1

Пленный немецкий офицер, которого привел Глушецкий и показание которого так взволновало командование, сообщил, что, после того как немецкая армия вновь овладела городами Харьков и Белгород, гитлеровское командование воспряло духом. Прочная оборона на рубеже реки Миус, которую советским войскам не удалось форсировать, убедила гитлеровских генералов, что не все потеряно. Они начали планировать новое наступление. Семнадцатая армия получила приказ Гитлера, предписывающий любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров как исходный район для будущих наступательных операций на Северном Кавказе. Армия получила пополнение живой силой и техникой. На Таманском полуострове усиленными темпами развернулось строительство оборонительных сооружений.

Пленный не сообщил точную дату наступления, но сказал, что основной удар гитлеровская армия нанесет по Малой земле, чтобы выбить десантников с плацдарма и тем самым ликвидировать угрозу, нависшую над Новороссийском – главным опорным пунктом гитлеровской «голубой линии» на Таманском полуострове.

Наша авиаразведка доносила, что из Крыма через Керченский пролив гитлеровцы переправляют на Таманский полуостров большое количество танков, артиллерии, живую силу.

Командование Малой земли приняло необходимые меры для обороны. Десантники заминировали все лощины и дороги, оставив для «внутреннего употребления» только узкие тропы. Таким образом, даже в случае прорыва нашей обороны немецкие танки и пехота, попав на минные поля, будут вынуждены приостановить свое движение к берегу. Все батальоны оборудовали вторую линию обороны. Сделано это было с таким расчетом, чтобы ни один метр Малой земли не отдать без боя. Появились новые траншеи, «лисьи» норы. Малоземельны уходили глубоко в землю. Артиллеристы накапливали запас снарядов. Для улучшения связи между командованием десанта и штабом 18-й армии был проложен подводный телефонный кабель через Цемесскую бухту. Разведчики с вечера пробирались на нейтральную полосу и до рассвета наблюдали за каждым движением противника. Надо сказать, что немцы вели подготовку к наступлению довольно скрытно. Лишь по отдельным фактам, на первый взгляд незначительным, можно было догадываться, что они что-то замышляют. В эти ночи, например, гитлеровцы стали бросать к берегам Малой земли большие группы торпедных катеров, стремясь сорвать подвоз боеприпасов и продовольствия. На некоторых участках обороны разведчики заметили исчезновение проволочных заграждений.

На рассвете 17 апреля Глушецкий с группой разведчиков вернулся с передовой. Написав разведдонесение и послав его со связным в штаб, он вышел из блиндажа и сел на камень, решив позавтракать на открытом воздухе.

Утро было теплое, на розовеющем небе не виднелось ни одного облачка. День обещал быть отличным.

На передовой, после ночной перестрелки, царила удивительная тишина. Разведчикам было слышно, как высоко в воздухе звенел жаворонок.

Но только солнце вышло из-за горы Колдун и осветило землю и море, как в воздухе послышалось мощное гудение большой группы самолетов. Глушецкий насторожился. Вскоре стали видны девять вражеских «юнкерсов», которых фронтовики называли «козлами».

– К нам, – сделал заключение Крошка и, склонившись над котелком, торопливо принялся орудовать ложкой.

Но самолеты минули Малую землю и полетели через Цемесскую бухту. Когда они достигли противоположного берега, Глушецкий увидел, как от самолетов отделились бомбы, издали похожие на черные капли. Не снижаясь, самолеты развернулись над Маркотхским перевалом и полетели над морем в сторону Крыма. Сначала Глушецкий увидел вспышки, а спустя несколько секунд донеслись мощные взрывы.

Через пять минут появилась вторая группа «юнкерсов». Они также, зайдя со стороны солнца, стали бомбить подножие перевала. Вслед за второй группой прилетела третья, затем четвертая, пятая. Бомбили тяжелыми бомбами.

Глушецкий сразу догадался, что это начало наступления. Первый удар гитлеровцы обрушили на наши мощные береговые батареи, расположенные на противоположном берегу Цемесской бухты. Следующий удар будет по Малой земле.

– Кончай завтракать! – крикнул он разведчикам. – Всем в укрытия! Без моего приказания не вылазить!

– Автоматы и гранаты иметь при себе! – добавил Семененко, вытирая губы.

Он встал, потянулся и зевнул. Сейчас бы после ночного бдения поспать всласть. Неужели гитлеровцы не дадут сегодня отдохнуть?

Глушецкий заметил, как он зевнул, и сказал:

– Захватите с собой плащ-палатки и бушлаты. Авось удастся кому вздремнуть.

– Точно, ребята, – весело отозвался Гриднев. – Пока до нас дойдет очередь, мы малость поспим. Конечно, коммунальные условия не совсем подходящие, ну да мы люди уравновешенные. Под голову кулак, а в бока и так – и спи сном младенца.

Разведчики разбрелись по щелям. Глушецкий остался один около своего блиндажа. Напротив блиндажа находился цементированный люк канализации. Он даже имел тяжелую чугунную крышку. В нем и думал укрыться Глушецкий в случае бомбежки или артиллерийского обстрела.

Поспать, однако, не удалось. Из-за горы Колдун вынырнули тридцать пикирующих самолетов. Половина из них стала пикировать на капониры, где находился штаб десантной группы войск. Другая группа обрушила свои бомбы на маленький рыбачий поселок с громким названием Лондон, находившийся у самого берега. В этом поселке не было ни одного жителя, ни одного десантника. Ясно, что гитлеровцы были не очень-то осведомлены.

Самолеты сделали по три захода. В третий раз они включили сирены. Со страшным воем выходили бомбардировщики из пике, взмывая как раз над блиндажами разведчиков.

Зенитная батарея, находившаяся невдалеке от штаба бригады Громова, открыла огонь по самолетам. И сразу же после первых выстрелов на зенитчиков обрушился град снарядов немецкой батареи, расположенной за кладбищем. Немецким артиллерийским наблюдателям, сидевшим на кладбище, на третьем этаже школы имени Шевченко, на горе Сахарная голова и на высоте Безымянной вся Малая земля была видна как на ладони. Они заранее пристреляли каждый ее клочок. Не удивительно, что зенитчики в течение нескольких минут потеряли половину личного состава. Но стрельбу по самолетам они не прекратили. Один подбитый самолет упал в Ляховскую балку, другой, оставляя за собой длинный темный след, нырнул в море.

Вторая группа самолетов оказалась более значительной. Глушецкий, досчитав до семидесятого самолета, поспешно прыгнул в канализационный люк и закрылся чугунной крышкой.

Теперь бомбили передовую. Однако большинство бомб упало позади передовой, не причинив десантникам большого ущерба Зенитчики подбили еще один самолет.

Вскоре появилась третья группа в составе девяноста бомбардировщиков. На этот раз бомбовый залп был сосредоточен на узком участке, шириной не более шестисот метров, где проходила довольно широкая и глубокая балка. Здесь был стык двух бригад – бригады полковника Косоногова и бригады полковника Шеина. Оборону на стыке занимал батальон капитана Березского.

И в тот же момент четыре немецких артиллерийских полка обрушились всей своей мощью на Малую землю.

Сотни бомб, тысячи снарядов и мин дробили и рвали клочок земли на берегу моря. Кругом все дрожало и качалось. Стало темно и душно. Небо и солнце исчезли. Слышен был только рев пикирующих самолетов и надрывный свист бомб. Казалось, смешалось все -земля и небо, и нет никакой надежды уцелеть в этом аду.

Так начались знаменитые апрельские бои на Малой земле.

В эти дни на Малой земле не осталось буквально ни одного метра земли, который бы не подвергался воздействию огня. Немцы имели превосходство в артиллерии, самолетах, танках, живой силе. На их стороне было тактическое преимущество. Они выбирали точку для удара, имея возможность маневрировать. В сутки они производили на клочок земли, площадью в двадцать четыре квадратных километра, по две тысячи и более самолетовылетов. За пять дней гитлеровцы сбросили на нее более семнадцати тысяч бомб, не считая хлопушек и так называемых сюрпризов. Четыре артиллерийских полка, десятки минометных батарей не прекращали огня ни днем ни ночью.

Бои шли не за километры, а за метры. Но надо побывать на Малой земле, чтобы понять, что такое метр на этом плацдарме. Все то, что люди выстрадали, все жертвы, которые они понесли, – все было поставлено на карту.

Первый удар гитлеровцы нанесли по нашему левому флангу, где держала оборону бригада полковника Шуклина. Обработав передний край артиллерией, гитлеровцы бросили на бригаду целую дивизию. Удар был сильный, но бригада выдержала его. Можно было предположить, что именно здесь главное направление удара немецкой армии. Так считал Шуклин, и такого мнения был начальник штаба десантных войск полковник Аникеев. Но командующий не поверил этому. Не может быть, чтобы противник сразу раскрыл карты. Он обратил внимание на то, что гитлеровцы больше всего бомбили балку, где находился батальон Березского.

– Гитлеровцы проводят на участке Шуклина только демонстрацию, – сделал вывод генерал и заявил об этом своему начальнику штаба. – Я уверен, что главный удар они нанесут стык бригад Шеина и Косоногова. Это их излюбленный прием – разрезать и бить по частям. Местность там подходящая – лощина. Этой лощиной они думают пройти до моря и разрезать Малую землю на две части.

Начальник штаба согласился с его доводами.

Предвидение генерала подтвердилось на другой день. С утра балку пробомбили более двухсот самолетов, и только вышел из пике последний бомбардировщик, как гитлеровцы обрушили на развороченные окопы и огневые точки батальона Березского массированный огонь артиллерии. Огневой налет длился полчаса, а вслед за ним началась атака. Огневой вал переместился в тыл батальона. Замысел был ясен – сбить не только батальон Березского, но и все, что за ним стояло. Если бы это удалось, то Малая земля оказалась бы разрезанной на две части – и тогда гитлеровцам было бы легче добивать остатки десанта.

Батальон Березского дрался героически. За день он отразил четыре атаки. Оглушенные, с воспаленными глазами и потрескавшимися губами, десантники не отступили ни на шаг. К вечеру в батальоне осталось в живых только десять человек. Гитлеровцы смяли их и хлынули в балку.

Генерал позвонил Косоногову и Шеину. Он сказал им одно и то же:

– Отступать некуда. Позади нас море. И позор! Приказываю в течение ночи восстановить положение. Не давайте врагу ни метра земли. Ни метра!

Вечером к генералу прибежал командир бригады полковник Шеин, рыжий, крепко скроенный человек. Его голубые глаза были мутны, а губы вздрагивали. Он упал головой на стол и истерически зарыдал. Начальник политотдела корпуса полковник Рыжов, широколицый, всегда невозмутимо спокойный, дал ему кружку воды. Выпив, Шеин скрипнул зубами и заявил:

– Это ад! Я воевал в Севастополе, но такого огня не испытывал! У меня не выдерживают нервы! Спасать людей надо, генерал!

– Как? – спокойно спросил командующий, сдвигая густые брови.

– Эвакуировать! Иначе нас всех здесь уничтожат!

– Выпейте-ка еще кружечку воды, – посоветовал Гречкин.

Шеин безропотно выпил, стуча зубами о край кружки.

– А теперь – встать! – крикнул на него генерал.

Шеин вскочил и вытянулся перед ним.

– Своим офицерам внушал такие мысли? – резко спросил его генерал.

– За кого вы считаете меня, товарищ генерал? – приходя в себя, сказал Шеин. – Я не трус.

– Вы не трус, но вы… – генерал не подобрал подходящего слова, рассердился и закричал на Шеина: – Как вы смеете предлагать мне такое? Вы не верите в своих людей! Только уважение к вашим севастопольским заслугам удерживает меня, иначе я сейчас же отстранил бы вас от командования бригадой! Учти, полковник, у нас есть оружие, которого нет у фашистов, – это стойкость! Я верю в воинское мастерство и стойкость наших десантников! Почему вы не верите?

Пока Гречкин кричал, Шеин то бледнел, то краснел. Смущенно моргая глазами, он сжал кулаки и стукнул себя по лбу.

– Простите, товарищ генерал, – виновато сказал он, вздыхая – Спасибо за холодный душ.

– Может быть, третью кружечку выпьете? – спросил Рыжов.

– Благодарю вас, – натянуто улыбнулся Шеин и, козырнув, выбежал из капонира.

После его ухода генерал несколько мгновений молчал, потирая виски, затем вернулся к Рыжову:

– Вот, Андрей Иванович, дошло до чего. Всех политработников отправьте на передовую. К Косоногову и Шеину в первую очередь. К Шеину сходите сами. Надо поддерживать дух десантников.

Рыжов протянул ему листовку:

– Вот из политотдела армии прислали обращение Военного совета.

– Полковник Брежнев утром беспокоился об этом. Он писал его вчера и хотел, чтобы его успели отпечатать и прислать нам. Оперативно сработали политотдельцы.

Гречкин взял листовку.

На листовке крупными буквами заголовок: «К воинам Малой земли». Текст листовки гласил:

«Малая земля – это смертельный нож в спину подлого врага. Не случайно с таким ожесточением обрушился он на нас, пытаясь сломить нашу волю, нарушить боевые порядки.

Враг просчитался. Вот уже несколько суток вы успешно сокрушаете вражеский натиск. Верные сыны Родины, вы являетесь продолжателями героических традиций защитников Сталинграда. Ни грохот разрывов авиабомб, снарядов и мин, ни танки и атаки озверелых бандитов, собранных со всего Таманского полуострова, не поколебали вашей стойкости, не внесли замешательства в ваши ряды. Боевые моряки, вы твердо храните традиции героических защитников Севастополя.

Боевые товарищи, пехотинцы, моряки, артиллеристы, зенитчики, минометчики, пулеметчики и саперы! Вы показали образцы мужества и геройства, о которые разобьются все атаки фашистских бандитов. Неувядаемой славой покрыли себя бойцы частей Перекрестова и Гордеева. Мужеством и отвагой отличаются бойцы Краснознаменной части т. Бушева.

Военный совет гордится вашими подвигами, стойкие защитники Малой земли нашей великой социалистической Родины, и уверены, что этот рубеж был и будет для врага неприступным. Вы отвоевали эту землю, вы крепко держите ее в своих руках.

Вашей обороной, мужеством и геройством гордятся ваши отцы, матери, жены и дети. Мы знаем, что малая земля станет большой и принесет освобождение стонущим от фашистского ига нашим родным отцам, матерям, женам и детям.

Военный совет объявляет всем бойцам, командирам и политработникам частей генерал-майоров Перекрестова и Гордеева, группы войск генерал-майора Гречкина – благодарность за стойкость и мужество, проявленные в борьбе с врагом…»

Прочитав, Гречкин сказал:

– Все листовки в роты.

– За ночь разнесем по всей передовой, – заверил Рыжов.

– Кстати, а где Брежнев? – обеспокоился командующий. – С полудня исчез и неизвестно где. Вот же беспокойный человек.

– Он сказал, что будет в дивизии у Бушева.

– Надо позвонить туда. Может, что случилось.

– Я уже звонил. Сказали, что пошел в батальон.

– Надо же! Зачем такой риск? Если что случится с ним, Леселидзе никогда мне не простит.

– Характер такой у него, Алексей Александрович. Он всегда на передовой, всегда с людьми. В прошлом году он пришел в стрелковую роту. Это под Туапсе было. А в это время немцы начали наступать. Пришлось ему браться за оружие и возглавить отпор врагу. Так что ему не привыкать.

– Удивительной энергии человек. Как он спокойно пережил то, что случилось позапрошлой ночью.

– А ему переживать некогда. Он знал, какие события происходят тут, и личное само собой забылось.

– Почему он не пошел на торпедном катере в ту ночь?

– Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что политработнику в тяжелую обстановку надо делить с солдатами все тяготы и опасности. Пусть, говорит, солдаты видят, что политработник идет вместе с ними. Это, говорит, важно.

– Ничего не возразишь, – с невольным вздохом произнес Гречкин. – Сейнер, конечно, не торпедный катер.

Старый рыбачий сейнер, обшарпанный, сто раз латанный, имел звучное название «Рица». На этот-то корабль и поднялся полковник Брежнев, недавно назначенный начальником политотдела 18-й армии, преобразованной в десантную. На Малую землю ему было идти не впервой. Он уже бывал на ней и в феврале и в марте, когда был заместителем начальника политуправления фронта. А его назначение начальником политотдела армии совпало с подготовкой армии к решительному сражению за Малую землю. Командованию армии стало известно, что Гитлер приказал сбросить десантников в море и командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф дал клятву, что к дню рождения фюрера сбросит десантников в море, и даже подписал ее собственной кровью. Стало известно, что против десантников сосредоточена ударная группа под командованием генерала Ветцеля, в состав которой входило четыре дивизии, более тысячи самолетов, сотни танков, орудий и минометов. Полковник Брежнев счел, что его место не на командном пункте командующего армией, а на Малой земле, там, где будет решаться судьба десанта.

«Рице» на этот раз не повезло. Она налетела на мину. Корабль затонул, все, кто был на нем, оказались в воде. Пришлось «купнуться» в холодной апрельской воде и Брежневу. Подоспевшие мотоботы спасли тех, кто уцелел после взрыва. Брежнев появился в штабе Гречкина мокрый, замерзший, но не унывающий. С иронической усмешкой сказал генералу Гречкину: «Пришлось искупаться. Правда, не по своей охоте». Гречкин обеспокоенно спросил: «Может быть, вы чувствуете себя плохо? Простыли, вероятно? Могу распорядиться, чтобы задержали один мотобот и вас отправили в Геленджик». Брежнев нахмурился: «Что вы такое говорите, товарищ генерал. Обсушимся, горячего чаю выпьем и за дело».

Утром, ознакомившись с обстановкой, Брежнев ушел в дивизию…

– Наверное, не дождусь его, – глянув на часы, сказал Рыжов. – Пойду в бригаду Шеина.

Но только он поднялся, как дежурный позвал его к телефону. Вызывал Брежнев.

– Поступили. К утру обращение будет во всех ротах. Что? Какой ответ? Ответ малоземельцев должен быть вроде клятвы? Понял. Надо написать текст. Конечно, коротко, но горячо. Сейчас возьму карандаш. Записываю.

Дежурный подсунул Рыжову лист бумаги. Рыжов стал торопливо записывать то, что ему диктовал Брежнев.

– Записал. Все будет сделано. Когда вы вернетесь? Все ясно.

Вернувшись к Гречкину, устало склонившемуся над столом, Рыжов взволнованно заговорил:

– Полковник Брежнев нас подправил. Мало доставить обращение Военного совета в роты и довести до сведения всех солдат и матросов. А каков будет их ответ на это обращение?

– Разве можно сомневаться, какой он будет, – пожал плечами генерал. – Ни метра родной земли врагу.

– В этом никто не сомневается. Но есть предложение написать коллективный ответ малоземельцев на обращение. Будут читать обращение и сразу подписывать ответ. Ответ короткий, но выразительный. Сейчас полковник Брежнев мне продиктовал текст. Перепишу и через несколько минут отпечатаю на машинке десяток экземпляров, а в бригадах их размножат.

– Прочтите ответ.

Рыжов стал читать:

– «Отвоеванный нами у врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали Малой землей. Она хоть и мала, но это земля наша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никакому врагу не отдадим. Клянемся своими боевыми знаменами, именем наших жен и детей, именем нашей любимой Родины, клянемся выстоять в предстоящих схватках с врагом, перемолоть его силы и очистить Тамань от фашистских мерзавцев. Превратим Малую землю в большую могилу для гитлеровцев».

– Ни убавить, ни прибавить, – сказал генерал. – Удивительно четко сформулировано.

– Значит, одобряете?

– Конечно. Мне это письмо напоминает клятву куниковцев. Брежнев не принимал участия в ее составлении?

– Не знаю. Но вполне возможно. Перед десантом Брежнев не раз встречался с начальником политотдела Новороссийской базы Бороденко. После их встречи Куников был у Бороденко и оттуда принес в отряд текст клятвы.

Гречкин встал, устало потянулся.

– Когда мы отдохнем, Андрей Иванович?

– Когда-нибудь, – отшутился Рыжов. – Я пошел.

Вскоре все работники политотдела, даже те, кто только что вернулся с передовой, ушли в бригады и полки. Рыжов пошел в бригаду Шеина. Брежнева он так и не дождался.

Эта ночь решала, быть или не быть Малой земле. Собственно, назвать ночью ее можно было только условно. До рассвета над Мысхако висели на парашютах сабы – светящиеся авиационные бомбы, сбрасываемые с самолетов, освещавшие все кругом. Ночные бомбардировщики все время кружили, выискивая цели. Они спускались совсем низко, ободренные тем, что зенитчики молчали. А молчали они потому, что кончились снаряды. Чтобы посеять панику среди защитников Малой земли, гитлеровцы сбрасывали с самолетов пустые железные бочки, рельсы, которые создавали при полете душераздирающий свист. Кругом взлетали вверх разноцветные ракеты. А вражеские снаряды и мины рвались от самой передовой до берега. В полночь разыгралось большое сражение на море. Десятки вражеских торпедных катеров напали на караван судов, шедших к Малой земле, с боеприпасами и продовольствием. Огненные трассы расцветили морские просторы. Две торпеды, пущенные в транспорты, прошли мимо и ударились о берег. От их взрывов задрожала земля на мысе, словно при землетрясении.

Казалось – все пропало.

Но утром выяснилось, что десант существует, что ни на одном участке гитлеровцы не прошли, а прорвавшиеся вечером по балке два батальона автоматчиков были к утру полностью уничтожены нашими моряками. Резервное подразделение, присланное генералом Гречкиным, закрыло стык между двумя бригадами.

2

Таня не успела до апрельского наступления немцев перейти в бригаду Громова. Виноват был майор Труфанов. Он под разными предлогами задерживал выдачу ей продовольственного и вещевого аттестата. Вечером, накануне 17 апреля, майор созвал всех снайперов и запретил им выходить утром на передний край. Каждому он указал, где им быть до наступления рассвета. Таня должна залечь в ячейке левее наблюдательного пункта командира батальона метрах в двадцати.

О своей любви майор в эти дни не заговаривал с Таней. Но на рассвете, когда Таня пришла на наблюдательный пункт, он отозвал ее в траншею, чтобы никто не слышал их разговора, и сказал:

– Положение, Таня, тревожное. Немцы собрали все силы с Таманского полуострова, чтобы сбросить нас в море. Бои будут тяжелые, и кто знает…

Не договорив, он замолк и нахмурил брови. Затем взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Прошу тебя – не сердись и не думай обо мне плохо в эти дни. Мы солдаты и должны быть дружными, чтобы устоять. Я готов сделать для тебя все, понимаешь – все.

Голос его звучал взволнованно и искренне, и Таня сердцем поняла, что этот сильный и вспыльчивый человек любит ее по-настоящему, и ей стало жалко его. Но что отвечать ему? Она растерянно молчала, наклонив голову и прижимая к себе винтовку.

– Вот и все, что я хотел сказать, – с легким вздохом выговорил майор, выпуская ее руку.

Труфанов хотел бы еще посоветовать ей совсем не выходить в эти дни из землянки, но он так и не обмолвился об этом, понимая, что оскорбил бы ее таким предложением. Он отлично понял характер Тани.

– Мы будем друзьями, – выговорила наконец Таня, краснея, чувствуя, что говорит не те слова.

– Спасибо.

И неожиданно для нее он поцеловал ее правую руку и, быстро повернувшись, пошел по траншее.

Некоторое время Таня стояла оцепеневшей и смущенной. Еще никто, кроме Виктора, не целовал ей руку. Как к этому отнестись? Ей хотелось обидеться на майора, но помимо воли почему-то стало приятно, и она призналась себе, что разрешила бы ему поцеловать руку еще раз.

«Ой, какая я ветреная», – выругала она себя минуту спустя.

Видя, что уже становится светло, Таня торопливо пошла к ячейке, в которой ей было приказано залечь.

Вскоре лучи солнца озарили вершину горы Колдун, а вслед за ними всплыло веселое солнце. Заблестели посеребренные росой молодые нежные листья на деревьях и кустарниках.

Замаскировав свою ячейку ветками кустарника, Таня уселась поудобнее и осмотрелась.

Внизу, метрах в пятидесяти, виднелись окопы. Сверху были видны пулеметные гнезда, ячейки, наблюдатели, стоящие в них. По окопам сновали солдаты с котелками – раздавали завтрак. Метрах в ста от нашей передовой, у самого подножия горы, темнели вражеские окопы. Они казались вымершими, ни одного звука не доносилось оттуда.

Левее лежала лощина, через которую проходила глубокая балка. Там был стык бригад. Оборону там держал батальон капитана Березского. На небольшой высоте находился наблюдательный пункт артиллерийского дивизиона, которым командовал капитан Гогушкин. Сейчас в лощине лежал туман. Солнечные лучи гнали его в балку, и он на глазах таял.

Кругом стояла удивительная тишина, которую нарушало лишь птичье щебетанье. Невдалеке от ячейки, в которой лежала Таня, росла дикая яблоня. Она уже зазеленела и начала распускать бело-розовые лепестки. На стволе яблони была заметна борозда, сделанная осколком. В ветвях порхала и весело насвистывала какая-то птичка. Таня присмотрелась и узнала синицу. «Почему птицы не улетают отсюда, тут же днем и ночью грохочут пушки?» – задумалась она.

Гора Колдун выглядела нарядной в весеннем зеленом уборе. Трава и листья скрыли воронки, покореженные стволы деревьев, искромсанные кустарники. Утреннее солнце золотило вершину, а над ней голубело бездонное небо, по которому плавали мелкие перистые облака.

Таня залюбовалась яркими утренними красками, испытывая радостное изумление. Как красиво кругом! Тане хотелось подбежать к яблоне и обнять ее, нарядную и нежную.

Неожиданно за горой раздался гул летящих самолетов. Этот гул вернул Таню к действительности. Она вздохнула и подняла голову. Но самолетов не увидела. Они летели над морем, а Колдун закрывал его. Вскоре где-то далеко раздались гулкие, мощные взрывы бомб. А через час сотни фашистских стервятников появились над Малой землей.

Таня легла на дно ячейки, закрыв голову руками, и замерла. Бомбы рвались густо, взрывы сливались в сплошной грохот, от которого болели барабанные перепонки. Одновременно десятки вражеских батарей обрушили на десантников тысячи снарядов и мин. От взрывов дрожала земля.

Огненный смерч разворачивал и засыпал блиндажи, стрелковые ячейки, траншеи. По земле стлался удушливый дым. В воздухе висела пыль, сквозь которую тускло просвечивало ставшее неживым солнце.

Оглушенные и полузасыпанные десантники лежали в щелях, в окопах, прятались в складках местности. Казалось, что шквал огня уничтожил, убил все живое, но как только затихал грохот и вражеская пехота бросалась в атаку, десантники выскакивали из своих укрытий и с яростью бросались в рукопашный бой. Несмотря на смертельную усталость, они дрались с ожесточением, вкладывая в каждый удар штыком, в каждый бросок гранаты, в каждый выстрел все силы, всю свою ненависть.

Десантники знали, что отступать им некуда, позади море, позор и смерть.

В первый день боев Таня расстреляла более ста патронов. Но подсчитать, сколько убила фашистов, не могла, ибо падало их много, но от чьей пули они падали, было невозможно узнать. Да и недосуг было считать, успевай только стрелять.

Дважды на переднем крае завязывались рукопашные схватки. Затаив дыхание, ждала Таня их исхода. Стоит только гитлеровцам прорваться через первую линию обороны, как они окажутся около наблюдательного пункта командира батальона. Здесь, на второй линии, наших совсем мало, вместе со снайперами не более полутора десятка человек. Рукопашного боя Таня боялась. Куда ей, маленькой и хрупкой, орудовать штыком и кинжалом. Любой немец собьет ее ударом кулака. Но она заставляла себя лежать в ячейке, подавляя желание вскочить и побежать на НП, где было безопаснее.

Однако ни одному гитлеровцу так и не удалось прорваться через первую линию обороны.

Когда стемнело, Таня покинула ячейку и пришла на наблюдательный пункт. Сюда собрались еще три снайпера. При виде Тани у командира батальона радостно блеснули глаза, но он, как и вчера, не заговорил с ней. Он был весь какой-то взвинченный, ерошил волосы на голове, говорил громко и отрывисто.

– Полбатальона за день! С ума сойти. Однако дали им! Будут помнить, сволочи! Повара ко мне! Почему ужин не несут в роты? Я ему, бездельнику, голову оторву! Адъютант, пойдешь в первую роту! Я иду во вторую! За ночь наладить оборону!..

Щека у него дергалась, глаза сверкали. Тане стало неприятно смотреть на него, и она вышла из блиндажа.

По траншее проносили раненых и убитых. Слышались стоны и ругань. В небе гудели вражеские ночные бомбардировщики. То там, то тут рвались снаряды и мины, взлетали вверх ракеты.

На наблюдательный пункт принесли обед и воду. Все ели торопливо и жадно, а после обеда помногу пили воду и курили. Пообедав вместе со снайперами, Таня набрала воду во флягу и пошла в «лисью нору», вырытую в траншее. Прошлую ночь она спала в ней. Уснула сразу, как тяжело поработавший человек, и ни ночные бомбардировщики, ни близкие разрывы снарядов не смогли разбудить ее. На рассвете, наскоро позавтракав, она опять проскользнула в свою ячейку.

Под утро на какое-то время на передовой наступила тишина.

Видимо, у немцев начался завтрак. Таня вынула из кармана гранаты, положила их в выемку и стала собирать сучья, чтобы замаскировать ячейку. Она считала, что гитлеровцы опять возобновят наступление на Колдун, и с тревогой думала о том, сможет ли батальон выстоять сегодня.

Стало совсем светло, а гитлеровцы продолжали молчать.

«Неужели выдохлись?» – с радостным удивлением думала Таня.

Она выглянула из ячейки. Ее взгляд остановился на яблоне. Та стояла голая, со сбитыми ветками. На ее стволе белели свежие рубцы, сделанные осколками. Вид у нее был грустный, и Тане показалось, что яблонька дрожит. «Бедненькая, как изуродовали тебя», – с горечью подумала девушка.

Опаленная огнем войны, яблонька заставила сжаться сердце.

Стало страшно и обидно до слез. Она села на дно ячейки и закрыла лицо руками. Ей вспомнились события на мысе Херсонес, когда она чудом избежала плена и смерти. А если повторится то же, что и тогда, и она опять окажется под скалой на берегу моря? Дважды чудеса не повторяются. Сдаваться в плен? При мысли об этом Таня задрожала. «Все что угодно, хоть смерть, только не плен».

Мощный гул самолетов прервал ее раздумья. Полсотни самолетов заходили с моря. Через несколько минут Малая земля опять, как вчера и позавчера, стала содрогаться от взрывов, опять все окуталось дымом и пылью. Главный бомбовый удар вражеские самолеты обрушили на лощину, где проходил стык бригад. Вторая партия самолетов тоже пикировала на лощину. Более двух часов сотни самолетов бомбили участок шириной не более шестисот метров. Это был невиданный бомбовый удар. Дым и пыль высоко стояли над лощиной. Казалось, после такой огненной обработки, когда камни дробились в пыль, там не осталось в живых ни одного человека. Но стоило гитлеровцам подняться в атаку, как развороченные взрывами камни, ячейки, пулеметные гнезда оживали. Батальон капитана Березского встретил вражескую атаку сильным пулеметным огнем. Первая атака гитлеровцев захлебнулась. Тогда на батальон был брошен огонь десяти батарей. Около часа вражеские снаряды и мины кромсали камни и землю. Но и вторую атаку батальон отразил.

Тане хорошо было видно все, что происходило в лощине. Когда гитлеровцы переходили в атаку, она стреляла, несмотря на далекое расстояние. Ее поражала стойкость батальона. Она помнила штурм немцами Сапун-горы под Севастополем, но то, что видела сейчас, превосходило все, такого шквала огня даже в Севастополе не было. Это просто непостижимо: как после такого огня могли десантники уцелеть и сохранить боеспособность. Что за люди у Березского? Они крепче камней, крепче стали.

В полдень, когда гитлеровцы предприняли новую атаку, группа наших штурмовиков появилась над Малой землей. Они спустились низко и на бреющем полете прошли по лощине, засыпая вражескую передовую мелкими бомбами. Сделав круг, штурмовики развернулись вторично, поливая гитлеровцев из пулеметов.

Атака гитлеровцев захлебнулась. Они залегли. Когда штурмовики улетели, уцелевшие солдаты поспешно откатились к своим окопам.

Но через полчаса гитлеровцы опять, после короткой артиллерийской обработки, перешли в атаку. Им удалось окружить наблюдательный пункт артиллеристов. Таня видела, как не менее сотни вражеских солдат лезли на высоту со всех сторон. Ее сердце сжалось от ужаса. Она знала капитана Гогушкина. Он несколько раз приходил к Труфанову. Был он чуть сутуловат, со стеснительной улыбкой на загорелом сухощавом лице. Хотя в его внешности и не было ничего воинственного, артиллеристы и пехотинцы уважали его и любовно называли «артбатей».

Неожиданно на самой высоте, где находился наблюдательный пункт, начали рваться снаряды. Сначала Таня недоумевала, не понимая, почему обстреливается высотка, когда ее уже заняли. Но когда она увидела, что гитлеровцы бегут вниз, поняла и сразу похолодела – Гогушкин вызвал огонь своих батарей на себя. Снаряды густо ложились на высоте, и вскоре там не осталось ни одного немца. Таня смотрела туда через оптический прицел, но ничего не увидела. Зато она увидела под высотой фашистского офицера, стоящего во весь рост и размахивающего пистолетом. Таня взяла его на прицел и, быстро произведя в уме необходимые расчеты, выстрелила. Офицер перестал размахивать рукой, опустился на колени и рухнул лицом вниз.

На губах Тани появилась злая торжествующая улыбка. Этим выстрелом можно гордиться.

На какое-то время наступило затишье. Багряное, словно окровавленное, солнце коснулось краем поверхности моря и расцветило его широкими оранжевыми полосами. На восточной стороне Колдуна начало быстро темнеть. Таня стала вывинчивать запалы из гранат, решив, что сегодняшние бои прекратились.

Но только она вынула запал из последней гранаты, как на Безымянной высоте раздались противные скрипучие звуки, похожие на рев сотен ишаков, и вслед за ними в лощине начали густо рваться мины. Это гитлеровцы открыли огонь из шестиствольных минометов. Вся лощина взялась огненными сполохами: гитлеровцы начинили мины воспламеняющимися веществами.

Через несколько секунд всю лощину затянуло густым дымом. Под его прикрытием немцы пошли в новую атаку. Из-за дыма Таня не видела, что происходит, до нее доносились лишь нечастые выстрелы из автоматов. Пулеметы молчали. А когда дым рассеялся, в наступающих сумерках ей стали видны темные фигуры гитлеровцев. Их было много, несколько сот. И их все прибывало. Они устремлялись вниз по балке, не встречая сопротивления.

У Тани похолодела спина, когда она увидела, что оборона прорвана. Не помня себя, девушка вскочила и побежала к наблюдательному пункту батальона. В траншее стоял майор Труфанов и смотрел в бинокль.

– Товарищ майор! – испуганно воскликнула Таня. – В лощине немцы…

Он опустил бинокль и спокойно сказал:

– Вижу. Ну и что?

Таня смущенно умолкла.

Майор повернулся к ней и с усмешкой проговорил:

– Не все потеряно, Таня. В лощину они вошли, а вот как выходить будут из нее? Иди отдыхай.

Таня прошла в блиндаж и в задумчивости села на ящик. Почему майор спокоен? Вчера он был не такой. Неужели он не понимает, чем грозит этот прорыв? А может быть, она зря впала в панику, нервы сдали…

После ужина на наблюдательный пункт пришел командир бригады.

Поздоровавшись, он сказал майору:

– Выделите взвод, дайте людям побольше гранат. Генерал приказал к утру восстановить положение. Мы должны перекрыть лощину и уничтожить окруженных автоматчиков. Действовать начинаем ровно в полночь одновременно с другими подразделениями.

– Разрешите мне возглавить взвод, – попросил Труфанов, блеснув глазами.

Подумав, полковник молча кивнул головой.

Майор сразу преобразился. Спокойствие слетело с него, движения его стали суетливыми, в глазах засверкали, как вчера, бешеные огоньки.

Вскоре он со взводом исчез в темноте.

Несмотря на усталость, Таня не пошла в «лисью нору» отдыхать, а осталась в траншее наблюдать, как будут развиваться события в лощине. Сердце ее тревожно стучало, а почему – она не могла дать себе ответа. Она не хотела признаться себе, что тревожится за майора.

Спустя некоторое время к ней подошел Вася Рубашкин.

– Здравствуйте, товарищ старшина, – почтительно проговорил он.

– Ой, Вася, – обрадовалась Таня. – Как я рада, что ты цел и невредим.

– И я рад видеть вас, – признался Вася с легким вздохом.

Несмотря на темноту, Таня заметила, что обмундирование на ефрейторе все порвано, ворот гимнастерки висел, обнажая грудь, а лицо осунулось и было грязным. На вопрос Тани ефрейтор ответил, что участвовал в рукопашной схватке.

– Страшно было? – поинтересовалась Таня.

Он пожал плечами и с каким-то недоумением в голосе сказал:

– Не знаю. Когда дрался, будто не боялся, а сегодня, как вспомню, страх находит.

– Но сегодня же на нашем участке было тихо.

– Сегодня – да. – И Рубашкин смущенно добавил: – Я сегодня даже сочинил одно стихотворение.

– Прочти, Вася, – попросила Таня.

Он посмотрел на нее с недоумением. Почему это сегодня она захотела послушать стихи? Раньше недовольно морщилась и даже сердилась, когда он заговаривал о стихах.

– Хорошо, прочту, – сказал он и, облокотившись на винтовку, стал вполголоса декламировать:

Он не успел закончить, как раздался грохот доброго десятка орудий. Это наша артиллерия начала обстрел лощины. Таня сжала руку Рубашкина.

– Началось, – сдавленным голосом произнесла она.

Артиллерийский и минометный обстрел длился всего несколько минут. У артиллеристов боеприпасы были на исходе, а подвоз их в эти ночи почти прекратился в связи с тем, что немецкие подводные лодки и катера блокировали берега Малой земли.

Как только прекратился обстрел, со всех сторон в лощине послышался треск автоматов, хлопки рвущихся гранат.

Не выпуская руку Рубашкина, Таня смотрела туда, где шел невидимый ночной бой, от исхода которого зависело будущее Малой земли.

Они оба молчали, лишь изредка Рубашкин тихо замечал:

– Наши жмут… По звукам чувствую…

Вверху послышался гул ночного бомбардировщика, и вскоре над Малой землей повисли на парашютах несколько ракет, освещая все кругом. А через несколько секунд с самолета посыпались мелкие бомбы. Летчики их бросали не в цель, а на «счастливого», как шутили десантники.

Бой в лощине продолжался. Гитлеровцы открыли артиллерийский огонь. Снаряды рвались на переднем крае обороны батальона Березского. Таня сделала из этого вывод, что наши восстановили положение и опять занимают прежние позиции.

Час спустя на НП прибежал связной от Труфанова, который подтвердил предположение Тани. А еще час спустя на НП появился сам командир батальона, усталый, но радостно возбужденный.

Стараясь не попадаться ему на глаза, Таня пошла по траншее в свою «лисью нору».

На другой день гитлеровцы возобновили атаки на батальон Березского. Лощина опять подверглась сильной бомбежке с воздуха, артиллерийскому обстрелу. Опять начались атаки. Но в этот день не было у гитлеровцев такого натиска, как вчера. Это чувствовалось по всему. В атаку солдаты шли лениво, часто залегали, бестолково стреляли в разные стороны. До рукопашных схваток дело не доходило.

Во второй половине дня Таня, не спавшая почти всю ночь, задремала в своей ячейке. Проснулась она от близкого разрыва мины и в недоумении приподнялась, не понимая еще, где находится. И в этот момент раздался второй взрыв. Сильный удар в левое плечо сбил девушку с ног. Поднявшись, Таня ощутила острую боль в плече, рука бессильно повисла, как неживая, пальцы перестали сжиматься.

«Ой, руку отбило», – испугалась Таня и заплакала не столько от боли, сколько от страха остаться без руки.

Рукав бушлата быстро пропитался кровью. Снять ватный бушлат одной рукой Таня не смогла. Каждое движение причиняло боль. Несколько минут она сидела на дне ячейки и беззвучно плакала, не зная, что делать. Оставлять рану неперевязанной до вечера нельзя, но и ползти сейчас на НП на виду у противника рискованно.

«Поползу», – решила девушка. Выбравшись из ячейки, она поползла к траншее, работая правой рукой. Так ползти было тяжело. Винтовка мешала двигаться, но Таня не хотела ее бросать. Каждое движение отдавалось острой болью в раненой руке. Стиснув зубы, она медленно двигалась вперед.

На пути попалась воронка от снаряда. Пытаясь обогнуть ее, Таня неудачно повернулась и прижалась к развороченным камням левым плечом. От сильной боли у нее потемнело в глазах. Крикнув, Таня потеряла сознание.

Очнулась она в траншее на руках у Труфанова: комбат нес ее к батальонному санитарному пункту.

3

На седьмые сутки, потеряв до десяти тысяч своих солдат и офицеров, тридцать самолетов, пятнадцать танков, гитлеровцы прекратили наступательные действия.

И сразу стало непривычно тихо. Пыль осела, и десантники увидели ласковое по-весеннему солнце, голубеющее море. Вверх взмыли жаворонки и огласили небо ликующей песней. Это было удивительно. Где они прятались все эти дни и почему не улетели туда где зеленеет трава и цветут цветы? Неужели у этих пташек есть чувство привязанности к родным местам?

– Глянь-ка! Это – да! – указывая на них, с восхищением воскликнул Гучков.

Гриднев, поправляя рукой усы, с каким-то радостным недоумением произнес:

– Вот ведь какая жизнь…

Впервые за эти дни разведчики собрались около своих блиндажей. Немцы не бомбили участок, занимаемый ротой, и даже не обстреливали. Только одна шальная бомба угодила в разрушенное здание, под которым были вырыты блиндажи. От взрыва один блиндаж завалился, похоронив двух разведчиков. Бомба предназначалась батарее моряков из потаповской бригады, которая находилась в полутораста метрах от разведчиков. Немцам она была отлично видна. Они обрушивали на нее огонь нескольких батарей, чтобы заставить замолчать. Их самолеты сбросили на батарейцев не один десяток бомб. Но батарея жила и продолжала стрелять, вызывая ярость у врага. Многие бомбы и снаряды, предназначенные батарейцам, падали близко от разведчиков. Глушецкий еще раз строго запретил им вылезать из щелей без его приказания. Так они и сидели в них пять суток. Каждый вырыл себе «лисью нору» и вылезал из нее только по вызову командира. Все эти дни разведчиков никуда не посылали. Командир бригады держал их в своем резерве. Они имели задачу занять оборону у дороги над лощиной между лагерем и Станичкой в случае прорыва обороны. Но до этого не дошло. Несмотря на то, что разведчики не принимали активного участия в боях, у них оказалось двое убитых и четверо раненых.

Сейчас все радовались наступившей тишине. Многие признались, что у них до сих пор гудит в голове. У некоторых был довольно-таки ошалелый вид. У Байсарова лицо словно окаменело. Говорил он невпопад и почти не открывая рот. Лейтенант Крошка все время потягивался и был неестественно возбужден. Зато Семененко помрачнел и ни с кем не хотел разговаривать. Он только пыхтел, сердито ворочая глазами и сжимая пудовые кулаки. Внешне спокоен был Гриднев. Он щурил глаза в легкой усмешке, победно расправляя свои пышные усы, и повторял:

– Дали прикурить, дали. И они нам, и мы им…

А Логунов, злорадно посмеиваясь, вопрошал:

– А что теперь Гитлер сделает с генералом, который дал клятву и подписал ее собственной кровью?

Глушецкий смотрел на разведчиков и думал: «Неужели мы выдержали?» В эти дни у него не раз появлялась мысль о том, что может повториться то же, что и на мысе Херсонес. Опять они окажутся под отвесными скалами на берегу моря и будут ждать, когда ночью придут корабли и заберут их. От таких мыслей он мрачнел и давал клятву, что не сделает ни шага к берегу, будет драться насмерть.

В полдень неожиданно опять начался сильный обстрел. Гитлеровцы стали наступать в Станичке и на кладбище. Две их атаки были отбиты. Во время третьей атаки на одном участке, занимаемом батальоном капитана Ромашова, гитлеровцы забрали полуразрушенное каменное здание, которое именовалось на карте детяслями. После третьей атаки наступило затишье.

Находившийся на своем наблюдательном пункте полковник Громов стал ругаться, посылая проклятия по адресу Ромашова, которого почему-то недолюбливал.

«Достанется же мне от генерала за этот дом», – с раздражением думал он, ероша бороду.

Громов не ошибся. Генерал Гречкин вызвал его.

Сердито постукивая карандашом по карте и не глядя на полковника, генерал заговорил:

– Черт знает что такое! Мы говорим, что метра Малой земли не отдадим врагу, а вы целый дом отдали. Да понимаете ли вы, – повысил он голос, – что такое метр земли на берегу моря?

Полковник насупил густые брови и стоял неподвижно, высокий и прямой. Что он мог сказать генералу? Что в его батальонах после пятидневных боев осталось совсем мало бойцов и чудом можно назвать то, что гитлеровцы до сих пор не прорвали оборону на участке бригады? Но генерал прекрасно знает все это. И полковник молчал.

Генерал вышел из-за стола, потянулся и зевнул.

– Страшно хочется спать. Не смыкал глаз несколько суток, – произнес он, словно прося извинения за то, что зевнул в присутствии полковника.

Потерев пальцами виски, генерал стал шагать по узкой комнате капонира, что-то ворча себе под нос. Полковник стоял, не двигаясь, не распрямляя бровей.

– Забрать! – решительным тоном, не допускающим возражения, заявил генерал, продолжая шагать. – Гитлеровцы не должны знать, что сейчас у нас мало людей и боеприпасов. Ни одну их вылазку мы не должны оставлять безнаказанно. Понятно?

– Так точно, – сказал Громов.

Он был согласен с генералом, что здание надо отбивать у немцев. Во-первых, потому, что оно имеет немаловажное значение, выдаваясь вперед, лучшего места для боевого охранения и наблюдательного пункта не придумаешь. Во-вторых, надо наказать фашистских молодчиков, чтобы чувствовали, что каждый метр Малой земли неприкосновенен.

Полковник вернулся на свой наблюдательный пункт. Он долго глядел в стереотрубу, размышляя о том, как взять дом, который через увеличительные стекла был отчетливо виден. В батальонах совсем мало людей, не батальоны, а взводы. Как с такими силами вести наступление? «Батальону не взять», – вздохнул полковник. Кому же поручить? Можно бы создать специальную штурмовую группу. Но где найти людей, снаряды?

А взять дом надо!

Громов сердито постучал трубкой о бревно, выбил пепел и опять набит ее табаком. Несколько минут он курил, сердито посапывая. Затем поднял телефонную трубку и позвонил начальнику штаба.

– Командира разведроты ко мне немедленно.

Глушецкий пришел быстро. Полковник подал ему руку и коротко сказал:

– Садись.

Глушецкий сел и вопросительно посмотрел на полковника.

– Сколько людей осталось в роте?

– Четырнадцать с поваром и старшиной.

– Двенадцать, значит, – полковник невольно вздохнул. – Маловато…

– Да, маловато, – согласился Глушецкий. – Но за «языком» сходить сможем.

Полковник бросил на него пытливый взгляд.

– Другое дело тут, – он развернул карту. – Видишь дом – детские ясли. Теперь смотри в стереотрубу. Видишь? Там сейчас немцы. Завтра утром там должны быть твои разведчики.

– Мы? – удивился Глушецкий. – Почему мы, а не батальон?

– Почему да почему, – рассердился Громов, ожесточенно почесывая бороду. – А потому, что в батальонах мало людей.

Он сел рядом с Глушецким и усиленно задымил трубкой.

– Чем могу помочь тебе? – в раздумье проговорил он и опять сердито запыхтел. – Дам из моего резерва стрелковую и пулеметную роты, минометную батарею и семидесятипятимиллиметровых пушек. Достаточно?

– Вполне, – согласился Глушецкий. – Разрешите идти составить план боя?

– Идите. Через полчаса командиры приданных подразделений будут у вас. Через два часа принесешь план.

Глушецкий встал, козырнул и пошел к выходу. Громов остановил его.

– Вот что, – сказал он, покусывая усы. – Роты и батареи, которые придаю тебе, некомплектны. Даже хуже. Но больше у меня нет ничего, – и он развел руками. – Поэтому при составлении плана надейся главным образом на своих разведчиков.

Глушецкий утвердительно кивнул головой.

Вскоре Глушецкий прибежал к Громову с явно расстроенным видом.

– Что же это за поддержка, товарищ полковник! – стараясь сохранить спокойствие, заговорил он. – В стрелковой роте семь человек, в пулеметной – один станковый пулемет. Батареи могут дать по шесть мин и снарядов. Как же наступать с такими силами?

Полковник искоса посмотрел на него.

– Что ты предлагаешь?

– Я отказываюсь от приданных средств. Возьму только пять человек из стрелковой роты.

– Что-о? – удивился полковник, вынимая изо рта трубку. – То мало, то совсем отказываешься. Оставить дом немцам?

– Мы его возьмем, – решительно заявил Глушецкий.

– Каким образом?

Глушецкий сказал, что, узнав о силе приданных средств, он посоветовался со своими разведчиками, и они пришли к единодушному мнению брать дом не днем, а ночью, втихую, как это делают разведчики.

– Подползем тихо, ворвемся и вышибем гитлеровцев гранатами и кинжалами. Они будут думать, что мы пришли за «языком», и отойдут. Это поможет нам закрепиться.

– А потом?

– Потом сдадим дом батальону.

Полковник немного подумал и решительно тряхнул бородой:

– Согласен. Действуйте сегодня же ночью, пока противник не укрепился. Желаю успеха.

Он крепко пожал руку Глушецкому, словно силой этого рукопожатия хотел придать ему больше мужества. Воины, не раз видевшие смерть в лицо, понимают глубокое значение такого рукопожатия. Полковник ценил и берег разведчиков, но сегодня другого выхода не было, скрепя сердце он посылал их в неравный бой.

Ночь выдалась темная, безветренная. Тучи закрыли звезды. Темнота стерла очертания берега, зачернила все раны земли.

Разведчики пришли в штаб батальона в десять часов вечера и в ожидании полуночи забрались в пустой блиндаж связистов. Глушецкий пошел к командиру батальона.

Ромашов сидел в своем блиндаже и, держа на коленях автомат, торопливо пил чай. Увидев Глушецкого, он обрадованно воскликнул:

– Кого вижу! Большущее спасибо, что пришел! Садись, пожалуйста. Угощу чайком.

Глаза у него были красные, воспаленные, на похудевшем лице резко выделялись скулы, а лоб пересекали две глубокие морщины. Каштановые волосы на висках серебрились. Не таким знал его Глушецкий, когда бригада стояла в Сочи. Сразу видно, что капитан немало хлебнул военной горечи.

Пододвинув к Глушецкому чайник и кружку, Ромашов с невеселой улыбкой спросил:

– Мечет громы Громов?

– Недоволен, – признался Глушецкий.

Ромашов печально усмехнулся и сокрушенно покачал головой:

– А я мог сделать? На моем участке солдат от солдата на полсотни метров. Всю ночь ходит солдат по траншее и простреливает в сторону противника – то из пулемета даст короткую очередь, то из автомата, то из винтовки. Так делают все, том числе я, мой начальник штаба и заместитель по политчасти Так и создаем видимость, что нас тут много.

– Жутковато, -заметил Глушецкий.

– Не так чтобы… Привыкли. Надо сказать, что противник не догадывается о том, что нас тут всего горсточка. Гитлеровцы боятся выходить в разведку на Малую землю, а нам это на руку. А теперь они твердо уверуют, что мы имеем силенку.

– Почему вы так думаете?

– А ваш приход убедит их в этом. Дом возьмете, и они станут потише. Как намерены действовать?

– Будем так, – стал объяснять Глушецкий. – Одна группа поползет слева, другая справа. Врываемся молча, действуем кинжалами, гранаты пускаем в ход в случае необходимости. Когда ворвемся, поддержите нас огнем, чтобы отсечь контратаку гитлеровцев. Подход к дому минирован?

– Кругом. Но проход есть. Надо ползти прямо на дом.

– Это усложняет задачу, – задумался Глушецкий. – Ползти прямо на дом рискованно. А нельзя ли разминировать?

– У меня нет ни одного сапера. А потом – я просто не советую. Немцы заметят саперов. Мины около самого дома.

– Пожалуй, верно, – согласился Глушецкий. – Мы можем потерять самое главное преимущество – внезапность. Что ж, поползем прямо. Утром принимайте дом. Найдутся люди?

Капитан замялся:

– Где их взять? Но как-нибудь наскребу. Опасаюсь, сумею ли удержать?

– Удержать надо.

– Сам знаю, – вздохнул Ромашов и встал. – Пей пока чай. Вот сахар и печенье. А я пойду предупредить своих.

Глушецкий пил чай и думал. Нелегкую задачу задал полковник. Но попробуй ее не выполнить. Опять полковник посадит разведчиков на пшено. Сейчас он, конечно, находится на своем наблюдательном пункте и ждет донесение о взятии дома. А на что он нужен, этот дом, ежели разобраться? Для боевого охранения он хорош, но при условии, если в батальоне имеется в достатке людей. Но если их нет, то и этот дом не нужен.

Но через несколько минут Глушецкий думал уже по-другому.

«Впрочем, я не прав. Дело не в этом доме, а в том, что гитлеровцам нельзя давать повода. Завладев домом, они могут установить, как мало людей в батальоне, и рвануть вперед. Они поставили на карту все».

Глушецкий вышел из блиндажа и прислушался. Было сравнительно тихо. Уверенные в своих силах, гитлеровцы теперь не тревожили ночь ракетами, истеричной стрельбой.

По траншее он прошел к тому месту, где стоял наблюдатель, и высунулся по пояс из ячейки, стремясь разглядеть дом, за который предстояло драться. Но темнота скрывала его.

«Детские ясли стали военным объектом, – неожиданно с горечью подумал Глушецкий. – Вот как бывает. Где теперь дети, которых водили в этот дом? Где их матери?»

Глушецкий сел на камень и задумался, вспомнил жену, сына, которого еще не видел. Галя писала, что сынишка толстенький, розовенький, смешно причмокивает губами, когда сосет грудь. И Глушецкому страстно захотелось побывать дома, подержать ребенка на своих руках, посмотреть, как он чмокает губами.

И на какое-то мгновение все отошло далеко-далеко, и он увидел себя в кругу семьи. Галя, похудевшая, в халате, держит сына, а он блаженно улыбается. Николай наклоняется перед ним и нежно целует в голенькую грудь. Потом он гладит Галю по шелковистым волосам и говорит: «Скоро будем вместе, Галиночка»…

Близкий разрыв мины вернул Глушецкого к действительности. Он глянул на часы и пошел к разведчикам.

У входа в блиндаж он остановился и прислушался.

Говорил Семененко:

– Есть така украинская присказка про одного охотника: пишов на охоту, вбыв ведмедя, обдер лисицю, принис до дому зайця, маты заризала качку. Наварыла киселю. Так и с фашистами. Русского ведмедя надумали запеленовать, а расхлебывать будут кисель.

– Московский, – добавил Логунов.

В блиндаже раздался смех.

– Одним словом, продал на рубль, пропил полтину, прогулял другую, только и барыша, что в голове шумит, – послышался голос Гриднева. – Будет шуметь в голове у немцев. Ой, будет!

– Особенно когда мы в Германию придем, – многозначительно заметил Гучков.

– А скажи, Данило, – послышался чей-то голос, – верно ли, что тебя отзывают из армии?

– Почтальон говорил, что есть приказ об отозвании из армии паровозных машинистов и квалифицированных шахтеров, – ответил Гучков. – Поверить можно. Среди женщин я что-то не встретил ни паровозных машинистов, ни навалоотбойщиков, ни забойщиков. Это мужские профессии.

– Придется, значит, сдать тебе автомат.

– Кто знает. У меня нет такого желания. Во всяком случае, пока не возьмем Севастополь, я буду отбрыкиваться. Неудобно как-то подаваться в тыл.

– А если прикажут?

– Что ж, – просто проговорил Гучков, – я коммунист. Куда партия пошлет, туда и пойду.

Глушецкий вошел в блиндаж.

– Закуривай по последнему разу, – сказал он.

Пока курили, Глушецкий объяснил, как придется действовать.

Через десять минут разведчики вышли на исходный рубеж. Их провожал командир батальона. К общему неудовольствию тучи рассеялись, стало светлее.

– Не нравится мне этот планетарий, – проворчал Крошка.

– Хорошие звезды, – шутливо заметил Гриднев. – С милашкой под ними сидеть и гадать.

– Где она, та милашка? – вздохнул Логунов.

Первой поползла группа Семененко, за ней группа Крошки.

Глушецкий полз позади первой группы.

«Хотя бы противник не заметил, пока не разойдемся направо и налево. Черт бы побрал эти минные поля. Ежели заметят, посекут из пулемета, и тогда – все», – думал он.

До здания оставалось не более двадцати метров. Еще несколько минут и…

То, чего опасался Глушецкий, произошло. Гучков неожиданно кашлянул. Семененко придавил его лицом к земле, но было уже поздно. Вверх взвилась ракета и осветила распластавшихся разведчиков. Гитлеровский пулеметчик открыл стрельбу. Пули летели низко, не давая возможности поднять голову. Глушецкий успел заметить, что пулемет находится в полуподвале дома, окно которого служит своеобразной амбразурой. «Сорвалось», – пронеслась тревожная мысль, и Глушецкий пожалел, что задуманный план рушится. Что делать? Ни вправо, ни влево податься нельзя – минные поля, чтоб их… Прямо на пулемет не полезешь. Назад? Глушецкий представил мысленно, как будет докладывать полковнику, и уже видел, как презрительно смотрит на него командир бригады.

Размышлять под пулями долго нельзя. Это понимали все разведчики. Они лежали неподвижно, но в голове каждого проносились молниеносные планы. Гучков чувствовал свою вину и в душе поносил себя всяческими словами. Лежавший рядом с ним Семененко был ранен в правую руку и молчаливо переносил боль. Он повернул лицо к Гучкову и шепотом проговорил:

– Приглушить надо… я бы сам, да пуля в руке…

– Сделаю, – шепнул Гучков и пополз вперед, прямо на пулемет.

Семененко услышал позади легкий шорох. Скосив глаза, он узнал командира роты. Глушецкому стал понятен замысел, когда увидел ползущего вперед Гучкова, он лишь подумал: «Успел бы до вызова немцами минометного огня».

Гитлеровский пулеметчик заметил Гучкова и сосредоточил по нему огонь. Разведчик швырнул гранату под амбразуру, после взрыва стрельба на какое-то время затихла, и Гучков вскочил и бросился к пулемету. Он не успел метнуть в амбразуру вторую гранату, как ощутил удар по обеим ногам, которые сразу ослабели и перестали его держать. Он шагнул и упал на горячий ствол вздрагивающего пулемета. Граната выскользнула из рук и покатилась. Из окна амбразуры к нему протянулись две руки и схватили за шиворот. Гучков почувствовал, что его тянут, и крепко уцепился пальцами за ствол пулемета, стараясь закрыть его туловищем. Пулемет тявкнул, обжигая живот матроса, и захлебнулся.

Кто знает, что думал в этот момент донецкий шахтер, ценой собственной жизни заставивший замолчать пулемет? Вспомнились ли ему недавние разговоры об Архипе Осипове, о политруке Фильченкове? Или еще о чем-то другом думал он?..

Глушецкий пружинисто вскочил и, призывно махнув рукой, бросился вперед.

Стремительный был бросок разведчиков. Первым справа побежал к черному провалу лейтенант Крошка. Сбив с ног стоявшего в дверях гитлеровца, он влетел в комнату. За ним вскочил Логунов.

Рукопашная схватка длилась недолго: уцелевшие гитлеровцы удрали из дома. Когда наступила тишина, Семененко подошел к пулемету и наклонился над телом Гучкова. Он разжал его пальцы, по-мертвому цепко сжимавшие ствол.

– Логунов! – позвал он и, когда тот подошел, сказал: – Неси в санчасть. Может, жив. Сам бегом возвращайся.

У него у самого кружилась голова от потери крови. Разыскавший его Глушецкий спросил:

– Ранен?

– В руку и в плечо. Не дюже крепко.

– Ползи назад.

– Что вы? А хлопцы?

– Ползи, говорю! – уже строго приказал Глушецкий. – Там перевяжут. Будешь чувствовать хорошо – вернешься.

– Добре, – согласился Семененко.

Когда они ушли, Глушецкий дал вверх красную ракету, означавшую, что дом занят. Он знал, что сейчас об этом узнает командир бригады и повеселеет.

«Теперь надо удержаться. Гитлеровцы, конечно, предпримут контратаку – и надо подготовиться к ней», – подумал он.

Брошенный гитлеровцами станковый пулемет повернули в сторону противника. Пулеметчиком стал Гриднев. Организовав круговую оборону, Глушецкий послал связного к командиру батальона, чтобы тот выслал людей для приема дома. Через двадцать минут связной вернулся и доложил:

– Командир бригады приказал вам держать оборону весь день до вечера. Командир батальона пришлет трех человек. Сейчас сюда проведут телефон. Семененко из санчасти не отпустили, эвакуируют в береговой госпиталь. Он ругался с врачом, но ничего не помогло. Передал, что все равно скоро вернется. Гучков мертвый. Семененко сказал, чтобы его не хоронили, пока вы не вернетесь…

«Это надо было предполагать», – с досадой подумал Глушецкий о приказе полковника. Но приказ есть приказ. Он сообщил разведчикам о нем и потребовал готовить здание к дневной обороне. По его указанию в развороченном каменном полу сделали индивидуальные ячейки на случай артиллерийского и минометного обстрела, в дверях устроили завалы из камней. Глушецкий послал к командиру батальона двух человек за гранатами, патронами и едой. Вскоре они принесли все необходимое. Разведчики плотно поели и по одному стали ходить в полуподвал покурить.

До рассвета было спокойно, но, когда первые лучи солнца упали на землю, взвод гитлеровцев начал атаку. Разведчики отразили ее. Гриднев крикнул вдогонку отступающим:

– Недотепы… Не рассчитали. Нам на каждого надо по взводу. Верно, ребята?

Логунов, мрачный после смерти Гучкова, угрюмо сказал:

– Они погреют сейчас артиллерией…

Он не ошибся. Вскоре гитлеровцы начали обстреливать здание из минометов. Несколько мин попали внутрь здания, но их взрывы не причинили вреда разведчикам, лежавшим в каменных ячейках.

Когда обстрел прекратился, Глушецкий скомандовал:

– Наблюдатель, на место.

Логунов вылез из щели и, подбежав к окну, прильнул к стене.

– Не идут, – удивляясь, доложил он.

С полчаса стояла тишина.

Левее, за Безымянной высотой, гитлеровцы открыли сильный артиллерийский обстрел. «Опять наступать думают в Вербовой балке», – догадался Глушецкий.

Вскоре гитлеровцы начали обстрел из пулеметов. Теперь подняться в рост было нельзя. Двух бойцов из батальона ранило, и они лежали в ячейках. Глушецкий возмутился беспечностью комбата, не догадавшегося ранее проложить ход сообщения к зданию. По телефону он попросил его подготовить к вечеру группу солдат для рытья траншеи.

Неожиданно подул норд-ост – резкий холодный ветер с Маркотхского перевала. Он пронизывал насквозь, и лежать на холодных камнях стало невтерпеж. Сжавшись в своей ячейке, Глушецкий, как мог, грел руки, чтобы не закоченеть. Его примеру последовали и остальные. Всем хотелось есть.

Глушецкий посмотрел в сторону лейтенанта Крошки, вытягивающего поверх ячейки длинные ноги. Лицо лейтенанта было мрачное, сосредоточенное, «Чего он не сделает себе ячейку по росту», возмутился командир роты, но замечания ему не стал делать.

День кончался, и разведчики заранее радовались тому, что с наступлением темноты они уйдут в свои блиндажи, а повар угостит отличным ужином.

Но их радость оказалась преждевременной. Гитлеровцы открыли неожиданный огонь из минометов. Обстрел здания длился минут двадцать, затем немцы перенесли огонь на передовую батальона.

– Идут! – крикнул наблюдатель.

Разведчики выскочили из ячеек и заняли заранее распределенные Глушецким места. На этот раз наступал не взвод, а по крайней мере рота. Гитлеровцы бежали к зданию с трех сторон.

Разведчики открыли стрельбу из автоматов и трофейного станкового пулемета. Когда гитлеровцы подбежали ближе, в них полетели десятки гранат.

Но слишком неравны были силы. Несмотря на большие потерн, гитлеровцы не остановили свой стремительный натиск и сумели ворваться в дом. Начался ожесточенный рукопашный бой.

На Крошку набросились два гитлеровца. Но нелегко было свалить двухметрового лейтенанта. Первому Крошка размозжил череп прикладом автомата. Отбросив сломавшийся автомат, он левой рукой ухватил за шиворот второго и так стукнул головой о стенку, что тот кулем осел на пол.

Оглянувшись, Крошка увидел падающего Гриднева. Гитлеровец не успел его добить, как сам рухнул от удара ножом в спину. Ударил Добрецов. Но вот и Добрецов покатился от удара прикладом. На Логунова сзади насели три дюжих фашиста, один стукнул его прикладом по голове, а два других подхватили оглушенного разведчика под руки и потянули из здания.

Крошка понял, что гитлеровцам нужен пленный, и бросился вдогонку, чтобы отбить разведчика, но в дверях фашистский офицер выстрелил в него. Тут ему повезло – он споткнулся о порог и упал, пуля пролетела мимо. Вскочив, стал искать глазами офицера, который выстрелил. Но в помещении его не оказалось. Крошка выбежал из здания и здесь увидел Глушецкого, отбивающегося от группы гитлеровцев.

– Держись, командир! – крикнул Крошка и бросился на помощь.

Он увидел, как гитлеровцы вырвали у Глушецкого автомат и сжали со всех сторон. «Живым хотят взять», – догадался Крошка.

Глушецкий рванулся, и Крошка заметил в его поднятой правой руке противотанковую гранату. Граната взметнулась вверх и упала. Сильный взрыв разметал гитлеровцев.

– Николай! – не то крик, не то стон вырвался у Крошки.

Удар в спину сбил его с ног. Падая, он услышал за домом крики: «Полундра!»

Это спешил на помощь отряд моряков, которых полковник Громов получил из резерва командира корпуса.