Под землей ползают черви, предвещавшие поедание моего праха.

Как прозрачное грядущее повисло туманное небо.

Где-то вдали гудел ток отчаянных проводов, словно смерть вспоминала о людях. Ангелы улыбались, и все, кто не спал, молились если не Богу, то в Непознаваемое.

Любовь из глубины женщины, замеревшие во тьме чувства, исчезнувший крик, пламя разгоряченного тела, спутанные волосы, мечты из воздуха, полеты ночных фей, атомы едва шевелящихся монстров, раздавленные ампулы ничтожных ощущений и пустые сосуды выброшенных лет, стаканы и тряпки, и множество голодных насекомых, крысы, глядящие из-под громады обвалившихся этажей, свалки и ямы, вороны и мухи, и еще более непонятная пустота и пустота из прошлого, возникающая впереди.

О чем шептал я вчера?!

Жизнь за нее, драка с ухажером, жажда взорвать себя изнутри, попытка подчинить себе ее волю или стать ее рабом, случайные вспышки гнева и быстрое раскаяние, клятва на будущее и сомнение в настоящем, плаванье в глазах, плетущих интриги, и конечная мысль о ничтожестве всех страстей. Подъезд – каменоломня издерганного рассудка.

Прописка без квартиры или квартира без прописки.

Ожидание свадьбы или нового одиночества.

Грязная работа и кусок хлеба во рту.

Змея очередей и тусклое равнодушие испорченных физиономий.

А завтра та же боязнь остаться без нее как без мотора, без желания идти во что бы то ни стало вперед.

Тоска и одиночество. Налитое водкой тело и бессмысленная речь собутыльников, знакомых по несчастью жить наобум, как попало.

Весь мир – бардак, а люди – бл*ди.

Утро, измятая постель и меленький клоп на плече, мутный запах перегара и прохладная осень за окном.

Кто-то одевал меня и ругался, обкуривая мое полусонное создание.

Здесь же играла такая же забытая Вселенная, ее разбитые клавиши устало перебирали истерзанный мотив.

Неразборчивые слова о какой-то пропавшей сволочи – кажется той, от которой в запоях лицо привыкло глядеть сквозь нее в умеревшее прошлое.

Ничтожный человечишко, страдающий без водки, одевал его на новое беспамятство, бесстыдно играя крутыми желваками покинутых слов.

Слова поднимались, чтоб сделать ему больно. Музыка давно умерла, а мотив все еще остался, как и этот кретин по фамилии Бейс.

Бейс – усатый таракан, толстый паук с отвисшим жалом, жил как легкомысленный кузнечик и кровожадный клоп, раздавленный мной для чистоты окружающего мира, все еще чертыхался, нетерпеливо ожидая очередное беспамятство.

Худая женщина с вертлявыми глазами, неутолимая пловчиха Александра, мужик с огромным носом Соловейчик, еще какой-то рыженький студент по прозвищу Любезная Пищуха, и великанша с Розой, чудная Гроза добропорядочных господ интеллигентов, а также множество случайных иностранцев, попавших к нам от жгучей ностальгии чужой мерзостью попользовать себя.

Все началось с привычного турнира и поглядев на трепещущегося Бейса, поднял свой тост за вечную любовь.

– Любовь срамную, – пискнула Пищуха.

– Любовь ядреную, – прогневалась Гроза.

– Любовь Всемирную, – закричали иностранцы.

– За никакую! – выразился я и получил от Бейса, хотя глядел он тоже в Никуда.

Всенепременно надо куда-нибудь исчезнуть, все обрыдло, даже Бейс набрался с похмелья наглости обращаться со мной, как с нашкодившей собакой.

Дверь совсем рядом, но человеколюбивый Соловейчик стережет ее, боясь компании лишиться. С кем я спал вчера и кто принес вино.

Почему глаза глядят наполовину, чье это горящее лицо обращает юное бесстыдство. Сирены заревели к пожару:

– Эй, ты, слышишь, как скоро случиться беда?

Пьяненькие дяди и тети пьют, едят и танцуют.

В танце легко тело кинуть в дверь, словно в черную прорубь.

Бейс кружит свой страх с горластой Александрой, итальянец честно прижимается к Грозе. Все жаждут пить и спать друг с другом без спросу у совести, все как куклы на ниточках, а вот мои ниточки оборваны, и я тихо вылетаю в ближайшую церковь.

– Простирай Пречистые твои и Всечестные руки словно священные голубиные крылья, под кровом и сенью которых укрой меня, – шепчет мой вымученный рассудок.

Лукавые глазки дьяка забираются все глубже в смятенную Душу.

Пальцы растопырены, а голос как у Сатаны.

Что он хочет, зверь в черной рясе, подходит ко мне и говорит безумные слова, слова, лежащие во мне с того самого времени, как я потерял ее.

– Зачем ему жениться-то? Ему ведь прописка нужна, дочка. Женится и обманет тебя, – голосила грубая деревенская женщина.

– Зачем приходить сюда без веры-то? – впивается в меня взглядом безумный дьяк.

– Чтоб обмануть всех, – кривятся в усмешке губы.

– Обмануть? – переспрашивает испуганный дьяк.

– Не жалей и не жалуйся, гляди вперед и не задавай скотских вопросов, ведь я не смеяться сюда пришел, а плакать, из-за себя самого плакать.

Дьяк отступил, сохраняя лицемерное благочестие.

А может, он и не Дьяк. У Христа на кресте – слеза на щеке.

Нарисованный чудо – молельник искупает земные грехи…

Эти старушки родные по вздоху и воздуху.

Любить – не сетовать, а плакать – не жалеть…

Себя трудно называть, скорблю по времени.

Старушки потеряли юность, а я Любовь.

Пробираясь могильными плитами, я опять преследую ее тень.

Ты слышишь, грустит колокольчик и Родина бредит у глаз.

Одинокие потрескавшиеся плиты, конфеты, бублики, цветы и чудеса, шепчущие по ветру слабым голосом.

Ее имя – ангел стоящий, трубою гласящий, огнем горящий, меня сотворящий, ведущий на суд. (Псалом Давида, 54).

– Ангел, это что, прозвище?! – захохотал нервическим смехом Бейс.

– Не прозвище, а чудовище, – сказал я и быстро убежал кривыми улочками, теряясь в блестящих глазах вожделеющих странниц.

– Ты кто? – схватила одна из них меня за руку.

– Подонок, кастрат, еврейская рожа, козел с вышкой, дурак с книжкой…

– Ну, хватит, – засмеялась девица, показывая свои белоснежные зубы.

– Тогда не занимайся пустяками, – сказал я и пошел дальше.

Она посмотрела на меня с удовольствием и пошла рядом.

Лохматый, без галстука, бездомный поэт, я крепко сжимал ее маленькую ручку.

– И как часто ты сходишь с ума? – сказала она тихо проницательным голосом.

– Всегда, когда есть цель, – поглядел я ей прямо в черные глаза.

– А когда есть цель? – не отставала она от меня.

– Всегда! Всегда, когда живу и вижу… А сейчас я просто не в состоянии говорить. У меня текут слезы, и я вспоминаю ее.

Все чисто случайно, но есть в мире тайна, это – она.

Девушка не просто исчезла, а превратилась в мою бесконечную тень.

И тогда я стал нашептывать свою новую книгу.

«Человек доступен всякой вещи». Евангелие от Канта.

Я принял в себя вещь. Дело не в том, что я глупо отдался ей, я был ею рожден, но давно уже вышел из нее.

Будучи философом, я принимал все в себя, но вера, моя серьезная вера содержала весь ужас предстоящей жизни.

Я источаю горе – город – виновник ума.

Слова делают меня пленником и я отдаю им что-то извне…

Гора воплощает мое падение. Высота заставляет действовать против воли.

Я пишу, как на грех, скоро, и нахожу разгадку не в себе, а в вещи, которая сделала меня собой. Она как бы приняла мое имя собственное, совратив его своей лукавой формой.

Какой смысл и какой части тела погубил весьма хорошее ощущение собственной Доброты.

Доброта стала злом, и злом неподкупным рассудку.

Обитая – значит наполняюсь. Озираю – значит стерегу.

А что стерегу – не знаю. Вертеп моего тела – Ангел Сатаны.

Развращает Любовью, порабощает Жадностью.

Иду, облачаюсь в свое же помутнение рассудком.

Совесть – глас воплощенный – вопиет о таких зверствах, из коих и распространяться неведомо куда.

Доколе вещь, в которой я воплощаюсь, станет мной, доколе я стану этой бессмысленной вещью, дотоле и все будут приняты мной.

Став вещью и взяв на себя ее лукавую форму, я привел весь мир в ад.

Если я вещь, то ад – ловушка для вещей, в которые заключен я.

Через вещь я облекся в другие вещи и постепенно заслонил горизонт.

Мир хотел раздавить меня, а стал мною, но все не кончается этим?

Мир пуст, хотя и заключен во мне. Побыв внутри вещи, я уничтожил ее, я дал ей жизнь, и тут же лишил ее, не знаю чего. И так было с каждой вещью.

Значит, соединяясь каждый раз с вещью, я убивал самого себя.

Кто же проводил меня к Смерти, если умирал я сам?

Смерть вещи и Моя Смерть. Дальше новая вещь и я опять в ней.

Вещь вошла в меня непонятным образом, кто этот образ, как не я сам?! Вещь – единственное мое оружие в одолении вечности.

Тело – вещь, я – вещь, вещь – человек, я – человек.

Конец всякой вещи – не есть ли ее начало?!

Вещь привела меня к Смерти и вывела меня оттуда. То есть она отторгала меня из себя, стала другой, а потом опять приняла. Бесконечное совокупление вещей с этим странным миром говорит о постоянстве нашего возрождения из Ничего, т. е. из Вещи.

Вещь из ничего – любая вещь, но когда в ней я, то она – моя плоть, и каждый раз я должен быть начеку, чтобы она не ушла от меня.

Следовательно, я – это вещь. Вещь в себе, т. е. во мне – это ничего, т. е ничто т. е. я – ни какая не вещь, потому что могу выйти из нее.

Вещи одиноки и хотят быть в нас.

– Как ты ужасно выражаешься, – произнесла моя тень с укором.

– Как выходит, так и произношу, – ответил я и грустно задумался.

– Когда-то еще в детстве, когда я боялся заснуть, я случайно подслушал разговор наших соседей об огненном озере. Это озеро освещало, по их словам, новый Иерусалим и означало смерть Сатане.

В нем плавало какое-то ненужное древо, неужто познания, – задумался я, когда впервые наткнулся на Библию.

– Похоже, – согласилась со мной тень.

– А почему оно не сгорело? – задумался я.

– А разве мироздания горят, – засмеялась тень.

– Что ж, следовательно, и Сатана вечен, – почему-то обрадовался я.

– Экий ты, богохульник! – крикнул вдруг взявшийся неизвестно откуда Бейс.

На нем был разорван пиджак и волосы на голове свисали спутанным узлом.

– Глупо уйти на время, а забыться навеки, – заметил я и по дружески обнял Бейса. Всякий раз, когда мы обнимались с Бейсом, мы обнаруживали, что Сатана жив. Как всегда, мы должны были говорит о том, что нас загоняло в очередное беспамятство.

– Отчего наша радость бессмысленна?!

От этого вопроса даже блудница, ставшая моей тенью, заплыла глубоко в мои черные еврейские зрачки.

– Если еврей пьет, значит, он не еврей, следовательно, он – русский, – вставил почему-то возбуждающийся от собственного голоса Бейс.

Сквозь волненья мятущейся плоти есть ужас пропасть всем в Ничто…

– Страшно, Бейс, видеть все и проходить мимо, так и жизнь пройдет мимо.

Мне Бейс повторял эти чаши сквозь зубы и водку на ухо.

Я плакал как будто влюбленный, теряясь в безумной вершине своего порожденного века.

– Почему вы меня не замечаете? – вздохнула невольно девушка.

– Мы боимся, что ты обманешь и ослепишь нас, – поглядел на нее как-то смутно чуть притихший Бейс.

– Глупости, – сказала девушка, – вы сами собой обманете себя. Лучше идите за мной и отдавайте мне только самые красивые и возвышенные мысли.

– И чем же все это закончится? – возмутился жаждущий выпить Бейс.

– Просто вы будете чище, лучше и добрее.

– Чепуха, – проворчал Бейс, – в нашей жизни есть только один позор, и этот позор – мы сами.

– Пойдем, мой друг, – схватил меня Бейс за руку, – и оставь эту пионерку мечтать о светлом будущем.

– В таком случае я тоже хочу напиться! – воскликнула она и обняла нас самым странным образом.

– И почему я все свои естественные желания удовлетворяю противоестественным путем, – задумался по дороге Бейс, когда я и девушка смеялись над его истерзанным видом.

Самое страшное, что притягивает меня к Бейсу – это не кровь, не дружба, а отсутствие защитной маски на лице.

Я смеюсь с девушкой и чувствую, что фальшиво, и есть только один человек – Бейс, который видит это.

Он молчит, и поэтому воскресает во мне тревожное чувство самообмана. Я так боюсь умереть и не сказать правды, какая бы она ни была.

Ведь она, правда, сидит во мне, и я только боюсь ее вытащить всем напоказ.

И все же главное внутреннее ощущение, которое создает во мне Бейс – это ощущение пустоты.

Он слишком часто говорит правду, а поэтому он пуст внутри.

– Интересно, из вас никто не хочет жениться? – прервала мои раздумья девушка.

– А зачем? – удивился Бейс. – Только лишь для того, чтобы поработить себя чужой плотью?

– Какая у вас, однако, болезненная и слабая фантазия, – вздохнула девушка…

– Какая есть, – изменился в лице Бейс, – у меня везде темнота и тревога.

– Это потому, что вы одиноки, – еще глубже вздохнула девушка.

– Везде, куда ни гляну на отчизну, смердит одна безумная чума…

– Это стихи? – заинтересовалась девушка.

– Нет, это просто мысли, – махнул рукой понурый Бейс.

Наш долг приближался как наваждение…

Как превозмогая тоску, пить и вешаться на шею всякому или одной и той же, а спустя лишь мгновенье вдруг осознать, что ты – продолжение сна.

Это будет думать о тебе, если ты, выставляя себя напоказ, вдруг теряешь смысл и вымолвить слова не можешь, в котором давным-давно застыла немая Вечность…

Музыка включена, поток безудержной водки несется в открытую пасть…

Шатаясь меж тел возбужденных снова, я боль замечаю в каждом желтеющем снимке…

Где-то обрывки кроватей вдоль истерзанных женщин свое имя находят.

Где-то люди как буквы страшно все одиноки и вместе какое-то слово без конца мне произносят…

Шум. Пустота. Грязь Вселенной. Бульканье черной клоаки.

Писк мышей, вой кошачий, дальше чуть слышные звуки. Бедра, лежащие в камне, Ленина лоб отверзают. Глупо таится Всевышний.

Закон безысходной тоски – выпить и просто забыться.

Вождя – вспоминая – про детство, в темный рай провожая.

Жужжание мух возле кучки, наложенной мне добрым дядей.

Я помню, еще дитятей носил его профиль на сердце.

Сараи. Подвалы и Ямы, как много их в нашей отчизне, в них спят изможденные бомжи, любители прошлого века, разбросанных старых портфелей, бумаг, на которых имя само собой исчезло, ушло в улетающий ветер.

Мне Бейс повторял эти чащи сквозь зубы и водку на ухо.

Я плакал, как будто влюбленный, теряясь в безумной вершине мной порожденного века.

Бейс, мой лунатик, калека, коллега по мусорным ведрам, по бедрам и ягодицам, когда в беспределье тащиться грустно и тянутся лица змею подобной отраве.

В безусых устах младенца жуткая область познаний, где всякий камушек гранью страсти людей отражает в узорах простертых ладоней, пальцев, наметивших вход члену живых академий, истину зарывших в компосте или в каком-то наросте давно отшумевшего мозга.

Как же это не просто – слушать тоскливого Бейса.

Теперь все по очереди стерегли меня, чтобы я не убежал куда-нибудь, успокаивать свою неуемную совесть.

Любезный Соловейчик хранил меня от скорби громкими призывами отдыхать и веселиться…

Гостеприимная Александра раздевалась для меня и вытягивала тело, словно гусеница.

Гроза хлопала в ладоши и подбрасывала надо мной одного за другим иностранцев.

Любезная Пищуха читает нараспев головокружительного Овидия, а случайная странница Дань целует меня куда попало, сощуривая сладострастные глазки и нервно пожимая окончания моих дрожащих пальчиков.

И лишь один Бейс невозмутимо ощупывает свой огромный нос и при этом нравоучительно советует всем презирать себя.

Ужасно глупо чувствовать себя поврежденным в уме. Глаза Бейса, словно окна, отражают свет, и все мучительно растворяется в нем. Лань все еще пытается продлить со мной удовольствие и хватает меня за самые неожиданные места подозрительного тела.

Тело постепенно зовет иметь себя в ней.

В этом месте я должен немного остановиться, чтобы прислушаться к разуму.

Все больны возможностью что-то иметь. Но для чего? И в желудке, и в голове, и в чреслах, и в Космосе голосит одна и та же возвышено-низменная жажда…

Какая трудная задача – прожечь себя насквозь, увидеть свое ничтожество и тут же плюнуть на все, уплывая в звезды единственного царства. Бейс незаметно делает мне знаки, и мы исчезаем.

В каком бы каземате ты не жил, всегда полезно иметь свой угол – место – пространство – пустоту: мы с Бейсом имели совершенно отдельную яму, куда сваливались, уединиться и побыть с собой.

Из ямы хорошо глядеть на небо и думать о вечном… В любой пьяной праздности, где светится мысль, мы с Бейсом осторожно вытаскиваем из себя постороннюю глупость и начинаем выбирать из тьмы носящихся в воздухе идей какую-то одну, все время убегающую в Непознаваемое.

– Избавь меня Бог все таки ухватить эту идею, – говорит мне чрезвычайно задумчивый Бейс.

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что в открытии всегда спрятан конец нашего начала…

Бейс нахально отнимает у меня мою мысль и так же нахально кормит ею меня. Худо знать Бейса со всех сторон, ведь он если и обманывает меня, то с достоинством, а чертыхается исключительно по случаю, увеличивая длину и без того вытянутого языка.

Мое прошлое опять бессмысленно лепечет себя.

Я знал одного доброго человека, который все время представлял себя злодеем, чтобы никому не нравиться. Еще у него была лютая неприязнь к людям, которые имели несчастье хвалить себя.

И как я нашел свое сходство с ним.

Лучший свидетель тому – Бейс, правда – он много поддавал в то время, но это не лишило его памяти.

Если в нем что-то испортилось, то это легко исправить…

Вообще, самое трудное – показывать себя, играя роль какого-то свихнувшегося мистика, но еще безобразнее выражать свое отсутствующее мнение, хотя что может быть лучше, чем отсутствовать здесь…

Жизнь не должна быть собой, как Бейс моим прошлым, Любовь – жалостью, поступок – принципом, и так далее.

Ее звали Нина, и она созидала мое несчастие.

Бейс был ее ухажером и я с ним дрался в любой самонадеянной форме, вымучивая смех невидимых приведений. Иногда мы где-нибудь закрывались одни, и Нина обнажалась, размахивая собой.

Глоток водки, поцелуй и ты – ничто. Гигантский смысл животных побуждений. Вовсю метет ХХ век…

Какой же все же жалкий человек придавлен голым телом к телу.

О, Бейс! Прекрасный мечтатель, красота Нины губит нас одинаково.

Властно разжигая страсть… Толпы… Полночь неведения в подозрительной темноте… Как строгий любовник, я тщетно пытаюсь отогнать тебя.

Развращенная Нина нежна как мотылек.

– Для обоих места хватит, – говорят ее глаза, но сам язык покорен только единственному числу…

Не отсюда ли твое пьянство, Бейс? Не отсюда ли мое желание отсутствовать?

Нина – некая яма, где от могучих фаллосов висят обрывки смутных изваяний.

Временами Бейс исходит стихами, зарываясь без меня в ее нежое личико.

Даже самая отчаянная грусть выражается у него смехом.

Шут с бесконечным отростком, он полон был голосов о той же норе бесконечной. И рвал, и метал он, плывя по откосу дрожащего члена.

И выражением лица пытался всю тьму уничтожить.

Это был трепет ужаса сексопатолога, ибо ничего духовного в этом не было…

Возбужденный от природы как и от алкоголя, Бейс очень редко думал о соразмерности своего будущего и настоящего.

И вообще, он был везде, только не в своих истинных намерениях.

Такие люди легко угадывают состояние своих собеседников и легко соответствуют ему, как впрочем, тьма – свету, зло – добру.

Необходимость присутствовать через отрицание тоже ведет к обратному утверждению себя через другого.

Так, отрицая меня, Бейс через Нину, утверждал обратное, т. е. мое влечение и страсть, получившую одну и ту же жизнь в разных ипостасях, (т. е. в нас).

Нина соединила нас через собственное отрицание, дальше наступило саморазрушение. Бейс отринул себя, как и я.

Проклятое лживое тело стало подоплекой наших погружений в такой же обманчивый разум… Так звучали мои мысли, когда Бейс багровел от выпитой водки в убого-жалком жилище Соловейчика.

Пара наивных детей – мы сбежали оттуда, как подарочек с жертвой, как мгновение с вечностью…

Наша Нина – наш призрак – наш путеводитель, наша бездна. Бездомные, мы открываем дверь, ее дверь, и делимся на стадо невинных мечтателей…

Она учила жить нас любовью, а мы – ненавидеть себя…

– Войди же в меня, во мне нет тревоги, – шептала она на ухо то мне, то Бейсу.

Островки вожделеющей страсти, мы себя разложили как яства, на ее демонический пламень.

Познать женщину – это маленький и полупрозрачный островок меланхолии… поймать одинокую обезьяну и одолеть с ее близостью все отчаяние проклятого лунатика…

Бейс всегда любил ходить по крышам и радовать других своим отсутствием…

Там, при звездах и обязательной разлучнице Луне, только одна Нина могла слышать его Арию внезапной любви… Любви, состоящей из Смерти…

Невинный мальчик Бейс верил в Бессмертие и боялся, что пошлые разговоры окажутся правдой, но после он одел маску и стал настойчиво заставлять меня влюбляться в дымящееся тело.

Гибкая, как пантера, и опасно образованная в этих делах Нина иногда забывалась до такого сумасшествия, что летела с Бейсом вниз по крыше, едва успевая поймать леденящий карниз.

Бейс удачно ловил ветки деревьев, обламывая их и подчиняя своему медлительному падению.

Потом наступала очередь Нины быстро разжимать свои пальцы и лететь в стремительные объятия Бейса… Они валились в лужу и громко смеялись, желая привлечь к себе полусонных прохожих…

Я стоял за их спиной, как Ангел, зная, что очень скоро Бейс растворится в задумчивых сумерках и его место займу я, и как ни в чем ни бывало, расскажу сумасшедшей Нине свои невидимые и страшные сны.

Вот она улыбается. Бейс исчезает, потом она берет меня за руку, и мы идем как два старых друга в темноту… в Абсолютную Неизвестность…

Мой падший ангел, да хранит меня во сне, как всех несчастных и ушедших в Вечность тварей…