Возраст делает человека циником. Наверное, это связано с тем, что в твоей жизни наступает момент, когда тебе очень многое дозволено, и в силу твоего жизненного опыта, и в силу достигнутого тобой положения.

Об уме я вообще не говорю, ибо в старости мы остаемся такими же детьми, какими были несколько десятков лет назад. Однако, я, как ни странно, как будто остановился в своем развитии, может в силу своей профессии судмедэксперта, где степень тяжести определяется не только силой воздействия твердых или тупых предметов, но и характером наступивших последствий.

Да и радости, конечно, мало, когда ты чувствуешь, что тебя все время используют как инструмент, который в нужное время может извлечь ответ на самый нужный вопрос.

Приблизительно таково было мое внутреннее состояние, когда я впервые встретил Мнемозину.

Помню серый дождливый день, когда ко мне пришел следователь Карл Иванович Лурье и принес мне постановление о назначении вроде бы обыкновеннейшей экспертизы, а именно, определить, ударился ли молодой человек о дверной косяк, не прибегая ни к чьей помощи, сам, получив закрытую черепно-мозговую травму, или кто-то из его ближних постарался, используя для этого какой угодно предмет.

Самое интересное, что сам молодой человек остался жив, но спрашивать его самого об этом уже не представлялось никакой возможности, ибо, как пояснил мне Лурье, человек этот от удара сразу же сделался круглым идиотом.

Забросив документы Лурье в нижний ящик стола, я как будто совсем забыл о них, но в середине дня, когда я уже готовился уйти на обед, ко мне в кабинет неожиданно и без стука вошла красивая брюнетка с пронзительно томным взглядом и с потрясающей фигурой, одетая в легкое, плотно облегающее платье с весьма прозрачной тканью, сквозь которую легко угадывались на двух небольших полушариях темные соски.

Как оказалось, это была Мнемозина, жена того самого молодого человека по имени Герман, получившего травму головы, и ставшего вследствие травмы круглым идиотом.

По ее прекрасному взволнованному лицу было легко разглядеть мотив ее прихода.

Мне даже не требовалось осматривать рваную рану на голове, чтобы понять, что именно она, эта милая и симпатичная женщина приложила свою руку, чтобы убить мужа!

Кажется, она тоже почувствовала по моему лицу, что я все уже понял, и поэтому присев без приглашения за мой стол, и поставив на край стола большую кожаную сумку, она сразу спросила меня в лоб: «Сколько?»

– Сколько чего? – улыбнулся я, чтобы выиграть время, ибо в этот самый момент меня стала преследовать одна лихорадочная и навязчивая мысль, связанная с этой прекрасной юной женщиной.

– Сколько вам нужно денег за грамотное оформление экспертизы? – спросила она, облизывая свои пересохшие и потрескавшиеся губы розовым язычком.

– Дайте подумать, – сказал я, хотя думал совсем не о деньгах, тем более, что я бы их никогда у нее и не взял, да и на фотографиях, которые приложил к своему постановлению следователь Лурье, из самой раны этого человека явно проступали очертания какого-то массивного предмета, но уж никак не дверного косяка.

Господи! Я уже пожилой человек, уставший от своей профессии, как и от самой жизни, старый закоренелый холостяк, да к тому же с фамилией Розенталь, как олигофрен, пялюсь на эту несчастную брюнетку, уже дрожащую всем телом и вытирающую слезы белым шелковым платком.

– Мне не нужны деньги! – чуть слышно сказал я, с огромным волнением вглядываясь в ее загадочные черные глаза.

– Что же вам тогда нужно?! – всхлипнула она, пряча глаза за носовым платком.

И почему она произнесла эту фразу?

Эта проклятая фраза как приманка рыбу, сразу же оживила меня, и я опять лихорадочно пустился на поиски нужного слова, а может быть желания, которое обязательно должно быть выражено за какую-то долю секунды быстрой почти мгновенной фразой.

– Мне нужны только Вы! – выпалил я, и весь покраснел как младенец.

Ох, уж это наивное чувство стыда, чувство щемящей близости к запретному плоду!

– Вы с ума сошли! – теперь покраснела она, и уже с интересом выглядывала из-за крепости, созданной ею из сплетенных наманикюренных пальцев в золотых перстнях и белого шелкового платка.

– Нисколько, – улыбнулся я, – я даже знаю день и час, когда я стану Вашим мужем!

– Да, вы же старый! – возмутилась она, и ее красивые волшебные глаза тут же вспыхнули от гнева.

– Неважно! – вздохнул я. – Самое главное, что меня это вполне устраивает! И мне к тому же давно пора на отдых!

– Да, разве вы сможете еще быть в постели мужчиной?! – засмеялась она.

– Еще как смогу! – я вполне серьезно поглядел ей в глаза, и она перестала смеяться.

Я быстро подошел к двери и защелкнул ее на замок, и так же быстро задернул штору.

– Что, прямо здесь?! – удивилась она, не поднимаясь с кресла.

Я присел возле нее на пол, на колени, и сначала проверил ее реакцию на легкое прикосновение моих пальцев до ее обнаженного колена, иными словами, я проверил, доступен ли предмет моего вожделения предмету моего обожания!

Он был доступен, но почему-то сама девушка показалась мне недоступной.

Натянутая как струна, широко расставив свои стройные ноги, и совершенно обнажив их из-под коротенького легкого платьица, она бормотала себе под нос что-то невнятное о каких-то смертных грехах.

– Что это с вами?! – спросил я.

Услышав мой вопрос, она даже не заметила, как я сел на ковер и легко стащил с нее трусики из-под коротенького платьица…

Мой фаллос вошел в нее мгновенно и блестяще, за секунду до этого он сиял на солнце, как клинок обнаженной сабли, правда, на какую-то долю секунду встретив на своем пути незначительное препятствие, которое он тут же быстро преодолел.

От удивления она не успела даже вскрикнуть, а я от собственного удивления излил в нее все свое семя, в ее юное и сочащееся кровью от моего проникновения лоно.

– Так ты еще девочка! – от изумления прошептал я, прижавшись к ее груди и ощутив, как бешено колотится и ее, и мое сердце.

– Н-да, вот такие бывают профессора, деточка, – минутой позже говорил ей я.

Она была настолько шокирована всем происшедшим, что даже не плакала.

Впрочем, мне и самому все это было в диковинку!

Замужняя женщина, пришедшая меня подкупить, оказывается не только потенциальной убийцей своего мужа, но и еще невинной девушкой!

Как ни странно, но после нашей близости, она вдруг всего меня обняла и прижалась ко мне.

Как-будто мое проникновение в нее тут же наполнило ее любовью. Я уже давно заметил, что к первым своим мужчинам женщины очень быстро привыкают, и потом им уже нелегко с ними расстаться!

И все же самым удивительным для меня было то, что Мнемозина после всего этого никак не хотела, чтобы я подделывал результаты экспертизы.

Неожиданно она захотела сесть в тюрьму, правда, это было всего лишь мимолетным порывом, потому что через несколько минут она, еле выговаривая слова, и со слезами на глазах, замечу, с самыми жгучими слезами, все же согласилась стать моей женой, ради нужного ей результата экспертизы.

– Правда, я этого не хочу! – заплакала она, и по интонации ее голоса, и по ее судорожному плачу и безумному хватанию ртом воздуха, я понимал, как ей стыдно, и влюбился в нее, и провел языком по ложбинке между двух полушарий, а затем жадно присосался к одному из ее нежных сосков.

Ее тихий, звучащий в ласковой тональности плач только усиливал мое желание, которое накатывало на меня бурными волнами, и вскоре мой пенис опять отвердел, и я опять вошел в нее, но уже не резко, как в первый раз, а медленно, ощущая раскрывшейся головкой каждую складочку ее первозданного лона. Препятствие было сломлено, и теперь мой хобот извивался в ней безумным змеем.

– Мне больно, – шептала она сквозь слезы, с силой хватая запястья моих рук, жадно сжимающие полушария ее великолепных грудей, но я с еще большим пылом входил и выходил из нее.

Тогда она укусила меня за плечо, но это только усилило мой безумный порыв, еще немного и она вдруг закричала, едва осознав слепую вспышку своего насквозь пронзенного наслаждением разума, и вся, поникнув, повисла на моем плече. Она плакала, вздыхала, как ребенок, быть может, впервые пожелавший перехитрить этот мир и попавшийся неожиданно с поличным.

О, Господи, какая все же большая разница, не хочет человек грешить или не умеет!

Ее обман – грех совпал с моим обманом и грехом, и мы совокупились.

Неожиданно по ее лицу пробежала волна наслаждения, и я в эту минуту подумал, что может быть, она все же привыкнет ко мне, и не будет обращать внимания на мой возраст, если я смог с первого же раза извлечь из нее волну наслаждения, которая продолжала оставаться на ее лице как доказательство моего интимного триумфа.

Обед уже заканчивался, а мой фалл продолжал извлекать из нее неожиданные звуки.

Вскоре в дверь кабинета кто-то настойчиво постучал кулаком, но я продолжал оставаться в ней как во сне, как в изумительном и волшебном абсурде собственного существования!

Абсурд был мне необходим как воздух, как вода!

Без абсурда бы истощился запас моего жизненного терпения, особенно при постоянном общении с разлагающимися трупами, и, наконец, иссякло бы столь необходимое любопытство, любопытство, на котором замешана вся моя жизнь!

Я давно уже понял, что человек не может умереть безвинным существом.

Еще в детстве, посещая изостудию, я нарисовал акварелью небольшую картину, на картоне, сопливый мальчишка бросает во всех проходящих мимо него людей комьями грязи, и все прохожие, заляпанные с ног до головы грязью, с большим удивлением смотрят на него, и словно понимают, что только от одного прикосновения небольшого кома грязи к их телу, они все стали грязными, и им уже никогда не отмыться, ибо любое прикосновение грязи к тебе делает тебя грязным на всю жизнь.

Вот и сейчас я чувствовал себя и грязным, и усталым, как будто бы уже прожившим всю свою жизнь без остатка, и в то же мгновение, а может быть именно в нем самом, я ощутил весь смысл своего земного восхождения…

Я видел ее голое тело как белый чистый снег, и вся она как во сне казалась мне безумно далекой и неузнаваемой.

Губы мои были очень напряжены, и казалось, все еще целовали ее и втягивали в себя ее соленые слезы с разгоряченных щек…

Я продолжал тихо проводить ладонями по ее животу и бедрам, по ее волосатому лобку и плечам, мои руки тихо кружились по всему ее телу, словно боясь нарушить эту удивительную тишину.

Кто-то за дверью стучался в нее, кто-то проходил мимо по коридору, далекие голоса как позывные неизвестных галактик едва достигали нашего слуха, как тут же убегали прочь…

Она что-то шептала, плакала, потом неожиданно трогала мое постаревшее лицо дрожащими руками…

Теплые и необъяснимо родные, они при каждом своем прикосновении будто прирастали к моим горящим щекам, как крылья сказочной птицы.

В какую-то минуту я стал бессознательно повиноваться ей, словно был частью ее собственного тела…

А она повиновалась мне…

Есть у человеческой плоти одно волшебное свойство, когда ты можешь касаться своей возлюбленной не руками, а всей душой и связанной с ней нервными окончаяниями, когда физиология переплетается с сакральной тайной души, и она, душа отдает тебе все свое тепло, вбирая в себя по капле ее живую душу, души словно обмениваются своим теплом, в то время как фаллос – воплощение страсти и огня, пробирается в ее таинственную глубь, и освещая ее всю своим внутренним светом, я уподобляюсь ее собственному теплу, телу, томлению вожделенно томящемуся в нем…

Ее вздрагивающие бедра лежали на мне пойманными сернами… Горьковатый запах наших греховных тел все явственнее обнажал красоту нашего безмолвного погружения друг в друга…

И снова в причудливом кружении ее лобка, лобызающего всем своим притягательным возвышением мой отвердевающий фаллос, мой корабль вползающий, влетающий и раздвигающий ее таинственные недра первозданной, и кажется, никогда неиссякаемой плоти, в томительной жажде ненасытных губ, и в бьющемся сумасшедшем оргазме, в кровотоке, мы не просто воплощались в голодных тварей – мы сами возникали и тут же пропадали фантастическими тенями, мы бились и падали, словно в первобытных конвульсиях, и снова уходили в себя, на самую темную глубину опустошенного и низверженного рассудка.

Этому состоянию даже спустя много лет никак нельзя подыскать какое-то имя, или название, одна только удивительная чистота в груде разгоряченных растаявших тел…

– Пусть я старый, – думал я, – и даже очень старый, но именно сегодня я по-настоящему почувствовал ради чего я жил все это время, я жил ужасно, я жил просто так, по какому-то странному заранее заведенному распорядку, изо дня в день, с утра до вечера я вскрывал трупы или разглядывал раны и ссадины на живых, их рентгеновские снимки, и писал заключения, в которых не было ни одного поэтического слова, одни лишь факты и описания фактов, как ущербности самого бытия.

А ближе к ночи я как оглашенный стремился в один из ресторанов, где всегда находил какую-нибудь одинокую женщину, готовую переспать с тобой за деньги или даже просто из любопытства. Несколько сотен женщин за одну несчастную жизнь, и ни одного запомнившегося лица! Неужели я всю жизнь только и делал, что сам себя же обкрадывал?!

– Ты будешь моей женой, – опять сказал я, крепко прижимая ее к себе, как только что приобретенную мной вещь.

– Неужели я такая дура, что выйду замуж за старика, – засмеялась она.

Теперь в ее смехе обнаруживался хорошо знакомый цинизм, я одним проникновением в ее лоно, будто помимо собственного семени излил в нее еще много желчи и грязи, приобретенных мною за долгие годы существования, и теперь она была такой же, как я и сам, такой же злой, несчастной и родной, легко узнаваемой по искривленной улыбке. Впрочем, ей было больно только с непривычки, даже излив в нее свое семя, мой ствол продолжал оставаться в ней, в ее вдохновенно пульсирующем лоне.

И то, что она стала со мною говорить, даже ощущая его внутри себя, лишний раз подтвердило мою догадку, что она преступила этот незамысловатый рубеж, и теперь уже вся в моей власти, и готова покорно сносить все, что создал я, ее повелитель!

От одной только этой мысли я снова излил в нее семя и почувствовал себя неожиданно цветущим как во времена своей былой молодости, когда был переполнен всякой силой.

– Я ненавижу тебя, – она опять заплакала, а я опять вбирал, втягивал в себя губами ее соленые слезы, в то время как мои пальцы зарывались в ее черных курчавых волосах.

Я всегда следовал правилу: люби, если можешь любить, и никогда не пытайся себя сберечь, ибо все сбереженное тобой – это просто кинутое на ветер.

Возможно, на меня так действовали трупы, которые я ежедневно вскрывал. Я безнаказанно резал их, препарировал как лягушек, дотрагивался до их внутренностей, и при этом чувствовал себя очень несчастным человеком.

Однажды мне пришлось вскрывать тело своего старого друга. Это было ужасно! Я бы с большой радостью отдал это тело Борису Иосифовичу Финкельсону, но не мог, поскольку, как-то раз, по глупости пообещал своему другу на его дне рождения, что если он умрет раньше меня, то тело буду вскрывать именно я.

Думаю, что моему другу было уже все равно, а вот по отношению к самому себе это был верный садизм! Конечно, я мог бы и отказаться от своего обещания, но я дал ему слово!

– В твоих рассказах почему-то присутствует какой-то жуткий смысл, – прошептала Мнемозина.

Мы уже выпили с ней по стакану спирта, закусив черным хлебом с салом, на который я по старой привычке намазал мёд.

– А разве в том, что ты сделала идиотом собственного супруга нет ничего жуткого?! – усмехнулся я.

– Он и при жизни был совершенным идиотом, – уже не прошептала, а с какой-то удивительной ненавистью в голосе, произнесла Мнемозина, и присев возле меня на пол, прижалась к моим ногам. Прямо, как брошенная всеми собака. Я попытался ее погладить ладонью по голове, но она тут же отдернула от меня голову.

– Не надо, – поморщилась она, – он меня тоже так же гладил, а я не хочу никаких воспоминаний о нем!

– Неужели вы так плохо с ним жили?! – удивился я.

– Но я же сказала, что он был идиотом! Круглым идиотом, и еще к тому же извращенцем, садистом!

– Однако, когда ты выходила за него, он ведь не был идиотом?! – прищурился я, пытаясь уловить хоть слабый намек на ее искренность, – или разве ты не могла с ним развестись?!

– Могла, но не хотела, – вздохнула она.

– И что же тебя к нему влекло?! Деньги?!

– Не только они, была еще какая-то странная удивительная жалость, какая бывает к несчастным людям, даже к идиотам, каким он и был! – ее глаза растерянно ловили мой упрямо нацеленный взгляд.

– То, что он был идиотом, это еще как-то понятно, а вот то, что он был… – я взглянул на Мнемозину уже с изрядной долей иронии.

– Конечно, раз я пыталась убить его, то само собой, в личных целях я могу искажать факты! И это вполне логично!

Однако сейчас я беседую не со следователем, не с судьей и прокурором, а с ничтожеством, который, воспользовавшись моими проблемами, лишил меня невинности, а теперь еще принуждает к браку!

– Какой пафос! – призадумался я. – Однако некоторые так любят пафос, что впадают в него с любым текстом! Как актеры на сцене!

– Ну, пожалуйста, ну, давай разойдемся по-хорошему! – заплакала она. – Неужели тебе недостаточно будет одних денег!

Ведь на эти деньги ты вполне можешь купить себе сколько угодно женщин!

– Женщин на одну ночь и тоску на всю оставшуюся жизнь?! – вздохнул я.

– Да, ты просто ненормальный, – с негодованием поглядела на меня Мнемозина, – мало того, что ты лишил меня невинности, так ты еще хочешь, чтобы я тебя ублажала всю свою жизнь!

– Не ублажала, а была моей женой, – нахмурился я, и снова разлил спирт по стаканам, – человек побеждает порой тогда, когда перестает быть самим собой! Не знаю почему, но я неожиданно полюбил тебя, и я бы никогда и ни за какие деньги не согласился подделывать результаты этой экспертизы! И дело не только в моей честности, даже судя по ранам Германа на снимках, нельзя избежать очевидного вывода о том, что кто-то приложил к его голове свою руку, а то, что ты, почти сразу как началось следствие, прибежала ко мне, лишний раз подтверждает твою вину!

– Ты просто старый козел! – снова расплакалась Мнемозина, но когда я протянул ей стакан со спиртом, она охотно выпила.

Теперь она была сильно пьяна, и как-то страстно безумно улыбалась, глядя мне прямо в глаза.

Я легко поставил ее на четвереньки и снова проник в нее.

Ее грубые оскорбительные для меня слова, еще сильнее разожгли мое желание, своим проникновением в нее я как будто возвращал Мнемозину в животное состояние, доказывая тем самым всю бесполезность ее слов, как и ее эмоциональной вспышки.

Я опять умело довел ее до оргазма, словно клещ, присосавшись к ее нежной шее, оставив с правой стороны заметный красный засос.

В эту минуту я хотел, чтобы она принадлежала только мне одному, весь свет, все человечество и вся моя жизнь оставались где-то далеко в глубинах подсознания, и казались неудачными и никому ненужными вещами.

Я наслаждался всем ее существом, ее юная красота, прелестный изгиб тела, легкий взмах руки и горячее прерывистое дыхание на глазах воссоздавали сказочный образ, образ, навеянный снами, мечтами, всем недостаточно реальным, чтобы существовать на этой земле… Она возникла словно чудо на мгновенье…

– Ну что, добился своего, – прошептала она, откинув голову назад, мне на плечо.

– Кажется, добился, – прошептал я, и быстро прислонившись, поцеловал ее в губы.

О, как же прекрасно, как хорошо ее всю ощущать, чувствовать, целовать! Я целую ее губы, а мне кажется, что я целую все ее тело, каждую ее складочку, и бьющийся в ее груди комочек, и самую-самую нежную кожу…