Уже третью неделю Егор Петрович спускался по водосточной трубе к своей ненаглядной, к соседке Люське.
Жена, конечно, не могла этого знать, поскольку Егор Петрович заблаговременно бросал ей в чай снотворные таблетки.
– Ой, как спать хочется! – в который уже раз сладко зевнула и одновременно потянулась ничего не подозревавшая жена.
Егор Петрович стыдливо опустил свою лысую голову, но жена даже и не взглянула на него, – она уже громко храпела, подложив под щеку тарелку с недоеденным винегретом.
Для проверки Егор Петрович опять выдрал у нее с затылка солидный клок волос, и тут же с досадой поморщился, обнаружив, что на этом месте у жены уже образовалась хорошо заметная проплешина.
Лучше уж с ног выдирать по волосику, или с бровей, а еще лучше с подмышек, – подумал Егор Петрович и опрометью кинулся к окну, а потом вниз по водосточной трубе, где двумя этажами ниже его ждала сладострастная Люсендра.
Именно так ласково называл ее Егор Петрович, когда крепко сжимал ее гибкое тело в своих суровых мужских объятиях. От объятий у Люськи часто оставались синяки, которые она потом тщательно замазывала тональным кремом.
– Ну, ты и Геракл, – говорила она, с восхищением разглядывая его могучие руки циркового акробата.
– Да, уж, стараюсь! – безумно хохотал в ответ довольный собою Егор Петрович.
– А ты не боишься разбиться?! – спросила его с опаской Люська, – может через подъезд ходить будешь?!
– Да, ну, на хрен! – беззаботно махал рукой Егор Петрович, – без романтизму нет эротизму!
Однако, когда Егор Петрович полез по водосточной трубе обратно, железный крюк на котором крепилась труба, под его ногой неожиданно согнулся и выпал из стены, а вслед за ним сорвалась и нога, и бедный Егор Петрович с ужасным и диким криком полетел вниз.
В больницу к нему так никто и не пришел. Ни обманутая жена, ни его ненаглядная Люсендра.
Весь дом знал об этом и соседи часто переговаривались между собой, осуждая этих двух жесткосердных и по-своему несчастных женщин.
А Егору Петровичу было уже на все наплевать.
Весь перебинтованный и зажатый медицинским корсетом, уже не Геракл, а пожизненный инвалид, парализованный от ног до самой сокровенной своей части, он как-то странно по первобытному невнятно подвывал, слушая по радио веселую песенку.