1

Давно никто не видел таким возбужденным командира дивизиона морских охотников капитан-лейтенанта Корягина. Он прибежал от командира базы со сдвинутой па ухо фуражкой, его зеленоватые глаза потемнели.

Таким он обычно бывал на борту корабля при выполнении боевого задания. На берегу его привыкли видеть уравновешенным, даже медлительным.

Значит, что-то случилось.

Опытным командирам кораблей нетрудно было догадаться о причине. Все знали, что в Геленджикскую бухту стянули со всех портов различные высадочные средства, что вот уже месяц идут усиленные тренировочные занятия катерников и морских пехотинцев. На командирских занятиях изучался опыт предыдущих десантных операций. Даже матросам было ясно, что готовится новая десантная операция. Не знали командиры только даты и места, куда десант будет высаживаться. О месте высадки среди офицеров шли споры. Одни говорили, что десант следует высаживать в Новороссийский порт. Другие были уверены, что подобная операция будет обречена на неудачу, ибо гитлеровцы превратили порт и город в неприступную крепость. Высказывались предположения, что десант будет высажен в Анапе, а может быть, даже в Крыму.

Собрав командиров кораблей, Корягин поднял сжатый кулак и резко опустил его.

– Вот и дождались мы, товарищи офицеры, долгожданного дня. Верховное Командование поставило Северо-Кавказскому фронту и Черноморскому флоту задачу – совместными ударами с суши и десанта с моря освободить Новороссийск. Будем высаживаться в порт. Прямо в пасть врага. Целый год гитлеровцы укрепляли город и порт. Они возвели там более пятисот оборонительных сооружений – дотов и дзотов, все причалы, молы, портовые постройки заминированы, причем мины не только на береговой черте, но и на воде и под водой. Между молами установлены боносетевые заграждения, соединенные с минами и фугасами. Гитлеровцы имеют возможность сосредоточить по десанту более ста шестидесяти орудий, причем только в районе порта пятьдесят. Вот какой орешек нам надо расколоть.

Он обвел взглядом командиров, пытаясь прочесть на их лицах впечатление от такого сообщения. Лица были серьезны, суровы и спокойны.

Новосельцев толкнул Школьникова локтем и шепнул:

– Что я говорил? Так и есть…

– Но неприступных крепостей не бывает, – продолжал Корягин. – Это еще Суворов доказал. Наш десант в порт Новороссийск дерзок по замыслу и нов по исполнению. Таких десантов в истории войны на море еще не было. Как мы будем проходить ворота между молами? Боновые заграждения подорвет торпедный катер и даст сигнал. По сигналу в порт ворвутся торпедные катера и выпустят торпеды в причалы, па которые потом высадятся десантники. Одновременно наша артиллерия с Большой и Малой земли открывает огонь из сотен орудий. А ночные бомбардировщики будут действовать ранее. Шумом своих моторов они заглушат шум корабельных. Вслед за взрывами торпед рванем мы и высадим десантников. За ночь каждый катер должен сделать несколько рейсов. Начальник штаба огласит приказ командира базы.

Начальник штаба дивизиона капитан-лейтенант Сорокин прочитал приказ, детализирующий действия кораблей базы.

– Все понятно? – спросил Корягин, когда приказ зачитали.

– Все ясно, – раздались голоса.

Корягин наклонился к Бородихину, сидящему рядом:

– Комиссар, ты что-то скажешь?

Бородихин поднялся, пригладил рукой непокорные волосы. У него был такой вид, словно он выступает на очередном политзанятии, а не накануне грозного боя. Слегка улыбнувшись, он со вздохом проговорил:

– Ну, что вам сказать, боевые друзья? Вас не учить, вы все сами знаете. Не первый раз вам вступать в смертельную схватку с сильным и коварным врагом. Сейчас, когда придете свои корабли, соберите команды. Примите клятву, такую, как куниковцы давали перед высадкой на Малую землю.

Кто-то спросил:

– А текст клятвы нам дадите?

Бородихин отрицательно покачал головой.

– Не дам. Составляйте на кораблях. Пишите в ней те слова, которые вам подсказывает сердце.

Бородихин взмахнул рукой и громко, так, чтобы слышали все, сказал:

– Счастливый путь! Ни пуха ни пера!

И офицеры дружно ответили:

– К черту!

Все рассмеялись. Заулыбался и Корягин.

– По кораблям! – скомандовал он. – На берег не отлучаться, с корабля никого ив отпускать.

Новосельцев вышел вместе со Школьниковым.

– Да, – задумчиво протянул Новосельцев, – прямо в пасть врага.

– К черту в зубы, – подтвердил Школьников.

– После такого десанта американским и английским воякам стыдно будет. Мудрят со вторым фронтом, никак Ла-Манш форсировать не могут. А кораблей у них – уйма, много специальных десантных. У нас ни одного такого нет.

– А ну их… Они мастера чужими руками жар загребать!

Школьников нахмурился и вздохнул. Пройдя молча несколько шагов, он вдруг заговорил, торопливо, сбивчиво:

– Никогда не испытывал такого, как сейчас. Стыдно признаться. Все два с лишним года войны не думал о смерти, хотя каждый день рядом с ней хожу. Привык. А вот сегодня думаю о ней, и такое у меня появилось желание уцелеть в этом бою, так, чтоб даже не царапнуло. Всему виной, наверное, письмо Маргариты. Вчера получил. Просит сообщить об освобождении Новороссийска, пишет, что сразу же вернется туда. А самое главное – просит прощения за то, что так вела себя, пишет, что то была проверка временем, а теперь убедилась, что любит меня. Впервые написала «целую крепко». Это ведь любовь, Виктор.

– С норовом она, – заметил Новосельцев и подумал: «А моя Таня тоже такая».

– Это неплохо.

Новосельцев хлопнул его по плечу и весело сказал:

– А здорово, Володя, получится. Новороссийск возьмем, я женюсь на Тане, а к тебе приедет Маргариточка. И ведь это будет, пожалуй, через несколько дней.

Школьников опять задумался, сказал негромко:

– «Кому орден, кому слава, кому темная вода. Ни приметы, ни следа…»

– Да брось ты, Володька, ныть! – рассердился Новосельцев. – Комдиву доложу, что ты не в форме.

– Типун тебе на язык, – испуганно замахал руками Школьников. – Не вздумай в самом деле сказать. А то оставит дежурным по дивизиону. Это я сейчас. А там… Посмотришь, веселее меня не будет человека, когда в бой пойдем. – Он взял Новосельцева под руку и доверительно, понизив голос почти до шепота, сказал: – Когда-то война все же кончится. Пройдут годы, мы с тобой будем папами. Я привезу в Новороссийск своего сына и расскажу ему про Малую землю, как мы воевали. Увидит он руины и поймет…

– Руин не будет.

– Ах да, город восстановят, – спохватился Школьников. – Но памятные места останутся.

– Приедем вместе. Я тоже сына возьму с собой.

Они глянули друг на друга и рассмеялись.

– Размечтались…

У причала они разошлись. На прощание не обнялись, не пожали крепко руки. Это считалось нехорошей приметой.

Поднявшись па борт своего катера, Новосельцев спросил дежурного:

– На берегу никого нет?

– Все на месте.

– На берег никого не пускать.

Около носовой пушки сидели матросы. Радист Окальный бренчал на гитаре и тихо пел:

Эта песня у катерников появилась недавно. Пели ее на мотив старой песни «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…».

На корме около пустых стеллажей для глубинных бомб стояли рулевой Дюжев, комендор Пушкарев, кок Наливайко, моторист Бабаев. У всех веселые лица. Новосельцев услышал, как Дюжев говорил:

– Если ты, комендор, промажешь, то должен вдогонку снаряду спеть: «Вернись, я все прощу…»

Спустившись вниз, Новосельцев увидел в кают-компании парторга Ивлева и радиста Душко. Они готовили боевой листок.

– Этот номер отставить, парторг, – сказал Новосельцев, имея в виду боевой листок. – Срочно выпустить новый. Получен приказ о штурме Новороссийска. Соберите команду на палубу, я через несколько минут выйду.

– Есть собрать команду, – Ивлев бросился к трапу.

Когда команда выстроилась, Новосельцев поднялся на палубу. По лицам матросов Новосельцев понял, что они уже знают о предстоящем десанте. «Матросское радио работает быстро», – отметил он.

Подойдя к Пушкареву, которого вчера задело осколком и он стоял с забинтованной головой, Новосельцев спросил:

– В санчасть ходили?

– Так точно, товарищ старший лейтенант.

– Предлагали лечь в госпиталь?

– Предлагали. Но я доказал, что это ни к чему.

– Доказали?

– Раз я тут, значит, доказал.

– Разрешите, товарищ старший лейтенант, – обратился Дюжев, весело щуря глаза, – мы предлагали комендору посыпать на бинт цемент, а потом смочить водой. Затвердеет и будет отличный бронеколпак. Но он несознательный – не хочет.

Пушкарев покосился на него, но ничего не сказал.

– А где бескозырка? – спросил Новосельцев.

– Унесло взрывной волной.

Новосельцев нахмурился:

– Брюки порваны, бескозырки нет. А через несколько часов мы будем принимать на борт десантников. Даю час на то, чтобы всем иметь форменный вид. Катер привели в порядок, а о себе забыли. Боцман, почему недосмотрели?

Ковалев вытянулся.

– Через час все будет сделано.

– Чтобы каждый был как из-под утюга. Боевую задачу объясню после.

Когда Новосельцев ушел в свою каюту, моторист Бабаев проворчал:

– Для чего складки на брюках? Ночью нас так погладят…

– Салага ты замазуренная, маслопуп несчастный! – покачал головой Дюжев. – И за что тебе звание отличного моториста присвоили?

– А что -неправду говорю?

– Не то говоришь, – сердито шевеля усами, сказал боцман. – Помнить надо о традициях. Забыл, что ли, как матросы еще при Нахимове перед боем надевали чистое белье и парадную форму? О Нахимове-то читали вместе…

– Так то в книге, – смущенно пробормотал Бабаев и побежал в кубрик.

Ковалев посмотрел ему вслед и усмехнулся.

– Надо же, и тут спор завести. Ну и Бабаев!

Вскоре на катер пришел Бородихин. Новосельцев брился. На койке лежал выутюженный китель с белым подворотничком.

– Продолжай, продолжай, – сказал Бородихин, видя, что Новосельцев вскочил.

Он дождался, когда Новосельцев побрился и надел китель.

– Вот теперь поговорим, Как настроение матросов и старшин?

– Отличное.

– Подготовлены?

– Не совсем.

– Что стряслось?

В глазах Бородихина отразилась тревога.

– Ничего особенного. Одеты не совсем чисто и не по форме. Сейчас делают то же, что и я: бреются, надевают чистое белье.

Бородихин взял со стола раскрытую тетрадь.

Увидев тетрадь в его руках, Новосельцев смутился и спросил:

– Как вы думаете, не рановато?

– В самый раз, – сказал Бородихин убежденно и протянул Новосельцеву руку. – Заранее поздравляю.

В тетради было заявление Новосельцева о приеме в члены партии.

– У парторга есть еще несколько заявлений.

В каюту просунул голову боцман и доложил:

– Все в порядке, товарищ старший лейтенант. Команду строить?

– Строить, – распорядился Новосельцев и предложил Бородихину: – Пойдемте наверх, посмотрите моих орлов.

– Затем и пришел.

Они поднялись па палубу. Около рубки увидели корзину с виноградом.

– Что это? – строго покосился на боцмана Новосельцев.

– Виноград, – невозмутимо ответил тот.

– Сам вижу, что не картошка. Откуда появился?

Бородихин весело прищурился.

– Подарок от рабочих совхоза, – пояснил Ковалев. – У Шабрина там зазноба. Через нее знакомство состоялось.

– Далеко видит кошачий глаз, – улыбнулся Бородихин и взял гроздь. – Ого, веточка, больше килограмма!

Бородихин и Новосельцев подошли к строю матросов.

– Смирно! – подал команду боцман.

Новосельцев придирчивым взглядом обвел каждого матроса. Потом довольно улыбнулся, скомандовал «вольно» и повернулся к Бородихину:

– Как находите?

– Молодец к молодцу, – похвалил тот.

Встав перед строем, Бородихин несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями. По его лицу словно скользнула тень. Он любил бравых катерников своего дивизиона и всегда тяжело переживал смерть каждого. Вот сейчас перед ним стоят ребята как на подбор. Он знает всех по имени, знает, кто откуда родом, холост или женат, за кем ухаживает, кто спортсмен, кто танцор, кто любитель книг… Через несколько часов они вступят в бой. И кто знает, кого из них зацепит вражеский металл, о ком ему, замполиту, писать письмо родителям, женам. Ему бы хотелось сейчас обнять и троекратно расцеловать каждого. Но у моряков не принято выдавать свои чувства.

Слегка сдвинув брови, щуря глаза, он заговорил:

– Товарищи матросы и старшины! Вы уже знаете, что нам предстоит этой ночью. У черноморских моряков есть традиция – перед каждой ответственной боевой задачей давать клятву Родине. Мы давали клятву, когда готовились к десанту на Мысхако. Клятва с честью выполнена. Сейчас нам предстоит более трудная задача. Как и подобает черноморцам, мы должны выполнить ее. Давайте и на этот раз поклянемся Родине!

– Разрешите! – выступил вперед Ивлев. – Мы, коммунисты, подготовили текст клятвы.

Он развернул лист бумаги:

– Мы, катерники, клянемся тебе, Родина, с честью выполнить боевой приказ. Клянемся, что в боях за славный город Новороссийск рука черноморца не дрогнет, мы будем бить врага до полного его уничтожения. Клянемся, что за дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков мы не пощадим жизни, и если потребуется – капля за каплей отдадим свою кровь за дело свободы. Мы не отступим ни на шаг! Наш путь – только вперед! Смерть фашистам!

– Ну, как? – спросил Бородихин, обводя всех взглядом. – Подпишем?

– Подпишем! – в один голос ответили матросы.

Первым поставил свою подпись Новосельцев, последним расписался левофланговый, кок Кирилл Наливайко.

Текст клятвы был помещен в боевой листок. Душко прикрепил его к штурманской рубке.

Когда Бородихин сошел с катера, Новосельцев позвал в каюту боцмана и механика.

– Что еще? – спросил он их. – Все ли нами продумано?

– Все до мелочей, – заявил Ивлев. – Материальная часть в полном порядке. У всех ребят боевое настроение.

– Точно, – подтвердил Ковалев.

Новосельцев облегченно вздохнул, расстегнул крючок на воротнике.

– Будем ждать пассажиров. А пока – отдыхать.

Он сел на койку, внимательно посмотрел на обоих – па плечистого боцмана с пышными усами, на тощего остроскулого механика, руки которого не отмывались от въевшегося в кожу машинного масла. За годы войны Новосельцев полюбил обоих и не мог представить корабль без них. А ведь рано или поздно придется расстаться. Ковалев, колхозник из Курской области, впервые увидел море шесть лет назад, когда его призвали на военную службу. Море он полюбил, на третьем году службы стал боцманом. Удивительной энергии человек. В трудные месяцы боев за Малую землю Ковалев нашел время подготовиться и сдать экзамены на право вождения катера. На днях командир базы сказал Новосельцеву, что скоро пошлет Ковалева для приема нового катера, которым тот и будет командовать. Придется, видимо, расстаться и с Ивлевым. Его назначают дивизионным механиком. Кто их заменит? Ковалев готовит боцманом матроса Токарева. Можно, пожалуй, механиком сделать командира отделения мотористов Харитона Окального. Хорошие и толковые ребята. Но все же не сравнишь с Ковалевым и Ивлевым.

– Эх, Дмитрий Абрамович, Петр Петрович, – не удержал своих чувств Новосельцев. – Жалко мне будет расставаться с вами. Я рад, что в эту операцию вы еще со мной.

Боцман смущенно кашлянул. Конечно, он многим обязан своему командиру, уважает его, считает своим учителем, но ведь одно дело быть боцманом, а другое – командовать кораблем. Он ждет того дня, когда поднимется на командирский мостик и возьмется за ручку машинного телеграфа. Но сегодня ему не хотелось бы самостоятельно вести катер в Новороссийскую бухту. Он представлял всю сложность этого десанта и боялся, что не хватило бы опыта умело командовать кораблем.

Пожав плечом, Ивлев сказал:

– А у меня, товарищ командир, нет никакого желания сойти с корабля на берег. Не прельщает меня та должность.

– А придется. Для пользы дела.

– Разве что так, – вздохнул Ивлев.

2

Возвращаясь на попутной машине с командного пункта командующего армией, Уральцев заметил палатки в лесу, невдалеке от поселка Марьина Роща.

«Кто тут расположился?» – заинтересовался он и вышел из машины.

Около крайней палатки сидел светловолосый матрос, чистил автомат и напевал:

Уральцев подошел к нему и спросил, какая здесь воинская часть. Матрос встал, козырнул и, оглядывая Уральцева с ног до головы, не спеша сказал:

– А зачем вам знать это? Кто вы будете?

Уральцев назвал себя.

– Надо убедиться в этом.

Матрос понятливо улыбнулся, когда прочел удостоверение.

– К нам уже приходили корреспонденты, – сказал он, возвращая удостоверение. – Даже писатели были.

– Прославились, стало быть.

– Мы же куниковцы, – с явной гордостью заявил матрос.

– Ну, тогда понятно, – улыбнулся Уральцев, – А кто командует батальоном?

– Капитан-лейтенант Ботылев. Знаете?

– Слышал. Еще на Малой земле.

– Вы были на Малой? – уже уважительно спросил матрос.

– Был.

– Вон за теми деревьями штаб, – указал рукой матрос.

Уральцев знал, что батальон морской пехоты, созданный из отряда Куникова, будет участвовать в первом десантном броске. Но кроме него в десант пойдут 255-я бригада морской пехоты, полк НКВД, стрелковый полк 318-й дивизии. С кем-то должен быть и корреспондент фронтовой газеты. С кем? Этого Уральцев еще не решил. Правда, еще никто не знает, куда будет десант.

Сейчас, когда он набрел на куниковский отряд, Уральцев решил «закрепиться» за ним.

Уральцев слышал о Ботылеве еще в феврале, но встретиться с ним тогда не довелось.

Ботылев сидел в палатке за самодельным столиком и что-то писал. Когда Уральцев вошел, он встал и вопросительно посмотрел на него.

Уральцев представился.

Командир батальона улыбнулся.

– Не могу подсчитать, который по счету корреспондент к нам пожаловал. Но мы не сетуем; моряки – люди гостеприимные.

От предложенной фронтовой чарки Уральцев отказался, чем немало удивил Ботылева.

– Впервые вижу непьющего журналиста, – признался он, наливая себе в кружку вино. – А я выпью. За ваше здоровье.

– Я любитель чая.

– Водохлеб, стало быть, – усмехнулся Ботылев. – А у нас традиционный флотский компот.

– И от него не откажусь, – весело отозвался Уральцев, а про себя подумал: «А много ли ты, комбат, видел журналистов? Тебе от роду-то не более двадцати двух лет…»

Определяя возраст комбата, Уральцев ошибся не намного. Худощавый, подвижный, с весело поблескивающими серыми глазами и мальчишеской прической, Ботылев казался моложе своих лет. Глядя на него, как-то не верилось, что это уже опытный боевой командир. Впрочем, Уральцева не удивляло, что такой молодой офицер уже командует батальоном. Война выдвинула немало молодых, талантливых офицеров на посты военачальников. На Малой земле, например, отдельным артиллерийским полком командует двадцатишестилетний подполковник Николай Остапенко. Чтобы казаться старше, Остапенко отрастил бороду. Может, и Ботылеву следует для солидности обзавестись хотя бы усами. При этой мысли Уральцев усмехнулся, но промолчал.

Ботылев понял его усмешку по-своему.

– Кислый компот? А вы сахар положите. – Он подвинул ему железную банку с сахаром. – Мы любим покислее. Наш кок мастер по компотам. Кстати, вот он сам, наш кок, а по боевому расписанию автоматчик.

Вошедший в палатку кок засмущался, когда Ботылев заговорил о нем. Был он невысок, худощав, нетороплив в движениях. Один глаз у него немного косил.

– Такого кока поискать, – продолжал Ботылев. – До войны работал поваром в ресторане. Любое блюдо приготовит так, что пальчики оближешь. Верно я говорю, Прохоров?

Ботылев протянул Уральцеву кисет с табаком.

– Настоящий сухумский.

Уральцев сказал, что не курит. Ботылев посмотрел на него. В его взгляде читалось: «Тоже мне фронтовик… Не пьет, не курит. Может, ты еще и пороху не нюхал?»

– По какому делу пожаловали? – уже сухо спросил он. – Должен сказать вам, что времени у меня в обрез.

– Злоупотреблять вашим временем не буду. Просто хочу сказать, что пойду в десант с вашим батальоном.

Некоторое время Ботылев молчал, раздумывая, потом сказал:

– С нами будет корреспондент от армейской газеты «Знамя Родины».

– Ну и что же? А я от фронтовой.

– К тому же, мы будем высаживаться первыми. Нас ведь в самое пекло пошлют. Корреспонденту придется, пожалуй, действовать там автоматом, а не пером. Умеете стрелять?

«Ах, вот он какого мнения обо мне!» – догадался Уральцев.

– Немного умею.

– А ползать по-пластунски?

– Доводилось. Я был политруком роты автоматчиков в Сталинграде. На Малую высаживался вслед за вами – замполитом роты разведчиков.

– У Глушецкого? – живо спросил Ботылев.

– У него.

– А я думал, что вы салага! – воскликнул Ботылев и рассмеялся. – Не пьет, не курит… Ну, думаю, тоже мне фронтовик… Оказывается, вы тертый-перетертый… Оставайтесь у нас ночевать. Завтра что-то должно произойти. А может, и сегодня.

– Остаюсь.

– В этой палатке и спать будете. Я распоряжусь, чтобы принесли постель. А сейчас оставляю вас одного.

В палатку вошел заместитель по политчасти капитан Старшинов.

– Поехали, – кивнул он Ботылеву.

Комбат познакомил его с Уральцевым. Старшинов пожал корреспонденту руку и извинился, что не может сейчас поговорить с ним.

– Вернусь, тогда поговорим, – пообещал он.

После их отъезда Уральцев вышел из палатки.

Невдалеке под деревом сидел кок Прохоров и чистил автомат. Уральцев подошел к нему.

– Познакомьте меня со своими товарищами, – сказал он.

– Вон в той палатке наше отделение, – указал рукой Прохоров. – Пошли.

В палатке оказалось четыре матроса. Увидев майора, все встали. Коренастый, невысокий сержант приложил руку к бескозырке и отрапортовал:

– Командир отделения сержант Лычагин.

Уральцев поздоровался, назвал себя и спросил:

– Как поживаете?

– Живем, хлеб жуем, – усмехнулся Лычагин.

– Особенно он, – кивнул Прохоров в сторону огромного матроса. – За один присест съедает котелок борща и еще просит добавку. Подтверди, Володя.

На круглом, юношески свежем лице матроса появилась смущенная улыбка.

– Зачем так при людях, Ваня? – с укором сказал он.

– Как ваша фамилия? – спросил Уральцев.

– Старший матрос Кайда.

– А мы зовем его Малюткой, – сказал Прохоров.

– Почему же так?

– Не курит, не пьет. Потому и Малютка.

Уральцеву вспомнился разведчик лейтенант Крошка. Поставить бы их рядом. То-то было бы на что полюбоваться.

– А ботинки какой номер носите? – с улыбкой спросил Уральцев.

– Сорок шестой. А что?

– Это еще терпимо, – продолжая улыбаться, сказал Уральцев. – А я знал одного офицера, который носит сапоги сорок восьмого размера.

– Ой, бедняга, – покачал головой Прохоров, – где же такие сапоги достать в военное время. Мучается, верно.

– Еще как, – подтвердил Уральцев. – А фамилия его Крошка.

Все рассмеялись.

– Под стать нашему Малютке.

В палатку вошли еще несколько матросов. У всех был бравый вид.

«Как на подбор ребятушки», – подумал Уральцев.

– К десанту готовы? – спросил он.

– А нам не впервой, -ответил Лычагин.

– Малоземельская зарядка у всех?

– Не у всех, но новички тоже ребята не промах.

– Значит, настроение боевое?

– Само собой.

– А нет ли среди вас земляков? Я ростовский.

– У нас нет, может, в других взводах. Я курский, Толя Лысов вятский, Малютка из Донбасса.

– Шахтер?

– Токарь, – ответил Кайда.

До самых сумерек Уральцев пробыл среди матросов. И только он подошел к штабу, как раздался сигнал боевой тревоги.

Командир батальона собрал всех офицеров около штабной палатки.

– Получен боевой приказ о десанте, – объявил он. Зачитав приказ, он распорядился:

– Провести по ротам митинги, каждому подписать клятву, еще раз проверить боеготовность каждого матроса, поужинать, выдать НЗ. Через два часа погрузка на катера.

Когда офицеры разошлись, Старшинов спросил Уральцева:

– Значит, с нами? Или, может, передумали?

– С вами, – твердо ответил Уральцев.

Ночью батальон погрузился на катера и баркасы.

Уральцев оказался на моторном баркасе, где разместились два отделения автоматчиков. Сначала он хотел сесть на сторожевой катер, где находился штаб батальона. Но, увидев Прохорова, Кайду, решил пойти в десант вместе с ними. Днем он познакомился с автоматчиками, теперь интересно было пронаблюдать, как они будут вести себя в первом броске. А после высадки он разыщет штаб батальона и сможет по рации передать первую корреспонденцию.

Катера вышли на Кабардинский рейд и заглушили моторы. Стало тихо. Отсюда видна была Малая земля.

Матросы замерли. Уральцев тоже почувствовал, что волнуется.

Матрос Иван Макаренко несколько минут смотрел на Малую землю, потом зябко повел плечами. В десант он шел впервые.

– Что-то дрожь по шкуре пробежала, – признался он, прижимаясь к боку Кайды. – Затянуться бы сейчас пару разков с носогрейки, да жаль, что прикурить нельзя, немцы огонь заметят.

– Что ты, тезка, – повернулся к нему Прохоров, – прикурить – это полдела. Крути козью ножку. Мне что-то тоже затянуться дымком захотелось.

Макаренко вынул кисет и только начал скручивать цигарку, как вдруг все кругом загрохотало, засверкало. Катера завели моторы и двинулись вперед, таща за собой на буксирах мотоботы и баркасы.

Сержант Лычагин встал и крикнул мотористу:

– Приготовиться. Кстати, как тебя звать?

– Андрей, – отозвался тот.

Катер прорвался сквозь огненную завесу и оказался в бухте. С кормы катера раздалась команда:

– На баркасе заводить мотор, буксир рубим.

Кругом рвались вражеские снаряды. Катер, лавируя, ушел вперед, а баркас остался на месте. Мотор чихнул и заглох. Моторист прилагал все усилия, но мотор не заводился. Баркас стал неподвижной мишенью. Взрывы снарядов становились все ближе, от бортов летели щепки.

– Ложись на дно! – приказал Лычагин и закричал мотористу: – Расстреляю, если не заведешь мотор! Раззява!

Моторист стоял па корточках и слал тысячу чертей гитлеровцам и непокорному мотору. Кайда пробрался к нему, спросил:

– В чем загвоздка? Давай помогу.

Они вдвоем стали заводить мотор. Заняло это несколько минут. В борту баркаса появились пробоины, в них хлынула вода.

Бухту затянуло дымом и гарью. Моторист растерялся, не зная, куда направить баркас.

– Давай прямо, что ли! – крикнул ему Лычагин. – Не крутись на месте!

Баркас напоролся на струю пуль. Моторист отвернул правее.

Вверх взлетали ракеты. При их свете автоматчики увидели, что находятся около Импортной пристани. Стало ясно, что они оказались намного правее того места, где должна высаживаться вся рота. Подвел мотор, а когда он заработал, моторист не сумел правильно определиться.

Лычагин повернулся к Уральцеву:

– Товарищ майор, я запрещаю вам высаживаться вместе с нами. Сами видите, как нескладно получилось. Сейчас мы выскочим на берег, а вы возвращайтесь.

Уральцев понимал, что Лычагин прав, заставляя его вернуться. Если он высадится вместе с ними, то будет действовать просто как десантник, свои же корреспондентские обязанности выполнять не сможет.

Полузатонувший баркас ткнулся в берег, и десантники в течение нескольких секунд вывалились из него и сразу залегли, Пулеметный огонь прижал их у самой кромки берега.

Андрей развернул баркас.

«А может, мне стоило бы спрыгнуть на берег?» – подумал Уральцев.

Баркас без людей теперь шел быстрее, хотя и был полон воды. Сквозь дым Уральцев видел силуэты кораблей. Одни шли к причалам, другие, уже высадившие десантников, спешили покинуть порт.

– Вы не ранены, товарищ майор? – крикнул ему моторист.

– Пока не зацепило. А вас?

– Малость царапнуло плечо. Но терпеть можно.

– Перевязать?

– Не надо. Возьмите лучше чопы и затыкайте пробоины, Иначе можем не дочапать до Кабардинки.

– Где они?

Моторист наклонился и достал ведро, наполненное чопами – деревянными затычками.

Заткнув несколько пробоин, Уральцев принялся вычерпывать ведром воду из баркаса. Он так увлекся, что перестал обращать внимание на взрывы, свист пуль, не было времени думать об опасности. Все чувства и мысли его были направлены на одно – скорее добраться до Кабардинки, успеть до рассвета на командный пункт, где можно получить нужную информацию о десанте, а утром передать в редакцию первую корреспонденцию.

3

В сумерки берег ожил. Неизвестно откуда появились колонны десантников. Спокойно, без шума они стали грузиться на корабли.

На катере Новосельцева разместился взвод автоматчиков и взвод штрафников. Командир автоматчиков – невысокий, бойкий лейтенант, – когда корабль отошел от причала, весело спросил:

– Быстро домчите?

Новосельцеву сразу понравился этот лейтенант, и он в тон ему сказал:

– А вам куда?

– Да в Новороссийск бы.

– А чего торопиться?

– На свидание спешу.

Все стоявшие поблизости рассмеялись. Лейтенант невозмутимо продолжал:

– У мыса Любви состоится наше свидание. А может, где-нибудь в другом месте.

Кто-то вздохнул:

– Название-то хорошее… Только как у нас получится с этой любовью?

Командир взвода штрафников – старший лейтенант – был прямой противоположностью веселого лейтенанта. Он все время озабоченно хмурился. Его можно было понять. Под его командой не просто матросы, а люди, совершившие преступления и обязанные искупить их своей кровью. Они честно стремятся загладить вину, беззаветно храбры, но ведь попадаются среди них и такие, которые могут опять чего-нибудь натворить, а отвечать придется командиру.

Новосельцев проводил командиров взводов в кают-компанию и сказал им:

– Можете здесь располагаться. Как понадобитесь – вызову. А если надоест, поднимайтесь на палубу.

Оставив их в кают-компании, Новосельцев поднялся на мостик.

В полночь поступила команда выходить на исходные рубежи. У мыса Дооб отряды кораблей легли на створ восточнее мыса Пенай. Здесь отряды повернули каждый на свой створ – их было четыре, отличных по цвету, характеру огней. В районе девятого километра Сухумского шоссе все отряды и группы оказались в строю двухкильватерных колонн.

Новосельцев знал, что за движением отряда кораблей сейчас наблюдает со своего командного пункта на мысе Дооб командир высадки контр-адмирал Холостяков. А где находится сейчас командующий флотом вице-адмирал Владимирский и руководитель всей десантной операцией, командующий 18-й армией генерал-лейтенант Леселидзе? Этого Новосельцев не знал, но решил, что они сейчас на командном пункте в районе девятого километра.

Все время, пока корабли сосредоточивались на исходных рубежах, над линией фронта стрекотали ночные бомбардировщики, отвлекая внимание противника от Цемесской бухты. Немцы не проявляли особой активности, вели, как всегда, методический обстрел Кабардинки и освещали ракетами передний край Малой земли. В районе Южной Озерейки противник дважды осветил горизонт прожекторами. Похоже, противник не знает о выходе в море кораблей, а если и опасается десанта, то только в районе Озерейки.

«Начало хорошее», – отметил про себя Новосельцев.

В два часа сорок четыре минуты должен грянуть первый залп сотен орудий с правого берега Цемесской бухты и с Малой земли.

Глянув на часы, Новосельцев сошел с мостика, чтобы покурить.

– Виктор Матвеевич, не узнаете меня? – раздался слева знакомый голос.

Новосельцев всмотрелся в говорившего и узнал капитана Уздякова. Он был одет в пехотную форму с солдатскими погонами, просторная пилотка надвинута до глаз. Лицо у него исхудалое.

– Вы? – удивился Новосельцев, почувствовав вдруг что-то вроде озноба.

– Как видите, – тяжело вздохнул Уздяков, вбирая голову в плечи, словно стараясь казаться меньше ростом. – Лишен чинов и регалий, должен кровью искупить свою вину перед начальством.

«Перед Родиной», – хотел поправить его Новосельцев, но промолчал. Он не испытывал к нему жалости, лишь чувствовал какое-то неудобство, словно Уздяков мешал ему, приобщал к чему-то грязному, непристойному. Потому, вероятно, и этот неприятный неожиданный озноб.

Уздяков еще раз тяжело вздохнул:

– Не так я жил. Теперь вот обдумываю свое житье-бытье и вижу, что на отлете жил, мнил много о себе, витал, можно сказать, в эмпиреях, а на поверку оказалось все не то, не то… Думал – князь, а упал в грязь…

«Значит, дошло, если осудил себя», – подумал Новосельцев и сказал:

– Желаю вам вернуть свое честное имя.

– Только и остается, – криво усмехнулся Уздяков.

– Раны не страшитесь. Надеюсь, отличитесь и живы останетесь. Еще в Севастополе встретимся.

– Блажен, кто верует…

«Опять за свое!» – рассердился Новосельцев.

– Вы, Илья Давыдович, не смотрите так мрачно на жизнь.

– Я теперь знаю свою дорогу.

Новосельцеву показалось, что в его голосе прозвучала скрытая угроза.

«Все еще рисуется. Исправит ли его штрафная?» – подумал Новосельцев, отходя от него.

Стоя на мостике, Новосельцев видел, как на Малой земле взлетали вверх ракеты, освещая скалистый берег. Картина привычная, к ней пригляделся за семь месяцев, но сейчас Новосельцеву вспомнилась первая ночь десанта в феврале, когда провожал Таню в бой. Как-то она там? Вероятно, готовится. Все малоземельны ждут того дня, когда закончится их семимесячная маета на пятачке земли. Новосельцев представил себе, как Таня идет по пирсу к его кораблю, радостная, улыбающаяся, и как он, не стесняясь друзей, обнимает ее и крепко целует.

До начала артиллерийской канонады оставалось десять минут. Глянув на часы, Новосельцев скомандовал:

– Приготовиться! Всех десантников на палубу!

И тут к нему пришла та собранность, которая всегда приходит накануне боя. Командирам взводов, поднявшимся на мостик, он приказал:

– Рассредоточить десантников по бортам!

Веселый лейтенант, посмеиваясь, сказал:

– У нас на Волге говорят так: «Ванька, сгони с руля воробья, а то корабль потопит».

– Байки потом, – резко оборвал его Новосельцев. – Прыгать на берег по моей команде.

– Не волнуйся, товарищ командир. Нам не впервой.

Кругом было тихо. Новосельцеву показалось, что он слышит стук своего сердца.

И вдруг тишину разорвал мощный артиллерийский залп. Восемьсот орудий с Большой и Малой земли обрушили свои снаряды на вражеские укрепления. Одновременно в воздухе появились ночные бомбардировщики. Огненные всполохи озарили море и землю. Порт заволокло дымом.

– Вот дают! – воскликнул Дюжев. – Гитлеровцы враз очумеют.

– Если бы так! – отозвался Новосельцев.

Но гитлеровцы, к сожалению, не очумели. Хоть они и были захвачены врасплох, опомнились быстро и открыли ответный огонь из орудий и шестиствольных минометов.

Торпедные катера рванулись вперед. Подлетев к молам, они выпустили торпеды. Взрывы, последовавшие один за другим, перекрыли шум артиллерийской канонады. Вражеские огневые точки, расположенные на западном и восточном молах, были сметены взрывной волной, а боновые заграждения разорваны.

Сразу же после взрыва торпед на молы высадились группы автоматчиков, которые дали сигнал: «Проход в порт открыт». И тогда рванулась другая группа торпедных катеров. Воздух и землю потрясли новые взрывы торпед, пущенных в причалы и укрепления в порту.

Новосельцев посмотрел на часы. Было два часа пятьдесят шесть минут. Прошло всего двенадцать минут, но они показались Новосельцеву вечностью. Стоявший рядом с ним командир взвода автоматчиков притих и почему-то потирал руки, словно они замерзли.

В порту вспыхнули пожары, над причалами повисли гирлянды ракет.

– Наш черед! – крикнул Новосельцев, увидев сигнал, и дернул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

Катер рванулся, оставляя за кормой бурлящую воду.

– Такая езда удовлетворяет? – не поворачивая головы, бросил Новосельцев командиру взвода.

Лейтенант уже не потирал руки, а крепко ухватился за леер.

– Вполне! – отозвался он. – А освещение! Как на карнавале!

– Предпочитаю темноту, – буркнул Новосельцев.

У обоих каждый нерв был натянут до предела, но ни тот, ни другой не выдавали своего волнения.

Гитлеровцы перенесли огонь своих батарей на бухту. Вода бурлила от взрывов. Десантные корабли, пройдя ворота между молами, мчались к причалам. По ним в упор били вражеские пулеметы. Комендоры корабельных пушек с ходу открывали ответный огонь.

Огненный смерч бушевал по всей бухте, у каждого причала.

Лейтенант спрыгнул с мостика и крикнул своим автоматчикам:

– Братва! Пилотки в карманы, бескозырки на голову!

Автоматчики словно ожидали такой приказ: моментально у всех на головах оказались бескозырки с лентами.

Вот и причал. Катер левым боком приткнулся к нему, подрагивая.

Командир взвода автоматчиков, перекинув ногу через леер, крикнул Новосельцеву:

– Счастливо, до встречи!

«А как его фамилия? – спохватился Новосельцев. – Знаю, что звать Сергеем, а фамилию не спросил…»

Наблюдая, как десантники перебегали дорогу, он заметил у угла разрушенного здания пушку, стрелявшую по кораблям прямой наводкой. «Как она уцелела?» – удивился Новосельцев и указал цель комендору. Со второго выстрела пушка была разбита.

Катер отошел от причала и стал лавировать по бухте, ведя огонь из орудий и пулеметов. Другие катера тоже поддерживали огнем высадившихся десантников.

Боцман Ковалев, широко расставив ноги, словно прилип к пулемету.

Неожиданно он почувствовал сильный удар в живот. «Неужто прихватило?» – только и подумал он, но стрельбу не прекратил.

Нельзя прекращать огонь! Именно сейчас он выследил фашистского пулеметчика, который вел огонь по катеру. Надо уничтожить гада!

Целиться трудно, катер лавирует, качается на волнах. И все же Ковалев выбрал момент и короткой очередью сразил фашистского пулеметчика.

Удовлетворенно крякнув, он перевел пулемет на новую цель. По лицу катился пот, усы взмокли, и кожа чесалась. Это злило боцмана, и он решил, что завтра сбреет усы.

Кончилась лента. Превозмогая боль, Ковалев бросился в рубку и принес новую. Но вскоре кончилась и эта. Опять хотел побежать, но острая боль в животе заставила его идти тихо. Взяв ленту, он вдруг почувствовал, что идти не может, силы оставляют его.

– Токарев! – крикнул он и упал.

Токарев услышал голос боцмана и бросился в рубку. Ковалев лежал, неестественно подогнув ноги, с зажатой в руке пулеметной лентой. Матрос наклонился, пытаясь поднять его, и увидел, что тот мертв.

Опустив боцмана, Токарев несколько секунд стоял оцепенелый, затем разжал пальцы боцмана, взял ленту и бросился к пулемету.

Новосельцев был доволен быстрыми и слаженными действиями своей команды. Но когда Токарев доложил ему о смерти боцмана, у него дрогнуло сердце. Не может быть, уверял он себя, чтобы Петр умер, он просто ранен, а это полбеды.

Горевать, однако, было некогда. Сейчас больше чем когда-либо требовалась направляющая рука командира корабля, нельзя ни на секунду отвлекаться от боя.

По лицу рулевого Дюжева градом катился пот. Кругом свистели осколки, но рулевой не имел возможности ни втянуть голову в плечи, ни даже стереть пот с лица, он лишь морщился и встряхивал головой. Дюжев словно сросся с кораблем, будто чувствовал, где должен упасть снаряд, куда надо переложить руль.

Однако два снаряда все же попали в катер. Один разбил радиорубку, и чудом уцелевший радист ошалело выскочил на палубу. Второй снаряд пробил борт ниже ватерлинии, покалечил выхлопной коллектор. Моториста среднего мотора Бабаева ранило. Новосельцев послал Душко заменить моториста. Ивлев принялся ремонтировать поврежденные механизмы, а старший моторист Окальный накладывал пластырь на пробоину.

Катер не потерял ни хода, ни маневренности.

Кок Кирилл Наливайко подносил снаряды к орудию Пушкарева. Работал он проворно. Не оглядываясь, комендор брал снаряд из его рук, загонял в ствол и поторапливал:

– Живее, давай живее!

Поблизости разорвался снаряд, и неизменная улыбка на широком лице Наливайко, с которой он, кажется, и родился, погасла. Наливайко упал на палубу, не выпуская из рук снаряда. Пушкарев оглянулся, хотел побежать к нему, но в этот момент почувствовал сильный удар в ногу и сразу осел, ухватившись за замок орудия. К нему бросился Румянцев.

– Снаряды! Быстрей! – крикнул ему Пушкарев, выпрямляясь.

– Ты ранен? Дай перевяжу!

– Снаряды давай! – рассвирепел Пушкарев.

«Пора отходить, – решил Новосельцев. – Надо успеть до рассвета доставить вторую партию десантников».

За воротами мола он заметил остановившийся катер. Подойдя ближе, узнал корабль Школьникова.

– Что случилось? – крикнул он в мегафон. – Взять на буксир?

Школьников ответил:

– Трос на винт намотался. Сейчас освободимся. На базу приду своим ходом.

Отведя корабль на несколько кабельтовых, Новосельцев оглянулся. Катер Школьникова все еще стоял на месте, а вокруг него рвались снаряды.

«Что он медлит?» – хотел было повернуть назад, но в последний момент решил, что не стоит. Школьников может обидеться, характер у него самолюбивый.

Второй эшелон десантников находился в Кабардинке. Новосельцев ошвартовался, к катеру подбежали санитары из госпиталя:

– Раненые есть?

– Есть.

Убитых и раненых вынесли с катера. Только Пушкарев отказался покинуть корабль. Прихрамывая, он подошел к Новосельцеву, козырнул и, хмурясь, сказал:

– Товарищ командир, разрешите остаться до утра. Я коммунист, обязан нести боевую вахту не до ранения – до смерти. Меня никто не заменит у орудия. Вы это знаете.

Новосельцев сначала строго поглядел на него, но потом глаза его потеплели:

– Сергей, я тебя понимаю. Но подумай: вчерашнее ранение в голову, сегодняшнее – шутить нельзя.

На «ты» Новосельцев переходил в минуты душевного волнения, матросы не обижались на это – расценивали как знак дружеского расположения командира.

– Я двужильный, – пытался улыбнуться комендор. – Акустик отлично забинтовал ногу. Часа три наверняка выстою, а там и рассвет…

Пришлось оставить его у орудия.

Морской охотник пошел во второй рейс в Новороссийскую бухту.

Проходя мимо молов, Новосельцев обратил внимание на то, что катера Школьникова уже не было на прежнем месте. «Ушел», – успокоился он.

Несмотря на ожесточенный обстрел, вторая группа десантников успешно высадилась. Бой с берега подвинулся дальше, и Новосельцев удовлетворенно отметил: «Зацепилась братва. Теперь не выковырнешь».

На этот раз катер не задерживался в бухте, а сразу пошел в Геленджик.

Когда катер проходил между воротами мола, сигнальщик Шабрин доложил:

– На восточном молу неизвестные люди.

Новосельцев распорядился подойти ближе.

– Кто такие? – спросил он, когда катер подошел к молу.

– Команда с катера Школьникова, – раздалось в ответ.

У Новосельцева екнуло сердце.

– А где командир?

– Остался на корабле.

– А корабль?

– Затонул.

Новосельцев сжал поручни до хруста в пальцах и больно прикусил губу. Володя, друг!..

Приняв на борт команду затонувшего катера, Новосельцев взял курс на Геленджик. Когда корабль отошел на безопасное место, Новосельцев подозвал спасенных матросов и попросил рассказать, что произошло.

Через месяц после гибели старшего лейтенанта Школьникова пришел указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Сбылась его мечта о Золотой Звезде. А поцеловать любимую девушку ему так и не довелось.

4

Третьи сутки шла ожесточенная битва за Новороссийск.

Уральцев устал за это время смертельно. Спать приходилось урывками. Днем и ночью мотался то в политотдел, то на командный пункт, то к летчикам, то в госпиталь. Каждый день надо передавать но телефону или радио материалы в редакцию.

Сегодня пришла телеграмма: «Материалы суховаты, побольше фактов героизма, воинского мастерства».

Телеграмма расстроила Уральцева. Выходит, в редакции не очень довольны его работой.

А сам он доволен?

В первой статье, переданной в редакцию через пять часов после начала штурма, он обрисовал общую обстановку, рассказал о силах противника, созданной им обороне, о том, как проходила высадка десантников. Ни одного примера героизма в статье не было. Да и откуда он мог взять их? Связь с высадившимися еще не наладилась.

Он и сам недоволен тем, что его корреспонденции лишены детальных описаний боя. Он сообщил, что рота автоматчиков водрузила на здании железнодорожного вокзала знамя Военно-Морского флота. Но как все это было? Кто водрузил знамя?

Этого Уральцев не знал. Не знали ни в оперативном отделе, ни в политотделах армии и базы.

Уральцев направился в порт. Сегодня ночью он должен быть среди десантников.

Около причала он увидел высокого офицера в пехотной форме. Его фигура показалась удивительно знакомой. Неужели? У Уральцева даже екнуло сердце.

Подойдя ближе, Уральцев убедился, что это он, Николай Глушецкий. Тощий, сутулящийся, с обтянутыми скулами, но сомнений не было: он, Глушецкий.

– Николай! Коля! – воскликнул он и бросился обнимать его.

Глушецкий обрадовался встрече не меньше.

Они в обнимку пошли к берегу.

– Я думал, что уже никогда не встретимся, – сказал Глушецкий.

– Сошлись фронтовые дорожки.

Они сели на какой-то ящик у берега.

– Ты как тут оказался? – спросил Уральцев.

– Хочу проведать Виктора Новосельцева. Помнишь, говорил тебе о нем. С его катера высаживались на Малую.

– Помню, помню. Ты в резерве или уже имеешь назначение?

– Поеду разыскивать родную бригаду.

– Ее здесь нет. Она, кажется, в Девятой или Пятьдесят шестой армии. Где-то прорывает Голубую линию.

– Знаю. Трудно было получить туда назначение. Пришел в отдел кадров флота, а мне говорят, что бригада теперь находится в оперативном подчинении Девятой армии, со штабом флота не имеет связи. Предлагают мне другие бригады. Но я-то знал, что у них есть письмо полковника Громова с просьбой назначить меня помначштаба по разведке в его бригаду. Двое суток водили меня за нос, но все-таки назначение дали. А ты что поделываешь?

Уральцев сказал, что вернулся на газетную работу и теперь корреспондент фронтовой газеты.

– Рад за тебя. Нашу бригаду не забывай, наведывайся.

– Обязательно… Вот вид у тебя, Коля, неважнецкий. Неужели после госпиталя не дали отпуск?

– Дали. Шесть суток дома пробыл, но как только радио сообщило о десанте в Новороссийск, так сорвался и прямо в отдел кадров. Тут такие события, не до отдыха!

– Это верно, – согласился Уральцев. – Дома все в порядке?

Улыбка сошла с лица Глушецкого.

– Нет, Гриша, не все. Сын умер, а жена ушла на фронт медсестрой. Где она – точно не знаю.

– А какой номер полевой почты?

Глушецкий вынул записную книжку, развернул и назвал номер.

– Так это же береговой госпиталь на Малой земле! – воскликнул Уральцев. – Ты можешь встретиться с женой.

– Каким образом?

– Садись на мотобот, который идет к Малой земле за ранеными, – и ты там. С женой и войдешь в Новороссийск. А потом начнешь разыскивать свою бригаду.

– Неплохо было бы, – обрадованно заулыбался Глушецкий, по быстро притушил свою улыбку. – Соблазн большой увидать Галю… Но я рискую опоздать в бригаду. И без того я допустил глупость. Вместо того чтобы из Туапсе повернуть на Краснодар, я по ошибке проехал сюда. Задремал в машине, а шофер не предупредил. Теперь мне надо возвращаться в Краснодар, а оттуда начинать розыск бригады. Считай, сутки потерял. Ну, уж раз оказался здесь, то решил проведать Новосельцева. Пойдем к нему. Там поговорим еще.

5

Недолго длилась встреча друзей. Как только стемнело, на катер погрузились десантники.

Обняв на прощание Новосельцева и Уральцева, Глушецкий пошел разыскивать мотобот, который должен отправиться в рейс к Малой земле. Желание увидеть жену превозмогло все остальное. «Ладно, – думал он в свое оправдание, – на два-три дня позже явлюсь в бригаду и повинюсь полковнику Громову. Он поймет, должен понять. В конце концов я ведь не использовал положенный мне отпуск».

Уральцев остался на катере, твердо решив в эту ночь высадиться вместе с десантом. Новосельцев пытался было отговорить его, но тот остался непреклонным.

– В каждой бригаде, – заявил он ему, – есть представитель политотдела армии. С куниковским батальоном высадился агитатор политотдела Юркин, с двести пятьдесят пятой бригадой – инспектор политотдела Цедрик, инструктор Лысенко, в стрелковом полку инспектор Мовшович. В общем, в политотделе сейчас никого не увидишь. И в редакции армейской газеты нет сейчас никого, все журналисты в бригадах, дивизиях, батальонах. И мое место там.

Когда катер вышел из бухты, на мостик поднялся командир десантного отряда. Был он черноволос, с аккуратно подстриженными усиками.

– Как ваша фамилия, товарищ лейтенант? – спросил его Новосельцев, вспомнив, что в прошлый раз забыл спросить фамилию веселого командира взвода автоматчиков, а лишь знал, что зовут его Сергей.

– Моя фамилия Воронов, а звать Иваном.

– У вас взвод или просто пополнение?

– Почти что взвод.

– Как это понимать?

– Шесть человек осталось от моего взвода, остальные новички.

– В переплетах, стало быть, не бывали?

– Мои-то бывали, а другие в десантных делах несмышленые.

– Но что-то соображают?

– Да вроде бы. Помкомвзвода сержант Сорокин, командиры отделений Воробьев и Зябликов участвовали в десантах в Камыш-Бурун и на Малую землю. Они недавно из госпиталя. Но успели ребят поднатаскать.

Новосельцев рассмеялся:

– Что это все вы с птичьими фамилиями?

Лейтенант тоже улыбнулся:

– Так уж как-то подобрались. Есть еще у нас Соловьев и Курицын.

– Даже Курицын? – оживился Уральцев. – А Куроедова нет у вас? Читал я, как один адмирал, было это в царское время, подобрал на линкор всех офицеров с фамилией Курицын. И старшим офицером, грозой младших офицеров, на этот корабль назначил человека с фамилией Куроедов. В результате на линкоре произошел офицерский бунт. Дело об этом бунте дошло до царя.

– Куроедов! Вот здорово! – сквозь смех воскликнул Воронов. – Мне бы тоже следовало фамилию заменить, скажем, Птицеедов.

– И тогда твои крылатые ребята сбросили бы тебя за борт, – заметил Новосельцев, похлопывая его по плечу.

– Не сбросили бы, – самоуверенно заявил Воронов. – Дело не в фамилии, а в том, каков сам человек.

– Правильно, лейтенант, не в фамилии дело. Но все же должен сказать: твои ребята с птичьими фамилиями пусть птицами вылетают с корабля, как только пристанем к стенке причала. В десанте секундами надо дорожить.

– Это мы знаем. Не подведем.

Катер обогнул мыс Дооб, и стало видно огненное зарево над портом и городом.

Шутливые разговоры прекратились, улыбки сошли с лиц. Наверное, сейчас каждый подумал, что через каких-нибудь десять-двадцать минут окажется в этом море огня. И кто знает…

Когда катер подошел к молу, Новосельцев скомандовал:

– Десантникам рассредоточиться по бортам, приготовиться к высадке.

Катер увеличил ход и направился к каботажной пристани. Кругом начали рваться снаряды. С пристани застрочил вражеский пулемет. Новосельцев выругался:

– Черт побери, до сих пор пристань в их руках.

Он приказал рулевому отвернуть левее и подозвал лейтенанта Воронова:

– К каботажке невозможно пристать, расстреляют в упор. Будем высаживаться левее.

– Левее так левее, только быстрей.

Неожиданно катер дрогнул и замедлил ход. Через переговорную трубку механик доложил, что вышел из строя один мотор.

– Давай другому полную нагрузку, – крикнул ему Новосельцев, всматриваясь в берег.

Кто-то на палубе застонал. Помкомвзвода подбежал к Воронову и сказал:

– Четверо ранены.

– Перевязать и оставить на корабле.

Катер подошел к берегу и, не подходя к нему метров пять, развернулся бортом. Никакого причала тут не было. На берегу виднелась бесформенная груда камней.

– За борт! – скомандовал Новосельцев.

Десантникам пришлось прыгать в воду.

Вслед за Вороновым прыгнул и Уральцев. Глубина тут была небольшая, при прыжке Уральцев не удержался на ногах и упал, окунувшись с головой. Автомат выпал из рук. Пришлось еще несколько раз нырять, чтобы нашарить его. Найдя, приподнялся, оглянулся и заспешил к берегу. Многие десантники уже были там, а катер отошел. Над головой свистели пули. Но они пролетали высоко, и можно было идти, не пригибаясь.

На берегу десантники залегли в камнях. Уральцев подполз к Воронову и вопросительно посмотрел на него. Тот был спокоен.

– Поблизости немцев нет, – сказал он, снимая сапог и выливая из него воду. – Помкомвзвода, всем привести себя в порядок, проверить оружие. Пять минут на это. Товарищ майор, вылейте из сапог воду, выжмите портянки. Потом будет недосуг.

Вскоре помкомвзвода доложил, что все в порядке, раненых нет, но не хватает семнадцати человек.

– Столько потеряли, не вступая в бой, – огорчился Воронов и повернулся к Уральцеву: – Мое мнение, товарищ майор, такое: не искать здесь начальство для того, чтобы получить приказание, а действовать самостоятельно. Как вы думаете?

– Согласен с вами.

– А как действовать? Лежать тут, конечно, не будем, а двинемся вперед. К рассвету надо продвинуться как можно дальше, на рассвете сориентируемся, может, с кем-то из наших в контакт вступим.

Он подозвал помкомвзвода и командиров отделений.

– Двигаем вперед, ребята. Перебежками, от дома к дому. Во главе взвода – отделение Воробьева. Замыкает – отделение Зябликова. С ним пойдет помкомвзвода Сорокин. Я и майор будем находиться посредине, с отделением Петрова. Все ясно? Двинули.

Воронов встал и указал рукой Воробьеву направление, куда двигаться. Один за другим десантники начали перебегать к ближайшему дому, до которого было метров тридцать.

– Теперь мы, – сказал Воронов и, не пригибаясь, побежал.

Уральцев не отставал.

Весь взвод сосредоточился под стеной разрушенного двухэтажного дома.

Ожесточенная стрельба из автоматов и пулеметов шла где-то значительно левее. Уральцев сообразил, что там отбивается 255-я бригада, которую гитлеровцы прижали за мысом Любви. В ту сторону летели мины и снаряды. Видимо, гитлеровцы сосредоточили там большие силы. Впрочем, вправо, за каботажной пристанью, бой шел не менее ожесточенный. Десятки снарядов одновременно рвались в бухте, где сновали десантные корабли.

– Теперь мой план такой, товарищ майор, – сказал Воронов после того, как осмотрел улицу и ближайшие дома. – Закон десантника – вперед и вперед. Вот мы и проскочим несколько кварталов, а потом повернем налево и с тылу начнем бить немцев, которые жмут к берегу нашу бригаду. Одобряете?

– Так и будем действовать, – согласился Уральцев.

Он уже понимал, что сейчас он не просто корреспондент, а старший офицер, с которым лейтенант поневоле будет советоваться, считать его по крайней мере своим замполитом. Обстановка сложилась так, что ему до утра, по всей вероятности, не удастся встретиться с другими офицерами и солдатами, ведущими тут бой. Записывать некогда, да и не на чем, блокнот размок. Но он не жалел, что высадился со взводом Воронова. И сам лейтенант, и его матросы понравились Уральцеву. С этими ребятами не страшно вступать в бой.

– Петров, со своим отделением бегом по тротуару, прижимайтесь к стенам, – распорядился Воронов. – Квартал пробежите, займите оборону и дайте нам сигнал.

Пригибаясь, один за другим, матросы пересекли улицу и побежали дальше. Не дожидаясь сигнала от Петрова, лейтенант приглушенно скомандовал: «За мной!» – и бросился вслед за Петровым.

На углу квартала остановились. Воронов несколько минут молча смотрел на дорогу и ближайшие дома.

– Неужели немцы удрали? – в недоумении произнес он.

– Не похоже, – сказал Уральцев.

– Но здесь-то их нет.

– До поры до времени.

– Делаем перебежку через дорогу, к тому дому, – распорядился Воронов.

По ту сторону дороги виднелся большой одноэтажный дом с высоким фундаментом. Он был цел, только окна выбиты.

Отделение Петрова пробежало полдороги, когда из двух окон дома раздались пулеметные очереди. Все матросы, в том числе и Петров, были сражены.

Воронов отпрянул назад.

– Этого надо было ожидать, – спокойно проговорил он и уже со злостью сказал: – Я не прощу им смерть моих ребят. Воробьев, возьми двух и обойди дом справа, через дорогу переползайте. Сорокин, действуй с двумя ребятами слева. Мы будем отвлекать огонь на себя.

Когда Воробьев и Сорокин с матросами уползли, Воронов приказал остальным рассредоточиться в развалинах и стрелять по окнам короткими очередями.

– Первый выстрел произведу я.

Уральцев лег рядом с ним. Не поворачивая головы, лейтенант сказал:

– У Петрова дома несчастье – умерла жена, двое детей остались без присмотра. Командир батальона обещал ему отпуск после освобождения города. Надо ж такому случиться… Как освободим город, напишу в сельсовет, чтобы детей пристроили. А может, моя жена возьмет их на воспитание. У нас детей нет. Напишу ей… Ага, гад!

Он выстрелил в проем окна, где, как ему показалось, появилась фигура человека. Тотчас же начали стрелять все матросы. Из дома раздались ответные выстрелы.

Перестрелка длилась минут десять. Неожиданно в доме один за другим раздались взрывы гранат. Воронов тотчас же вскочил, крикнул: «За мной!» – и бросился к дому.

Атака оказалась столь стремительной, что Уральцев еле успел за атакующими. В доме завязалась рукопашная схватка. Она длилась недолго.

– Подведем итоги, – запыхавшимся голосом сказал Воронов, садясь на стул: – Можно курить, ребята.

Минуту спустя помкомвзвода доложил:

– Убито восемь немцев. Наши потери – убито три, ранено четверо. Трофеи – два ручных пулемета, шесть автоматов, много гранат.

– Сколько же ребят осталось в строю?

– Восемнадцать.

– Пол-взвода как не бывало, – вздохнул Воронов и повернулся к Уральцеву: – Что будем делать, товарищ майор? Закрепимся до рассвета в этом доме или двинем дальше?

– Мы высадились не для того, чтобы отсиживаться.

– Я вас понял.

Воронов встал, подошел к раненым матросам, которым санинструктор делал перевязки, и некоторое время молча смотрел на них, потом каким-то изменившимся голосом заговорил:

– Что же делать будем с вами, ребятушки? Можете идти с нами?

– Я смогу, – сказал один матрос. – Ранен в правое плечо.

Могу стрелять и левой.

– А я не смогу, – сказал другой. – В обе ноги пули попали.

Оставьте тут…

– Оставлять негоже. Понесем.

Он потер подбородок, раздумывая, как нести раненых. Носилок нет. На плащ-палатках? Нести надо троих. Чтобы нести их, следует выделить двенадцать человек – по четыре на плащ-палатку. Что же остается от взвода?

Размышления лейтенанта прервал приглушенный крик:

– Немцы!

Крикнул матрос, поставленный наблюдать у окна.

Воронов выглянул в окно и увидел большую группу гитлеровцев, не менее взвода, врассыпную бежавшую к дому.

– Рассредоточиться по окнам, – распорядился Воронов. – Помкомвзвода, возьми несколько человек и обороняй дом с тыла. Ребята, подпускай ближе – и гранатами, гранатами. Трофейные бросайте, их не жалко.

Сам он взял трофейный пулемет и положил его на подоконник.

Не добежав до дома метров двадцать, немцы открыли стрельбу по окнам и дверям. Пули впивались в стены, дробили штукатурку, известковая пыль заволокла комнаты, лезла в нос.

Из окон полетели гранаты. Вслед за их взрывами матросы начали стрелять из автоматов. Воронов стрелял из пулемета и покрикивал:

– Давай, давай, ребята!

Из второго пулемета стрелял матрос, фамилию которого Уральцев не знал. Сам он стоял у двери и бросал одну гранату за другой.

Немцы отхлынули, залегли в развалинах и оттуда продолжали стрелять.

По улице прогромыхал танк.

– Ого! – ахнул кто-то.

– Чего – ого? Танков, что ли, не видел? – крикнул Воронов.

Танк остановился, навел ствол на дом и выстрелил. Первый снаряд ударил в стену, не пробил ее, а разорвался снаружи. Второй снаряд влетел в соседнюю комнату, где находились раненые и два матроса, стрелявшие через окна.

К Уральцеву подошел матрос, протянул что-то белое.

– Возьмите, товарищ майор… На всякий случай… Это письмо маме. Сейчас попытаюсь успокоить его.

Уральцев сунул письмо в карман, а матрос, сжав в руке противотанковую гранату, выбежал в дверь. Уральцев высунул голову, наблюдая за ним. Матрос пробежал шагов пятнадцать, потом вдруг зашатался и упал, сраженный пулей. Несколько мгновений лежал недвижимым, затем приподнялся, пытаясь встать, но опять упал и, падая, слабеющей рукой бросил гранату в сторону танка. Граната разорвалась в нескольких шагах от него. Взрыв не причинил вреда танку, он продолжал стрелять.

К двери подбежал еще один матрос.

– Эх, Федя, – сказал он, отстегивая от пояса противотанковую гранату, – смел ты, да неумел. Разве можно в рост, надо вот так.

Он лег на порог и пополз к танку. Уральцев видел, как матрос заполз танку с тыла и бросил гранату.

– Молодец, Курицын! – крикнул Воронов. – Так им!

Танк перестал стрелять, пытался уйти, но закрутился на месте – одна гусеница оказалась перебитой. Уральцев увидел, как Курицын поднялся, влез на танк.

«Что он задумал? – удивился Уральцев. – Ведь его снимут из автомата».

Но, видимо, Курицын знал, что делал. Взобравшись на танк, он не поднялся в рост, а пополз по нему к смотровой щели. Добравшись до нее, выстрелил в щель. Уральцев подумал сначала, что он стрелял из пистолета, но когда после выстрела щель озарилась красным светом, сообразил, что стрелял из ракетницы. Танкисты, видимо, перепугались, когда к ним влетело, шипя и разбрасывая красные искры, что-то непонятное и поэтому вдвойне страшное. Они открыли люк и стали выбираться наружу. Матрос расстрелял их.

– Майор, видал? – крикнул Воронов. – Опишешь смелость и находчивость парня. Капут теперь танку!

– Такое не забудешь…

Через несколько минут Курицын вполз в двери, поднялся и подошел к Воронову.

– Успокоил, – коротко доложил он, тяжело дыша.

Переведя дыхание, он сказал:

– Из танка можно стрелять. Башня-то целая. Но я не умею.

– Обойдемся и без него. А впрочем…

Он не договорил, схватился за грудь. Несколько мгновений стоял, пошатываясь, потом медленно опустился на пол.

– Санинструктор, сюда! – крикнул Курицын. – Командира ранило!

Из соседней комнаты кто-то ответил:

– Убит санинструктор.

Уральцев подбежал и склонился над Вороновым.

– В грудь его, – сказал Курицын, расстегивая ворот гимнастерки лейтенанта. – Ребята, дайте бинты.

Воронов лежал в беспамятстве, закрыв глаза. Но когда Курицын начал его бинтовать, он открыл глаза, увидел Уральцева.

– Майор, – прерывающимся голосом заговорил он, – командуй, не дай ребятам погибнуть. Возьми мою сумку, там список всего взвода. О погибших командованию сообщишь, пусть родных известят. Мой адрес в том списке. К наградам чтобы не забыли…

Он опять впал в беспамятство. Его вынесли в коридор, который не подвергался обстрелу.

Среди немецких солдат нашелся смельчак, который подобрался к танку, взобрался на него, нырнул в люк и задраил его. Развернув башню, он выстрелил в окно соседней комнаты. Второй снаряд разорвался там же.

Уральцев сначала подумал, что подошел другой танк, но увидел, что стреляют из подбитого.

– Прошляпили мы…

Курицын зарядил ракетницу.

– Сейчас я его выкурю, – сказал он и пошел к двери. Там лег и пополз.

Уральцев не стал следить за ним, а побежал в соседнюю комнату, чтобы узнать, кто там остался живым. На полу лежали четыре матроса. Уральцев окликнул их. Никто не отозвался. Тогда Уральцев прошел в другие комнаты, окна которых выходил в переулок. Здесь увидел трех матросов, прижавшихся к стене.

– Осторожно, товарищ майор, – предупредил один, – в окна летят пули. Жмитесь к этой стенке.

– Как тут у вас?:- спросил Уральцев.

– Стрелять фрицам разрешаем, но подниматься не советуем, – отозвался другой матрос. – Как поднимутся, мы их гранатами.

– Много их с этой стороны?

– Не пересчитывали, но примерно десятка два.

В доме оказалось восемь комнат. В самой крайней у окна стоял один матрос, другой лежал, раскинув руки.

Уральцев спросил:

– Вы тут один?

– Как видите. Геннадию пуля прямо в лоб. Не дошел парень до своей квартиры. Всего два квартала отсюда.

– Будьте осторожны, – сказал Уральцев, – но не упустите момент, когда немцы перейдут в атаку. Тогда пускайте в ход гранаты. Есть у вас?

– Три осталось.

– Лейтенант тяжело ранен. Командую взводом я. Буду находиться в первой комнате, где входная дверь.

– Все ясно, товарищ майор.

Уральцев вернулся в комнату, где находились три матроса. Во всех комнатах стояла удушливая известковая пыль, от которой першило в горле, слезились глаза. И только он приложил флягу ко рту, чтобы прополоскать горло, как в комнате разорвался снаряд. Взрывной волной Уральцева отбросило в угол, и он потерял сознание.

Когда пришел в себя, первой мыслью было: «Куда меня ранило?» Несколько минут он не поднимался, пытаясь определить, в какое место ранен. В голове шумело, по всему телу разлилась слабость. И тут его поразила тишина. «Неужели я оглох?» – испугался он. Но только так подумал, как услышал в соседней комнате разговор на немецком языке.

Превозмогая слабость, Уральцев поднялся, подошел к окну. Под окном стояла группа немцев.

«Попался. Как глупо», – подумал он и вынул пистолет.

Он перебежал в дальнюю комнату, прикрыл дверь и огляделся. На полу лежал мертвый матрос, тот, который не дошел два квартала до дома. Около стены увидел большое квадратное отверстие в полу. «Погреб», – сообразил Уральцев и, не долго раздумывая, полез в него. Лестницы не оказалось, пришлось прыгать. Как только ноги коснулись пола, кто-то схватил его за грудь и приставил к лицу пистолет.

– Кто такой?

– Свои, свои, – торопливо ответил Уральцев.

– Ах, это вы, майор. Проходите.

Уральцев шагнул в сторону и больно ударился о что-то головой.

Тогда остановился и спросил:

– Кто еще тут?

– Нас двое. Вы третий.

– У вас нет фонарика?

– Нет.

– А спички?

– Есть.

– Зажгите. Надо осмотреться.

Подвал оказался большим, выложен кирпичом. Почему-то в нем было сделано два уступа.

– Заляжем за тем уступом, – сказал вполголоса Уральцев. – Не будем подавать никаких признаков жизни весь день. Как наступит ночь, попытаемся выбраться.

– А если немцы заглянут в подвал?

– Придется подраться.

Наверху послышались шаги. Уральцев и оба матроса залегли за уступом. До них донеслись голоса немцев.

– А крышки от подвала не было? – шепотом спросил Уральцев у лежащего рядом матроса.

– Не видал.

Помолчали. Время тянулось медленно.

– Как ваша фамилия? – вполголоса спросил Уральцев.

– Александр Соловьев. В начале войны был минером на корабле.

– В морской пехоте давно?

– Второй год. Еще с Севастополя.

Уральцев спросил второго матроса. Тот молчал, уткнув голову.

– Он ранен, – сказал Соловьев.

– Рану перевязали?

– Не знаю.

Соловьев встал, приподнял матроса.

– Коля, как твоя рана?

Матрос тяжело дышал.

– Пить, – простонал он.

– Тише, над нами немцы.

У Соловьева уцелела фляга, в которой было немного воды. Выпив, матрос несколько мгновений молчал, потом обеспокоенно спросил:

– Вы меня не бросите?

– За такой вопрос, Коля, следовало бы тебе по морде дать.

– Выше колена осколком вдарило. Нога одеревенела, не могу идти.

– Ну и лежи, терпения наберись. Перевязал ногу?

– Ремнем перетянул выше раны.

Соловьев достал из кармана бинт.

– В которую ногу ранен?

– В левую.

– Давай забинтую.

– Штаны придется рвать.

– Черт с ними, новые получишь.

Неожиданно потемнело. Уральцев насторожился. Отверстие в погреб заслонила фигура немца. Видимо, его распирало любопытство-что там в погребе, нельзя ли чем поживиться? Какое-то время он раздумывал, потом стал спускаться.

– Затаитесь, – шепотом приказал Уральцев, вставая. – Дайте финку.

Он прильнул к кирпичному выступу: может, немец не заметит их.

Немецкий солдат постоял немного, что-то проворчал, вынул фонарик и шагнул к выступу, где находился Уральцев. В этот миг раненый матрос скрипнул зубами. Немец отшатнулся, вскрикнул и попятился. Уральцев рванулся к нему и вонзил в грудь финку. Вскрикнуть второй раз немец не успел. Соловьев сжал ему горло.

В отверстие просунулось сразу две головы и тут же отпрянули.

– Матрозен, – встревоженно крикнул кто-то наверху.

Уральцев вынул пистолет, решив стрелять в каждого, кто станет спускаться вниз.

Но никто больше в отверстие не заглядывал.

Несколько минут наверху слышались разговоры. Потом к отверстию кто-то подошел и заговорил по-русски:

– Матросы, вы в безвыходном положении. Предлагаем немедленно сдаться… И записаться в добровольческую армию генерала Власова.

– Ну и стерва, – со злостью процедил Соловьев.

– Выходите, – опять раздался голос. – Нечего раздумывать.

Несколько минут длилось молчание.

Уральцев слышал отдаленный гул боя, слышна была даже автоматная стрельба. Значит, бой идет все еще в городе. Крепко же держатся гитлеровцы. Наши, видимо, владеют только береговой чертой.

Молчание нарушил тот же голос, но сейчас уже озлобленный:

– Не сдаетесь, значит. Идейные, стало быть, коммунисты. Ну и сдыхайте собачьей смертью.

В подвал посыпались гранаты. Их осколки не задевали укрывшихся за выступом десантников, но стало трудно дышать от поднятой взрывами пыли и удушливого дыма.

«Нас не так-то просто тут взять», – подумал Уральцев, выглядывая из-за уступа после взрывов и наводя пистолет на люк в полу.

Еще несколько минут тишины. Наверху кто-то сказал:

– Капут матрозен.

Другой голос по-русски произнес:

– Выпьем за упокой их душ, чтоб им икалось на том свете.

Раненый матрос тихо застонал, попросил пить. Но воды не было. Соловьев наклонился к нему:

– Терпи, браток. Кусай губы, но не стони и не скрежещи зубами. Ты же моряк.

– Невтерпеж. В груди горит… Поверни меня на живот.

Оказавшись на животе, раненый зажал зубами пилотку и уткнулся лицом в пол.

– Как его фамилия? – спросил Уральцев.

– У него смешная фамилия – Небылица.

– С Украины родом?

– Кубанский, только не помню, с какой станицы.

– А вы откуда?

– Ростовчанин.

– Земляк, выходит.

– Стало быть, так.

– А работал где?

– На Лензаводе. Знаете такой?

– Как не знать. Каждый ростовчанин знает.

Наступал вечер. Это было заметно по тому, как отверстие подвала темнело. Не только раненый, но и Уральцев, и Соловьев испытывали жажду. В горле, во рту сухость, губы потрескались.

Наверху слышались шаги, короткие разговоры.

Прислушиваясь к тому, что делалось наверху, Уральцев думал о судьбе взвода. Неужели все ребята погибли?

Что они сделали с лейтенантом Вороновым?

Разговоры наверху утихли. Прошло минут тридцать, и Соловьев тронул за плечо Уральцева.

– Прислушайтесь, товарищ майор. В комнате вроде бы тихо, может, там уже нет никого.

Уральцев и сам заметил это.

– Что ж, разведаем.

Они встали и тихо подошли к отверстию. В комнате было темно и тихо.

– Разрешите влезть, – зашептал Соловьев.

– Действуй.

Уральцев подсадил его, и Соловьев влез в комнату. Несколько минут прошло в томительной неизвестности. Уральцев держал наготове пистолет.

Но вот раздались шаги – и у люка появился Соловьев.

– Порядок, товарищ майор, – весело сообщил он. – В доме ни души, можно вылезать.

– Сейчас я Небылицу подтащу. Примешь его.

От потери крови, от боли Небылица настолько ослаб, что не мог встать. Уральцев поднял его и поднес к отверстию. Соловьев склонился и поднял раненого в комнату, потом помог подняться Уральцеву.

Небылицу уложили у стены.

– Поищу воду, Коля, – сказал ему Соловьев.

Уральцев осмотрел все комнаты. Они были пусты. На полу валялись стреляные гильзы, куски штукатурки, кирпича. Он подошел к двери и выглянул. Подбитого танка, который принес столько бед взводу, не было. Невдалеке от двери лежали трупы.

«Гитлеровцы выбросили из комнат всех убитых матросов», – догадался Уральцев и подошел ближе. В темноте трудно было узнать кого-либо.

– Что будем делать, товарищ майор? – спросил подошедший Соловьев.

– Посмотри в коридоре, там лежал раненый лейтенант.

Соловьев быстро вернулся.

– Лейтенант там. Его всего искололи кинжалами… Звери осатанелые, а не люди. Припомню я им нашего лейтенанта, ох припомню…

Уральцев задумался: что сейчас предпринять? Двинуться дальше? Но в какую сторону? А как быть с раненым? Нельзя же оставить одного.

В районе бухты рвались снаряды. Там, видимо, опять появились наши корабли. Справа и слева также громыхали снаряды и мины, и довольно часто. Уральцев не уловил стрекота автоматов и пулеметов, и это озадачило его. Что бы это значило? Неужели гитлеровцы отходят, прикрываясь артиллерийским огнем? А почему бы и нет?

Подозвав Соловьева, Уральцев сказал:

– До рассвета останемся здесь. Мне кажется, что немцы драпают из города.

– Пора бы.

– Я останусь охранять вход в дверях, а вы встанете у окна. Может всякое случиться.

– Разрешите мне поискать гранаты, может, флягу с водой найду для Небылицы.

Минут через десять Соловьев притащил два автомата, с десяток гранат и четыре фляги с водой.

– Это вам, товарищ майор, – протянул он одну флягу. – Нашел четыре. Пейте. Я уже одну опорожнил, а две отнесу Небылице. Автоматы и гранаты тоже вам.

Вода была теплая, но Уральцев пил с жадностью, и ему казалось, что с каждым глотком прибавляются силы. Когда фляга опустела, он повернул ее в руках и тут же подумал о том, что следовало бы сначала прополоскать горло, потом пить медленными глотками.

Подошел Соловьев и сообщил, что по соседней улице перебегают немцы.

– Не перебегают, а убегают, дорогой товарищ Соловьев. – Уральцев похлопал его по плечу: – Выкрутились мы, дружище, из самой что ни на есть неприятной истории. В зубах, считай, у фашистов были.

– Это верно, – подтвердил Соловьев и вздохнул широко: – Я, признаться, не рассчитывал, что вырвемся.

– И у меня такие мысли были, – признался Уральцев. – Но мы еще повоюем.

Топот кованых сапог послышался совсем близко. Уральцев выглянул в дверь и увидел с десяток немецких солдат, торопливо шагающих по улице.

– Бей их! – крикнул Уральцев и бросил одну за другой три гранаты.

Вслед за взрывами он открыл стрельбу из автомата. То же самое сделал Соловьев из окна. Несколько немецких солдат упало. Остальные успели скрыться в развалинах. Но они не отстреливались. И Уральцев перестал стрелять.

– На первый раз хватит, – крикнул он Соловьеву.

На какое-то время наступила тишина. Неожиданно в крайней комнате раздался взрыв гранаты.

– Я сейчас туда, – обеспокоенно сказал Соловьев.

Он вернулся быстро и прерывающимся от волнения голосом произнес:

– Небылица подорвал себя…

– Как? Почему? – встревожился Уральцев.

– Когда я принес ему воду, он попросил гранату. На всякий случай, сказал. А когда мы затеяли стрельбу, он, надо думать, решил, что в дом опять ворвались немцы, ну и…

Не договорив, Соловьев опустил голову.

Уральцев не нашел слов, чтобы что-то сказать. Гордым человеком оказался Небылица, не захотел, чтобы враги глумились над ним. «Только поторопился ты, милый, дорогой человек. Почему не поверил своим товарищам? Не бросили бы тебя в беде…»

Послышался лязг гусениц танка, и вскоре он появился на улице. За ним жались немецкие солдаты. Их было много.

– Эти не по нашим зубам, – сказал Уральцев. – Пропустим, пусть драпают.

– Если бы не танк, – протянул Соловьев.

Когда танк и немцы скрылись из виду, Соловьев подошел к Уральцеву:

– Может, и мы двинем вслед за ними?

– Обождем рассвета, – после некоторого раздумья ответил Уральцев. – Документы у Небылицы взяли?

– Нет. Сейчас возьму.

Вернувшись, он подал Уральцеву матросскую книжку, комсомольский билет покойного, два неотправленных письма. Уральцев положил документы и письма в полевую сумку, в которой хранился список взвода.

По другой улице прошла большая колонна немцев. Они шли не на передовую, а с передовой. Перед рассветом мимо дома пробежали автоматчики, отстреливаясь. Уральцев и Соловьев открыли по ним стрельбу, и автоматчиков смыло с дороги. Через несколько минут на дороге появились наши автоматчики, они делали короткие перебежки.

– Свои! – воскликнул Соловьев и хотел выбежать им навстречу.

Уральцев остановил его:

– Не спеши. Вгорячах могут принять нас за немцев.

– Пожалуй, что и так, – согласился Соловьев и, не сдержавшись, обнял Уральцева. – Победа, товарищ майор!

Уральцев вытер рукавом повлажневшие глаза.

Когда автоматчики оказались рядом с домом, Уральцев увидел на некоторых из них бескозырки и, уже не таясь, крикнул срывающимся от волнения голосом:

– Товарищи, друзья!

Он и Соловьев выбежали из дома. К ним подошел лейтенант, держа наготове автомат.

– Кто такие? – строго спросил он.

– Десантники, – ответил Уральцев.

– Братки! – сразу потеплевшим голосом воскликнул лейтенант и бросился обнимать Уральцева.

Потом его и Соловьева тискали в объятиях другие.

– Малая земля соединилась с Большой, – с торжественными нотками в голосе объявил лейтенант. – Выпить бы по этому поводу. Да жаль, нет времени, надо наступать на хвост фашистам.

– Из какой бригады? – спросил Уральцев.

– Восемьдесят третья морская. А почему вас только двое? – в свою очередь спросил лейтенант.

– Было больше.

– Понятно.

А на улицах уже появились сотни малоземельцев. Они были хмельные от радости, весело приветствовали друг друга, обнимались. Как не понять их радость! Закончилась семимесячная маета на пятачке земли, где ни днем ни ночью не смолкали взрывы, где жизнь начиналась только ночью, а днем замирала, где каждый метр земли был густо усеян осколками бомб, мин и снарядов.

Широко улыбаясь, Уральцев и Соловьев шли вместе с ними к центру города.

* * *

Глушецкому не повезло, не довелось ему встретиться с Галей.

Ступив на берег Малой земли, он, не интересуясь больше ничем, пошел разыскивать госпиталь.

Первым, кого Глушецкий встретил, был хирург Кузьмичев. Он стоял у входа, сложив руки на груди, и смотрел на море.

– Вам кого? – довольно неприветливо спросил он Глушецкого.

Не узнал он офицера, которому спас жизнь.

– Хочу проведать жену.

– Как ваша фамилия?

Когда Глушецкий назвал себя, Кузьмичев посмотрел на него, о чем-то раздумывая.

– Не тот ли Глушецкий, который был командиром роты разведчиков и подорвал себя гранатой? – спросил он с некоторым недоверием.

– Тот самый.

– И в полном здоровье?

– Как видите. Годен к строевой.

– Дорогой ты мой! – потеплевшим голосом воскликнул Кузьмичев и обнял его за плечи. – Я оперировал вас, когда принесли с передовой…

– Я хотел бы с женой увидеться.

– Ах да, – спохватился Кузьмичев и подозвал санитарку: – Милая, разыщите Глушецкую Галю и немедленно доставьте ее сюда.

– А ее нет.

– Куда подевалась?

– Эвакуирует раненых. Сегодня ей поручили сопровождать до Геленджика тяжелораненого полковника.

Кузьмичев живо повернулся к Глушецкому:

– Беги. Может, успеешь.

Глушецкий побежал к месту погрузки раненых на мотоботы. Но он опоздал. Последний мотобот отошел несколько минут назад.

С огорчением смотрел Глушецкий на растворяющиеся в темноте мотоботы. На одном из них Галя. Если бы она знала, что ее муж стоит на берегу! Впрочем, оно и лучше, что не знает.

6

Капитан Гартман долго немигающими глазами смотрел на карту Советского Союза с обозначенной линией фронта. И чем дольше он смотрел, тем мрачнее становились его мысли.

Было отчего помрачнеть. От Волги немецкие войска отброшены до Днепра. Оставлен Северный Кавказ. Что же дальше будет? Ведь это начало конца! После битвы под Курском даже простому офицеру ясно, что игра проиграна. Надо выходить из этой игры. Но как? Думает ли об этом фюрер?

Отойдя от карты, Гартман сел за стол, на котором лежал план Новороссийска с обозначенными узлами сопротивления. Красным карандашом были отмечены занятые советскими десантниками кварталы.

Не сиделось. Гартман принялся ходить по просторному подвалу. Сюда не доносился грохот боя, двойные массивные двери, железобетонные стены и потолок не пропускали звуков. В этом подвале допрашивали и пытали пленных, гражданских лиц, заподозренных в шпионаже и связях с партизанами.

В гробовой тишине шаги кованых сапог звучали как цоканье копыт. Эти звуки чем-то напоминали доброе довоенное время, когда Гартман приезжал в гости к отцу, отставному полковнику, и ранним утром прогуливался на коне по родовому имению. Доброе довоенное время… Было ли оно? Все помнится смутно, как давний сон. Он не прочь был жениться на дочери барона, имение которого находилось по соседству. Девчонка была смазливая и податливая. Утром она тоже выезжала на прогулку. Они встречались на опушке леса, привязывали коней к дереву, а сами уединялись в чаще. Но он так и не женился на ней. Отец убедил его, что в Берлине можно составить более выгодную партию. Там была на примете дочка крупного фабриканта. А брат фабриканта – генерал. По протекции этого генерала его устроили в абвер – армейскую разведывательную службу. Жениться, однако, не довелось. Начались такие события, что о свадьбе думать стало недосуг. Сначала марш в Чехословакию, потом в Польшу, затем Греция, Франция. От успехов закружились головы. Закружилась она и у Гартмана. Он уверовал в Гитлера и его идеи. Гордился, что является чистокровным арийцем, презирал французов, итальянцев и славян, которых считал вырождающимися нациями, был уверен, что арийцы духовно сильнее всех рас. А раз сильнее, то сам бог велит им повелевать всем миром.

Но потом эта война с Россией…

«К черту воспоминания, – ругнулся Гартман. – Надо думать о сегодняшнем дне».

Он начинал презирать себя. Второй месяц в голову лезут разные мысли, которые будоражат, заставляют думать о том, о чем офицеру не положено думать. Распорядок в личной жизни полетел кувырком. Когда-то он был чемпионом по боксу. Дальнейшей боксерской карьере помешал отец, заявив, что сыну прусского юнкера следует владеть не кулаками, а современными видами оружия. Но с той поры, когда занимался боксом, у него осталась привычка ежедневно тренироваться и обливаться холодной водой. Он не изменил ей даже в годы войны, ежедневно если не утром, так вечером находя время для занятий гантелями. Гантели и боксерские перчатки он возил с собой. Он считал, что тренировка тела укрепляет нервы, дает разрядку мозгам. И он действительно удивлял всех своим хладнокровием, умением не теряться в любой обстановке. Ему приходилось много раз пытать людей, слышать их стоны, видеть предсмертные судороги. Это не доставляло ему удовольствия, как некоторым молодчикам из гестапо, но и не действовало на его нервную систему. Просто он добросовестно выполнял приказы. После пыток не заливал себя вином, считая это признаком слабодушия. И вообще он пил мало, хотя для друзей у него всегда было припасено спиртного вдоволь. В подвалах Абрау-Дюрсо он запасся несколькими сотнями бутылок шампанского и ликера. Это привлекало к нему любителей выпить. А кто из офицеров не любил выпить? Разве что майор Гюнтер. Но у того язва желудка, а раньше и он был не дурак выпить. На Восточном фронте наживешь не только язву. Язва – это даже хорошо, можно рассчитывать на тыловую должность. Гюнтер хвастался уже, что его переводят в Данию.

Надо было раньше позаботиться о какой-нибудь Дании. Хотя бы несколько месяцев назад, когда советские моряки создали плацдарм, получивший у них название Малая земля. Эти моряки испортили Гартману настроение. Попав в плен, они дерзят, отчаянно ругаются, никакими пытками из них не вытянешь нужных показаний. Они были физически и духовно сильнее его, Гартмана, потомственного офицера, человека с сильной волей и стальными мускулами. И это злило его, заставляло терять равновесие, хладнокровие и думать, думать о причинах такого явления. Он перестал заниматься гимнастикой, иногда даже не умывался, забывал бриться.

Десант советских моряков в порт явился для командования 17-й немецкой армии полной неожиданностью. Генерал Руофф еще неделю тому назад заявил, что русские не такие безмозглые дураки, чтобы высаживать десант прямо в порт, где вся береговая черта в огневых точках и дотах, заминирована и где на ворота между молами нацелено сто орудий. Данные разведки подтверждали слова генерала. Перехваченные документы, шифровки, донесения агентурных разведчиков говорили о том, что десант готовится, но будет производиться в Южной Озерейке, а дополнительный – в Анапе.

Для Гартмана десант в порт не был неожиданным. У него не было данных о нем, но интуиция опытного разведчика подсказывала ему, что русские моряки предпримут дерзкую вылазку прямо в порт. Он высказал свои предположения командованию, но ему не поверили. А гестаповский офицер Майзель упрекнул его, заявив, что в разведке фантазии неуместны.

Когда советские десантники все же высадились в порт, Гартман даже обрадовался. Кто теперь прав? Значит, он как разведчик вполне соответствует занимаемой должности! Докладывая начальству о десанте, он начинал так: «Как я и предполагал и доносил выше…» Вероятно, Майзель будет посрамлен и не станет относиться к нему с таким высокомерием. В лучшие времена ему плевать было на этого Майзеля, грубияна и выскочку. Но Майзель служит в гестапо, а это такая организация, с которой лучше не связываться.

Гартман был уверен, что десант уничтожат в первую же ночь. Но прошли сутки, вторые, а он существует, несмотря на то что для его уничтожения командование подбросило свежие силы.

Неужели?..

Гартман опять остановился у карты. Да, вот тут, у Перекопа, советские войска закроют выход из Крыма. Зловещая тень Сталинграда нависает над 17-й армией.

В дверь постучали, и вошли два офицера – капитан и лейтенант. Последний был в изорванном мундире, с грязным лицом.

– Мы снова заняли здание холодильника, – доложил капитан. Взято в плен около двадцати моряков. Большинство раненые. Привести для допроса?

Гартман несколько мгновений смотрел на них молча, потом ответил:

– Все ясно без допроса, капитан. Не стоит возни. Отправьте их в лучший мир.

– Понятно, – капитан повернулся к лейтенанту. – Там есть крючья для туш. Подвесьте на них моряков под ребра.

– Есть, – козырнул тот. – Разрешите идти?

Когда лейтенант ушел, капитан сел и глубоко вздохнул.

– Жизнь собачья, – произнес он жалобно. – Знал бы ты, как я устал, как все надоело. Чувствую, что нам все же придется удирать отсюда!

– Да, пожалуй, – подтвердил Гартман. – Предчувствие тебя не обманывает.

– Послушай, Густав, не найдется ли у тебя выпить?

В светлых глазах капитана было просящее выражение.

Этот капитан Курт Штейнер был хорошим приятелем Гартмана. Он не выскочка вроде Майзеля, а опытный штабист, работает в оперативном отделе. И отец, и дед, и прадед его были офицерами вермахта. Вероятно, это первое, что сблизило Густава и Курта.

Курт любил выпить, а выпив, принимался философствовать. Городил он всякую чушь, но Густав не одергивал его, а только снисходительно улыбался.

Вынув из стола бутылку, Гартман заметил:

– Это ликер со спиртом. Обманчивый напиток. Не пей залпом.

– То, что мне надо сейчас, – обрадовался Штейнер.

Он налил полстакана, хлебнул глоток, причмокнул от удовольствия и тут же опорожнил стакан.

– Думаю, что боги на Олимпе пили ликер со спиртом, заключил он. – А ты чего же?

– Я воздержусь.

– Дело твое. Ты не против, если я отдохну у тебя минут двадцать? Надеюсь, за это время русские моряки сюда не доберутся.

– Посиди. Расскажи, что нового на передовой.

Штейнер пересел в кресло, расслабил тело и прикрыл глаза.

– Поспать бы… Что нового, спрашиваешь? Могу тебе ответить словами одного борца, который говорил о прошедшей схватке: то он на мне, то я под ним. Мы их окружили, они нас окружили. Отчаянно бьются… Нам бы таких солдат. Тогда весь мир был бы у наших ног…

– В том-то и дело, Курт, – в задумчивости проговорил Гартман. – Они не боятся смерти. Почему? Я давно задаюсь этим вопросом.

– А я тоже думал об этом. Но я нашел ответ.

– Интересно, – Гартман с любопытством посмотрел на Курта, сдерживая ироническую улыбку.

– Сотни лет русский крестьянин живет в страшнейшей бедности. Он уже привык к ней. Следовательно, он живет все время близко к смерти и уже перестал бояться ее, недосуг думать о ней, так как слишком поглощен удовлетворением животных потребностей, а раз так, то ему не приходится ценить себя как личность. От того, что этот крестьянин надел шинель, ничего не меняется. Смерть не страшит его.

– Любопытно, – заметил Гартман. – Что-то рациональное в твоей теории есть. Но я думаю, что не только поэтому, а… Впрочем долго объяснять, а язык…

Не договорив, он поморщился, как от зубной боли, и снова принялся шагать по бункеру. Штейнер несколько минут молча наблюдал за ним, потом встал и из горлышка бутылки отхлебнул несколько глотков ликера.

– Смотри не перебери, -опять предупредил его Гартман.

– Ну что ты, право, – обиделся тот. – Ты же меня знаешь не первый день. Внутри у меня есть ограничитель.

Он опять удобно умостился в кресле. После непродолжительного молчания заговорил:

– Австрийский император Франц Первый как-то сказал, что ему нужны не ученые, а подданные. Тот, кто мне служит, говорил он, должен обучать, чему я приказываю, а кто не может этого делать или приходит ко мне с новыми идеями, тот может уйти, иначе я удалю его.

Гартман покосился на него:

– Что ты хочешь сказать этим?

На круглом лице Курта появилась добродушная улыбка:

– Просто так вспомнилось.

Гартман подошел к нему и, глядя в упор, заявил:

– Врешь, Курт. Ты что-то имел в виду. Кажется, я тебя понял.

Штейнер не пытался отрицать, только лениво протянул:

– Можешь думать что хочешь. Просто вспомнилось по аналогии.

– Под словами императора мог бы подписаться наш фюрер. Это ты имел в виду?

– Можешь предположить, что так.

– Ты меня не выдашь, если задам тебе вопрос?

– Ну что ты, Густав! – возмутился Штейнер. – Я не был подлецом по отношению к товарищам! Я немецкий офицер.

– Ты гитлеровский офицер.

– Ну, знаешь, – нахмурился Штейнер.

Гартман сел, облокотился на стол и, глядя на красные кружочки на карте, вполголоса спросил:

– Не кажется ли тебе, Курт, что мы неосмотрительно личность Гитлера возвели в культ, божество? А если он не окажется пророком? Не грозит ли Германии катастрофа?

Штейнер округлил глаза, в них появилось испуганное выражение, пальцы его рук вцепились в края кресла.

– Не один, а три вопроса, – стараясь сохранить спокойствие, сказал он и оглянулся по сторонам. – Не думаешь ли ты меня испытывать, Густав? Если так, то ты свинья и я не слышал твоих дурацких вопросов.

Гартман помрачнел, взял в руку бутылку с недопитым ликером, повертел, поставил обратно на стол.

– Да, в наше время трудно вызвать на откровенность даже друга, – покачал он головой. – Кругом подозрительность, слежка друг за другом, желание утопить ближнего, а самому вылезти повыше, мнимая фанатичность и неприкрытая жестокость. Не сплачивает все это народ Германии.

Штейнеру показалось, что Гартман говорит искренне, о наболевшем и смутился: он сам задавался такими же вопросами, но прятал их поглубже, решив, что не его дело рассуждать. У него не хватило бы смелости вслух произнести те слова, которые услышал сейчас от Гартмана.

Встав с кресла, он подошел к Гартману, положил руку на плечо и сказал как можно добрее:

– Нервишки шалят, Густав. В этом пекле с кем не случится такое. Я твоих вопросов не слышал. А раз не слышал, значит, ответа на них не следует ждать. Служить нам до конца войны.

Зазвонил телефон. Гартман взял трубку. Несколько минут слушал молча, сдвинув брови, потом сказал: «Все понятно. Через пятнадцать минут».

Положив трубку, он подбежал к дверям, открыл их и крикнул:

– Ганс!

В дверях появился высокий рыжий ефрейтор.

– Снять телефон, собрать все карты, – распорядился Гартман. – Подвал подготовить к взрыву.

Он взял со стула бутылку, заткнул горлышко и протянул Штейнеру:

– Возьми на дорогу.

– Что тебе сказали по телефону? – спросил Штейнер, хотя уже догадывался.

– Русские ввели в действие свежую дивизию и танки. Наступают с перевала в направлении Цемдолины. Если они успеют туда раньше, чем мы отойдем, наша песенка спета. Наши части отходят от Станички и от кладбища. Их преследуют десантники с Мысхако. В общем, прощай, Новороссийск! Сегодня перешла в наступление 56-я армия на центральном участке Голубой линии. Поторопись, Курт. Иначе без нас будут выравнивать линию фронта.

– Ну и дела!.. Какая потеря! – пробормотал Штейнер, пряча бутылку в карман.

Они вышли из подвала. После тишины в подвале грохот боя показался обоим оглушительным. Везде – в порту, на южной окраине города, на перевале, у цементных заводов – рвались снаряды, стрекотали пулеметы и автоматы.

Штейнер зябко передернул плечами.

– Бедный лейтенант, – соболезнующим тоном произнес он. – Успел ли добежать до холодильника и вздернуть на крючья русских моряков?

– Пошел он к черту, твой лейтенант! – вдруг рассвирепел Гартман. – Бежим к машине!

Они побежали, перепрыгивая через камни и канавы. Позади них раздался взрыв. Штейнер упал.

– Это не снаряд, – успокоил его Гартман, наклонившись над ним. – Ганс взорвал мою берлогу.

Штейнер поднялся и пошел, прихрамывая.

– Быстрее, – торопил его Гартман. – Машины могут уйти без нас.

– А, все равно, – махнув рукой, упавшим голосом произнес Штейнер. – Я ногу, кажется, вывихнул. Черт бы побрал твою берлогу! Зачем взрывать?

– Стало быть, надо. Чтобы никаких следов…

– Поймают – не отвертишься.

– Пусть попробуют сначала поймать.

Их догнал ефрейтор и доложил:

– Все в порядке.

– Беги вперед и задержи машину, – приказал Гартман, испытывая беспокойство.

Автоматные очереди и взрывы гранат раздавались все ближе и ближе.

Неожиданно из-за угла выбежали два советских автоматчика. Увидев немцев, один крикнул:

– Хенде хох! Руки вверх!

Ефрейтор обернулся и нырнул за забор. Штейнер выхватил пистолет, но выстрелить не успел, пуля свалила его. Он успел крикнуть:

– Густав, не бросай меня…

Гартман метнулся в проем разбитого дома и уже оттуда бросил в автоматчиков гранату. Один автоматчик упал, другой отбежал назад за угол дома. Гартман выбежал во двор, перепрыгнул через забор. Ему было не до Штейнера.

7

Вот и настал тот заветный день, когда Малая земля соединилась с Большой!

Таня шла по улице Новороссийска, первого города, в который она вступила победительницей.

Пять суток длился штурм главного опорного пункта гитлеровской Голубой линии. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. И эти пять суток показались Тане самыми длинными за все семь месяцев маеты на Малой земле. Накануне наступления наших войск взяла в батальоне продовольственный аттестат и пошла в Станичку, чтобы больше никогда в тот батальон не возвращаться. В Станичке боевые рубежи для наступления заняла 83-я бригада морской пехоты, сменив 255-ю бригаду, а та отправилась в Геленджик на формирование.

Таня представилась начальнику штаба бригады и попросила направить ее в батальон, который начнет штурм немецкой обороны. Она облюбовала позицию напротив школы, которая оставалась на немецкой стороне. Место знакомое. Тут в феврале она уничтожила фашистского пулеметчика. Тогда все три этажа школы были целыми, выбиты лишь стекла в окнах. А теперь от школы остались стены на полтора этажа. В штабе Тане сказали, что вражеские наблюдатели часто появляются в развалинах школы, и она решила, что в начале наступления немецкие корректировщики обязательно появятся там, ибо школа по-прежнему является лучшим наблюдательным пунктом на этом участке. Утром началась артиллерийская обработка вражеской обороны. Стреляла почти вся артиллерия Малой земли. А ее к сентябрю накопилось немало, почти пятьсот стволов. Передовая заволоклась дымом и пылью. Разглядеть что-либо в этой пыльно-дымной завесе было невозможно. Когда штурмовой батальон бросился в атаку, Таня осталась в окопе. Снайперу нечего делать во время атаки, нет видимой цели.

Штурм длился весь день, но продвинуться вперед бригада не сумела. Весь день Таня просидела в напряженном состоянии. Ночной штурм также не принес успеха. Не продвинулась бригада и на второй день. Третий и четвертый также топтались на месте. Все эти дни и ночи Таня сидела в своем окопчике, томясь и злясь на все. Ей так и не удалось ни разу выстрелить. Каждый день без победы, каждый день – ничья. Это выводило ее из себя. На третьи сутки она решила пойти вместе со штурмовой группой, но командир батальона вернул ее. Вечерами она приходила в штаб батальона на ужин и узнать новости. То, что слышала, тоже не радовало ее. Невольно ей вспоминались слова майора Труфанова. Однажды он сказал, что солдаты, которые долго сидят в обороне, не способны к наступательным действиям. У них вырабатывается своя психология, психология защищающегося человека. Они привыкли к окопам, у них появилась боязнь пространства. Может быть, он и прав…

Но сегодня семимесячная многострадальная эпопея закончилась, малоземельцы вошли в город. Ночь Таня провела в стрелковой роте. На рассвете ее разбудил связной командира роты.

– Вставай, снайпер! – весело воскликнул он. – Проспала, удрапали они.

Таня вскочила и непонимающе уставилась на него.

– Как удрапали?

– А очень просто. Кишка тонка оказалась.

Торопливо натянув сапоги и схватив винтовку, Таня выбежала из блиндажа.

И вот она идет по улице Новороссийска с бьющимся от волнения сердцем.

Ни одного целого здания, кругом бесформенные груды камня и кирпича, на дороге поваленные телеграфные столбы, скрученные провода. Таня шла по тропе, проложенной саперами, смотрела широко открытыми глазами на то, что осталось от города. Не было города, одни развалины. Не было и людей, которые встречали бы освободителей. Но Таня этому не удивлялась, она знала, что гитлеровцы выгнали из города все население.

Но даже вид развалин не портил ее радостного настроения.

«Я сегодня вроде студентки, сдавшей экзамен», – подумала Таня, поймав себя на том, что с ее лица не сходит улыбка.

Около дороги лежал убитый солдат. Его широкие скулы и тонко поджатые губы показались удивительно знакомыми. «Кто это?» – подумала Таня, напрягая память. И вдруг вспомнила, а вспомнив, отшатнулась. Капитан Уздяков!

Невдалеке на камнях сидели два солдата и спокойно покуривали.

– Ребята, – обратилась к ним Таня. – Надо бы убрать человека, лежит почти на самой дороге.

– Пусть лежит, собака, – не поднимаясь, отозвался один солдат и пренебрежительно сплюнул.

– Зачем вы так говорите о погибшем товарище? – укорила его Таня.

– Черт ему товарищ! – ожесточась, ругнулся солдат.

Встав и бросив окурок, солдат подошел к Тане, широко расставив ноги и щуря серые глаза, сказал:

– Идите своей дорогой, товарищ старшина. Не ваша тут забота. Не имеем чести вас знать.

Таню рассердили его слова.

– Почему вы стоите перед старшиной в такой развязной позе? Станьте как полагается. Вот так. А теперь слушайте приказание: убрать труп.

Второй солдат, до сих пор молчавший, также поднялся и подошел к Тане. Козырнув, он миролюбиво сказал:

– Девушка-старшина, не расстраивайте нервы. Нам поручено убирать трупы. Ну, а с этим мы не торопимся. Пусть поваляется.

– Это был офицер, я его знаю, – призналась Таня, устыдясь своей вспыльчивости.

– Был, да сплыл, – невесело усмехнулся первый солдат. – Плохого знакомого имели, товарищ старшина. Негодяем оказался.

– К фашистам хотел перебежать, – пояснил второй. – Либо от страха, либо сознательно – кто знает. Поднял руки и побежал к ним, ну и схлопотал пулю в спину от своих. Вот каким оказался ваш знакомый. Понятно теперь, почему не торопимся? Прилетел бы ворон да глаза ему повыклевал. – И со вздохом заметил:

– Да не дождешься ворона. Все птахи залетели подальше от этого пекла.

Их слова ошеломили Таню. Она обошла Уздякова, стараясь больше не глядеть на него, и чуть не бегом бросилась подальше от места, где обрел конец своей жизни человек, проповедовавший какой-то вечный круговорот и себялюбец по натуре.

Поднявшись на пригорок, Таня увидела чудом уцелевшее трехэтажное здание и красный флаг на его крыше. Глядя на него, Таня вновь заулыбалась. Около дома обнимались солдаты. Это малоземельцы встретились с солдатами Большой земли! Таня подбежала ближе. Кто-то крикнул:

– Снайпер, поздравляю с победой!

Усатый солдат обнял ее, поцеловал. Вслед за ним ее обнимали и целовали другие. У всех было веселое ребяческое настроение. Некоторые приплясывали. Высокий, широкоплечий матрос приподнял Таню, чмокнул в лоб и воскликнул:

– Братва! Сейчас бы по чарке по случаю победы! Да сплясать под баян!

– А может, у кого есть? – раздался возглас.

Но у всех фляги оказались пустыми. Не нашлось и баяниста. Кто-то сказал со вздохом:

– В нашей роте был баянист. Вчера похоронили.

– Жалко парня… Что ж, обойдемся без музыки.

Таня заразилась общим весельем и не протестовала против объятий и поцелуев, только со смехом приговаривала:

– Ребята, вы мне ребра не поломайте. Женщину надо нежно обнимать, а не по-медвежьи. Иначе до своего батальона не доберусь.

– А ты из какого? – спросил веснушчатый солдат с нашивками ефрейтора.

– Из куниковского.

– Ого, – уважительно протянул он. – Значит, боевая. В куниковский батальон слабаков не берут. Ты в самом деле снайпер?

– Уже два года.

– И сколько ухлопала фашистов?

– Сто пятьдесят.

Высокий матрос, вспоминавший про чарку и баян, услышав ее слова, воскликнул:

– Братва! Перед нами геройская дивчина. Сто пятьдесят гитлеровцев спровадила на тот свет. Это же надо! У меня на счету всего семнадцать. А я ли не старался! Низкий поклон тебе, и дай я поцелую тебя еще раз.

Он обнял ее и поцеловал прямо в губы. Отпустив, виновато сказал:

– Прости, если не понравилось. От всего сердца. Вот так поцелую свою Марусю, как освободим Анапу. Она там живет. Вернее сказать, жила. А где сейчас – не знаю.

Слегка смущенная Таня погрозила ему пальцем:

– Ну и находчив ты.

Матрос усмехнулся:

– На то и моряки… Но ты, право, не сердись. Смотрю на тебя и диву даюсь – такая маленькая, хрупкая на вид…

Усатый солдат внушительно заявил:

– Мал золотник, да дорог.

Кто-то радостно сообщил:

– Ребята, в порт идут наши корабли.

У Тани екнуло сердце. Значит, скоро увидит Виктора. Семь месяцев мечтали они о встрече. И вот настал долгожданный день. Ее неудержимо потянуло в порт, к причалам, где ошвартуются корабли.

Помахав на прощание солдатам и матросам пилоткой, Таня торопливо зашагала дальше.

И вдруг остановилась. Сегодня такой праздник, а она одета черт знает как! Гимнастерка и брюки грязные, подворотничка нет, пилотка потеряла свой цвет. А сапоги какие… И в таком виде она хочет показаться Виктору! Даже не умывалась, не причесывалась сегодня. А солдаты еще целовали такую неряху. Впрочем, они сами были не в лучшем виде.

Она зашла за стену разрушенного дома, села на камень и скинула из-за плеч вещевой мешок. Первым делом достала зеркальце, посмотрелась в него и покачала головой. На щеках грязные пятна. На лбу пыль. Хорошо, что есть полная фляга воды.

Таня умылась, вынула из вещевого мешка темно-синюю юбку, чистую гимнастерку и легкие сапоги, сшитые из плащ-палатки. Переодевшись, причесалась и опять посмотрела в зеркало. «Теперь другое дело», – улыбнулась сама себе. Пилотку спрятала в вещевой мешок, а на голову надела бескозырку. Ворот гимнастерки расстегнула на три пуговицы, чтобы была видна тельняшка.

Юбка и гимнастерка мятые, по Таня не придала этому значения. Нет утюгов на Малой земле.

До порта путь оказался не таким-то близким, особенно когда идешь не по ровной дороге, а пробираешься между завалами, перескакиваешь через телеграфные столбы и камни, путаешься в проводах. А кругом еще дощечки с надписью «мины». «Вот молодцы саперы, – с уважением думала Таня. – Успели разведать и обезвредить дороги».

В порт она пришла во второй половине дня. Около полуразрушенного здания клуба моряков увидела офицеров, солдат, матросов. Таня подошла ближе.

К ней подошел невысокий круглолицый матрос, бескозырка у него заломлена набок, а из-под нее выбивается русый чуб.

– А мы гадаем, где наш снайпер. Одни говорят, что ранена, другие, что совсем ушла от нас. А ты жива и здорова, видик у тебя вполне приличный. Откуда взялась?

Лицо матроса знакомое, но Таня никак не могла вспомнить его фамилию и имя. Но разве это так важно? Важно, что встретила куниковца, что ее не забыли. Улыбнувшись, она спросила:

– А где сейчас батальон? Кого можно увидеть?

Матрос не спеша вынул пачку трофейных сигарет, протянул ей.

– Балуешься? Ну и хорошо, что не куришь. А то некоторые девки смалят махорку. Не одобряю. Не стал бы такую целовать. А сигареты, между прочим, дрянь. Затянешься, а до души не достает. – Он выплюнул недокуренную сигарету и стал крутить цигарку из махорки. Закурив, с удовольствием выдохнул дым и сказал: – Вот это другое дело. Между прочим, мы сегодня выпили. Начальство расщедрилось. Видишь, стоят катера. На них пришли командующий флотом, член Военного Совета и командир нашей базы. Сейчас они в этом клубе. Ордена нашим ребятам вручают. Получит матрос орден, выйдет, а в другом зале начпрод преподносит кружку вина и тушенку. Выпьет парень, закусит – и спать. Видишь, кругом спят ребятишки. Не вино сморило. Пять суток не спали. Помнишь, как высаживались на Малую землю? Так тут погорячее пришлось.

Он неожиданно замолк, вынул из вещевого мешка плитку шоколада и протянул Тане.

Таня вдруг вспомнила этого матроса. Костей его зовут. Он друг ее напарника в первые сутки боев на Малой земле Миши Беленко. Это Костя рассказывал после смерти Миши, что поедет в его село на Черниговщину и женится на его сестре.

– Спасибо, Костя, – растроганно сказала она и призналась, что еще не завтракала.

– Значит, кстати подарочек, – ухмыльнулся Костя. – Это я у начпрода Ибрагимова спер. На всякий пожарный случай.

– Ворованное раздариваешь, – Таня погрозила ему пальцем. – Меня соучастницей делаешь.

Костя беспечно махнул рукой:

– Ибрагимов мужик хороший, руганет разок, а потом отойдет. Между прочим, чего мы стоим. Шоколадкой сыта не будешь. Пойдем-ка к начпроду. Ты ведь нашенская, должен он накормить тебя.

– Я не против, – согласилась Таня.

– Нашенская-то нашенская, а где ты была все эти месяцы? Неужели на Малой земле?

Когда Таня подтвердила, Костя уважительно протянул:

– Ну и ну… Тебе не плитку шоколада надо дарить, а целый ящик. А между прочим, тебя сам бог мне послал. Ведь ты нужна мне.

Таня вопросительно посмотрела на него.

– Село, где жил Миша, освобождено от гитлеровцев. Я написал письмо его матери, но ответа еще не получил. А к тебе просьба: я дам адрес, ты напиши ей о геройской смерти Миши, спроси как поживает дочь Марина. И между прочим напиши про меня, дескать, друг Миши матрос Костя жив и питает нежные чувства к Марине. Ну и, конечно, напиши, что я парень положительный и не то чтобы красивый, но симпатичный, У меня есть ее фото. Миша подарил, вот смотри.

Он вынул из нагрудного кармана комсомольский билет и достал из него фотографию девушки с длинными косами и веселыми светлыми глазами.

– Хорошая девушка, – похвалила Таня, возвращая ему фотографию.

– Лучшей жены не пожелаешь.

Таня удивилась про себя, как можно заочно, не видев и не поговорив ни разу, влюбиться в девушку. Но Костю не стала спрашивать.

8

Шесть морских охотников стояли у развороченных взрывами причалов. Таня смотрела на них с замиранием сердца. На одном из них Виктор. Ей хотелось побежать туда, но что-то удерживало, что-то заставляло оттягивать час свидания. Она пообедала в батальоне, сдала в штабе продовольственный аттестат. Там с ней разговаривал незнакомый офицер, который сказал, что ее фамилии в списке личного состава нет, но аттестат все же взял, заявив:

– В список занесем. Видимо, просто ошибка. Но возможно, что зачислили в другой батальон. Ведь из куниковского отряда создано два батальона. У нас был снайпер Филипп Рубахо. Но его тяжело ранило на днях. Так что тебя будем числить в нашем батальоне.

С командиром батальона капитан-лейтенантом Ботылевым ей не удалось поговорить. Ботылеву сейчас не до нее.

Выйдя из клуба, Таня торопливо зашагала к причалу, у которого стояли катера.

Встреча оказалась такой, о которой мечтали оба.

Увидев Таню, Новосельцев спрыгнул с катера и бросился ей навстречу. Он сжал ее в объятиях и осыпал лицо поцелуями, не стесняясь находившихся на пирсе матросов и офицеров.

– Наконец-то, наконец-то, – приговаривал он.

Она обхватила его шею руками и прильнула щекой к щеке, шепнула прерывающимся от волнения голосом:

– Родной ты мой.

Он увел ее в свою каюту. Только здесь Таня рассмотрела, как изменился Виктор. На его лице появились морщины, на висках светлели седые волосы, нос заострился.

Она обняла его за голову и прижала к своей груди. Какое-то неведомое чувство, что-то вроде материнской нежности, охватило ее. Виктор не помнит, чтобы Таня была так ласкова, так нежна. Бедняжка, каково-то ей пришлось на Малой земле, под непрерывным огнем в течение долгих месяцев?

Несколько минут они сидели так на узкой койке, не разговаривая и не шевелясь, словно боялись спугнуть охватившие их чувства. Только пальцы Тани гладили его голову.

Кто-то постучал в дверь каюты. Виктор поднял голову, встал и открыл дверь.

В каюту вошел майор Уральцев. Увидев Таню, он сказал:

– Извините, я, кажется, не вовремя…

– Это верно, – смутился Новосельцев.

– Когда зайти?

– Только не сегодня, – попросил Новосельцев. – Это Таня, моя невеста. Семь месяцев пробыла на Малой земле, только встретились. Сам понимаешь.

– Еще раз прошу прощения, – кивнул Уральцев, пытаясь вспомнить, где он видел эту девушку.

Новосельцев повернулся к Тане и сказал:

– Это журналист Уральцев. На Малой земле был замполитом у Николая. На днях они заходили ко мне.

Таня преодолела смущение, когда вошел Уральцев, и при последних словах Виктора оживилась:

– Так Николай здесь?

– Был. Разыскивает свою бригаду. А она где-то на Кубани.

– А с женой он не встретился?

– Наверное, встретился. Мы уговорили его сходить на мотоботе на Малую.

– Ой, я так рада за Галю.

Уральцев догадался, что это та самая Таня Левидова, о которой ему рассказывал Глушецкий и с которой ему не довелось встретиться в 107-й бригаде.

– Вы, кажется, из куниковского батальона? – спросил он. Когда Таня подтвердила, он спросил еще: – А завтра я смогу вас встретить в батальоне?

– Конечно.

– Счастливо оставаться. Желаю вам счастья.

Сойдя на причал, Уральцев обернулся, посмотрел на катер и подумал: «Какие у них счастливые лица…»

И ему самому страстно захотелось увидеться с женой, с которой расстался в Тбилиси несколько месяцев назад… Вздохнув, Уральцев медленно зашагал в город.

Новосельцев прикрыл дверь.

Таня улыбнулась и протянула ему руки. Он сел, положил ее руки себе на плечи:

– Нескладно получилось. Я ведь его приглашал в гости, как корабль ошвартуется в Новороссийске. Парень он хороший, я с ним сразу подружился.

– Не огорчайся, Витя. Он не обиделся, придет завтра. Расскажи о себе. Я так боялась за тебя, особенно в эти дни. На корабле нет окопа, который укрыл бы от осколков и пуль.

– Боцмана у меня убили, – тяжко вздохнул Новосельцев. – Отменный моряк был. Любил я его. Трех матросов ранило. В общем, в эти дни потрепали нас основательно. А мне, видишь, по зубам попало. Два месяца тому назад. Начисто выбило. Теперь стальные…

Он говорил, а сам не сводил глаз с ее лица, словно очарованный. Ему все нравилось в ней: и эти большие черные глаза, осененные длинными ресницами, и загорелые щеки и лоб, и мальчишеская прическа. Все было милое, родное. Оборвав рассказ, он привлек ее к себе и прильнул к ее губам.

И опять раздался стук в дверь.

– Ну, кто еще там? – недовольно крикнул Новосельцев.

Из-за двери раздался голос вахтенного матроса:

– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир дивизиона.

– Час от часу не легче, – проворчал Новосельцев. – Бедному жениться – ночь коротка.

Он попытался усмехнуться, но вместо усмешки только скривил губы. Таня встала, надела ему на голову фуражку.

– Не горюй, моряк. У тебя так будет всю жизнь. А моя судьба – встречать тебя и провожать.

– Ненадолго, вероятно. Ты не уходи. Располагайся в каюте, как дома. Ложись отдыхать.

Таня подняла на него глаза, в которых он увидел неожиданное смущение, и чуть дрогнувшим голосом сказала:

– Витя, с сегодняшнего дня я твоя жена.

– Ура! – чуть не закричал Виктор. – Это верно, Танюша?

– Да. Но в Новороссийске нет загса.

– Обойдемся без загса, – весело заявил он. – Я написал рапорт на имя адмирала. Он наложит резолюцию, и появится приказ: считать старшего лейтенанта Виктора Новосельцева вступившим в законный брак со старшиной Татьяной Левидовой. Но от тебя нужно письменное согласие. Ты напиши. Бумага и чернила в тумбочке.

– Все ясно. Иди.

Новосельцев вернулся быстро. Вид у него был невеселый.

– Вот и начинается наш медовый месяц, – грустно усмехнулся он. – Через час будем принимать на борт десантников. Приказано высадить в районе Анапы.

– Наш батальон? – спохватилась Таня.

– Нет, восьмую гвардейскую бригаду. Ваш батальон отводится на отдых в Геленджик.

– Это надо было предвидеть, Витя. – Она встала, надела бескозырку, взяла винтовку и вещмешок. – Что ж, провожай жену, командир. Поцелуй на прощание.

Он виновато взглянул на нее.

– Ты прости, что так получилось.

– Не оправдывайся. Я ведь не из Ташкента приехала.

Когда они сошли на причал, Таня сказала:

– Заявление я написала. У тебя на столике. Оформляй, как представится возможность.

Отойдя несколько шагов, она обернулась и крикнула:

– Семь футов тебе под килем и попутного ветра.

Новосельцев улыбнулся. Морячка, ничего не скажешь!

9

Уральцев не обиделся на Новосельцева. Идя по пирсу, он вспомнил, что батальон отводят на отдых в Геленджик, и ему захотелось, пока тот не покинул Новороссийск, узнать о судьбе автоматчиков, с которыми шел в десант.

Подойдя к клубу, он увидел группу моряков и сразу узнал среди них сержанта Лычагина, несмотря на то что тот был грязен, небрит, в оборванном, потерявшем свой цвет обмундировании. Сердце у Уральцева дрогнуло, словно увидел родного человека. Он окликнул его и, когда тот подошел, не сдержал своих чувств, обнял и поцеловал в небритую щеку.

– Поздравляю с победой, сержант! Рад видеть вас здоровым и невредимым. Все, стало быть, обошлось благополучно?

– В основном, конечно, – ответил Лычагин, невесело улыбнувшись.

– А как Кайда, Прохоров, другие ребята?

– Кайда цел и невредим. Вон на клумбе дрыхнет, никак не проснется, – указал рукой Лычагин на матроса. Помолчав, со вздохом сказал: – А Ваня Прохоров погиб. Шестеро нас осталось…

– Имеете время рассказать?

– Найдется. Сейчас Лысов подойдет, Кайду разбудим.

Лычагин собрал своих автоматчиков в одной из комнат клуба. Здесь все напоминало о былом бое. Рамы выбиты, стены исковыряны осколками и пулями, на полу валяются стреляные гильзы, на всем толстый слой пыли. Лысов притащил откуда-то стол и стул.

– Садитесь, товарищ майор, вынимайте блокнот и записывайте наши похождения. Первое слово нашему командиру отделения.

Лычагин закурил и не спеша начал:

– Жарко пришлось с первой минуты, как высадились. Было так…

Говорил он медленно, растягивая слова, словно хотел, чтобы корреспондент записал все пережитое.

– Вы помните, пулеметный огонь прижал нас у самой кромки берега. Поблизости орал во всю глотку немецкий корректировщик. Мины и снаряды рвались все ближе и ближе. Засекли, одним словом, лежать нельзя, погибнем, как мухи. Мы перебежали в большую воронку от бомбы. Но и там нас обнаружил корректировщик, чтоб ему икалось на том свете. Мины стали рваться около воронки. Впереди проволочное заграждение, а на проволоке мины. Раздумывать долго нельзя. Ваня Прохоров говорит: «Рискну, братва». Вскочил и бросился к проволочному заграждению. Подбежал к нему – и тут взрыв, Ваню подбросило вверх. Мы – туда. Лежит Ваня бездыханный, но путь через минное поле очистился. Мы рванули в проход, образовавшийся после взрыва. Добежали до цемзавода, а потом от стены к стене, от камня до камня…

Кайда и Лысов изредка вставляли свои замечания. Закончив рассказывать, Лычагин с невеселой усмешкой заключил;

– Выкрутились, одним словом.

– Некоторым не довелось… – вздохнул Кайда.

Лычагин кинул на него хмурый взгляд, но ничего не сказал, а достал кисет и медленно принялся крутить цигарку.

Закурили все, кроме Уральцева. Курили молча, усиленно затягиваясь. Казалось, что в эти молчаливые секунды каждый из них вторично переживал боевые десантные дни и ночи. Уральцев понял их состояние и не нарушал молчания.

И в который раз Уральцев задался вопросом: какие слова должен он найти, чтобы читатели увидели этих моряков во всем величии их подвига? Когда пишешь, представляешь, как было, а на бумагу лезут и лезут стертые, как старая монета, фразы: «Действовали смело», «Дрались с врагом, не жалея жизни», «Геройски сражались».

В комнату вошли два сержанта. Глянув на них, Уральцев невольно улыбнулся. Один был длинный и тонкий, другой низкорослый, приземистый. У высокого вытянутое скуластое лицо, у низкорослого круглое, добродушное. Оба чему-то улыбались.

– Чего вы тут расселись? – весело прикрикнул приземистый сержант. – Командир роты приказал всем собраться у входа. Сейчас машины придут, в Геленджик двинемся. – Увидев Уральцева, смущенно сказал: – Извините, товарищ майор.

Лычагин встал, отбросил окурок и, кивнув в сторону вошедших, сказал Уральцеву:

– Нам пора. А это Кирилл Дибров и Владимир Сморжевский. Они водружали на вокзале флаг.

– Они? – обрадовался Уральцев. – Рад познакомиться.

Он назвал себя и попросил Диброва и Сморжевского рассказать, как это было. Информацию об этом он послал, но сейчас, когда встретился с теми, кто водружал флаг, ему захотелось узнать подробности.

– Извините, товарищ майор, – сказал Дибров, – но нам нужно ехать в Геленджик. Поедемте с нами, по дороге все расскажем.

Уральцев раздумывал недолго. Через несколько минут он сидел в машине вместе с куниковцами. Командир роты автоматчиков капитан-лейтенант Райкунов сел рядом с Уральцевым. У него смуглое лицо, веселые черные глаза, фуражка лихо сдвинута на ухо. Уральцеву вспомнилось, что Ботылев назвал его цыганом. Внешностью Райкунов действительно походил на цыгана, но тот же Ботылев сказал, что Райкунов русский, а цыганом его назвали товарищи за внешнее сходство и за веселый характер.

Всю дорогу до самого Геленджика автоматчики рассказывали о прошедших боях. Дорога была в выбоинах, машину трясло и бросало из стороны в сторону, но Уральцев все же умудрялся записывать в свой блокнот.

Около контрольно-пропускного пункта Уральцев распростился с куниковцами, а через несколько минут «проголосовал» попутному грузовику, идущему в Новороссийск.

Прибыв в Новороссийск, Уральцев пошел на вокзал, чтобы своими глазами увидеть следы пятисуточных боев роты автоматчиков в тылу врага.

Над зданием вокзала развевался новый флаг, не тот, истерзанный пулями, который водружал Сморжевский.

«А где тот? – задался вопросом Уральцев. – Сохранить бы следовало».

Более часа ходил он по тем местам, где воевала рота Райкунова, побывал в башнях элеватора, в клубе имени Маркова, в трансформаторной будке. Следы боев были свежи. В подвалах элеватора, где лежали раненые, густые лужи застывшей крови, окровавленные тряпки, на этажах стреляные гильзы от автоматов. Стены башен исковыряны снарядами. Около одной башни стоял подбитый немецкий танк. Уральцев взобрался на него, приподнял люк. В нос ударил тошнотворный запах разлагающегося тела. Уральцев увидел труп немецкого офицера.

Около речушки Цемесс, где поперек лежат два бревна, Уральцев увидел наших солдат, грузивших на машину трупы гитлеровцев.

В трансформаторной будке на стене кто-то нацарапал кинжалом: «Умрем, но не сдадимся». Уральцев подобрал с пола листок бумаги, придавленный обломком кирпича. На нем прочел: «Третьи сутки деремся в окружении. Боеприпасы на исходе. Нет воды, курева и еды. Бережем одну противотанковую гранату. Это на случай, если кончатся боеприпасы и к нам ворвутся гитлеровцы. Прощай, Родина. Кровь свою мы каплю за каплей…» Подписи не было.

«Чего же это Райкунов и ребята не сказали мне об этой записке?» – подумал Уральцев, пряча листок в карман.

Уральцеву захотелось побывать на Малой земле. Сейчас там тишина, людей нет.

Постояв в раздумье несколько минут, Уральцев огорченно вздохнул и зашагал дальше.

На контрольно-пропускном пункте дежурный офицер, когда Уральцев показал ему свое удостоверение, сказал:

– Вон видите автобус? Он через несколько минут пойдет в Анапу. Садитесь в него. Счастливого пути!