1

Июльской ночью, вскоре после того, как наши войска оставили Севастополь, к скалистому берегу, невдалеке от Качи, подошел катер – морской охотник. Человек в гражданской одежде вскинул за плечи рацию, пожал руку командира катера и скользнул за борт. Мгновение – и он исчез в темноте.

Командир катера посмотрел вслед разведчику, удовлетворенно произнес вполголоса:

– Порядок!

Отойдя от берега, охотник не пошел в открытое море, а взял курс на Севастополь.

Командир этого корабля лейтенант Новосельцев имел еще одно задание. Нужно было узнать, пользуются ли гитлеровцы севастопольской бухтой, и, в случае если противник откроет огонь, засечь его батареи.

Катер шел средним ходом.

Море было тихое, темное, лишь за кормой, вспененное винтами, оно светилось голубоватым огнем. На небе, чуть дрожа, горели звезды, роняя в темную воду серебристые блики. Всплеск забортной воды, теплый ветерок, баюкающая тишина – все это остро напоминало о мирных днях. Было же, черт возьми, время, когда моряк, беспечно стоя у леерной стойки, вдыхал полной грудью нежную прохладу южной ночи и напевал песню о любимой, ждущей его на берегу! Да, было…

Но где те песни и где та любимая?!

Стоя на мостике, лейтенант Новосельцев настороженно смотрел на темную гряду крымской земли и чувствовал, как тоска сжимает сердце. Там – Севастополь, родной город моряков. Что происходит сейчас в нем, истерзанном врагом?

Новосельцева поражала необычная тишина на берегу. За двести сорок дней обороны он привык к грохоту снарядов и бомб, к вою самолетов, к лязгу железа, и наступившее теперь безмолвие казалось неестественным. Правда, лейтенанту помнился, но как далекий сон, другой Севастополь – с голубыми бухтами, с белыми домами, раскинувшимися над морем огромным амфитеатром, с тенистыми аллеями каштанов и акаций, с веселым Приморским бульваром, где каждое воскресенье играла музыка. Но война стушевала в памяти прежний облик города. Уже на второй день войны белые дома, радовавшие взор, почернели от маскировочной сажи – и город сразу потускнел, поблек. Новосельцеву иногда казалось, что прежнего города и не было, а он всегда видел груды дымящихся развалин, ободранные стволы деревьев без листьев и сучьев, слышал непрекращающийся грохот орудий, вой самолетов.

Миновав мыс, на котором расположен Константиновский равелин, катер взял левее и прошел совсем близко мимо боновых заграждений. Впереди еле заметно выступили очертания двух крупных кораблей. «Эсминец и транспорт», – определил Новосельцев.

– Право руля! – скомандовал он.

Катер взял курс к мысу Херсонес. Берег по-прежнему безмолвствовал.

«Что же такое? – недоумевал Новосельцев. – Почему не стреляют? Может быть, за свой корабль приняли? Или не хотят связываться с мелочью?»

Он пожалел, что сейчас не командует торпедным катером или подводной лодкой. Вот случай торпедировать оба вражеских корабля! А двумя маленькими пушками ничего не сделаешь. На охотнике сейчас нет даже глубинных бомб, их сняли, а стеллажи загрузили бочками с бензином, так как тех емкостей, которые имел катер, не хватало на далекий рейс.

Когда катер проходил совсем близко около боновых заграждений, Новосельцеву показалось, что сквозь ночную мглу проглянули памятник затонувшим кораблям и уцелевшее здание водной станции. И мгновенно ему вспомнился солнечный день, большой спортивный праздник. В тот день он познакомился с Таней. С тех пор почти каждый вечер они встречались на водной станции. Оттуда уходили вместе, поднимались по каменной лестнице на Матросский бульвар, где стоял памятник Казарскому с надписью на пьедестале «Потомству в пример». Долго бродили по бульвару, а позже, забыв обо всем на свете, кружились на тесной танцевальной площадке. Потом Новосельцев провожал девушку до трамвайной остановки.

Вспомнились Новосельцеву и последние дни перед войной. Двадцатого нюня закончились большие учения Черноморского флота, корабли вошли в Северную бухту. Город запестрел матросками, зазвенел песнями, веселым смехом. Пришел флот. Сколько радостных встреч с женами, невестами, друзьями! Новосельцев знал, что и Таня будет ждать его на пристани около мраморного льва. Он побрился, надел белый костюм и собрался уже покинуть корабль, как его позвал командир. «Останьтесь за меня, – сказал он. – Сейчас мне сообщили, что тяжело заболела жена, надо побывать дома». Новосельцев коротко проговорил: «Есть остаться за командира!» Свидание не состоялось. А именно в этот вечер он думал объясниться с Таней.

В мыслях уже называл ее своей женой и подумывал о том, что надо хлопотать о квартире. Когда командир ушел, Новосельцев написал записку и поручил уволенному на берег матросу передать Тане. «Завтра пойду к ней. Завтра, пожалуй, даже лучше», – успокаивал себя Новосельцев, шагая по палубе маленького корабля. Но завтра началась война, и Новосельцев так и не смог сходить к Тане. Спустя несколько месяцев он узнал, что знакомый домик на Корабельной стороне разрушен бомбой, родители Тани убиты, а сама Таня неизвестно куда делась…

Новосельцев тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

– Удивительная тишина, – вполголоса проговорил он, ни к кому не обращаясь. – За лайбу нас, что ли, считают…

– Похоже, – согласился стоявший рядом боцман.

«Что делать? – подумал Новосельцев, покосившись на боцмана. – Как доложить начальству? Повернуть и снова пройти мимо боновых заграждений? Я бы не прочь, да горючего может не хватить. Придется доложить, что противник огонь не открывал».

Катер обогнул обрывистый Херсонесский мыс и взял направление на мыс Фиолент, огромной скалой нависший над морем. Новосельцев невольно оглянулся, с грустью подумав о том, что уже ни завтра, ни послезавтра он не пройдет мимо Херсонесского маяка, мимо памятника затонувшим кораблям, не ошвартуется у причальной стенки в одной из севастопольских бухт. Прощай, Севастополь!..

За Балаклавой, когда катер проходил у мыса Сарыч и Новосельцев собирался повернуть в открытое море прямым курсом на Новороссийск, сигнальщик доложил:

– С берега семафорят.

Новосельцев стал всматриваться. С берега действительно сигналили: просили шлюпку.

«Кто бы это мог быть? – задумался Новосельцев. – Не немцы ли провоцируют?»

После минутного размышления все же распорядился:

– Боцман, спустите шлюпку!..

2

В конце июня остатки наших войск, оборонявших Севастополь, отступили к мысу Херсонес. Раненые, гражданское население укрылись под высокими скалами на самом берегу. Второго июля гитлеровцы заняли военный городок тридцать пятой батареи береговой обороны. Теперь их отделяли от самой батареи всего два километра. Местность здесь была ровная, лишь от Казачьей бухты шла небольшая Лагерная балка. Дважды гитлеровцы бросались в атаку на последний бастион севастопольцев, но каждый раз, оставляя в Лагерной балке убитых, откатывались к военному городку. Отступив в третий раз, они обрушили на пятачок земли, обороняемой бойцами Приморской армии и моряками, огонь сотен орудий и минометов. Весь мыс окутался едким дымом, не стало видно даже высокого Херсонесского маяка.

Командир взвода разведки бригады морской пехоты лейтенант Глушецкий и его помощник главстаршина Семененко – все, что осталось от взвода – пришли сюда утром. К берегу их не пустили. Какой-то подполковник, размахивая пистолетом, кричал, чтобы все здоровые занимали оборону. Увидев Глушецкого и Семененко, он подбежал к ним и охрипшим голосом прокричал: «К берегу только раненых! Здоровые? Вон там занимайте позицию. И ни шагу назад! Держаться до ночи!»

Лейтенант и главстаршина переглянулись и молча залегли в воронку.

Тысячи людей находились на мысе. По-разному вели они себя. Глушецкий видел, как шли в рост, не кланяясь пулям и снарядам, несколько командиров из стрелковой дивизии. Пожилой израненный майор, оглядевшись, поднес пистолет к виску и застрелился. Видел он и таких, которые, обезумев, бежали к берегу и затевали драки с теми, кто их пытался остановить. Они неплохо дрались за Севастополь, но теперь желание попасть на корабль глушило в них все остальные чувства.

Весь день моряки отражали атаки гитлеровцев.

Под вечер, когда немцы прекратили бомбардировку мыса, Глушецкий поднял голову, посмотрел на Семененко:

– Ну, как?

– Оглох трохи, – пробасил Семененко, поднимаясь на колени.

Они оба были одеты в пехотное обмундирование, серое от пыли и пота. Такого же цвета были кирзовые сапоги. Посерели даже черные флотские фуражки.

– Пить хочется, – сказал Глушецкий.

Главстаршина взболтнул флягу.

– Пуста, – произнес он, сдвигая белесые, припудренные пылью брови.

Лейтенант вынул из кармана платок, вытер лицо, облизнул спекшиеся губы. Семененко протер рукавом свои серые, чуть навыкате глаза.

– Сейчас бы выкупаться, – вздохнул Глушецкий.

– Стемнеет – пойдем к берегу. А пока закурим, – проговорил Семененко и достал кисет.

Глушецкий закурил и выглянул из воронки. Дым рассеялся, и он увидел, как из окопов и многочисленных воронок стали вылезать матросы и солдаты. И вдруг в наступившей тишине раздался знакомый повелительный голос подполковника:

– Собирайся в последнюю контратаку! Надо подальше отогнать гадов! Вперед, друзья!

Глушецкий понял его замысел. Контратака должна отвлечь внимание противника от наблюдения за морем, помочь нашим кораблям подойти к берегу с меньшим риском.

«Но это будут, по всей видимости, последние корабли. Если я пойду в контратаку, то на корабль уже не попаду», – подумал лейтенант и вопросительно посмотрел на Семененко.

Главстаршина нехотя поднялся, сунул в карманы две гранаты.

– Треба так треба, – сказал он. – Нехай…

Глушецкий поднял с земли автомат и вещевой мешок.

– Последний бой на крымской земле, похоже. Может, и для нас последний, – сказал он. – Давай, Павло, попрощаемся на всякий случай.

Он хотел обнять Семененко, но тот отступил на шаг и глуховатым, но твердым голосом заявил:

– Неможно, товарищ лейтенант. То недобрая примета.

Глушецкий криво усмехнулся:

– А я и не знал, что ты суеверный.

– Обычай у моряков такой, – тоном оправдания сказал Семененко. – Вы же знаете. Прощаться, так в самый последний момент.

«Эх, Павло, – подумал Глушецкий. – Может быть, этот самый последний момент и наступил. Нам не на что больше надеяться».

Но вслух он не сказал того, о чем подумал, а только кивнул головой.

– Пошли к подполковнику.

Для контратаки собралось не менее тысячи человек. Среди них было много командиров. Подполковник распределил всех на группы, указал каждой направление, назначил командиров. Глушецкий не заметил ни одного знакомого командира из своей бригады. Это огорчило его, но не удивило. Бригада была сильно потрепана в июньских боях, фактически осталось одно управление бригады да несколько взводов.

Зато Семененко увидел знакомого и окликнул:

– Борис!

К нему подошел матрос в тельняшке, туго обтягивающей мощные плечи. В руках матроса чернел пистолет, из карманов торчали гранаты, на левом боку болталась финка. Мичманка лихо заломлена. Это был старшина Борис Мельник, чемпион Черноморского флота по французской борьбе.

– Чего ты тут? – спросил Семененко, обрадованно тряся его руку.

– Забыл, что ли, что на батарее служу.

– Запамятовал, – смущенно улыбнулся Семененко, – а чего не стреляете?

– Снаряды кончились.

– Взрывать батарею будете?

– Придется, -ответил Мельник. – Я сейчас вроде заградотряда, собираю людей в контратаку.

– А це шо за подполковник?

– Какой-то армеец… Боевой!

– Боевой, – согласился Семененко.

– Ну, бывай, – кивнул головой Мельник. – После поговорим, сейчас недосуг, скоро рванем.

– У тебя нема чего съестного? – смущенно спросил Семененко и кивнул в сторону Глушецкого. – А то мы с лейтенантом с утра голодные.

Мельник в задумчивости почесал пистолетом висок.

– Побудь на этом месте. Сейчас сбегаю, принесу.

Через несколько минут он принес банку мясных консервов и с десяток сухарей. Семененко сунул все это в вещевой мешок и закинул его за плечи.

– Спасибо, Борис, – весело проговорил он, – а то сам знаешь…

– Ну, до встречи… где-нибудь. Кстати, ты не забыл тропинку к берегу от нашей казармы? Помнишь, когда приезжал на тренировку, водил я тебя по этой тропке купаться? Вон она там, – указал он рукой. – Может, пригодится.

– Ага, припоминаю, – обрадованно произнес Семененко. – Ну, бувай здоров.

Под командой Глушецкого оказалось десять матросов. Его группа должна была наступать на военный городок. В ожидании команды Глушецкий молчаливо сидел на камне, глядя на море. «Не придут корабли, – думал он, – июльская ночь короткая, обернуться корабли не успеют».

Стало совсем темно, когда раздался сигнал атаки, и тотчас в Лагерную балку хлынула лавина матросов и солдат. Их не поддерживала артиллерия, ее не было у последних защитников Севастополя. Молчали и грозные орудия тридцать пятой батареи. Лишь кое-где одиноко тявкали станковые пулеметы. Измученные боями, грязные и голодные матросы и солдаты шли в контратаку молча. И что-то зловещее было в этом молчании и не менее грозное, чем в криках «ура» и «полундра». Ненависть к врагу так загустела, что криком это чувство не выразишь, выход ей мог дать только бой, кровавый и беспощадный.

Видимо, гитлеровцы почувствовали это. После первых рукопашных схваток они попятились, а потом побежали. Наши заняли правый берег Казачьей бухты, несколько километров дороги, ведущей в город. Сильное сопротивление оказали немцы в военном городке, но и оттуда их выбили. Немцы отступили к мысу Фиолент.

От Казачьей бухты до мыса Фиолент ночную тьму прорезали автоматные и пулеметные очереди. Во всех концах раздавались резкие хлопки гранат, вскипал рукопашный бой, слышались стоны и крики. Это была, пожалуй, одна из самых неукротимых контратак черноморцев.

Когда группа Глушецкого выскочила на дорогу за городком, немцы открыли ожесточенный артиллерийский огонь по всему мысу. Глушецкий оглянулся назад и вдруг почувствовал удар в голову. Он шагнул, зацепился за что-то ногой и упал. «Вот и все», – пронеслась мысль.

– Лейтенант! – встревоженно наклонился над ним Семененко. – Чуете меня?

Некоторое время Глушецкий лежал без движения, потом тяжело задышал и повернул голову.

– Эй! Есть тут поблизости санитары? – закричал Семененко. – Лейтенанта треба перевязать!

Откуда-то из-за кустов выскочил солдат с винтовкой.

– Давайте перевяжу, – сказал он.

Семененко по голосу определил, что это девушка. «Вот хорошо, что санинструктор оказался поблизости», – подумал он.

Девушка опустилась на колени, положила на дорогу винтовку и наклонилась над Глушецким:

– Куда ранило?

– Голова, – тихо ответил Глушецкий.

– Подержите раненого за плечи, – сказала девушка главстаршине.

Она достала из кармана бинт и забинтовала голову лейтенанта, потом отерла с его лица кровь. Держась за Семененко, Глушецкий встал на ноги, несколько раз глубоко вздохнул и нетвердо проговорил:

– Могу идти…

– Только идти вам к берегу, – заметил Семененко.

Глушецкий огляделся. Впереди шла ленивая перестрелка, и он догадался, что наши остановились и залегли. По мысу, району тридцать пятой батареи, маяку, по бухтам неистово била немецкая артиллерия. Лагерная балка тоже вся была в огне. «Отсекли нас от мыса, – подумал он. – Идти сейчас к берегу просто невозможно – добьют». Он сказал об этом Семененко.

– То так, – согласился главстаршина и вдруг вспомнил о тропинке из военного городка к берегу, о которой напомнил ему Борис Мельник.

Однако сомнительно, чтобы лейтенант ночью нашел эту тропинку.

– Вот шо, лейтенант, – подумав, предложил главстаршина, – идите вон в ту сторону, где пригорок. Там дожидайте меня. Дивчина нехай тоже туда идет. Я трохи помаячу тут, а под утро нам все равно придется отходить, бо силенок не хватит держаться. По тропке спустимся вниз.

Глушецкий отрицательно махнул рукой, наклонился и взял автомат.

– Надо туда, – сказал он, показывая в сторону, где залегли солдаты и матросы.

Он сделал несколько шагов по дороге и вдруг почувствовал такое головокружение, что чуть не упал. Семененко его поддержал и решительно заявил:

– Все, товарищ лейтенант. Давайте обратно. А ну, дивчина, веди лейтенанта!

Опираясь на плечо девушки, Глушецкий пошел к берегу. Семененко проводил их глазами и, сойдя с дороги, направился к мысу Фиолент, где шла стрельба.

3

Утром немцы бросили в бой танки и свежие войска. Моряки и солдаты были вынуждены отступить к тридцать пятой батарее. Опять весь мыс оказался под шквальным огнем артиллерии. Но и в этот день гитлеровцы не овладели Херсонесом.

Семененко, Глушецкий и девушка, которая перевязывала его ночью, под утро спустились по тропке к берегу. Подняв голову, Глушецкий увидел, что скалы высоко вознеслись над морем. Семененко нашел углубление в скале и предложил здесь располагаться. Пройдя дальше, он, к своему удивлению, увидел людей. Кто-то лязгнул затвором, и Семененко торопливо сказал:

– Свои, свои.

– Из какой части? – раздался резкий голос.

– Громовской бригады.

– Проходи!

Семененко пролез под нависшей скалой и очутился на широком и гладком, как палуба корабля, камне. Здесь он увидел несколько десятков севастопольцев: матросы, солдаты и неизвестно как оказавшиеся здесь две женщины. У одной из женщин на руках был ребенок.

– Здоровеньки булы, – стараясь быть веселым, проговорил Семененко. – Чи не рейдовый катер дожидаете? Приходили корабли?

– А ты что, не видел? – грубо отозвался матрос с забинтованной рукой.

– Я наверху был, – ответил Семененко.

– Что там?

– Ночью мы их гнали до Фиолента, а сейчас они нас. Танки пустили. Наверху теперь немцы. Не выглядывайте, а то худо будет. Так приходили корабли?

– Приходило несколько катеров, за батареей ошвартовывались. Мы сигналили, но к нам не подошли.

– Перегружены, видать, – вставил слово худощавый матрос.

– Да, дела, – задумался Семененко.

Он вернулся к лейтенанту и сел рядом на камень. Вскоре рассвело, и Семененко увидел под скалами сотни людей. Наверху грохотали взрывы. Многие снаряды рвались в воде.

– История, – протянул главстаршина, косясь на девушку в поношенном пехотном обмундировании, которая, нахохлившись, сидела поодаль. – Мертвой хваткой берут нас.

Он вскинул вещевой мешок, вынул котелок, зачерпнул воды и стал умываться. Не вытирая лица, сел, закурил и стал вслух рассуждать.

– А дальше шо? Сверху нас не достанут, а вот ежели с моря подойдет какая вражья посудина, то нас за милую душу посекут из пулеметов.

– Не каркайте раньше времени, – резко оборвала его девушка.

Семененко посмотрел на нее так, словно впервые увидел, и добродушно спросил:

– Как звать, сестрица?

– Таня.

– Где раздобыла? – спросил он, заметив лежащую около ее ног снайперскую винтовку.

– В детском магазине купила, – ядовито ответила она.

Семененко укоризненно покачал головой.

– Ой, дивчина, горда, как погляжу. Меня интересует твоя воинская специальность. Чи санинструктор, чи кто?

– Снайпер, – уже миролюбиво ответила девушка.

– А фамилия твоя какая?

– Таня Левидова.

– Не чул. Про Людмилу Павличенко чул, а про тебя…

И он пожал плечами.

– Так то знаменитый снайпер, а я не знаменитая. Нас таких много.

– Мабуть, так, – согласился Семененко.

Лежавший до сих пор без движения Глушецкий открыл глаза и приподнялся. Таня подошла к нему и предложила:

– Давайте перевяжу голову.

– Плесни на меня водой, Павло, душно, – попросил лейтенант.

Семененко зачерпнул в котелок воды и стал поливать ему на лицо. Потом Таня сделала перевязку. Увидев, как ловко она перевязывает, Семененко одобрительно заметил:

– Добрая была б медицинская сестра.

– А я и была сестрой, – отозвалась Таня.

– Чего ж специальность переменила?

– Вас забыла спросить.

Главстаршина прищурился, покачал головой: ершистая дивчина.

Окончив перевязку, Таня сказала лейтенанту, что рана не опасная, кость не задета.

– Давайте поснидаем, – предложил Семененко, доставая из вещевого мешка сухари и банку консервов. – У тебя, снайпер, продовольствие имеется?

– Ничего нет, – вздохнула она.

– Тогда подсаживайся к нам.

Он разделил сухари и мясо поровну. За несколько минут все было съедено.

– Еще бы трижды по столько, да по полстолько, да кварту горилки, то було б добре, – с невольным сожалением произнес Семененко, отправляя в рот крошки сухарей.

Глушецкий встал, покачнулся.

– Сверху, говоришь, нас не видно? – спросил он, стараясь преодолеть головокружение.

– Если к воде не подходить.

– Пойдем посмотрим, что там за люди.

Они пролезли под скалу. Глушецкий осмотрелся. Место было хорошее. Просторная площадка с выступавшими большими, отшлифованными водой камнями, на высоте двух метров закрывалась каменным козырьком. Сверху эту выбитую морем полупещеру не было видно. Вершину скалы можно увидеть, только отступив к самой воде. Над морем площадка возвышалась на полметра. Глянув в светлую воду, Глушецкий увидел, что глубина здесь большая, не менее пяти метров. Катер может подойти вплотную.

«Здесь враг нас не достанет, – подумал лейтенант. – Сюда можно добраться только по тропке. А ее можно держать под прицелом».

Подошли к матросам. Поздоровавшись, Глушецкий пересчитал людей. Тридцать семь человек. Целый взвод! Многие были ранены, но легко. Женщина с ребенком назвалась женой командира с тридцать пятой батареи, другая женщина сказала, что она сотрудница горсовета.

Настроение у всех было подавленное.

– Что же будем делать? – спросил Глушецкий, садясь на камень и обводя всех взглядом.

– Вы лейтенант и должны что-то придумать, – сказала женщина с ребенком.

В ее голосе и во взгляде была такая вера, что Глушецкий смутился.

Матросы заговорили. Многие верили, что придут наши корабли. «Не в эту ночь, так в другую, третью, но придут. Надо продержаться», – говорили они. Другие на корабли не надеялись, предлагали ночью уйти в горы.

Слушая сбивчивые речи матросов, Глушецкий думал, что с этой минуты ответственность за всех, кто укрывался под скалой, лежит на нем. А что он может сделать? В его ли силах что-либо изменить? Как сидели в ловушке, так и будут сидеть.

Из раздумий его вывел матрос с перевязанной рукой. Был он высок, худ, с тонкой шеей, с посеревшими от щетины щеками.

– Вы, товарищ лейтенант, – предложил он, – скомплектуйте из нас команду, а ночью мы прорвемся в горы и будем действовать там как партизаны.

Его поддержали еще несколько матросов.

– Добро, ребята, – сказал Глушецкий, вставая. – Нас тут набирается целый взвод. До последних дней обороны города я командовал взводом разведчиков. Главстаршина Семененко был моим помощником. Вот он. Будет он моим помощником и сейчас… Вопрос – как жить дальше? – Он посмотрел на нависшие серо-желтые скалы и продолжал: – Мы в мышеловке. Сверху над нами немцы. Наша задача – дождаться ночи. К ночи, думаю, обстановка прояснится. Кто не спал, пусть спит сейчас. Семененко, позови снайпера, пусть здесь располагается. А туда поставим часового.

– Есть выставить часового, – с готовностью повторил приказание Семененко.

Часового поставили. Остальные сидели под скалами, дремали, вслушивались в звуки, долетавшие сверху. Таня Левидова, повернувшись лицом к стене, заснула. Вскоре захрапел и Семененко, широко раскинув руки.

Полуденное солнце нещадно палило. Хотелось пить, но ни у кого воды не оказалось. Ребенок у женщины заплакал. Мать решила побрызгать его морской водой и спустилась по камням к берегу. Ребенок повеселел. Зачерпнув ладошкой воду, он брызгал на себя, на мать и смеялся.

И вдруг сверху раздался голос:

– Русиш фрау, ком, ком!

Женщина испуганно прижала ребенка к груди и бросилась к скале. К ее несчастью, она споткнулась и упала, и в этот миг сверху раздалась автоматная очередь. Два матроса подскочили к женщине, подхватили ее и ребенка.

Сверху опять раздался тот же голос:

– Рус, сдавайс! Жить будешь!

Матросы переглянулись.

– Все, – мрачно сказал один. – Перемирие кончилось.

Женщина, округлив глаза, дико взвизгнула:

– Они убили его!

Она вскочила и, прижимая левой рукой ребенка, одним прыжком очутилась на том месте, где находилась минуту назад. Вытянув вверх правую руку и подняв голову, обезумевшая мать закричала:

– Душегубы! Ребенка убили!

– Назад! В укрытие! – бросился к ней Глушецкий.

Но было поздно. Пронзенная очередью из автомата, женщина вместе с ребенком свалилась в море. Глушецкий отпрянул назад. Проснувшаяся еще при первом выстреле, Таня вскинула вверх винтовку и медленно стала отступать к морю. Выстрел. Таня быстро шагнула к скале, а сверху, стуча по камням, свалился немецкий солдат. Он упал в море невдалеке от того места, где стоял Глушецкий.

– Молодец дивчина! – одобрительно воскликнул Семененко. – Так собаке и треба.

Матрос с перевязанной рукой глухо произнес:

– В мать с дитем стрелять… Это люди?

У него лихорадочно блестели глаза, а лицевые мускулы подергивались. Вероятно, он был контужен.

Сверху раздался голос:

– Сдавайтесь, братцы, выхода у вас нет. Немцы пленных не убивают… Кормят хорошо… Дают слово, что всех, кто поднимется с поднятыми руками, отпустят…

– Иуду наняли, – сжимая кулаки, пробасил Семененко. – Вот его бы… Таня, можешь?

Таня молча вскинула винтовку и поймала в прицел низкорослого человека в гражданском костюме, размахивающего белым флагом. Через несколько секунд предатель рухнул в море. Все молча проводили глазами исчезнувшее в воде тело.

– Отбрехался пидбрехач, – нарушил молчание Семененко.

Сверху полетели гранаты. Большинство их рвалось в море, но две угодили на камни. Осколками ранило четырех матросов. По приказанию Глушецкого соорудили между скалой и морем барьер из камней. Вскоре гитлеровцы прекратили бросать гранаты, и наступила тишина.

Под вечер снова, в который уж раз, появились самолеты. Они низко летели вдоль берега и обстреливали из пулеметов. Мощные скалы надежно защищали людей, обстрел с самолетов не причинил им вреда.

Когда самолеты улетели, Глушецкий взял бинокль, оказавшийся у одного матроса, подполз к часовому, охранявшему тропу, и стал наблюдать за тем, что происходит в районе тридцать пятой батареи. Судя по тому, что там до сих пор рвутся снаряды, немцы и сегодня не перешагнули Лагерную балку. Под скалами, по всему берегу, находились люди. Их были не сотни, а тысячи.

Глушецкий вернулся на место мрачный, молча сел на камень.

Никто не спал. Все смотрели на море, туда, откуда должны прийти корабли. И все молчали. О чем думал каждый из этих людей? Какие мысли заставляли их молчать, уходить в себя?

Море было тихое, равнодушное. Лунная дорожка уходила куда-то далеко-далеко и, казалось, манила идти вперед прижатых к скале людей.

Неожиданно все кругом загрохотало, посыпались камни. Люди в испуге вскочили, не понимая, что происходит.

Кто-то закричал:

– Скалы рушатся!

– Тихо! – гаркнул Семененко. -То, мабуть, наши взорвали тридцать пятую батарею!

Он снял мичманку и опустил голову.

– Да, рванули, – протянул матрос с перевязанной рукой и безнадежно вздохнул.

И опять на берегу наступила тишина, прерываемая взрывами снарядов на мысу. Наверху послышался характерный лязг железа.

– Над нами танки, – сказал Глушецкий.

– А нам они к чему, – раздался чей-то насмешливый голос. – Без них спокойнее. Закройте, ребята, форточку, а то этот шум действует на мою нервную систему.

Глушецкий улыбнулся и невольно позавидовал веселому матросу: хорошо держится.

– Идут! – в волнении, еще не веря своим глазам, воскликнула Таня. – Смотрите, товарищ лейтенант.

Все увидели шесть черных точек, которые приближались к мысу. Это были морские охотники. Они на полном ходу подлетели к берегу, стремясь быстрее укрыться в мертвое пространство, созданное высокими скалами. Тысячи людей устремились к ним. От места, где находился Глушецкий и его товарищи, до катеров было не менее пятисот метров. Матросы заволновались:

– А к нам ни один не подходит!

– И не подойдет. Видишь, там людей уйма!

– Да как же так? А мы?

– Давай сигналить!

Несколько матросов бросились в воду и поплыли к катерам.

Глушецкому тоже хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть…

Он посмотрел на Семененко, стоящего рядом, на Таню, на матроса с перевязанной рукой, на женщину в гражданском платье и почувствовал, что не может бросить товарищей.

До сих пор молчаливо переминающийся с ноги на ногу Семененко вдруг решительно заявил:

– Не доплывут. Катера раньше уйдут, – и повернулся к оставшимся матросам: – Трохи соображать треба. Не салаги же…

Действительно, катера начали отходить. Отходили они медленно, чихая выхлопными трубами.

– Перегрузились, – определил Семененко. – Мабуть, на каждый по сотне человек взобралось. На такой перегруженной посудине, чего доброго, можно и на дно загреметь. Когда же они в Новороссийск придут? Скоро рассвет, а они еще на траверзе Ялты будут. Налетят самолеты, и вставай тогда на мертвый якорь.

Глушецкий с некоторым удивлением оглянулся на него, не понимая, зачем он все это говорит, успокаивает себя, что ли?

Немцы открыли стрельбу по катерам. Стреляли они, однако, не метко, снаряды падали далеко от кораблей.

Когда корабли исчезли из виду, Глушецкий повернулся к матросам, притихшим, с поникшими головами.

– Не будем терять надежду, товарищи, – твердо сказал он.

Никто не отозвался. Семененко вздохнул и молча лег на камни. Женщина в гражданском платье беззвучно плакала, прислонившись к скале.

4

Утро выдалось тихое, безоблачное. Как только солнце выглянуло из-за горизонта, море засветилось, наполнилось яркими лазоревыми красками. Даже унылые серо-желтые скалы, лишенные растительности и мрачно нависшие над водой, казались позолоченными. Но утренняя красота никого не радовала.

Тишину нарушил голос сверху:

– Рус! Поспал? Доброе утро. Перестань упрямить. Сдавайсь. Отпустим нах хауз… дом.

– После дождичка в четверг, – подделываясь в тон, добавил невысокий курносый матрос с прищуренными маленькими глазами.

Глушецкий по голосу узнал в нем человека, который вечером отпустил шутку о танках.

Через несколько минут сверху посыпались гранаты. Матросы залегли. Глушецкий скользнул под скалу и выполз к тому месту, где находился часовой.

– На батарее немцы, – сообщил часовой, указывая рукой.

Его рука слегка дрожала.

Глушецкий поднес к глазам бинокль и увидел ходивших на высоте немцев. Они спускали со скал веревочные лестницы. Сначала лейтенант подумал, что они полезут по ним вниз, затем догадался, что лестницы спущены для тех, кто хочет сдаться в плен. Но по ним никто не поднялся.

Снизу стали стрелять, и несколько гитлеровцев свалились на прибрежные камни. Тогда немцы убрали лестницы. И в то же мгновение вниз полетели три бочки. Они разбились о камни, и из них в разные стороны потекли огненные струи. «Самовоспламеняющаяся смесь», – догадался Глушецкий. Он увидел, как многие люди, охваченные огнем, бросались в воду, корчились на камнях. Глушецкий опустил бинокль.

«Неужели и нам суждено то же?» – подумал лейтенант.

Вернувшись, он рассказал товарищам, что видел. Говорил он, стараясь сдержать нервную дрожь.

– А чего еще ожидать от фашистов, – сказал матрос с перевязанной рукой и со злостью сплюнул.

Его щеки опять задергались.

– Звери… Сдайся им, они покажут…

– Известно, убийцы!..

Женщина в гражданском платье слушала с застывшими от ужаса глазами. Ее красивое, тонко очерченное лицо побледнело, на высоком белом лбу пролегли резкие складки.

– Что же с нами будет? – шепотом спросила она Семененко.

Главстаршина молча пожал плечами. Его широкое лицо казалось бесстрастным, лишь на скулах ходили желваки.

Неожиданно сверху раздался елейный голос:

– Несчастные… Не надо сопротивляться…

– Ложись! – крикнул Глушецкий, прижимаясь к скале. – Опять гранатами угощать будут.

Но на этот раз вместо гранат немцы опустили веревочную лестницу. Она висела, качаясь, над головами моряков.

– Трап и концлагерь, – пошутил курносый матрос. – Пожалуйста, поднимайтесь, наверху нас ожидает немецкий рай.

У матроса с перевязанной рукой задергались щеки. Он то сжимал, то разжимал кулаки.

Не глядя ни на кого, он полувопросительно сказал, обращаясь к Глушецкому:

– Я полезу, пожалуй.

Глушецкий нахмурил брови и прикусил нижнюю губу, не найдя сразу нужного слова. У него неожиданно перехватило дыхание. Матрос приблизил к нему свое лицо и чуть дрогнувшим голосом произнес:

– Не думайте плохого… Не шкуру спасаю… невмоготу мне…

– Лезь, – сказал Глушецкий, отворачиваясь.

Он испытывал желание ударить его.

Матрос подергал рукой лестницу и крикнул вверх:

– Эй, там, держите! Лезем!

Засунув за пояс гранату, он стал подниматься. Высокий, широкоплечий матрос в тельняшке, разорванной до пояса, навел на него пистолет. Грушецкий, вдруг понявший замысел матроса с перевязанной рукой, властно крикнул:

– Отставить!

– Да он же…

– Молчать!

Матрос опустил пистолет, ворча:

– Интересно… За гада заступаться…

Лестница ослабла, и все услышали шум борьбы наверху, взрыв гранаты, и через несколько секунд оттуда, цепляясь за камни, свалились в море два тела – матроса и фашистского офицера.

Несколько мгновений Глушецкий стоял неподвижно, потрясенный поступком матроса.

– Ах ты… – растерянно проговорил матрос в рваной тельняшке. – А я думал, что у него гайки ослабли…

На его лице выразились и смущение, и растерянность, и восхищение подвигом товарища.

– Эх! – вырвался возглас у Семененко: – Оце хлопец!..

Хотелось ему еще что-то сказать, но слова застряли в горле, и он отвернулся от людей.

Матросы молча сняли бескозырки.

– Как его фамилия? – спросил Глушецкий широкоплечего матроса.

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Петром звали. Мы здесь познакомились.

– Будет нам теперь, – раздался чей-то встревоженный голос.

Гитлеровцы поспешно подняли лестницу. Все напряженно ждали, что они еще придумают, но те до самого вечера ничего не предпринимали.

Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.

– Шоб такого больше не було! – закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.

Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.

– Зачерпни-ка, Павло, воды.

Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.

Таня открыла глаза, огляделась.

– Заслабла дивчина, – с сочувствием проговорил Семененко.

Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.

– Эх ты, черноглазая, – с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.

Глушецкий остановил его:

– Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…

Семененко добродушно согласился:

– Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…

Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:

– Разревелась, как дура…

– Ничего, пройдет, – успокоил ее Глушецкий. – Вы севастопольская?

– Да.

– А где жили?

– На Корабельной.

– И я там, – оживился Глушецкий. – Только я вас что-то не припомню.

– А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…

– А где сейчас родители?

– Нет их теперь…

Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.

– А как в армии оказались?

Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:

– Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.

Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:

– Не унывайте, повезет и нам…

Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.

Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.

– Ах, черти, ловко придумали, – восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. – Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там – Большая земля…

– А если корабли не придут? – выразил сомнение Глушецкий.

– Если не придут, тогда… да… – протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.

Глушецкий подозвал к себе матросов.

– Давайте, товарищи, посоветуемся, – сказал он. – Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка – и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать – горы. Ищи нас в горах…

– А ежели кто местность не знает? – раздался вопрос.

– Кто не знает местность?

Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.

– Не беда, – сказал Глушецкий. – Не в одиночку же будем идти.

– Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, – заметил Семененко.

– Верно, – поразмыслив, согласился Глушецкий. – Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.

И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.

После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:

– А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.

– Жрать хочется – страсть! – вырвался у кого-то тяжкий вздох.

– Спи, во сне добре пообедаешь, – посоветовал Семененко.

Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.

Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:

– Вы не спите, лейтенант?

Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.

– Я боюсь завтрашнего дня, – зашептала она горячо и сбивчиво. – А вдруг меня схватят… Смерть не страшна, а вот позор…

Ее тело вздрагивало, и лейтенант понял, что девушка плачет.

– Я сделаю все, Таня, чтобы спасти тебя. Ну, а если… вот возьми.

Он вынул из кармана маленький трофейный пистолет.

– Спасибо, – почти беззвучно сказала Таня.

Глушецкий встал и отошел. Хотелось курить. Найдя Семененко, он тронул его за плечо. Тот повернулся.

– Дай табачку.

Семененко протянул ему почти пустой кисет.

– Всего на пару цигарок, – с сожалением произнес он. – Курево кончится, хоть помирай. А чего вы не спите? Утро вечера мудренее.

– Мысли разные…

Покурив, лейтенант вернулся к Тане, сел рядом и задумался.

Взошла крупная, отливающая медным блеском луна и осветила пустынное море. Волнистое облачко, волоча за собой свою тень, поспешило уйти подальше от ночного светила. Нависшие над морем херсонесские скалы казались выкованными из меди. Легкий ветерок нес с моря влажный солоноватый запах. Стало свежее.

Тишина. Слышно, как в море всплескивают рыбы. Наверху негромко переговаривались немецкие часовые. Под скалами изредка стонали раненые. Прислушиваясь к ночным звукам, Глушецкий знал, как обманчива эта тишина. Стоит только появиться нашим кораблям, как ее разорвут крики, стоны, выстрелы орудий, треск автоматов.

Хотелось пить. Глушецкий облизнул потрескавшиеся губы жестким, как наждак, языком и лег.

Лейтенанту вспомнилась последняя встреча с отцом. Лучше бы этой встречи не было! Она произошла случайно, когда Глушецкий со своими разведчиками переправился с Северной стороны и шел по центру города. Отец был одет в новый, но не выглаженный синий костюм, купленный им перед началом войны, чисто выбрит, кончики усов подкручены вверх. Узнав отца, Глушецкий подбежал к нему и с тревогой спросил:

– Ты не успел эвакуироваться? Пойдем с нами. Завтра в городе будут немцы.

Отец спокойно ответил:

– Я остаюсь, сынок.

Лейтенант опешил и в смущении оглянулся на разведчиков, которые с интересом прислушивались к разговору отца с сыном.

– Отойдите-ка, ребята, – сказал он. – Дайте возможность поговорить наедине.

Когда они отошли, Глушецкий спросил:

– Зачем ты остаешься?

Отец усмехнулся краем губ.

– Какой ты недогадливый, Николай. Так надо. Старика немцы не тронут.

– А мама и Галя знают?

Лицо отца вдруг посуровело.

– А ты разве ничего не слышал?

– А что?

– Корабль, на котором они находились, немцы разбомбили. Спаслось мало. Живы ли наши – не знаю.

Что-то толкнуло Николая в грудь, он глотнул воздух и прикусил нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Ему казалось, что небо сразу почернело.

Отец переступил с ноги на ногу, гулко кашлянул и протянул руку:

– Спешу, Коля. Прощай. Дай-ка поцелую.

Он обнял его и неловко поцеловал в губы. Затем, хмуря густые седеющие брови, произнес чуть дрогнувшим голосом:

– Встретимся… Придет такое время. Город-то наш!..

Долго смотрел Николай вслед отцу, с болью думая о том, что душевное равновесие никогда больше не вернется к нему.

Да, лучше бы этой встречи не было! Лучше бы не знать о судьбе жены, матери, не волноваться за жизнь отца. Гитлеровцы могут дознаться, что отец коммунист, заслуженный мастер на Морзаводе, и уничтожат его…

Думать об этом – мука. Мелькнула мысль: не лучше ли поступить так, как сделал на мысе пожилой майор, – приставить пистолет к виску? Сухой щелчок – и не придется мучиться от голода и жажды, видеть чудовищные надругательства над людьми, переживать чувство одиночества и отчаяния.

Глушецкий вынул из нагрудного кармана окурок и закурил.

Размышления лейтенанта прервал Семененко. Он подошел и, кивнув в сторону моря, со вздохом произнес:

– Не придут. Путь далекий, а ночь короткая.

– Да, пожалуй, – согласился Глушецкий.

– Треба, товарищ лейтенант, прорываться. Одна надежда.

– Надо сначала разведать.

– Разрешите мне. Я по тропе влезу наверх и осмотрюсь.

– Действуй. Только бесшумно, чтобы из-под ног камни не сыпались.

Они пролезли под скалу, где начиналась тропа. Семененко снял сапоги и в одних носках стал подниматься по извилистой тропе. Вскоре он исчез из виду.

Вернулся он через час и на вопрос лейтенанта безнадежно махнул рукой:

– Там целый цыганский табор. Над берегом часовые ходят. Не прорвемся.

– Что же делать? – спросил сам себя Глушецкий.

– Эх, будь у нас еда, вода и табак – месяц бы высидели, – сокрушенно проговорил Семененко. – Ниякий черт не достал бы.

Главстаршина пролез под скалу и сел с краю обрыва. И ему в голову пришли невеселые мысли: «Здесь поляжем все. Це факт. Эх, нема мне счастливой доли…»

Ему пришли на память стихи украинского поэта Степана Руданского, похороненного в Ялте:

Эти стихи были высечены на памятнике поэта.

«А кто нас, бедолаг, вспомянет? – тяжко вздохнул Семененко и тут же встрепенулся: – Эге, вспомянут! Хиба здесь чужина? Своя, ридная земля, нашей кровью политая, нашим потом умытая. Не век лютовать фашистам, придет день – вернутся наши. Придут сюда моряки, вспомнят о нас. Фамилии назовут, скажут молодым матросам, как били врагов… Эге, стой, а кто фамилии узнает? Треба составить список по форме».

Он обеспокоенно стал искать по карманам список, наспех написанный им вчера. В нем были записаны только фамилии, Семененко посмотрел на него и покачал головой. «Такой не годится. Утром напишу, шоб и фамилия, и имя, и как по батьке кличут, и видкиля родом, и в какой части служил».

Он принялся искать в вещевом мешке среди гранат и патронов бумагу.

К нему подошла женщина в гражданском платье.

– Случаем, бумагой не богаты? – спросил он.

– А какую вам? На цигарку?

– Табаку нема цигарку крутить. Писчую треба.

Она открыла полевую сумку, которую все время держала в руках, и достала тонкую школьную тетрадь.

– Вот спасибочки, – обрадовался Семененко. – Утром составим список по форме. Як вас кличут? А то двое суток знакомы, а имени не знаю.

– Светлана.

– Из Севастополя родом?

– Симферопольская.

– А як в Севастополе очутились?

– Замуж за моряка вышла.

– Понятно. Муж на корабле?

– Был. Убило в первые дни обороны.

– Так, – задумчиво произнес Семененко. – Всем война свою метку ставит…

Несколько минут они молчали. Светлана, вспомнив что-то, стала рыться в сумке и достала помятую папиросу.

– Возьмите, случайно сохранилась. Только сейчас вспомнила.

– О, добра жинка! – только и мог выговорить Семененко, бережно беря папиросу двумя пальцами.

Он чиркнул зажигалкой и прикурил. И в то же время сверху раздалась автоматная очередь. Пули врезались в воду. Светлана в испуге прижалась плечом к Семененко.

– Не пужайтесь, – успокоительно произнес он. – Тут не достанут, хоть миллионы пуль нехай выпустят…

Так, плечо к плечу, и просидели они до рассвета.

5

В тоске отчаяния встречали люди рассвет. Их не радовали ни золотистые узоры на синем фоне моря, ни свежесть летнего утра.

Глушецкий до рассвета обдумывал создавшееся положение и придумал только одно – надо дожидаться следующей ночи, а ночью взбираться по тропе и вступать в бой. Он рассказал об этом людям, и те согласились с его предложением.

– Давайте только договоримся, весь день ничем не выдавать наше присутствие. Пусть немцы думают, что мы куда-то делись. Тогда они ослабят наблюдение.

– Такие дни длинные-предлинные, – протянул кто-то.

Тощий матрос с заостренной по-птичьи физиономией хмуро бросил:

– Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!

– А это не от тебя зависело, -заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.

– От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…

– Да, дурак! – подтвердил черноглазый. – Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты – что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…

На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.

К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:

– Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово – и душа вон!

Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.

– Ша! – пробасил он спокойно. – Злость треба приберечь для фашистов. А ты… – обернулся он к черноглазому матросу. – Слова твои – брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».

Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.

– Вот и сиди до вечера, – усмехнулся Семененко, отходя.

Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.

– Миллион за глоток воды, – выдохнул кто-то.

– Где возьмешь миллион? – спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.

– Где, где? Молчи уж…

– И то дело…

Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: «Еще несколько дней без воды – и люди станут умирать». Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…

Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.

Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.

– Что это? – покосился Глушецкий.

Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.

– А для чего такие подробности о каждом?

Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:

– Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.

– Зараз так и сделаю.

– Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.

Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:

– Немцы бурят скалы.

Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.

– Неужели взрывчатку закладывать будут? – неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. – Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..

В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.

– Не робей, Гучков, – хмуря брови, произнес Семененко. – Смерть – она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.

Часовой скосил на него глаза и буркнул:

– Понимаешь ты…

Во второй половине дня немцы кричали сверху:

– Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.

Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.

– Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, – полушепотом произнес курносый матрос.

Но «подарки» сверху не последовали.

– Пока светло, – распорядился Глушецкий, – проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.

– Есть проследить, – ответил тот, приподнимаясь.

Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.

Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.

Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.

«Если мы не выберемся этой ночью, – думал он, – то завтра и на нас обрушат скалы».

К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:

– Поговорить с людьми надо, лейтенант. Муторно им.

– О чем? – пожал плечами Глушецкий. – Все ясно без разговоров.

– Не скажите, – не согласился Гучков. – После этих взрывов у каждого на душе сплошная муть. У вас у самого, верно, кошки скребут на сердце. Надо отвлечь людей, чтобы о смерти не думали.

Глушецкий поднял голову и задумчиво посмотрел на матроса.

– Вы правы, – проговорил Глушецкий.

– Говорите прямо, начистоту. Здесь почти все комсомольцы, три коммуниста. Можно даже провести партийно-комсомольское собрание.

– Вы коммунист?

– Да, с тридцать девятого года, – ответил Гучков. – Иванцов коммунист.

Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.

«Гучков прав. Следует поговорить», – подумал лейтенант.

– Друзья! – сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. – Попрошу внимания.

Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно – чувство безысходности.

– Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.

Сдвинув к переносице брови, он продолжал:

– Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.

Боль в голове стала невыносимой, и Глушецкий, сжав зубы, сел на камень. Вытер рукавом холодный пот, выступивший на лбу.

Гучков покосился на него, соболезнующе покачал головой и сказал:

– Что скажете, братва? Или повесим носы?

Кондратюк, этот курносый и веселый матрос, пожал плечами и произнес:

– А чего говорить? Удовольствия мало, когда вот эта махина придавит, – и он указал рукой на скалу. – Прямо скажу, в бою сподручнее как-то. Рванем по-черноморски, как сказал товарищ лейтенант. И баста! Или грудь в крестах, или голова в кустах!

– А может, сдадимся на милость победителя? – щуря черные глаза в недоброй усмешке, сказал матрос, сидевший слева от Семененко.

Это был тот самый матрос, который с финкой бросился на Иванцова.

– Ты вносишь такое предложение, Левашов? – спросил Гучков, сжимая кулак.

– Я никаких предложений не вношу, – торопливо сказал Левашов.

Семененко повернулся и в упор посмотрел в его глаза. Тот не отвел их, продолжал щуриться. Тогда Семененко встал и заявил:

– Маю предложение. У кого слаба гайка, нехай скажет прямо и лезет наверх с поднятыми руками. Не задержим!

«Зачем он это говорит?» – подумал Глушецкий, недоумевая.

– Ну, кто? – поводя глазами, спросил Семененко. – Поднимай руки. Ты? – уставился он на Левашова.

Левашов вспыхнул и зло крикнул:

– Ты за кого меня принимаешь?

Гучков предостерегающе поднял руку:

– А ну, спокойнее…

Семененко опять сел, ворча:

– Колы гайки ослабли, треба подвинтить. Из-за таких назад придется оглядываться.

Сейчас Глушецкий понял смысл его предложения. Не вставая с камня, он сказал:

– Кто хочет сдаться в плен, пусть останется здесь, а утром поднимается наверх с поднятыми руками. Упрекать и тем более угрожать никто не будет, обстановка безвыходная, и не каждому человеку дано добровольно идти на смерть.

Матросы неожиданно зашумели, и Семененко вынужден был прикрикнуть на них, чтобы вели себя тише.

Никто не изъявил желания сдаваться в плен. Даже женщина в гражданском платье, когда Глушецкий довольно мягко предложил ей остаться, заявила:

– Нет, нет… Уж лучше смерть.

6

Южная ночь почернила и море, и небо, и скалы.

Люди умылись по пояс, помыли ноги, обвернули их портянками или лоскутами от гимнастерок и тельняшек. Потом разделились на группы. Первой должна была подниматься группа Семененко. Она расположилась около тропы, там, где раньше стоял часовой. Группа Глушецкого была второй. Лейтенант прислонился к скале, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху. Таня стояла рядом с ним, пошатываясь от слабости. Она верила в лейтенанта, и ей казалось, что потеряй она сейчас его из виду – и никогда не выберется из этого страшного места.

В море неожиданно блеснули три огонька. Гитлеровцы открыли по ним стрельбу из орудий и пулеметов. С моря раздались ответные выстрелы.

– Наши! За нами пришли! – раздались приглушенные ликующие возгласы.

– Тихо! – прикрикнул Глушецкий. – Нас не заберут. Мы, по-видимому, самые дальние. Воспользуемся шумом и полезем наверх. Семененко, вперед!

Семененко дал знак своей группе, чтобы следовала за ним. Вскоре на извилистой тропе змейкой вытянулись двадцать пять человек. Сверху их не было видно. Метрах в пятнадцати от вершины Семененко остановился, поджидая отставших. Приказав всем оставаться на месте, он сам полез дальше.

Вдоль берега ходил немецкий часовой. Больше никого поблизости не было. Главстаршина решил бесшумно уничтожить часового. Дождавшись, когда тот повернулся к тропе спиной и пошел по направлению к батарее, Семененко вскочил, подбежал к нему, одной рукой закрыл ему рот, а другой всадил в грудь финский нож. Часовой осел, не издав звука. Семененко быстро обшарил его карманы, в которых оказались зажигалка, пачка сигарет, кусок колбасы, документы. Переложив все в свой карман и забрав немецкий автомат, Семененко подошел к обрыву и тихо сказал:

– Вылазьте.

Один за другим вылезали матросы и ложились на землю. Когда выбрался последний, Глушецкий распорядился:

– Отдыхать минутку. – Затем встал и подошел к Семененко: – Прощай, Павло, авось еще встретимся.

Голос его дрогнул. Он обнял главстаршину за мощные плечи и поцеловал.

– Бувайте здоровенькн, товарищ лейтенант, – с чувством сказал Семененко. – Мабуть…

Он не договорил и махнул рукой. Долго они были вместе, много раз ходили в разведку, участвовали в атаках, и у них родилась та фронтовая дружба, которая не ржавеет со временем.

Лейтенант огляделся. Корабли, стреляя и маневрируя, подходили все ближе. Пять фашистских орудий, расположенных в различных местах мыса, вели по ним беглый огонь. При вспышках, возникающих при выстрелах, он увидел, что местность кругом пустынная, немецких солдат не видно.

Через несколько минут три группы моряков расползлись в разные стороны. Группа Семененко должна была обогнуть военный городок справа, группа Глушецкого – слева, а группа Иванцова – еще левее.

Нелегко ползать по-пластунски. У здорового человека через сто метров грудь начинает работать, как кузнечные мехи. Каково же было ползти людям, у которых за четверо суток во рту не побывало ни кусочка хлеба, ни глотка воды. А ползли они не сто метров, а в десять раз больше.

Переправившись через дорогу, Глушецкий в изнеможении остановился около кустарника и, повернувшись на спину, стал поджидать, когда подползут остальные. У него опять разболелась голова; в то место, куда он был ранен, казалось, били молотком. «Почему я не попросил сделать сегодня перевязку», – пожалел он.

Первым подполз к нему Федя Кондратюк.

– Пропали штаны, – изрек он, тяжело дыша, – одни дыры остались.

Последними приползли Гучков и Таня. Гучков являлся замыкающим и по приказанию лейтенанта должен был следить за отстающими. Отстающей оказалась Таня. На полпути силы покинули ее, и она сказала Гучкову: «Я останусь. Не задерживайтесь из-за меня». Но Гучков не оставил ее, а забрал у нее винтовку, вещевой мешок и даже легкие сапоги, сделанные из плащ-палатки. Через несколько минут Таня опять сказала: «Больше не могу. Оставьте меня». Тогда Гучков подполз к ней, зло, прерывисто зашептал на ухо: «Маменькина дочка, черт тебя побери! Может, с немцами захотела погулять? Тогда оставайся. Будешь развлекать офицеров. Авось доведется целоваться с тем летчиком, который бросил бомбу на отца и мать».

Он так разозлил Таню, что она, стиснув зубы, поползла и не останавливалась до тех пор, пока не преодолела дорогу.

Пересчитав людей, Глушецкий приказал всем обуться.

– Теперь можно идти в рост, – сказал он. – Местность здесь подходящая – много дубков, кустарников, балочек…

Он не успел закончить фразу, как из-за поворота вынырнула грузовая машина с выключенными фарами. Лейтенант распластался на земле, успев, однако, заметить, что в кузове машины полно солдат.

Проехав метров триста, машина остановилась, послышались повелительные окрики гитлеровцев, и вдруг в кузове ее один за другим раздались взрывы гранат. «Неужели группа Иванцова завязала бой? Зачем?» – подумал Глушецкий.

Вслед за взрывами донеслись стоны гитлеровцев и крики: «Полундра, бей!», и сразу началась стрельба из автоматов.

Первой мыслью Глушецкого было броситься на помощь Иванцову. Затем он подумал, что, может быть, это и не Иванцов завязал бой, а какая-то другая группа пробирающихся из окружения севастопольцев. Если он со своей группой побежит на помощь, то рискует напороться на огонь своих, ибо в темноте трудно разобрать, кто бежит – свои или чужие. Да едва ли Иванцов нуждается в помощи. Гранаты, надо думать, сделали свое дело, а в группе Иванцова девять моряков и на их стороне внезапность. «Конец схватки можно предугадать, – успокоился Глушецкий, – лишь бы Иванцов сообразил, что сейчас надо быстрее удирать подальше от мыса. Гитлеровцы, конечно, бросят сюда своих солдат».

Глушецкий встал, оглянулся и сказал:

– Обстановка меняется. Вероятно, сейчас подойдут еще машины. Начнут прочесывать. За мной по одному! Перебежками!

И он побежал. Вскоре на дороге показались три автомашины с гитлеровцами. Не доезжая до подбитой машины, они остановились веером, включили свет фар и, как прожекторами, осветили местность. Солдаты рассыпались цепью.

Глушецкий и его товарищи уходили все дальше и дальше. Где-то позади началась стрельба.

Им не удалось до рассвета проскочить в Золотую долину. Когда начало светать, они оказались на холмах, расположенных северо-восточнее Балаклавы. Внизу лежала Золотая долина, а за ней, столь желанные теперь, синели горы. Глушецкий заметил в долине немцев, пасших коней. С востока по дороге двигалась большая колонна солдат.

– Придется нам пересидеть здесь, – сказал лейтенант. – Гучков, подыщи какую-нибудь яму.

Через несколько минут расположились в большой воронке, вырытой бомбой. В ней пролежали весь день. В сумерки спустились в долину. Когда перебежали дорогу, Гучков предложил сделать засаду, чтобы добыть еду.

– Мы еле ноги волочим. Скоро совсем протянем, – заявил он.

Глушецкий согласился. Засаду устроили на повороте дороги, где росли кусты. Ждать пришлось недолго. Показался большой обоз. Глушецкий насчитал четырнадцать подвод. На каждой сидели по два-три немца.

– Не стрелять, пропустить! – распорядился лейтенант. – Не по нашим силам.

Жадными глазами проводили немецкий обоз. Уж на нем-то немало съестного! При мысли об этом у лейтенанта засосало под ложечкой.

Вскоре по дороге промчалось несколько машин. Затем прошла большая колонна румын. Глушецкий решил, что нечего даром терять время, и собирался уже снять засаду, как на дороге появились восемь немецких солдат. Они шли без строя, о чем-то оживленно разговаривая.

– Этих одолеем, – зашептал Глушецкий. – По одной короткой очереди – и добивать в рукопашной.

Схватка длилась не более минуты. Обыскав убитых, моряки нашли у них галеты, консервы, две фляги с вином.

Забрав все это и оружие убитых, Глушецкий и его товарищи побежали к горам. Отбежав с километр, Глушецкий остановился.

– Садитесь, – распорядился он. – Все съестное давайте сюда.

Он выдал каждому по галете, разрешил хлебнуть из фляги по нескольку глотков.

– Больше нельзя пока, – пряча остальное в вещевой мешок, сказал лейтенант. – Запас передаю на хранение Гучкову…

Шли по горам всю ночь. Рассвет застал их в балке, заросшей деревьями. Шедший впереди Кондратюк вдруг остановился и радостно ахнул:

– Вода!

И, призывно махнув рукой, приник к ручейку с ключевой водой. Остальные последовали его примеру.

Глушецкий пил с жадностью, испытывая величайшее удовольствие. Никогда раньше он не думал, что вода имеет вкус, что она может разливать по телу живительную силу. С большим трудом он оторвался от ручья, понимая, что пить много нельзя.

– Хватит, хватит! – весело крикнул он. – Теперь вода от нас не уйдет.

И стал оттаскивать людей от ручья.

Таня села на траву и смущенно улыбнулась.

– Я словно пьяная…

Решили около ручья устроить привал. Глушецкий разделил на всех консервы, дал каждому по две галеты. После нескольких дней голода завтрак оказался довольно легким, но и от него все отяжелели, задремали. Не в силах бороться с одолевавшим сном, Гучков сказал:

– Пожалуй, не мешало бы отдохнуть пару часов. Как вы смотрите на это, товарищ лейтенант?

– Отдохнуть надо, – подумав, согласился Глушецкий. – Вряд ли фашисты сейчас пойдут в горы.

Через минуту все спали, кроме часовых.

Глушецкий не знал, что гитлеровцы, заняв Севастополь, решили прочесать ближайшие горы и уничтожить партизан, причинивших им немало хлопот в дни боев за город. Знай он это, не спали бы моряки, а уходили бы дальше в горы.

Обнаружив на дороге убитых солдат, гитлеровцы на рассвете пустили по следу моряков овчарок. За овчарками двинулся большой отряд гестаповцев.

Первым проснулся, заслышав лай собак, матрос Левашов, тот самый, который чуть не подрался с Иванцовым.

– Немцы! – крикнул он.

Все вскочили и схватились за оружие. На поляну выскочили две овчарки. Увидев моряков, они остановились и оскалили зубы. Левашов дал по ним очередь из автомата. Одна собака упала, другая, визжа, бросилась обратно.

– Отходите, лейтенант, – крикнул Левашов Глушецкому, – я их задержу.

Глушецкий быстро оценил обстановку. Да, кто-то должен остаться, чтобы задержать врагов. Но тот, кто останется, пожертвует жизнью ради товарищей. Неужели Левашов, грубоватый и обозленный на все матрос, способен на это?

Но раздумывать над этим было некогда.

– За мной! – крикнул Глушецкий и перепрыгнул через ручей.

Левашов лег за камень.

Глушецкий и его товарищи услышали позади себя перестрелку и взрывы гранат. Затем вдруг все стихло. Глушецкий невольно замедлил шаг. «Прощай, боевой матрос Левашов».

Опасаясь погони, лейтенант поторапливал группу. Люди карабкались по крутым склонам, продирались сквозь колючий кустарник и уходили все дальше и дальше от ручья.

К вечеру поднялись на высоту, откуда было видно море. Оглядев местность, Глушецкий догадался, что они находятся неподалеку от Байдарских ворот. Идти ночью по горам он не рискнул и решил остановиться тут на ночлег. После лазанья по скалам одежда у всех истрепалась. У Тани на коленях брюк висели лохмотья и просвечивалось тело. Она сидела, прислонившись спиной к дереву, и прикрывала одно колено ладонью, а другое вещевым мешком. Лицо ее еще больше осунулось, но глаза смотрели увереннее. Она медленно жевала полученную на ужин галету, запивая глотками воды.

– Как же мы будем искать партизан? – спросила она.

Глушецкий пожал плечами.

– Кто их знает, где они находятся. Пойдем горами на Ялту. Заберемся на Ай-Петри. Может, и встретим.

– А если не встретим?

– Создадим свой, – решительно заявил Кондратюк.

– Не так-то это просто, Федя, – заметил Гучков.

Матросы Груздев и Пухов переглянулись. Пухов сказал:

– В населенный пункт зайти надо и там у кого-нибудь переодеться в гражданскую одежду.

– Да, да, – поддакнул Груздев. – И еды там разживемся.

Видимо, они об этом уже переговорили между собой и пришли к единодушному мнению. Глушецкому показалось дельным их предложение. Он только сегодня днем хорошо узнал этих двух неприметных на вид матросов. Вели они себя спокойно, помогали Тане влезать на скалы, по дороге успели нарвать полные карманы дикой вишни.

– Как смотришь, Гучков, на такое дело? – спросил Глушецкий.

– Не знаю, что и сказать, товарищ лейтенант, – проговорил Гучков. – Я предложил устроить засаду, а оно, видите, как вышло. Собак пустили по нашим следам. В населенном пункте мы рискуем напороться на гитлеровцев. Не лучше ли будет побродить по горам и встретить партизан?

– А если не встретим? – опять спросила Таня.

Гучков не ответил.

После некоторого раздумья Глушецкий сказал:

– На войне не без риска. Утром пойдем к Балаклаве. Там дождемся вечера – и кто-нибудь из нас заявится в один из домов. Возражений нет?

Все согласились с предложением лейтенанта. Глушецкий вынул из кармана часы и подал Гучкову.

– Будешь часовым. Меняться через час. Если невмоготу, лучше разбудить товарища, который должен тебя сменить.

Гучков вынул из вещевого мешка плащ-палатку и протянул Тане:

– Укройся, ночью свежо будет. – Когда она взяла ее, смущенно спросил: – Не сердишься за то, что ночью наговорил тебе?

– Сейчас – нет.

– Не сердись. Это – старое средство. Разъяри человека – смотришь, у него сила появится. Не по злобе говорил…

Таня усмехнулась:

– Оригинальный способ…

– Как умел. Я ведь человек неученый, рядовой матрос, обыкновенный шахтер. Курсов не проходил. Одно я заметил – как обожгешь человека ядреным словом, то славно действует. Ты, однако, не сердись.

– А я и не сержусь.

Таня сняла сапоги с усталых ног, положила под голову вещевой мешок, в котором были гранаты, патроны и шерстяная юбка, и завернулась в плащ-палатку.

Утром, когда еще было сумеречно, моряки двинулись в путь. Шоссейная дорога оказалась совсем близко. Перебежав ее, Глушецкий и его товарищи вскоре увидели населенный пункт Байдары. Залегли метрах в пятистах от ближайшего дома и стали наблюдать. Солнце уже взошло, а люди не показывались. Только из крайнего, крытого черепицей дома, отгороженного от остальных домов большим садом, кто-то выглянул в окно и быстро задернул его занавеской.

– Сдается мне, товарищ лейтенант, – сказал Гучков, – что немцев тут нет. Очень уж спокойно на улицах. Так гитлеры себя ведут редко. Или над людьми измываются, или курам и свиньям покоя не дают.

– Похоже, что так, – согласился Глушецкий.

– Разрешите сходить в тот дом, откуда человек выглядывал. А то невмоготу ждать целый день с голодным желудком.

Несколько минут Глушецкий раздумывал. Риск велик, но и терять целый день не хотелось.

– Рискнем, – сказал он. – Пойду я, со мной Груздев и Пухов.

– И меня бы прихватили, – вставил Гучков.

– Вы втроем будете прикрывать нас в случае, если придется поспешно отходить.

Глушецкий взял у Гучкова пилотку и надел на забинтованную голову, а Гучкову отдал свою флотскую фуражку.

Таня приготовила винтовку. Слева от нее легли Гучков и Кондратюк с автоматами.

– Хотя бы куревом разжились, – проговорил Кондратюк, – а то уши пухнуть начали.

Гучков шикнул на него:

– Не отвлекайся.

Прошло полчаса. По-прежнему кругом было тихо. Таня не сводила взгляда с дома. И вот наконец около крыльца появился Пухов. Он постучал в дверь и, когда ее открыли, исчез в доме. Через минуту он показался вновь и призывно махнул рукой. У крыльца появились Глушецкий и Груздев. Все трое вошли в дом.

Солнце поднялось уже высоко, стало жарко. Таня расстегнула воротник гимнастерки и облизнула сухие губы. Ей захотелось пить, но воды не было.

«Почему они так долго находятся там? Прошло уже двадцать минут», – встревоженно подумала она.

И вдруг Таня увидела нескольких человек в немецкой форме, перебегающих от дерева к дереву. Они были уже рядом с домом.

– Гучков, видите? – не поворачивая головы, спросила Таня.

– Вижу. Узнали, видать, гады.

– Что делать? Как предупредить?

– Стреляй.

Таня прицелилась в подкравшегося к углу дома фашиста и выстрелила. Тот рухнул, остальные шарахнулись за деревья. В доме тоже кто-то выстрелил, и из дверей выскочили Глушецкий, Груздев и Пухов. Они побежали к камням, заросшим кустарником. Немцы открыли огонь. Бежавший последним Пухов упал, раскинув руки. Глушецкий и Груздев успели забежать за камни и залечь. Немцы бросились было им вдогонку, но Таня подстрелила еще двоих. Фашисты опять скрылись за деревья.

– Черт, далековато, из автомата не достанешь, – услышала она Гучкова.

Пухов так и не поднялся. Немцы не показывались из-за деревьев, и Таня перестала стрелять. Не стрелял и противник. В наступившей тишине был слышен треск цикад. Таня увидела, как из-за камня выполз Груздев и, энергично работая локтями, пополз к Пухову. Немцы почему-то не стреляли по нему. Груздев повернул товарища лицом вверх, вытащил из-под него автомат, потом взял из карманов документы. Таня поняла, что Пухов мертв.

Через некоторое время прибежали Глушецкий и Груздев.

– Надо уходить, – сказал Глушецкий. – Немцев здесь с десяток, не более, но есть отряд полицаев, одетых в немецкую форму. Это они напали на нас. Хотя полицаи и трусливее немцев, но опаснее. Они знают местность.

Глушецкий повел отряд к морю. Гучков спросил:

– Почему мы идем не в горы?

– Полицаев надо обмануть. Они будут думать, что мы пойдем в горы, а мы обойдем Байдары и спустимся к морю правее мыса Сарыч. Там такие же скалы, как у Херсонеса. Переждем до вечера, а там видно будет.

На том месте, где ранее находились в засаде Таня, Гучков и Кондратюк, раздались выстрелы. Потом выстрелы послышались севернее. Глушецкий с усмешкой сказал:

– Пошли за нами в горы.

– Хорошо, что у них овчарок нет, – заметил Гучков.

К полудню подошли к берегу. Груздев нашел спуск, и вскоре вся группа сидела под высокой скалой в небольшой пещере.

Положив оружие на камень, Глушецкий с трудом снял гимнастерку и сказал Тане:

– А теперь перевяжи меня. Левую руку не чувствую.

Лицо его было бледно, голова кружилась, и он в изнеможении опустился на камень.

– Что же вы раньше не сказали? – в испуге воскликнула Таня, увидев, что у него весь левый рукав тельняшки пропитан кровью.

– Раньше не до этого было, – тяжело дыша, произнес Глушецкий.

Таня помогла ему стянуть тельняшку. Пуля попала в предплечье. Таня промыла рану морской водой и забинтовала.

– Перевяжите заодно и голову, – попросил Глушецкий.

Закончив перевязку, Таня постирала в морской воде тельняшку лейтенанта и расстелила ее на камнях.

Груздев и Кондратюк натаскали в пещеру сухих водорослей, и лейтенант лег па них. После этого Груздев вынул из-за пазухи две больших лепешки, из карманов достал завернутый в тряпку кусок брынзы, пачку листового табака. Гучков смотрел на него удивленными глазами.

– О, – только и мог произнести он.

– У татарина разжились, – объяснил Груздев и разделил лепешки и брынзу на три части. – Мы наелись у татарина, а это вам прихватили. Ешьте.

Через несколько минут лепешки и брынза были съедены.

– А теперь покурим, – весело потирая руки, сказал Гучков. – У кого есть газета?

Ни у кого не оказалось. Гучков задумался:

– Вот еще проблема. Что же делать? – Какое-то мгновение он размышлял, потом тряхнул головой: – Эх, была не была, – и достал из нагрудного кармана вырезку из газеты. – Раскурим.

– А что это такое? – покосился Кондратюк.

Гучков дал ему вырезку. Кондратюк вслух прочитал о том, как боец Гучков уничтожил в рукопашной схватке восемь гитлеровцев и подбил танк.

– Жалко. Как-никак, а память, – заметил Груздев.

– Авось да еще напишут, – небрежно сказал Гучков, наделяя желавших закурить клочками бумаги.

Закурив, он зажмурил глаза от удовольствия.

– Дюбек, чудо-табачок, – проговорил он с блаженным выражением на лице. Повернувшись к Груздеву, спросил: – Как могли полицаи догадаться, что вы в доме?

– Этот татарин – продажная шкура, – со злостью ответил Груздев. – Лейтенант пристрелил его, собаку. Когда мы вошли, он сначала перепугался, а потом стал нас угощать. А его сынишка шмыгнул в окно и побежал доносить. Но мы этого не заметили, а догадались, когда увидели в окно полицаев и мальчонку хозяйского с ними. Мы – к дверям, а хозяин на нас пистолет наставил.

– Так ему и надо! – воскликнул Кондратюк.

Груздев улыбнулся:

– А я со стола успел кое-что прихватить. Даже вот что второпях сунул в карман.

Он показал рогульку с леской.

– Ого! – воскликнул Кондратюк. – Что же ты молчал? Давай сюда, будем ловить рыбу.

Он разыскал в камнях несколько крабов, достал из лапок мясо, насадил на крючки и забросил в море.

– Такую уху сварим, – облизнув губы, сказал он, – язык проглотишь.

– В чем варить-то будешь? – охладил его пыл Груздев.

– В котелке.

– А в котелок что нальешь?

– Вот не сообразил. – Кондратюк растерянно развел руками.

– Рыбу можно в костре испечь, – усмехнулся Гучков. – Ты поймай сначала.

– За этим дело не станет, – заговорил Кондратюк. – Готовьте костер.

Груздев стал собирать сухие палки и ветки, которых на берегу валялось немало.

Тельняшка быстро высохла на горячих камнях, и Таня понесла ее лейтенанту. Тот лежал с закрытыми глазами.

– Товарищ лейтенант, – тихо позвала Таня.

Он открыл мутные, воспаленные глаза.

– Давайте наденем тельняшку.

– Нет ли глотка воды? Внутри горит, – проговорил он.

– Воды нет, – с виноватым видом сказала Таня.

Она принесла в котелке морской воды и стала поливать ему на лицо и грудь. Лейтенант почувствовал себя бодрее. Таня помогла ему надеть тельняшку.

– И жар, и знобит, – с беспокойством выговорил Глушецкий, снова ложась. – Наверное, пуля застряла.

К вечеру ему стало хуже. Он метался, кусал губы, чтобы не застонать. Таня стала класть ему на лоб и на грудь холодные компрессы.

– Что же делать? – растерянно спросила она Гучкова. – Идти он не сможет. Идите вы, а я останусь с лейтенантом.

– А дальше что? – нахмурился Гучков.

– Не знаю…

– Вот то-то же, что не знаешь, – произнес Гучков. – Сделаем так. Мы втроем пойдем на добычу пищи и воды, а ты останешься с лейтенантом. Пересидим еще сутки. Не беда.

– Может, медикаменты какие будут – принесите, – попросила Таня. – Бинты, йод.

– Добре. – Гучков крикнул Кондратюку: – Поймал что? Давай сюда твою рыбу. Перед походом не мешает подкрепиться.

Кондратюк положил перед ним четырех ершей, две ставриды. Гучков стал потрошить их финкой, а Кондратюк принялся разжигать костер. Выпотрошенных рыб положили на горячие угли. Кушанье получилось неважное, но все съели подгорелую, полусырую рыбу с редким аппетитом. Одну ставриду оставили для лейтенанта.

Когда солнце коснулось горизонта, Гучков, Груздев и Кондратюк пошли на добычу пищи и воды. Таня села у выхода из пещеры, поставив рядом с собой винтовку.

Моряки вернулись в полночь. У них был довольный вид.

– Все в порядке, – весело доложил Тане Кондратюк.

Глушецкий приподнялся на локте:

– Воду, ребята, принесли?

Гучков подал ему флягу, и лейтенант с жадностью прильнул к ее горлу. Напившись, он с облегчением вздохнул:

– Уф, думал, не напьюсь. Словно огонь залил.

Напилась и Таня. Гучков дал ей и Глушецкому по куску хлеба и сала.

– Дня на два хватит, – сообщил Гучков и стал рассказывать, как они добыли пищу. В Байдары зашли со стороны моря. Два дома оказались пустыми. В третьем застали семью: три сестры и их мать. Сестры боевые. Накормили и спрашивают, почему моряки не в партизанском отряде. Ребята объяснили, что искали и не нашли. Сестры обещали помочь найти. Завтра к ним придет какой-то человек и, если мы пожелаем, поведет нас в партизанский отряд.

– Мы, конечно, пообещали, – заключил Гучков. – Но не сказали женщинам, где находимся.

– Добро, – сказал Глушецкий. – Завтра пойдем к ним.

Наевшись и еще раз выпив воды, лейтенант почувствовал себя значительно лучше. Приказав Гучкову организовать дежурство, он лег и вскоре уснул. Таня и Груздев тоже легли.

Гучков остался дежурить, а Кондратюк заявил, что будет ловить рыбу. Соль и воду раздобыли, теперь можно сварить уху.

Закинув крючки, Кондратюк сел на камень и опустил в воду босые усталые ноги. Неожиданно с моря донесся еле слышный звук работающего мотора. Кондратюк насторожился. Вскоре он увидел темную точку, оставляющую за собой светящийся след.

– Гучков! – радостно вскрикнул Кондратюк. – Катер! Наш! Давай семафор!

– Буди лейтенанта, – возбужденно сказал Гучков. – А я буду сигналить.

Разворошив костер, он нашел красный уголек, зажал его двумя щепками и стал сигналить. Когда уголек потемнел, Кондратюк подал ему другой.

Все не сводили глаз с темной точки на морской поверхности.

Вскоре все увидели, как точка превратилась в силуэт сторожевого катера, и всем показалось, что катер застопорил ход.

– Заметили! – победоносно воскликнул Гучков.

От катера отделилась шлюпка.

Не доходя до берега, шлюпка остановилась – и с нее раздался зычный голос:

– Кто такие?

Размахивая руками, Гучков торопливо заговорил:

– Свои, браток, севастопольские. По горам блукаем, от фашистов прячемся. Забери нас, будь ласков.

– Раз свои, то заберу, какой может быть разговор… Много вас?

– Пять человек.

Шлюпка подошла ближе.

Вскоре Глушецкий и его товарищи сидели в кают-компании морского охотника.

Устроив спасенных, боцман поднялся на мостик и доложил капитану:

– Пять человек, из них один лейтенант и одна девушка. Говорят, что выбрались с Херсонеса. Отощали, страсть. Лейтенант к тому же раненный в голову и в плечо. Чувствует себя неважно, лежит. Я приказал коку приготовить ужин.

Лейтенант Новосельцев вызвал из рубки помощника.

– Останься тут за меня. Держать по этому курсу. А я проведаю спасенных.

Открыв дверь кают-компании, Новосельцев замер в изумлении.

На него смотрела Таня. Это без сомнения была она! Эти большие черные глаза он без труда узнал бы среди тысяч других. И в то же время это была не прежняя Таня. Перед ним сидела девушка с коротко, по-мальчишески остриженными волосами, с заострившимися носом и подбородком, с пепельно-бледным лицом, одетая в выцветшую грязную гимнастерку.

– Таня? Ты? – опомнившись, воскликнул он.

У нее радостно блеснули глаза.

– Ой, Виктор!

Она протянула ему руки, и он крепко сжал их.

Еще не веря себе, Новосельцев смотрел и смотрел на лицо любимой девушки, не в силах выговорить ни одного слова из тех, которые давно приготовил для нее.

– Ну, чудеса, – наконец произнес он. – А меня будто тянуло идти около берега…

– А мы в горах блуждали, – сказала Таня. – Что было бы с нами, если бы не вы? Ой, Виктор, как все хорошо получилось.

– А мы уже собирались в партизаны приписаться, – заметил Гучков. – Из-за лейтенанта задержались. Ранило его.

Кондратюк весело щурил блестевшие глаза и крутил головой, словно желая убедиться в том, что все это не сон.

– Ох, товарищ лейтенант! – произнес он. – Не верится даже, что опять среди своих. Натерпелись же мы у Херсонеса! Никогда не забудем…

Через несколько минут кок принес ужин, и все повеселели.

Глушецкий от еды отказался, только выпил стакан вина и лег. Таня заботливо укрыла его двумя бушлатами.

Во время ужина Гучков подробно рассказал о трагедии на мысе Херсонес. Слушая его, Новосельцев смотрел на Таню, на ее запавшие, но радостно блестевшие глаза и думал: «И она все это перенесла!»

После ужина Глушецкий, Гучков и Груздев остались спать в кают-компании, Кондратюка увели в матросский кубрик. Тане Новосельцев предоставил свою каюту.

Войдя в нее и сев па койку, Таня прижала руки к груди.

– Неужели я буду спать в человеческих условиях? Не верится даже… Измучилась я за эти дни.

– Вижу, Танюша, – чуть дрогнувшим голосом сказал Новосельцев. – Теперь можешь спать спокойно. Правда, моя койка не бог весть какое ложе, узковата, жестковата. Спать, однако, можно. Наш брат моряк не обижается.

Пожелав Тане спокойной ночи, Новосельцев прикрыл дверь каюты и поднялся на мостик.

Море по-прежнему было тихое. Лучистые звезды отражались в воде, как в зеркале. Катер шел полным ходом.

– Все в порядке, – доложил помощник.

Он ушел в рубку. Новосельцев посмотрел на светящуюся картушку компаса.

– Разрешите спросить, товарищ лейтенант, – обратился к нему рулевой. – Ребята говорят, что это та самая Таня, с которой…

– Та самая, – подтвердил Новосельцев.

– А здорово получилось! – не удержался от восклицания рулевой.

Новосельцев промолчал и углубился в свои мысли. Подумал, как удивится командир дивизиона, когда он доложит ему, что спас невесту. Но почему она раньше не эвакуировалась из Севастополя?

Взошло солнце и расцветило море и небо. Когда корабль был уже па траверзе Новороссийска, сигнальщик крикнул:

– Справа по борту два немецких самолета! Идут на нас!

Новосельцев поднес к глазам бинокль. Прямо на корабль шли два «мессершмитта».

– Играть боевую тревогу! – приказал лейтенант помощнику.

Зазвенел колокол. Глушецкий и его товарищи проснулись.

– Что такое? – спросил Глушецкий.

– Боевая тревога, – сказал Гучков. – Сейчас уточню.

Он хотел подняться на палубу, но Новосельцев крикнул ему, чтобы все пассажиры находились внизу. Вскоре послышался резкий гул самолета, перешедшего в пике, катер резко рванул вправо, и Глушецкий слетел с койки, больно ударившись о что-то головой. Гучков поднял его и усадил. Катер то рвался вперед, то неожиданно стопорил, то резко брал вправо или влево.

«Мессершмитты» сбросили на катер четыре небольших бомбы, но юркий корабль успел увернуться от них. Потом фашистские летчики начали обстреливать катер из пулеметов. Не молчали и катерные комендоры.

Таня не слышала сигнала боевой тревоги, она проснулась при первом взрыве бомбы, упавшей около правого борта. Не понимая, что происходит, она бросилась к выходу, но в этот момент катер резко накренился. Таня упала на койку. Вскочив, она выбежала в коридор и, услышав рев самолетов, пулеметную и пушечную стрельбу, остановилась у трапа. Когда она поняла, что происходит, то беспомощно оглянулась, ища укрытие. Но куда спрячешься на маленьком корабле?

Из кают-компании выбрался Груздев. Он пошел к Тане и прокричал ей на ухо:

– Здорово увертывается катерок! Команда тут, видать, что надо! Все бомбы – в море!

Таня согласно кивнула головой и вдруг увидела, что стоит босая. Она хотела побежать в каюту надеть сапоги, но в этот момент на палубе раздался крик:

– Командира ранило!

Таня вскрикнула, метнулась по трапу наверх.

Новосельцев лежал около мостика. По палубе растекалась кровь. Матрос поддерживал его голову и расстегивал китель. Таня бросилась к раненому.

Увидев Таню, Новосельцев пытался улыбнуться.

– Не бойся, Таня, – с запинкой произнес он. – Зацепило малость…

Его лицо побледнело.

Таня прикрикнула на матроса:

– Давайте быстрее бинты! Жгут!

На мостик вбежал помощник командира и принял командование кораблем.

Катер продолжал бой с самолетами, увертываясь и отстреливаясь. По палубе катались стреляные гильзы. При резком крене они падали за борт.

Бой кончился неожиданно. Фашистские истребители, израсходовав, по-видимому, боекомплект, сделали над катером круг и улетели в сторону Крыма. Катер замедлил ход. И сразу наступила тишина.

Новосельцев был ранен в бедро. Рана оказалась тяжелой. Лейтенант потерял много крови. Таня сделала ему перевязку, но остановить кровотечение не могла.

Новосельцев крепился, пока шел бой, но, как только самолеты улетели, потерял сознание. Таня пришла в отчаяние. Выпрямившись, она с мольбой сказала помощнику:

– Давайте самый быстрый ход. Иначе…

И, не договорив, опять опустилась на колени перед раненым.

Помощник резко дернул ручку машинного телеграфа, и катер рванулся вперед. Вскоре он вошел в Цемесскую бухту.

Новосельцева сняли с корабля в бессознательном состоянии. А через полчаса после того, как катер ошвартовался, Новосельцев и Глушецкий лежали на операционном столе госпиталя. Таня не покинула приемного покоя, пока ей не сообщили, что операции прошли удачно и раненые чувствуют себя лучше. Но проведать их девушке не разрешили. На другой день Новосельцева и Глушецкого эвакуировали в Сочи.