Из морга я всегда выходил далеко за полночь. Конечно, было ужасно боязно ожидать нападения от кого-то неизвестного, но я отовсюду слышал голоса и сигналы, а самое главное, почти всегда узнавал на улице своих преследователей. В эту ночь, как назло, горела яркая луна, и поэтому идти темными улицами было бесполезно. Я даже подумывал остаться в морге, чтобы еще раз испытать счастье в объятьях спящей Эльзы, но неожиданно зайдя за угол 13-этажного дома, вдруг увидел мужчину, сидящего возле дерева на тротуаре. Его голова была как-то странно запрокинута, а из раскрытого рта то и дело вылетали мухи.

Приблизившись к нему, я со страхом обнаружил, что на лбу у него чернело круглое отверстие в диаметре 12 миллиметров, по краям которого различалось черное напыление пороха, из чего я сделал вывод, что выстрел был произведен в упор и совсем недавно, так как из отверстия еще вился легкий дымок. Очевидно, выстрел был произведен несколько секунд назад и убийца где-то еще рядом.

– Только что грохнули! – поделилась со мной впечатлениями страшненькая старушка, уже успевшая повязать себе на голову черный платок.

– А за что?! – спросил я почему-то, скорее всего от волнения.

– А бес его знает! Я уж милицию по телефону вызвала! – вздохнула старушка и громко высморкалась в край своего черного платка.

«Только милиции мне и не хватало», – с тревогой подумал я и быстро удалился за угол.

– Ты куда это, мил человек?! – громко окликнула меня старушка, и в ту же минуту послышался вой милицейской сирены. Я же сосредоточенно продолжал убегать к себе домой. Как я понял, моих убийц и преследователей стало слишком много.

За углом в темноте я за что-то вдруг запнулся и упал. Придя в себя, я увидел чей-то обнаженный женский труп, но вглядываться в лицо не стал и, вскочив, бросился сломя голову к проспекту Свободы.

В переулке я услышал сзади чей-то топот ног и, оглянувшись, увидел, что за мной бегут двое незнакомых мужчин в черных плащах. Кажется, это были не милиционеры, во всяком случае, они мне не кричали: «Стой!» Они просто и хладнокровно преследовали меня как свою добычу.

– Сукины дети! – крикнул я от страха и чуть не обмочился, но все же стерпел и продолжил свой бег. Выбирать мне было не из чего, сзади меня догоняла моя же назойливая смерть, а поэтому надо было суметь куда-нибудь вылететь наружу, чтобы уйти из вечного потока хотя б на миг, пока не вскрыли дверцу в мой собственный несчастный организм…

Выбежав в каком-то диком смятении на проспект Свободы и еще раз оглянувшись на двух широкоплечих верзил в черных плащах и шляпах, как на двух вестников моей же смерти, я выпрыгнул на дорогу со вскинутой кверху рукой, торчащей в свете фар как признак моей беззащитности! И выпрыгнул не просто на дорогу, а перед летящей иномаркой с фарами – зажженными глазами, которые в упор меня съедали, ослепляя тут же до конца и не давая ужасу забыться!

И я почувствовал в секунде облегчение, заслышав визг знакомых в прошлом тормозов, я и не помню, как в машину-то ворвался, как дверцу иномарки распахнул и мигом бросился на мягкое сиденье.

– Сиденье как съеденье – не простое совпаденье, – говорил я сам с собою.

Впрочем, блондинке за рулем не надо было объяснять мое состояние. Я кляцал зубами, как волк от мороза, а с рожи по коже холодного пота капли безмолвно лились. Ей не надо также было объяснять, от кого я спасаюсь в такое опасное время, она уже успела заметить двух незнакомцев, машущих нам пистолетами и активно разевающих свои голодные рты, из которых то и дело вылетали мухи.

С жутко яростным визгом машина сорвалась, как будто крыша, впрочем, моя крыша сорвалась еще раньше…

Мы неслись по улице, как в небо, минуя черту, за которой Дьявол еще не успел раскинуть своих сетей, ибо последний день еще не наступил, а настоящая опасность миновала, потому что все еще оставалась там, в сумерках нарастающей ночи, в корнях того дерева, у которого сложил свою голову тот несчастный и незнакомый мне, и на углу, где была убита та же несчастная и незнакомая мне…

Я лишь с тревогой поглядывал на блондинку, осторожно щупая у себя на всякий случай скальпель с пистолетом, слегка вздрагивая от радующих меня прикосновений.

– Как Вас зовут?! – спросил я, еле отдышавшись и все еще недоумевая по поводу столь обыденного вопроса, прозвучавшего как-то неестественно в моих устах, и одновременно вскидывая на нее свой нервный взгляд, в котором удивление, смешанное со страхом и извинением, одинаково переплетались между собой, не находя для себя выхода.

– Меня зовут Вера, – блондинка затянулась длинной сигаретой в золотом мундштуке и краем глаза обозначила ненавязчивое внимание.

– Почти любому типу свойственно быть носителем Веры как первоисточника Духа, – задумчиво пробормотал я, напряженно сжимая рукоятку пистолета, еще не до конца уверившись в благонадежности Веры.

– А вы случайно не из психушки сбежали?! – Вера раскрыла окно и выбросила недокуренную сигарету из мундштука.

– Знаете, я там был, – неожиданно обрадовался я собственному голосу и даже засмеялся, – но только в качестве медика-студента.

Вообще, там очень много дураков, но очень мало веры.

– Какой веры?!

– Веры в Непостижимое!

– А вы во что-нибудь верите?! – спросила Вера.

– Кажется, нет, – честно признался я, – просто я ни в чем и никогда не уверен. Раньше, когда еще была жива моя Эльза, я верил, что когда мы закончим школу, то поженимся, хотя она всячески избегала меня, может, потому, что я такой маленький и не очень симпатичный, но я все равно верил, и даже когда она меня решила проверить и предложила выброситься из окна, то я выбросился.

Правда, потом были переломы ног, но я все равно был рад, что доказал ей свое чувство и веру в нашу любовь. А потом, когда Эльзу сбила насмерть машина, со мной действительно стало что-то происходить. Я понял, что никогда не смогу иметь ни одной женщины, что я всегда буду несчастен, а еще то, что меня всегда кто-то будет преследовать!

– А что, у тебя на самом деле не было никогда ни одной женщины?! – спросила Вера.

Я кивнул головой и, опустив в кармане потную рукоятку пистолета, закрыл лицо руками.

Внезапно она остановила машину и, молча расстегнув мои брюки, стала губами слегка прикасаться к моему также внезапно пробудившемуся детищу, постепенно заглатывая его целиком как собственную добычу! Какая-то тайна, абсолютная договоренность двух противоположностей, двух сердец, двух душ, двух полов, двух существ о глубоком познании себя – один через другого – и я почти всю Вечность ощутил!

Она была на кончике иглы, волшебной, прилетающей от Бога, какой ее не видел человек, носящий свое тело по дорогам… Постепенно в лунном свете и в свете чарующих шаров возле набережной я разглядел и черную точку над ее верхней губой, и легкое голубое платьице в белый горошек, и золотистые косички с алыми бантиками и подумал про себя, что втайне она все еще продолжает оставаться девочкой, этаким глупым и несмышленым ребенком, с безумным любопытством заглядывающим в любую приглянувшуюся щель, в которой как будто и есть вся великая тайна.

– Хочешь кокаина?! – спросила она через минуту и, не дожидаясь от меня ответа, втянула в себя носом белую пыль, рассыпанную на ладошке, потом опять проглотила его целиком и уже не выпускала из губ до тех пор, пока я не закричал от стыда, боли и наслажденья, в котором зримо обрисовывались черты моего нового опустошенья.

Я был опустошен как мертвец, оставшийся лежать там, на тротуаре, возле чахлого дерева и без того черного кейса, который все еще стоит у меня в ногах как признак надвигающейся страшной болезни, из-за которой я очень скоро умру, но пока еще жив и продолжаю думать об этой странной штуковине, которую она только что проглотила в себя как вечно белое молоко и вообще как будто выпила меня всего!

– Теперь твоя очередь, – очень хрипло изрекла она и, сбросив с себя прозрачные, похожие на паутину шелкопряда трусики, стала неожиданно приближаться своей кустистой областью к моему уставшему лицу.

– Я устал, я не могу, – слабо защищаясь, пробормотал я и тут же почувствовал страшный удар по голове и мгновенно отключился: можно сказать, – ушел погулять на тот свет.

– Во, блин, очухался, а уж думала, что ты уже готов, – громко засмеялась Вера, а я почему-то подумал, что она сумасшедшая, что она уже давно сошла с ума и теперь хочет, чтоб и я с ней был абсолютно такой же, как она. И словно живая Тайна, едва угадываемая мной, она снова склонилась над моим сморщенным деепричастием и снова проглотила его целиком, как мою же обезумевшую Душу.

– А может, она спятившая нимфоманка? – вдруг подумалось мне, но вскоре моя мысль умерла одновременно с рождающейся бурей в моем затуманенном мозгу.

Она насиловала меня всю ночь. Сиденья в машине легко сдвигались и раздвигались, как наши ноги. Она стонала как добропорядочная стерва, успевая при этом, кусать меня, то за ухо, то за сосок, то еще за что-то, что просто вылезало из меня. Под утро я уже забыл, где я, кто я и кто со мной.

Это было не просто наваждение – она просыпалась во мне против моей воли. Я хотел ее придушить, чтобы хоть на время почувствовать себя собой, но она улавливала любое мое движение и, как охотник за своей добычей, следила за моим тревожным взглядом. Я еще не успевал о чем-либо подумать, а она уже стирала мою мысль одним своим прикосновением, одним безумным толчком в Никуда, то есть в нее, в себя, во тьму чрева людского, откуда вещают лишь Боги.

А ведь она даже не знает, как меня зовут, – проснулось во мне наконец удивление, когда она уже уснула. Голая Вера спала, как зверек, – ее рот был раскрыт, а глаза слегка прищурены, будто она все еще продолжала и во сне следить за мной, чтобы я как ее добыча оставался рядом.

Тонированные стекла прятали нас, но мой стыд, мое ужасное ощущение какого-то грязного и омерзительного свойства все еще продолжали рисовать процесс собственного осуждения, из которого в эту минуту и состоял мой больной мозг.

Впрочем, осуждать себя было бы не за что, если только за принадлежность к смертному роду, но разве можно себя осуждать за то, что все исчезнет, если это воля не твоя, если даже организм чувствует себя в отдельно взятом пространстве, как поплавок на воде, и качается в такт движениям ветра, или как только сорвавшаяся с почки пушинка, летящая тоже по воле откуда-то сверху.

Мой Бог, он осудил меня заранее. Я еще не родился, а уже заранее сошел с ума. Этот мир абсурден уже в силу только одного земного притяжения. Здесь все притягивается и тут же растворяется во всем, а поэтому любое движение обманчиво приведет тебя к одному и тому же состоянию, из которого нет выхода, если только на тот свет, да еще перед этим надо и испытать свою Смерть, позорное окончание некогда прекрасного детства, в котором все дети имеют свой ангельский вид.

Наконец Вера проснулась. Ее глаза были полны – заполнены испуганным удивлением, какое бывает в минуту страха у детей.

– Что с тобой?! – я впервые ее назвал на «ты», и сам удивился этому.

– Знаешь, мне снилось что-то ужасное, я ощущала себя во сне совершенно незнакомой женщиной, я пыталась выйти из нее, но эта женщина только хохотала над моими жалкими попытками освободить себя от ее неизвестного облика. Это было ужасно, мне показалось, что я уже умерла и в последний раз очутилась в ее чужой оболочке! Ты сможешь разгадать мой сон?!

– Твой сон?! – задумался я, твой сон очень сложен, возможно, он означает какие-то странные вещи, которые станут причиной чего-то необыкновенного, но сказать хорошо это или плохо тоже нельзя. Мы же не можем назвать Смерть ни хорошей, ни плохой!

– Так значит ты думаешь, что я умру?!

– Я не сказал этого! Просто я подумал о страшной загадке, волнующей всех нас, о загробном мире, который иногда посещает наши сны, и решил, что пока мы живы, мы все равно ничего не поймем, – я устал говорить и поэтому прижал ладонь к щеке.

– Все-таки в нас есть что-то близкое, безрассудно оплетающее нас. Может, поэтому даже в нашей сумбурной половой связи мне видится какая-то обворожительная идея – хоть немного выделить нечто особенное, что живет и будет жить в нас даже после Смерти, что есть в Природе вокруг и в Космосе, что изумляет, – прошептала полусонная Вера, нежно дотрагиваясь до меня.

– Я так и думал, что ты решила исследовать наше духовное состояние, – в тон ее мыслям прошептал я, думая, что она сейчас засмеется, продолжая ощущать в ней какой-то подвох.

– И это тоже! – она не шутила, она просто изо всех сил пыталась выглядеть оригинальной, привлекательной, ибо нуждалась во мне как в целебном зелье, и наверняка употребляла наркотики из-за глубокой депрессии, в какую впадала от своих постоянных страхов и чувства одиночества, что действительно связывало нас по-настоящему как внезапных друзей и любовников.

– Я такая, какая я есть, – жалобно вздохнула Вера, и тут я склонился над ее лоном и неожиданно для себя проник в него языком, как будто в сказку, мне дарованную лесом, как будто я пещерный человек и без пещеры я не мыслю жизни, навеки ее стены расписав, охоту на зверей в тьме неолита, когда учился камни шлифовать и ими похищать тела животных… И предавать огню свое же естество.

Она щебетала, как райская птичка на ветке… Всею рожденною плотью в моем языке… Она будто Слово в священном писанье… Безумно дышала, пытаясь выразить знанье… И думаю, она вошла в меня как время, что рисует расстоянья… Из образов реальности и сна…

– Способность человека верить в Непостижимое заключается там, – прошептала Вера и, взяв мою руку, прижала ее к себе к месту, где всего минуту назад обитал мой язык, – там бездна греха и место соприкосновения с Вечностью…

Для любящих – соитие, для ненавидящих – убийство!

Еще Любовь сродни исчезновенью, – так говорила Вера, а я слушал ее, и постепенно во мне накапливалась грусть от ощущения вечной неприкаянности всех живущих на земле, а еще я чувствовал от ее голоса наслаждение как от возвышенной музыки Баха, от его фуги и токкаты «ре минор». Господи! Какое красивое женское лицо! И зачем оно мне?! Неужели вот так завороженно глядя в него, я не могу иметь никакой мысли, кроме одного безумного желания – исчезнуть в ней, исчезнуть как в Центре Вселенной…

А что тогда для меня ее Душа?! – Разве я думаю об этом?! – Душа возникает потом, когда появляется пресыщение.

Так пресыщенный ее телом ты уже начинаешь довольствоваться ее душой, и так всю свою жизнь ты будешь жить одним миражом…

– Трахай! Трахай меня до бесконечности! Трахай меня так, чтобы я ничего не знала и не помнила, кроме тебя одного! – я заметил, как она опять втянула носом белую пыль с ладошки, и почувствовал странное отвращение, перемешанное с бесконечной жалостью к ней… Я поцеловал ее, но поцеловал нежно, как целуют больных и беспомощных детей, когда чувствуют, что уже ничем не могут им помочь…

Еще так целуют своих дочерей отцы, когда покидают семьи… Господи, она остается все еще моим наваждением, и я немощен в ее сетях, ибо разум мой потрясен до основания, каждый час омываю слезами ложе Любви, словно враг преследует душу мою, отделяя от тела, и нет нигде прибежища моему угнетенному сознанию, и я сам не ищу спасения, ибо вместе с нею и страстью ее рождаю себе только ложь, ибо копаю яму и падаю в нее, и все мое сущее повергнуто в прах, а из праха только огнь сияет в небо, где я никогда на свете не был, так спаси же ради милости Твоей! Она сама нашла его и цепкой рукой направила внутрь себя, и я опять исчез в ней, в одном своем исчезнувшем стволе, что разрастались дальше мои корни и ветер его ветви обдувал… Через него я весь как будто в ней… Я погрузился будто динозавр на дно несчастной мезозойской эры, чьи кости и чьи крупные останки еще вчера в Палеонтологическом музее украдкой щупал и в фантазию влетал, и с грустью думал я о тех прежалких миллионах прошедших лет как о собственных сперматозоидах, пронесшихся внутрь Веры на невидимых крыльях, и ах! О, вот она, вершина Серамиды, светящейся в таких же детских снах!

– А хочешь я сделаю тебя своим замом?! – довольная Вера по-детски уткнулась носом в мое плечо.

– Ты что?! Хочешь меня просто купить?! Так знай, что я не продаюсь! – я решительно оттолкнул ее от себя и начал одеваться.

– Дурачок, ты ведь даже не знаешь, чем я вообще занимаюсь! Неужели тебе нисколько неинтересно узнать, кто я и чем заполнено мое время?! – усмехнулась Вера.

– И не хочу знать, – обиженно вздохнул я, ощущая при этом странное желание умереть, хотя бы потому, что уже все было каким-то бессмысленным, как и ее голос, едва достигавший моих ушных раковин, где плавала какая-то немыслимая мелодия, смешавшая удары и вой тяжелого рока с церковным песнопением в такой удивительной гармонии, что мне почему-то показалось, что земля вот-вот рухнет, а на ее месте ничего не будет, кроме Вечной Пустоты…

– Ну и зря! Ты просто не понимаешь, что есть нечто Большее, чем сама Жизнь, чем секс или любое удовольствие! Наслаждение лишь на минуту способно заглушить твою боль или просто пустое ожидание своей же Смерти, но есть еще сон, причем не простой сон, а сон как Иллюзия Смерти!

Мы всегда вызываем его против воли человека, хотя он сам этого и не осознает, потому что медленно погружаясь в сон, исследуемый наконец начинает понимать, что Смерти как таковой нет, а есть только одно ее ожидание, причем не просто ожидание, а Ожидание как Вечность против смысла!

Просто со временем от долгого ожидания ты существуешь, ибо Вечность и есть твое же Одиночество, откуда никуда ты не уйдешь! Так смысл ты всюду ищешь, жизнь свою съедая до конца!

– К сожалению, я не понимаю тебя, и вообще мне кажется, что ты просто спятила от своих наркотиков, ты уже говоришь, не задумываясь, и тебя несет куда-то твой же развязавшийся язык от мыслей, что вдруг стали наважденьем!

– Кокаин не наркотик, – громко засмеялась Вера и, неожиданно укусив меня за ухо, быстро втерла ладонью белый порошок в мой нос, и я тут же зачихал, и у меня все поплыло перед глазами, и вдруг я вместо Веры увидел огромную черную кошку, сладко облизывающую свое раскрытое лоно… Розовые губы его, как лепестки чайной розы, изнеженно подрагивали, издавая сумасшедший аромат нашей с ней близости… Я тоже превратился в огромного черного кота и тут же прыгнул на нее сзади, и она тут же взвыла от удовольствия, подпрыгивая уже к самой вершине животного блаженства – безумия, где все уже настолько близко между собою сошлось, что даже внутри у нее ты живешь как ее же блаженство-безумие, где все уже настолько расширилось и сразу же сузилось, что создалась одна единственная точка нервного-живого-смертного окончания…

– Затрахай меня до смерти, – прошептала она и умерла.

Черт побери! Она на самом деле перестала дышать, она умерла от Любви! Ей б со мною под венец, только сказочке конец!

Потом была еще одна ночь, одна из самых ужасных, когда я в безумии кромешного кошмара разглядывал ее безмолвный труп. Холодный труп Веры начал уже явственно разлагаться. Я пытался одеться, но в голове все шумело. Через минуту меня чуть не вырвало на стекло.

Тошнотворный запах острыми когтями заструился в мои легкие, и я начал тут же задыхаться. Из глаз потекли слезы муки и отвращения к самому себе!

Я стал изрыгать рвоту вместе с проклятиями, царапая от жалости к себе и к ней стекло! Это была нервная рефлексия израненного своим же сознанием зверя-человека, который устал сознавать себя и поэтому был готов на что угодно, но именно это «что угодно» и водило хоровод сумасшедших мыслей над ее несчастненьким трупом.

Я ее со страхом поцеловал в холодный лоб и перекрестился, вот «когда кипело сердце мое, и терзалась внутренность моя» (Псалом 72 – Псалтирь). Автомашина была на сигнализации, и двери не открывались. Бесконечный ужас опять сковал все мои члены, и я возненавидел этот мир, и я же убоялся ее тела, к которому концы всех чувств сводил! И мое же собственное тело было уже как будто чужим – оно было все насквозь пропитано запахом мертвой Веры, Веры, разложившейся за свои грехи!

Часы на руке перестали тикать, и уже стало казаться, что само время остановило свое движение и жизнь застыла какой-то противоестественной гримасой против себя и своего утраченного смысла!

И все же что-то подсказывало мне, что это не сон, что это другая, уже народившаяся неизвестно от кого реальность, реальность, неожиданно скользящая, как будто чей-то нож из-за угла. Раз – и в самое сердце! Раз – и нету тебя!

Я отодвинул от себя застывшую с прекрасным лицом Веру и нащупал в раскинутом кресле брелок с ключами и пультом сигнализации. Потом нажал на кнопку, и двери открылись

Я еще раз для надежности ощупал рукоятку пистолета у себя в кармане, скальпель в другом и выбежал из этого жуткого ада. Даже собственное воображение не могло представить себе более скверной картины, впрочем, я не раз убеждался, что реальность бывает пострашнее любого вымысла. Так или иначе, а я хотел скорее все забыть, просто взять и вычеркнуть из памяти, – раньше я так и делал, и это мне помогало!

К тому же я знал одного человека по имени Цыцкин, так вот этот Цыцкин мог довести себя до такого состояния, что назавтра уже не помнил, что было сегодня, причем делал он это нарочно, его даже из-за этого в армию не взяли. В общем, жил он, как птичка, одним днем и счастлив был от этого безмерно. И все же я чувствовал, что за мной кто-то идет. Я опять нащупал в карманах пистолет со скальпелем, но от этого мой страх не пропал. Что-то страшно неопределенное и смутное ворочало мозгами в Никуда…

Ну, пусть я затрахал ее до смерти, хотя она сама меня об этом и просила! А потом ее могли и погубить эти проклятые наркотики! А не все ли равно, если за мной кто-то идет. Я оглянулся и опять увидел тех двоих в черных плащах и шляпах, и побежал, а они за мной следом.

– Козлы! – заорал я от страха, забегая за стены незнакомого дома и тут же, разглядев раскрытый канализационный люк, прыгнул вниз. Они пробежали рядом, не замечая меня. Потом я кое-как выбрался из люка, поранив немного ногу, и, прихрамывая, доковылял до своего дома. Словно во сне, я поднялся наверх, к своей квартире.

Дверь была грубо взломана, а замок в двери с корнем вырван. Войдя внутрь, я сразу же увидел груду разбитой в щепки мебели и в осколки посуды, а также множество других вещей, уже превращенных в груду ненужного хлама.

Один только холодильник стоял белым изваянием, как нетронутый никем памятник моего собственного голода. Я раскрыл его и стал жадно проглатывать в себя замороженные сосиски, и глотал до тех пор, пока не насытился. Сзади меня послышался треск, я сразу же нащупал в кармане рукоятку пистолета и оглянулся, и увидел профессора Вольперта, пробирающегося ко мне осторожными шажками по куче хлама, придерживаясь руками за выступающие края уже бывшего шкафа.

– Да уж, батенька, у вас тут, видно, хан Мамай побывал, – поприветствовал меня сочувственной улыбкой профессор Вольперт.

– Наверное, это так, – я протер свои очки платком и внимательно поглядел на профессора.

– Между прочим, – понизил свой голос профессор, – вам угрожает вполне реальная опасность. Сегодня, то есть вчера, а в общем-то и вчера, и сегодня сюда приходили двое мужчин, одетых во все черное, и интересовались, где вас можно найти! Я так был напуган, что дал им адрес вашего морга, то есть вашей работы! – на минуту Вольперт замолчал и сделал несколько приседаний, потом вытер своей же шляпой пот на лбу и продолжил речь.

– Самое скверное, – сказал он, что в нашей жизни даже и не знаешь, откуда ждать эту самую опасность, а потом все люди так сильно перемешаны, что нет никакой определенной методики, по которой возможно было бы узнать своего врага! Однако вот эти двое до того вас ненавидели, что от невозможности вас поймать разворотили всю вашу квартиру, а потом заплевали весь наш подъезд.

Правда, я тут же вызвал уборщицу, и она подъезд вычистила, а вот вашу квартиру чистить наотрез отказалась, говорит, что ей за это денег не платят! И вообще я думаю, что если вы где-нибудь спрячетесь, то с вами может приключиться очень пренеприятнейшая история!

– Профессор, а вы не можете меня спрятать в своей квартире? – перебил его я, – а то вдруг они вернутся!

– Хорошо, хорошо, – Вольперт кивнул мне головой, и мы, торопливо перешагивая через разбитую мебель, скрылись в его квартире.

Квартира Вольперта поразила меня своим черным цветом. Все стены, даже потолки были заклеены черными обоями, из-за чего пространство вокруг страшно сужалось и создавалось впечатление абсолютно замкнутого пространства.

– А это зачем?! – оторопело пробормотал я.

– А затем, – усмехнулся в маленькие черные усики Вольперт, – чтобы вы конкретно задали мне этот вопрос!

И я подумал, что профессор не такой уж и дурак! Если хранит в своей памяти такие интересные ответы!

– Все-таки, профессор, черный цвет очень подавляет, – сказал я, не в силах избавиться от тягостного ощущения.

– Согласен, – приподнялся на цыпочках профессор Вольперт, – однако черный цвет и помогает! Во всяком случае, он говорит о безупречном качестве материи – уплотняться до бесконечности и при этом все проглатывать в себя! Иными словами, черный цвет – это весь мир, только вывернутый наизнанку! И вообще мне кажется, что вся материя произошла из черного цвета, недаром мать и тьма одно и то же, весь мир, мой друг, произошел от темноты!

– Однако мне почему-то кажется, что черный цвет больше всего присутствует в детских страшилках, там и черная комната, и черный гроб, и прочая пакость, – сам не зная почему, заговорил я.

Вольперт как будто удивился моей фразе, а затем подтолкнул меня к двери в соседнюю комнату и открыл ее.

– Зайдите, зайдите, не бойтесь, и вы сами убедитесь в собственной ошибке!

Я вошел. Посреди черной комнаты стоял черный стол, на котором лежал черный гроб, в гробу лежала прекрасная девушка, а на ней ничего не было, абсолютно ничего, что бы скрывало ее прекрасное тело.

– Проснись, Сирена, к нам пришли, – едва заметно улыбнулся Вольперт, прикасаясь губами до ее курчавого лобка.

Ее черные волосы прикрывали собой часть гробового изголовья, свисая вниз со стола до самого пола, выложенного черными квадратами мраморных плит. По краям гроба горели две свечи в длинных черных вытянутых подсвечниках.

В полумраке они казались вытянувшимися к огню змеями.

– Я не верю, – прошептала Сирена, не раскрывая глаз, прикрытых длинными черными ресницами, вздрагивающими от ее же собственного голоса.

Они дрожали, как большие тропические бабочки на диковинных загадочных цветках…

– Сирена, моя пациентка, – оживился профессор, – она думает, что она уже умерла, а поэтому не хочет вылезать из гроба! Раньше я делал ей инъекции аминазина с бромом, а сейчас даже не знаю, что сделать для моей бедненькой бедняжки. Барбитураты могут уничтожить ее мозг, и тогда она не сможет со мной общаться! В общем, ее болезнь – это сон, а сон как иллюзия Смерти!

– Вы все врете, – прошептала Сирена, не раскрывая глаз.

– Я даже уже не знаю, как ее лечить, – тяжело вздохнул профессор.

Я в это время ущипнул себя за одно место, чтобы ощутить, что это все еще реальность, но даже не почувствовал никакой боли.

– Честно говоря, я так уже устал, что мне на все наплевать! – неожиданно заявил я профессору, – мне бы просто хотелось на время у вас остановиться! Ну, хотя бы одну Вечность переспать!

– Тогда ложитесь ко мне, – прошептала из гроба Сирена и даже вытянула ко мне свои тонкие длинные руки.

– Не слушайте ее, она больная, – закричал Вольперт, потянув меня за рукав, и мы вышли из комнаты в его кабинет, который хоть чуть-чуть успокоил меня и привел мои мысли в порядок.

В кабинете у него все было как у обыкновенного психиатра: белый потолок, стены, заставленные книжными стеллажами, письменный стол с настольной лампой и муляжом человеческой головы со вскрытым левым полушарием, в котором наглядно извивались сероватые мозги, ужасно похожие на голодных скучающих змей.

– Присаживайтесь, – предложил мне профессор, и мы присели в кресла.

– А здесь очень даже неплохо, – сказал я, осматриваясь по сторонам.

– Во всяком случае спокойно, – прошептал мне на ухо профессор, – а что в наше время может быть лучше спокойствия?!

– Для меня это самое главное, – ответил я серьезно, снова ощупывая рукоятку пистолет.

– Расскажите что-нибудь о себе, – предложил Вольперт, – к примеру, кто вас так отчаянно преследует?! Неужели мафия?!

– Знаете, профессор, я и сам, честно говоря, не знаю, кто меня так преследует, и ладно бы по закону или там из какой-нибудь мести, а то просто так, по какому-то непонятному и глупому невежеству! Однако у меня есть в запасе еще одна версия! Я думаю, что меня кто-то с кем-то перепутал или перепутали! Знаете, бывают ведь люди, очень похожие чем-то!

– Перепутали?! – переспросил, хмурясь, Вольперт.

– Вот, именно перепутали с кем-нибудь, а теперь преследуют, черт их возьми!

– М-да! – почесал свой затылок Вольперт, – вот незадача-то! И на кого вы, интересно, так похожи?! – неожиданно Вольперт укусил себя за локоть, чему я очень удивился.

– А не кажется ли вам, что все люди творят вокруг одно зло?! – Вольперт заулыбался как мудрец, нашедший свою истину.

– В общем-то, да, я согласен, что все они гады и счастью чужому не будут по-доброму рады!

В ответ на мое прзнание Вольперт так громко рассмеялся, что я уже стал от обиды кусать губы и чуть не расплакался.

– Ну, что вы, – удивился Вольперт, мы ведь друг друга прекрасно понимаем! Это другие ничего не хотят понимать, оттого у них и бывают разные неполадки с мозгами! И вообще,

как психиатр я вам скажу по секрету, что треть мира нужно просто изолировать!

Профессор, а вы не могли бы меня куда-нибудь спрятать, причем так, чтоб больше не доставать оттуда? И потом, знаете, у меня ведь тоже что-то с головой!

– Я так и знал, – обрадовался Вольперт, – мне еще вчера сердце подсказало, что вы решили отучиться от людей.

– Может, отлучиться?! – переспросил я.

– Нет, нет, отучиться, – радостно потер руки Вольперт и снисходительно похлопал по плечу, а я не стерпел и укусил его за палец.

И вообще мне с ним стало как-то скучно и делать было нечего!

Кричал Вольперт совсем недолго, каких-то четыре секунды, однако от его крика и Сирена встала из гроба, и какой-то верзила в черном плаще вбежал в кабинет, скрутил руки и тут же, как-то хитро изогнувшись, вкатил мне в левую ягодицу какой-то странный укол, от которого сначала меня пробрала жуткая дрожь, а потом полностью растворилось сознание. Просто оно куда-то улетучилось, и все!

Потом помню, что я шел по белой пустыне, а рядом со мной шел профессор Вольперт в черном плаще, который вез за собой на санях черный гроб с обнаженной Сиреной, а на ее кудрявом черном оазисе алела большая роза с раскрытыми лепестками, чьи лепестки, как волоски на лобке, извивались тонкими змейками.

– Это враги твои, – прошептал мне Вольперт, и я вдруг увидел, что надо мной висят голые мертвые тела красивых женщин с распущенными волосами, а из-под ресниц у них вытекают крошечные слезы, падающие каплями мне на лицо…

– Это же мои спящие красавицы, – прошептал я, а потом уже закричал, – это мои красавицы, что вы с ними сделали, профессор?! Почему вы все швыряете на ветер?!

– Простите, но я не лечу бесплатно, – засмеялся в ответ профессор, и я проснулся и опять увидел профессора.

– Да уж не мерещитесь ли вы мне?!

– Простите, – склонился надо мной профессор Вольперт, – но мне почему-то показалось, что у вас шизофрения, отягченная некрофилией очень сложного генеза!

– Спасибо, профессор, вы очень любезны, – усмехнулся я, вставая с какого-то странного мягкого черного ящика, на котором я лежал.

– Однако вы чуть не откусили мне палец!

– И все же, профессор, что вы за гадость в меня влили?! Вкололи?! Воткнули?!

– Три фантазии, – послышался откуда-то издалека голос Вольперта.

– Какие еще три фантазии?! Да, вы сошли с ума, профессор! Вот это да!

– Три – фтазин! – четко выговорил рассерженный профессор, присаживаясь рядом со мной на черный ящик.

– А что это еще за дрянь такая?! А, вспомнил, как же, как же, значит решили как психа лечить?!

– Правда, я еще вирнол добавил, чтобы вы и поспали, и сон значительный рассмотрели!

Я поглядел на Вольперта, и у меня сразу же создалось впечатление, что он надо мной безжалостно издевается.

– И почему я вам доверился?! – всхлипнул я и тут же, вскочив на черный ящик, стал прыгать на нем, стараясь ни о чем уже не думать.

– Ну, что вы, прямо, как младенец, – Вольперт стушевался и мигом покраснел.

– И все же, профессор, как это вы из своей квартиры умудрились психическую клинику смастерить?! – спрыгнул я с черного ящика на черный пол.

– Это не квартира, а клиника, – грустно улыбнулся Вольперт, – оглядитесь сами, разве вы не видите?!

– Ага, – усмехнулся я, – уже и перевезти успели?! И как это вы, профессор, все так быстро успеваете?!

– Представьте, что успеваю, – развел руками профессор, – ведь вас-то там как-то, помнится, преследовал, вот я и подумал, что вам здесь будет гораздо спокойнее и даже интереснее, чем на свободе и с проблемами! Вы же эти проблемы сами-то решить не можете!

Я хмуро огляделся по сторонам и тут же заметил на окнах литые черные чугунные решетки.

– Для буйных, значит, – ошалело пробормотал я.

– Да, нет, это так, для декорации, – теперь Вольперт глядел на меня честно и даже не пытался чесать свой лысоватый затылок, а руки у него при этом лежали на животе, как у священника.

– И в чем же вы меня перевозили?!

– В гробу, батенька, в гробу, но это так, для маскировки!

– В том самом черном и с голой Сиреной?!

– Да, да, конечно, вместе с голой Сиреной! – заулыбался профессор, – к тому же она так не хотела расставаться с вами! Правда, ее пришлось малость усыпить! Все-таки у нее, коллега, некоторая гиперсексуальность наблюдается!

– И что же она, значит, на всех мужчин сразу бросается?!

– Да, нет, – перебил меня профессор, – она только на избранных, что-то вроде вас, таких же одиноких и загадочных, как она сама!

– А какая она, профессор?!

– Да, ничья она, как кошка,

Ей наплевать давно на все,

Безумна? Да! Но лишь немножко,

Ведь у нее нет никого, – прошептал Вольперт.

– Кошка – это кошка,

Страсть как все хотят

Влететь в ее окошко

И наплодить котят, – прошептал я.

– Устала она от мира

И в гробе теперь лежит,

Я оставил ее бы в квартире,

Да супруга мне не велит, – признался шепотом профессор.

– Вы сами, безумец, профессор,

Как можно больную лечить,

Держа в гробу как невесту

И к ней тайно ночами ходить, – прошептал я в ответ.

– И как вы это догадались, – потер переносицу Вольперт, в это время его золотые очки сползли на кончик носа, – хотя, впрочем, как бы, если взять во внимание и, так сказать, между прочим, и основываясь исключительно на фактах, беря во внимание анализ, и потому что основополагаясь исключительно на необходимых раритетах, и кроме всего прочего, уважая и свой авторитет, я могу вам заявить, что многие мои пациенты, коллега, были столь же проницательны, как вы!

– Да, какой же я больной, профессор?

– Эх, милый мой, – громко вздохнул Вольперт, – ни одного еще человека на земле я бы не назвал психически здоровым!

– А как же вы тогда их всех лечите?! – кивнул я в сторону решеток на окнах.

– Я лечить никогда не учился

И в науках я был не силен,

Пока сам не попал вдруг в больницу

И не стал ее главным врачом! – торжественно улыбаясь, прошептал Вольперт, стоя по-армейски на вытяжку, плотно прижав свои руки к бедрам.

– Н-да, – я уже с большим сомнением поглядел ему в лицо.

Однако профессор и не думал рассеивать мое сомнение, он просто подтолкнул меня к большой черной двери в такой же черной стене, и мы сразу же оказались в другой, более просторной, но все-таки черной комнате. Возле экрана включенного телевизора до слез хохотали двое бритоголовых мужчин, чьи дебильные лица едва таили в себе хоть какой-то проблеск человеческого смысла. Во всяком случае, как я ни хотел, но я его не видел! На экране мелькали кадры автокатастроф, сбитые, покореженные до неузнаваемости машины и тела, вылетающие то из них, то из-под их колес, и все с какой-то бешеной скоростью летело куда-то к черту…

Люди превращающиеся мгновенно в трупы… И огонь, и скрежет металла, и падающие огромные здания – все на экране сливалось в мощную адскую какофонию какой-то единой ураганной стихии… Все опрокидывалось в Вечность, и по моему телу бегали мурашки, а волосы вставали дыбом и быстро седели, и слезы из глаз катились градом, а эти дебилы смеялись и тыкали своими грязными пальцами в экран…

– Да, это же идиоты, – шепнул я Вольперу, – олигофрены, ловящие кайф от чужой смерти! Какая страшная, невообразимая радость! Они не устают хохотать никогда в силу своей дебильности! Как же это так, профессор?! – я глядел на Воль-перта с ужасом, будто сознавая, что он сам давно заразился их безумьем и теперь им делится со мной от какой-то непонятной космической скуки.

– Возможно, вы думаете, что я тоже помешался? – с улыбкой спросил Вольперт.

– Да, ну, вас к черту! – выкрикнул я, – выпустите меня, я хочу отсюда уйти, и, пожалуйста, верните мне мою свободу! Вы ведь, кажется, честный человек!

– Да уж, – вздохнул Вольперт, озираясь на продолжающих хохотать у экранов идиотов, – волшебник пьян, и чуда не случилось!

– Так, вы выпустите меня или нет?!

– Не волнуйтесь! Ваша свобода в ваших руках, она находится вот здесь, – и Вольперт ткнул меня пальцем в висок.

– Я сейчас вас уничтожу! – прошептал я, раскрывая пальцы для удушения профессора.

– Да, отдам я вам вашу свободу, как только вы подойдете к выходу! – испуганно втянул голову в плечи профессор, – непременно отдам, вы только не волнуйтесь!

– Но я сейчас хочу!

– Сейчас?! – удивленно пробормотал профессор и неожиданно подошел к ядовито желтому цветку с горшком, который был болтами прикручен к подоконнику, и стал медленно мочиться в него, одновременно глядя на меня с лукавой ухмылкой.

Сумасшедшие хохотали, как заведенные куклы, временами казалось, что в них влили огромную порцию трифтазина с морфием. Временами моя голова куда-то уплывала вместе с потолом, пока Вольперт не прекратил своего безобразного мочеиспускания и, обернувшись ко мне, вдруг произнес: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла! Кстати, это не я так страшно выразился, это придумал Федор Михайлович Достоевский. Впрочем, все, что он когда-то придумал, давно стало правдой!»

– Значит, вы играете со смыслом и пытаетесь собой весь мир раздеть? – прошептал я, заметив, как один идиот, поглядев на меня, захохотал еще громче.

– Вы меня прямо насквозь видите! – восхищенно прошептал Вольперт.

– Отдайте мне мою свободу, и я уйду с Богом, – прошептал я, ну, пожалуйста, ну, вы же видите, что со мною творится?

– Хорошо, – сделался грустным Вольперт, – однако я вам верну вашу свободу только тогда, когда вы пройдетесь со мной по старому лабиринту!

– А почему по-старому?!

– А потому что все, что здесь есть, уже когда-то было раньше! – Вольперт подтолкнул меня к следующей двери, чей цвет я не успел даже разглядеть, может, потому что он был тоже черным, и мы оказались в другой комнате, чьи стены были исписаны похабными надписями и рисунками в стиле «карандаш в точилке».

Посреди комнаты стоял опять черный ящик в форме куба, на котором какой-то голый мужик занимался мастурбацией, не обращая на нас никакого внимания, успевая при этом даже ковыряться у себя в носу.

– Это Моня! – усмехнулся Вольперт, – у него всегда есть свое прекрасное дело, то есть тело! И самое интересное, что он никогда от него не устает! И не отказывается! И не отвлекается!

– Господи, какая грязь! – поморщился я.

– Зато он всегда доволен собой, – подмигнул мне левым глазом Вольперт, а в это время Моня неожиданно завыл от удовольствия.

– Это скотство, профессор!

– Нет, это дух, сокрывшийся во плоти!

Порок, развившийся от скуки в темноте!

И все, чем вы, друзья мои, живёте

По своей душевной простоте!

– Меня сейчас вырвет, – признался я.

– Да, ладно уж, – засмеялся профессор, – разве вы никогда этим не занимались?! Признайтесь же, что еще в школе, когда вы встречались со своей Эльзой, которая постоянно вас била книжками по голове, вы потом отчаянно вспоминали каждый кусочек ее открытой ножки и…

– Замолчите немедленно! – закричал я, – и потом, откуда вам все это известно, вы что – телепат?!

– А разве вы не вели свой дневничок, дневничок-ученичок, но без отметок, – лукаво покачивая пальчиком, рассмеялся профессор.

– Дневник?! – испугался я, – вы глядели в мой дневник! Ах, теперь мне все ясно! Однако вы не имели права глядеть туда, профессор! Никакого морального права!

– А разве вы имели право дотрагиваться своими грязными руками до покойниц?! Осквернять их прах, осквернять память их близких?! – изменился в лице профессор.

– Я этого не делал, – прошептал я, – я этого не делал! Они все были живыми, они просто спали, и потом, какое ваше дело, кого хочу, того люблю!

– Вот вы и раскрылись, – засмеялся Вольперт, – ладно уж. Пойдемте дальше, – и он подтолкнул меня к следующей двери, которая показалась мне абсолютно бесцветной, то есть я видел в ней как в черно-белом кино слияние трех цветов: черного, белого и серого, и мы вошли в совершенно темное пространство… Неожиданно исчез не только сам профессор, но и его голос…

– Где я?! – испуганно пробормотал я.

– Вы здесь, – ответил мне не менее боязливый тенор.

– Вы кто?!

– А вы кто?!

– Ну, ладно, это я… Простите, но я, кажется, забыл, кто я?!

– А я Сан Саныч, – представился незнакомец.

– Давайте, найдем выход, – предложил я.

– Бесполезно, я пытался, – глухо отозвался Сан Саныч.

– И давно уже вы вот так в темноте?!

– Да уж, не помню, черт возьми! – раздраженно прокричал в темноте Сан Саныч, – не помню, и все, как будто память отшибло!

– А вы не пробовали ощупывать стены?!

– Ну и пробовал! – тревожно откликнулся Сан Саныч.

– Ну и что?!

– А ничего!

Тогда, не желая отвлекаться на Сан Саныча, я сам попробовал ощупать стены, но они были очень мягкие, как будто сделанные из поролона, и еще они как-то странно проваливались куда-то в пустоту, и все было страшно и непонятно, потому что пространство скрывала кромешная темнота.

– Да, здесь, черт знает, что такое, – с ужасом прошептал я.

– И темно, как в преисподней, – сочувственно отозвался Сан Саныч.

– А как вы сюда попали?!

– Да, меня Вольперт привел! Говорил, лабиринт какой-то покажет!

– О, Господи! И меня тоже!

– Не может быть, – простонал Сан Саныч, – это ж просто наифигейшее сходство!

– А он вам ананиста показывал?!

– Пока-ка-ка-ка-ызвал, – прошептал, заикаясь, Сан Саныч.

– И мне тоже, – обреченно вздохнул я.

– Вот гад! Всех вокруг пальца обвел! – громко заругался Сан Саныч.

– А вы кем там были?!

– Где там?!

– Ну, в той, в прошлой жизни!

– Не помню!

– И я не помню!

– Может, поэтому он нас сюда и завел?! – испуганно всхлипнул Сан Саныч.

– Давайте все-таки дверь искать, – предложил я, – вы с этой сторонки, а я с другой!

– С какой еще такой другой?! – раздраженно выкрикнул Сан Саныч, – и вообще я боюсь до стен дотрагиваться! Они все время куда-то проваливаются! А когда проваливаешься, то до конца все равно провалиться никак не можешь! Вот ведь анафема какая! Из чего он только все это сделал?!

– Может, из поролона?!

– Да, какой там поролон?! В поролоне хоть дырочку можно сделать, а здесь тебя вообще какая-то непонятная атмосфера окутывает! Куда ни сунься – везде вроде как исчезаешь! Прямо блядство какое-то!

– Пожалуйста, не ругайтесь! – взмолился я.

– А вот уж, хуюшки! – радостно засмеялся Сан Саныч, и я замолчал.

Он ругался очень долго и восторженно, вроде как наслаждаясь незамысловатой грубой формой собственного языка, и временами у меня создавалось впечатление, что он читал панегирикв честь загробного Царства.

– Эй, где вы, – опомнился наконец Сан Саныч, отзовитесь, а не то я опять заругаюсь! Слышите вы меня?!

– Ну, что Вам? – отозвался я.

– Мерзавец! Разве так можно пугать?! Так ведь и сердце может остановиться!

– Не думаю!

– Не думаю – не думаю, вот именно, что не думаете?! Без-молвник вы этакий!

– Странно, откуда у вас такое слово возникло?! – задумался я.

– Да так, само собой проговорилось!

– Нет, я вспомнил это слово, – вдруг озарило меня, – вспомнил, это у Иоанна Лествичника было, это его Слово! Я его давно когда-то читал!

– Уж не хотите ли вы сказать, что вы разговариваете сами с собой?! – возмутился Сан Саныч.

– Да, нет, что вы?!

– И что же говорил вам этот Иоанн?! – злорадно усмехнулся в темноте Сан Саныч.

– А говорил он, что безмолвники только в абсолютной темноте ощущают свою правду!

– Да идите вы на хрен со своей правдой! – возмутился Сан Саныч, я жрать хочу уже второй месяц, а вы мне все со своей правдой лезете!

– Не может быть, – охнул я, падая на такой же мягкий проваливающийся пол, – здесь даже тверди нет!

– А ты думал, – вздохнул Сан Саныч, – Вольперт-то знал, куда ведет, да мы с тобой не знали, поэтому сюда-то и попали!

Неожиданно он перестал говорить и заплакал, а я не мешал ему, я только вслушивался в его жалобный плач и думал о какой-то странной, удивительной тайне, легко и случайно помещающейся в наших мозгах, быть может, из которых улетучивается не только наша душа, но и прежнее ее тело, чтобы возникнуть вдруг там за темнотой, в других мирах и обратно вернуться к готовому телу, из которого ты когда куда-то ушел…