Как по волшебству, рядом появился Гармаш. Он поднял майора на руки и понес, а Тане сказал:

– Беги, скажи парторгу, а я в санчасть.

В тот день Таня так и не побывала в политотделе. Вечером она, Бурматов и Гармаш пошли в береговой госпиталь навестить комбата. Им сообщили, что у Труфанова перебиты три ребра. К раненому их не пустили.

5

Бурматов и Гармаш ушли, а Таня осталась и пошла разыскивать Галю. Нашла ее в обществе высокого, красивого офицера и девушки с узкими погонами лейтенанта. У офицера одна нога была в сапоге, другая в ботинке. Увидев Таню, Галя подбежала к ней и, глянув на ее расстроенное лицо, обеспокоено спросила:

– Что-то случилось?

Таня сказала, что приходила навестить раненого командира батальона, но ее не пустили.

– А его давно принесли?

– Час назад.

– Я сбегаю узнаю, как его состояние, – сказала Галя и повернулась к офицеру: – Ко мне пришла подруга. Прошу извинить.

Взяв Таню под руку, она повела ее к ступеням, ведущим в госпиталь.

– Здесь подожди, – сказала Галя.

Таня посмотрела в ту сторону, где стояли офицер и девушка. Офицер козырнул и пошел вдоль берега, девушка посмотрела ему вслед, потом опустила голову и направилась к Тане. Подойдя, она подняла голову. Их глаза встретились. Таня увидела на круглом лице светло-карие глаза, ясные и спокойные.

– Вы и есть снайпер Левидова? – спросила она.

– Вы не ошиблись.

– Мне рассказывала о вас Галя. А я вас не такой представляла.

– А какой же?

Девушка замялась, с запинкой проговорила:

– Не такой красивой… А вы…

Таня усмехнулась и ничего не ответила. Вышла Галя.

– Он на операционном столе.

– А долго продлится операция?

– Не знаю.

– Я дождусь. Можно у вас переночевать?

– Пожалуй…

– Ты сейчас занята?

– Сменилась с дежурства. Свободна до утра.

– Ой, как хорошо. Галя обратилась к девушке:

– Софа, мы пойдем вон туда, где скамейка. Если понадоблюсь, позовешь.

Софа кивнула и сказала:

– Он придет завтра.

– Кто он?

– Рыбин.

Галя кинула быстрый взгляд на Таню, усмехнулась, подхватила ее под руку и увлекла к скамейке, находившейся невдалеке под скалой.

Они сели, тесно прижавшись друг к другу. Галя не скрывала веселого настроения.

– Я уже написала маме Николая, чтобы немедленно сообщила его адрес, как узнает. Он, наверное, лежит в одном из сочинских госпиталей. Мама может наведываться к нему… А я дурочка… Была бы дома, тоже ходила бы. Поверила чужому письму, не дождалась похоронной… А он когда-то присылал мне стихи «Жди меня». Плохо я ждала, нет мне оправдания.

– Не занимайся самокритикой, – успокоила ее Таня. – В жизни всякое бывает. Ну случилось так, ничего не поделаешь. Николай не осудит тебя.

Несколько минут подруги молчали. Стало темнеть. Из госпиталя санитары стали выносить на носилках раненых. Таня встревожилась.

– Комбата сегодня тоже отправят?

– Наверное.

– Галя, милая, сбегай узнай.

Вернувшись, Галя сообщила:

– Его эвакуировать не будут. Он отказался, заявил, что будет лечиться здесь. Операция прошла успешно.

– А сейчас к нему можно?

– Он спит. Утром увидишься.

Таня прижалась к ней, глубоко вздохнула. Что она скажет утром майору? и какая встреча будет у них, когда он вернется в батальон?

– Как относиться к человеку, который любит тебя, а ты его нет? – вслух высказала она свою мысль.

Галя встрепенулась, внимательно посмотрела на нее.

– Ты о чем?

И, уже не таясь, Таня рассказала о раненом комбате, о его чувствах к ней, как он рисковал жизнью, чтобы спасти ее.

– Я люблю Виктора, а майор… Он такой замечательный человек. Я его немного люблю…

– Нельзя любить двух сразу, так не бывает, – наставительно сказала Галя. – Ты просто уважаешь майора, а когда уважают, то…

Не закончив мысль, Галя замолчала. Ей тоже хотелось рассказать о Рыбине, но с чего начать, не знала.

– Я хотела уехать с Малой земли в свой батальон, – продолжала Таня. – Но не смогла этого сделать. Решила, что надо быть выше личных чувств. Мы создавали Малую землю, мы и должны соединить ее с Большой. Надо подавлять в себе бабьи слабости. Но как это трудно, Галя…

– Ты права. Война войной, а человек остается человеком. Мне тоже…

Она опять умолкла, не досказав.

В небе послышался гул самолета.

– Сейчас нам дадут бесплатное освещение, – заметила Таня.

С самолета сбросили светящуюся бомбу на парашюте. Она осветила море, стали видны корабли, идущие к Малой земле. Они казались черными точками. Вскоре около кораблей стали взметаться белые фонтаны. Это рвались вражеские снаряды.

– У меня сердце замирает каждый раз, когда вижу это, – вздохнула Таня. – Ведь там Виктор.

– А он тоже каждую ночь под обстрелом, – проговорилась Галя.

– Кто это – он?

– Рыбин. Тот офицер, который стоял со мной, когда ты подошла.

– На одной ноге сапог, на другой ботинок?

– Тот самый. Он начальник продовольственных складов на берегу. А берег обстреливают всю ночь. Его недавно ранило.

Помолчав немного, она почему-то тихо сказала:

– Он влюблен в меня.

И уже горячо и сбивчиво заговорила:

– С пустой душой приехала я сюда, ничто не мило было… Он первый заговорил со мной, сочувствовал… Он знал Колю, рассказывал, каким он был смелым разведчиком.

– Ты влюбилась в него? – приглушенным голосом спросила Таня и отодвинулась.

– Сразу и осуждаешь, – усмехнулась Галя. – Нет, Танюша, до этого дело не дошло.

И неожиданно для Тани засмеялась.

– Ты чего? – недоуменно уставилась на нее Таня.

– Знала бы ты, – сквозь смех проговорила Галя, – как Рыбин охраняет меня от других мужчин: наш терапевт начал ухаживать за мной. Рыбин взял его за шиворот и пригрозил вытрясти душу, если тот хоть раз намекнет мне о своих симпатиях. Теперь мужчины обходят меня стороной.

Подруги примолкли и во все глаза смотрели на то, что происходило на берегу. Картина обычная, но к ней нельзя привыкнуть. Среди разрывов снарядов причаливали мотоботы. Люди работали, не обращая внимания на фонтаны воды и осколки.

6

Выписавшись из госпиталя, капитан Уральцев поехал в отдел кадров политотдела 18-й армии.

Он чувствовал себя здоровым, настроение было превосходное. «Заштопали» его хорошо. Так уж случилось, что привезли его в тот город, куда эвакуировалась жена. После госпиталя он провел две недели дома, сумел за это время написать несколько очерков. Радовало и положение на фронтах. После разгрома гитлеровских войск на Орловско-Курской дуге инициатива перешла к Советской Армии. Исход войны уже был предрешен.

В отделе кадров, который помещался в Фальшивом Геленджике, Уральцева взяли на учет и отправили в Пшаду, где жили офицеры, находившиеся в резерве. Инструктор отдела кадров заявил ему:

– Замполитов в ротах теперь не полагается. Право, не знаю, на какую должность вас определить. Вы журналист. Но ваша специальность пока не требуется. В мае в дивизионных газетах была введена новая штатная должность – заместитель редактора. Но сейчас все газеты обеспечены сотрудниками. В общем, езжайте пока в резерв и отдыхайте. Как понадобитесь – вызовем.

Жизнь в окрестностях Пшады была привольной. Офицеры разместились в легких сараях невдалеке от моря. Спали на свежем сене. После завтрака купались, загорали. На берегу проводили время до обеда, а потом читали свежие газеты и журналы. Вечером смотрели кинофильмы. Некоторые шли в село. Покупали яблоки, груши, сливы. Было спокойно, сюда не доносились звуки разрывов, даже вражеские самолеты не появлялись над Пшадой.

Уральцеву было странно, что в такое время можно чувствовать себя отдыхающим. Что может быть чудеснее купания в море, прогулок по лесу, сна на свежем воздухе!

Все знали, что эта жизнь не надолго. В любой момент могут вызвать в отдел кадров. Каждый день несколько человек уезжали из Пшады. Ну, а пока… Уральцев просыпался рано утром и шел к морю. После завтрака отправлялся в лес. В конце дня – опять к морю.

Среди офицеров было немало участников боев на Малой земле. Часто они собирались вместе, говорили о пережитом.

Только сейчас Уральцев начинал понимать, какой славной страницей войдет Малая земля в историю Отечественной войны, и профессиональное чувство журналиста заставляло его записывать и записывать все, что слышал от других. Иногда он задумывался над тем, правильно ли поступил, уйдя из газеты на должность замполита командира роты разведчиков. Журналист видит многое. Замполит знает только свою роту, немного о своей бригаде, а уж о других бригадах, о моряках – только понаслышке. Теперь у него крепло желание вернуться в газету.

А вообще-то Уральцев гордился тем, что был разведчиком, и испытывал то, что журналист не испытывает. Даже один выход за передний край с десятком разведчиков, когда встречаешься с противником лицом к лицу, стоит многих интервью журналиста. Чтобы понять душу солдата, моральные силы, двигающие его на подвиг, на самопожертвование, надо быть с ним рядом, делать то, что делает он.

И в минуты таких раздумий Уральцев тосковал по своей роте. Он перебирал в памяти имена разведчиков, и ему казалось, что о каждом из них можно очень тепло написать. Как жаль, что бригады уже нет. Санинструктор Лосев рассказал ему еще в госпитале о героической смерти Глушецкого, о том, что почти все разведчики погибли, а бригаду пришлось расформировать.

Однажды во время завтрака офицерам объявили, чтобы никто не отлучался: должны приехать член Военного совета генерал Колонин и начальник политотдела полковник Брежнев.

Через час к сараям подъехал «виллис». Невысокий, плотно сложенный генерал был в кителе, застегнутом на все пуговицы. Полковник был одет полегче – в гимнастерку. Он чуть выше генерала, из-под широких темных бровей смотрят внимательные глаза.

Поздоровавшись, генерал спросил:

– Как живется?

– Как на курорте, – послышались голоса.

Генерал и полковник многих офицеров знали в лицо, встречались с ними во время боев на Малой земле. Завязался непринужденный разговор. Кто-то заметил, что хоть и хорошо в Пшаде, а на фронте куда лучше.

– Это почему же? – прищурился генерал.

– Там кормят жирнее!

Все рассмеялись. Колонин переглянулся с Брежневым и заметил:

– Думаю, что не успеете тут отощать. Времени не хватит.

Все поняли намек. Значит, что-то готовится и в резерве долго держать не будут.

Брежнев остановил свой взгляд на Уральцеве, чуть сдвинул брови.

– Лицо ваше знакомо, – сказал он, – а вот фамилию не припомню.

– Капитан Уральцев, был на Малой земле замполитом роты разведчиков в бригаде Громова, – доложил Уральцев.

– Помню, помню. Вы были со своими разведчиками на приеме в Военном совете двадцать третьего февраля. Так ведь?

– Так, – подтвердил Уральцев.

Брежнев опять чуть сдвинул брови.

– Читал статьи и очерки в газетах за подписью Уральцева. Вы писали?

Уральцев подтвердил и сказал, что ранее работал в газете.

– А почему ушли с этой работы? Впрочем, давайте продолжим разговор завтра. Приходите ко мне в одиннадцать. – Брежнев повернулся к другому офицеру: – Как здоровье? Давно из госпиталя?

Колонин и Брежнев уехали через час. Об истинной цели их приезда никто не узнал. Но все догадывались, что назревают какие-то перемены. Да и пора. На всех фронтах продвижение вперед, а здесь затишье.

После обеда почти все пошли на берег. Пошел и Уральцев. Сегодня, может быть, в последний раз искупается в море…

Лежа на камнях, он размышлял о предстоящей встрече с начальником политотдела. Как ответить ему на вопрос о причине ухода из газеты?

Конечно, прежде всего он покинул редакцию оттого, что сам хотел побывать в горниле войны, испытать то, что испытывает простой солдат. А потом, в этом он боялся пока признаться даже себе самому, потом он будет писать о войне большую книгу. Была и еще причина, впрочем, не причина, а обстоятельства, побудившие его уйти из газеты. Ему пришлось быть свидетелем проигранного боя. Виноват в этом был командир полка, не сумевший действовать в соответствии с обстановкой. Вернувшись в редакцию, Уральцев по горячим впечатлениям написал корреспонденцию: «Почему был проигран бой за село Н?» Досталось же в ней тому командиру полка. Но корреспонденция в газету не пошла.

– Не будем подрывать авторитет командира среди личного состава, – заявил редактор, возвращая Уральцеву статью.

Посчитав столь лаконичный довод редактора обидным, Уральцев подал рапорт о том, чтобы его отправили на передовую политруком роты.

Сейчас ему вспомнился разговор с Николаем Глушецким во время знакомства.

– Почему же вы ушли из газеты? – спросил тогда Глушецкий.

– Решил сам повоевать, а не только описывать воюющих.

– Когда грохочут пушки, молчат музы. Так, что ли?

– Не совсем…

Больше Уральцев ничего не сказал.

Полгода был он политруком в роте автоматчиков на Сталинградском фронте, четыре месяца – замполитом в роте разведчиков на Малой земле. Меньше года. Но какую роль сыграли эти трудные месяцы в его жизни! Как изменили они его представления о людях, о самом себе. Он сам в себе открывал такие черты характера, о существовании которых не мог и предполагать. Видимо, война раскрывает человека без остатка, заставляя его задуматься о себе, о своем месте в жизни.

А все-таки что он скажет Брежневу?

И Уральцев решил: «Скажу все как было».

Рано утром на попутной машине Уральцев вместе с десятком других резервистов отправился в Фальшивый Геленджик, где находился политотдел 18-й армии. Прихватили с собой вещевые мешки – весь фронтовой пожиток.

Политотдел размещался в двухэтажном деревянном доме с замысловатой башенкой на крыше. Сначала Уральцев зашел к инструктору отдела кадров. Тот сказал, что личное дело Уральцева он еще утром отнес начальнику политотдела Брежневу, и, пожимая плечами, заметил:

– А на какую должность вас будут сватать – мне неведомо. Может быть, полковник просто хочет с вами побеседовать.

До назначенного времени оставался еще час. Уральцев вышел во двор. На скамейке под деревом сидели три офицера и молча курили. Уральцев подсел к ним, а вещмешок положил на землю. Офицеры покосились на него, но ничего не сказали.

Вскоре из дома вышел невысокий круглолицый майор. В одной руке он держал пилотку, а другой вытирал пот с лица. Рот его был растянут в улыбке, а в серых глазах веселое удивление.

Медленно подойдя к скамейке, он устало опустился на нее и выдохнул:

– Снизили в звании и на Малую землю посылают…

– Чего же улыбаешься? – заметил усатый майор, сидевший рядом с Уральцевым.

– Дайте-ка, братцы, закурить.

Закурив, майор несколько мгновений молчал, видимо, о чем-то размышлял.

– Удивительное состояние, – заговорил он, разводя руками.

– Наказали меня. И здорово наказали. А вот не чувствую подавленности. Наоборот, горы готов своротить.

– Это потому, что избежал штрафной роты, – заметил усатый майор.

– Нет, не потому. Понимаете, так поговорил со мной полковник… Ну, прямо до самого сердца пронял. И теперь я знаю, что я такое был и каким мне надо быть. И отругал он меня, как надо, и дал почувствовать, что я есть человек нужный…

– Будем считать, что тебе повезло, – сказал усатый майор, вставая и подавая ему руку. – Что ж, прощай. Желаю тебе удачи на Малой земле.

Два других офицера поднялись тоже, подали бывшему майору руки, ободряюще похлопали по плечу и пошли следом за усатым.

Уральцев искоса посмотрел на «потерпевшего».

«Интересно бы знать, что за история приключилась с ним», – подумал он, но, глянув на часы, увидел, что времени для разговора нет. Через пятнадцать минут надо быть у Брежнева.

В коридоре Уральцев поставил вещмешок на подоконник. Когда часы показали одиннадцать, он постучал в дверь кабинета.

– Заходите, – послышалось за дверью.

Полковник стоял у окна и держал в руках раскрытую газету. Увидев Уральцева, он шагнул ему навстречу, протянул руку, чуть улыбнулся и сказал:

– Садитесь, поговорим.

Но сам не сел, а, положив газету на стол, заходил по комнате, взмахивая руками при каждом шаге.

– Прошу извинить за то, что буду ходить, – сказал Брежнев, снова чуть улыбнувшись. – С вашим личным делом я познакомился.

Конечно же, прежде всего он спросил о том, почему Уральцев ушел из военной газеты. Когда Уральцев рассказал, Брежнев в задумчивости произнес:

– Может быть, и мог вас обидеть подход редактора к вашей корреспонденции, не спорю. Но бесспорно одно: вы погорячились. Думаю, что в какой-то степени редактор был прав. Недостатков в наших фронтовых делах немало. Но мне кажется, что журналист, берясь за перо, в первую очередь должен подумать над тем, какую пользу принесет его статья.

Если она даст пищу врагам, то лучше ее не печатать, а принять иные меры для искоренения того недостатка, о котором идет речь. Скажите, поставили ли вы в известность Военный совет армии о неправильных действиях того командира полка?

– Нет, – признался Уральцев.

– Ну вот, видите. Разве же так можно? Следовало бы дать аргументированный рапорт в Военный совет. Там бы разобрались, что-то конкретное предприняли бы.

– Понял, товарищ полковник. Но, скажу вам откровенно, я не жалею о том, что побыл политруком роты автоматчиков, замполитом в разведке. Это было испытание и личных качеств и, если можно так выразиться, приближением журналиста к военной жизни.

– Может быть, и так, – задумчиво произнес Брежнев, продолжая вышагивать. – Спорить не буду, хотя можно и поспорить. А скажите-ка, скучаете по газете?

– Да, – признался Уральцев и невольно вздохнул. – Как-никак, а профессия по призванию, любимая и пожизненная. Жив останусь, после войны вернусь в газету.

– Почему же после войны? Можно и раньше. – Брежнев перестал ходить, сел рядом, доверительно заговорил: – Вот о чем нужно подумать, товарищ Уральцев. В этой войне наш народ показывает изумительное мужество. Каждый день приносит нам известия о героических подвигах. Но кончится война, пройдут десятилетия, и подвиги станут забываться. А забывать нельзя. Священный долг писателей и журналистов оставить в памяти поколений события Великой Отечественной войны. Вы как журналист должны быть летописцем героических событий. К сожалению, в нашей армейской газете штат полностью заполнен. В дивизионных штаты также укомплектованы. Но от нас уехал корреспондент фронтовой газеты. Тяжело заболел. Правда, не в моей власти назначать корреспондентов фронтовых и центральных газет, но рекомендовать могу.

Он встал, подошел к столу, взял папиросу. Закурив, сказал:

– Ну что ж, на этом мы и закончим нашу беседу. Идите в отдел кадров и получите направление в политуправление фронта. Зайдите там к редактору фронтовой газеты. Вечером я поговорю с ним по телефону. Желаю успеха. – Брежнев протянул руку. – Да, чуть не забыл, – спохватился он, – узнайте в редакции, собираются ли они написать о том, как на Малой земле убирали озимую пшеницу.

– Озимую?.. На Малой? – изумился Уральцев.

– Да, озимую. Удивительно, не правда ли? В долине около Станички кто-то осенью посеял пшеницу. Она выросла. Участок этот хорошо просматривается противником с Безымянной высоты, поэтому малоземельцы здесь не ходили. Это место почти не обстреливалось, и бомб тут упало совсем мало. Вот потому и созрел урожай. Замполит 255-й бригады подполковник Видов организовал уборку. Ночью срезали колоски. Потом молотили. На днях сюда, к нам, прислали несколько мешков с пшеницей и письмо. Просят переслать зерно ленинградцам. Советую зайти в отдел пропаганды, там подробнее расскажут. Если в редакции фронтовой газеты нет об этом корреспонденции, напишите сами. Итак, еще раз до свидания.

Уральцев вышел из дома – как на крыльях вылетел. Он не ожидал такого разговора. Думал, что будет он суше, официальнее, как это часто бывает, когда начальство вызывает офицера из резерва для назначения на должность.

На скамейке под деревом никого не было. Майор куда-то исчез. Уральцев пошел в отдел кадров.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Три недели Уральцев был на правах стажера. Но ни дня в редакции не провел, все в командировках – то у летчиков, то у снайперов, то у танкистов, сотни километров на попутных машинах, а чаще пешком.

Возвращение к газетной работе после двухлетнего перерыва было нелегким. Очерки и статьи получались длинные, с ненужными подробностями. Секретарь редакции ворчал, сокращая и причесывая рукописи. Только через три недели, когда Уральцев дал десятую по счету корреспонденцию о вылазке разведчиков в глубокий тыл врага, секретарь редакции хлопнул его по плечу: «Ни строчки не сократил, не выправил. Можешь, братец, можешь. Так держать!» А на другой день был подписан приказ о зачислении Уральцева в штат редакции и о присвоении звания майора. В тот же день послали в командировку под Новороссийск.

До работы в редакции ему многое было неясно в обстановке на Тамани. После завершения битвы на Курской дуге советские войска стремительно продвигаются по левобережной Украине к Днепру, заняты Орел, Белгород, Харьков. Прорвана блокада Ленинграда. Гитлеровским войскам в Крыму и на Таманском полуострове грозит окружение. Несмотря на это, гитлеровцы не отводят свои войска с Таманского полуострова. Наоборот, они укрепляют его. Почему? Некоторые офицеры, к которым обращался Уральцев с таким вопросом, говорили об упрямстве Гитлера и его генералов. Такой ответ не удовлетворял Уральцева.

Теперь-то он знал, пожалуй, многое. В заветной тетради появились записи, которые пригодятся и сейчас, и потом, после окончания войны. Записи были следующие: «Таманский полуостров по-прежнему имеет оперативное значение для гитлеровской армии. Дело в том, что наличие сильно укрепленных рубежей позволяет малыми силами удерживать этот плацдарм. На Таманском полуострове 17-я немецкая армия приковывает к себе значительные силы Северо-Кавказского фронта. Это во-первых. Во-вторых, удерживая порты Таманского полуострова, противник обеспечивает себе свободное использование морских коммуникаций и ограничивает действия нашего флота, который вынужден базироваться на отдаленные порты Кавказского побережья Черного моря. В-третьих, плацдарм прикрывает подступы к Крыму, который продолжает оставаться для противника базой, обеспечивающей бесперебойную работу авиации, действующей по объектам Северо-Кавказского и Украинского фронтов. Наконец, гитлеровцы прекрасно отдают себе отчет в том, что потеря Таманского полуострова приблизила бы непосредственную угрозу вторжения в Крым со стороны войск нашего фронта. Еще в марте Гитлер заявил в своей ставке о необходимости укреплять позиции на Таманском полуострове и приказал во что бы то ни стало удержать Новороссийск как один из главных опорных пунктов Голубой линии. Нужно это по двум соображениям: с одной стороны, политическое влияние на турок, которых все же думают втянуть в войну, с другой стороны, для удержания Черноморского флота вдали от Крыма».

«Гитлеровское командование разработало операцию «Кримгильда», предусматривающую эвакуацию части сил с Таманского полуострова для усиления своей Крымской группировки. Летом войска Северо-Кавказского фронта нанесли противнику большие потери, но прорвать Голубую линию не смогли. Гитлеровцы решили, что наши войска выдохлись, что Голубая линия неприступна, и начали частичную переброску армейских средств усиления в Крым. Отсюда напрашивается вывод, что немецкое командование отказалось от наступательных намерений на Таманском полуострове. Но сейчас гитлеровцы не только прекратили эвакуацию, но и наращивают силы на Таманском полуострове. Видимо, предчувствуют наше наступление на Голубую линию».

«Что такое «Голубая линия»? У побережья Азовского моря и у низовий Кубани плавни, лиманы, реки, ручьи. Тут Голубая линия начинается от косы Вербяной, проходит через плавни, затем по реке Курка. Вдоль берега реки противник соорудил земляные валы. Далее линия идет на восток по болотистой местности вдоль реки Адагум до станицы Киевской. Наступать тут очень трудно. Ни танки, ни пушки не пройдут. Затем Голубая линия поворачивает на юг. Здесь местность благоприятствует действиям всех родов войск. Но этот участок гитлеровцы особенно сильно укрепили. Здесь большое количество узлов обороны и опорных пунктов, расположенных в станицах и на господствующих высотах. Гитлеровцы построили тут доты, дзоты, по две-три линии траншей, к которым примыкают многочисленные стрелковые ячейки; весь передний край прикрыт густой сетью проволочных заграждений, завалами и минными полями. Они тянутся на глубину до пятисот метров. На каждый километр тут поставлено до трех тысяч мин – противопехотных и противотанковых».

«Противник хорошо использовал выгодные для него условия местности. На южной части Голубой линии от Неберджаевской станицы до Новороссийска горно-лесистая местность, труднодоступная. Тут гитлеровцы создали многоярусную систему огня в сочетании с лесными завалами. Особенно укрепили они Новороссийск. Его можно считать главным опорным пунктом Голубой линии. В городе главная полоса обороны состоит из трех позиций. Глубина этой полосы более пяти километров. А за главной полосой проходит вторая. Дома и целые кварталы превращены в опорный пункт. По нашим данным, в городе более пятисот оборонительных сооружений. Все кругом заминировано, оплетено проволочными заграждениями. На причалах, на молах доты, со стороны моря все заминировано».

А много позже, уже после войны, Уральцев записал в свою тетрадь то, чего не знал и не мог знать.

«10 марта 1943 года Гитлер вызвал в свою ставку командующего группой армий «А» Клейста, командующего 17-й армии Руоффа, командующего военно-воздушными силами Рнтхофена и заявил, что Новороссийск должен быть удержан во что бы то ни стало, а советские десантники сброшены в море».

«Для уничтожения Малой земли была создана специальная боевая группа, которой командовал генерал Ветцель. В его распоряжении было 4 дивизии. Эту группу поддерживало 500 орудий и минометов, свыше 1200 самолетов противника, в том числе 361 бомбардировщик, 71 штурмовик, 401 пикирующий бомбардировщик, 206 истребителей и 4 истребителя танков. Только в один день – 17 апреля – в налетах на Малую землю участвовало 1074 самолета.

Эта операция была закодирована под названием «Нептун». Морская часть этой операции называлась «Бокс».

Генерал-полковник Руофф дал клятву и подписал ее собственной кровью – сбросить малоземельцев ко дню рождения фюрера».

По подсчетам немцев, они потратили на каждого бойца Малом земли более пяти тяжелых снарядов. По их же статистике, на Малую землю выпущено более десяти эшелонов металла. Только за пять дней апреля немцы сбросили на Малую землю 17 360 бомб, не считая хлопушек и разных сюрпризов».

«Генерал-полковник Руофф заявил после апрельских боев: «Наступление было русскими разгадано прежде всего потому, что вследствие плохой погоды наступление, начиная с 7 апреля, откладывалось. Поэтому наступление наталкивалось на полностью подготовленное сопротивление».

«Новороссийский участок обороняют 1-я и 4-я горнострелковые дивизии румын, 73-я гренадерская, 125-я пехотная и 4-я горнострелковая дивизии немцев, 9-я кавдивизия румын, а также спецкоманды и части усиления. Участок у причалов и молов Цемесской бухты обороняют 16-й и 18-й отряды морской пехоты по 700 человек каждый и батальон морской пехоты до 500 человек. Их поддерживают два дивизиона артиллерии береговой обороны, рота тяжелого оружия и миннозаградительная команда.

На участке Малой земли от Станички до Федотовки противник имеет на один километр 1300 человек личного состава, 60 пулеметов, 20 минометов, 25 орудий».

«73-я гренадерская дивизия воевала в Польше, во Франции, штурмовала Перекоп, Севастополь, участвовала во взятии Новороссийска в сентябре 1942 года. Почти вся дивизия укомплектована унтер-офицерами в Граце, в основном баварцами. 125-я дивизия формировалась в Вюртемберге, воевала под Туапсе».

«Гитлеровский флот на Черном море насчитывает: 1 вспомогательный крейсер, 4 эсминца, 3 миноносца, 12 подводных лодок, 4 канонерские лодки, 18 торпедных катеров, около 130 сторожевых катеров и катерных тральщиков, свыше 100 самоходных барж и морских паромов».

По случаю зачисления в штат редакции Уральцев раскошелился на «званый обед». Подвыпив, газетчики затянули песню. Это была песня о военных журналистах. Отправляясь в район Новороссийска, Уральцев напевал ее:

2

О предстоящем совещании политработников 18-й армии Уральцев узнал на командном пункте. А политработников собирали в Фальшивом Геленджике, где находился политотдел армии. Ему хотелось приехать на совещание часа за два до начала, чтобы завести знакомства с политработниками, попросить их написать в газету.

Но попутная машина, на которой Уральцев ехал, поломалась в пути, и на совещание он попал, когда все уже собрались и ждали с минуты на минуту начальника политотдела полковника Брежнева. Заводить знакомства было поздно. Разве что после совещания.

Уральцев сел невдалеке от выхода. В большой комнате собралось не менее полусотни человек. Некоторые разговаривали вполголоса, но большинство молчали.

Полковник Брежнев вошел как-то незаметно. Несколько мгновений он стоял, обводя людей взглядом, улыбнулся и спросил:

– А кто тут собрался?

Все встрепенулись, раздалась команда:

– Встать! Смирно!

Брежнев сделал жест рукой, означающий, чтобы садились, и, не подходя к столу, заговорил:

– Я не случайно спросил, кто тут собрался. Неужели политработники? Почему же тягостная тишина, не слышно шуток, песен? Ни за что не поверю, что с такими постными лицами вы ходите в роты.

Он подошел к сидящим посреди комнаты, подсел и спросил:

– Какая у малоземельцев любимая песня?

– Чаще поют «Прощай, любимый город», – ответил майор, сидящий справа от Брежнева.

– Вот и давайте споем ее. Кто затянет?

Все смущенно молчали.

– Ну вот, застеснялись, – с веселой укоризной сказал Брежнев. – Мне, что ли, быть запевалой? Ладно уж, заведу.

И он запел. Песню подхватили, сначала нестройно, потом распелись. Когда песня затихла, Брежнев похвалил:

– Хорошо получилось.

Кто-то затянул другую, веселую. Нашелся и такой, кто браво подсвистывал.

Уральцев пел со всеми, поглядывая на Брежнева. Ему вспомнилось, как начальник политотдела приезжал на Малую землю.

Брежнев поднялся, веселыми глазами окинул сидящих и сказал:

– Добре спивали, как говорят на Украине. Вроде разминки получилось. Жаль, гармониста нет, а то сплясал бы кто. Ну, да ладно. Пора делом заняться.

Он подошел к столу, и сразу его лицо стало серьезным.

– Сегодня мы собрали вас не для того, чтобы вы слушали нас, а чтобы послушать вас. Более пяти месяцев наша армия находится в обороне, накоплен богатый опыт партийно-политической работы. Вот об этом опыте вы и расскажите нам. А мы обобщим его, постараемся, чтобы лучший опыт стал достоянием всех частей и подразделений. Вы, конечно, понимаете, что нам не век стоять в обороне. Расскажите, что вы делаете для воспитания у личного состава наступательного духа.

Придет день, когда и мы пойдем вперед. Готовы ли вы к этому? Итак, кто начнет? Предоставим слово товарищу Швецу.

Поднялся пожилой грузный подполковник с одутловатыми щеками. У него были резкие черты лица, хмурый холодный взгляд. Глядя на него, Уральцев подумал: «Этот человек, вероятно, никогда не улыбается. Вот прямая противоположность Брежневу».

Швец был начальником политотдела 176-й Краснознаменной стрелковой дивизии, находящейся на Малой земле. Свой отчет он заранее написал и даже отпечатал на машинке. Читал, не отрываясь от текста, и так монотонно, с такими паузами, будто каждое слово из него вытягивали клещами. Уральцев подумал: «Так и усыпить можно. Как он выступает перед солдатами?» Однако сведения, которые сообщал подполковник, были интересными.

Подполковник закончил читать и вопросительно посмотрел на начальника политотдела, думая, по-видимому, что тот задаст вопрос. Но вопросов не последовало, только Брежнев сказал:

– Оставьте свой отчет нам. Садитесь. Прошу товарищей, которые будут выступать, говорить поживее, поменьше заглядывайте в свои памятки. То, что вы написали, останется у нас, а вы дополняйте написанное интересными примерами.

Слушая выступавших политработников, Уральцев поражался обилию форм партийно-политической работы и думал: «Правильно сделал политотдел армии, решив обобщить опыт».

Особенно ему понравилось выступление заместителя начальника политотдела 107-й бригады майора Копенкина. Он так живо рассказывал о том, как работают политработники на горе Колдун, что Уральцеву захотелось побывать в этой бригаде и увидеть жизнь десантников на самом левом фланге Отечественной войны.

После окончания совещания Уральцев подошел к Копенкину и познакомился. Майор был худ, с преждевременными морщинами на лбу и около губ. На бледном лице усталость. Но его голубые глаза смотрели с веселым любопытством, а на обветренных губах постоянно теплилась доброжелательная и в то же время стеснительная улыбка.

– Хотите к нам? Милости просим. Ночью приходите в порт.

Когда стемнело, Уральцев пришел в порт.

Здесь он не был с памятной февральской ночи, когда рота разведчиков грузилась на сторожевой катер. Ему вспомнилось, что командир катера был другом Николая Глушецкого. «Если мне не изменяет память, его фамилия Новосельцев. Вернусь с Малой – постараюсь увидеться с ним», – подумал Уральцев.

Через полчаса Уральцев сидел в мотоботе.

Такого боевого корабля он еще не видел, но знал, что эти железные плоскодонные корабли, рожденные изобретательными волжскими мастерами-судостроителями во время битвы за Сталинград, черноморские моряки сначала невзлюбили и презрительно называли их корытами, лаптями и с неохотой шли служить на них. Однако за месяцы боев на Малой земле эти тихоходные суда с не очень сильным мотором и грузоподъемностью не более шести тонн доставляли на плацдарм грузы, необходимые десантникам. Отважным мотоботчикам не страшны были штормы, бомбежки, артиллерийские обстрелы, налеты вражеских торпедных катеров. Во флотской газете Уральцев читал корреспонденции о подвигах мотоботчиков, и самому хотелось познакомиться с ними поближе.

В мотоботе было тесно. Уральцев и Копенкин сидели, сжатые со всех сторон. Вскоре зачавкал мотор, и мотобот медленно отошел от причала.

Обогнув Тонкий мыс, караван мотоботов и сейнеров взял курс на Малую землю. Левее и впереди шли сторожевые катера, в задачу которых входила охрана кораблей.

В небе послышался гул вражеского самолета, и вскоре над морем повисла на парашюте светящаяся бомба.

– Сейчас начнется сабантуй, – спокойно произнес Копенкин.

Уральцев огляделся. Справа и слева шли мотоботы, сейнеры находились позади. Какой-то пулеметчик длинной очередью распорол парашют бомбы, и она, рассыпая искры, нырнула в воду. Но тут же в воздухе повисла вторая. А через несколько мгновений кругом с глухим гулом начали взметаться султаны воды – это рвались вражеские снаряды. Слева, в затемненной части горизонта послышались пулеметные очереди. Трассирующие пули сверкали, как светлячки.

– Немецкие катера налетели, – пояснил Копенкин. – Наши охотники ведут с ними бой.

Впереди мотобота выросла гора воды и тут же опустилась.

Рулевой не отвернул, он знал, что второй раз на этом месте снаряд не разорвется, а где-то сбоку или позади. Всех находящихся на судне окатило водой. Кто-то озорно крикнул:

– Спасибо за душ!

Еще один снаряд разорвался поблизости. Опять окатило водой, но на этот раз благодарности за душ не последовало, стоявший у борта лейтенант схватился за правую руку.

– Кажется, осколок царапнул, – обеспокоенно сказал он и, вынув из кармана здоровой рукой индивидуальный пакет, повернулся к стоящему рядом сержанту: – Перевяжите.

Сержант забинтовал его руку выше локтя, не разрезая рукава. Лейтенант морщился и вполголоса чертыхался.

Старшина мотобота успокоительно заметил:

– Вы не сходите на берег. Вернетесь с нами, и вас отправят в госпиталь.

– Спасибо, – проворчал лейтенант. – Я и на Малой земле вылечусь.

Еще несколько минут – и мотоботы войдут в мертвое пространство. Казалось, что в эту ночь все обойдется благополучно. Но неожиданно на мотоботе, идущем правее, вспыхнул огненный факел. Мотобот остановился. Люди, находящиеся на нем, прыгнули в воду.

Не дожидаясь команды, рулевой мотобота, на котором находился Уральцев, повернул руль и направил судно к месту катастрофы. Туда же поспешили еще два мотобота. Вскоре все плавающие были подняты на борт.

На горевшем мотоботе остались два матроса. Один из них крикнул:

– Берите на буксир, а мы будем тушить пожар.

– На нем ящики со снарядами, – заметил старшина мотобота.

– Они могут взорваться? – встревожился кто-то.

– Если не потушат. Тогда мотоботу капут.

– И нам достанется.

– Может, и достанется, – спокойно произнес старшина.

– Так какого черта!.

– Не бойтесь.

– А я и не боюсь. Скажи лучше, как перебраться туда, помогу ребятам тушить.

– Управятся сами.

«Удивительно спокойный старшина», – подумал Уральцев, чувствуя себя не очень уютно.

Но вот мотобот вошел в мертвое пространство, вражеские снаряды теперь рвались позади, Матросы пострадавшего судна потушили пожар.

Уральцев вздохнул облегченно, когда мотобот ткнулся в берег.

3

Землянка политотдела 107-й бригады находилась в балке за скатом горы Колдун.

В землянке оказался только одни солдат, который спал на топчане около входа. На столе горела самодельная лампа – гильза от снаряда, сплющенная с одной стороны. Здесь же лежали газеты, журналы.

Солдат поднялся и вопросительно посмотрел на Уральцева.

– Я корреспондент, – сказал Уральцев. – Где политотдельцы?

– Все на передовой, вернутся на рассвете. Ложитесь пока отдыхать.

Солдат опять лег. Уральцев также лег на топчан, застланный плащ-палаткой, и сразу заснул. Он не слышал пришедших на рассвете работников политотдела. Проснулся, когда солнце поднялось и сквозь дыры в плащ-палатке высветило землянку.

На всех топчанах спали люди. Уральцев вышел из землянки, у входа сидел на пустом снарядном ящике солдат и что-то писал.

– Доброе утро, – приветствовал солдат, вставая. – Умываться будете, товарищ майор?

– Да не прочь.

Солдат принес котелок с водой, полотенце.

Умывшись, Уральцев спросил:

– А где блиндаж начальника политотдела?

Тот указал.

Идти пришлось недалеко. Командир бригады и начальник политотдела жили в одной землянке. У придвинутого к стенке стола сидели командир бригады полковник Косоногов и его заместитель по политчасти, он же начальник политотдела подполковник Кабанов, майор Копенкин и капитан Плотнянский стояли. Когда Уральцев представился, Косоногов протянул ему руку и приветливо сказал:

– Добро пожаловать на самый левый фланг войны. Долго ли намерены прожить у нас?

– Дня два-три.

– Почему так мало?

– Не от меня зависит. Разные задания получаю…

– Понятно. А вот на правом фланге Малой земли, в двести пятьдесят пятой бригаде, поселился корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко. Несколько месяцев там живет. Наведывается он и к нам, правда редко. Переманивали мы его, обещали персональную землянку соорудить, но не захотел.

– Персональная землянка – это заманчиво, – улыбнулся Уральцев.

Косоногов тоже улыбнулся, но тут же притушил улыбку.

– А скажите, товарищ корреспондент, верно ли, что на совещании в политотделе армии нас похвалил полковник Брежнев? Копенкин уверяет.

– Верно, похвалил, – подтвердил Уральцев. – Я прибыл к вам тоже потому, что Копенкин заинтересовал меня своим докладом.

Подполковник Кабанов в задумчивости произнес:

– Чувствую, что вскоре Брежнев появится у нас.

Уральцев не стал его спрашивать, почему у него такое предчувствие, а только поинтересовался, был ли начальник политотдела армии в их бригаде.

– Конечно, – ответил Кабанов. – В мае обошел все батальоны, вручал награды, сфотографировался с нами.

Косоногов повернулся к Копенкину:

– Действуйте, майор, как условились. Вместе с капитаном подбирайте людей. Можете идти.

Майор и капитан козырнули и вышли.

– Как, Васек, не пора ли позавтракать? – обратился Косоногов к подполковнику. – Товарищ корреспондент не откажется, думаю, разделить с нами утреннюю трапезу.

– Не откажусь, – подтвердил Уральцев.

Его несколько удивило, что полковник назвал начальника политотдела уменьшительным именем. Судя по тому, как уважительно и ласково он произнес слово Васек, между ними дружеские отношения. Кабанов выглядел лет на пятнадцать моложе Косоногова, вероятно, ему не более тридцати, может, чуть больше. Лицо у него совсем моложавое, даже юношеский румянец на щеках сохранился. Он весело щурит голубые глаза, а на четко очерченных губах спокойная усмешка. Сам он невысок, строен, подтянут. Косоногов прямая противоположность ему. Полковник толстоват, у него широкое добродушное лицо с сеткой морщин под глазами. Но, несмотря на полноту, как позже убедился Уральцев, он подвижен и неутомим.

За завтраком Кабанов спросил Уральцева:

– Вы прибыли к нам не в связи с готовящимися событиями?

Уральцев решил, что Кабанов имеет в виду, когда войска на Малой земле перейдут в наступление и соединятся с Большой, и ответил, что ему ничего не известно, но что Брежнев предупреждал, чтобы были готовы к наступлению.

– Его привела к нам журналистская интуиция, – усмехнулся Косоногов. – По сравнению с другими частями, обороняющими плацдарм, у нас есть особенность. Гора Колдун господствует над плацдармом. С нее просматривается вся система обороны как наших войск, так и противника. Но нам не удалось занять пятую сопку Колдуна, она осталась у немцев. С нее им виден плацдарм и подступы к нему с моря. Сейчас перед нами поставлена задача – овладеть этой сопкой.

– Когда это произойдет?

– В ближайшие дни.

– Тогда я остаюсь у вас до тех пор, пока сопка станет вашей.

После завтрака Уральцев, попросив связного, пошел в батальоны. В полдень он поднялся на вершину горы, где находился дежурный офицер. В бинокль он долго смотрел на открывшуюся перед ним картину. Вот разрушенное здание, причал, к которому в февральские ночи приставали катера с десантниками, левее Станичка, в которой теперь не видно ни одного уцелевшего дома. Еще левее находится кладбище, которое так и не удалось отбить у гитлеровцев. Оттуда плацдарм виден как на ладони. От кладбища идет дорога к горе Колдун. Большая часть ее осталась на нейтральной полосе. За дорогой Безымянная высота. На ней видны окопы противника, проволочные заграждения. Уральцев знал, что за Безымянной горой находятся вражеские батареи. Немецким корректировщикам удобно корректировать огонь своих батарей по всему плацдарму.

Опустив бинокль, Уральцев задумчиво произнес:

– Не понимаю, как десантники держатся на этом пятачке земли. Ведь противнику видны все окопы, все огневые точки, все орудия.

Дежурный офицер пожал плечами.

Уральцев опять поднес бинокль к глазам. Теперь он пытался найти в Станичке тот квартал, где его ранило. Но ни квартала, ни отдельных домов не существовало, сплошные развалины, заросшие бурьяном. Виднелись только траншеи. Вся Малая земля была изрезана ими. Уральцеву вспомнилось, как кто-то в штабе армии сказал, что на Малой земле общая длина траншей более ста километров. И сейчас, глядя на них, он подумал, сколько труда вложили солдаты и матросы, чтобы в каменистой земле прорыть траншеи, оборудовать блиндажи, соорудить позиции для пулеметов и орудий.

А все же где то место, где его ранило, где с риском для жизни его спас Лев Зайцев?

Кажется, вон там, где на бугре виднеется одна стена разваленного дома. Там находилось боевое охранение немцев. Пленного тогда взять не удалось. Но сам Уральцев мог оказаться в плену, если бы на выручку не бросился Лев Зайцев. Где-то он сейчас, этот парень? Кажется, его тоже ранило.

Не сводя взгляда с памятного места, Уральцев вспоминал друзей – разведчиков Глушецкого, Семененко, Крошку, Гриднева, Логунова… Свела их война, сдружила, а потом безжалостно разлучила, может быть навсегда. Эх, война, война…

4

Ночь Уральцев провел у пулеметчиков на самом левом фланге.

На рассвете он распростился с пулеметчиками и пошел с командиром роты в его блиндаж. Он не успел поговорить с ним, как командира роты вызвали по телефону в штаб батальона. Он пошел вместе с ним.

Штаб батальона оказался совсем близко, метрах в двухстах. Около блиндажа, укрытого скалой, сидели на земле человек двадцать, а на обрубке дерева сидел полковник. Это был Брежнев.

«Кабанов как в воду смотрел», – подумал Уральцев, подходя ближе.

У всех в руках, в том числе у полковника, были котелки и ложки. Брежнев что-то рассказывал, видимо смешное, потому что солдаты улыбались. Увидев Уральцева, Брежнев не выразил удивления, а только, кивнув головой в знак приветствия, спросил:

– Понравились ребята из сто седьмой?

– Ребята что надо, – ответил Уральцев.

– Присаживайтесь за солдатский обед.

– Не откажусь.

Уральцеву дали котелок, а ложка у него была своя.

Покончив с обедом, Брежнев вынул пачку «Казбека».

– Теперь покурим, – сказал он, протягивая пачку желающим.

Папиросная коробка враз опустела.

– За обед благодарствую, – сказал Брежнев. – Повар у вас отменный. Плохо, что не хватает витаминов. Но тут не его вина. Наши интенданты стараются, однако не всегда им удается добыть то, что надо. Вашему командующему в день рождения преподнесли дорогой подарок. Что – думаете? Две головки чеснока. Он дал друзьям по зубочку, а те натирали хлеб и ели с таким наслаждением, словно неделю были голодными.

– Да, – протянул кто-то из солдат. – Я бы за головку чеснока или лука отдал две банки американской тушенки.

– Мы знаем, – продолжал Брежнев, – что есть немало случаев заболеваний авитаминозом, куриной слепотой. Мы принимаем меры, но, к сожалению, многое зависит не от нас. Недолго, однако, товарищи, сидеть нам на этом пятачке. Вероятно, вы сами чувствуете, что назревают события, что скоро соединим Малую землю с Большой и двинем вперед.

– Это точно, товарищ полковник, – заметил один солдат, – Есть у нас такое предчувствие.

– А готовы вы к этому? – спросил Брежнев, обводя всех взглядом. – Есть такая болезнь – окопная. Месяцами сидит солдат в окопе, надежно укрыт от пуль и снарядов. И вырабатывается у него боязнь пространства.

– Чего греха таить, товарищ полковник, есть у нас такое заболевание, – сказал сержант, сидящий справа. – Разговоры у нас об этом идут.

– Это хорошо. Вам предстоит бой за пятую сопку. Экзамен вашей бригаде.

– Заберем. Она у нас как чирей на шее.

– Вопросы у вас ко мне есть? – спросил Брежнев, глянув на часы. – До вечера хотел бы побывать и в других батальонах.

Вопросы, конечно, оказались. Ответив на них, Брежнев поднялся.

– До следующей встречи. – Подозвав Уральцева, он сказал: – Об опыте партийно-политической работы в обороне, пожалуй, поздновато писать. А вот о бое за пятую сопку, о том, как политработники готовят личный состав к наступательным боям, следует уделить побольше внимания.

– Я такого же мнения.

– Долго намерены пробыть тут?

– Пока сопку не возьмут.

В землянке политотдела находился только один солдат. Оказалось, что все работники политотдела ушли в «клуб» на концерт. Клубом назывался просторный цементированный подвал, где когда-то хранилось вино в больших бочках. Вина в бочках не было, а бочки использовали на строительстве блиндажей и для поварских нужд, подвал приспособили под санчасть. Когда раненых не было, здесь демонстрировали кинофильмы и устраивали концерты художественной самодеятельности. Да, в бригаде за месяцы обороны усилилось не только движение снайперов, но развилась и художественная самодеятельность. Бывший политрук пулеметной роты Николай Гавриленко стал начальником клуба.

– А что сегодня в клубе? – поинтересовался Уральцев.

– Полковник Брежнев прислал армейский ансамбль песни и пляски, – пояснил солдат. – Полковник вручал ордена и партбилеты. Потом беседовал с солдатами, сфотографировался с ними. Концерт дается для награжденных и молодых коммунистов.

– А Брежнев в клубе?

– Он ушел в политотдел корпуса.

«Так и знай, ночью появится в других бригадах», – подумал Уральцев, завидуя энергии начальника политотдела армии.

Сам он устал, и не было желания идти в клуб. Не раздеваясь, лег на ту койку, на которой спал позавчера.

Он заснул не сразу. Одолевали разные мысли. Завтра предстоит бой, солдаты и офицеры будут штурмовать вражескую позицию, а он будет где-то поблизости наблюдать, а после боя спрашивать, кто отличился, потом напишет об этом небольшую статью. Но ведь он сам умеет воевать. Умеет! В этом все дело. Не лучше ли попросить назначить его на политработу в одну из бригад. А то ведь после войны найдутся умники, будут говорить, дескать, кто-то воевал, а кто-то наблюдал за тем, как воюют, действовал карандашом, а пистолет из кобуры ни разу не вынимал.

Длинный день в августе. И жаркий. К концу дня у Уральцева гудели ноги от подъемов и спусков в гору и под гору. На наблюдательный пункт пришел, когда солнце коснулось горизонта. Здесь находились полковник Косоногов, подполковник Кабанов и еще несколько офицеров. Поздоровавшись, Уральцев устало опустился на обрубок дерева.

Через полчаса должна заработать артиллерия. Уральцев посматривал на озабоченные лица офицеров, но ни с кем не заговаривал, понимая, что сейчас не до него. Он знал, что артиллерийская обработка обороны противника будет недолгой. Штурмовой отряд ворвется во вражеские траншеи с фланга. В наступивших сумерках противник не будет иметь возможности вести прицельный огонь. План штурма сопки, разработанный Косоноговым, неплох. Весь расчет на внезапность. Но если противник разгадает замысел, то обстановка осложнится. Как в таком случае будет действовать командир бригады, Уральцев не знал, но, видимо, какой-то вариант имелся.

Кабанов вынул из кармана листовку, протянул Уральцеву.

– Получили из политотдела армии. Накануне наступления раздадим по ротам. Судя по ней, недалек тот день, когда Малая земля соединится с Большой.

Уральцев прочитал:

«Боевые товарищи! Приближается время освобождения Тамани от вражеских банд. Ваша роль в этом огромна, за вашими боевыми действиями с напряжением, с надеждой будет следить весь народ. Военный совет выражает уверенность, что войска левого фланга советско-германского фронта, верные своим боевым традициям, будут идти в ногу со всей Красной Армией. К полной победе над врагом, к торжеству нашего правого дела…»

Прочитав, Уральцев встревожился. Ночью надо обязательно вернуться в Геленджик. Если общее наступление – дело нескольких дней, то его, конечно, разыскивает редактор, чтобы дать соответствующее задание.

Глянув на часы, Кабанов спокойно и, как показалось Уральцеву, с какой-то застенчивой улыбкой сказал:

– Через несколько минут начнется.

Размышления Уральцева прервал залп минометов. Он вскочил и высунул голову из ячейки. Мины рвались перед всем передним краем бригады. Вскоре сопку заволокло дымом и пылью.

«Что я тут увижу и узнаю?» – озадаченно подумал Уральцев и покосился на командира бригады, наблюдавшего в стереотрубу.

У всех офицеров, находившихся здесь, были сосредоточенные лица, все смотрели в ту сторону, где рвались мины.

Прошло пятнадцать минут. На какое-то время взрывы затихли, но тут же донеслись выстрелы из автоматов и пулеметов, крики «ура». Кричали и стреляли не только бойцы штурмового отряда, но и солдаты стрелкового батальона, находившегося в обороне напротив сопки и демонстрировавшего ложную атаку.

Командир бригады приказал перенести артиллерийский огонь в глубь обороны противника, по его батареям.

Через несколько минут стрельба послышалась на вершине сопки.

Оторвавшись от стереотрубы, командир бригады вытер вспотевшее лицо.

– Темнеет, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Ни шиша в трубу не видно.

Уральцев опять подумал: «Ничего-то я тут не увижу. Надо было пойти со штурмовым отрядом. Ребята уже на сопке».

Прошло полчаса. Стрельба на вершине стала затихать. Командир бригады и начальник политотдела обеспокоенно переглянулись. Что происходит там, на вершине, скрытой темнотой и дымом?

До сих пор молчавшая вражеская артиллерия открыла огонь.

Телефонист подал трубку командиру бригады. Тот выслушал и заулыбался:

– Ура, Васек, – повернулся он к Кабанову. – Плотнянский доносит, что сопка наша.

«Так быстро!» – поразился Уральцев.

– Теперь надо закрепиться, – сказал Косоногов и приказал командиру второго батальона выдвинуть на новый рубеж две роты.

Эти роты, заранее подготовленные, должны закрепить успех штурмового отряда.

Стало совсем темно. На сопке происходила незначительная перестрелка. Из батальона сообщили, что вершина полностью очищена от гитлеровцев и стрелковые роты оборудуют позиции по ту сторону вершины, а саперы минируют впереди их местность. Сообщили также, что в штурмовом отряде трое убито, семь ранено. Убито тридцать два гитлеровца, шесть немецких солдат сдались в плен.

– Пленных немедленно в штаб, быстро допросить и доложить мне, – приказал Косоногов.

Час спустя немцы сделали огневой налет на сопку и перешли в контратаку. Опять застрекотали пулеметы и автоматы. Но немцы не мастера в ночном бою. Расчет командира бригады был именно на это – в сумерках занять сопку, ночью отбивать контратаки противника и крепить оборону.

Контратака противника была отбита. Командир батальона сообщил, что у него потерь нет, а многие солдаты противника подорвались на минах, которые саперы успели поставить.

– Продолжать минировать, – дал указание Косоногов.

На НП появился инструктор политотдела капитан Каневский, находившийся в штурмовом отряде. Подойдя к Косоногову, он доложил:

– Пленные рассказали, что огневой налет застал их врасплох. Их офицеры не сразу сообразили, в чем дело. А когда наш батальон открыл стрельбу из пулеметов и раздались крики «ура», они всполошились, уцелевшие бросились в ячейки, чтобы приготовиться к отражению атаки. Они не ожидали, что с фланга налетит наш штурмовой отряд. У них началась паника, стали убегать.

– Похоже, что так и было, – заметил Косоногов.

Время близилось к полуночи. С НП никто не уходил. Ужинали здесь. Кабанов отправил Каневского отдыхать. Когда над морем повисли парашюты и стали рваться снаряды, Уральцев забеспокоился. Пора идти к берегу. Он сказал об этом Кабанову.

– Подождите пятнадцать минут, напишу политдонесение передадите в политотдел армии, – сказал Кабанов и ушел в землянку, где горела лампа.

Косоногов подозвал Уральцева и, пытливо глядя на него, спросил:

– Как вы с журналистской точки зрения оцениваете сегодняшний бой?

Уральцев полол плечами и признался:

– Не совсем разобрался.

– Недовольны? – удивился Косоногов.

– Что вы, наоборот, я поражен, как быстро все произошло, молниеносный рывок – и, как говорят на флоте, морской порядок.

– Расчет был на внезапность и быстрый натиск, на хитрый маневр, – сказал Косоногов. – И он оправдался. А оправдался потому, что штурмовой отряд показал отличное воинское мастерство. Противник не успел опомниться. Я рад успеху вдвойне – и потому, что взяли сопку, которая была как бельмо па глазу, и потому, что этот бой показал высокий наступательный порыв. Теперь я с уверенностью могу доложить Военному совету армии, что моя бригада готова к наступательным боям.

«Надо запомнить его слова, – подумал Уральцев. – Он кратко сформулировал содержание моей статьи об этом бое».

Из землянки вышел Кабанов и подал Уральцеву конверт:

– Надеюсь, не забудете.

Он пожал Уральцеву руку и пожелал доброго пути. Уральцев простился с Косоноговым и другими офицерами, находившимися на НП, и пошел по тропинке, ведущей к берегу.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Давно никто не видел таким возбужденным командира дивизиона морских охотников капитан-лейтенанта Корягина. Он прибежал от командира базы со сдвинутой па ухо фуражкой, его зеленоватые глаза потемнели.

Таким он обычно бывал на борту корабля при выполнении боевого задания. На берегу его привыкли видеть уравновешенным, даже медлительным.

Значит, что-то случилось.

Опытным командирам кораблей нетрудно было догадаться о причине. Все знали, что в Геленджикскую бухту стянули со всех портов различные высадочные средства, что вот уже месяц идут усиленные тренировочные занятия катерников и морских пехотинцев. На командирских занятиях изучался опыт предыдущих десантных операций. Даже матросам было ясно, что готовится новая десантная операция. Не знали командиры только даты и места, куда десант будет высаживаться. О месте высадки среди офицеров шли споры. Одни говорили, что десант следует высаживать в Новороссийский порт. Другие были уверены, что подобная операция будет обречена на неудачу, ибо гитлеровцы превратили порт и город в неприступную крепость. Высказывались предположения, что десант будет высажен в Анапе, а может быть, даже в Крыму.

Собрав командиров кораблей, Корягин поднял сжатый кулак и резко опустил его.

– Вот и дождались мы, товарищи офицеры, долгожданного дня. Верховное Командование поставило Северо-Кавказскому фронту и Черноморскому флоту задачу – совместными ударами с суши и десанта с моря освободить Новороссийск. Будем высаживаться в порт. Прямо в пасть врага. Целый год гитлеровцы укрепляли город и порт. Они возвели там более пятисот оборонительных сооружений – дотов и дзотов, все причалы, молы, портовые постройки заминированы, причем мины не только на береговой черте, но и на воде и под водой. Между молами установлены боносетевые заграждения, соединенные с минами и фугасами. Гитлеровцы имеют возможность сосредоточить по десанту более ста шестидесяти орудий, причем только в районе порта пятьдесят. Вот какой орешек нам надо расколоть.

Он обвел взглядом командиров, пытаясь прочесть на их лицах впечатление от такого сообщения. Лица были серьезны, суровы и спокойны.

Новосельцев толкнул Школьникова локтем и шепнул:

– Что я говорил? Так и есть…

– Но неприступных крепостей не бывает, – продолжал Корягин. – Это еще Суворов доказал. Наш десант в порт Новороссийск дерзок по замыслу и нов по исполнению. Таких десантов в истории войны на море еще не было. Как мы будем проходить ворота между молами? Боновые заграждения подорвет торпедный катер и даст сигнал. По сигналу в порт ворвутся торпедные катера и выпустят торпеды в причалы, па которые потом высадятся десантники. Одновременно наша артиллерия с Большой и Малой земли открывает огонь из сотен орудий. А ночные бомбардировщики будут действовать ранее. Шумом своих моторов они заглушат шум корабельных. Вслед за взрывами торпед рванем мы и высадим десантников. За ночь каждый катер должен сделать несколько рейсов. Начальник штаба огласит приказ командира базы.

Начальник штаба дивизиона капитан-лейтенант Сорокин прочитал приказ, детализирующий действия кораблей базы.

– Все понятно? – спросил Корягин, когда приказ зачитали.

– Все ясно, – раздались голоса.

Корягин наклонился к Бородихину, сидящему рядом:

– Комиссар, ты что-то скажешь?

Бородихин поднялся, пригладил рукой непокорные волосы. У него был такой вид, словно он выступает на очередном политзанятии, а не накануне грозного боя. Слегка улыбнувшись, он со вздохом проговорил:

– Ну, что вам сказать, боевые друзья? Вас не учить, вы все сами знаете. Не первый раз вам вступать в смертельную схватку с сильным и коварным врагом. Сейчас, когда придете свои корабли, соберите команды. Примите клятву, такую, как куниковцы давали перед высадкой на Малую землю.

Кто-то спросил:

– А текст клятвы нам дадите?

Бородихин отрицательно покачал головой.

– Не дам. Составляйте на кораблях. Пишите в ней те слова, которые вам подсказывает сердце.

Бородихин взмахнул рукой и громко, так, чтобы слышали все, сказал:

– Счастливый путь! Ни пуха ни пера!

И офицеры дружно ответили:

– К черту!

Все рассмеялись. Заулыбался и Корягин.

– По кораблям! – скомандовал он. – На берег не отлучаться, с корабля никого ив отпускать.

Новосельцев вышел вместе со Школьниковым.

– Да, – задумчиво протянул Новосельцев, – прямо в пасть врага.

– К черту в зубы, – подтвердил Школьников.

– После такого десанта американским и английским воякам стыдно будет. Мудрят со вторым фронтом, никак Ла-Манш форсировать не могут. А кораблей у них – уйма, много специальных десантных. У нас ни одного такого нет.

– А ну их… Они мастера чужими руками жар загребать!

Школьников нахмурился и вздохнул. Пройдя молча несколько шагов, он вдруг заговорил, торопливо, сбивчиво:

– Никогда не испытывал такого, как сейчас. Стыдно признаться. Все два с лишним года войны не думал о смерти, хотя каждый день рядом с ней хожу. Привык. А вот сегодня думаю о ней, и такое у меня появилось желание уцелеть в этом бою, так, чтоб даже не царапнуло. Всему виной, наверное, письмо Маргариты. Вчера получил. Просит сообщить об освобождении Новороссийска, пишет, что сразу же вернется туда. А самое главное – просит прощения за то, что так вела себя, пишет, что то была проверка временем, а теперь убедилась, что любит меня. Впервые написала «целую крепко». Это ведь любовь, Виктор.

– С норовом она, – заметил Новосельцев и подумал: «А моя Таня тоже такая».

– Это неплохо.

Новосельцев хлопнул его по плечу и весело сказал:

– А здорово, Володя, получится. Новороссийск возьмем, я женюсь на Тане, а к тебе приедет Маргариточка. И ведь это будет, пожалуй, через несколько дней.

Школьников опять задумался, сказал негромко:

– «Кому орден, кому слава, кому темная вода. Ни приметы, ни следа…»

– Да брось ты, Володька, ныть! – рассердился Новосельцев. – Комдиву доложу, что ты не в форме.

– Типун тебе на язык, – испуганно замахал руками Школьников. – Не вздумай в самом деле сказать. А то оставит дежурным по дивизиону. Это я сейчас. А там… Посмотришь, веселее меня не будет человека, когда в бой пойдем. – Он взял Новосельцева под руку и доверительно, понизив голос почти до шепота, сказал: – Когда-то война все же кончится. Пройдут годы, мы с тобой будем папами. Я привезу в Новороссийск своего сына и расскажу ему про Малую землю, как мы воевали. Увидит он руины и поймет…

– Руин не будет.

– Ах да, город восстановят, – спохватился Школьников. – Но памятные места останутся.

– Приедем вместе. Я тоже сына возьму с собой.

Они глянули друг на друга и рассмеялись.

– Размечтались…

У причала они разошлись. На прощание не обнялись, не пожали крепко руки. Это считалось нехорошей приметой.

Поднявшись па борт своего катера, Новосельцев спросил дежурного:

– На берегу никого нет?

– Все на месте.

– На берег никого не пускать.

Около носовой пушки сидели матросы. Радист Окальный бренчал на гитаре и тихо пел:

Эта песня у катерников появилась недавно. Пели ее на мотив старой песни «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…».

На корме около пустых стеллажей для глубинных бомб стояли рулевой Дюжев, комендор Пушкарев, кок Наливайко, моторист Бабаев. У всех веселые лица. Новосельцев услышал, как Дюжев говорил:

– Если ты, комендор, промажешь, то должен вдогонку снаряду спеть: «Вернись, я все прощу…»

Спустившись вниз, Новосельцев увидел в кают-компании парторга Ивлева и радиста Душко. Они готовили боевой листок.

– Этот номер отставить, парторг, – сказал Новосельцев, имея в виду боевой листок. – Срочно выпустить новый. Получен приказ о штурме Новороссийска. Соберите команду на палубу, я через несколько минут выйду.

– Есть собрать команду, – Ивлев бросился к трапу.

Когда команда выстроилась, Новосельцев поднялся на палубу. По лицам матросов Новосельцев понял, что они уже знают о предстоящем десанте. «Матросское радио работает быстро», – отметил он.

Подойдя к Пушкареву, которого вчера задело осколком и он стоял с забинтованной головой, Новосельцев спросил:

– В санчасть ходили?

– Так точно, товарищ старший лейтенант.

– Предлагали лечь в госпиталь?

– Предлагали. Но я доказал, что это ни к чему.

– Доказали?

– Раз я тут, значит, доказал.

– Разрешите, товарищ старший лейтенант, – обратился Дюжев, весело щуря глаза, – мы предлагали комендору посыпать на бинт цемент, а потом смочить водой. Затвердеет и будет отличный бронеколпак. Но он несознательный – не хочет.

Пушкарев покосился на него, но ничего не сказал.

– А где бескозырка? – спросил Новосельцев.

– Унесло взрывной волной.

Новосельцев нахмурился:

– Брюки порваны, бескозырки нет. А через несколько часов мы будем принимать на борт десантников. Даю час на то, чтобы всем иметь форменный вид. Катер привели в порядок, а о себе забыли. Боцман, почему недосмотрели?

Ковалев вытянулся.

– Через час все будет сделано.

– Чтобы каждый был как из-под утюга. Боевую задачу объясню после.

Когда Новосельцев ушел в свою каюту, моторист Бабаев проворчал:

– Для чего складки на брюках? Ночью нас так погладят…

– Салага ты замазуренная, маслопуп несчастный! – покачал головой Дюжев. – И за что тебе звание отличного моториста присвоили?

– А что -неправду говорю?

– Не то говоришь, – сердито шевеля усами, сказал боцман. – Помнить надо о традициях. Забыл, что ли, как матросы еще при Нахимове перед боем надевали чистое белье и парадную форму? О Нахимове-то читали вместе…

– Так то в книге, – смущенно пробормотал Бабаев и побежал в кубрик.

Ковалев посмотрел ему вслед и усмехнулся.

– Надо же, и тут спор завести. Ну и Бабаев!

Вскоре на катер пришел Бородихин. Новосельцев брился. На койке лежал выутюженный китель с белым подворотничком.

– Продолжай, продолжай, – сказал Бородихин, видя, что Новосельцев вскочил.

Он дождался, когда Новосельцев побрился и надел китель.

– Вот теперь поговорим, Как настроение матросов и старшин?

– Отличное.

– Подготовлены?

– Не совсем.

– Что стряслось?

В глазах Бородихина отразилась тревога.

– Ничего особенного. Одеты не совсем чисто и не по форме. Сейчас делают то же, что и я: бреются, надевают чистое белье.

Бородихин взял со стола раскрытую тетрадь.

Увидев тетрадь в его руках, Новосельцев смутился и спросил:

– Как вы думаете, не рановато?

– В самый раз, – сказал Бородихин убежденно и протянул Новосельцеву руку. – Заранее поздравляю.

В тетради было заявление Новосельцева о приеме в члены партии.

– У парторга есть еще несколько заявлений.

В каюту просунул голову боцман и доложил:

– Все в порядке, товарищ старший лейтенант. Команду строить?

– Строить, – распорядился Новосельцев и предложил Бородихину: – Пойдемте наверх, посмотрите моих орлов.

– Затем и пришел.

Они поднялись па палубу. Около рубки увидели корзину с виноградом.

– Что это? – строго покосился на боцмана Новосельцев.

– Виноград, – невозмутимо ответил тот.

– Сам вижу, что не картошка. Откуда появился?

Бородихин весело прищурился.

– Подарок от рабочих совхоза, – пояснил Ковалев. – У Шабрина там зазноба. Через нее знакомство состоялось.

– Далеко видит кошачий глаз, – улыбнулся Бородихин и взял гроздь. – Ого, веточка, больше килограмма!

Бородихин и Новосельцев подошли к строю матросов.

– Смирно! – подал команду боцман.

Новосельцев придирчивым взглядом обвел каждого матроса. Потом довольно улыбнулся, скомандовал «вольно» и повернулся к Бородихину:

– Как находите?

– Молодец к молодцу, – похвалил тот.

Встав перед строем, Бородихин несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями. По его лицу словно скользнула тень. Он любил бравых катерников своего дивизиона и всегда тяжело переживал смерть каждого. Вот сейчас перед ним стоят ребята как на подбор. Он знает всех по имени, знает, кто откуда родом, холост или женат, за кем ухаживает, кто спортсмен, кто танцор, кто любитель книг… Через несколько часов они вступят в бой. И кто знает, кого из них зацепит вражеский металл, о ком ему, замполиту, писать письмо родителям, женам. Ему бы хотелось сейчас обнять и троекратно расцеловать каждого. Но у моряков не принято выдавать свои чувства.

Слегка сдвинув брови, щуря глаза, он заговорил:

– Товарищи матросы и старшины! Вы уже знаете, что нам предстоит этой ночью. У черноморских моряков есть традиция – перед каждой ответственной боевой задачей давать клятву Родине. Мы давали клятву, когда готовились к десанту на Мысхако. Клятва с честью выполнена. Сейчас нам предстоит более трудная задача. Как и подобает черноморцам, мы должны выполнить ее. Давайте и на этот раз поклянемся Родине!

– Разрешите! – выступил вперед Ивлев. – Мы, коммунисты, подготовили текст клятвы.

Он развернул лист бумаги:

– Мы, катерники, клянемся тебе, Родина, с честью выполнить боевой приказ. Клянемся, что в боях за славный город Новороссийск рука черноморца не дрогнет, мы будем бить врага до полного его уничтожения. Клянемся, что за дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков мы не пощадим жизни, и если потребуется – капля за каплей отдадим свою кровь за дело свободы. Мы не отступим ни на шаг! Наш путь – только вперед! Смерть фашистам!

– Ну, как? – спросил Бородихин, обводя всех взглядом. – Подпишем?

– Подпишем! – в один голос ответили матросы.

Первым поставил свою подпись Новосельцев, последним расписался левофланговый, кок Кирилл Наливайко.

Текст клятвы был помещен в боевой листок. Душко прикрепил его к штурманской рубке.

Когда Бородихин сошел с катера, Новосельцев позвал в каюту боцмана и механика.

– Что еще? – спросил он их. – Все ли нами продумано?

– Все до мелочей, – заявил Ивлев. – Материальная часть в полном порядке. У всех ребят боевое настроение.

– Точно, – подтвердил Ковалев.

Новосельцев облегченно вздохнул, расстегнул крючок на воротнике.

– Будем ждать пассажиров. А пока – отдыхать.

Он сел на койку, внимательно посмотрел на обоих – па плечистого боцмана с пышными усами, на тощего остроскулого механика, руки которого не отмывались от въевшегося в кожу машинного масла. За годы войны Новосельцев полюбил обоих и не мог представить корабль без них. А ведь рано или поздно придется расстаться. Ковалев, колхозник из Курской области, впервые увидел море шесть лет назад, когда его призвали на военную службу. Море он полюбил, на третьем году службы стал боцманом. Удивительной энергии человек. В трудные месяцы боев за Малую землю Ковалев нашел время подготовиться и сдать экзамены на право вождения катера. На днях командир базы сказал Новосельцеву, что скоро пошлет Ковалева для приема нового катера, которым тот и будет командовать. Придется, видимо, расстаться и с Ивлевым. Его назначают дивизионным механиком. Кто их заменит? Ковалев готовит боцманом матроса Токарева. Можно, пожалуй, механиком сделать командира отделения мотористов Харитона Окального. Хорошие и толковые ребята. Но все же не сравнишь с Ковалевым и Ивлевым.

– Эх, Дмитрий Абрамович, Петр Петрович, – не удержал своих чувств Новосельцев. – Жалко мне будет расставаться с вами. Я рад, что в эту операцию вы еще со мной.

Боцман смущенно кашлянул. Конечно, он многим обязан своему командиру, уважает его, считает своим учителем, но ведь одно дело быть боцманом, а другое – командовать кораблем. Он ждет того дня, когда поднимется на командирский мостик и возьмется за ручку машинного телеграфа. Но сегодня ему не хотелось бы самостоятельно вести катер в Новороссийскую бухту. Он представлял всю сложность этого десанта и боялся, что не хватило бы опыта умело командовать кораблем.

Пожав плечом, Ивлев сказал:

– А у меня, товарищ командир, нет никакого желания сойти с корабля на берег. Не прельщает меня та должность.

– А придется. Для пользы дела.

– Разве что так, – вздохнул Ивлев.

2

Возвращаясь на попутной машине с командного пункта командующего армией, Уральцев заметил палатки в лесу, невдалеке от поселка Марьина Роща.

«Кто тут расположился?» – заинтересовался он и вышел из машины.

Около крайней палатки сидел светловолосый матрос, чистил автомат и напевал:

Уральцев подошел к нему и спросил, какая здесь воинская часть. Матрос встал, козырнул и, оглядывая Уральцева с ног до головы, не спеша сказал:

– А зачем вам знать это? Кто вы будете?

Уральцев назвал себя.

– Надо убедиться в этом.

Матрос понятливо улыбнулся, когда прочел удостоверение.

– К нам уже приходили корреспонденты, – сказал он, возвращая удостоверение. – Даже писатели были.

– Прославились, стало быть.

– Мы же куниковцы, – с явной гордостью заявил матрос.

– Ну, тогда понятно, – улыбнулся Уральцев, – А кто командует батальоном?

– Капитан-лейтенант Ботылев. Знаете?

– Слышал. Еще на Малой земле.

– Вы были на Малой? – уже уважительно спросил матрос.

– Был.

– Вон за теми деревьями штаб, – указал рукой матрос.

Уральцев знал, что батальон морской пехоты, созданный из отряда Куникова, будет участвовать в первом десантном броске. Но кроме него в десант пойдут 255-я бригада морской пехоты, полк НКВД, стрелковый полк 318-й дивизии. С кем-то должен быть и корреспондент фронтовой газеты. С кем? Этого Уральцев еще не решил. Правда, еще никто не знает, куда будет десант.

Сейчас, когда он набрел на куниковский отряд, Уральцев решил «закрепиться» за ним.

Уральцев слышал о Ботылеве еще в феврале, но встретиться с ним тогда не довелось.

Ботылев сидел в палатке за самодельным столиком и что-то писал. Когда Уральцев вошел, он встал и вопросительно посмотрел на него.

Уральцев представился.

Командир батальона улыбнулся.

– Не могу подсчитать, который по счету корреспондент к нам пожаловал. Но мы не сетуем; моряки – люди гостеприимные.

От предложенной фронтовой чарки Уральцев отказался, чем немало удивил Ботылева.

– Впервые вижу непьющего журналиста, – признался он, наливая себе в кружку вино. – А я выпью. За ваше здоровье.

– Я любитель чая.

– Водохлеб, стало быть, – усмехнулся Ботылев. – А у нас традиционный флотский компот.

– И от него не откажусь, – весело отозвался Уральцев, а про себя подумал: «А много ли ты, комбат, видел журналистов? Тебе от роду-то не более двадцати двух лет…»

Определяя возраст комбата, Уральцев ошибся не намного. Худощавый, подвижный, с весело поблескивающими серыми глазами и мальчишеской прической, Ботылев казался моложе своих лет. Глядя на него, как-то не верилось, что это уже опытный боевой командир. Впрочем, Уральцева не удивляло, что такой молодой офицер уже командует батальоном. Война выдвинула немало молодых, талантливых офицеров на посты военачальников. На Малой земле, например, отдельным артиллерийским полком командует двадцатишестилетний подполковник Николай Остапенко. Чтобы казаться старше, Остапенко отрастил бороду. Может, и Ботылеву следует для солидности обзавестись хотя бы усами. При этой мысли Уральцев усмехнулся, но промолчал.

Ботылев понял его усмешку по-своему.

– Кислый компот? А вы сахар положите. – Он подвинул ему железную банку с сахаром. – Мы любим покислее. Наш кок мастер по компотам. Кстати, вот он сам, наш кок, а по боевому расписанию автоматчик.

Вошедший в палатку кок засмущался, когда Ботылев заговорил о нем. Был он невысок, худощав, нетороплив в движениях. Один глаз у него немного косил.

– Такого кока поискать, – продолжал Ботылев. – До войны работал поваром в ресторане. Любое блюдо приготовит так, что пальчики оближешь. Верно я говорю, Прохоров?

Ботылев протянул Уральцеву кисет с табаком.

– Настоящий сухумский.

Уральцев сказал, что не курит. Ботылев посмотрел на него. В его взгляде читалось: «Тоже мне фронтовик… Не пьет, не курит. Может, ты еще и пороху не нюхал?»

– По какому делу пожаловали? – уже сухо спросил он. – Должен сказать вам, что времени у меня в обрез.

– Злоупотреблять вашим временем не буду. Просто хочу сказать, что пойду в десант с вашим батальоном.

Некоторое время Ботылев молчал, раздумывая, потом сказал:

– С нами будет корреспондент от армейской газеты «Знамя Родины».

– Ну и что же? А я от фронтовой.

– К тому же, мы будем высаживаться первыми. Нас ведь в самое пекло пошлют. Корреспонденту придется, пожалуй, действовать там автоматом, а не пером. Умеете стрелять?

«Ах, вот он какого мнения обо мне!» – догадался Уральцев.

– Немного умею.

– А ползать по-пластунски?

– Доводилось. Я был политруком роты автоматчиков в Сталинграде. На Малую высаживался вслед за вами – замполитом роты разведчиков.

– У Глушецкого? – живо спросил Ботылев.

– У него.

– А я думал, что вы салага! – воскликнул Ботылев и рассмеялся. – Не пьет, не курит… Ну, думаю, тоже мне фронтовик… Оказывается, вы тертый-перетертый… Оставайтесь у нас ночевать. Завтра что-то должно произойти. А может, и сегодня.

– Остаюсь.

– В этой палатке и спать будете. Я распоряжусь, чтобы принесли постель. А сейчас оставляю вас одного.

В палатку вошел заместитель по политчасти капитан Старшинов.

– Поехали, – кивнул он Ботылеву.

Комбат познакомил его с Уральцевым. Старшинов пожал корреспонденту руку и извинился, что не может сейчас поговорить с ним.

– Вернусь, тогда поговорим, – пообещал он.

После их отъезда Уральцев вышел из палатки.

Невдалеке под деревом сидел кок Прохоров и чистил автомат. Уральцев подошел к нему.

– Познакомьте меня со своими товарищами, – сказал он.

– Вон в той палатке наше отделение, – указал рукой Прохоров. – Пошли.

В палатке оказалось четыре матроса. Увидев майора, все встали. Коренастый, невысокий сержант приложил руку к бескозырке и отрапортовал:

– Командир отделения сержант Лычагин.

Уральцев поздоровался, назвал себя и спросил:

– Как поживаете?

– Живем, хлеб жуем, – усмехнулся Лычагин.

– Особенно он, – кивнул Прохоров в сторону огромного матроса. – За один присест съедает котелок борща и еще просит добавку. Подтверди, Володя.

На круглом, юношески свежем лице матроса появилась смущенная улыбка.

– Зачем так при людях, Ваня? – с укором сказал он.

– Как ваша фамилия? – спросил Уральцев.

– Старший матрос Кайда.

– А мы зовем его Малюткой, – сказал Прохоров.

– Почему же так?

– Не курит, не пьет. Потому и Малютка.

Уральцеву вспомнился разведчик лейтенант Крошка. Поставить бы их рядом. То-то было бы на что полюбоваться.

– А ботинки какой номер носите? – с улыбкой спросил Уральцев.

– Сорок шестой. А что?

– Это еще терпимо, – продолжая улыбаться, сказал Уральцев. – А я знал одного офицера, который носит сапоги сорок восьмого размера.

– Ой, бедняга, – покачал головой Прохоров, – где же такие сапоги достать в военное время. Мучается, верно.

– Еще как, – подтвердил Уральцев. – А фамилия его Крошка.

Все рассмеялись.

– Под стать нашему Малютке.

В палатку вошли еще несколько матросов. У всех был бравый вид.

«Как на подбор ребятушки», – подумал Уральцев.

– К десанту готовы? – спросил он.

– А нам не впервой, -ответил Лычагин.

– Малоземельская зарядка у всех?

– Не у всех, но новички тоже ребята не промах.

– Значит, настроение боевое?

– Само собой.

– А нет ли среди вас земляков? Я ростовский.

– У нас нет, может, в других взводах. Я курский, Толя Лысов вятский, Малютка из Донбасса.

– Шахтер?

– Токарь, – ответил Кайда.

До самых сумерек Уральцев пробыл среди матросов. И только он подошел к штабу, как раздался сигнал боевой тревоги.

Командир батальона собрал всех офицеров около штабной палатки.

– Получен боевой приказ о десанте, – объявил он. Зачитав приказ, он распорядился:

– Провести по ротам митинги, каждому подписать клятву, еще раз проверить боеготовность каждого матроса, поужинать, выдать НЗ. Через два часа погрузка на катера.

Когда офицеры разошлись, Старшинов спросил Уральцева:

– Значит, с нами? Или, может, передумали?

– С вами, – твердо ответил Уральцев.

Ночью батальон погрузился на катера и баркасы.

Уральцев оказался на моторном баркасе, где разместились два отделения автоматчиков. Сначала он хотел сесть на сторожевой катер, где находился штаб батальона. Но, увидев Прохорова, Кайду, решил пойти в десант вместе с ними. Днем он познакомился с автоматчиками, теперь интересно было пронаблюдать, как они будут вести себя в первом броске. А после высадки он разыщет штаб батальона и сможет по рации передать первую корреспонденцию.

Катера вышли на Кабардинский рейд и заглушили моторы. Стало тихо. Отсюда видна была Малая земля.

Матросы замерли. Уральцев тоже почувствовал, что волнуется.

Матрос Иван Макаренко несколько минут смотрел на Малую землю, потом зябко повел плечами. В десант он шел впервые.

– Что-то дрожь по шкуре пробежала, – признался он, прижимаясь к боку Кайды. – Затянуться бы сейчас пару разков с носогрейки, да жаль, что прикурить нельзя, немцы огонь заметят.

– Что ты, тезка, – повернулся к нему Прохоров, – прикурить – это полдела. Крути козью ножку. Мне что-то тоже затянуться дымком захотелось.

Макаренко вынул кисет и только начал скручивать цигарку, как вдруг все кругом загрохотало, засверкало. Катера завели моторы и двинулись вперед, таща за собой на буксирах мотоботы и баркасы.

Сержант Лычагин встал и крикнул мотористу:

– Приготовиться. Кстати, как тебя звать?

– Андрей, – отозвался тот.

Катер прорвался сквозь огненную завесу и оказался в бухте. С кормы катера раздалась команда:

– На баркасе заводить мотор, буксир рубим.

Кругом рвались вражеские снаряды. Катер, лавируя, ушел вперед, а баркас остался на месте. Мотор чихнул и заглох. Моторист прилагал все усилия, но мотор не заводился. Баркас стал неподвижной мишенью. Взрывы снарядов становились все ближе, от бортов летели щепки.

– Ложись на дно! – приказал Лычагин и закричал мотористу: – Расстреляю, если не заведешь мотор! Раззява!

Моторист стоял па корточках и слал тысячу чертей гитлеровцам и непокорному мотору. Кайда пробрался к нему, спросил:

– В чем загвоздка? Давай помогу.

Они вдвоем стали заводить мотор. Заняло это несколько минут. В борту баркаса появились пробоины, в них хлынула вода.

Бухту затянуло дымом и гарью. Моторист растерялся, не зная, куда направить баркас.

– Давай прямо, что ли! – крикнул ему Лычагин. – Не крутись на месте!

Баркас напоролся на струю пуль. Моторист отвернул правее.

Вверх взлетали ракеты. При их свете автоматчики увидели, что находятся около Импортной пристани. Стало ясно, что они оказались намного правее того места, где должна высаживаться вся рота. Подвел мотор, а когда он заработал, моторист не сумел правильно определиться.

Лычагин повернулся к Уральцеву:

– Товарищ майор, я запрещаю вам высаживаться вместе с нами. Сами видите, как нескладно получилось. Сейчас мы выскочим на берег, а вы возвращайтесь.

Уральцев понимал, что Лычагин прав, заставляя его вернуться. Если он высадится вместе с ними, то будет действовать просто как десантник, свои же корреспондентские обязанности выполнять не сможет.

Полузатонувший баркас ткнулся в берег, и десантники в течение нескольких секунд вывалились из него и сразу залегли, Пулеметный огонь прижал их у самой кромки берега.

Андрей развернул баркас.

«А может, мне стоило бы спрыгнуть на берег?» – подумал Уральцев.

Баркас без людей теперь шел быстрее, хотя и был полон воды. Сквозь дым Уральцев видел силуэты кораблей. Одни шли к причалам, другие, уже высадившие десантников, спешили покинуть порт.

– Вы не ранены, товарищ майор? – крикнул ему моторист.

– Пока не зацепило. А вас?

– Малость царапнуло плечо. Но терпеть можно.

– Перевязать?

– Не надо. Возьмите лучше чопы и затыкайте пробоины, Иначе можем не дочапать до Кабардинки.

– Где они?

Моторист наклонился и достал ведро, наполненное чопами – деревянными затычками.

Заткнув несколько пробоин, Уральцев принялся вычерпывать ведром воду из баркаса. Он так увлекся, что перестал обращать внимание на взрывы, свист пуль, не было времени думать об опасности. Все чувства и мысли его были направлены на одно – скорее добраться до Кабардинки, успеть до рассвета на командный пункт, где можно получить нужную информацию о десанте, а утром передать в редакцию первую корреспонденцию.

3

В сумерки берег ожил. Неизвестно откуда появились колонны десантников. Спокойно, без шума они стали грузиться на корабли.

На катере Новосельцева разместился взвод автоматчиков и взвод штрафников. Командир автоматчиков – невысокий, бойкий лейтенант, – когда корабль отошел от причала, весело спросил:

– Быстро домчите?

Новосельцеву сразу понравился этот лейтенант, и он в тон ему сказал:

– А вам куда?

– Да в Новороссийск бы.

– А чего торопиться?

– На свидание спешу.

Все стоявшие поблизости рассмеялись. Лейтенант невозмутимо продолжал:

– У мыса Любви состоится наше свидание. А может, где-нибудь в другом месте.

Кто-то вздохнул:

– Название-то хорошее… Только как у нас получится с этой любовью?

Командир взвода штрафников – старший лейтенант – был прямой противоположностью веселого лейтенанта. Он все время озабоченно хмурился. Его можно было понять. Под его командой не просто матросы, а люди, совершившие преступления и обязанные искупить их своей кровью. Они честно стремятся загладить вину, беззаветно храбры, но ведь попадаются среди них и такие, которые могут опять чего-нибудь натворить, а отвечать придется командиру.

Новосельцев проводил командиров взводов в кают-компанию и сказал им:

– Можете здесь располагаться. Как понадобитесь – вызову. А если надоест, поднимайтесь на палубу.

Оставив их в кают-компании, Новосельцев поднялся на мостик.

В полночь поступила команда выходить на исходные рубежи. У мыса Дооб отряды кораблей легли на створ восточнее мыса Пенай. Здесь отряды повернули каждый на свой створ – их было четыре, отличных по цвету, характеру огней. В районе девятого километра Сухумского шоссе все отряды и группы оказались в строю двухкильватерных колонн.

Новосельцев знал, что за движением отряда кораблей сейчас наблюдает со своего командного пункта на мысе Дооб командир высадки контр-адмирал Холостяков. А где находится сейчас командующий флотом вице-адмирал Владимирский и руководитель всей десантной операцией, командующий 18-й армией генерал-лейтенант Леселидзе? Этого Новосельцев не знал, но решил, что они сейчас на командном пункте в районе девятого километра.

Все время, пока корабли сосредоточивались на исходных рубежах, над линией фронта стрекотали ночные бомбардировщики, отвлекая внимание противника от Цемесской бухты. Немцы не проявляли особой активности, вели, как всегда, методический обстрел Кабардинки и освещали ракетами передний край Малой земли. В районе Южной Озерейки противник дважды осветил горизонт прожекторами. Похоже, противник не знает о выходе в море кораблей, а если и опасается десанта, то только в районе Озерейки.

«Начало хорошее», – отметил про себя Новосельцев.

В два часа сорок четыре минуты должен грянуть первый залп сотен орудий с правого берега Цемесской бухты и с Малой земли.

Глянув на часы, Новосельцев сошел с мостика, чтобы покурить.

– Виктор Матвеевич, не узнаете меня? – раздался слева знакомый голос.

Новосельцев всмотрелся в говорившего и узнал капитана Уздякова. Он был одет в пехотную форму с солдатскими погонами, просторная пилотка надвинута до глаз. Лицо у него исхудалое.

– Вы? – удивился Новосельцев, почувствовав вдруг что-то вроде озноба.

– Как видите, – тяжело вздохнул Уздяков, вбирая голову в плечи, словно стараясь казаться меньше ростом. – Лишен чинов и регалий, должен кровью искупить свою вину перед начальством.

«Перед Родиной», – хотел поправить его Новосельцев, но промолчал. Он не испытывал к нему жалости, лишь чувствовал какое-то неудобство, словно Уздяков мешал ему, приобщал к чему-то грязному, непристойному. Потому, вероятно, и этот неприятный неожиданный озноб.

Уздяков еще раз тяжело вздохнул:

– Не так я жил. Теперь вот обдумываю свое житье-бытье и вижу, что на отлете жил, мнил много о себе, витал, можно сказать, в эмпиреях, а на поверку оказалось все не то, не то… Думал – князь, а упал в грязь…

«Значит, дошло, если осудил себя», – подумал Новосельцев и сказал:

– Желаю вам вернуть свое честное имя.

– Только и остается, – криво усмехнулся Уздяков.

– Раны не страшитесь. Надеюсь, отличитесь и живы останетесь. Еще в Севастополе встретимся.

– Блажен, кто верует…

«Опять за свое!» – рассердился Новосельцев.

– Вы, Илья Давыдович, не смотрите так мрачно на жизнь.

– Я теперь знаю свою дорогу.

Новосельцеву показалось, что в его голосе прозвучала скрытая угроза.

«Все еще рисуется. Исправит ли его штрафная?» – подумал Новосельцев, отходя от него.

Стоя на мостике, Новосельцев видел, как на Малой земле взлетали вверх ракеты, освещая скалистый берег. Картина привычная, к ней пригляделся за семь месяцев, но сейчас Новосельцеву вспомнилась первая ночь десанта в феврале, когда провожал Таню в бой. Как-то она там? Вероятно, готовится. Все малоземельны ждут того дня, когда закончится их семимесячная маета на пятачке земли. Новосельцев представил себе, как Таня идет по пирсу к его кораблю, радостная, улыбающаяся, и как он, не стесняясь друзей, обнимает ее и крепко целует.

До начала артиллерийской канонады оставалось десять минут. Глянув на часы, Новосельцев скомандовал:

– Приготовиться! Всех десантников на палубу!

И тут к нему пришла та собранность, которая всегда приходит накануне боя. Командирам взводов, поднявшимся на мостик, он приказал:

– Рассредоточить десантников по бортам!

Веселый лейтенант, посмеиваясь, сказал:

– У нас на Волге говорят так: «Ванька, сгони с руля воробья, а то корабль потопит».

– Байки потом, – резко оборвал его Новосельцев. – Прыгать на берег по моей команде.

– Не волнуйся, товарищ командир. Нам не впервой.

Кругом было тихо. Новосельцеву показалось, что он слышит стук своего сердца.

И вдруг тишину разорвал мощный артиллерийский залп. Восемьсот орудий с Большой и Малой земли обрушили свои снаряды на вражеские укрепления. Одновременно в воздухе появились ночные бомбардировщики. Огненные всполохи озарили море и землю. Порт заволокло дымом.

– Вот дают! – воскликнул Дюжев. – Гитлеровцы враз очумеют.

– Если бы так! – отозвался Новосельцев.

Но гитлеровцы, к сожалению, не очумели. Хоть они и были захвачены врасплох, опомнились быстро и открыли ответный огонь из орудий и шестиствольных минометов.

Торпедные катера рванулись вперед. Подлетев к молам, они выпустили торпеды. Взрывы, последовавшие один за другим, перекрыли шум артиллерийской канонады. Вражеские огневые точки, расположенные на западном и восточном молах, были сметены взрывной волной, а боновые заграждения разорваны.

Сразу же после взрыва торпед на молы высадились группы автоматчиков, которые дали сигнал: «Проход в порт открыт». И тогда рванулась другая группа торпедных катеров. Воздух и землю потрясли новые взрывы торпед, пущенных в причалы и укрепления в порту.

Новосельцев посмотрел на часы. Было два часа пятьдесят шесть минут. Прошло всего двенадцать минут, но они показались Новосельцеву вечностью. Стоявший рядом с ним командир взвода автоматчиков притих и почему-то потирал руки, словно они замерзли.

В порту вспыхнули пожары, над причалами повисли гирлянды ракет.

– Наш черед! – крикнул Новосельцев, увидев сигнал, и дернул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

Катер рванулся, оставляя за кормой бурлящую воду.

– Такая езда удовлетворяет? – не поворачивая головы, бросил Новосельцев командиру взвода.

Лейтенант уже не потирал руки, а крепко ухватился за леер.

– Вполне! – отозвался он. – А освещение! Как на карнавале!

– Предпочитаю темноту, – буркнул Новосельцев.

У обоих каждый нерв был натянут до предела, но ни тот, ни другой не выдавали своего волнения.

Гитлеровцы перенесли огонь своих батарей на бухту. Вода бурлила от взрывов. Десантные корабли, пройдя ворота между молами, мчались к причалам. По ним в упор били вражеские пулеметы. Комендоры корабельных пушек с ходу открывали ответный огонь.

Огненный смерч бушевал по всей бухте, у каждого причала.

Лейтенант спрыгнул с мостика и крикнул своим автоматчикам:

– Братва! Пилотки в карманы, бескозырки на голову!

Автоматчики словно ожидали такой приказ: моментально у всех на головах оказались бескозырки с лентами.

Вот и причал. Катер левым боком приткнулся к нему, подрагивая.

Командир взвода автоматчиков, перекинув ногу через леер, крикнул Новосельцеву:

– Счастливо, до встречи!

«А как его фамилия? – спохватился Новосельцев. – Знаю, что звать Сергеем, а фамилию не спросил…»

Наблюдая, как десантники перебегали дорогу, он заметил у угла разрушенного здания пушку, стрелявшую по кораблям прямой наводкой. «Как она уцелела?» – удивился Новосельцев и указал цель комендору. Со второго выстрела пушка была разбита.

Катер отошел от причала и стал лавировать по бухте, ведя огонь из орудий и пулеметов. Другие катера тоже поддерживали огнем высадившихся десантников.

Боцман Ковалев, широко расставив ноги, словно прилип к пулемету.

Неожиданно он почувствовал сильный удар в живот. «Неужто прихватило?» – только и подумал он, но стрельбу не прекратил.

Нельзя прекращать огонь! Именно сейчас он выследил фашистского пулеметчика, который вел огонь по катеру. Надо уничтожить гада!

Целиться трудно, катер лавирует, качается на волнах. И все же Ковалев выбрал момент и короткой очередью сразил фашистского пулеметчика.

Удовлетворенно крякнув, он перевел пулемет на новую цель. По лицу катился пот, усы взмокли, и кожа чесалась. Это злило боцмана, и он решил, что завтра сбреет усы.

Кончилась лента. Превозмогая боль, Ковалев бросился в рубку и принес новую. Но вскоре кончилась и эта. Опять хотел побежать, но острая боль в животе заставила его идти тихо. Взяв ленту, он вдруг почувствовал, что идти не может, силы оставляют его.

– Токарев! – крикнул он и упал.

Токарев услышал голос боцмана и бросился в рубку. Ковалев лежал, неестественно подогнув ноги, с зажатой в руке пулеметной лентой. Матрос наклонился, пытаясь поднять его, и увидел, что тот мертв.

Опустив боцмана, Токарев несколько секунд стоял оцепенелый, затем разжал пальцы боцмана, взял ленту и бросился к пулемету.

Новосельцев был доволен быстрыми и слаженными действиями своей команды. Но когда Токарев доложил ему о смерти боцмана, у него дрогнуло сердце. Не может быть, уверял он себя, чтобы Петр умер, он просто ранен, а это полбеды.

Горевать, однако, было некогда. Сейчас больше чем когда-либо требовалась направляющая рука командира корабля, нельзя ни на секунду отвлекаться от боя.

По лицу рулевого Дюжева градом катился пот. Кругом свистели осколки, но рулевой не имел возможности ни втянуть голову в плечи, ни даже стереть пот с лица, он лишь морщился и встряхивал головой. Дюжев словно сросся с кораблем, будто чувствовал, где должен упасть снаряд, куда надо переложить руль.

Однако два снаряда все же попали в катер. Один разбил радиорубку, и чудом уцелевший радист ошалело выскочил на палубу. Второй снаряд пробил борт ниже ватерлинии, покалечил выхлопной коллектор. Моториста среднего мотора Бабаева ранило. Новосельцев послал Душко заменить моториста. Ивлев принялся ремонтировать поврежденные механизмы, а старший моторист Окальный накладывал пластырь на пробоину.

Катер не потерял ни хода, ни маневренности.

Кок Кирилл Наливайко подносил снаряды к орудию Пушкарева. Работал он проворно. Не оглядываясь, комендор брал снаряд из его рук, загонял в ствол и поторапливал:

– Живее, давай живее!

Поблизости разорвался снаряд, и неизменная улыбка на широком лице Наливайко, с которой он, кажется, и родился, погасла. Наливайко упал на палубу, не выпуская из рук снаряда. Пушкарев оглянулся, хотел побежать к нему, но в этот момент почувствовал сильный удар в ногу и сразу осел, ухватившись за замок орудия. К нему бросился Румянцев.

– Снаряды! Быстрей! – крикнул ему Пушкарев, выпрямляясь.

– Ты ранен? Дай перевяжу!

– Снаряды давай! – рассвирепел Пушкарев.

«Пора отходить, – решил Новосельцев. – Надо успеть до рассвета доставить вторую партию десантников».

За воротами мола он заметил остановившийся катер. Подойдя ближе, узнал корабль Школьникова.

– Что случилось? – крикнул он в мегафон. – Взять на буксир?

Школьников ответил:

– Трос на винт намотался. Сейчас освободимся. На базу приду своим ходом.

Отведя корабль на несколько кабельтовых, Новосельцев оглянулся. Катер Школьникова все еще стоял на месте, а вокруг него рвались снаряды.

«Что он медлит?» – хотел было повернуть назад, но в последний момент решил, что не стоит. Школьников может обидеться, характер у него самолюбивый.

Второй эшелон десантников находился в Кабардинке. Новосельцев ошвартовался, к катеру подбежали санитары из госпиталя:

– Раненые есть?

– Есть.

Убитых и раненых вынесли с катера. Только Пушкарев отказался покинуть корабль. Прихрамывая, он подошел к Новосельцеву, козырнул и, хмурясь, сказал:

– Товарищ командир, разрешите остаться до утра. Я коммунист, обязан нести боевую вахту не до ранения – до смерти. Меня никто не заменит у орудия. Вы это знаете.

Новосельцев сначала строго поглядел на него, но потом глаза его потеплели:

– Сергей, я тебя понимаю. Но подумай: вчерашнее ранение в голову, сегодняшнее – шутить нельзя.

На «ты» Новосельцев переходил в минуты душевного волнения, матросы не обижались на это – расценивали как знак дружеского расположения командира.

– Я двужильный, – пытался улыбнуться комендор. – Акустик отлично забинтовал ногу. Часа три наверняка выстою, а там и рассвет…

Пришлось оставить его у орудия.

Морской охотник пошел во второй рейс в Новороссийскую бухту.

Проходя мимо молов, Новосельцев обратил внимание на то, что катера Школьникова уже не было на прежнем месте. «Ушел», – успокоился он.

Несмотря на ожесточенный обстрел, вторая группа десантников успешно высадилась. Бой с берега подвинулся дальше, и Новосельцев удовлетворенно отметил: «Зацепилась братва. Теперь не выковырнешь».

На этот раз катер не задерживался в бухте, а сразу пошел в Геленджик.

Когда катер проходил между воротами мола, сигнальщик Шабрин доложил:

– На восточном молу неизвестные люди.

Новосельцев распорядился подойти ближе.

– Кто такие? – спросил он, когда катер подошел к молу.

– Команда с катера Школьникова, – раздалось в ответ.

У Новосельцева екнуло сердце.

– А где командир?

– Остался на корабле.

– А корабль?

– Затонул.

Новосельцев сжал поручни до хруста в пальцах и больно прикусил губу. Володя, друг!..

Приняв на борт команду затонувшего катера, Новосельцев взял курс на Геленджик. Когда корабль отошел на безопасное место, Новосельцев подозвал спасенных матросов и попросил рассказать, что произошло.

Через месяц после гибели старшего лейтенанта Школьникова пришел указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Сбылась его мечта о Золотой Звезде. А поцеловать любимую девушку ему так и не довелось.

4

Третьи сутки шла ожесточенная битва за Новороссийск.

Уральцев устал за это время смертельно. Спать приходилось урывками. Днем и ночью мотался то в политотдел, то на командный пункт, то к летчикам, то в госпиталь. Каждый день надо передавать но телефону или радио материалы в редакцию.

Сегодня пришла телеграмма: «Материалы суховаты, побольше фактов героизма, воинского мастерства».

Телеграмма расстроила Уральцева. Выходит, в редакции не очень довольны его работой.

А сам он доволен?

В первой статье, переданной в редакцию через пять часов после начала штурма, он обрисовал общую обстановку, рассказал о силах противника, созданной им обороне, о том, как проходила высадка десантников. Ни одного примера героизма в статье не было. Да и откуда он мог взять их? Связь с высадившимися еще не наладилась.

Он и сам недоволен тем, что его корреспонденции лишены детальных описаний боя. Он сообщил, что рота автоматчиков водрузила на здании железнодорожного вокзала знамя Военно-Морского флота. Но как все это было? Кто водрузил знамя?

Этого Уральцев не знал. Не знали ни в оперативном отделе, ни в политотделах армии и базы.

Уральцев направился в порт. Сегодня ночью он должен быть среди десантников.

Около причала он увидел высокого офицера в пехотной форме. Его фигура показалась удивительно знакомой. Неужели? У Уральцева даже екнуло сердце.

Подойдя ближе, Уральцев убедился, что это он, Николай Глушецкий. Тощий, сутулящийся, с обтянутыми скулами, но сомнений не было: он, Глушецкий.

– Николай! Коля! – воскликнул он и бросился обнимать его.

Глушецкий обрадовался встрече не меньше.

Они в обнимку пошли к берегу.

– Я думал, что уже никогда не встретимся, – сказал Глушецкий.

– Сошлись фронтовые дорожки.

Они сели на какой-то ящик у берега.

– Ты как тут оказался? – спросил Уральцев.

– Хочу проведать Виктора Новосельцева. Помнишь, говорил тебе о нем. С его катера высаживались на Малую.

– Помню, помню. Ты в резерве или уже имеешь назначение?

– Поеду разыскивать родную бригаду.

– Ее здесь нет. Она, кажется, в Девятой или Пятьдесят шестой армии. Где-то прорывает Голубую линию.

– Знаю. Трудно было получить туда назначение. Пришел в отдел кадров флота, а мне говорят, что бригада теперь находится в оперативном подчинении Девятой армии, со штабом флота не имеет связи. Предлагают мне другие бригады. Но я-то знал, что у них есть письмо полковника Громова с просьбой назначить меня помначштаба по разведке в его бригаду. Двое суток водили меня за нос, но все-таки назначение дали. А ты что поделываешь?

Уральцев сказал, что вернулся на газетную работу и теперь корреспондент фронтовой газеты.

– Рад за тебя. Нашу бригаду не забывай, наведывайся.

– Обязательно… Вот вид у тебя, Коля, неважнецкий. Неужели после госпиталя не дали отпуск?

– Дали. Шесть суток дома пробыл, но как только радио сообщило о десанте в Новороссийск, так сорвался и прямо в отдел кадров. Тут такие события, не до отдыха!

– Это верно, – согласился Уральцев. – Дома все в порядке?

Улыбка сошла с лица Глушецкого.

– Нет, Гриша, не все. Сын умер, а жена ушла на фронт медсестрой. Где она – точно не знаю.

– А какой номер полевой почты?

Глушецкий вынул записную книжку, развернул и назвал номер.

– Так это же береговой госпиталь на Малой земле! – воскликнул Уральцев. – Ты можешь встретиться с женой.

– Каким образом?

– Садись на мотобот, который идет к Малой земле за ранеными, – и ты там. С женой и войдешь в Новороссийск. А потом начнешь разыскивать свою бригаду.

– Неплохо было бы, – обрадованно заулыбался Глушецкий, по быстро притушил свою улыбку. – Соблазн большой увидать Галю… Но я рискую опоздать в бригаду. И без того я допустил глупость. Вместо того чтобы из Туапсе повернуть на Краснодар, я по ошибке проехал сюда. Задремал в машине, а шофер не предупредил. Теперь мне надо возвращаться в Краснодар, а оттуда начинать розыск бригады. Считай, сутки потерял. Ну, уж раз оказался здесь, то решил проведать Новосельцева. Пойдем к нему. Там поговорим еще.

5

Недолго длилась встреча друзей. Как только стемнело, на катер погрузились десантники.

Обняв на прощание Новосельцева и Уральцева, Глушецкий пошел разыскивать мотобот, который должен отправиться в рейс к Малой земле. Желание увидеть жену превозмогло все остальное. «Ладно, – думал он в свое оправдание, – на два-три дня позже явлюсь в бригаду и повинюсь полковнику Громову. Он поймет, должен понять. В конце концов я ведь не использовал положенный мне отпуск».

Уральцев остался на катере, твердо решив в эту ночь высадиться вместе с десантом. Новосельцев пытался было отговорить его, но тот остался непреклонным.

– В каждой бригаде, – заявил он ему, – есть представитель политотдела армии. С куниковским батальоном высадился агитатор политотдела Юркин, с двести пятьдесят пятой бригадой – инспектор политотдела Цедрик, инструктор Лысенко, в стрелковом полку инспектор Мовшович. В общем, в политотделе сейчас никого не увидишь. И в редакции армейской газеты нет сейчас никого, все журналисты в бригадах, дивизиях, батальонах. И мое место там.

Когда катер вышел из бухты, на мостик поднялся командир десантного отряда. Был он черноволос, с аккуратно подстриженными усиками.

– Как ваша фамилия, товарищ лейтенант? – спросил его Новосельцев, вспомнив, что в прошлый раз забыл спросить фамилию веселого командира взвода автоматчиков, а лишь знал, что зовут его Сергей.

– Моя фамилия Воронов, а звать Иваном.

– У вас взвод или просто пополнение?

– Почти что взвод.

– Как это понимать?

– Шесть человек осталось от моего взвода, остальные новички.

– В переплетах, стало быть, не бывали?

– Мои-то бывали, а другие в десантных делах несмышленые.

– Но что-то соображают?

– Да вроде бы. Помкомвзвода сержант Сорокин, командиры отделений Воробьев и Зябликов участвовали в десантах в Камыш-Бурун и на Малую землю. Они недавно из госпиталя. Но успели ребят поднатаскать.

Новосельцев рассмеялся:

– Что это все вы с птичьими фамилиями?

Лейтенант тоже улыбнулся:

– Так уж как-то подобрались. Есть еще у нас Соловьев и Курицын.

– Даже Курицын? – оживился Уральцев. – А Куроедова нет у вас? Читал я, как один адмирал, было это в царское время, подобрал на линкор всех офицеров с фамилией Курицын. И старшим офицером, грозой младших офицеров, на этот корабль назначил человека с фамилией Куроедов. В результате на линкоре произошел офицерский бунт. Дело об этом бунте дошло до царя.

– Куроедов! Вот здорово! – сквозь смех воскликнул Воронов. – Мне бы тоже следовало фамилию заменить, скажем, Птицеедов.

– И тогда твои крылатые ребята сбросили бы тебя за борт, – заметил Новосельцев, похлопывая его по плечу.

– Не сбросили бы, – самоуверенно заявил Воронов. – Дело не в фамилии, а в том, каков сам человек.

– Правильно, лейтенант, не в фамилии дело. Но все же должен сказать: твои ребята с птичьими фамилиями пусть птицами вылетают с корабля, как только пристанем к стенке причала. В десанте секундами надо дорожить.

– Это мы знаем. Не подведем.

Катер обогнул мыс Дооб, и стало видно огненное зарево над портом и городом.

Шутливые разговоры прекратились, улыбки сошли с лиц. Наверное, сейчас каждый подумал, что через каких-нибудь десять-двадцать минут окажется в этом море огня. И кто знает…

Когда катер подошел к молу, Новосельцев скомандовал:

– Десантникам рассредоточиться по бортам, приготовиться к высадке.

Катер увеличил ход и направился к каботажной пристани. Кругом начали рваться снаряды. С пристани застрочил вражеский пулемет. Новосельцев выругался:

– Черт побери, до сих пор пристань в их руках.

Он приказал рулевому отвернуть левее и подозвал лейтенанта Воронова:

– К каботажке невозможно пристать, расстреляют в упор. Будем высаживаться левее.

– Левее так левее, только быстрей.

Неожиданно катер дрогнул и замедлил ход. Через переговорную трубку механик доложил, что вышел из строя один мотор.

– Давай другому полную нагрузку, – крикнул ему Новосельцев, всматриваясь в берег.

Кто-то на палубе застонал. Помкомвзвода подбежал к Воронову и сказал:

– Четверо ранены.

– Перевязать и оставить на корабле.

Катер подошел к берегу и, не подходя к нему метров пять, развернулся бортом. Никакого причала тут не было. На берегу виднелась бесформенная груда камней.

– За борт! – скомандовал Новосельцев.

Десантникам пришлось прыгать в воду.

Вслед за Вороновым прыгнул и Уральцев. Глубина тут была небольшая, при прыжке Уральцев не удержался на ногах и упал, окунувшись с головой. Автомат выпал из рук. Пришлось еще несколько раз нырять, чтобы нашарить его. Найдя, приподнялся, оглянулся и заспешил к берегу. Многие десантники уже были там, а катер отошел. Над головой свистели пули. Но они пролетали высоко, и можно было идти, не пригибаясь.

На берегу десантники залегли в камнях. Уральцев подполз к Воронову и вопросительно посмотрел на него. Тот был спокоен.

– Поблизости немцев нет, – сказал он, снимая сапог и выливая из него воду. – Помкомвзвода, всем привести себя в порядок, проверить оружие. Пять минут на это. Товарищ майор, вылейте из сапог воду, выжмите портянки. Потом будет недосуг.

Вскоре помкомвзвода доложил, что все в порядке, раненых нет, но не хватает семнадцати человек.

– Столько потеряли, не вступая в бой, – огорчился Воронов и повернулся к Уральцеву: – Мое мнение, товарищ майор, такое: не искать здесь начальство для того, чтобы получить приказание, а действовать самостоятельно. Как вы думаете?

– Согласен с вами.

– А как действовать? Лежать тут, конечно, не будем, а двинемся вперед. К рассвету надо продвинуться как можно дальше, на рассвете сориентируемся, может, с кем-то из наших в контакт вступим.

Он подозвал помкомвзвода и командиров отделений.

– Двигаем вперед, ребята. Перебежками, от дома к дому. Во главе взвода – отделение Воробьева. Замыкает – отделение Зябликова. С ним пойдет помкомвзвода Сорокин. Я и майор будем находиться посредине, с отделением Петрова. Все ясно? Двинули.

Воронов встал и указал рукой Воробьеву направление, куда двигаться. Один за другим десантники начали перебегать к ближайшему дому, до которого было метров тридцать.

– Теперь мы, – сказал Воронов и, не пригибаясь, побежал.

Уральцев не отставал.

Весь взвод сосредоточился под стеной разрушенного двухэтажного дома.

Ожесточенная стрельба из автоматов и пулеметов шла где-то значительно левее. Уральцев сообразил, что там отбивается 255-я бригада, которую гитлеровцы прижали за мысом Любви. В ту сторону летели мины и снаряды. Видимо, гитлеровцы сосредоточили там большие силы. Впрочем, вправо, за каботажной пристанью, бой шел не менее ожесточенный. Десятки снарядов одновременно рвались в бухте, где сновали десантные корабли.

– Теперь мой план такой, товарищ майор, – сказал Воронов после того, как осмотрел улицу и ближайшие дома. – Закон десантника – вперед и вперед. Вот мы и проскочим несколько кварталов, а потом повернем налево и с тылу начнем бить немцев, которые жмут к берегу нашу бригаду. Одобряете?

– Так и будем действовать, – согласился Уральцев.

Он уже понимал, что сейчас он не просто корреспондент, а старший офицер, с которым лейтенант поневоле будет советоваться, считать его по крайней мере своим замполитом. Обстановка сложилась так, что ему до утра, по всей вероятности, не удастся встретиться с другими офицерами и солдатами, ведущими тут бой. Записывать некогда, да и не на чем, блокнот размок. Но он не жалел, что высадился со взводом Воронова. И сам лейтенант, и его матросы понравились Уральцеву. С этими ребятами не страшно вступать в бой.

– Петров, со своим отделением бегом по тротуару, прижимайтесь к стенам, – распорядился Воронов. – Квартал пробежите, займите оборону и дайте нам сигнал.

Пригибаясь, один за другим, матросы пересекли улицу и побежали дальше. Не дожидаясь сигнала от Петрова, лейтенант приглушенно скомандовал: «За мной!» – и бросился вслед за Петровым.

На углу квартала остановились. Воронов несколько минут молча смотрел на дорогу и ближайшие дома.

– Неужели немцы удрали? – в недоумении произнес он.

– Не похоже, – сказал Уральцев.

– Но здесь-то их нет.

– До поры до времени.

– Делаем перебежку через дорогу, к тому дому, – распорядился Воронов.

По ту сторону дороги виднелся большой одноэтажный дом с высоким фундаментом. Он был цел, только окна выбиты.

Отделение Петрова пробежало полдороги, когда из двух окон дома раздались пулеметные очереди. Все матросы, в том числе и Петров, были сражены.

Воронов отпрянул назад.

– Этого надо было ожидать, – спокойно проговорил он и уже со злостью сказал: – Я не прощу им смерть моих ребят. Воробьев, возьми двух и обойди дом справа, через дорогу переползайте. Сорокин, действуй с двумя ребятами слева. Мы будем отвлекать огонь на себя.

Когда Воробьев и Сорокин с матросами уползли, Воронов приказал остальным рассредоточиться в развалинах и стрелять по окнам короткими очередями.

– Первый выстрел произведу я.

Уральцев лег рядом с ним. Не поворачивая головы, лейтенант сказал:

– У Петрова дома несчастье – умерла жена, двое детей остались без присмотра. Командир батальона обещал ему отпуск после освобождения города. Надо ж такому случиться… Как освободим город, напишу в сельсовет, чтобы детей пристроили. А может, моя жена возьмет их на воспитание. У нас детей нет. Напишу ей… Ага, гад!

Он выстрелил в проем окна, где, как ему показалось, появилась фигура человека. Тотчас же начали стрелять все матросы. Из дома раздались ответные выстрелы.

Перестрелка длилась минут десять. Неожиданно в доме один за другим раздались взрывы гранат. Воронов тотчас же вскочил, крикнул: «За мной!» – и бросился к дому.

Атака оказалась столь стремительной, что Уральцев еле успел за атакующими. В доме завязалась рукопашная схватка. Она длилась недолго.

– Подведем итоги, – запыхавшимся голосом сказал Воронов, садясь на стул: – Можно курить, ребята.

Минуту спустя помкомвзвода доложил:

– Убито восемь немцев. Наши потери – убито три, ранено четверо. Трофеи – два ручных пулемета, шесть автоматов, много гранат.

– Сколько же ребят осталось в строю?

– Восемнадцать.

– Пол-взвода как не бывало, – вздохнул Воронов и повернулся к Уральцеву: – Что будем делать, товарищ майор? Закрепимся до рассвета в этом доме или двинем дальше?

– Мы высадились не для того, чтобы отсиживаться.

– Я вас понял.

Воронов встал, подошел к раненым матросам, которым санинструктор делал перевязки, и некоторое время молча смотрел на них, потом каким-то изменившимся голосом заговорил:

– Что же делать будем с вами, ребятушки? Можете идти с нами?

– Я смогу, – сказал один матрос. – Ранен в правое плечо.

Могу стрелять и левой.

– А я не смогу, – сказал другой. – В обе ноги пули попали.

Оставьте тут…

– Оставлять негоже. Понесем.

Он потер подбородок, раздумывая, как нести раненых. Носилок нет. На плащ-палатках? Нести надо троих. Чтобы нести их, следует выделить двенадцать человек – по четыре на плащ-палатку. Что же остается от взвода?

Размышления лейтенанта прервал приглушенный крик:

– Немцы!

Крикнул матрос, поставленный наблюдать у окна.

Воронов выглянул в окно и увидел большую группу гитлеровцев, не менее взвода, врассыпную бежавшую к дому.

– Рассредоточиться по окнам, – распорядился Воронов. – Помкомвзвода, возьми несколько человек и обороняй дом с тыла. Ребята, подпускай ближе – и гранатами, гранатами. Трофейные бросайте, их не жалко.

Сам он взял трофейный пулемет и положил его на подоконник.

Не добежав до дома метров двадцать, немцы открыли стрельбу по окнам и дверям. Пули впивались в стены, дробили штукатурку, известковая пыль заволокла комнаты, лезла в нос.

Из окон полетели гранаты. Вслед за их взрывами матросы начали стрелять из автоматов. Воронов стрелял из пулемета и покрикивал:

– Давай, давай, ребята!

Из второго пулемета стрелял матрос, фамилию которого Уральцев не знал. Сам он стоял у двери и бросал одну гранату за другой.

Немцы отхлынули, залегли в развалинах и оттуда продолжали стрелять.

По улице прогромыхал танк.

– Ого! – ахнул кто-то.

– Чего – ого? Танков, что ли, не видел? – крикнул Воронов.

Танк остановился, навел ствол на дом и выстрелил. Первый снаряд ударил в стену, не пробил ее, а разорвался снаружи. Второй снаряд влетел в соседнюю комнату, где находились раненые и два матроса, стрелявшие через окна.

К Уральцеву подошел матрос, протянул что-то белое.

– Возьмите, товарищ майор… На всякий случай… Это письмо маме. Сейчас попытаюсь успокоить его.

Уральцев сунул письмо в карман, а матрос, сжав в руке противотанковую гранату, выбежал в дверь. Уральцев высунул голову, наблюдая за ним. Матрос пробежал шагов пятнадцать, потом вдруг зашатался и упал, сраженный пулей. Несколько мгновений лежал недвижимым, затем приподнялся, пытаясь встать, но опять упал и, падая, слабеющей рукой бросил гранату в сторону танка. Граната разорвалась в нескольких шагах от него. Взрыв не причинил вреда танку, он продолжал стрелять.

К двери подбежал еще один матрос.

– Эх, Федя, – сказал он, отстегивая от пояса противотанковую гранату, – смел ты, да неумел. Разве можно в рост, надо вот так.

Он лег на порог и пополз к танку. Уральцев видел, как матрос заполз танку с тыла и бросил гранату.

– Молодец, Курицын! – крикнул Воронов. – Так им!

Танк перестал стрелять, пытался уйти, но закрутился на месте – одна гусеница оказалась перебитой. Уральцев увидел, как Курицын поднялся, влез на танк.

«Что он задумал? – удивился Уральцев. – Ведь его снимут из автомата».

Но, видимо, Курицын знал, что делал. Взобравшись на танк, он не поднялся в рост, а пополз по нему к смотровой щели. Добравшись до нее, выстрелил в щель. Уральцев подумал сначала, что он стрелял из пистолета, но когда после выстрела щель озарилась красным светом, сообразил, что стрелял из ракетницы. Танкисты, видимо, перепугались, когда к ним влетело, шипя и разбрасывая красные искры, что-то непонятное и поэтому вдвойне страшное. Они открыли люк и стали выбираться наружу. Матрос расстрелял их.

– Майор, видал? – крикнул Воронов. – Опишешь смелость и находчивость парня. Капут теперь танку!

– Такое не забудешь…

Через несколько минут Курицын вполз в двери, поднялся и подошел к Воронову.

– Успокоил, – коротко доложил он, тяжело дыша.

Переведя дыхание, он сказал:

– Из танка можно стрелять. Башня-то целая. Но я не умею.

– Обойдемся и без него. А впрочем…

Он не договорил, схватился за грудь. Несколько мгновений стоял, пошатываясь, потом медленно опустился на пол.

– Санинструктор, сюда! – крикнул Курицын. – Командира ранило!

Из соседней комнаты кто-то ответил:

– Убит санинструктор.

Уральцев подбежал и склонился над Вороновым.

– В грудь его, – сказал Курицын, расстегивая ворот гимнастерки лейтенанта. – Ребята, дайте бинты.

Воронов лежал в беспамятстве, закрыв глаза. Но когда Курицын начал его бинтовать, он открыл глаза, увидел Уральцева.

– Майор, – прерывающимся голосом заговорил он, – командуй, не дай ребятам погибнуть. Возьми мою сумку, там список всего взвода. О погибших командованию сообщишь, пусть родных известят. Мой адрес в том списке. К наградам чтобы не забыли…

Он опять впал в беспамятство. Его вынесли в коридор, который не подвергался обстрелу.

Среди немецких солдат нашелся смельчак, который подобрался к танку, взобрался на него, нырнул в люк и задраил его. Развернув башню, он выстрелил в окно соседней комнаты. Второй снаряд разорвался там же.

Уральцев сначала подумал, что подошел другой танк, но увидел, что стреляют из подбитого.

– Прошляпили мы…

Курицын зарядил ракетницу.

– Сейчас я его выкурю, – сказал он и пошел к двери. Там лег и пополз.

Уральцев не стал следить за ним, а побежал в соседнюю комнату, чтобы узнать, кто там остался живым. На полу лежали четыре матроса. Уральцев окликнул их. Никто не отозвался. Тогда Уральцев прошел в другие комнаты, окна которых выходил в переулок. Здесь увидел трех матросов, прижавшихся к стене.

– Осторожно, товарищ майор, – предупредил один, – в окна летят пули. Жмитесь к этой стенке.

– Как тут у вас?:- спросил Уральцев.

– Стрелять фрицам разрешаем, но подниматься не советуем, – отозвался другой матрос. – Как поднимутся, мы их гранатами.

– Много их с этой стороны?

– Не пересчитывали, но примерно десятка два.

В доме оказалось восемь комнат. В самой крайней у окна стоял один матрос, другой лежал, раскинув руки.

Уральцев спросил:

– Вы тут один?

– Как видите. Геннадию пуля прямо в лоб. Не дошел парень до своей квартиры. Всего два квартала отсюда.

– Будьте осторожны, – сказал Уральцев, – но не упустите момент, когда немцы перейдут в атаку. Тогда пускайте в ход гранаты. Есть у вас?

– Три осталось.

– Лейтенант тяжело ранен. Командую взводом я. Буду находиться в первой комнате, где входная дверь.

– Все ясно, товарищ майор.

Уральцев вернулся в комнату, где находились три матроса. Во всех комнатах стояла удушливая известковая пыль, от которой першило в горле, слезились глаза. И только он приложил флягу ко рту, чтобы прополоскать горло, как в комнате разорвался снаряд. Взрывной волной Уральцева отбросило в угол, и он потерял сознание.

Когда пришел в себя, первой мыслью было: «Куда меня ранило?» Несколько минут он не поднимался, пытаясь определить, в какое место ранен. В голове шумело, по всему телу разлилась слабость. И тут его поразила тишина. «Неужели я оглох?» – испугался он. Но только так подумал, как услышал в соседней комнате разговор на немецком языке.

Превозмогая слабость, Уральцев поднялся, подошел к окну. Под окном стояла группа немцев.

«Попался. Как глупо», – подумал он и вынул пистолет.

Он перебежал в дальнюю комнату, прикрыл дверь и огляделся. На полу лежал мертвый матрос, тот, который не дошел два квартала до дома. Около стены увидел большое квадратное отверстие в полу. «Погреб», – сообразил Уральцев и, не долго раздумывая, полез в него. Лестницы не оказалось, пришлось прыгать. Как только ноги коснулись пола, кто-то схватил его за грудь и приставил к лицу пистолет.

– Кто такой?

– Свои, свои, – торопливо ответил Уральцев.

– Ах, это вы, майор. Проходите.

Уральцев шагнул в сторону и больно ударился о что-то головой.

Тогда остановился и спросил:

– Кто еще тут?

– Нас двое. Вы третий.

– У вас нет фонарика?

– Нет.

– А спички?

– Есть.

– Зажгите. Надо осмотреться.

Подвал оказался большим, выложен кирпичом. Почему-то в нем было сделано два уступа.

– Заляжем за тем уступом, – сказал вполголоса Уральцев. – Не будем подавать никаких признаков жизни весь день. Как наступит ночь, попытаемся выбраться.

– А если немцы заглянут в подвал?

– Придется подраться.

Наверху послышались шаги. Уральцев и оба матроса залегли за уступом. До них донеслись голоса немцев.

– А крышки от подвала не было? – шепотом спросил Уральцев у лежащего рядом матроса.

– Не видал.

Помолчали. Время тянулось медленно.

– Как ваша фамилия? – вполголоса спросил Уральцев.

– Александр Соловьев. В начале войны был минером на корабле.

– В морской пехоте давно?

– Второй год. Еще с Севастополя.

Уральцев спросил второго матроса. Тот молчал, уткнув голову.

– Он ранен, – сказал Соловьев.

– Рану перевязали?

– Не знаю.

Соловьев встал, приподнял матроса.

– Коля, как твоя рана?

Матрос тяжело дышал.

– Пить, – простонал он.

– Тише, над нами немцы.

У Соловьева уцелела фляга, в которой было немного воды. Выпив, матрос несколько мгновений молчал, потом обеспокоенно спросил:

– Вы меня не бросите?

– За такой вопрос, Коля, следовало бы тебе по морде дать.

– Выше колена осколком вдарило. Нога одеревенела, не могу идти.

– Ну и лежи, терпения наберись. Перевязал ногу?

– Ремнем перетянул выше раны.

Соловьев достал из кармана бинт.

– В которую ногу ранен?

– В левую.

– Давай забинтую.

– Штаны придется рвать.

– Черт с ними, новые получишь.

Неожиданно потемнело. Уральцев насторожился. Отверстие в погреб заслонила фигура немца. Видимо, его распирало любопытство-что там в погребе, нельзя ли чем поживиться? Какое-то время он раздумывал, потом стал спускаться.

– Затаитесь, – шепотом приказал Уральцев, вставая. – Дайте финку.

Он прильнул к кирпичному выступу: может, немец не заметит их.

Немецкий солдат постоял немного, что-то проворчал, вынул фонарик и шагнул к выступу, где находился Уральцев. В этот миг раненый матрос скрипнул зубами. Немец отшатнулся, вскрикнул и попятился. Уральцев рванулся к нему и вонзил в грудь финку. Вскрикнуть второй раз немец не успел. Соловьев сжал ему горло.

В отверстие просунулось сразу две головы и тут же отпрянули.

– Матрозен, – встревоженно крикнул кто-то наверху.

Уральцев вынул пистолет, решив стрелять в каждого, кто станет спускаться вниз.

Но никто больше в отверстие не заглядывал.

Несколько минут наверху слышались разговоры. Потом к отверстию кто-то подошел и заговорил по-русски:

– Матросы, вы в безвыходном положении. Предлагаем немедленно сдаться… И записаться в добровольческую армию генерала Власова.

– Ну и стерва, – со злостью процедил Соловьев.

– Выходите, – опять раздался голос. – Нечего раздумывать.

Несколько минут длилось молчание.

Уральцев слышал отдаленный гул боя, слышна была даже автоматная стрельба. Значит, бой идет все еще в городе. Крепко же держатся гитлеровцы. Наши, видимо, владеют только береговой чертой.

Молчание нарушил тот же голос, но сейчас уже озлобленный:

– Не сдаетесь, значит. Идейные, стало быть, коммунисты. Ну и сдыхайте собачьей смертью.

В подвал посыпались гранаты. Их осколки не задевали укрывшихся за выступом десантников, но стало трудно дышать от поднятой взрывами пыли и удушливого дыма.

«Нас не так-то просто тут взять», – подумал Уральцев, выглядывая из-за уступа после взрывов и наводя пистолет на люк в полу.

Еще несколько минут тишины. Наверху кто-то сказал:

– Капут матрозен.

Другой голос по-русски произнес:

– Выпьем за упокой их душ, чтоб им икалось на том свете.

Раненый матрос тихо застонал, попросил пить. Но воды не было. Соловьев наклонился к нему:

– Терпи, браток. Кусай губы, но не стони и не скрежещи зубами. Ты же моряк.

– Невтерпеж. В груди горит… Поверни меня на живот.

Оказавшись на животе, раненый зажал зубами пилотку и уткнулся лицом в пол.

– Как его фамилия? – спросил Уральцев.

– У него смешная фамилия – Небылица.

– С Украины родом?

– Кубанский, только не помню, с какой станицы.

– А вы откуда?

– Ростовчанин.

– Земляк, выходит.

– Стало быть, так.

– А работал где?

– На Лензаводе. Знаете такой?

– Как не знать. Каждый ростовчанин знает.

Наступал вечер. Это было заметно по тому, как отверстие подвала темнело. Не только раненый, но и Уральцев, и Соловьев испытывали жажду. В горле, во рту сухость, губы потрескались.

Наверху слышались шаги, короткие разговоры.

Прислушиваясь к тому, что делалось наверху, Уральцев думал о судьбе взвода. Неужели все ребята погибли?

Что они сделали с лейтенантом Вороновым?

Разговоры наверху утихли. Прошло минут тридцать, и Соловьев тронул за плечо Уральцева.

– Прислушайтесь, товарищ майор. В комнате вроде бы тихо, может, там уже нет никого.

Уральцев и сам заметил это.

– Что ж, разведаем.

Они встали и тихо подошли к отверстию. В комнате было темно и тихо.

– Разрешите влезть, – зашептал Соловьев.

– Действуй.

Уральцев подсадил его, и Соловьев влез в комнату. Несколько минут прошло в томительной неизвестности. Уральцев держал наготове пистолет.

Но вот раздались шаги – и у люка появился Соловьев.

– Порядок, товарищ майор, – весело сообщил он. – В доме ни души, можно вылезать.

– Сейчас я Небылицу подтащу. Примешь его.

От потери крови, от боли Небылица настолько ослаб, что не мог встать. Уральцев поднял его и поднес к отверстию. Соловьев склонился и поднял раненого в комнату, потом помог подняться Уральцеву.

Небылицу уложили у стены.

– Поищу воду, Коля, – сказал ему Соловьев.

Уральцев осмотрел все комнаты. Они были пусты. На полу валялись стреляные гильзы, куски штукатурки, кирпича. Он подошел к двери и выглянул. Подбитого танка, который принес столько бед взводу, не было. Невдалеке от двери лежали трупы.

«Гитлеровцы выбросили из комнат всех убитых матросов», – догадался Уральцев и подошел ближе. В темноте трудно было узнать кого-либо.

– Что будем делать, товарищ майор? – спросил подошедший Соловьев.

– Посмотри в коридоре, там лежал раненый лейтенант.

Соловьев быстро вернулся.

– Лейтенант там. Его всего искололи кинжалами… Звери осатанелые, а не люди. Припомню я им нашего лейтенанта, ох припомню…

Уральцев задумался: что сейчас предпринять? Двинуться дальше? Но в какую сторону? А как быть с раненым? Нельзя же оставить одного.

В районе бухты рвались снаряды. Там, видимо, опять появились наши корабли. Справа и слева также громыхали снаряды и мины, и довольно часто. Уральцев не уловил стрекота автоматов и пулеметов, и это озадачило его. Что бы это значило? Неужели гитлеровцы отходят, прикрываясь артиллерийским огнем? А почему бы и нет?

Подозвав Соловьева, Уральцев сказал:

– До рассвета останемся здесь. Мне кажется, что немцы драпают из города.

– Пора бы.

– Я останусь охранять вход в дверях, а вы встанете у окна. Может всякое случиться.

– Разрешите мне поискать гранаты, может, флягу с водой найду для Небылицы.

Минут через десять Соловьев притащил два автомата, с десяток гранат и четыре фляги с водой.

– Это вам, товарищ майор, – протянул он одну флягу. – Нашел четыре. Пейте. Я уже одну опорожнил, а две отнесу Небылице. Автоматы и гранаты тоже вам.

Вода была теплая, но Уральцев пил с жадностью, и ему казалось, что с каждым глотком прибавляются силы. Когда фляга опустела, он повернул ее в руках и тут же подумал о том, что следовало бы сначала прополоскать горло, потом пить медленными глотками.

Подошел Соловьев и сообщил, что по соседней улице перебегают немцы.

– Не перебегают, а убегают, дорогой товарищ Соловьев. – Уральцев похлопал его по плечу: – Выкрутились мы, дружище, из самой что ни на есть неприятной истории. В зубах, считай, у фашистов были.

– Это верно, – подтвердил Соловьев и вздохнул широко: – Я, признаться, не рассчитывал, что вырвемся.

– И у меня такие мысли были, – признался Уральцев. – Но мы еще повоюем.

Топот кованых сапог послышался совсем близко. Уральцев выглянул в дверь и увидел с десяток немецких солдат, торопливо шагающих по улице.

– Бей их! – крикнул Уральцев и бросил одну за другой три гранаты.

Вслед за взрывами он открыл стрельбу из автомата. То же самое сделал Соловьев из окна. Несколько немецких солдат упало. Остальные успели скрыться в развалинах. Но они не отстреливались. И Уральцев перестал стрелять.

– На первый раз хватит, – крикнул он Соловьеву.

На какое-то время наступила тишина. Неожиданно в крайней комнате раздался взрыв гранаты.

– Я сейчас туда, – обеспокоенно сказал Соловьев.

Он вернулся быстро и прерывающимся от волнения голосом произнес:

– Небылица подорвал себя…

– Как? Почему? – встревожился Уральцев.

– Когда я принес ему воду, он попросил гранату. На всякий случай, сказал. А когда мы затеяли стрельбу, он, надо думать, решил, что в дом опять ворвались немцы, ну и…

Не договорив, Соловьев опустил голову.

Уральцев не нашел слов, чтобы что-то сказать. Гордым человеком оказался Небылица, не захотел, чтобы враги глумились над ним. «Только поторопился ты, милый, дорогой человек. Почему не поверил своим товарищам? Не бросили бы тебя в беде…»

Послышался лязг гусениц танка, и вскоре он появился на улице. За ним жались немецкие солдаты. Их было много.

– Эти не по нашим зубам, – сказал Уральцев. – Пропустим, пусть драпают.

– Если бы не танк, – протянул Соловьев.

Когда танк и немцы скрылись из виду, Соловьев подошел к Уральцеву:

– Может, и мы двинем вслед за ними?

– Обождем рассвета, – после некоторого раздумья ответил Уральцев. – Документы у Небылицы взяли?

– Нет. Сейчас возьму.

Вернувшись, он подал Уральцеву матросскую книжку, комсомольский билет покойного, два неотправленных письма. Уральцев положил документы и письма в полевую сумку, в которой хранился список взвода.

По другой улице прошла большая колонна немцев. Они шли не на передовую, а с передовой. Перед рассветом мимо дома пробежали автоматчики, отстреливаясь. Уральцев и Соловьев открыли по ним стрельбу, и автоматчиков смыло с дороги. Через несколько минут на дороге появились наши автоматчики, они делали короткие перебежки.

– Свои! – воскликнул Соловьев и хотел выбежать им навстречу.

Уральцев остановил его:

– Не спеши. Вгорячах могут принять нас за немцев.

– Пожалуй, что и так, – согласился Соловьев и, не сдержавшись, обнял Уральцева. – Победа, товарищ майор!

Уральцев вытер рукавом повлажневшие глаза.

Когда автоматчики оказались рядом с домом, Уральцев увидел на некоторых из них бескозырки и, уже не таясь, крикнул срывающимся от волнения голосом:

– Товарищи, друзья!

Он и Соловьев выбежали из дома. К ним подошел лейтенант, держа наготове автомат.

– Кто такие? – строго спросил он.

– Десантники, – ответил Уральцев.

– Братки! – сразу потеплевшим голосом воскликнул лейтенант и бросился обнимать Уральцева.

Потом его и Соловьева тискали в объятиях другие.

– Малая земля соединилась с Большой, – с торжественными нотками в голосе объявил лейтенант. – Выпить бы по этому поводу. Да жаль, нет времени, надо наступать на хвост фашистам.

– Из какой бригады? – спросил Уральцев.

– Восемьдесят третья морская. А почему вас только двое? – в свою очередь спросил лейтенант.

– Было больше.

– Понятно.

А на улицах уже появились сотни малоземельцев. Они были хмельные от радости, весело приветствовали друг друга, обнимались. Как не понять их радость! Закончилась семимесячная маета на пятачке земли, где ни днем ни ночью не смолкали взрывы, где жизнь начиналась только ночью, а днем замирала, где каждый метр земли был густо усеян осколками бомб, мин и снарядов.

Широко улыбаясь, Уральцев и Соловьев шли вместе с ними к центру города.

* * *

Глушецкому не повезло, не довелось ему встретиться с Галей.

Ступив на берег Малой земли, он, не интересуясь больше ничем, пошел разыскивать госпиталь.

Первым, кого Глушецкий встретил, был хирург Кузьмичев. Он стоял у входа, сложив руки на груди, и смотрел на море.

– Вам кого? – довольно неприветливо спросил он Глушецкого.

Не узнал он офицера, которому спас жизнь.

– Хочу проведать жену.

– Как ваша фамилия?

Когда Глушецкий назвал себя, Кузьмичев посмотрел на него, о чем-то раздумывая.

– Не тот ли Глушецкий, который был командиром роты разведчиков и подорвал себя гранатой? – спросил он с некоторым недоверием.

– Тот самый.

– И в полном здоровье?

– Как видите. Годен к строевой.

– Дорогой ты мой! – потеплевшим голосом воскликнул Кузьмичев и обнял его за плечи. – Я оперировал вас, когда принесли с передовой…

– Я хотел бы с женой увидеться.

– Ах да, – спохватился Кузьмичев и подозвал санитарку: – Милая, разыщите Глушецкую Галю и немедленно доставьте ее сюда.

– А ее нет.

– Куда подевалась?

– Эвакуирует раненых. Сегодня ей поручили сопровождать до Геленджика тяжелораненого полковника.

Кузьмичев живо повернулся к Глушецкому:

– Беги. Может, успеешь.

Глушецкий побежал к месту погрузки раненых на мотоботы. Но он опоздал. Последний мотобот отошел несколько минут назад.

С огорчением смотрел Глушецкий на растворяющиеся в темноте мотоботы. На одном из них Галя. Если бы она знала, что ее муж стоит на берегу! Впрочем, оно и лучше, что не знает.

6

Капитан Гартман долго немигающими глазами смотрел на карту Советского Союза с обозначенной линией фронта. И чем дольше он смотрел, тем мрачнее становились его мысли.

Было отчего помрачнеть. От Волги немецкие войска отброшены до Днепра. Оставлен Северный Кавказ. Что же дальше будет? Ведь это начало конца! После битвы под Курском даже простому офицеру ясно, что игра проиграна. Надо выходить из этой игры. Но как? Думает ли об этом фюрер?

Отойдя от карты, Гартман сел за стол, на котором лежал план Новороссийска с обозначенными узлами сопротивления. Красным карандашом были отмечены занятые советскими десантниками кварталы.

Не сиделось. Гартман принялся ходить по просторному подвалу. Сюда не доносился грохот боя, двойные массивные двери, железобетонные стены и потолок не пропускали звуков. В этом подвале допрашивали и пытали пленных, гражданских лиц, заподозренных в шпионаже и связях с партизанами.

В гробовой тишине шаги кованых сапог звучали как цоканье копыт. Эти звуки чем-то напоминали доброе довоенное время, когда Гартман приезжал в гости к отцу, отставному полковнику, и ранним утром прогуливался на коне по родовому имению. Доброе довоенное время… Было ли оно? Все помнится смутно, как давний сон. Он не прочь был жениться на дочери барона, имение которого находилось по соседству. Девчонка была смазливая и податливая. Утром она тоже выезжала на прогулку. Они встречались на опушке леса, привязывали коней к дереву, а сами уединялись в чаще. Но он так и не женился на ней. Отец убедил его, что в Берлине можно составить более выгодную партию. Там была на примете дочка крупного фабриканта. А брат фабриканта – генерал. По протекции этого генерала его устроили в абвер – армейскую разведывательную службу. Жениться, однако, не довелось. Начались такие события, что о свадьбе думать стало недосуг. Сначала марш в Чехословакию, потом в Польшу, затем Греция, Франция. От успехов закружились головы. Закружилась она и у Гартмана. Он уверовал в Гитлера и его идеи. Гордился, что является чистокровным арийцем, презирал французов, итальянцев и славян, которых считал вырождающимися нациями, был уверен, что арийцы духовно сильнее всех рас. А раз сильнее, то сам бог велит им повелевать всем миром.

Но потом эта война с Россией…

«К черту воспоминания, – ругнулся Гартман. – Надо думать о сегодняшнем дне».

Он начинал презирать себя. Второй месяц в голову лезут разные мысли, которые будоражат, заставляют думать о том, о чем офицеру не положено думать. Распорядок в личной жизни полетел кувырком. Когда-то он был чемпионом по боксу. Дальнейшей боксерской карьере помешал отец, заявив, что сыну прусского юнкера следует владеть не кулаками, а современными видами оружия. Но с той поры, когда занимался боксом, у него осталась привычка ежедневно тренироваться и обливаться холодной водой. Он не изменил ей даже в годы войны, ежедневно если не утром, так вечером находя время для занятий гантелями. Гантели и боксерские перчатки он возил с собой. Он считал, что тренировка тела укрепляет нервы, дает разрядку мозгам. И он действительно удивлял всех своим хладнокровием, умением не теряться в любой обстановке. Ему приходилось много раз пытать людей, слышать их стоны, видеть предсмертные судороги. Это не доставляло ему удовольствия, как некоторым молодчикам из гестапо, но и не действовало на его нервную систему. Просто он добросовестно выполнял приказы. После пыток не заливал себя вином, считая это признаком слабодушия. И вообще он пил мало, хотя для друзей у него всегда было припасено спиртного вдоволь. В подвалах Абрау-Дюрсо он запасся несколькими сотнями бутылок шампанского и ликера. Это привлекало к нему любителей выпить. А кто из офицеров не любил выпить? Разве что майор Гюнтер. Но у того язва желудка, а раньше и он был не дурак выпить. На Восточном фронте наживешь не только язву. Язва – это даже хорошо, можно рассчитывать на тыловую должность. Гюнтер хвастался уже, что его переводят в Данию.

Надо было раньше позаботиться о какой-нибудь Дании. Хотя бы несколько месяцев назад, когда советские моряки создали плацдарм, получивший у них название Малая земля. Эти моряки испортили Гартману настроение. Попав в плен, они дерзят, отчаянно ругаются, никакими пытками из них не вытянешь нужных показаний. Они были физически и духовно сильнее его, Гартмана, потомственного офицера, человека с сильной волей и стальными мускулами. И это злило его, заставляло терять равновесие, хладнокровие и думать, думать о причинах такого явления. Он перестал заниматься гимнастикой, иногда даже не умывался, забывал бриться.

Десант советских моряков в порт явился для командования 17-й немецкой армии полной неожиданностью. Генерал Руофф еще неделю тому назад заявил, что русские не такие безмозглые дураки, чтобы высаживать десант прямо в порт, где вся береговая черта в огневых точках и дотах, заминирована и где на ворота между молами нацелено сто орудий. Данные разведки подтверждали слова генерала. Перехваченные документы, шифровки, донесения агентурных разведчиков говорили о том, что десант готовится, но будет производиться в Южной Озерейке, а дополнительный – в Анапе.

Для Гартмана десант в порт не был неожиданным. У него не было данных о нем, но интуиция опытного разведчика подсказывала ему, что русские моряки предпримут дерзкую вылазку прямо в порт. Он высказал свои предположения командованию, но ему не поверили. А гестаповский офицер Майзель упрекнул его, заявив, что в разведке фантазии неуместны.

Когда советские десантники все же высадились в порт, Гартман даже обрадовался. Кто теперь прав? Значит, он как разведчик вполне соответствует занимаемой должности! Докладывая начальству о десанте, он начинал так: «Как я и предполагал и доносил выше…» Вероятно, Майзель будет посрамлен и не станет относиться к нему с таким высокомерием. В лучшие времена ему плевать было на этого Майзеля, грубияна и выскочку. Но Майзель служит в гестапо, а это такая организация, с которой лучше не связываться.

Гартман был уверен, что десант уничтожат в первую же ночь. Но прошли сутки, вторые, а он существует, несмотря на то что для его уничтожения командование подбросило свежие силы.

Неужели?..

Гартман опять остановился у карты. Да, вот тут, у Перекопа, советские войска закроют выход из Крыма. Зловещая тень Сталинграда нависает над 17-й армией.

В дверь постучали, и вошли два офицера – капитан и лейтенант. Последний был в изорванном мундире, с грязным лицом.

– Мы снова заняли здание холодильника, – доложил капитан. Взято в плен около двадцати моряков. Большинство раненые. Привести для допроса?

Гартман несколько мгновений смотрел на них молча, потом ответил:

– Все ясно без допроса, капитан. Не стоит возни. Отправьте их в лучший мир.

– Понятно, – капитан повернулся к лейтенанту. – Там есть крючья для туш. Подвесьте на них моряков под ребра.

– Есть, – козырнул тот. – Разрешите идти?

Когда лейтенант ушел, капитан сел и глубоко вздохнул.

– Жизнь собачья, – произнес он жалобно. – Знал бы ты, как я устал, как все надоело. Чувствую, что нам все же придется удирать отсюда!

– Да, пожалуй, – подтвердил Гартман. – Предчувствие тебя не обманывает.

– Послушай, Густав, не найдется ли у тебя выпить?

В светлых глазах капитана было просящее выражение.

Этот капитан Курт Штейнер был хорошим приятелем Гартмана. Он не выскочка вроде Майзеля, а опытный штабист, работает в оперативном отделе. И отец, и дед, и прадед его были офицерами вермахта. Вероятно, это первое, что сблизило Густава и Курта.

Курт любил выпить, а выпив, принимался философствовать. Городил он всякую чушь, но Густав не одергивал его, а только снисходительно улыбался.

Вынув из стола бутылку, Гартман заметил:

– Это ликер со спиртом. Обманчивый напиток. Не пей залпом.

– То, что мне надо сейчас, – обрадовался Штейнер.

Он налил полстакана, хлебнул глоток, причмокнул от удовольствия и тут же опорожнил стакан.

– Думаю, что боги на Олимпе пили ликер со спиртом, заключил он. – А ты чего же?

– Я воздержусь.

– Дело твое. Ты не против, если я отдохну у тебя минут двадцать? Надеюсь, за это время русские моряки сюда не доберутся.

– Посиди. Расскажи, что нового на передовой.

Штейнер пересел в кресло, расслабил тело и прикрыл глаза.

– Поспать бы… Что нового, спрашиваешь? Могу тебе ответить словами одного борца, который говорил о прошедшей схватке: то он на мне, то я под ним. Мы их окружили, они нас окружили. Отчаянно бьются… Нам бы таких солдат. Тогда весь мир был бы у наших ног…

– В том-то и дело, Курт, – в задумчивости проговорил Гартман. – Они не боятся смерти. Почему? Я давно задаюсь этим вопросом.

– А я тоже думал об этом. Но я нашел ответ.

– Интересно, – Гартман с любопытством посмотрел на Курта, сдерживая ироническую улыбку.

– Сотни лет русский крестьянин живет в страшнейшей бедности. Он уже привык к ней. Следовательно, он живет все время близко к смерти и уже перестал бояться ее, недосуг думать о ней, так как слишком поглощен удовлетворением животных потребностей, а раз так, то ему не приходится ценить себя как личность. От того, что этот крестьянин надел шинель, ничего не меняется. Смерть не страшит его.

– Любопытно, – заметил Гартман. – Что-то рациональное в твоей теории есть. Но я думаю, что не только поэтому, а… Впрочем долго объяснять, а язык…

Не договорив, он поморщился, как от зубной боли, и снова принялся шагать по бункеру. Штейнер несколько минут молча наблюдал за ним, потом встал и из горлышка бутылки отхлебнул несколько глотков ликера.

– Смотри не перебери, -опять предупредил его Гартман.

– Ну что ты, право, – обиделся тот. – Ты же меня знаешь не первый день. Внутри у меня есть ограничитель.

Он опять удобно умостился в кресле. После непродолжительного молчания заговорил:

– Австрийский император Франц Первый как-то сказал, что ему нужны не ученые, а подданные. Тот, кто мне служит, говорил он, должен обучать, чему я приказываю, а кто не может этого делать или приходит ко мне с новыми идеями, тот может уйти, иначе я удалю его.

Гартман покосился на него:

– Что ты хочешь сказать этим?

На круглом лице Курта появилась добродушная улыбка:

– Просто так вспомнилось.

Гартман подошел к нему и, глядя в упор, заявил:

– Врешь, Курт. Ты что-то имел в виду. Кажется, я тебя понял.

Штейнер не пытался отрицать, только лениво протянул:

– Можешь думать что хочешь. Просто вспомнилось по аналогии.

– Под словами императора мог бы подписаться наш фюрер. Это ты имел в виду?

– Можешь предположить, что так.

– Ты меня не выдашь, если задам тебе вопрос?

– Ну что ты, Густав! – возмутился Штейнер. – Я не был подлецом по отношению к товарищам! Я немецкий офицер.

– Ты гитлеровский офицер.

– Ну, знаешь, – нахмурился Штейнер.

Гартман сел, облокотился на стол и, глядя на красные кружочки на карте, вполголоса спросил:

– Не кажется ли тебе, Курт, что мы неосмотрительно личность Гитлера возвели в культ, божество? А если он не окажется пророком? Не грозит ли Германии катастрофа?

Штейнер округлил глаза, в них появилось испуганное выражение, пальцы его рук вцепились в края кресла.

– Не один, а три вопроса, – стараясь сохранить спокойствие, сказал он и оглянулся по сторонам. – Не думаешь ли ты меня испытывать, Густав? Если так, то ты свинья и я не слышал твоих дурацких вопросов.

Гартман помрачнел, взял в руку бутылку с недопитым ликером, повертел, поставил обратно на стол.

– Да, в наше время трудно вызвать на откровенность даже друга, – покачал он головой. – Кругом подозрительность, слежка друг за другом, желание утопить ближнего, а самому вылезти повыше, мнимая фанатичность и неприкрытая жестокость. Не сплачивает все это народ Германии.

Штейнеру показалось, что Гартман говорит искренне, о наболевшем и смутился: он сам задавался такими же вопросами, но прятал их поглубже, решив, что не его дело рассуждать. У него не хватило бы смелости вслух произнести те слова, которые услышал сейчас от Гартмана.

Встав с кресла, он подошел к Гартману, положил руку на плечо и сказал как можно добрее:

– Нервишки шалят, Густав. В этом пекле с кем не случится такое. Я твоих вопросов не слышал. А раз не слышал, значит, ответа на них не следует ждать. Служить нам до конца войны.

Зазвонил телефон. Гартман взял трубку. Несколько минут слушал молча, сдвинув брови, потом сказал: «Все понятно. Через пятнадцать минут».

Положив трубку, он подбежал к дверям, открыл их и крикнул:

– Ганс!

В дверях появился высокий рыжий ефрейтор.

– Снять телефон, собрать все карты, – распорядился Гартман. – Подвал подготовить к взрыву.

Он взял со стула бутылку, заткнул горлышко и протянул Штейнеру:

– Возьми на дорогу.

– Что тебе сказали по телефону? – спросил Штейнер, хотя уже догадывался.

– Русские ввели в действие свежую дивизию и танки. Наступают с перевала в направлении Цемдолины. Если они успеют туда раньше, чем мы отойдем, наша песенка спета. Наши части отходят от Станички и от кладбища. Их преследуют десантники с Мысхако. В общем, прощай, Новороссийск! Сегодня перешла в наступление 56-я армия на центральном участке Голубой линии. Поторопись, Курт. Иначе без нас будут выравнивать линию фронта.

– Ну и дела!.. Какая потеря! – пробормотал Штейнер, пряча бутылку в карман.

Они вышли из подвала. После тишины в подвале грохот боя показался обоим оглушительным. Везде – в порту, на южной окраине города, на перевале, у цементных заводов – рвались снаряды, стрекотали пулеметы и автоматы.

Штейнер зябко передернул плечами.

– Бедный лейтенант, – соболезнующим тоном произнес он. – Успел ли добежать до холодильника и вздернуть на крючья русских моряков?

– Пошел он к черту, твой лейтенант! – вдруг рассвирепел Гартман. – Бежим к машине!

Они побежали, перепрыгивая через камни и канавы. Позади них раздался взрыв. Штейнер упал.

– Это не снаряд, – успокоил его Гартман, наклонившись над ним. – Ганс взорвал мою берлогу.

Штейнер поднялся и пошел, прихрамывая.

– Быстрее, – торопил его Гартман. – Машины могут уйти без нас.

– А, все равно, – махнув рукой, упавшим голосом произнес Штейнер. – Я ногу, кажется, вывихнул. Черт бы побрал твою берлогу! Зачем взрывать?

– Стало быть, надо. Чтобы никаких следов…

– Поймают – не отвертишься.

– Пусть попробуют сначала поймать.

Их догнал ефрейтор и доложил:

– Все в порядке.

– Беги вперед и задержи машину, – приказал Гартман, испытывая беспокойство.

Автоматные очереди и взрывы гранат раздавались все ближе и ближе.

Неожиданно из-за угла выбежали два советских автоматчика. Увидев немцев, один крикнул:

– Хенде хох! Руки вверх!

Ефрейтор обернулся и нырнул за забор. Штейнер выхватил пистолет, но выстрелить не успел, пуля свалила его. Он успел крикнуть:

– Густав, не бросай меня…

Гартман метнулся в проем разбитого дома и уже оттуда бросил в автоматчиков гранату. Один автоматчик упал, другой отбежал назад за угол дома. Гартман выбежал во двор, перепрыгнул через забор. Ему было не до Штейнера.

7

Вот и настал тот заветный день, когда Малая земля соединилась с Большой!

Таня шла по улице Новороссийска, первого города, в который она вступила победительницей.

Пять суток длился штурм главного опорного пункта гитлеровской Голубой линии. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. И эти пять суток показались Тане самыми длинными за все семь месяцев маеты на Малой земле. Накануне наступления наших войск взяла в батальоне продовольственный аттестат и пошла в Станичку, чтобы больше никогда в тот батальон не возвращаться. В Станичке боевые рубежи для наступления заняла 83-я бригада морской пехоты, сменив 255-ю бригаду, а та отправилась в Геленджик на формирование.

Таня представилась начальнику штаба бригады и попросила направить ее в батальон, который начнет штурм немецкой обороны. Она облюбовала позицию напротив школы, которая оставалась на немецкой стороне. Место знакомое. Тут в феврале она уничтожила фашистского пулеметчика. Тогда все три этажа школы были целыми, выбиты лишь стекла в окнах. А теперь от школы остались стены на полтора этажа. В штабе Тане сказали, что вражеские наблюдатели часто появляются в развалинах школы, и она решила, что в начале наступления немецкие корректировщики обязательно появятся там, ибо школа по-прежнему является лучшим наблюдательным пунктом на этом участке. Утром началась артиллерийская обработка вражеской обороны. Стреляла почти вся артиллерия Малой земли. А ее к сентябрю накопилось немало, почти пятьсот стволов. Передовая заволоклась дымом и пылью. Разглядеть что-либо в этой пыльно-дымной завесе было невозможно. Когда штурмовой батальон бросился в атаку, Таня осталась в окопе. Снайперу нечего делать во время атаки, нет видимой цели.

Штурм длился весь день, но продвинуться вперед бригада не сумела. Весь день Таня просидела в напряженном состоянии. Ночной штурм также не принес успеха. Не продвинулась бригада и на второй день. Третий и четвертый также топтались на месте. Все эти дни и ночи Таня сидела в своем окопчике, томясь и злясь на все. Ей так и не удалось ни разу выстрелить. Каждый день без победы, каждый день – ничья. Это выводило ее из себя. На третьи сутки она решила пойти вместе со штурмовой группой, но командир батальона вернул ее. Вечерами она приходила в штаб батальона на ужин и узнать новости. То, что слышала, тоже не радовало ее. Невольно ей вспоминались слова майора Труфанова. Однажды он сказал, что солдаты, которые долго сидят в обороне, не способны к наступательным действиям. У них вырабатывается своя психология, психология защищающегося человека. Они привыкли к окопам, у них появилась боязнь пространства. Может быть, он и прав…

Но сегодня семимесячная многострадальная эпопея закончилась, малоземельцы вошли в город. Ночь Таня провела в стрелковой роте. На рассвете ее разбудил связной командира роты.

– Вставай, снайпер! – весело воскликнул он. – Проспала, удрапали они.

Таня вскочила и непонимающе уставилась на него.

– Как удрапали?

– А очень просто. Кишка тонка оказалась.

Торопливо натянув сапоги и схватив винтовку, Таня выбежала из блиндажа.

И вот она идет по улице Новороссийска с бьющимся от волнения сердцем.

Ни одного целого здания, кругом бесформенные груды камня и кирпича, на дороге поваленные телеграфные столбы, скрученные провода. Таня шла по тропе, проложенной саперами, смотрела широко открытыми глазами на то, что осталось от города. Не было города, одни развалины. Не было и людей, которые встречали бы освободителей. Но Таня этому не удивлялась, она знала, что гитлеровцы выгнали из города все население.

Но даже вид развалин не портил ее радостного настроения.

«Я сегодня вроде студентки, сдавшей экзамен», – подумала Таня, поймав себя на том, что с ее лица не сходит улыбка.

Около дороги лежал убитый солдат. Его широкие скулы и тонко поджатые губы показались удивительно знакомыми. «Кто это?» – подумала Таня, напрягая память. И вдруг вспомнила, а вспомнив, отшатнулась. Капитан Уздяков!

Невдалеке на камнях сидели два солдата и спокойно покуривали.

– Ребята, – обратилась к ним Таня. – Надо бы убрать человека, лежит почти на самой дороге.

– Пусть лежит, собака, – не поднимаясь, отозвался один солдат и пренебрежительно сплюнул.

– Зачем вы так говорите о погибшем товарище? – укорила его Таня.

– Черт ему товарищ! – ожесточась, ругнулся солдат.

Встав и бросив окурок, солдат подошел к Тане, широко расставив ноги и щуря серые глаза, сказал:

– Идите своей дорогой, товарищ старшина. Не ваша тут забота. Не имеем чести вас знать.

Таню рассердили его слова.

– Почему вы стоите перед старшиной в такой развязной позе? Станьте как полагается. Вот так. А теперь слушайте приказание: убрать труп.

Второй солдат, до сих пор молчавший, также поднялся и подошел к Тане. Козырнув, он миролюбиво сказал:

– Девушка-старшина, не расстраивайте нервы. Нам поручено убирать трупы. Ну, а с этим мы не торопимся. Пусть поваляется.

– Это был офицер, я его знаю, – призналась Таня, устыдясь своей вспыльчивости.

– Был, да сплыл, – невесело усмехнулся первый солдат. – Плохого знакомого имели, товарищ старшина. Негодяем оказался.

– К фашистам хотел перебежать, – пояснил второй. – Либо от страха, либо сознательно – кто знает. Поднял руки и побежал к ним, ну и схлопотал пулю в спину от своих. Вот каким оказался ваш знакомый. Понятно теперь, почему не торопимся? Прилетел бы ворон да глаза ему повыклевал. – И со вздохом заметил:

– Да не дождешься ворона. Все птахи залетели подальше от этого пекла.

Их слова ошеломили Таню. Она обошла Уздякова, стараясь больше не глядеть на него, и чуть не бегом бросилась подальше от места, где обрел конец своей жизни человек, проповедовавший какой-то вечный круговорот и себялюбец по натуре.

Поднявшись на пригорок, Таня увидела чудом уцелевшее трехэтажное здание и красный флаг на его крыше. Глядя на него, Таня вновь заулыбалась. Около дома обнимались солдаты. Это малоземельцы встретились с солдатами Большой земли! Таня подбежала ближе. Кто-то крикнул:

– Снайпер, поздравляю с победой!

Усатый солдат обнял ее, поцеловал. Вслед за ним ее обнимали и целовали другие. У всех было веселое ребяческое настроение. Некоторые приплясывали. Высокий, широкоплечий матрос приподнял Таню, чмокнул в лоб и воскликнул:

– Братва! Сейчас бы по чарке по случаю победы! Да сплясать под баян!

– А может, у кого есть? – раздался возглас.

Но у всех фляги оказались пустыми. Не нашлось и баяниста. Кто-то сказал со вздохом:

– В нашей роте был баянист. Вчера похоронили.

– Жалко парня… Что ж, обойдемся без музыки.

Таня заразилась общим весельем и не протестовала против объятий и поцелуев, только со смехом приговаривала:

– Ребята, вы мне ребра не поломайте. Женщину надо нежно обнимать, а не по-медвежьи. Иначе до своего батальона не доберусь.

– А ты из какого? – спросил веснушчатый солдат с нашивками ефрейтора.

– Из куниковского.

– Ого, – уважительно протянул он. – Значит, боевая. В куниковский батальон слабаков не берут. Ты в самом деле снайпер?

– Уже два года.

– И сколько ухлопала фашистов?

– Сто пятьдесят.

Высокий матрос, вспоминавший про чарку и баян, услышав ее слова, воскликнул:

– Братва! Перед нами геройская дивчина. Сто пятьдесят гитлеровцев спровадила на тот свет. Это же надо! У меня на счету всего семнадцать. А я ли не старался! Низкий поклон тебе, и дай я поцелую тебя еще раз.

Он обнял ее и поцеловал прямо в губы. Отпустив, виновато сказал:

– Прости, если не понравилось. От всего сердца. Вот так поцелую свою Марусю, как освободим Анапу. Она там живет. Вернее сказать, жила. А где сейчас – не знаю.

Слегка смущенная Таня погрозила ему пальцем:

– Ну и находчив ты.

Матрос усмехнулся:

– На то и моряки… Но ты, право, не сердись. Смотрю на тебя и диву даюсь – такая маленькая, хрупкая на вид…

Усатый солдат внушительно заявил:

– Мал золотник, да дорог.

Кто-то радостно сообщил:

– Ребята, в порт идут наши корабли.

У Тани екнуло сердце. Значит, скоро увидит Виктора. Семь месяцев мечтали они о встрече. И вот настал долгожданный день. Ее неудержимо потянуло в порт, к причалам, где ошвартуются корабли.

Помахав на прощание солдатам и матросам пилоткой, Таня торопливо зашагала дальше.

И вдруг остановилась. Сегодня такой праздник, а она одета черт знает как! Гимнастерка и брюки грязные, подворотничка нет, пилотка потеряла свой цвет. А сапоги какие… И в таком виде она хочет показаться Виктору! Даже не умывалась, не причесывалась сегодня. А солдаты еще целовали такую неряху. Впрочем, они сами были не в лучшем виде.

Она зашла за стену разрушенного дома, села на камень и скинула из-за плеч вещевой мешок. Первым делом достала зеркальце, посмотрелась в него и покачала головой. На щеках грязные пятна. На лбу пыль. Хорошо, что есть полная фляга воды.

Таня умылась, вынула из вещевого мешка темно-синюю юбку, чистую гимнастерку и легкие сапоги, сшитые из плащ-палатки. Переодевшись, причесалась и опять посмотрела в зеркало. «Теперь другое дело», – улыбнулась сама себе. Пилотку спрятала в вещевой мешок, а на голову надела бескозырку. Ворот гимнастерки расстегнула на три пуговицы, чтобы была видна тельняшка.

Юбка и гимнастерка мятые, по Таня не придала этому значения. Нет утюгов на Малой земле.

До порта путь оказался не таким-то близким, особенно когда идешь не по ровной дороге, а пробираешься между завалами, перескакиваешь через телеграфные столбы и камни, путаешься в проводах. А кругом еще дощечки с надписью «мины». «Вот молодцы саперы, – с уважением думала Таня. – Успели разведать и обезвредить дороги».

В порт она пришла во второй половине дня. Около полуразрушенного здания клуба моряков увидела офицеров, солдат, матросов. Таня подошла ближе.

К ней подошел невысокий круглолицый матрос, бескозырка у него заломлена набок, а из-под нее выбивается русый чуб.

– А мы гадаем, где наш снайпер. Одни говорят, что ранена, другие, что совсем ушла от нас. А ты жива и здорова, видик у тебя вполне приличный. Откуда взялась?

Лицо матроса знакомое, но Таня никак не могла вспомнить его фамилию и имя. Но разве это так важно? Важно, что встретила куниковца, что ее не забыли. Улыбнувшись, она спросила:

– А где сейчас батальон? Кого можно увидеть?

Матрос не спеша вынул пачку трофейных сигарет, протянул ей.

– Балуешься? Ну и хорошо, что не куришь. А то некоторые девки смалят махорку. Не одобряю. Не стал бы такую целовать. А сигареты, между прочим, дрянь. Затянешься, а до души не достает. – Он выплюнул недокуренную сигарету и стал крутить цигарку из махорки. Закурив, с удовольствием выдохнул дым и сказал: – Вот это другое дело. Между прочим, мы сегодня выпили. Начальство расщедрилось. Видишь, стоят катера. На них пришли командующий флотом, член Военного Совета и командир нашей базы. Сейчас они в этом клубе. Ордена нашим ребятам вручают. Получит матрос орден, выйдет, а в другом зале начпрод преподносит кружку вина и тушенку. Выпьет парень, закусит – и спать. Видишь, кругом спят ребятишки. Не вино сморило. Пять суток не спали. Помнишь, как высаживались на Малую землю? Так тут погорячее пришлось.

Он неожиданно замолк, вынул из вещевого мешка плитку шоколада и протянул Тане.

Таня вдруг вспомнила этого матроса. Костей его зовут. Он друг ее напарника в первые сутки боев на Малой земле Миши Беленко. Это Костя рассказывал после смерти Миши, что поедет в его село на Черниговщину и женится на его сестре.

– Спасибо, Костя, – растроганно сказала она и призналась, что еще не завтракала.

– Значит, кстати подарочек, – ухмыльнулся Костя. – Это я у начпрода Ибрагимова спер. На всякий пожарный случай.

– Ворованное раздариваешь, – Таня погрозила ему пальцем. – Меня соучастницей делаешь.

Костя беспечно махнул рукой:

– Ибрагимов мужик хороший, руганет разок, а потом отойдет. Между прочим, чего мы стоим. Шоколадкой сыта не будешь. Пойдем-ка к начпроду. Ты ведь нашенская, должен он накормить тебя.

– Я не против, – согласилась Таня.

– Нашенская-то нашенская, а где ты была все эти месяцы? Неужели на Малой земле?

Когда Таня подтвердила, Костя уважительно протянул:

– Ну и ну… Тебе не плитку шоколада надо дарить, а целый ящик. А между прочим, тебя сам бог мне послал. Ведь ты нужна мне.

Таня вопросительно посмотрела на него.

– Село, где жил Миша, освобождено от гитлеровцев. Я написал письмо его матери, но ответа еще не получил. А к тебе просьба: я дам адрес, ты напиши ей о геройской смерти Миши, спроси как поживает дочь Марина. И между прочим напиши про меня, дескать, друг Миши матрос Костя жив и питает нежные чувства к Марине. Ну и, конечно, напиши, что я парень положительный и не то чтобы красивый, но симпатичный, У меня есть ее фото. Миша подарил, вот смотри.

Он вынул из нагрудного кармана комсомольский билет и достал из него фотографию девушки с длинными косами и веселыми светлыми глазами.

– Хорошая девушка, – похвалила Таня, возвращая ему фотографию.

– Лучшей жены не пожелаешь.

Таня удивилась про себя, как можно заочно, не видев и не поговорив ни разу, влюбиться в девушку. Но Костю не стала спрашивать.

8

Шесть морских охотников стояли у развороченных взрывами причалов. Таня смотрела на них с замиранием сердца. На одном из них Виктор. Ей хотелось побежать туда, но что-то удерживало, что-то заставляло оттягивать час свидания. Она пообедала в батальоне, сдала в штабе продовольственный аттестат. Там с ней разговаривал незнакомый офицер, который сказал, что ее фамилии в списке личного состава нет, но аттестат все же взял, заявив:

– В список занесем. Видимо, просто ошибка. Но возможно, что зачислили в другой батальон. Ведь из куниковского отряда создано два батальона. У нас был снайпер Филипп Рубахо. Но его тяжело ранило на днях. Так что тебя будем числить в нашем батальоне.

С командиром батальона капитан-лейтенантом Ботылевым ей не удалось поговорить. Ботылеву сейчас не до нее.

Выйдя из клуба, Таня торопливо зашагала к причалу, у которого стояли катера.

Встреча оказалась такой, о которой мечтали оба.

Увидев Таню, Новосельцев спрыгнул с катера и бросился ей навстречу. Он сжал ее в объятиях и осыпал лицо поцелуями, не стесняясь находившихся на пирсе матросов и офицеров.

– Наконец-то, наконец-то, – приговаривал он.

Она обхватила его шею руками и прильнула щекой к щеке, шепнула прерывающимся от волнения голосом:

– Родной ты мой.

Он увел ее в свою каюту. Только здесь Таня рассмотрела, как изменился Виктор. На его лице появились морщины, на висках светлели седые волосы, нос заострился.

Она обняла его за голову и прижала к своей груди. Какое-то неведомое чувство, что-то вроде материнской нежности, охватило ее. Виктор не помнит, чтобы Таня была так ласкова, так нежна. Бедняжка, каково-то ей пришлось на Малой земле, под непрерывным огнем в течение долгих месяцев?

Несколько минут они сидели так на узкой койке, не разговаривая и не шевелясь, словно боялись спугнуть охватившие их чувства. Только пальцы Тани гладили его голову.

Кто-то постучал в дверь каюты. Виктор поднял голову, встал и открыл дверь.

В каюту вошел майор Уральцев. Увидев Таню, он сказал:

– Извините, я, кажется, не вовремя…

– Это верно, – смутился Новосельцев.

– Когда зайти?

– Только не сегодня, – попросил Новосельцев. – Это Таня, моя невеста. Семь месяцев пробыла на Малой земле, только встретились. Сам понимаешь.

– Еще раз прошу прощения, – кивнул Уральцев, пытаясь вспомнить, где он видел эту девушку.

Новосельцев повернулся к Тане и сказал:

– Это журналист Уральцев. На Малой земле был замполитом у Николая. На днях они заходили ко мне.

Таня преодолела смущение, когда вошел Уральцев, и при последних словах Виктора оживилась:

– Так Николай здесь?

– Был. Разыскивает свою бригаду. А она где-то на Кубани.

– А с женой он не встретился?

– Наверное, встретился. Мы уговорили его сходить на мотоботе на Малую.

– Ой, я так рада за Галю.

Уральцев догадался, что это та самая Таня Левидова, о которой ему рассказывал Глушецкий и с которой ему не довелось встретиться в 107-й бригаде.

– Вы, кажется, из куниковского батальона? – спросил он. Когда Таня подтвердила, он спросил еще: – А завтра я смогу вас встретить в батальоне?

– Конечно.

– Счастливо оставаться. Желаю вам счастья.

Сойдя на причал, Уральцев обернулся, посмотрел на катер и подумал: «Какие у них счастливые лица…»

И ему самому страстно захотелось увидеться с женой, с которой расстался в Тбилиси несколько месяцев назад… Вздохнув, Уральцев медленно зашагал в город.

Новосельцев прикрыл дверь.

Таня улыбнулась и протянула ему руки. Он сел, положил ее руки себе на плечи:

– Нескладно получилось. Я ведь его приглашал в гости, как корабль ошвартуется в Новороссийске. Парень он хороший, я с ним сразу подружился.

– Не огорчайся, Витя. Он не обиделся, придет завтра. Расскажи о себе. Я так боялась за тебя, особенно в эти дни. На корабле нет окопа, который укрыл бы от осколков и пуль.

– Боцмана у меня убили, – тяжко вздохнул Новосельцев. – Отменный моряк был. Любил я его. Трех матросов ранило. В общем, в эти дни потрепали нас основательно. А мне, видишь, по зубам попало. Два месяца тому назад. Начисто выбило. Теперь стальные…

Он говорил, а сам не сводил глаз с ее лица, словно очарованный. Ему все нравилось в ней: и эти большие черные глаза, осененные длинными ресницами, и загорелые щеки и лоб, и мальчишеская прическа. Все было милое, родное. Оборвав рассказ, он привлек ее к себе и прильнул к ее губам.

И опять раздался стук в дверь.

– Ну, кто еще там? – недовольно крикнул Новосельцев.

Из-за двери раздался голос вахтенного матроса:

– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир дивизиона.

– Час от часу не легче, – проворчал Новосельцев. – Бедному жениться – ночь коротка.

Он попытался усмехнуться, но вместо усмешки только скривил губы. Таня встала, надела ему на голову фуражку.

– Не горюй, моряк. У тебя так будет всю жизнь. А моя судьба – встречать тебя и провожать.

– Ненадолго, вероятно. Ты не уходи. Располагайся в каюте, как дома. Ложись отдыхать.

Таня подняла на него глаза, в которых он увидел неожиданное смущение, и чуть дрогнувшим голосом сказала:

– Витя, с сегодняшнего дня я твоя жена.

– Ура! – чуть не закричал Виктор. – Это верно, Танюша?

– Да. Но в Новороссийске нет загса.

– Обойдемся без загса, – весело заявил он. – Я написал рапорт на имя адмирала. Он наложит резолюцию, и появится приказ: считать старшего лейтенанта Виктора Новосельцева вступившим в законный брак со старшиной Татьяной Левидовой. Но от тебя нужно письменное согласие. Ты напиши. Бумага и чернила в тумбочке.

– Все ясно. Иди.

Новосельцев вернулся быстро. Вид у него был невеселый.

– Вот и начинается наш медовый месяц, – грустно усмехнулся он. – Через час будем принимать на борт десантников. Приказано высадить в районе Анапы.

– Наш батальон? – спохватилась Таня.

– Нет, восьмую гвардейскую бригаду. Ваш батальон отводится на отдых в Геленджик.

– Это надо было предвидеть, Витя. – Она встала, надела бескозырку, взяла винтовку и вещмешок. – Что ж, провожай жену, командир. Поцелуй на прощание.

Он виновато взглянул на нее.

– Ты прости, что так получилось.

– Не оправдывайся. Я ведь не из Ташкента приехала.

Когда они сошли на причал, Таня сказала:

– Заявление я написала. У тебя на столике. Оформляй, как представится возможность.

Отойдя несколько шагов, она обернулась и крикнула:

– Семь футов тебе под килем и попутного ветра.

Новосельцев улыбнулся. Морячка, ничего не скажешь!

9

Уральцев не обиделся на Новосельцева. Идя по пирсу, он вспомнил, что батальон отводят на отдых в Геленджик, и ему захотелось, пока тот не покинул Новороссийск, узнать о судьбе автоматчиков, с которыми шел в десант.

Подойдя к клубу, он увидел группу моряков и сразу узнал среди них сержанта Лычагина, несмотря на то что тот был грязен, небрит, в оборванном, потерявшем свой цвет обмундировании. Сердце у Уральцева дрогнуло, словно увидел родного человека. Он окликнул его и, когда тот подошел, не сдержал своих чувств, обнял и поцеловал в небритую щеку.

– Поздравляю с победой, сержант! Рад видеть вас здоровым и невредимым. Все, стало быть, обошлось благополучно?

– В основном, конечно, – ответил Лычагин, невесело улыбнувшись.

– А как Кайда, Прохоров, другие ребята?

– Кайда цел и невредим. Вон на клумбе дрыхнет, никак не проснется, – указал рукой Лычагин на матроса. Помолчав, со вздохом сказал: – А Ваня Прохоров погиб. Шестеро нас осталось…

– Имеете время рассказать?

– Найдется. Сейчас Лысов подойдет, Кайду разбудим.

Лычагин собрал своих автоматчиков в одной из комнат клуба. Здесь все напоминало о былом бое. Рамы выбиты, стены исковыряны осколками и пулями, на полу валяются стреляные гильзы, на всем толстый слой пыли. Лысов притащил откуда-то стол и стул.

– Садитесь, товарищ майор, вынимайте блокнот и записывайте наши похождения. Первое слово нашему командиру отделения.

Лычагин закурил и не спеша начал:

– Жарко пришлось с первой минуты, как высадились. Было так…

Говорил он медленно, растягивая слова, словно хотел, чтобы корреспондент записал все пережитое.

– Вы помните, пулеметный огонь прижал нас у самой кромки берега. Поблизости орал во всю глотку немецкий корректировщик. Мины и снаряды рвались все ближе и ближе. Засекли, одним словом, лежать нельзя, погибнем, как мухи. Мы перебежали в большую воронку от бомбы. Но и там нас обнаружил корректировщик, чтоб ему икалось на том свете. Мины стали рваться около воронки. Впереди проволочное заграждение, а на проволоке мины. Раздумывать долго нельзя. Ваня Прохоров говорит: «Рискну, братва». Вскочил и бросился к проволочному заграждению. Подбежал к нему – и тут взрыв, Ваню подбросило вверх. Мы – туда. Лежит Ваня бездыханный, но путь через минное поле очистился. Мы рванули в проход, образовавшийся после взрыва. Добежали до цемзавода, а потом от стены к стене, от камня до камня…

Кайда и Лысов изредка вставляли свои замечания. Закончив рассказывать, Лычагин с невеселой усмешкой заключил;

– Выкрутились, одним словом.

– Некоторым не довелось… – вздохнул Кайда.

Лычагин кинул на него хмурый взгляд, но ничего не сказал, а достал кисет и медленно принялся крутить цигарку.

Закурили все, кроме Уральцева. Курили молча, усиленно затягиваясь. Казалось, что в эти молчаливые секунды каждый из них вторично переживал боевые десантные дни и ночи. Уральцев понял их состояние и не нарушал молчания.

И в который раз Уральцев задался вопросом: какие слова должен он найти, чтобы читатели увидели этих моряков во всем величии их подвига? Когда пишешь, представляешь, как было, а на бумагу лезут и лезут стертые, как старая монета, фразы: «Действовали смело», «Дрались с врагом, не жалея жизни», «Геройски сражались».

В комнату вошли два сержанта. Глянув на них, Уральцев невольно улыбнулся. Один был длинный и тонкий, другой низкорослый, приземистый. У высокого вытянутое скуластое лицо, у низкорослого круглое, добродушное. Оба чему-то улыбались.

– Чего вы тут расселись? – весело прикрикнул приземистый сержант. – Командир роты приказал всем собраться у входа. Сейчас машины придут, в Геленджик двинемся. – Увидев Уральцева, смущенно сказал: – Извините, товарищ майор.

Лычагин встал, отбросил окурок и, кивнув в сторону вошедших, сказал Уральцеву:

– Нам пора. А это Кирилл Дибров и Владимир Сморжевский. Они водружали на вокзале флаг.

– Они? – обрадовался Уральцев. – Рад познакомиться.

Он назвал себя и попросил Диброва и Сморжевского рассказать, как это было. Информацию об этом он послал, но сейчас, когда встретился с теми, кто водружал флаг, ему захотелось узнать подробности.

– Извините, товарищ майор, – сказал Дибров, – но нам нужно ехать в Геленджик. Поедемте с нами, по дороге все расскажем.

Уральцев раздумывал недолго. Через несколько минут он сидел в машине вместе с куниковцами. Командир роты автоматчиков капитан-лейтенант Райкунов сел рядом с Уральцевым. У него смуглое лицо, веселые черные глаза, фуражка лихо сдвинута на ухо. Уральцеву вспомнилось, что Ботылев назвал его цыганом. Внешностью Райкунов действительно походил на цыгана, но тот же Ботылев сказал, что Райкунов русский, а цыганом его назвали товарищи за внешнее сходство и за веселый характер.

Всю дорогу до самого Геленджика автоматчики рассказывали о прошедших боях. Дорога была в выбоинах, машину трясло и бросало из стороны в сторону, но Уральцев все же умудрялся записывать в свой блокнот.

Около контрольно-пропускного пункта Уральцев распростился с куниковцами, а через несколько минут «проголосовал» попутному грузовику, идущему в Новороссийск.

Прибыв в Новороссийск, Уральцев пошел на вокзал, чтобы своими глазами увидеть следы пятисуточных боев роты автоматчиков в тылу врага.

Над зданием вокзала развевался новый флаг, не тот, истерзанный пулями, который водружал Сморжевский.

«А где тот? – задался вопросом Уральцев. – Сохранить бы следовало».

Более часа ходил он по тем местам, где воевала рота Райкунова, побывал в башнях элеватора, в клубе имени Маркова, в трансформаторной будке. Следы боев были свежи. В подвалах элеватора, где лежали раненые, густые лужи застывшей крови, окровавленные тряпки, на этажах стреляные гильзы от автоматов. Стены башен исковыряны снарядами. Около одной башни стоял подбитый немецкий танк. Уральцев взобрался на него, приподнял люк. В нос ударил тошнотворный запах разлагающегося тела. Уральцев увидел труп немецкого офицера.

Около речушки Цемесс, где поперек лежат два бревна, Уральцев увидел наших солдат, грузивших на машину трупы гитлеровцев.

В трансформаторной будке на стене кто-то нацарапал кинжалом: «Умрем, но не сдадимся». Уральцев подобрал с пола листок бумаги, придавленный обломком кирпича. На нем прочел: «Третьи сутки деремся в окружении. Боеприпасы на исходе. Нет воды, курева и еды. Бережем одну противотанковую гранату. Это на случай, если кончатся боеприпасы и к нам ворвутся гитлеровцы. Прощай, Родина. Кровь свою мы каплю за каплей…» Подписи не было.

«Чего же это Райкунов и ребята не сказали мне об этой записке?» – подумал Уральцев, пряча листок в карман.

Уральцеву захотелось побывать на Малой земле. Сейчас там тишина, людей нет.

Постояв в раздумье несколько минут, Уральцев огорченно вздохнул и зашагал дальше.

На контрольно-пропускном пункте дежурный офицер, когда Уральцев показал ему свое удостоверение, сказал:

– Вон видите автобус? Он через несколько минут пойдет в Анапу. Садитесь в него. Счастливого пути!