1

Каждое утро хирург берегового госпиталя Кузьмичев будил Таню:

– Вставай, чертова кукла, нечего жир нагуливать.

Таня не обижалась на «чертову куклу». На Кузьмичева вообще невозможно было обижаться. Этот пожилой человек с хриповатым голосом всегда оживлен, бодр, заразительно смеется, всегда у него приготовлена шутка, анекдот. Приступая к операции, приободрит раненого, обязательно скажет:

– Заштопаю, браток, на славу. Комар носу не подточит, милка шрама не нащупает. Так что потерпи, а будет невтерпеж, матюкайся почем зря. С дурным словом и болячки вылетают.

Таню он будил на рассвете для того, чтобы она шла с ним ловить рыбу. В первые дни она не испытывала удовольствия от утренней рыбной ловли, но из уважения к Кузьмичеву не высказывала вслух свои мысли. А потом ей понравилось вставать на зорьке, выходить на берег, вдыхать свежий воздух, любоваться первыми солнечными лучами, разбрасывающими золотистые блестки на синюю гладь моря. На рассвете стрельба затихала и устанавливалась удивительная тишина.

Кузьмичев засучивал штаны до колен, входил в воду и забирался на облюбованный камень, а Тане говорил:

– А ты лови с берега.

На крючок большей частью ловились зеленушки и собачки. Он снимал их с крючка и отпускал обратно в воду. Иногда ему удавалось наловить с десяток бычков.

– Пожарим, пожарим, – потирал он руки, отдавая улов Тане.

Таня чувствовала себя в его обществе хорошо, непринужденно. Через две недели во время перевязки он, хитро посмеиваясь, заявил:

– Соображаешь ли, чертова кукла, зачем я каждое утро поднимал тебя с постели и тянул на море?

– Не совсем.

– Тоже мне медик! Советую после войны опять на первый курс поступать. Нервишки твои расхлябались. Утренний морской воздух – это же лучше всякого лекарства. Так-то, снайпер. Какой ты снайпер, если руки дрожать будут? С двадцати шагов в корову не попадешь. Стало быть, я позаботился о возвращении в строй не просто Татьяны Левидовой, а снайпера. Дошло?

– Ой, дошло! – весело отозвалась Таня и неожиданно чмокнула его в щеку. – Спасибо вам.

Он усмехнулся и подмигнул:

– Вот и высшая награда за доблестный труд.

А еще через неделю Кузьмичев пожимал Тане руку, поздравляя с выздоровлением. Он проводил ее с территории госпиталя, где еще раз пожал руку и пожелал счастливой охоты на фашистов.

Было это утром. Таня прошла берегом с полкилометра, остановилась и села на камень, чтобы собраться с мыслями.

Куда идти? Хотела после госпиталя пойти в бригаду, где Николай Глушецкий. Но Глушецкий ранен, а бригаду после апрельских боев отозвали на Большую землю для формирования. Возвращаться в батальон на Колдун-гору. Так не хочется идти туда. Опять майор Труфанов начнет объясняться в любви. Он три раза присылал Васю Рубашкина в госпиталь с подарками. Правда, в записках, которые он передавал, не было ни слова о чувствах и заканчивал их – «с уважением». В последней записке писал, что снайперы батальона уничтожили за десять дней до ста гитлеровцев и ждут ее с нетерпением. В батальон сходить, конечно, надо. Там ее именная снайперская винтовка, подаренная командующим армией генералом Леселидзе. Но в батальоне она не останется. Майор Труфанов теперь будет более настойчив. Ведь он считает, что спас ее, на руках вынес. Он, конечно, не противен ей. После того как увидела его в бою, прониклась к нему уважением, даже симпатией. Но это не любовь. Нет, не любовь…

Утро было ясное. Море затихло под теплыми лучами майского солнца, только у берега оно лениво плескало на выброшенные водоросли, словно хотело оживить их, потемневшие и высохшие. А небо удивительной голубизны. Такое мирное, даже не верилось, что каждую минуту в нем могут появиться военные самолеты. Небо чистое, но птиц в нем не видно. Улетели они с Малой земли.

Из-под камня, на котором сидела Таня, вылез краб. Она хотела его поймать, но неуклюжий с виду краб рванулся в воду и исчез.

В голубоватой дымке виднелись другой берег Цемесского залива, Кабардинка, мыс Дооб. А там, дальше за мысом, Голубой залив, Тонкий мыс, Геленджикская бухта. Все знакомые места.

Таня вдруг подумала: «А ведь я имею право вернуться в свою часть. Куниковский отряд сейчас в Геленджике на формировании. Туда могу поехать и я. Вот будет здорово!»

Она представила, как удивится Виктор, когда она неожиданно появится на его корабле. Наверное, он в обиде на нее. Не послушала его совета, не стала лечиться в геленджикском госпитале. В самом деле, почему она осталась в береговом госпитале? Виктор узнал о ее ранении, писал, что его корабль каждую ночь стоит на рейде Малой земли, охраняя транспорты от вражеских катеров, и что он может с катера послать за ней тузик. Казалось бы, чего лучше, так нет же, заупрямилась.

Таня вскинула за плечо тощий вещевой мешок и опять пошла по берегу. У нее созрел план: придет в батальон, побудет немного там, возьмет свою снайперскую винтовку, а ночью – на пристань. Сядет в мотобот, а на рассвете будет в Геленджике. И там, в порту, будет ждать, когда пришвартуется катер Виктора. И только он сойдет на пирс, как навстречу шагнет она…

Итак, все решено. Завтра встреча в Геленджике.

Напевая, Таня повернула на тропинку, которая вела от берега на гору Колдун. Но когда подходила к штабу батальона, почувствовала вдруг какое-то непонятное смятение. Она вынуждена была признаться себе, что ее тревожит предстоящая встреча с майором, неизбежный разговор с ним. Трудно предвидеть, чем он кончится.

Вася Рубашкин неделю назад сказал ей, что живет в том же блиндаже, а ее топчан свободен, ждет свою хозяйку.

Таня не дошла до блиндажа, остановилась, прислонясь к дереву, огляделась. Сердце усиленно заколотилось. Но уже не от предчувствия встречи с майором. Картина разорения была ужасной. Вокруг деревья, посеченные горячим металлом, со сбитыми вершинами. Всюду воронки от бомб и снарядов. Следы боев…

У Тани повлажнели глаза. Вот в той траншее есть «лисьи норы», в которых она пряталась при бомбежке и спала в перерывах между боями. А там, за бугром, окопчик, где ее ранило, снизу, в балке, отделяющей гору Колдун от Безымянной, ночью шел рукопашный бой между прорвавшимся батальоном немецких автоматчиков и нашими солдатами и матросами. Там решалась судьба Малой земли. Если бы гитлеровцы расширили прорыв и прошли бы дальше по балке, Малая земля оказалась бы разделенной надвое. А вон высота, где находился наблюдательный пункт артиллеристов. Окруженные гитлеровцами, артиллеристы капитана Гогушкина вызвали огонь на себя…

Сколько погибло тут наших людей, сколько пролито крови! Вася Рубашкин, когда приходил в госпиталь, сказал, что от батальона осталась пятая часть. А 51-я бригада, принявшая основной удар врага, потеряла почти весь личный состав. Теперь она расформирована.

Однако надо идти в штаб батальона. Слегка робея, Таня подошла к блиндажу, где находился штаб. Натянув на брови пилотку и поджав губы, шагнула на выбитые в скале ступеньки. И тут из блиндажа вышли майор Труфанов и парторг батальона старший лейтенант Бурматов. Майор был в новой летней гимнастерке. Две пуговицы воротника расстегнуты. Виднеется белоснежный подворотничок. Брюки заправлены в новые летние сапоги. Вместо пилотки фуражка. В новом обмундировании был и парторг.

Увидев Таню, майор сначала моргнул, словно не веря своим глазам, потом заулыбался. Таня приложила правую руку к пилотке и отрапортовала:

– Товарищ майор, главстаршина Левидова вернулась из госпиталя.

Труфанов протянул ей руку и, не скрывая радости, сказал:

– Здравствуйте, товарищ Левидова! Рад вас видеть. Поздравляю с возвращением в строй.

Парторг тоже поздоровался с ней за руку и сказал:

– А мы поджидали вас со дня на день.

Майор согнал с лица улыбку, слегка нахмурился:

– Отдыхайте, товарищ Левидова, жить будете в том же блиндаже, а через три часа приходите в штаб, я и парторг будем вас ждать. Сейчас нас вызывают в политотдел.

Парторг с улыбкой оглядел девушку.

– А вы похорошели… Такими глазами можно поражать без снайперской винтовки. Я имею в виду наших солдат и офицеров.

Труфанов покосился на него и усмехнулся.

– Ого, парторг, вы умеете комплименты говорить.

Таня не улыбнулась, сохраняя серьезность.

– Вставайте на довольствие. В общем, устраивайтесь, – сказал майор, заметив, что Таня хмурится. – А мы пошли.

Когда они ушли, Таня поднялась по ступенькам и направилась в свой блиндаж. Майор, как ей показалось, встретил ее несколько суховато. Может быть, причиной тому парторг. Ну и хорошо, что так. Через три часа она скажет майору о своем отъезде в Геленджик. На этом все и закончится.

В блиндаже никого не оказалось. Вася Рубашкин, вероятно, в засаде. Таня огляделась. Все было так, как и раньше. Ее постель застелена плащ-палаткой.

В блиндаж вошел ординарец командира батальона ефрейтор Гармаш, черноглазый, с чубом смоляных волос, похожий на цыгана.

– Привет! – воскликнул он, подходя и протягивая руку. – Это замечательно, что вернулась!

– Почему? – спросила Таня, не очень довольная этой встречей. Ординарец не нравился ей своей развязностью.

– Еще спрашивает! Да майор извелся без тебя, ночами не спит, вздыхает.

– А я не снотворное для вашего майора, – ответила Таня.

Даже Гармаш смутился от ее неприветливых слов. Но теряться было не в его правилах.

– Это дело, впрочем, не мое, – махнул он рукой. – Смотрю вот на тебя и думаю: вроде бы девчонка ничем не выдающаяся и росточком невелика, силенок небось маловато, а такое дело подняла, удивляюсь, глядючи на тебя.

Таня вскинула на него глаза и недоуменно спросила:

– Какое дело?

– Снайперское. В батальоне с твоей легкой руки снайперов развелось. Щелкают фашистов за милу душу. Командир бригады и начальник политотдела похвалили наш батальон за снайперов. А кто начал это дело? Ты. Теперь тебе благодарность не только от комбата, но и от командования бригадой. Чего, думаешь, вызвали их в штаб? По поводу снайперов.

Пряча улыбку, которая невольно озарила ее лицо от этих приятных слов, Таня сказала:

– Молодцы ребята! Вася Рубашкин тоже ходит на охоту?

– Каждый божий день.

– Значит, у вас снайперов своих хватает, – заключила Таня. – Мне у вас делать нечего.

– Как это нечего? – удивился Гармаш.

– Сегодня я уезжаю.

– Куда?

– В свой батальон. К вашему я ведь была только прикомандирована.

Лицо у Гармаша вытянулось.

– А как же майор? – вырвалось у него.

– А никак, – нахмурилась Таня, чувствуя, что щеки начали гореть.

Гармаш ожесточенно зачесал в затылке.

– Ну и ну, – выговорил он наконец. – Погорел мой майор. По всем статьям. В начале войны он давал клятву не влюбляться, не жениться до конца войны. А что получается?

Она подумала: «Значит, не я одна такие зароки давала».

Теперь-то Таня уже начинала понимать, что жизнь есть жизнь, она продолжается и на войне со всеми своими радостями и горестями, что прав Виктор, а не она, а все же где-то в тайнике ее души сохранялось убеждение, что когда кругом горе, смерть, любовь должна отступить.

– А я так думаю, – продолжал Гармаш, посмеиваясь цыганскими глазами, – люби, пока любится. Смерть, она вон рядом ходит, раз – и ты на том свете.

– Так за чем же дело стало, Ваня? – засмеялась Таня. – Люби, пока любится.

– Кого? – передернул плечами Гармаш. – Объекта подходящего нет. В нашей бригаде девчонок – раз-два и обчелся, да и те интересуются только офицерами, а на нас, рядовых, никакого внимания.

– А ты плохого мнения о девушках.

– Нет! – воскликнул Гармаш. – Я уважаю фронтовых девчат. Жив останусь, женюсь только на фронтовичке. С такой женой не пропадешь. Честно говорю! Только буду выбирать не такую, как ты, маленькую да тоненькую. Выберу дебелую, крепкую, чтобы могла двухпудовой гирей помахивать.

– Вкус же у тебя, – покачала головой Таня.

Гармаш рассмеялся и вдруг спохватился:

– А ты завтракала?

– Нет еще.

– Так пошли со мной, я тоже еще не ел сегодня.

После завтрака Таня вернулась в блиндаж и не выходила до тех пор, пока не настало время идти к командиру батальона. Она переоделась: надела брюки, кирзовые сапоги, старую гимнастерку и пошла в штаб.

Майор разговаривал с парторгом. Когда Таня доложила о своем прибытии, он чуть улыбнулся и спокойно кивнул, приглашая сесть.

– Через три дня, товарищ Левидова, – повернувшись к Тане и глядя ей в глаза, сказал он, – политотдел бригады собирает снайперов. Так что вы прибыли вовремя. Вы инициатор снайперского движения в нашем батальоне. У нас в подразделении теперь снайперов больше, чем в остальных, вместе взятых. На слет пошлем вас в первую очередь.

– Но я… – начала было Таня.

Она хотела сказать, что сегодня уезжает.

– Подождите, – остановил ее майор. – Я вам все объясню, потом вы скажете. Надо выслушать сначала старшего. Устав того требует.

Таня смутилась и потупила глаза.

– Так вот, – продолжал майор. – Немцы потеряли во время апрельских боев более двенадцати тысяч солдат и офицеров, около тридцати самолетов, десятки танков, сотни орудий и пулеметов. Они выдохлись и вынуждены перейти к обороне. У них нет резервов, их жмут наши войска на других фронтах. По-видимому, они здесь уже не будут наступать. Но и у нас большие потери, не хватит сил для того, чтобы перейти в наступление. Таким образом и та и другая сторона перешли к обороне. Конечно, придет день, когда мы перейдем в наступление. Ну, а пока задача – крепить оборону и не давать покоя противнику. В этих условиях важное значение имеют действия снайперов. Сначала слет снайперов бригады, потом всей Малой земли. Будут присутствовать командующий армией генерал Леселидзе и начальник политотдела полковник Брежнев. Прошу вас, товарищ Левидова, подготовиться к выступлению на слете. Вопросы есть?

– Все ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

– Можете быть свободны.

Таня вышла. Отойдя немного, присела на ствол поваленного дерева.

– Ну и дура, – выругала она себя, – почему не сказала майору о том, что решила уехать?

Пойти и доложить замполиту или начальнику штаба? Впрочем, почему она должна докладывать? Имея документ из госпиталя, можно сразу поехать в свою часть. Надо только взять винтовку. С ней ходит в засады Вася Рубашкин, это она от Гармаша знает.

Из штаба вышел парторг старший лейтенант Бурматов. Увидев Таню, подошел к ней и присел рядом.

– Что, дочка, зажурилась? – спросил он.

Бурматов имел право называть Таню дочкой, хотя ему было не так уж много лет. Но его лицо испещрено морщинами, виски белые. Все знали, что сын Бурматова погиб под Ростовом, а жену и дочь расстреляли гитлеровцы. Но он ничем не выказывал свое горе, всегда был спокоен, хладнокровен. Комбат относился к нему с большим уважением и называл его «батей».

– Я не зажурилась, – повернулась к нему Таня.

– Значит, мне показалось, – сказал Бурматов. – Товарищ Левидова, думаю, вам пора подавать заявление о приеме в партию.

– Я думала об этом. Решила, как Малая земля соединится с Большой, подам заявление.

– Комсомольская организация даст вам рекомендацию. Вторую дам я, а третью майор.

– Только не он! – вырвалось у Тани.

– Понятно, – кивнул парторг, внимательно посмотрев ей в глаза. – Ну, не он, так другой.

«Скажу-ка я ему, что уезжаю», – решила Таня и, преодолевая стеснение, сказала:

– Я сегодня думала уехать.

– Куда?

– В свою часть, в Геленджик. Я ведь числюсь у вас прикомандированной.

– Жа-аль, – протянул парторг. – Жаль, конечно. И на слете не хотите присутствовать?

Таня промолчала. На слете ей хотелось бы побывать. Снайперы будут обмениваться опытом. Интересно послушать, и не только интересно, даже полезно. А если она не пойдет на слет, то еще, чего доброго, зазнайкой сочтут. Таня заколебалась и тут же решила, что ничего не изменится, если в Геленджик поедет она позже.

А Бурматов продолжал:

– Самое трудное мы пережили. Сейчас затишье. В бригадах даже началась подготовка к смотру самодеятельности… Чего так удивленно смотрите на меня? Верно говорю. И в нашей бригаде тоже. Замполит пулеметной роты Николай Гавриленко назначен начальником клуба. Он был актером в харьковском театре. Для клуба большую землянку роют. Будут кинофильмы показывать. Сейчас ищут в ротах певцов и танцоров. А вы не поете?

Смотры художественной самодеятельности на пятачке советской земли, опаленной огнем! Таню это поразило. Какие тут люди! А она хочет уехать от них, не дождавшись того дня, когда Малая земля соединится с Большой!

Чувствуя, что краснеет от стыда, Таня нерешительно произнесла:

– Пожалуй, останусь на слет…

– Вот и хорошо! – сказал Бурматов.

Таня вдруг почувствовала, что внутреннее беспокойство, которое она испытывала с утра и в котором не хотелось сознаваться, сейчас исчезло, на сердце стало спокойно.

2

Старший лейтенант Рыбин, которого Глушецкий назвал «ловчилой», вышел из землянки, потянулся, окинул взглядом сначала берег, потом посмотрел вверх.

Был полдень. Горячее солнце разморило море. Оно чуть дышало, лениво облизывая прибрежные камни.

– Тишина. Полный порядок, – вслух сказал он и начал раздеваться.

Рыбин окунулся с головой. Вынырнув, фыркнул от удовольствия и бросил тревожный взгляд на небо. Того и гляди – налетит «мессершмитт» и начнет поливать из пулемета. Так уже бывало. Заплывать далеко тоже нельзя: с Безымянной высоты вражеские наблюдатели засекут и вызовут огонь минометов и орудий.

Купался не он один. Все держались около берега.

Рыбин уже вышел из воды, когда раздался крик:

– Воздух!

Схватив одежду, он побежал к скале, нависшей над берегом, отдавая команду:

– Всем в укрытие!

Солдаты и матросы выскакивали из воды, прижимались к высокому скалистому берегу. «Мессершмитты» не бросали бомб, только обстреливали из пулеметов, но высокий берег укрывал от пуль.

Стервятники скрылись, но тут же из-за горы Колдун вынырнул еще один «мессершмитт». Рыбин знал, что на таких, вылетавших в одиночку, истребителях отправлялись на охоту опытные асы. Увидев цель, они переходили на бреющий полет и открывали пулеметный огонь.

«Мессершмитт» сделал разворот, чтобы зайти со стороны моря, и только начал снижаться, как неизвестно откуда появился наш истребитель. Стервятник свечой взмыл вверх.

– Ага! – закричал Рыбин. – Заслабило! Интересно, кто на нашем – Покрышкин или Глинка?

Все знали, что в воздушных боях, разыгравшихся в апреле, участвовали советские асы Покрышкин и братья Глинки. Они нагоняли страх на немецких летчиков. Не раз малоземельские радисты слышали в эфире предостережение: «Ахтунг, ахтунг, Покрышкин!»

Бой длился недолго. Одна стремительная атака, другая – и, оставляя за собой огненный шлейф, «мессершмитт» врезался в воду. На этот раз наш истребитель, сделав круг, улетел за Мартхотский перевал.

За бруствером из мешков с камнями в скалистой круче была вырыта землянка. Здесь и находился Рыбин все эти месяцы. Помещение тесное и сырое. Днем Рыбин выносил постель – мешки, набитые сухими водорослями, и просушивал на солнце.

Войдя в землянку, Рыбин сел на ящик, набил табаком трубку и распорядился, чтобы принесли обед.

– Внна или водки? – спросил кладовщик, пожилой солдат с отсеченным ухом.

– Ни того, ни другого. Впрочем, принеси водки, натру ноги. Ломят.

– Переводить добро…

– Ладно, не рассуждай, неси.

После обеда Рыбин разделся и принялся растирать водкой ноги. Закончив процедуру, он лег на горячие камни у берега. В последнее время его мучил ревматизм. Суставы хрустели и сильно болели.

Несладкой была жизнь старшего лейтенанта Рыбина в эти месяцы. Промашка получилась у «ловчилы». Место, правда, получил такое, о котором мечтал, – начальником продовольственных складов. Но на Малой земле эта должность оказалась не теплым местечком, а горячим. Каждую ночь, когда караван судов приближался к Малой земле, гитлеровские батареи открывали по берегу огонь и стреляли до утра. В самый берег снаряды не попадали, так как прибрежные скалы создавали мертвое пространство, но осколки от рвущихся в море снарядов свистели над прибрежной полосой и уносили немало жизней. С полночи и до рассвета шла разгрузка мотоботов, отправка грузов на передовую. И все это время Рыбин руководил работами, бегал с участка на участок под визг снарядов. А во время апрельских боев гитлеровские катера пустили в берег несколько торпед. Их взрывы сотрясли всю Малую землю. Баррикады из камней и мешков с песком, ящики и бочки с продуктами разметало. Десятки солдат и матросов были убиты и ранены. Рыбина судьба берегла, его пока не задел ни один осколок. А вот ревматизм одолел его. И немудрено. Утром, закончив отправку грузов на передовую, Рыбин, кладовщики и грузчики снимали с себя сырую одежду. Отжимали ее, а сушить было негде. В сыром обмундировании спали в сырых и холодных землянках, выбитых в береговых скалах. Тяжелее всего приходилось во время штормов. Особенно зимой. Волны били в берег, брызги летели в землянки, кругом стояла водяная пелена. Даже днем на берегу костер не разведешь.

После апрельских боев на переформирование бригаду Громова отозвали в Геленджик. Рыбин рассчитывал, что Громов заберет его с собой. Но командующий корпусом распорядился иначе. Он назначил Рыбина на такую же должность в другую бригаду, которая осталась на Малой земле. Там начальник складов погиб при взрыве торпеды. Рыбина это огорчило. Но приказ есть приказ, и он, проклиная «теплое» местечко, опять остался на берегу. В мае и июне, когда наступили теплые дни, жить под скалами стало легче. Можно было и на солнышке обсушиться, прогреть косточки, покупаться в море. Теперь те, кто находился в штабах, даже завидовали ему.

Сегодня Рыбин лежал на солнце до тех пор, пока оно не зашло за скалы. Когда поднимался, кости в суставах хрустели.

«Так, пожалуй, немудрено и инвалидом стать, – подумал Рыбин. – Пойду-ка в госпиталь, посоветуюсь».

Он побрился, надел новое обмундирование и пошел вдоль берега.

Его принял хирург Кузьмичев. Осмотрел, выслушал и заключил:

– Ревматизм, батенька, это похуже иного ранения. Если бы рана, заштопал бы – и делу конец. А во фронтовых условиях что предпринять против ревматизма? Хотите, отправлю на лечение в Геленджик?

Рыбин задумался. Пока он будет лечиться, его должность займут. И он опять окажется в резерве. Нет уж, спасибо! Сейчас, когда пережито самое трудное, отправляться на Большую землю нет смысла. Он вдруг почувствовал, что Малая земля ему дорога, что не может он покинуть ее, расстаться с товарищами.

– Спасибо, доктор, но я не поеду. Хочу лечиться без отрыва от производства, так сказать.

– Без отрыва? – Кузьмичев усмехнулся, окинул взглядом статную фигуру старшего лейтенанта и сказал: – В таком случае батенька, лечитесь тем же способом, каким сейчас. Сделайте на берегу мелкую лагуну, чтобы вода не сообщалась морем. Как солнце нагреет ее, полежите в теплой морской воде минут двадцать. Потом вылезайте и -на горячие камни.

– Я всю ночь до рассвета не сплю, работа такая.

– Ну, значит, на рассвете, прежде чем лечь, сделайте на ноги компресс из водки. Порошки выпишу, получите в нашей аптеке.

– Так и буду делать, – заверил Рыбин и вынул из кармана плитку шоколада: – А это вам в знак благодарности.

Кузьмичев посмотрел на шоколад, сердито прикрикнул:

– Я же не девушка. Спрячьте ваш шоколад немедленно!

– Я думал… извините, – краснея, пробормотал Рыбин.

Лицо Кузьмичева расплылось в улыбке. Взяв старшего лейтенанта под руку, он доверительно сообщил:

– Подарите шоколад какой-нибудь девушке, их в госпитале много.

Взяв в аптеке порошки, Рыбин спустился к морю и не торопясь снова пошел берегом. Еще издали он увидел сидящую па камне светловолосую женщину в гимнастерке, с узкими погонами сержанта медицинской службы. На коленях лежал синий берет. Женщина сидела прямо, устремив взгляд на море. Подойдя ближе, Рыбин увидел на ее лице слезы.

– Что с вами? – спросил он. – Кто-то обидел?

Она подняла на него глаза и смущенно улыбнулась:

– Извините, вспомнилось…

Ее глаза, необыкновенно синие и глубокие, были окаймлены длинными темными ресницами.

«Ого, какие девушки в госпитале! А я и не знал», – подумал он, сожалея, что не наведывался раньше сюда. Впрочем, сожалеть нечего, эти месяцы было не до девушек.

– Может, я могу вам быть чем-то полезен? – спросил Рыбин, не в силах отвести взгляда от ее глаз.

– Едва ли, – грустно отозвалась она.

– А если я посижу с вами?

– Садитесь.

Она немного подвинулась, и он сел рядом.

– Вы давно на нашей Малой? – спросил он.

– Всего неделю.

– Тоскливо тут показалось, загоревали сразу…

– Не поэтому.

Она достала из кармана носовой платок и вытерла слезы.

– Значит, начальство обидело?

– Нет.

– А в чем же дело?

– Не все ли равно.

– Верно, – согласился он и вынул плитку шоколада. – Разрешите вам подарить. Я был в госпитале на приеме у врача. Врач оказался мужчиной. Он от такого подарка отказался, даже выругал меня. Шоколад посоветовал подарить кому-либо из госпитальных сестер. Возьмите.

Она кинула на него косой взгляд:

– Наверное, вы попали к Кузьмичеву?

Рыбин положил плитку шоколада ей на колени.

– На память от незнакомого офицера.

– Спасибо.

– А теперь давайте познакомимся, – он протянул руку: – Я Михаил Рыбин.

Она подала свою и сказала:

– Галя Глушецкая.

– Знакомая фамилия, – задумался он, сдвигая брови. – Вспомнил – в нашей бригаде командир роты разведчиков был Глушецкий. Звали его, кажется, Николай. Погиб геройски. О нем в газете писали.

– Это мой муж, – вздохнула Галя.

– Вот как?! – воскликнул Рыбин. – Я же хорошо его знал. Мы вместе были в резерве. Он говорил о вас. Мы были тогда недалеко от Сочи, в чудном местечке. Помню, советовал я ему не соглашаться идти в разведку, а проситься в гидрографическое управление. Научный же работник. В резерве пробыл бы месяц, а то и два. А на это время я предлагал ему выписать вас. Побыли бы вместе. Не послушал…

Галя молчала, наклонив голову.

– А вы как оказались здесь? – спросил Рыбин после недолгого молчания.

Галя рассказала, как получила известие о смерти мужа, как умер ребенок, решила пойти на фронт.

– Хотела в ту же бригаду, где служил Коля. Но не попала. Сначала попала в геленджикский госпиталь. Там попросилась на Малую землю. Но когда прибыла сюда, оказалось, что бригаду отправили на формирование. Так и осталась в береговом госпитале.

– Да, бригады тут нет, – подтвердил Рыбин. – И в Геленджике ее нет. Говорят, где-то под Крымской. Я в ней служил. Но меня после апрельских боев перевели в другую бригаду.

Встав, он протянул Гале руку и с сожалением произнес:

– Как жаль, что не могу дольше побыть с вами. Надо идти к начальству с докладом. Но я очень рад, что познакомился с женой погибшего товарища. И еще более рад буду, если смогу как-то утешить вас, развеять ваше одиночество. Знаете что – давайте завтра в это же время встретимся тут.

Много месяцев он не слышал женского голоса и сейчас словно пьянел, держа в своей руке мягкую руку женщины, ощущая теплоту ее ладони, нежность пальцев. Он не выпустил ее руку до тех пор, пока Галя не пообещала завтра прийти сюда.

Словно оправдываясь, она сказала:

– После дежурства я не знаю, куда девать свободное время. Почти всех раненых эвакуировали в Геленджик, поэтому у врачей и сестер свободного времени сейчас много. Все, правда, находят себе дело, а я еще не нашла.

– Не вжились во фронтовой быт, – улыбнулся Рыбин. – Так со многими бывает. До завтра.

Оставшись одна, Галя некоторое время смотрела, как шагал по берегу старший лейтенант. Он развеял ее невеселые думы. И она была благодарна ему за это.

На другой день Рыбин шел в госпиталь в самом веселом расположении духа. Всю ночь он принимал и отправлял грузы, как всегда – под обстрелом. К утру устал до невозможности, а когда добрался до землянки – не мог уснуть. Перед ним стояла Галя – светловолосая, с грустными синими глазами.

Еще издали Рыбин увидел Галю на том же камне. Скрывая улыбку и не ускоряя шага, подошел к ней и сказал:

– Очень рад вас видеть. Спасибо, что пришли.

Сегодня по щекам Гали не катились слезы. Она вскинула на него глаза, в которых было спокойствие.

В ее руках были кусочек белого шелка и иголка с цветной ниткой.

– Вышиваете?

– Да вот занялась… Один офицер принес парашют, на котором немцы подвешивают светящиеся бомбы. Девчата разрезали его на куски, один мне достался.

– Кому подарите?

– А никому. Себе.

– Подарите мне. А я подарю вот это.

Он вынул из кармана самодельный алюминиевый портсигар. На крышке выгравирован рисунок, изображающий гору Колдун, море, пикирующий самолет.

– А я не курю.

– Неважно. Будете держать в нем иголки, нитки и прочую мелочь.

– Разве что так, – согласилась Галя. – Спасибо. На платке я тоже вышью гору Колдун. Сегодня не успею, а завтра будет готов.

– Значит, и завтра встретимся.

– Может быть.

– Буду рад! Я не помню уже, когда последний раз так вот просто говорил с женщиной. А кто-то из великих говорил, что мужчины без женщин глупеют, а женщины без мужчин блекнут.

– Мне, выходит, предстоит поблекнуть, – улыбнулась Галя и с горечью добавила: – Что ж, такова вдовья судьба.

– Вам это не грозит, – успокоил Рыбин. – Для такой доли вы слишком красивы.

– Вы уж скажете.

– Я правду говорю, Галя. Понимаю – у вас горе. Но горюй не горюй, а жизнь продолжается. Придет время – зарубцуется рана. Кто-то другой займет место в вашем сердце.

– Едва ли… – произнесла Галя и наклонила голову, чтобы скрыть вдруг повлажневшие глаза. Тряхнув головой, она добавила: – Не надо об этом. Вы должны мне рассказать все, что знаете о Коле. Как он воевал? Как ходил в разведку? Познакомите меня с теми, кто знал Колю. У них тоже узнаю о нем. Ну, рассказывайте.

На какое-то мгновение Рыбин смутился. Не так уж он близок был с Глушецким, чтобы что-то мог важное знать о нем. Правда, старшина разведроты Безмас, приходя за продуктами, рассказывал немало интересных фронтовых эпизодов. Ну что ж, героем их он сделает Глушецкого.

– Почему вы молчите? Я ведь и пришла сюда за тем, чтобы послушать о муже.

– Надо припомнить, – потер лоб Рыбин, словно напрягая память. – В первый раз я встретился с ним в штабе бригады. Это было спустя дней десять после высадки десанта…

А про себя Рыбин подумал: «Такой оборот дела меня не устраивает. Да ладно уж, как-нибудь выкручусь».

Галя слушала отрешенно, все так же устремив взгляд на море. Когда Рыбин умолк, она встала и подала ему руку:

– Спасибо. До завтра.

И пошла, опустив голову, задумчивая и грустная. Рыбин проводил ее глазами, ожесточенно пнул ногою камень и подвел итог:

– Да-а, меня бы так любили…

Целую неделю Рыбин встречался с Галей у заветного камня. За последние дни она немного оживилась, однажды даже засмеялась.

В воскресенье они не виделись, а в понедельник Галя сообщила, что дежурила сутки за девушек, которые уходили на смотр художественной самодеятельности, а теперь она сутки свободна.

– Знаете что, Галя, пойдемте ко мне, – предложил Рыбин. – Посмотрите, как я живу. А потом я провожу вас. Получится хорошая прогулка по морскому берегу.

Галя согласилась.

К землянке подошли, когда солнце уже село за гору Колдун. Рыбин зажег лампу-гильзу. Галя присела на краешек койки.

– Вот моя берлога, – сказал он. – Сейчас в ней сносно. А зимой – не приведи господи. Задуют норд-осты, брызги от волн летят ко мне. Печурку затопишь, а ветер дым задувает в землянку. Хорошо, что все это позади…

Стены землянки были завешаны плащ-палатками. На них булавками пришпилены цветные картинки, вырезанные из журналов. Над кроватью – полевая сумка, кинжал. Столик, сложенный из ящиков, тоже застелен плащ-палаткой. На столе стопка тетрадей, чернильница.

– Уютно, – заключила Галя. – Постель мягкая, с периной.

– Морская трава. Сам насушил, – похвастался Рыбин, садясь рядом, так как койка была единственным предметом в землянке, на котором можно было сидеть.

Он нерешительно обнял ее за талию. Она не отодвинулась и не отстранила его руку. Убрал ее сам.

– Между прочим, – заметил он, вставая, – на ужин ты опоздала. А раз так, то поужинаем вместе.

– Не откажусь. Я проголодалась.

Рыбин вышел из землянки и вскоре вернулся, держа в руках две банки консервов, хлеб и бутылку вина. Вскрыл консервы, нарезал хлеб.

– Консервы под названием «второй фронт», – пошутил он. – Американская колбаса и тушенка. Вино еще довоенное, местное.

– Мне немножко. Я не мастерица пить.

– Пью за тебя, за то, чтобы твои глаза излучали радость!

– Спасибо…

Рыбин налег на закуску. Галя дважды подносила кружку ко рту и ставила обратно на стол. Но потом решительно выпила залпом.

– Ой, – ахнула она.

– Закусывай, закусывай. – Рыбин придвинул к ней банку с тушенкой.

Через несколько минут Галя, посмеиваясь, говорила:

– Ой, голова кружится…

Рыбин обнял ее, привлек к себе и пытался поцеловат.ь в губы, но она отвернула голову – и поцелуй пришелся в щеку.

Хмель сразу вылетел из ее головы. Она резко встала, отбросила его руку. Хотела выйти из землянки, но он загородил дорогу.

– Прости, Галя, – дрогнувшим голосом сказал он и протянул к ней руки: – Я люблю тебя, люблю по-настоящему. Поверь…

Она молчала, смотря мимо Рыбина.

– Прости, – еще раз сказал он, – больше это не повторится.

– Не ожидала я этого от вас, – уже спокойно сказала Галя. – Мне пора идти. До свидания.

Он уступил ей дорогу. Но только она шагнула к выходу, как совсем близко разорвался снаряд. Рыбин быстрым движением оттолкнул ее и выглянул из землянки. Стоявший поблизости кладовщик сказал:

– Караван идет.

Рыбин повернулся к Гале:

– Нельзя идти сейчас. Немцы начали обстрел берега. Останьтесь, умоляю вас.

– И долго мне придется ждать? – встревожилась Галя.

– Часов до трех ночи.

– А вдруг меня хватятся в госпитале? Что подумают?

– Не знаю, что подумают, – сказал Рыбин, – но идти сейчас нельзя.

Галя задумалась.

– Я не могу тебя проводить, мне надо заниматься разгрузкой мотоботов, которые сейчас будут подходить к берегу. Подожди. Прекратится обстрел, и ты спокойно уйдешь. Приляг пока на койку, если устала.

Не отвечая, Галя подошла к выходу. Она увидела черные точки в море, около которых вскипали фонтаны воды. Неожиданно море осветилось. Это разорвался снаряд со светящейся ракетой, повисшей на парашюте. Сначала снаряды рвались далеко, потом, по мере приближения мотоботов к берегу, немцы перенесли огонь своих батарей к месту выгрузки. Осколки завизжали совсем близко.

Галя в испуге отпрянула. Нет, она не героиня, чтобы рисковать. Придется переждать. Но что подумают в госпитале? Ведь знают, что пошла к Рыбину. Пойдут сплетни. Ах, как нехорошо все получилось.

– Я остаюсь, – сказала она, садясь на койку.

– Вот и хорошо, – обрадованно воскликнул Рыбин. – А я побежал. Не скучай.

Оставшись одна, Галя несколько минут сидела неподвижно, прислушиваясь к тому, что делалось на берегу, и вздрагивая при каждом близком разрыве снаряда. Потом, преодолевая боязнь, выглянула из землянки.

Несколько мотоботов приткнулись к берегу, и с них снимали грузы. Снаряды рвались часто, и осколки беспрерывно свистели и шуршали в воздухе.

Галя услышала голос Рыбина. Он командовал:

– Этот груз несите в то укрытие! Мотоботчики, чего рты пораскрывали! Помогайте! На этот мотобот грузите раненых! А вы чего прохлаждаетесь? Быстрее отходите!

Голос у Рыбина был зычный и слышался далеко. Галя подумала: «А он смелый человек. Сколько ночей – и все под обстрелом. А начальство, наверное, ругает его. Ведь интендантов все ругают».

Два мотобота отошли, нагруженные ранеными, к берегу подходили другие.

Один осколок с визгом пронесся совсем близко от Гали, и она укрылась в землянке. Села на койку, раздумывая – идти или не идти. Только сейчас она вспомнила, что раненых грузят на мотоботы санитары из ее госпиталя. С ними и она может вернуться. Она почувствовала стыд за то, что проявила малодушие. Ведь санитары рискуют, как все, кто работает сейчас на берегу.

Но уйти из землянки она все же не решалась. Подумала: «Неудобно уйти, не простившись с Рыбиным».

Время двигалось медленно. Она прилегла на койку, но тут же встала и опять подошла к выходу из землянки.

Последний мотобот, тарахтя мотором, медленно отошел от берега. Мимо Гали прошли санитары с пустыми носилками, она хотела присоединиться к ним, но вдруг ей подумалось, что кто-то из санитаров с ехидцей спросит: «А ты что тут делала?» Нет, уж лучше пойдет одна, дождется Рыбина, скажет ему «прощайте» и пойдет.

Справа послышался голос Рыбина. Он кому-то говорил:

– Боеприпасы укройте в ту нишу. Мешки с мукой оттащите от берега, если поднимется ветерок, накат воды усилится и может подмочить муку…

Он шел медленно, прихрамывая. Подойдя к землянке и увидев Галю, Рыбин ворчливо сказал:

– Надо же…

Галя отступила в глубь землянки, недоумевая, почему он это сказал и в таком тоне. Рыбин тяжело опустился на койку, и Галя увидела кровь на его правой щеке.

– Надо же именно сегодня зацепить меня, – сказал он, пытаясь снять сапог. – Щеку царапнуло и в ногу вдарило. Перевяжи, пожалуйста. Бинты вон в том ящике. Не могу сапог снять, помоги.

Галя стянула сапог, отвернула окровавленную штанину. Осколок впился в икру, она нащупала его пальцем.

– Надо в госпиталь, – сказала она. – Сейчас перевяжу, а потом пойдем вместе.

– Не было печали… Видишь, какой я невезучий.

Закончив перевязку, Галя сказала:

– Сапог на эту ногу не натянуть. Надо ботинок. Найдется У вас?

– У интенданта да не найдется. Только, Галя, я с тобой сейчас не пойду.

– Это еще почему? Вы раненый, и теперь командую я.

– Надо доложить заместителю командира бригады по тылу, какой груз принял сегодня и о своем ранении. Притопаю утром.

– В таком случае прощайте.

Он остановил ее жестом:

– Прошу тебя, не сердись, – с запинкой начал он и посмотрел ей в глаза.

– Ладно уж, – улыбнулась Галя. – Только ни слова о любви.

– Откушу себе язык, если позволю.

Было еще темно, когда Галя вернулась в госпиталь. Бесшумно проскользнула в землянку, где жили еще шесть девушек, разделась и легла на свой топчан.

На рассвете Рыбин добрался до госпиталя, опираясь на две суковатые палки. Одна нога была в сапоге, а другая в ботинке.

Кузьмичев вынул осколок, забинтовал ногу, а на щеку, где рана оказалась неглубокой, наложил пластырь.

Хирург предложил ему остаться в госпитале до излечения.

– Можно и в Геленджик. Там хорошо отдохнете.

Рыбин отрицательно покачал головой. Заманчиво, конечно, пожить в Геленджике, где не слышно выстрелов, зеленеют деревья. Там не надо ходить согнувшись по траншее, но… Малая земля, истерзанная, обгорелая, стала за эти месяцы дорога, не оторвешь от сердца. Как же покидать ее, многострадальную, не дождавшись, когда она соединится с Большой? Он понимал, что прошел на Малой земле хорошую школу, чувствовал, что стал иным. Теперь ему стыдно было вспоминать, как раньше искал должность потеплее и подальше от передовой. Он давно решил, что после освобождения Новороссийска будет просить командование освободить его от обязанностей начальника продовольственных складов и назначить командиром стрелковой роты… Нет, не хочет он в Геленджик!

И в береговом госпитале он не станет отлеживаться.

– От моей землянки до вас не так уж далеко, – ответил он Кузьмичеву. – Буду ходить на перевязки. – И добавил с улыбкой: – Не мешает и вам прогуляться ко мне. Угощу хорошим вином.

– Ах ты, щучий сын, – покачал головой, но с добродушными нотками в голосе сказал Кузьмичев. – Знаешь, чем прельстить. Ты, наверное, и наших девушек завлекаешь вином и шоколадом. Признайся.

– Недосуг было… – в смущении ответил Рыбин.

Выйдя из госпиталя, Рыбин постоял на ступеньках и пошел к тому камню, где познакомился с Галей.

Он просидел на нем до полудня, надеясь, что Галя появится. После обеда его увидел Кузьмичев и крикнул:

– Чего сидишь? Не можешь идти?

– Могу, – быстро отозвался Рыбин, вставая. – Просто так присел.

Опираясь на палки, он медленно двинулся вдоль берега.

Добравшись до землянки, устало опустился на койку и несколько минут лежал неподвижно. Рана на ноге ныла, и это беспокоило – неужели придется ложиться в госпиталь? Но вскоре боль затихла – и Рыбин поднялся с койки.

«Как же теперь лечить ревматизм?» – задумался он и решил завтра посоветоваться с хирургом.

Вошел кладовщик и протянул Рыбину письмо. Рыбин посмотрел на адрес. Писала жена. Читать письмо не хотелось, он знал, о чем она пишет. Вынув кисет, медленно стал крутить цигарку.

Покурив, он все-таки развернул конверт. Так и есть – опять жена укоряет его за то, что не прислал ни одной продовольственной посылки, хотя в его распоряжении продукты. Ни одной теплой строчки, только претензии и обиды.

«Эх, жена, жена», – с горечью вздохнул Рыбин, комкая письмо.

Еще перед войной у него установились довольно холодные отношения с женой. Рыбин был в то время командиром стрелкового взвода. Летом полк уехал в лагеря, и Рыбин вырывался домой только в воскресные дни. Но однажды его вызвали в штаб дивизии среди недели. Вечером пошел на квартиру. Жены дома не оказалось. Появилась она в полночь, и нe одна, а в сопровождении мужчины в штатском. Рыбин услышал, как она сказала в прихожей: «Не стесняйся, Алеша, чувствуй себя как дома. Мы одни». Рыбин открыл дверь и сдержанно произнес: «Нет, вы не одни». Жена побледнела, а ее приятель поспешил к выходу. Он исчез так быстро, что Рыбин не успел запомнить его лица. Жена приняла обиженный вид, уверяя, что это просто знакомый, которому обещала дать книгу. Рыбин видел, что она лжет, но сделал вид, что верит ей. Мир был восстановлен. А на сердце остался горький осадок.

Утром Рыбин пошел в госпиталь, чтобы повидать Галю. И вообще он решил, что должен видеть ее каждый день.

3

Новосельцев сидел на веранде, затянутой диким виноградом, и смотрел на бухту, посеребренную лунным светом. Чуть заметно, как светлячки, вспыхивали «мигалки», указывая путь кораблям.

Рядом с ним лежала толстая книга. Но он так и не открыл ее, хотя весь вечер просидел в беседке, имея благое намерение заняться чтением. Да и до книги ли, если сегодня впервые за сто дней осады корабли уходили к берегу Малой земли без него. Еще вчера ночью он был в бою, а утром его увезли с катера на машине «скорой помощи». Снаряд разорвался на палубе. Новосельцева сбросило с мостика. Он сильно ударился лицом, ему выбило передние зубы. У Новосельцева, однако, хватило сил довести корабль до базы и ошвартовать. Но как только он сошел на пирс – упал без сознания.

И вот теперь он в госпитале.

Днем к нему приходил Корягин. Командир дивизиона сначала переговорил с врачом.

Врач заявил:

– Полное нервное истощение. Не спать сто ночей подряд да еще каких ночей! Этак, знаете ли… А тут еще контузия, небольшая, но все-таки контузия. Думаю, что месяц, а может, больше придется ему провести у нас.

Войдя в палату, где находился Новосельцев, Корягин обнял его и, хмуря брови, притворно сердито произнес:

– Слушай, старший лейтенант, мое приказание. До полного излечения запрещаю думать и разговаривать о военных делах. Читай книги, которые успокаивают нервную систему.

– Таких нет.

– Есть, Виктор, есть, – усмехнулся Корягин. – Есть такие, что, как прочтешь страницу, в сон клонит. А тебе надо спать и спать. Сон лечит нервы. Завтра принесу тебе гитару. Забавляй госпитальных девчат, ухаживай за ними, но не очень. Не забывай кое о ком.

– Понятно, – улыбнулся Новосельцев.

Корягин пытался шутить, но удавалось это ему не очень хорошо: давила усталость. Новосельцев это видел и понимал, что Корягину сейчас не до шуток.

– Приказ ваш, товарищ капитан-лейтенант, выполню, постараюсь войти в норму досрочно, – сказал Виктор. – Передайте привет друзьям.

Корягин потер виски, тряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли, встал и протянул руку.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Дисциплина нужна и в лечении.

После ухода Корягина Новосельцев взял в библиотеке наугад книгу, вышел на веранду, но так и не раскрыл ее, все глядел на бухту.

Не думать о боевых делах… Легко сказать. А о чем же думать? О довоенной жизни? Но она как-то стушевалась за эти два года, отошла в далекое прошлое. Да и ничего существенного в его довоенной жизни не было, она только начиналась.

Трубку у Новосельцева отобрал врач и разрешил курить только легкий табак. Достав кисет, он скрутил цигарку и закурил.

– Ага, вот ты где! – женский голос прозвучал весело и звонко.

В беседку вошла Лина, вдова лейтенанта Крутова.

– Я сразу догадалась, где ты, – сказала она, уже более сдержанно. – Захожу в палату, а тебя нет. А ведь час уже поздний. Ты что же нарушаешь распорядок? Бросай папиросу, и пойдем. Тебе надо принять теплую морскую ванну, во-вторых, укол, в-третьих, порошок.

Новосельцев протянул ей руку.

– Посиди, Линочка, минутку.

– Минутку можно, – согласилась она.

– Как живешь, Лина?

Она вздохнула:

– Живу потому, что жить надо. Зачем, Витя, спрашиваешь? В работе только и забываюсь. Во время апрельских боев очень много раненых было, дни и ночи проводила в операционной. Столько страданий видела, что свое горе как-то забывалось. А сейчас затишье, работы меньше, и опять тоска. Теперь девчат некоторых подменяю: которой на свидание надо, а тут дежурство, ну я и остаюсь вместо нее. С людьми горе легче переносить…

Новосельцеву хотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, но нужные слова не приходили, да и понимал он, что словами тут не поможешь.

Он встал, положил ей на плечо руку и сказал:

– Пойдем, Линочка. Делай уколы, давай пилюли.

Всю ночь Новосельцев не мог заснуть. Ворочался, вставал, курил, снова ложился. Он думал о своих боевых друзьях: что они, как там сейчас в море. Он готов был сию же минуту бежать из госпиталя туда, к ним. Потом ему вспомнился лейтенант Букреев, которого ему прислали помощником и от которого он постарался избавиться. Сейчас ему казалось, что сделал это зря. Букреев теперь помощник на тральщике и считается храбрым моряком.

Уже под утро подумал: «Не сплю оттого, что просто не привык по ночам спать. Ничего, привыкну… После войны, если останусь жив…»

Он вспомнил совет Корягина. Включил свет, раскрыл книгу.

На рассвете, выйдя из палаты, Новосельцев увидел входящие в бухту мотоботы, сейнеры, сторожевые катера и облегченно вздохнул: благополучно вернулись ребята от берега Малой земли. И вдруг он почувствовал, как нестерпимо хочется ему спать.

Вернувшись в палату, лег и крепко заснул.

Проснулся в полдень. Но без ощущения свежести. Надев халат, Новосельцев вышел из палаты в аллею.

Ходил до тех пор, пока его не вызвали к врачу.

После обеда, прихватив с собой книгу, отправился в беседку. И только принялся читать, как услышал знакомый басок:

– Эгей, Новосельцев, где ты, отзовись!

– Здесь я! Сюда, товарищ замполит!

Бородихин подошел к нему, хлопнул по плечу, отступил на шаг.

– А ну-ка, дай рассмотрю, какой ты есть кандидат партии? Нос заострился, глаза запали, но глаза ничего, можно сказать, даже веселые… Виноват я перед тобой. Следовало раньше дать тебе отдых. Теперь остается одно – лечиться и лечиться. Между нами говоря, – понизил он голос, – чувствую что скоро рванем вперед. А пока стоим на месте, обеспечиваем только Малую землю – обойдемся без тебя. Когда пойдем вперед – без тебя не обойтись. К тому времени ты обязан быть в строю.

– А скоро – вперед?

– Не раньше, чем через месяц. Поэтому укладывайся в месяц, лечись на полную катушку, выполняй все предписания. Уразумел?

Виктор кивнул головой.

Бородихин вдруг спохватился:

– Ой, что это я болтаю с тобой о том, о чем не положено с больным! Все, больше ни слова.

– Скажите хоть, кто командует моим катером?

– На этот вопрос отвечу. Никто. Катер приказано поставить на ремонт. Механик говорит, что недели две-три придется повозиться.

– А кто командует конвоем?

– Хватит, не скажу. А вот это тебя должно обрадовать, – он вынул из кармана письмо, сложенное треугольником. – Это не во вред здоровью. Рулевой мотобота утром передал мне, говорит, что от одной дивчины с Малой земли.

– Так что же вы молчали до сих пор? – вскричал Новосельцев, торопливо разворачивая письмо.

– Читай, а я пока покурю.

Виктор торопливо читал, чувствуя на себе взгляд замполита.

– Не во вред здоровью? – усмехнулся Бородихин.

– Не во вред, наоборот!

– От Тани?

– От нее.

Новосельцев спрятал письмо в карман халата, весело блеснул глазами:

– Новость хорошую сообщила Таня. Помните, я говорил как-то о своем друге Николае Глушецком? Рано похоронили, оказывается! Таня пишет, что он жив, только тяжело ранен, эвакуирован на Большую землю.

– Как же, помню. Но в нашем госпитале его нет, вероятно, увезли дальше. А что еще пишет?

– На Малой земле снайперы действуют вовсю! Каждый день десятки гитлеровцев отправляют на тот свет! И еще пишет, что во всех частях проводятся смотры художественной самодеятельности.

– Под огнем, – покачал головой замполит. – Ну и братва там!

– Он помолчал немного, потом спросил: – Напишешь ей, что лежишь в госпитале?

– А стоит ли?

– Пожалуй, не стоит. Не надо расстраивать. Ей и без того несладко. А может быть, тебе хочется, чтобы она приехала проведать тебя? Это можно устроить.

– Пока не надо, – торопливо отозвался Новосельцев. – А вообще подумаю.

Глянув на часы, замполит поднялся.

– Засиделся… Сегодня же у меня семинар агитаторов. Всех благ тебе. Бывай.

Когда он ушел, Новосельцев снова вынул письмо. Таня писала о том, что очень и очень любит его, тоскует. Хотя бы скорее стали они мужем и женой.

За два года войны он впервые получил от нее такое письмо. Не то что раньше: «Сейчас война, не до любви». Значит, что-то произошло, если случилась такая перемена в ее убеждениях. Виктор был склонен видеть причину в том, что Тане невыносимо тяжело на Малой земле, где даже закаленным матросам подчас невмоготу.

«Родная моя Танюша, – думал он, – что тебе приходится переносить. Как я буду беречь тебя!»

Выйдя из беседки, он побежал разыскивать бумагу и чернила, чтобы написать ответное письмо.

Ночь опять была бессонной. Виктор вставал, зажигал свет, читал и в который раз садился за письмо.

Под утро заснул. Когда проснулся, сразу взялся перечитывать то, что написал ночью. Остался доволен. Смастерил конверт, запечатал и надписал: «Малая земля, лично снайперу Татьяне Левидовой». А сверху приписал: «Срочно».

Насвистывая, он подошел к зеркалу, причесался. Подмигнул себе, улыбнулся и тут же испуганно закрыл рот: какая уж тут улыбка без зубов.

«Ну и вид, – огорчился Виктор, – на люди стыдно показаться, а если покажешься, то рта не раскрывай. Тоже мне жених!»

Он отправился разыскивать зубного врача.

К концу дня пришел Школьников. Он принес с собой гитару.

– Вручаю тебе подругу моряка, – весело сказал он, протягивая ее Виктору. – Замполит поручил передать тебе и велел играть не менее часу каждый день и петь.

– Вот только с пением вряд ли что получится, – возразил Виктор.

– Это почему же?

Новосельцев приподнял верхнюю губу.

– Ах да, – спохватился Школьников, – у тебя ж зубы выбиты. Не беда. Пока и так можно, потом вставят металлические.

– Мне красивые надо, золотые…

– Золотые – это уже после войны, а пока и так хорош будешь, тебе ведь не жениться, не на свидание идти.

– В том-то и дело, что жениться, – вздохнул Новосельцев.

Школьников разинул рот и какое-то мгновение не мог выговорить ни слова.

– Жениться? Когда же успел найти невесту? Здесь, в госпитале? Что-то быстро. Впрочем, ты же катерник – мастер быстрого хода.

– Напрасно остришь, Володя.

– А кто такая?

– Таня.

– Это та девушка-снайпер, которая тебя два года за нос водила. Значит, дала согласие?

– Как возьмем Новороссийск, так и поженимся.

– И будете вместе?

– А вот это неизвестно.

По лицу Школьникова скользнула тень.

– А я вот не пойму – женат я или холостой. Помнишь, занимал у тебя деньги на подарок для Маргариты? Сопровождал тогда транспорт до Батуми. Как ошвартовался, так к ней. Встретила приветливо. И мамаша ее тоже. Но теплоты никакой. Не чувствовал я себя мужем. Предлагал аттестат. Отказалась. А живут бедно. Комнатушка малюсенькая. Провожали меня до пирса. Могла бы хоть при расставании поцеловать. Не поцеловала. Ну, скажи, что это за жена?

Новосельцев пожал плечами.

– Не пойму я вас.

– Я и сам не пойму, – махнул рукой Школьников.

Некоторое время оба молчали. Новосельцев взял в руки гитару, тронул струны, но тут же отложил ее.

– У кого это я видел часы с золотой цепочкой, – нарушил молчание Школьников. – Надо припомнить. В военное время такая роскошь ни к чему.

– Может, у Уздякова, – высказал предположение Новосельцев.

Школьников криво усмехнулся и махнул рукой.

– Был Уздяков и весь вышел.

Новосельцев удивленно посмотрел на него.

– Как это – вышел?

– Арестовали его. Проштрафился.

– Вот это новость! – ахнул Новосельцев. – Что же натворил?

– Всему виной одна блондинка. Уздяков к ней со всей душой, а она оказалась шпионкой. На допросе призналась, что Уздяков выбалтывал ей секретные сведения… Штрафной роты не миновать, – заключил Школьников.

Несколько мгновений оба молчали, потом Школьников помимо воли зевнул и бросил смущенный взгляд на Новосельцева:

– Недоспал малость…

Новосельцев посмотрел на него и решительно заявил:

– Топай на корабль, Володя. Не ровен час, окажешься в этом госпитале.

Только сейчас он увидел, как осунулся Школьников. Китель висел на нем мешком, нос заострился, тонкие губы стали еще тоньше.

– Да надо вздремнуть перед рейсом, – Школьников поднялся.

– Постой, Володя, – вдруг спохватился Новосельцев, доставая из кармана письмо. – Кому-нибудь из почтальонов Малой земли вручи. Пусть лично доставит адресату.

Школьников взял письмо и простился.

Новосельцев тоже вышел из беседки.

4

Таня так и не покинула Малую землю. Сначала она собиралась уехать сразу после слета снайперов в бригаде. Потом Вася Рубашкин уговорил ее остаться на смотр художественной самодеятельности, где он читал свои стихи. А после смотра ее послали на слет снайперов всей Малой земли. Там Таня познакомилась с асами снайперского дела – Дмитрием Кучменко из 255-й бригады, Владимиром Дмитренко из 8-й гвардейской и не жалела, что осталась.

В летние месяцы на Малой земле установилось затишье. Относительное, конечно. По-прежнему днем и ночью противник обстреливал ее из орудий и минометов, по-прежнему стрекотали пулеметы и автоматы, пули свистели по всему плацдарму. Но к этому малоземельны привыкли, это считалось обыкновенными боевыми буднями. Десантники основательно зарылись в каменистую землю, и вражеские снаряды и мины не причиняли больших потерь.

В это летнее затишье особенно активно работали снайперы.

Таня на рассвете уходила на свою огневую позицию и возвращалась, когда темнело. Вася Рубашкин теперь охотился самостоятельно. Встречались они за ужином. Не каждый день был удачным для снайперских засад. Гитлеровцы были осторожны. Иногда за весь день снайперы не делали ни одного выстрела. Таня стала чаще менять позиции.

Гитлеровцы тоже выставили своих снайперов. Васе Рубашкину пришлось вступить с одним в поединок. Вася перехитрил. В тот вечер он вернулся радостно возбужденный.

– Можешь меня поцеловать! – объявил он Тане, войдя в блиндаж.

– По какому случаю?

– Поцелуй, потом скажу.

– Ну что ж, изволь.

Вася вспыхнул и растерянно заморгал.

– Ну говори же. Случилось что-то необычайное? – спросила Таня, с усмешкой поглядывая на него.

– Ухлопал фашистского снайпера. Он первый стрелял по мне, но промахнулся. А я дернулся, как будто подбитый. Он и высунулся.

– Ах, какой же ты молодец! – похвалила Таня и как маленького погладила его по голове.

Вася покорно наклонил голову.

Отношения у них сложились после ее возвращения из госпиталя дружеские, можно сказать, братские. Причем Вася оказался на положении младшего. А Таня на правах старшей сестры. Она проявляла к нему ласковую снисходительность и покровительство. Вася не возражал против такого неравенства.

Не докучал ухаживанием и майор. Он был с ней вежлив, предупредителен. И еще заметила Таня, что старался не оставаться с ней наедине. В блиндаж заходил всегда с парторгом.

И Таня рассудила: почему бы не остаться ей на Малой земле до того дня, когда та соединится с Большой? Тем радостнее будет встреча с Виктором. Она написала ему письмо и передала с почтальоном бригады, который каждую ночь ездил в Геленджик. Ответное письмо пришло удивительно быстро. Виктор одобрил ее решение. О том, что находится в госпитале, он не решился ей сообщить, а писал, что каждую ночь сопровождает транспорты на Малую землю, чувствует себя хорошо, правда, немножко устал, но на то и война.

Письмо Виктора она положила в левый карман гимнастерки и все время носила его с собой, даже когда шла в засаду.

Однажды Таня занозила указательный палец правой руки. Палец распух. Батальонный врач прочистил ранку и забинтовал. С такой травмой метко не выстрелишь.

Утром она проводила Васю в засаду и, вернувшись в блиндаж, стала раздумывать, что делать весь день. Потом пошла к парторгу, взяла журнал и читала до сумерек. На второй день она тоже не пошла в засаду. Когда в блиндаж зашел Гармаш, она обрадовалась, хотя и недолюбливала его.

– Скучаешь? – щурясь, спросил Гармаш и сел на Васину койку.

– Конечно, – призналась Таня.

– Может, тебя записать в команду по сбору зелени? Комбат приказал выделить несколько человек для сбора виноградных листьев, крапивы, щавеля. По ту сторону Колдуна, говорят еще есть зелень. Как бы цинги не было… Надо больше овощей. А где их тут возьмешь?

– Это он правильно…

– А я что говорю? Наш комбат солдатам родной отец. Вот это велел передать тебе. – Гармаш достал из кармана головку чеснока. – Привезли ему из Геленджика. Командир хозвзвода там был и с большим трудом достал. Не вздумай отказываться. Не ради твоих прекрасных глаз дает, а для лечения.

Таня взяла чеснок и сказала:

– Спасибо.

– А у тебя красивые зубы, – похвалил Гармаш. – Если они выпадут, комбат с ума сойдет. Послушай мой совет: сидишь в засаде среди кустов – ешь всякую зелень. Говорят, заячья капуста в камнях растет.

Таня рассмеялась.

– Ой, представляю: ползает снайпер среди кустов и пасется, как зайчик. Смешно.

– Смешно, да не очень.

– Ладно, Гриша, воспользуюсь твоим советом.

Гармаш оглядел блиндаж, почему-то покачал головой.

– Сразу определишь, что тут живет женщина, – заметил он. – Как мужчина ни старается, а такого уюта в своей землянке не создаст. Жаль, что в нашем батальоне мало девчат. Надоедает разговаривать с нашим братом солдатом, хочется услышать девичий голос.

– Потому и ко мне пришел?

– Угадала.

Гармаш ушел, а Таня решила сходить в береговой госпиталь. И не столько из-за пальца, сколько из желания увидеть Кузьмичева.

Доложив начальнику штаба о своей отлучке, Таня вскинула на плечо винтовку и пошла. Опустившись с пригорка, стала прикидывать, каким путем скорее дойти. Если по берегу, то это дальше почти вдвое – надо огибать весь мыс. Можно прямо через траншеи. Этот путь короче, но все время нужно пробираться нагнувшись, а кое-где и делать перебежки.

Таня выбрала второй путь.

По траншее дошла до Долины смерти и огляделась. Здесь Таня еще ни разу не была, но наслышана об этом месте предостаточно. Неспроста так оно названо. Долина небольшая, посредине протекает заилившаяся речка, через речку перекинуто бревно. Где-то на высотке находился вражеский снайпер и снимал всех, кто рисковал пробежать долину днем. А ночью долина простреливалась пулеметным огнем, Оборону на этом участке держали попеременно то 8-я гвардейская бригада, то восемьдесят третья. Ни одной из них не удалось отнять у немцев высоты, откуда те просматривали долину. А ходить через нее приходилось часто, так как она располагалась между штабом бригады и батальоном.

Смельчаки преодолевали Долину смерти и днем. Для этого надо было незаметно доползти до речки, потом стремительно перебежать по бревну. Тогда вражеский снайпер не успевал выстрелить. Но если сорвешься со скользкого бревна, окажешься в воде. Упадешь по правую сторону бревна, тут тебя найдет пуля снайпера. Упал слева – сиди в холодной воде до темноты и не шевелись, иначе тот же снайпер засечет тебя.

Таня сняла с плеча винтовку. Винтовка хороший балансир. Переползая от бугра к бугру, от куста к кусту, она незаметно подобралась к берегу. Несколько секунд лежала, чтобы отдышаться, потом вскочила на бревно. Пролетела по нему с быстротой, удивившей ее самое. Перебежав, упала. В тот же миг над ней свистнула пуля.

Оказавшись в безопасном месте, Таня села и облегченно вздохнула. Она посмотрела на высоту, откуда стрелял снайпер. Стрелка, конечно, не увидела, только кусты держидерева и кизила. Хорошо замаскировался.

«А что, если подкараулить его тут? Как только кто-нибудь из наших побежит по бревну, снайпер выстрелит, обнаружит себя и тут же получит встречную пулю. Так и сделаю, как только палец заживет».

Спрыгнув в траншею и пройдя по ней несколько шагов, Таня натолкнулась на пожилого, с пышными усами солдата. Он сидел на дне траншеи и спокойно покуривал трубку.

– Эй, стрекоза, садись! – остановил он ее. – Не спеши. Через пять минут начнется обстрел. Я их расписание точно изучил. Поэтому пережди.

Действительно, вскоре вокруг стали рваться снаряды. Таня присела рядом с солдатом.

– Ты, дочка, не вздумай поверх траншей ходить, – наставлял солдат. – А то иной спешит, выскочит из траншеи и напрямую чешет. Мало того, что его подстрелят немцы, может на собственной мине подорваться. Их тут полно кругом: перед окопами, позади окопов, до самого берега моря. Я-то уж знаю, Сам их закладывал.

Выбив трубку, он в задумчивости проговорил:

– Понарыли – не приведи господи. А после войны засыпать придется. Опять кому-то трудиться. Ежели бы весь труд этот сложить… – Сапер поднялся: – Теперь иди. В семь вечера опять обстреляют. Учти.

…Вот и море, тихое и синее-синее.

Таня сняла сапоги, портянки и забрела по колено в воду. Так и стояла, закинув руки за голову и улыбаясь, пока разрывы снарядов где-то наверху не заставили ее выскочить из воды. Таня села на прибрежные камни и стала обуваться. Солнце уже клонилось к горизонту, надо было спешить.

В госпитале Таню ждала неудача. Ей сказали, что Кузьмичева срочно вызвали в Геленджик.

Спускаясь вниз, Таня увидела у нижней ступеньки молодую женщину в белом халате. Удивительно знакомое лицо. И Таня вдруг вспомнила – это же Галя, жена Николая Глушецкого! Как она оказалась тут?

Таня окликнула ее.

Галя подняла голову.

– Какая встреча! – Она кинулась ей навстречу и обняла.

Они спустились к берегу. Усевшись на камне, Таня нетерпеливо спросила:

– Как ты оказалась на Малой земле?

– Как все…

Она рассказала, что спустя несколько недель после получения известия о смерти Николая заболел и умер сын. Тогда она пошла в военкомат и попросила направить ее на фронт, в ту часть, где служил Николай.

– Но ведь Николай жив! – воскликнула Таня.

Галя отшатнулась от нее.

– Ты, ты… – она не могла выговорить больше ни слова.

Таня рассказала о том, что сообщил ей хирург Кузьмичев.

– Ранения у него тяжелые. Наверное, он все еще лежит в госпитале, – заключила она.

Галя смотрела перед собой широко раскрытыми глазами и не могла произнести ни слова. Потом разрыдалась.

Таня обняла ее за плечи.

– Ну, чего ты, право… Зачем же плакать, ведь я тебе хорошую весть принесла. Ну, хватит…

Губы у Гали вздрагивали.

– Это я от радости.

– А разве Кузьмичев ничего не говорил тебе?

Галя отрицательно качнула головой.

– Он, наверное, и фамилии моей не знает.

– Кузьмичев сказал, что Коля будет жить. Уж он-то знает.

Глаза у Гали сияли, щеки зарделись. Она обвила руками шею Тани и принялась ее целовать в губы, щеки, глаза.

– Какую радость ты принесла…

Теперь слезы показались на глазах у Тани. Ей живо представилось, как переживала Галя, получив известие о гибели мужа, как горевала, когда умер сын, вспомнилась ей смерть своих родителей в Севастополе – и все это сжало сердце, наполнило его болью.

Галю окликнули.

– Иду, – отозвалась она и огорченно вздохнула: – Пора заступать на дежурство. А так не хочется расставаться с тобой.

– Еще встретимся, – заверила Таня. – Я обязательно приду к тебе, и тогда наговоримся вволю.

Таня заторопилась. Надо успеть до наступления темноты миновать склады. Как стемнеет, начнется артиллерийский и минометный обстрел. Немцы знают, что в это время тут людно.

Таня добралась до своего блиндажа почти в полночь. Вася Рубашкин уже спал, широко раскинув руки и причмокивая губами. Таня тихо улеглась.

Утром, как и вчера, проводив Васю, пошла в штаб: надо было договориться о слете девушек Малой земли. Лучше всего, пожалуй, посоветоваться с парторгом.

Майор Труфанов и старший лейтенант Бурматов сидели за столом, склонившись над картой. Тане комбат кивнул:

– Минуточку обождите, товарищ Левидова.

Таня хотела выйти, но Труфанов остановил:

– Сядьте. Вы тоже получите боевую задачу. – Он прикрыл карту ладонью и сказал: – Все ясно, Петра Плотнянского я хорошо знаю. Боевой, смекалистый командир. – Повернувшись к Тане, он продолжал: – Вы знаете, что пятая сопка горы Колдун – это бельмо у нас на глазу. Для противника она выгодный рубеж. Оттуда хорошо наблюдать за нашим плацдармом. Командование 18-й армии поручило сто седьмой бригаде выбить противника с этой сопки. Овладев ею, мы, во-первых, лишим врага возможности наблюдать за нами, во-вторых, это создаст более благоприятные возможности при нашем общем наступлении. Понятна задача?

Таня утвердительно кивнула.

– Атака начнется за час до наступления темноты, – говорил Труфанов. – Почему не утром? Вечернее время более неожиданное для противника. А ночью, когда видимость ограничена, легче закрепиться на новом рубеже. Выполнение этой боевой задачи поручено штурмовому отряду лейтенанта Плотнянского. Наш батальон и другие будут только демонстрировать атаку, то есть отвлекать противника. Какая задача снайперов? Мне думается, что и в ночное время снайперам можно охотиться. Можно стрелять по вспышкам?

– Можно, – не совсем уверенно произнесла Таня. – Но я еще не пробовала.

– Давайте попробуем.

– Согласна.

– Сделаем так. Вечером снайперы вернутся с передовой, поужинают, а через часок-другой вы выведите их опять на передний край. Пробуйте стрелять по вспышкам и наблюдайте, что из этого получится. В полночь вернетесь, весь день будете отдыхать, а к началу атаки займете удобные позиции.

Таня посмотрела на свой забинтованный палец.

– Ах да, – спохватился майор, – вам же стрелять нельзя.

– Я пойду санчасть…

– Да, пусть врач посмотрит. Вам не обязательно стрелять сегодня. Только руководите тренировкой снайперов в ночное время.

– Понятно. Разрешите идти?

Майор поднялся, свернул карту и положил в планшет.

– Пойдемте вместе, – предложил он. – Мне надо в хозвзвод. Что-то плохо водой стали обеспечивать роты.

Бурматов остался в блиндаже.

Несколько минут майор и Таня шли молча.

– А ведь мне попало за вас, – нарушил молчание Труфанов.

Таня пожала плечами.

– Вы ничего плохого не сделали мне.

– Вчера при вручении орденов начальник политотдела армии полковник Брежнев спросил меня, как действуют снайперы. Я ответил, что хорошо, и назвал ваше имя как инициатора снайперского движения в батальоне. Он тогда спросил, почему вас нет в списке награжденных. Мне пришлось объяснить: дескать, прикомандированная, не наша… Брежнев покачал головой: «Формально вы правы, а по существу…» Начальник штаба бригады уже дал указание заполнить наградной лист…

На какое-то время он умолк. Бросил на Таню косой взгляд и нахмурился, чтобы скрыть выражение глаз.

Молчала и Таня, не зная, как отнестись к его словам. Почему-то он теперь даже наедине говорит с ней на «вы», держится официально.

– Между прочим, – заговорил Труфанов словно нехотя, – отряд ваш расформирован. Создано два батальона морской пехоты. В том и другом куниковцы. В каком батальоне вы числитесь? Вы этого не знаете. Да и числитесь ли? – И вдруг заговорил горячо: – Таня, ну что тебе те батальоны?! Оставайся в нашем!

– Я подумаю, – смущенно улыбнулась она.

– Вот и отлично, – повеселел майор. – Ну, мне налево, в хозвзвод, а вам прямо.

Таня пошла, а он некоторое время стоял, смотрел ей вслед.

Вдруг впереди нее разорвался снаряд. Таня упала, но, как только пролетели осколки, поднялась как ни в чем не бывало. Малоземельны привыкли к таким сюрпризам… Через несколько секунд разорвался второй снаряд – на этот раз позади майора. Значит, немецкие минометчики ведут по ним прицельный огонь.

– Таня! Ложись! -закричал Труфанов.

Но она шла, очевидно не слыша его.

– Ложись, чертова кукла! – в сердцах крикнул майор и бросился к ней.

Таня улыбнулась, услышав «чертова кукла». Еще один человек так именует ее… Но когда обернулась, улыбка сошла с ее лица – майор бежал к ней отчаянными прыжками. Подбежав, сбил ее с ног и прикрыл своим телом. И в тот же миг совсем близко раздался взрыв снаряда. В нос ударил запах дыма и тола. Майор как-то странно вскрикнул и застонал. Таня стряхнула с себя его отяжелевшее тело. Труфанов лежал без движения, лицо его было бледно, грудь прерывисто вздымалась.

– Ой, товарищ майор! – закричала Таня. – Товарищ майор!

Как по волшебству, рядом появился Гармаш. Он поднял майора на руки и понес, а Тане сказал:

– Беги, скажи парторгу, а я в санчасть.

В тот день Таня так и не побывала в политотделе. Вечером она, Бурматов и Гармаш пошли в береговой госпиталь навестить комбата. Им сообщили, что у Труфанова перебиты три ребра. К раненому их не пустили.

5

Бурматов и Гармаш ушли, а Таня осталась и пошла разыскивать Галю. Нашла ее в обществе высокого, красивого офицера и девушки с узкими погонами лейтенанта. У офицера одна нога была в сапоге, другая в ботинке. Увидев Таню, Галя подбежала к ней и, глянув на ее расстроенное лицо, обеспокоено спросила:

– Что-то случилось?

Таня сказала, что приходила навестить раненого командира батальона, но ее не пустили.

– А его давно принесли?

– Час назад.

– Я сбегаю узнаю, как его состояние, – сказала Галя и повернулась к офицеру: – Ко мне пришла подруга. Прошу извинить.

Взяв Таню под руку, она повела ее к ступеням, ведущим в госпиталь.

– Здесь подожди, – сказала Галя.

Таня посмотрела в ту сторону, где стояли офицер и девушка. Офицер козырнул и пошел вдоль берега, девушка посмотрела ему вслед, потом опустила голову и направилась к Тане. Подойдя, она подняла голову. Их глаза встретились. Таня увидела на круглом лице светло-карие глаза, ясные и спокойные.

– Вы и есть снайпер Левидова? – спросила она.

– Вы не ошиблись.

– Мне рассказывала о вас Галя. А я вас не такой представляла.

– А какой же?

Девушка замялась, с запинкой проговорила:

– Не такой красивой… А вы…

Таня усмехнулась и ничего не ответила. Вышла Галя.

– Он на операционном столе.

– А долго продлится операция?

– Не знаю.

– Я дождусь. Можно у вас переночевать?

– Пожалуй…

– Ты сейчас занята?

– Сменилась с дежурства. Свободна до утра.

– Ой, как хорошо. Галя обратилась к девушке:

– Софа, мы пойдем вон туда, где скамейка. Если понадоблюсь, позовешь.

Софа кивнула и сказала:

– Он придет завтра.

– Кто он?

– Рыбин.

Галя кинула быстрый взгляд на Таню, усмехнулась, подхватила ее под руку и увлекла к скамейке, находившейся невдалеке под скалой.

Они сели, тесно прижавшись друг к другу. Галя не скрывала веселого настроения.

– Я уже написала маме Николая, чтобы немедленно сообщила его адрес, как узнает. Он, наверное, лежит в одном из сочинских госпиталей. Мама может наведываться к нему… А я дурочка… Была бы дома, тоже ходила бы. Поверила чужому письму, не дождалась похоронной… А он когда-то присылал мне стихи «Жди меня». Плохо я ждала, нет мне оправдания.

– Не занимайся самокритикой, – успокоила ее Таня. – В жизни всякое бывает. Ну случилось так, ничего не поделаешь. Николай не осудит тебя.

Несколько минут подруги молчали. Стало темнеть. Из госпиталя санитары стали выносить на носилках раненых. Таня встревожилась.

– Комбата сегодня тоже отправят?

– Наверное.

– Галя, милая, сбегай узнай.

Вернувшись, Галя сообщила:

– Его эвакуировать не будут. Он отказался, заявил, что будет лечиться здесь. Операция прошла успешно.

– А сейчас к нему можно?

– Он спит. Утром увидишься.

Таня прижалась к ней, глубоко вздохнула. Что она скажет утром майору? и какая встреча будет у них, когда он вернется в батальон?

– Как относиться к человеку, который любит тебя, а ты его нет? – вслух высказала она свою мысль.

Галя встрепенулась, внимательно посмотрела на нее.

– Ты о чем?

И, уже не таясь, Таня рассказала о раненом комбате, о его чувствах к ней, как он рисковал жизнью, чтобы спасти ее.

– Я люблю Виктора, а майор… Он такой замечательный человек. Я его немного люблю…

– Нельзя любить двух сразу, так не бывает, – наставительно сказала Галя. – Ты просто уважаешь майора, а когда уважают, то…

Не закончив мысль, Галя замолчала. Ей тоже хотелось рассказать о Рыбине, но с чего начать, не знала.

– Я хотела уехать с Малой земли в свой батальон, – продолжала Таня. – Но не смогла этого сделать. Решила, что надо быть выше личных чувств. Мы создавали Малую землю, мы и должны соединить ее с Большой. Надо подавлять в себе бабьи слабости. Но как это трудно, Галя…

– Ты права. Война войной, а человек остается человеком. Мне тоже…

Она опять умолкла, не досказав.

В небе послышался гул самолета.

– Сейчас нам дадут бесплатное освещение, – заметила Таня.

С самолета сбросили светящуюся бомбу на парашюте. Она осветила море, стали видны корабли, идущие к Малой земле. Они казались черными точками. Вскоре около кораблей стали взметаться белые фонтаны. Это рвались вражеские снаряды.

– У меня сердце замирает каждый раз, когда вижу это, – вздохнула Таня. – Ведь там Виктор.

– А он тоже каждую ночь под обстрелом, – проговорилась Галя.

– Кто это – он?

– Рыбин. Тот офицер, который стоял со мной, когда ты подошла.

– На одной ноге сапог, на другой ботинок?

– Тот самый. Он начальник продовольственных складов на берегу. А берег обстреливают всю ночь. Его недавно ранило.

Помолчав немного, она почему-то тихо сказала:

– Он влюблен в меня.

И уже горячо и сбивчиво заговорила:

– С пустой душой приехала я сюда, ничто не мило было… Он первый заговорил со мной, сочувствовал… Он знал Колю, рассказывал, каким он был смелым разведчиком.

– Ты влюбилась в него? – приглушенным голосом спросила Таня и отодвинулась.

– Сразу и осуждаешь, – усмехнулась Галя. – Нет, Танюша, до этого дело не дошло.

И неожиданно для Тани засмеялась.

– Ты чего? – недоуменно уставилась на нее Таня.

– Знала бы ты, – сквозь смех проговорила Галя, – как Рыбин охраняет меня от других мужчин: наш терапевт начал ухаживать за мной. Рыбин взял его за шиворот и пригрозил вытрясти душу, если тот хоть раз намекнет мне о своих симпатиях. Теперь мужчины обходят меня стороной.

Подруги примолкли и во все глаза смотрели на то, что происходило на берегу. Картина обычная, но к ней нельзя привыкнуть. Среди разрывов снарядов причаливали мотоботы. Люди работали, не обращая внимания на фонтаны воды и осколки.

6

Выписавшись из госпиталя, капитан Уральцев поехал в отдел кадров политотдела 18-й армии.

Он чувствовал себя здоровым, настроение было превосходное. «Заштопали» его хорошо. Так уж случилось, что привезли его в тот город, куда эвакуировалась жена. После госпиталя он провел две недели дома, сумел за это время написать несколько очерков. Радовало и положение на фронтах. После разгрома гитлеровских войск на Орловско-Курской дуге инициатива перешла к Советской Армии. Исход войны уже был предрешен.

В отделе кадров, который помещался в Фальшивом Геленджике, Уральцева взяли на учет и отправили в Пшаду, где жили офицеры, находившиеся в резерве. Инструктор отдела кадров заявил ему:

– Замполитов в ротах теперь не полагается. Право, не знаю, на какую должность вас определить. Вы журналист. Но ваша специальность пока не требуется. В мае в дивизионных газетах была введена новая штатная должность – заместитель редактора. Но сейчас все газеты обеспечены сотрудниками. В общем, езжайте пока в резерв и отдыхайте. Как понадобитесь – вызовем.

Жизнь в окрестностях Пшады была привольной. Офицеры разместились в легких сараях невдалеке от моря. Спали на свежем сене. После завтрака купались, загорали. На берегу проводили время до обеда, а потом читали свежие газеты и журналы. Вечером смотрели кинофильмы. Некоторые шли в село. Покупали яблоки, груши, сливы. Было спокойно, сюда не доносились звуки разрывов, даже вражеские самолеты не появлялись над Пшадой.

Уральцеву было странно, что в такое время можно чувствовать себя отдыхающим. Что может быть чудеснее купания в море, прогулок по лесу, сна на свежем воздухе!

Все знали, что эта жизнь не надолго. В любой момент могут вызвать в отдел кадров. Каждый день несколько человек уезжали из Пшады. Ну, а пока… Уральцев просыпался рано утром и шел к морю. После завтрака отправлялся в лес. В конце дня – опять к морю.

Среди офицеров было немало участников боев на Малой земле. Часто они собирались вместе, говорили о пережитом.

Только сейчас Уральцев начинал понимать, какой славной страницей войдет Малая земля в историю Отечественной войны, и профессиональное чувство журналиста заставляло его записывать и записывать все, что слышал от других. Иногда он задумывался над тем, правильно ли поступил, уйдя из газеты на должность замполита командира роты разведчиков. Журналист видит многое. Замполит знает только свою роту, немного о своей бригаде, а уж о других бригадах, о моряках – только понаслышке. Теперь у него крепло желание вернуться в газету.

А вообще-то Уральцев гордился тем, что был разведчиком, и испытывал то, что журналист не испытывает. Даже один выход за передний край с десятком разведчиков, когда встречаешься с противником лицом к лицу, стоит многих интервью журналиста. Чтобы понять душу солдата, моральные силы, двигающие его на подвиг, на самопожертвование, надо быть с ним рядом, делать то, что делает он.

И в минуты таких раздумий Уральцев тосковал по своей роте. Он перебирал в памяти имена разведчиков, и ему казалось, что о каждом из них можно очень тепло написать. Как жаль, что бригады уже нет. Санинструктор Лосев рассказал ему еще в госпитале о героической смерти Глушецкого, о том, что почти все разведчики погибли, а бригаду пришлось расформировать.

Однажды во время завтрака офицерам объявили, чтобы никто не отлучался: должны приехать член Военного совета генерал Колонин и начальник политотдела полковник Брежнев.

Через час к сараям подъехал «виллис». Невысокий, плотно сложенный генерал был в кителе, застегнутом на все пуговицы. Полковник был одет полегче – в гимнастерку. Он чуть выше генерала, из-под широких темных бровей смотрят внимательные глаза.

Поздоровавшись, генерал спросил:

– Как живется?

– Как на курорте, – послышались голоса.

Генерал и полковник многих офицеров знали в лицо, встречались с ними во время боев на Малой земле. Завязался непринужденный разговор. Кто-то заметил, что хоть и хорошо в Пшаде, а на фронте куда лучше.

– Это почему же? – прищурился генерал.

– Там кормят жирнее!

Все рассмеялись. Колонин переглянулся с Брежневым и заметил:

– Думаю, что не успеете тут отощать. Времени не хватит.

Все поняли намек. Значит, что-то готовится и в резерве долго держать не будут.

Брежнев остановил свой взгляд на Уральцеве, чуть сдвинул брови.

– Лицо ваше знакомо, – сказал он, – а вот фамилию не припомню.

– Капитан Уральцев, был на Малой земле замполитом роты разведчиков в бригаде Громова, – доложил Уральцев.

– Помню, помню. Вы были со своими разведчиками на приеме в Военном совете двадцать третьего февраля. Так ведь?

– Так, – подтвердил Уральцев.

Брежнев опять чуть сдвинул брови.

– Читал статьи и очерки в газетах за подписью Уральцева. Вы писали?

Уральцев подтвердил и сказал, что ранее работал в газете.

– А почему ушли с этой работы? Впрочем, давайте продолжим разговор завтра. Приходите ко мне в одиннадцать. – Брежнев повернулся к другому офицеру: – Как здоровье? Давно из госпиталя?

Колонин и Брежнев уехали через час. Об истинной цели их приезда никто не узнал. Но все догадывались, что назревают какие-то перемены. Да и пора. На всех фронтах продвижение вперед, а здесь затишье.

После обеда почти все пошли на берег. Пошел и Уральцев. Сегодня, может быть, в последний раз искупается в море…

Лежа на камнях, он размышлял о предстоящей встрече с начальником политотдела. Как ответить ему на вопрос о причине ухода из газеты?

Конечно, прежде всего он покинул редакцию оттого, что сам хотел побывать в горниле войны, испытать то, что испытывает простой солдат. А потом, в этом он боялся пока признаться даже себе самому, потом он будет писать о войне большую книгу. Была и еще причина, впрочем, не причина, а обстоятельства, побудившие его уйти из газеты. Ему пришлось быть свидетелем проигранного боя. Виноват в этом был командир полка, не сумевший действовать в соответствии с обстановкой. Вернувшись в редакцию, Уральцев по горячим впечатлениям написал корреспонденцию: «Почему был проигран бой за село Н?» Досталось же в ней тому командиру полка. Но корреспонденция в газету не пошла.

– Не будем подрывать авторитет командира среди личного состава, – заявил редактор, возвращая Уральцеву статью.

Посчитав столь лаконичный довод редактора обидным, Уральцев подал рапорт о том, чтобы его отправили на передовую политруком роты.

Сейчас ему вспомнился разговор с Николаем Глушецким во время знакомства.

– Почему же вы ушли из газеты? – спросил тогда Глушецкий.

– Решил сам повоевать, а не только описывать воюющих.

– Когда грохочут пушки, молчат музы. Так, что ли?

– Не совсем…

Больше Уральцев ничего не сказал.

Полгода был он политруком в роте автоматчиков на Сталинградском фронте, четыре месяца – замполитом в роте разведчиков на Малой земле. Меньше года. Но какую роль сыграли эти трудные месяцы в его жизни! Как изменили они его представления о людях, о самом себе. Он сам в себе открывал такие черты характера, о существовании которых не мог и предполагать. Видимо, война раскрывает человека без остатка, заставляя его задуматься о себе, о своем месте в жизни.

А все-таки что он скажет Брежневу?

И Уральцев решил: «Скажу все как было».

Рано утром на попутной машине Уральцев вместе с десятком других резервистов отправился в Фальшивый Геленджик, где находился политотдел 18-й армии. Прихватили с собой вещевые мешки – весь фронтовой пожиток.

Политотдел размещался в двухэтажном деревянном доме с замысловатой башенкой на крыше. Сначала Уральцев зашел к инструктору отдела кадров. Тот сказал, что личное дело Уральцева он еще утром отнес начальнику политотдела Брежневу, и, пожимая плечами, заметил:

– А на какую должность вас будут сватать – мне неведомо. Может быть, полковник просто хочет с вами побеседовать.

До назначенного времени оставался еще час. Уральцев вышел во двор. На скамейке под деревом сидели три офицера и молча курили. Уральцев подсел к ним, а вещмешок положил на землю. Офицеры покосились на него, но ничего не сказали.

Вскоре из дома вышел невысокий круглолицый майор. В одной руке он держал пилотку, а другой вытирал пот с лица. Рот его был растянут в улыбке, а в серых глазах веселое удивление.

Медленно подойдя к скамейке, он устало опустился на нее и выдохнул:

– Снизили в звании и на Малую землю посылают…

– Чего же улыбаешься? – заметил усатый майор, сидевший рядом с Уральцевым.

– Дайте-ка, братцы, закурить.

Закурив, майор несколько мгновений молчал, видимо, о чем-то размышлял.

– Удивительное состояние, – заговорил он, разводя руками.

– Наказали меня. И здорово наказали. А вот не чувствую подавленности. Наоборот, горы готов своротить.

– Это потому, что избежал штрафной роты, – заметил усатый майор.

– Нет, не потому. Понимаете, так поговорил со мной полковник… Ну, прямо до самого сердца пронял. И теперь я знаю, что я такое был и каким мне надо быть. И отругал он меня, как надо, и дал почувствовать, что я есть человек нужный…

– Будем считать, что тебе повезло, – сказал усатый майор, вставая и подавая ему руку. – Что ж, прощай. Желаю тебе удачи на Малой земле.

Два других офицера поднялись тоже, подали бывшему майору руки, ободряюще похлопали по плечу и пошли следом за усатым.

Уральцев искоса посмотрел на «потерпевшего».

«Интересно бы знать, что за история приключилась с ним», – подумал он, но, глянув на часы, увидел, что времени для разговора нет. Через пятнадцать минут надо быть у Брежнева.

В коридоре Уральцев поставил вещмешок на подоконник. Когда часы показали одиннадцать, он постучал в дверь кабинета.

– Заходите, – послышалось за дверью.

Полковник стоял у окна и держал в руках раскрытую газету. Увидев Уральцева, он шагнул ему навстречу, протянул руку, чуть улыбнулся и сказал:

– Садитесь, поговорим.

Но сам не сел, а, положив газету на стол, заходил по комнате, взмахивая руками при каждом шаге.

– Прошу извинить за то, что буду ходить, – сказал Брежнев, снова чуть улыбнувшись. – С вашим личным делом я познакомился.

Конечно же, прежде всего он спросил о том, почему Уральцев ушел из военной газеты. Когда Уральцев рассказал, Брежнев в задумчивости произнес:

– Может быть, и мог вас обидеть подход редактора к вашей корреспонденции, не спорю. Но бесспорно одно: вы погорячились. Думаю, что в какой-то степени редактор был прав. Недостатков в наших фронтовых делах немало. Но мне кажется, что журналист, берясь за перо, в первую очередь должен подумать над тем, какую пользу принесет его статья.

Если она даст пищу врагам, то лучше ее не печатать, а принять иные меры для искоренения того недостатка, о котором идет речь. Скажите, поставили ли вы в известность Военный совет армии о неправильных действиях того командира полка?

– Нет, – признался Уральцев.

– Ну вот, видите. Разве же так можно? Следовало бы дать аргументированный рапорт в Военный совет. Там бы разобрались, что-то конкретное предприняли бы.

– Понял, товарищ полковник. Но, скажу вам откровенно, я не жалею о том, что побыл политруком роты автоматчиков, замполитом в разведке. Это было испытание и личных качеств и, если можно так выразиться, приближением журналиста к военной жизни.

– Может быть, и так, – задумчиво произнес Брежнев, продолжая вышагивать. – Спорить не буду, хотя можно и поспорить. А скажите-ка, скучаете по газете?

– Да, – признался Уральцев и невольно вздохнул. – Как-никак, а профессия по призванию, любимая и пожизненная. Жив останусь, после войны вернусь в газету.

– Почему же после войны? Можно и раньше. – Брежнев перестал ходить, сел рядом, доверительно заговорил: – Вот о чем нужно подумать, товарищ Уральцев. В этой войне наш народ показывает изумительное мужество. Каждый день приносит нам известия о героических подвигах. Но кончится война, пройдут десятилетия, и подвиги станут забываться. А забывать нельзя. Священный долг писателей и журналистов оставить в памяти поколений события Великой Отечественной войны. Вы как журналист должны быть летописцем героических событий. К сожалению, в нашей армейской газете штат полностью заполнен. В дивизионных штаты также укомплектованы. Но от нас уехал корреспондент фронтовой газеты. Тяжело заболел. Правда, не в моей власти назначать корреспондентов фронтовых и центральных газет, но рекомендовать могу.

Он встал, подошел к столу, взял папиросу. Закурив, сказал:

– Ну что ж, на этом мы и закончим нашу беседу. Идите в отдел кадров и получите направление в политуправление фронта. Зайдите там к редактору фронтовой газеты. Вечером я поговорю с ним по телефону. Желаю успеха. – Брежнев протянул руку. – Да, чуть не забыл, – спохватился он, – узнайте в редакции, собираются ли они написать о том, как на Малой земле убирали озимую пшеницу.

– Озимую?.. На Малой? – изумился Уральцев.

– Да, озимую. Удивительно, не правда ли? В долине около Станички кто-то осенью посеял пшеницу. Она выросла. Участок этот хорошо просматривается противником с Безымянной высоты, поэтому малоземельцы здесь не ходили. Это место почти не обстреливалось, и бомб тут упало совсем мало. Вот потому и созрел урожай. Замполит 255-й бригады подполковник Видов организовал уборку. Ночью срезали колоски. Потом молотили. На днях сюда, к нам, прислали несколько мешков с пшеницей и письмо. Просят переслать зерно ленинградцам. Советую зайти в отдел пропаганды, там подробнее расскажут. Если в редакции фронтовой газеты нет об этом корреспонденции, напишите сами. Итак, еще раз до свидания.

Уральцев вышел из дома – как на крыльях вылетел. Он не ожидал такого разговора. Думал, что будет он суше, официальнее, как это часто бывает, когда начальство вызывает офицера из резерва для назначения на должность.

На скамейке под деревом никого не было. Майор куда-то исчез. Уральцев пошел в отдел кадров.