1

В начале апреля, когда весна на Черноморском побережье вступила в свои права, на Малой земле установилось затишье. Это затишье было довольно относительное, оно заключалось в том что та и другая стороны прекратили активные наступательные действия, но ожесточенная перестрелка продолжалась и днем и ночью. На клочок земли, занимаемый десантниками, по-прежнему в изобилии сыпались мины и снаряды. В Станичке не осталось ни одного целого дома, вместо них чернели сплошные воронки.

Ночью прошел теплый дождь. Утром весенний ветер разорвал в клочья серые облака, и ласковое солнце коснулось лучами израненной земли. Но не могло солнце вызвать здесь жизнь. Деревья стояли со сбитыми кронами, опаленные взрывами кусты виноградников скрючились и не зеленели, даже трава не пробивалась навстречу солнцу. Лишь кое-где в балках, как оазисы в пустыне, виднелись зеленые островки, на которые десантники смотрели с нежным удивлением.

Разведчики любовно оберегали несколько метров земли в небольшой лощинке, заросшей молодой травой и ранними полевыми цветами. В солнечный день они пробирались сюда по траншее и часами лежали, нежась под теплыми лучами. Гучков ревниво следил, чтобы никто не ложился на зелень. Сам он, лежа сбоку, ласково, словно гладя, касался грубой темной ладонью лепестков – оранжевых, голубых и синих цветков, и в глазах его появлялось мечтательное выражение. Этот маленький цветник напоминал о Большой земле, и каждому, кто глядел на него, вспоминались сады в буйном цвету, парная земля, в которую течет зерно из сеялок, дорогие жены, невесты, отцы и матери.

Так уж повелось, что в этой лощинке меньше всего говорили о войне. Здесь вспоминали о прежней жизни, высказывали сокровенные мысли, гадали о том, как будет после войны.

Вчера вечером старшина принес новое летнее обмундирование. На ночь у саперов «арендовали» баню. К утру все помылись, побрились, надели новые тельняшки, гимнастерки и брюки. Шапки заменили пилотками.

Утром Глушецкий не узнал своих разведчиков. У них был такой бравый вид, что хоть сейчас веди на парад. Все с некоторым смущением поглядывали друг на друга. В смущение вводили погоны. Они их видели впервые. Погоны делали каждого плечистее, стройнее, и все нашли, что с ними чувствуешь себя вроде бы настоящим воином. По совету Гриднева под мягкие полевые погоны многие подложили фанерные и картонные полоски, отчего погоны лежали прямо, не морщась.

Все, конечно, расстегнули воротники, чтобы виднелся угольник тельняшки, а то, чего доброго, спутают с обыкновенным пехотинцем. Кое-кто надел вместо пилотки бескозырку, тщательно хранимую с давних времен. Глушецкий тоже надел черную фуражку с крабом, но разведчиков предупредил, чтобы, идя в разведку или наблюдение, бескозырки прятали, а надевали пилотки.

К Глушецкому подошел Безмас. Старшинские погоны, мичманка, надвинутая на переносицу, широкий пояс с ярко начищенной пряжкой, туго обтягивающий его тело, – все это придавало ему еще более важный вид.

Чуть щуря глаза, он кивнул в сторону разведчиков и с достоинством произнес:

– Приоделись, как на праздник Первое мая. Любо смотреть. Жалко в такой одежде в разведку посылать. Через неделю не узнаешь. На локтях и на коленях обязательно протрутся. Останется только одно воспоминание о сегодняшнем дне. А я так думаю, товарищ старший лейтенант, пусть сегодняшний день будет поярче, чтобы в память врезался покрепче.

Командир роты с недоумением посмотрел на него.

– Зачем нам беречь добро, – пояснил старшина. – У нас есть запас и консервов, и спиртного. Разрешите сделать завтрак праздничный. По случаю введения погон.

После некоторого размышления Глушецкий сказал:

– Делайте. У разведчиков праздники редки.

Удовлетворенно улыбнувшись, старшина степенно пошел в свой блиндаж.

После завтрака некоторые разведчики легли спать, некоторые засели писать письма родным и знакомым. Никогда не унывающий Добрецов сел у входа в блиндаж и стал начищать пряжку где-то добытого им флотского пояса. Он вполголоса напевал:

Весеннее солнце быстро высушило почву. На передовой стояла непривычная тишина. Может быть, весна действовала и на немцев. Несмотря па то что кругом была обугленная земля, пряные запахи весны дошли и сюда. Высоко под голубым небом трепетали жаворонки, оглашая воздух песнями весны. А притихшее море так нежно синело, что трудно было оторвать от него взор. Весна везде берет свое и действует на всех.

На зеленую лужайку первыми пришли Гриднев и Гучков. Они расстелили плащ-палатку, скинули гимнастерки и тельняшки и легли. Вскоре к ним присоединился Логунов.

От теплых весенних лучей хмурое лицо Гучкова словно расцвело. Жмурясь, он проговорил со вздохом:

– Скорее бы конец войне да к жинке вернуться.

Гриднев повернулся к нему и с ласковой усмешкой спросил:

– Весна действует, Данило?

– Действует, чтоб ее, – признался Гучков и доверительно, с несвойственными для него ласковыми нотками в голосе заговорил: – Сварливая баба у меня, но все равно скучно без нее. С издаля-то вижу теперь, что все-таки она была у меня хорошей. А сварливая она по наследству. Ее папаша казался мне таким чертом, что не приведи господи. Мастером у нас работал. Все ходит и ворчит, усы и брови топорщатся. Сказал ему однажды: «Кузьма Федорович, хочу жениться на вашей дочке Клаве». Он усы ощетинил да как закричит: «Как говоришь, щучий сын?! Надо разрешение спрашивать, а не докладывать! Я кто – отец или пришей сбоку?» Я проглотил обиду, а вечером на квартиру к нему пришел. Увидел меня и опять раскипелся, как самовар. Ну, думаю, и характерец у будущего тестя. Я был тоже нотным парнем. Заявляю ему: «Вы можете думать обо мне что хотите, не на вас собираюсь жениться, а на Клаве. Между нами все обговорено, и не тратьте свою энергию не по назначению». Старик грозно спрашивает дочь: «Это правда, Клавка?» Она ответила: «Правда». И вдруг чудо из чудес – стих старик, засуетился, за закуской побежал. Славным человеком оказался. Это он блажь на себя напускал, чтобы сразу не раскусили его. Вот и жена такая. Весь день ворчит, кипятится, а после ужина голубкой делается. Серчал я, бывало, на нее за такой нрав. А теперь вижу – зря. Надо понимать характер человека. Если доведется вернуться домой, то больше слова не скажу ей поперек.

– Самое разлюбезное дело, – согласился Гриднев. – Моя старуха тоже любила поворчать. Я всегда отмалчивался. Ей нравилось, когда ее муженек целый день находился дома. Тогда она надевала лучшее платье, садилась рядом со мной, обнимала за шею и лезла целоваться. Я, конечно, был не против полюбезничать, но иногда, бывало, делал ей замечание, дескать, у нас дети взрослые и не к лицу нам, как молодоженам, любоваться друг другом. А возраст ни при чем, отвечала она, раз любовь наша не поржавела и трещину не дала. Так и промилуемся весь день. Только денечков таких у разъездного механика МТС маловато было. С раннего утра до поздней ночи мотаешься по тракторным бригадам. Иногда и заночуешь в какой бригаде. Вот тогда моя старуха серчала. Ревновала меня к машинам. Никак не могла взять в свою голову, что не ради ее одной на свете существую, что есть у меня в сердце любовь к людям. Заявляюсь домой поздно, усталый, как изработавшаяся коняга, а она начинает пилить. В такую минуту не перечь, хуже будет. Я отмолчусь, повздыхаю и начинаю стягивать сапоги, давая понять, что сейчас лягу спать. И тут она отходила. Всплеснет руками: «А ужинать?!» Так вот, брат, дипломатничал…

До сих пор молча лежавший Логунов поднялся на локте и с горечью в голосе сказал:

– А вот у меня сейчас не очень-то с женой.

Гриднев удивленно покосился на него:

– А что случилось? Так хвалил свою Дуню, а теперь…

– Письмо от знакомых получил. Намеки ясные…

– Ты не очень-то верь. Знакомые разные бывают, – заметил Гучков. – Есть такие, что… – И он выразительно провел пальцем по шее, а потом ожесточенно плюнул.

– А она-то пишет? – спросил он через некоторое время.

– Пишет, – сдавленным голосом ответил Логунов. – По письмам будто незаметно, что с якоря сорвалась. В каждом письме поцелуев сотни, сообщает, что тоскует, ждет. Вот мои мозги и раскорячились. Кто прав? Позаочь-то трудно разобрать. Эх, попасть бы на денек домой! Ежели гуляла с теми ласкобаями, что бронью обзавелись, – голову долой! А ежели блюла себя, то тем, кто наговоры делал, – кишки вымотаю! Огневался я – страсть!

Его выразительное лицо, чуть тронутое оспой, исказилось от гнева, в цыганских глазах сверкнуло жестокое выражение.

– Дурак ты! – резко оборвал его Гучков. – Спокойнее надо быть, жене больше верить.

Логунов взъерошил рукой волосы и скривил губы.

– Не могу быть спокойным! – зло выкрикнул он. – Душа не на месте. Тут воюй, кровью собственной умывайся, а там тыловики-броневики будут с моей женой забавляться.

Гучков с осуждением покачал головой:

– Ужас какой… Случайно ты не знаком с таким мужчиной – Отелло прозывался?

Логунов сердито фыркнул.

– Я с тобой всерьез, а ты… – проговорил он с обидой. – Понимаешь, силы мои от этого убавляются, думки душат, воюется хуже. А ты, батя, чего не поддерживаешь меня?

Щурясь от солнца, Гриднев не спеша произнес:

– А чего тебе, друг мой ситцевый, сказать? Ежели загуляла, значит, плохую девку в жены выбрал.

– Она хорошая была, – живо отозвался Логунов. – Радетельная.

– А раз хорошая, то верить в нее надо. Данило правильное замечание сделал, – уже сердито проговорил Гриднев, топорща усы. – Кобелиную философию развел! Ты, если зрение меня не обманывает, вместо дозволенных ста граммов еще столько же хлебнул.

– Хлебнул. Ну и что? Сменял на сахар.

Гриднев подмигнул Гучкову и усмехнулся в усы.

– Трофим, Трофим, не пей весной лишку, – в голосе Гриднева зазвучали теплые нотки. – Весна и без того пьянит человека. Весной у человека избыток нежности. В мирное время эту нежность на девушек и жен расходовали. А во время войны куда ее денешь? На гитлеровцев?

– Тьфу! – сплюнул Логунов. – Скажешь же…

– Не тот объект, – продолжая усмехаться, согласился Гриднев. – Так вот и копится эта самая нежность, наружу не выливается. И муторно человеку делается, накаляется он до предела. Плесни на него, вода зашипит. Плеснули на тебя каким-то подметным письмом, вот и зашипел ты. Скажи, что не так?

Логунов закрыл ладонями лицо и ничего не ответил.

– Дай-ка мне то письмо. Прочту на досуге.

– Возьми, – Логунов вынул из правого кармана брюк письмо в синем конверте, сложенное вдвое, и протянул Гридневу.

Не читая, Гриднев спрятал его в нагрудном кармане.

– Может, и верно говорите вы, – остывая, вздохнул Логунов. – Сосет у меня на сердце. Моя Дуня баская, кровь с молоком. На нее всяк заглянется. Эх, дожить бы…

Он махнул рукой, лег на спину и устремил взгляд в сине-голубое бездонное небо.

– А что такое баская? – спросил Гучков.

– На Урале так говорят. Красовитая, значит, – ответил Логунов, не поворачивая головы.

– В нашей МТС как-то весной приключилась такая история, – начал Гриднев, тоже поворачиваясь на спину. – Надоело жене агронома дома сидеть. Пошла работать учетчиком в тракторную бригаду. А в бригаде все мужики…

Ему не удалось рассказать, что произошло с женой агронома: на лужайку прибежал Байсаров. У него был радостно-возбужденный вид.

– Ага, вот вы где! – воскликнул он и протянул Логунову письмо: – Почтальон почту принес. Получай.

Повернувшись на живот, Логунов торопливо распечатал письмо и прочел: «Троша, разрешите вас побеспокоить и передать лично от себя свой скучный и чистосердечный пламенно-горячий и любимый привет с крепким любимым поцелуем и с крепким рукопожатием вашей правой ручки».

Писала Дуня. Прочитав письмо, он бережно свернул его и спрятал в карман. Потом повернулся к Гучкову и с некоторой растерянностью сказал:

– Понимаешь, какое дело, назначили Дуню бригадиром полеводческой бригады.

На его лице отразилось и изумление, и радость.

Гучкову никто писем не слал. Каждый раз, когда почтальон приносил в роту письма, он мрачнел и уединялся. Так и сейчас, когда Байсаров подал Логунову письмо, он лег лицом на плащ-палатку и закрыл голову руками.

При словах Логунова он поднял голову и без улыбки сказал:

– Почетом, видать, пользуется. На такую должность мокрохвостку не поставят. Голову иметь надо. А ты с подозрениями. Смотри не обидь.

– Я еще не отписывал ей о своих подозрениях.

– И не надо. Интересно, как там, в тылу, живут?

– Пишет, что все бабы дружно работают. У них соревнование. Кто лучше поработает, тот поедет с делегацией Челябинской области на фронт. В области готовят эшелон подарков.

– И вдруг тебе повезет. Приедет твоя Дуня и повиснет на твоей шее.

– О! – только и мог выговорить Логунов, блаженно улыбнувшись.

Он откинулся на спину и закрыл глаза. И сразу будто увидел темные, выгнутые дугой брови и пухлые губы своей Дуни. Хорошо же было, когда они вдвоем с песней шли в полеводческую бригаду! Солнце ласково, как сегодня, греет парную землю, покрытую зеленым ковром трав, щебечут разные птахи, а воздух до того ароматный, что глотать хочется, как домашнюю брагу, что варила Дуня. А какие блины и оладьи умела печь она – во рту тают! А зимой, когда он приходил с работы, жена угощала его сочными пельменями.

– Эх! – мечтательно произнес Логунов, очнувшись от воспоминаний. – Кабы встретиться!

Около блиндажей один за другим прогремели три пистолетных выстрела. Разведчики, лежавшие на лужайке, недоуменно переглянулись.

– Пошли-ка, – сказал Гриднев. – Может, что случилось.

Около командирского блиндажа стоял Глушецкий и радостно улыбался.

– Артем Архипович! – воскликнул он, увидев Гриднева. – Слышали салют?

– В честь чего салют-то?

– В честь сына! Письмо получил…

– Поздравляю. – Гриднев добродушно ухмыльнулся. – С вас полагается…

– Еще бы!..

На лице Глушецкого было ликующее выражение. Знали бы боевые друзья, сколько радости доставило ему сообщение о рождении сына!

Рождения ребенка он ждал давно и как будто бы уже привык к мысли, что скоро станет отцом. Но, читая письмо, в котором Галя сообщала о рождении сына, Николай испытывал необычайное волнение. Внутри его все дрожало от радости, от прилива нежности к жене и сыну, которого он еще не видел.

Он даже поцеловал письмо и принялся перечитывать его снова. А когда читал вторично, то мысли его залетели далеко вперед. Ему уже думалось о том дне, когда кончится война и он вернется с семьей в Севастополь. Каждый вечер он будет ходить с сыном на Приморский бульвар. А когда сын подрастет, поведет его на мыс Херсонес и расскажет, как воевали отец и его товарищи. Свозит его и на Малую землю.

«Воспитаю его настоящим моряком», – думал Глушецкий, улыбаясь своим мыслям.

Ему захотелось как-то отметить рождение сына. Выскочив из блиндажа, он трижды выстрелил из пистолета – салют в честь будущего моряка.

Поздравив командира, Гриднев заметил:

– Надо бы вам похлопотать об отпуске на несколько дней. Проведали бы…

– Точно, товарищ командир, – поддержал Гучков.

– А вот возьмем Новороссийск, тогда и похлопочем об отпуске, – сказал Глушецкий, подавляя вздох.

Конечно, ему хотелось бы сейчас на крыльях помчаться в Сочи. Но разве можно сейчас проситься в отпуск! Встречу придется отложить до подходящего случая.

Вернувшись в блиндаж, Глушецкий сел писать поздравительное письмо жене.

Капитан Новиков вошел, когда Глушецкий, весело посвистывая, заклеивал конверт. Не здороваясь, капитан сел на табурет и несколько минут молчал.

– Чего такой веселый? – хмуро спросил он наконец.

– По случаю семейной радости. Сын родился, – ответил Глушецкий, ласково блестя глазами.

– В такое время? Не одобряю, – тряхнул головой Новиков. – Впрочем, меня это не касается. Можете жениться, расходиться, рожать – это ваше дело.

«Сухарь ты, и больше ничего», – хотелось сказать Глушецкому. Но он сдержался и только справился о причине прихода капитана.

– Пришел проститься, – сказал капитан и криво улыбнулся. – Полковник отчисляет меня. Оно, пожалуй, и к лучшему.

Он замолчал, скривив губы.

– Угости меня, Николай, перед отъездом. Дай мне такую дозу, чтобы до полночи спал. В полночь проснусь и пойду к берегу. Утром меня уже не будет на Малой земле.

Глушецкий окликнул старшину, и через минуту перед капитаном стояла бутылка водки. Выпив залпом стакан, капитан повеселел.

– В апреле день рождения Гитлера, – сказал он, облизывая сухие губы. – Командующий Семнадцатой немецкой армией решил преподнести своему фюреру подарок – утопить в море советских десантников. Свою клятву он скрепил собственной кровью. Так что скоро начнется какофония. Разведчики из потаповской бригады привели «языка», он и рассказал эти новости.

Новиков выпил еще полстакана, закусил куском американской консервированной колбасы и, презрительно щуря глаза, продолжал:

– Тоже мне – мистик. Уколол булавкой палец, выдавил каплю крови и ею расписался – и это должно означать какой-то таинственный обряд. Тьфу! Чтобы сдвинуть малоземельцев, нужна большая сила. Земля наша хоть и называется малой, как-никак стволов – артиллерийских и минометных – до пятисот наберется. И танковый дивизион имеется.

– У них побольше нашего примерно в пять раз, – заметил Глушецкий.

– Ну и что? Наши основательно закопались. Но бои, конечно, будут ожесточенные. Советую закопаться поглубже. Сделайте огневые рубежи на случай прорыва обороны. Все равно бездельничаете.

Новиков выпил еще полстакана, но закусывать не стал.

– Эх, Глушецкий, как я опустился, – язык капитана уже стал заплетаться. – Меня осуждают. Ну и пусть! Им не понять. Кажется, кто-то из великих мыслителей или писателей говорил, что самые грустные в мире слова: «А мог бы». Мог бы и быть другим, если бы… Верно, черт возьми! Однако, Глушецкий, мне пора спать. Я надоел тебе… Я это понимаю… Я всем надоел… И себе надоел. Сейчас допью и пойду вон.

Опорожнив бутылку, Новиков поднялся и молча вышел. Разведчики уложили его в одном из блиндажей.

Глушецкий пригласил к себе Крошку и Семененко.

– Отдых наш, надо думать, кончается, – заявил он и рассказал им о том, что услышал от капитана.

– Потребуются контрольные пленные, – сразу догадался Крошка.

– Вот именно, – подтвердил Глушецкий. – Создадим три группы для наблюдения и на рассвете отправимся подбирать объект для разведки.

Договорившись с командирами взводов, Глушецкий пошел в штаб бригады.

2

Командующий десантом на Малой земле приказал всем командирам в течение суток любой ценой добыть контрольного пленного.

На военном языке контрольным пленным называется такой пленный, который должен подтвердить или уточнить показания пойманного перед этим «языка» и данные наблюдений.

В полночь Громов вызвал Глушецкого.

Вид у полковника был озабоченный. Хмуря брови и сердито покашливая, он передал Глушецкому приказ командующего.

– Любой ценой, – подчеркнул он.

– Будет разведка боем? – высказал предположение Глушецкий.

Полковник отрицательно покачал головой. В разведку боем надо пустить по крайней мере батальон и израсходовать большое количество снарядов и мин. На Малой земле, где каждый человек и даже каждый снаряд на особом учете, – это роскошь. Полковник не мог позволить себе такую разведку, хотя и считал ее при такой обороне наиболее эффективной.

– Обдумаем, – сказал Громов и начал набивать табаком трубку. – Какие у тебя соображения?

Глушецкий задумался. Гитлеровцы отгородились от десантников минными полями, проволочными заграждениями, траншеями, дзотами; передний край всю ночь освещается и простреливается. Трудно при таких условиях действовать разведчикам. Сейчас нельзя даже добраться до ракетчиков, как это сделал Семененко. Разведчики из соседней бригады вчера сообщили, что гитлеровцы натыкали вокруг окопов, в которых сидят ракетчики, мины и разбросали МЗП, то есть мотки тонкой, как паутина, проволоки, из которой нелегко выпутаться, если наступишь на нее ногой. Попробуй-ка теперь подобраться к ним!

– А почему мы действуем только на переднем крае? – будто сам себя спросил полковник. – Почему бы не проскользнуть поглубже?

– Трудное это дело, – заметил Глушецкий.

– Но не невозможное.

– А возвращаться еще труднее.

Полковник прищурил глаза:

– Разведчики выбирают, что полегче. С каких это пор?

Глушецкий вспыхнул, но промолчал. Зачем командир бригады отпускает такие шпильки?

– Ну, ну, не надувай губы, – уже миролюбиво произнес полковник. – Садись закуривай, и будем думать.

Глушецкий сел и взял папиросу из протянутой полковником коробки.

Пуская клубы дыма и постукивая пальцами по столу, Громов опять будто для себя проговорил:

– Мне кажется, что в Севастополе разведчики действовали смелее и умнее, чем здесь. Эх, нет у меня хорошего начальника разведотдела.

«А почему бы, в самом деле, не попытаться пройти в тыл гитлеровцам», – подумал Глушецкий, задетый за живое замечаниями командира бригады.

Он знал, что в тыл противника пройти можно. А вот выбраться как? Такой плотной обороны, пожалуй, не было еще ни на одном участке фронта.

Но чем больше думал Глушецкий, тем реальнее казалась ему вылазка в тыл. Он решил идти сам, взяв с собой двух-трех разведчиков и сапера.

– А почему сам? – спросил полковник, когда Глушецкий высказал ему свои мысли.

– Мне кажется, что неудобно будет посылать опять Семененко, – ответил Глушецкий. – В Крошке я не уверен, у него еще нет опыта. Замполит Уральцев ранен. А пленного нужно добыть наверняка.

– Да, наверняка, – полковник пытливо посмотрел на Глушецкого и потер пальцами лоб. – Назревают грозные события. Гитлеровцы задумали сбросить нас в море.

Громов выбил из трубки пепел и сунул ее в карман.

– Действуй, – подал он руку Глушецкому. – Сейчас иди на передовую и наблюдай до вечера. Остальных разведчиков тоже послать в наблюдение.

До рассвета Глушецкий, Гучков и Добрецов ползали по передовой, высматривали место, где можно просочиться через оборону противника. С ними ползал солдат из саперной роты. Утром Глушецкий вернулся в штаб и сообщил командиру бригады о том, что на Безымянной высоте, левее метров триста от того окопа, где Семененко поймал ракетчиков, есть подходящее место. Полковник приказал вести наблюдение весь день, а вечером обещал сам прийти в батальон.

Поспав часа два в землянке связистов, разведчики ушли на наблюдательный пункт стрелковой роты. Вечером полковник вызвал Глушецкого в штаб батальона.

– Ну, рассказывай, – нетерпеливо потребовал полковник, поздоровавшись.

Глушецкий показал на карте намеченный им путь в тыл врага.

– Здесь вот на протяжении пятидесяти метров нет пулеметных гнезд, а только автоматчики в окопах, – сообщил он. – Окопы проходят на скате бугра, перед ними проволочное заграждение и минное поле. Но в минном поле мы обнаружили проход шириной метров в пять. По-видимому, гитлеровцы оставили его для себя.

– А почему вы думаете, что легче перейти там, где автоматчики, а не пулеметное гнездо? – спросил полковник. – Автоматчики менее бдительны?

– Нет, не поэтому. Ночью автоматчики не ходят по всей траншее. Они большей частью находятся в ячейках. Там, где траншея ниже, автоматчики ночью не появляются. Можно выбрать момент и перемахнуть через нее.

– Убедительно. А обратно тем же путем?

– Тем же.

Полковник несколько минут задумчиво водил карандашом по карте, потом сказал:

– Что ж, действуйте.

Час спустя разведчики двинулись в путь.

До рассвета командир бригады не уходил с наблюдательного пункта, то и дело посматривая в ту сторону, куда ушли разведчики. Но до самого утра на этом участке было тихо, если не считать коротких очередей гитлеровских автоматов.

Стало совсем светло, а разведчики не возвращались. Полковник вызвал по телефону командира стрелковой роты. Тот ответил, что разведчики прошли через передовую немцев в полночь и с того времени о них ничего неизвестно. Полковник прильнул к стереотрубе, осматривая каждую складку местности и пытаясь догадаться, куда делись разведчики. Но кругом было безлюдно и тихо, вражеские окопы казались покинутыми.

Полковник в раздумье почесал бороду.

«Что же случилось?» – обеспокоенно думал он, усиленно пыхтя трубкой.

Подозвав командира батальона, полковник приказал ему неотлучно находиться на НП до вечера и сообщать о всех событиях на участке батальона.

– Вечером я приду, – пообещал он.

Вечером Громов опять пришел на батальонный НП. Выслушав командира батальона, сообщившего, что на участке ничего особенного не было замечено, полковник приказал вызвать Семененко.

Минут через двадцать Семененко явился. Вид у него был усталый и хмурый. Полковник подал ему руку и пригласил сесть рядом.

– Обдумаем, товарищ главстаршина, создавшееся положение, – сказал он, протягивая ему портсигар с папиросами.

Семененко закурил.

– Треба, товарищ полковник, – подбирая слова, проговорил он, – ночью отправить туда, куда ушел наш командир роты, новую группу.

– С какой задачей?

– Разыскать первую группу.

– А я думаю немного не так, – сказал полковник и испытующе посмотрел на главстаршину. – Мне кажется, что группу надо послать, но не на поиски Глушецкого, а в тот окоп. Там следует прихватить одного немецкого автоматчика. От него мы узнаем о судьбе разведчиков.

Сдвинув брови, Семененко будто нехотя протянул:

– Оно, мабуть, так лучше…

Полковник видел, что Семененко удручен, и понимал причину этого. Главстаршине, конечно, хотелось бы пойти на розыски своего командира, которого, это полковник знал, он уважал и любил, как друга. Но полковник считал, что идти на поиски Глушецкого бессмысленно.

Если его захватили немцы, то никакая разведгруппа не выручит, а если Глушецкий задержался по какой другой причине, то разыскивать его в ближайшем тылу противника тоже безнадежное дело.

– В полночь поползете к окопу, – сказал Громов и протянул руку. – Желаю успеха. В случае нужды поддержу артиллерией.

Семененко вышел с мрачным видом, что-то ворча себе под нос.

Полковник проводил его долгим задумчивым взглядом.

Когда главстаршина вышел, командир батальона сказал:

– А мне кажется, что с Глушецким ничего страшного не случилось.

– Почему так думаешь? – вопросительно посмотрел на него полковник, вынимая трубку изо рта.

– Ни одного выстрела в тылу противника не раздалось ни ночью, ни днем. А Глушецкий не из тех, кто без выстрела сдается. По-видимому, не успел к утру управиться и на день затаился где-нибудь в кустах. Разведчик он опытный, в разных переплетах побывал.

Полковник слегка улыбнулся, пряча улыбку в усах. В глубине души он думал так же, но не в его характере было убаюкивать себя и подчиненных розовыми предположениями. А вдруг получится все не так гладко? Ругай потом себя.

Что же произошло с Глушецким и его разведчиками?

Передовую они прошли благополучно, но метров через двести с Добрецовым случилось несчастье. Он запутался в МЗП. Тонкая проволока-паутина, как щупальца осьминога, обвила его ноги. Разведчик пробовал избавиться от проволоки, но чем больше он топтался, тем сильнее она опутывала его. Тогда он начал руками сдирать проволоку с ног. Оказались спутанными и руки. Проволока приставала, как липучка. Словно живая, она при каждом его движении все плотнее и плотнее стягивала руки и ноги. Добрецов перепугался и приглушенно вскрикнул. Подбежавший к нему Гучков сгоряча сам запутался. Пришлось всем разведчикам залечь. Хорошо, что у сапера, которого взял с собой Глушецкий, оказались ножницы. Иван Иванович, так сапер вчера представился разведчикам, перестриг проволоку и освободил Добрецова и Гучкова. И только разведчики собрались идти дальше, как увидели большую группу немцев, идущих справа. Пришлось отползти в кусты и залечь. Немцы шли не спеша, о чем-то разговаривая. Глушецкий догадался, что так называемое МЗП тянется далеко и немцы обходят его. Полежав с полчаса, разведчики поползли дальше. На пути оказалось немало балочек, и почти во всех находились блиндажи. Пришлось ползти осторожно.

Через сто метров Глушецкий остановился. Дальше продвигаться не было смысла. «Языка» поймать можно в одном из ближайших блиндажей. Это не так трудно, труднее будет вывести его через передовую.

В ближайшей балочке раздались голоса немцев. Разведчики подползли ближе и стали наблюдать. Около левого ската находился блиндаж. Немецкий офицер повелительным голосом что-то говорил стоящему перед ним солдату. Потом солдат вылез из балки и куда-то пошел. Офицер открыл дверь и вошел в блиндаж.

Глушецкий шепнул разведчикам, чтобы лежали, а сам скользнул на крышу блиндажа.

Он знал, что гитлеровцы устанавливают в своих блиндажах железные печи, а дымоходы от них выводят вверх. Через них можно услышать, что говорят в блиндаже. Нащупав рукой дымоход, Глушецкий приник к нему ухом. Слышно было неплохо.

– Бездельник же этот Курт, – услышал Глушецкий ворчливый голос одного немца. – Знает только играть на гармонике. Безмозглая деревенщина, он даже не подумал о том, что у нас на завтрак ничего нет.

– Я, пожалуй, прогоню его, – раздался голос другого немца.

Несколько минут немцы молчали. Глушецкий оглянулся. Кругом стояла тишина.

«Если их два, то вскочим в блиндаж и приглушим без выстрела», – решил он.

Немцы опять заговорили. Глушецкий прислушался.

– Не спится, – сказал один немец. – Весь день дрыхнул, а ночью и сон не идет. Пойду, пожалуй, в штаб. Может быть, выпрошу отпуск на сутки. Проведу его у девочек. Если к утру не вернусь, знай, что веселюсь.

– Иди, – зевнув, произнес другой немец. – Только едва ли сейчас получишь отпуск. Готовимся к наступлению.

– А чего там готовиться, – пренебрежительно фыркнул первый немец. – Авиация сделает свое дело, а наша артиллерия поможет. Десантники очумеют от такого обилия бомб и снарядов. А пока фейерверк не начался, нам делать нечего, можно и поразвлечься.

– Когда Курт появится?

– К утру придет…

В голове Глушецкого появился новый план. Он подполз к разведчикам и зашептал:

– Сейчас из блиндажа выйдет один офицер. Будем брать! Гучков затыкает рот, Добрецов хватает за правую руку, я за левую.

Разведчики спустились в балку.

Минут через десять дверь блиндажа открылась. Несколько секунд офицер стоял, не двигаясь. Видимо, после света в блиндаже глаза его ничего не видели. Освоившись с темнотой, он пошел по тропке.

Гитлеровец не прошел и тридцати шагов, как неожиданно почувствовал, как его горло сдавили, словно тисками, а в рот сунули что-то мягкое. Обе руки вывернули назад и связали.

Все произошло мгновенно и бесшумно. Разведчики уволокли пленного в кусты и затаились. Глушецкий радовался, что все получилось хорошо.

Отдышавшись после схватки, разведчики стали собираться в обратный путь. Глушецкий приказал саперу идти первым и проделать проход в МЗП. За сапером пошел Гучков, затем пленный. Руки пленного были связаны назад, конец веревки длиной метра в три держал Добрецов. Глушецкий сказал гитлеровцу по-немецки:

– Не поднимайте шум и не пытайтесь бежать. Это грозит вам смертью. В плену же сохраните жизнь.

Пройти удалось не более пятидесяти шагов. Неожиданно разведчиков кто-то окликнул по-немецки:

– Кто идет?

Шагах в тридцати от разведчиков шла группа немцев.

– Свои. Саперы, – по-немецки ответил Глушецкий, придавая своему голосу грубый и недовольный тон.

– Пароль?

Глушецкий подскочил к пленному. Приставив к груди пистолет, он вынул из его рта кляп и зашептал:

– Назови пароль.

Пленный икнул и назвал пароль. Глушецкий повторил его более громким голосом и тут же опять заткнул рот гитлеровца.

Когда немцы прошли, разведчики облегченно вздохнули.

«Черт меня побери, надо было раньше узнать у него», – выругал себя Глушецкий.

Дойдя до МЗП, разведчики залегли, дожидаясь, когда сапер проделает проход.

Минут через пять сапер поднялся и махнул рукой.

Разведчики не успели пройти и десяти шагов, как впереди показались силуэты людей. Хорошо, что рядом росли кусты держидерева. Разведчики успели спрятаться в них.

Ждать пришлось долго. Каждые пять-десять минут с передовой и на передовую шли небольшие, не более отделения, группы немцев.

– Некстати расходились, шут бы их побрал, – ворчал Глушецкий, обеспокоенно поглядывая на часы.

До рассвета оставалось всего полчаса.

Глушецкий задумался. По-видимому, у немцев происходила смена частей. Если так, то хождение у них не прекратится до рассвета. Переходить их передовую сейчас – рискованное дело, можно наверняка попасть под огонь автоматчиков. А попасть под их огонь – значит потерять пленного.

«Лучше будет, пожалуй, остаться здесь на день, а когда стемнеет – двинемся к своим», – сделал вывод Глушецкий.

Сообщив о своем решении разведчикам, он встал и пошел искать более укромное место, где можно спокойно пересидеть день. Метрах в двадцати кусты оказались гуще, и среди них неглубокая яма.

Рассвет застал разведчиков в этой яме. Когда стало совсем светло и на передовой – немецкой и нашей – всякое движение замерло, Глушецкий разрешил разведчикам по очереди поспать. Сам спать не стал.

День выдался солнечный. Море будто жмурилось под яркими утренними лучами, играя солнечными блестками. Глушецкому видна была вся Малая земля. Отсюда, с высоты, она казалась совсем маленькой, и Глушецкий невольно подумал: «Как же мы держимся на таком пятачке? Немцам виден каждый наш окоп, каждый шаг. Удивительно, что они до сих пор не сбросили нас в море».

Пленный офицер сидел, прислонившись спиной к стенке ямы. Был он невысокого роста, стройный, с жидкими белокурыми волосами. Бледное, гладко выбритое лицо с красиво очерченным подбородком, светло-голубые глаза, в которых сейчас затаилось беспокойство и страх, высокий лоб и прямой нос, – в общем, на вид вполне симпатичный и даже красивый тридцатилетний мужчина. Он крутил головой, пытаясь выплюнуть тряпку, которой был заткнут его рот. Заметив это, Глушецкий вполголоса процедил:

– Обер-лейтенант, если вы вздумаете закричать, то я отрежу вам язык. Не пытайтесь освободиться от кляпа, иначе мы вобьем его дальше и вам будет труднее дышать.

Пленный перестал крутить головой и страдальчески наморщил лоб.

Глушецкий отвернулся от него, вдруг почувствовав жалость. Тяжело и мучительно лежать весь день с заткнутым ртом, со связанными руками и ногами. Может быть, этот симпатичный на вид офицер оказался в военном мундире по принуждению и является вполне положительным человеком, как тот офицер, которого привезли разведчики из Крыма?

«К черту жалость!» – ругнул себя Глушецкий, хмурясь.

Он вынул из кармана документы пленного и стал просматривать их. Среди документов была маленькая записная книжка в кожаном переплете. Перелистывая страницы, Глушецкий увидел крупный заголовок «Ругательства». Доблестный немецкий офицер записал ругательные слова на русском языке, на французском, английском, итальянском, греческом, чешском, польском, бельгийском, румынском, болгарском. Прочитав их, Глушецкий насмешливо посмотрел на пленного и покачал головой: «Эрудит! Можно причислить к полиглотам по сквернословию».

В записной книжке перечислялись страны, в которых офицер воевал, и тут же при упоминании каждой страны записывались имена женщин, с которыми он переспал.

На одной из страниц Глушецкий прочел, что хозяин записной книжки участвовал в массовом расстреле евреев в Житомире. «Испытывал истинное удовольствие, всаживая пулю за пулей в горбоносых врагов великой Германии. Я был как Зигфрид».

«Вот ты какой, потомок псов-рыцарей! А я еще пожалел тебя», – уже озлобился Глушецкий.

Он спрятал документы и с неприязнью взглянул на пленного. Тот искоса наблюдал за командиром разведки, когда он читал записную книжку, но когда Глушецкий посмотрел на него, опустил глаза и даже голову.

Вид у него был жалкий.

Сапер Иван Иванович проснулся, зевнул, протер глаза и попросил Глушецкого:

– Разрешите курить.

Глушецкий кивнул утвердительно, заметив:

– Только не дымить. А то немцы заметят.

– Знамо дело, – сказал полушепотом сапер.

Закурив, он широко заулыбался. У него было круглое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, крупный, как картофелина, нос, толстые губы и небольшие острые глаза, смело и весело глядевшие из-под густых выцветших бровей. Подсев к Добрецову, сапер добродушно спросил шепотом:

– Ты сельской али городской?

– В городе жил, – ответил тот.

Ему было приказано до полудня не спускать глаз с пленного.

– Испужался, когда запутался в МЗП?

– Было дело, – признался Добрецов.

– Хочешь, дам докурить.

– Я не курю.

– Скажи-ка, – удивился Иван Иванович, – здоровье бережешь, стало быть?

– Берегу. Я спортсмен.

– Вишь ты, – опять удивился сапер. – Бегун, значит.

Добрецов чуть усмехнулся и с чувством собственного достоинства произнес:

– Боксер я.

– Вон оно што! – уже с уважением произнес Иван Иванович. – Скулодробитель, выражаясь по-русски. Во время войны специальность стоящая.

Он поплевал на окурок и забросил его в кусты. Потом стал протирать автомат полой бушлата, бросая любопытные взгляды на пленного.

Вскоре проснулся Гучков. Протерев глаза и оглядевшись, он придвинулся к Глушецкому и обеспокоенно заговорил, кивнув в сторону пленного:

– А вдруг его спохватятся? Пустят овчарок по следу, и тогда нам труба.

– Не спохватятся, – сделал успокоительный жест Глушецкий. – Он собирался идти на весь день в город к проституткам. Сам говорил об этом в блиндаже.

Бурое лицо Гучкова расплылось в улыбке.

– Не повезло ему…

Сапер покачал головой.

– Во время войны – и таким делом заниматься. Вот пакостник!

Неожиданно его лицо засияло, и он зашептал Глушецкому в ухо:

– Его надо стреножить, когда двинемся.

Глушецкий с недоумением посмотрел на него.

Тогда сапер пояснил:

– Связать ноги так, чтобы шагом идти мог, а бегом не светило. Так коней связывают, когда пускают пастись. А руки ему освободим. Тогда он и ползать сможет, ежели потребуется.

– И кляп изо рта вынет, и крик поднимет.

Сапер зачесал в затылке:

– Вот об этом-то я не сообразил.

Подумав, Глушецкий все же одобрил предложение сапера. Через вражеские окопы придется переползать, а не переходить. Пленного тоже надо заставить ползти. Тащить его в плащ-палатке не совсем удобно, это и медленно, и шелест ее по земле будет слышен. Рот же пленного придется не только заткнуть, но и завязать, чтобы сразу не смог освободить его.

– Ты никак специалист по конской части? – осведомился Гучков у сапера.

– Нет, – ответил он. – Я полеводом был.

После полудня в немецких окопах стало оживленнее, раздавались громкие голоса, по траншеям заходили солдаты.

– Обеденный час у немцев, – догадался Гучков и вздохнул. – А нам придется до полночи собственные языки сосать.

– Перетерпим, – протянул сапер. – Суп да каша от нас не уйдут. – Помолчав немного, он добавил: – А вот в тылу народ мучается. Моя баба пишет, что колхоз весь хлеб сдал государству. Для фронта, стало быть, а колхозники на одной картошке сидят. О хлебе позабыли.

Гучков покосился на него и кивнул головой.

– Ваши хоть картошку имеют, а моя семья уголь, что ли, есть будет? Она на шахте живет, в Донбассе, а там сейчас немцы хозяинуют. Как подумаю о жене и детях, так, поверишь ли, кусок в горле застревает.

– Застрянет, – согласился Иван Иванович. – Для народа война – сплошное мучение. – Он вынул кисет и протянул Гучкову: – Закурим, чтобы дома не журились.

День казался утомительно длинным. Каждый из разведчиков много дум передумал за это время.

Когда начало темнеть, Глушецкий приказал стреножить пленного и завязать рот. Пленному он объяснил, почему так делается.

– Еще раз предупреждаю: вздумаете бежать или кричать, убьем на месте.

Пленный торопливо закивал головой.

У немцев закончился ужин, а Глушецкий не спешил выходить. Ему хотелось дождаться часов двенадцати ночи. Но разведчики и сапер несколько раз так тяжело вздохнули, что Глушецкий, не дожидаясь полуночи, скомандовал:

– Двинулись!

Шли в полный рост. Впереди Гучков и сапер. За ними пленный. Позади него Добрецов. Он почти упирал в спину пленного автомат. Глушецкий шел чуть в стороне от Добрецова, держа в одной руке пистолет, в другой гранату. Автомат он повесил на плечо.

Не доходя до окопов метров пятьдесят, Глушецкий остановил разведчиков и распорядился, чтобы теперь ползли по-пластунски, не спеша и прислушиваясь. И только сапер и Гучков поползли, как пленный быстро повернулся и выхватил у Добрецова автомат. Молниеносный удар в челюсть не дал ему возможности выстрелить. Вскинув руки, пленный упал на спину. Добрецов и Глушецкий насели на него и скрутили назад руки.

– Шляпа, – прошипел Глушецкий.

– Не ожидал я от него такой прыти, – виновато пролепетал Добрецов.

– От фашиста всегда жди какую-нибудь пакость. Заворачивайте его в плащ-палатку.

Сапер и Гучков вернулись. Несколько минут разведчики лежали, не двигаясь, прислушиваясь, не всполошились ли немцы. Но кругом было тихо, и разведчики поползли к окопу, таща за собой плащ-палатку с пленным. Сапер полз впереди метрах в пяти. Плащ-палатка шуршала, цепляясь за камни и сучья. С замирающим сердцем поглядывал Глушецкий вперед, опасаясь, что вот-вот раздастся окрик и их обнаружат.

Шагах в десяти от окопа разведчики затаились. Несколько минут ничего не было видно, затем по окопу прошли два гитлеровца, о чем-то тихо разговаривая. Когда они удалились, где-то невдалеке послышался кашель. Вглядевшись, Глушецкий заметил в ячейке автоматчика. Откашлявшись, автоматчик короткую очередь из автомата в сторону нашей передовой Минут через десять он опять застрочил из автомата.

Разведчики пролежали не менее получаса, автоматчик не уходил. За это время в окопе больше никто не появился. Глушецкий зашептал на ухо Гучкову:

– Ползи и сними его тихо. Он мешает.

Гучков отдал командиру автомат, вынул финку и пополз. Вскоре фигура разведчика выросла позади автоматчика, а еще через мгновение не стало видно ни того, ни другого. Глушецкий беспокойно заворочался, испытывая тревогу. Что, если там не один, а два автоматчика? До него донесся приглушенный стон, а затем все стихло. Вскоре Гучков торопливо подполз к Глушецкому и, тяжело дыша, сообщил:

– Успокоил…

Теперь медлить было нельзя.

Разведчики ухватили пленного, завернутого в плащ-палатку, и поползли, напрягая все силы. Вот и окоп. Гучков и сапер перелезли через него, потом рывком дернули к себе плащ-палатку. Добрецов и Глушецкий подтолкнули ее сзади. Перевалив через бруствер, разведчики торопливо поползли, не оглядываясь. Еще сотня метров – и они будут у своих! У Глушецкого уже радостно колотилось сердце. Есть контрольный пленный! Да еще какой! Офицер-артиллерист! Что ни говорите, а полковник Громов замечательный командир, хотя иногда и строг не в меру, но всегда даст умный совет. Теперь не придется краснеть перед ним и он не посадит роту на одну пшенную кашу.

Неожиданно позади раздались крики, и в тот же миг вверх взвилась ракета.

«Обнаружили убитого автоматчика», – догадался Глушецкий.

Над головами разведчиков засвистели пули. Стреляли автоматчики из окопа. Откуда-то слева застрочил станковый пулемет.

Разведчики прижались к земле, но ползти не перестали. Остановились они только у минного поля. Глушецкий вытер рукавом катившийся по лицу пот и оглянулся. От окопов было добрых полсотни метров. Гитлеровцы, по-видимому, подняли тревогу, найдя убитого автоматчика. Глушецкий обратил внимание на то, что автоматчики весь огонь сосредоточили по проходу в минном поле. «Если они так охраняют проход, то с минуты на минуту жди артиллерийский и минометный огонь. Если сунемся в проход, то рискуем попасть под этот огонь. Будет лучше, пожалуй, если возьмем левее», – решил Глушецкий.

Он объяснил саперу, что надо ползти левее и там проделать новый проход.

– Понятно, – сказал Иван Иванович и пополз.

Разведчики двинулись за ним.

Догадка Глушецкого оправдалась. Проход в минном поле был пристрелян немцами, и через какую-то минуту в нем начали густо рваться снаряды.

Вскоре разведчики переползали через новый проход в минном поле, проделанный сапером.

В боевом охранении их встретили Семененко и Кондратюк.

Не скрывая радости, главстаршина стиснул в объятиях командира роты.

3

Пряные запахи весны на горе Колдун оказались особенно сильными. Здесь росло много деревьев. Хотя они и были иссечены осколками мин и снарядов, но с первыми теплыми днями распустили свои листья. Зазеленела земля. Теперь издали гора Колдун казалась нарядной, одетой в изумрудную одежду. Как-то капитан Труфанов принес в землянку Тани букет ранних цветов и поставил в стеклянную банку на стол, сделанный из снарядных ящиков. Вернувшись с охоты, Таня увидела цветы. Радостно удивленная, она спросила Катю, откуда они взялись. Та ответила, что их принес тот, кто влюблен. Таня покраснела, догадавшись, на кого намекала Катя. Первым движением ее было выбросить цветы, но, взяв банку в руки, она посмотрела на них, вздохнула и опять поставила на стол.

Ах, эта весна! Таня чувствовала, что весна поставила под сомнение все ее убеждения. В эти дни она часто вспоминала Виктора Новосельцева и упрекала себя за то, что была суха с ним и ни разу не позволила поцеловать себя. А ведь она любит его. Сейчас это чувство переполнило ее. Хотелось написать Виктору теплое письмо, полное ласки.

Может быть, Таня и поддалась бы обаянию весны, если бы не случай с Катей. В апрельские дни Катя потускнела, на ее лице появились пятна. Как-то, вернувшись с передовой, Таня застала ее плачущей.

– Кто тебя обидел, Катюша? – участливо спросила Таня, подойдя к ней.

Катя молча вздохнула.

Встав, она показала на свой живот и с горькой усмешкой произнесла:

– Вот плод любви.

Таня зарделась при этих словах. Она с жалостью и брезгливостью посмотрела на нее и с укором заметила:

– Зачем ты допустила до этого?

Катя утерла рукавом глаза и улыбнулась покорной улыбкой:

– Чему быть, того не миновать.

– Что же ты будешь делать?

– Сегодня приказали покинуть Малую землю, – проговорила Катя в раздумье. – Поеду, а куда – не знаю. Родные мои живут в Белоруссии. Там сейчас немцы.

– А к его родным?

– Туда нельзя. Там у него жена.

– Как?! – возмутилась Таня. – Ты гуляла с женатым человеком?

– Любви не прикажешь, – спокойно сказала Катя. – Я его с поля боя вынесла. Он первый полюбил меня.

– Не допускала бы до этого, – указала Таня на живот.

– А я хочу иметь от него ребенка, – Катя смущенно улыбнулась.

Таня сердито фыркнула и прекратила разговор. Она не одобрила поступков Кати. Пойти на фронт и вернуться такой – разве это не позор? Вот, скажут, довоевалась защитница Родины! И как можно в такое суровое время заниматься любовными делами!

Через два дня Катя уехала в Геленджик.

А Таня под впечатлением этого события перестала думать о весне. Весенние запахи больше не действовали на нее. Она даже не стала писать письмо Виктору.

Спустя несколько дней к ней стремительно вошел Труфанов. Высокий, статный, он был великолепен в новом костюме с погонами майора на плечах. На груди блестели два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны. В левой руке он держал букет цветов.

– Можете поздравить меня со званием майора, – самодовольно улыбаясь, произнес Труфанов.

– Поздравляю, – суховато сказала Таня, хмурясь при виде букета.

Майор положил цветы на стол, подошел к Тане, неожиданно крепко обнял и, несмотря на сопротивление, поцеловал прямо в губы. Таня вырвалась и отскочила от него.

– Убирайтесь вон! – крикнула она.

Ее глаза потемнели, а по лицу прошла судорога.

– Я люблю тебя, Таня, – глухо сказал он, кусая губы. – Я в этом не виноват!

Их глаза скрестились. Первым не выдержал Труфанов. Черные, сверкающие глаза «одержимой куниковки» заставили его отступить. «Эта убьет, не смутится», – подумал он. И неукротимая девушка стала для него еще желаннее.

– Извини, – сказал он глухо и вышел из землянки.

Таня упала на койку и зарыдала.

Так со слезами на глазах и заснула снайпер Таня Левидова, забыв даже потушить лампу-гильзу. Вскоре в землянку крадучись вошел Труфанов. Он подошел к лежащей Тане и наклонился, еле сдерживая дыхание. И тут он увидел в уголках глаз невысохшие слезинки.

Слезы и скорбно вздрагивающие губы поразили майора Он выпрямился и на цыпочках вышел из землянки, потушив лампу.

Утром Таня проснулась с головной болью. Пришедшему напарнику она сказала, что сегодня на охоту не пойдет, так как чувствует себя нездоровой.

– Стало быть, я могу быть свободен?

С минуту Таня раздумывала, потом сказала:

– Идите заберите ваши вещи и возвращайтесь сюда. Будете жить в этой землянке.

– Вместе с вами? – делая круглые глаза, спросил Рубашкин.

– Да, вместе со мной, – нахмурилась Таня. – Надеюсь, вы порядочный человек.

Рубашкин покраснел и растерянно проговорил:

– Да, да, наверное, порядочный…

Таня улыбнулась:

– Идите за вещами.

Он вышел, но тотчас же вернулся и спросил:

– А как на это посмотрит командир батальона?

– Никак! – сердито отозвалась Таня. – Ему до этого нет дела. Идите.

Через полчаса Рубашкин уже застилал трофейным тонким одеялом койку, на которой ранее спала Катя. Из вещевого мешка он выложил на стол толстую тетрадь, школьную чернильницу-непроливашку и ручку. Тане он объяснил:

– Я должен составить доклад на тему «Не тот стрелок, кто стреляет, а тот, кто в цель попадает». На комсомольском собрании будем обсуждать. Хорошо, что денек выдался свободный.

– А почему именно вам поручили делать такой доклад? – поинтересовалась Таня.

– Комсорг батальона приказал. Как молодому снайперу. Между прочим, он хотел поручить его вам, но не решился.

– Почему?

– Все считают, что вы гордая.

– Ну и что из этого? Разве плохо, когда девушка гордая?

В голубых глазах Рубашкина отразилось смущение. Он не нашелся что сказать. Ах, знала бы ты, Таня, как он уважает тебя за твою гордость! Пересилив смущение, Рубашкин пылко воскликнул:

– Вот было бы здорово, если бы вы взялись сделать такой доклад!

– Если доверят, сделаю.

– Честное слово?

– Да.

– Разрешите, побегу к комсоргу доложить.

С довольным видом он выскочил из землянки.

Рубашкин еще не вернулся, а Таню вызвали в штаб батальона.

Она вошла в просторный блиндаж штаба и доложила майору Труфанову, что явилась по вызову. Он посмотрел на нее долгим серьезным взглядом и тихо сказал:

– Прости, Таня. Я не хотел обидеть…

– За этим и вызывали? – сухо осведомилась Таня.

Он молча подал ей распоряжение по телефону дежурного штаба корпуса. Таню вызывали к командующему группой войск на Малой земле генералу Гречкину.

– Можно идти сейчас, – сказал майор. – По траншее пройдете к берегу моря, потом вдоль берега километра два, а потом опять подниметесь и пойдете по траншее. Завтракали?

Таня призналась, что не завтракала.

– Я тоже, – сказал майор. – Давайте позавтракаем вместе.

Таня согласилась.

За завтраком Труфанов говорил мало и старался не встречаться с глазами девушки. Но после завтрака, когда Таня встала, собираясь уходить, он взял ее за руку и горячо заговорил, смотря прямо в глаза:

– Я понял, Таня, твой характер и полюбил тебя еще больше. Верь, это настоящая любовь!

Таня отдернула руку.

– Такие слова я уже слышала. Меня удивляет, товарищ майор, манера некоторых офицеров объясняться в любви пошлыми словами. Один говорит: «С удовольствием пришвартовался бы к вам на весь период войны». Другой еще более откровенен: «Дорогуша, давай крутить любовь – все равно война». Как не стыдно!

– Я не такими словами говорю, – насупился майор. – Но я так люблю тебя, что рано или поздно ты будешь моей! Ты должна полюбить меня! Это неизбежно! Пусть это будет после войны, но я добьюсь своего!

– После войны и поговорим, – с раздражением заявила Таня. – А сейчас прошу прекратить подобные разговоры. Мне они неприятны. До свидания.

И, щуря глаза, она козырнула, повернулась и пошла легкой походкой.

Майор посмотрел ей вслед и в бессилии сжал кулаки.

Был совсем теплый день. Таня скинула шапку и надела на голову темно-синий берет. Ватный бушлат решила тоже не надевать, а идти в одной гимнастерке и без винтовки.

Вбежавший в землянку Рубашкин оторопело остановился, округлив глаза. У него был такой потешный вид, что Таня улыбнулась. Только тогда он пришел в себя.

– Согласовано, – радостно сообщил он. – Комсорг доволен, что вы будете делать доклад.

Таня сказала ему, что ее вызывают в штаб генерала Гречкина, вернется, вероятно, не раньше вечера.

– Вам идет берет, – сделал комплимент Рубашкин.

– Смотрите, Вася, не влюбитесь, – пошутила Таня. – А то выселю из землянки.

– Где уж нам, – вздохнул Рубашкин. – Солдат майору неровня.

Таня вспыхнула, сердито глянула на него, но промолчала. А выходя из землянки, она улыбнулась хитровато и весело. Все-таки она была девушкой, и где-то в глубине ее сердца был тайничок тщеславия, в который запали и страстный взгляд майора, и оторопело восторженный ефрейтора. Придет время – и вспомнятся они.

Рубашкин проводил Таню до траншеи.

По траншее Таня спустилась к подножию Колдуна и вышла к берегу. Голубизна моря ослепила ее. Солнце рассыпало по его словно отшлифованной поверхности золотые отблески, которые сияли и слепили глаза. Необъятная ширь моря, притихшего под ласковыми лучами солнца, подействовала на Таню, привыкшую к узким траншеям и тесным землянкам. Она шла вдоль берега, испытывая чувство благостной тишины и покоя.

Пройдя метров триста, Таня увидела в скалах углубления, сделанные человеческой рукой. Это были береговые склады. Деловитые кладовщики отпускали старшинам продукты и боеприпасы. Отсюда в балки шли десятки ишаков, на спинах которых покоились грузы. Погонщики ишаков оглашали воздух гортанными возгласами так же, как где-нибудь в Закавказье.

В общем, здесь, на берегу лазурного моря, была мирная картина. И Тане на какое-то мгновение показалось, что Малая земля где-то далеко отсюда.

Она дошла до берегового госпиталя. Таня с интересом рассматривала выбитые в скале ступеньки, которые поднимались вверх метра на три. На них сидели раненые, греясь на солнце. Ступеньки вели в подземные палаты.

«Вот самое безопасное место на Малой земле, – подумала Таня. – Никакой снаряд, никакая бомба не возьмет».

За госпиталем она поднялась по ступеням наверх и пошла по траншее. Вскоре Таня увидела большой котлован, а в нем капонир с отрытой тяжелой дверью.

Это и был штаб генерала Гречкина.

Войдя в капонир, она доложила дежурному офицеру о своем прибытии. Тот указал на массивную железную дверь и сказал:

– Вызывал генерал. Постучите к нему.

Таня постучала.

– Заходите, – раздался резкий голос.

Таня открыла дверь и увидела генерала, склонившегося над картой. У него были правильные черты лица, волевой подбородок. Резкие морщины около губ и на лбу делали его лицо строгим.

О строгом характере говорили и густые темные брови. Выглядел он моложаво, на вид ему было не более сорока лет. Таня не видела ранее генерала, но рассказов о нем слышала немало, генерал Гречкин представлялся ей сильным и волевым военачальником. Внешний вид склонившегося над картой генерала отвечал ее представлению о командире десантной группы.

– Товарищ генерал, старшина Левидова явилась по вашему приказанию, – с некоторой робостью отрапортовала Таня.

Генерал поднял голову, подошел к девушке и подал руку.

– Гроза фашистов явилась, – шутливо проговорил он, глядя на нее сверху вниз. – Рад приветствовать. Прошу присаживаться.

Он сел рядом с ней.

– Ну-с, гроза фашистов, дайте-ка я рассмотрю вас. Даже не верится, что такая маленькая женщина спровадила на тот свет больше роты фашистов. Вы, оказывается, совсем молоденькая и к тому же красивая. Женихов, думаю, хоть отбавляй. Или, может, не устояла и уже замуж вышла?

Таня строгим голосом ответила:

– Я такими глупостями не занимаюсь, товарищ генерал. Сейчас идет война и не о замужестве думать надо.

– Вот как! – изумился генерал. – Похвально. Девушке труднее на войне, чем мужчинам.

Он встал, подошел к углу, взял винтовку и протянул Тане:

– Подарок от Военного совета Восемнадцатой армии. По его поручению вручаю вам.

Это была снайперская винтовка с оптическим прицелом. На никелированной пластинке, прибитой к ложе, выгравированы слова: «Снайперу Левидовой от Военного совета 18-й армии. Леселидзе».

Подарок обрадовал Таню.

– Спасибо, товарищ генерал, – взволнованно произнесла она.

– От себя лично подарить вам ничего не могу, но обедом угощу. С Большой земли мне привезли несколько кур, сметану и зеленый лук. Даже генерал не каждый день ест зажаренную в сметане курицу.

Он вызвал повара. К удивлению Тани пришел не солдат, а женщина средних лет с веселыми темными глазами на круглом миловидном лице.

– Марина, – обратился к ней генерал. – Познакомьтесь. Это та самая Таня Левидова – гроза немцев, ради которой ты сегодня показывала свое кулинарное искусство. Идите, Таня, с ней и займитесь женскими разговорами, а я, прошу прощения, должен поработать.

– Пойдемте, Таня, – гостеприимно произнесла Марина, беря ее под руку. – С генералом потом попрощаетесь. Винтовку оставьте тут.

Она привела Таню в небольшую комнату без окон, которую назвала камбузом. Тут было уютно, на побеленных стенах развешаны вышивки медвежат, котят и видов моря с кораблями. На одной вышивке была изображена гора Колдун.

– Ой, как хорошо у вас! – восхитилась Таня. – Это вы вышиваете?

– Все сама, – ответила Марина. – В свободное время. У меня хоть и много обязанностей – готовлю пищу офицерам штаба, стираю и штопаю им белье, но выкраивается время и для себя.

Тане понравилась повариха. Понравилось все: и русское белое лицо, и ясная улыбка, и темные глаза, умные и веселые, и бархатистые брови. Таня очарованно следила за ее плавными движениями и чувствовала, что влюбляется в нее. Разговорились, и Марина сказала, что раньше была портнихой в Ростове. Когда наши части в 1942 году оставляли город, она вместе с солдатами пошла за Дон. Готовила им пищу, стирала белье. Потом ее зачислили в часть.

– А генерал строгий, видать? – поинтересовалась Таня, принимаясь за аппетитную курицу.

– Когда как. Без строгости нельзя. А вообще-то он человек добрый и справедливый. Этих кур и лук ему прислали с Большой земли к дню рождения. А он их раздаривает. Не знаю, достанется ли ему хоть одна курица.

Марина молча наблюдала за девушкой, а потом спросила:

– А ваш жених не передавал вам подарка?

Таня удивленно вскинула на нее глаза.

– Какой жених? – и неожиданно покраснела. – Откуда вам известно, что у меня есть жених?

Марина обняла ее за плечи, заглянула в глаза и весело проговорила:

– Нас, женщин, здесь мало, каждая на виду. О вас говорят, что вы девушка серьезная, верность жениху сохраняете.

– Откуда такие разговоры? – Таня нахмурилась. – Война, не до женихов сейчас.

Марина посмотрела на нее с сожалением, покачав головой.

– И на войне люди живые, а не манекены, – певуче растягивая слова, произнесла она. – Конечно, в мыслях у каждого – победить врага. Этим живем. Но разве на войне человеку не хочется ласки, привета, песни? Без любви человеческое сердце черствеет. А солдат или офицер без живого сердца – не воин. Я так понимаю. Есть старая русская пословица: разлука для любви что ветер для огня – малую тушит, большую еще больше раздувает. Если фронтовик забыл жену или невесту, значит, и любовь-то была маленькая. Может быть, и у вас она была такая, с воробьиный носок.

– Неправда! – живо отозвалась Таня. – Мы любили друг друга, но до конца войны…

Не докончив фразу, она умолкла, ей вдруг стало неловко перед этой спокойной, доброй женщиной.

– Тошно тому, кто любит кого, и тошнее тому, кто не любит никого, – тем же певучим голосом произнесла Марина.

Таня задумалась.

– Может быть, вы и правы, – нерешительно проговорила Таня.

– Меня, однако, интересует, кто сказал вам обо мне.

– Это не секрет, могу рассказать, – снисходительно улыбнулась Марина. – Позапрошлой ночью к нам приехал командующий армией генерал Леселидзе. У него обычай – приезжать с подарками. Он привез их немало. По передовой ходил и угощал солдат и офицеров. Хотел сходить и на гору Колдун, но не успел. Привели пленного немца. Наверное, этот пленный сообщил какие-то важные сведения. Оба генерала сразу забеспокоились и в то же время обрадовались. Леселидзе даже руки потирал от удовольствия. Он приказал вызвать командира разведчиков, который поймал немца. А поймал его старший лейтенант Глушецкий из бригады полковника Громова.

– Я его знаю, – вырвалось у Тани.

– Вот он-то и рассказал мне о вас, – заявила Марина. – Леселидзе угощал его с грузинским гостеприимством. А я подавала на стол. Разговоры разные были за столом. И между прочим Леселидзе заметил, что на Малой земле надо иметь больше снайперов, и упомянул вашу фамилию. Глушецкий сказал, что знает вас. Мы, бабы, народ любопытный. Когда генералы отпустили Глушецкого, я стала выспрашивать его о вас.

– Теперь все понятно, – сказала Таня.

При упоминании фамилии Глушецкого у Тани мелькнула неожиданная мысль. Она подумала о том, что хорошо бы попросить генерала откомандировать ее в бригаду Громова. Там она будет жить у разведчиков. Глушецкий не будет приставать к ней, как майор Труфанов. Он друг Виктора. А охотиться на гитлеровцев можно не только на горе Колдун, но и на кладбище и в Станичке.

«Так и сделаю», – решила Таня.

Приняв такое решение, Таня повеселела.

Пробыв у гостеприимной Марины еще час, она пошла прощаться к генералу.

Прощаясь, генерал сказал Тане:

– Будьте бдительны. Гитлеровцы замышляют против нас большое наступление. Поэтому мы должны быть, как говорят моряки, на «товсь».

Таня вышла из капонира, исполненная противоречивыми чувствами. Сегодня ее убеждения были поколеблены, и это принесло в ее сердце смятение.

Спустившись к берегу, она села на прибрежный камень. У ее ног лениво билась вода, шурша о камни. Расцвеченное солнечными лучами море сверкало голубыми, зелеными, золотыми красками. Над водой носились острокрылые чайки, обидчиво вскрикивая. Их было много, видимо у берега проходил косяк хамсы. Но Таня подумала не об этом. Ей припомнилось старое поверье о том, что души погибших моряков переселяются в чаек. Летят они за кораблями и своими криками предупреждают моряков о шторме.

Далеко в синем просторе виднелся сторожевой катер. Он казался размером не более спичечной коробки. Из-за дальности расстояния не было видно белого буруна, оставляемого кораблем за кормой.

«Может быть, это корабль Виктора?» – подумала Таня и вдруг почувствовала на глазах горячую влагу.

«Я ему напишу обязательно. Как перейду в бригаду Громова, так и напишу», – решила Таня.