Каким-то странным образом родители Мнемозины выяснили, что моим ближайшим другом и одновременно коллегой является Борис Иосифович Финкельсон, и теперь они решили повлиять на меня через моего друга.

На следующий день после нашего конфликта они узнали адрес Бориса и отправились к нему вечером домой.

Борис их встретил очень доброжелательно, думая, что к нему они обращаются по вопросу судебной экспертизы, но когда Елизавета Петровна заговорила с ним о том, что я, его лучший друг, соблазнил ее молодую дочь, обрюхатил, а потом втайне женился от них, Борис сразу весь вспыхнул.

В первую минуту даже не знал, как им ответить от удивления.

– Сделайте хоть что-нибудь, повлияйте на него, ведь вы его друг, – стала умолять его Елизавета Петровна, а потом вдруг потянула Леонида Осиповича за рукав, и неожиданно встала вместе с ним перед Борисом Иосифовичем на колени.

– О, Боже, да что же вы делаете?! – возмутился Борис Иосифович. —Встаньте сейчас же!

– Не встанем, пока вы нам не поклянетесь на него серьезно повлиять! – очень сурово поглядела ему в глаза Елизавета Петровна.

– Ну, что ж, тогда я вызову полицию, – фыркнул от такой неожиданности Финкельсон.

– Ну и вызывайте! – неожиданно заорала Елизавета Петровна, – но только я отсюда никуда не уйду! Пока не добьюсь своего!

– Что здесь происходит?! – вышла из соседней комнаты молодая жена Финкельсона, Люба, – что за шум!

Она тоже была беременна, только в отличие от Мнемозины должна была очень скоро родить, уже через две недели.

– Ага, значит и вы тоже, старый развратник! – уже поднимаясь с колен, по-недоброму ухмыльнулась Елизавета Петровна.

– Пожалуйста! Уходите! И не нервируйте мою жену, у нее беременность восемь с половиной месяцев! А то я буду вынужден вызвать милицию! – рассердился Борис Иосифович, пытаясь увести Любу за руку в комнату, как непослушного ребенка.

– Да, что здесь все-таки происходит?! – вырвала из его руки свою ладонь Люба, – может, мне кто-нибудь объяснит!

– Да, совсем ничего, – громко засмеялась Елизавета Петровна, – просто ваш муженек и его дружок Розенталь большие сволочи и извращенцы!

– Ой! Ой! – заохала Люба, хватаясь руками за огромный живот и приседая в кресло.

– Смотрите, до чего вы довели мою жену! – чуть ли не плача поглядел Борис Иосифович на Елизавету Петровну. – У нее из-за вас уже начинаются схватки!

– Дорогая, нам, кажется, уже пора! – попытался вывести за собой Елизавету Петровну Леонид Осипович, обнимая ее за талию.

– Да, никуда я не пойду! – заорала на него Елизавета Петровна, наподдав ему, как следует, сумкой по голове.

– Ой, она, кажется, насовсем свихнулась! – растерялся Леонид Осипович.

Борис Иосифович за это время успел дозвониться до «скорой помощи» и до полиции.

«Скорая» примчалась быстро и сразу увезла Любу в роддом, а вот милиция почему-то все не появлялась.

– Да, увезите вы ее, пока я что-нибудь с ней не сделал, – попросил Борис Иосифович Леонида Осиповича.

– Да я уж пытался, – жалко улыбнулся Леонид Осипович, и снова попытался ухватить Елизавету Петровну за талию, но тут же получил новый удар сумочкой по голове.

– Идиот! – зашипела на него как змея Елизавета Петровна. – Мы же должны заставить его пойти к Розенталю, чтобы этот негодяй отказался от нашей дочери!

– Черт! Когда же приедет полиция-то? – уже заговорил сам с собой Борис Иосифович, понимая, что с этими людьми говорить ему не только бесполезно, но еще и опасно, а потом его нервы не выдержали, и он позвонил мне.

– Слушай, дорогой, тут у меня твои тесть с тещей такой скандал учинили! Просто жуть какая-то! Немедленно приезжай и разбирайся с ними сам, а не то, я за себя не ручаюсь!

– А что там происходит?! – с тревогой спросил я.

– До них мне нет никакого дела! – заорал в трубку Борис. – А вот жену мою они так напугали, что у нее начались схватки и ее срочно увезли в роддом!

– А почему ты с ней не поехал?! – удивился я.

– Так твои придурки из моей квартиры не выходят, и настаивают, чтобы я пошел с тобой разбираться, уму-разуму тебя учить, чтобы ты их дочку не обрюхатил и оставил в покое!

– Хорошо, Борис, сейчас мы с Мнемозиной выезжаем! – вздохнул я с огорчением, и через минуту передав содержание нашего разговора Мнемозине, поехал вместе с ней к Борису Иосифовичу.

– Значит, у твоего друга тоже молодая жена?! – дорогой в метро улыбалась Мнемозина.

– Ну и что такого? – не понимал я ее вопроса.

– А в том, что он ее тоже, наверное, чем-нибудь шантажировал, прежде чем она вышла за него замуж? – хохотнула Мнемозина.

– Какая глупость! – укоризненно покачал я головой.

– Дело в том, что таланты всегда как-то связаны с пороками, а вот добродетель всегда с серостью и убогостью, – задумчиво прошептала Мнемозина, и внезапно заплакав, прижалась ко мне.

– Они уже ушли, – встретил нас на пороге своей квартиры расстроенный Борис Иосифович.

– А в роддом ты звонил? – спросил я.

– Звонил, – вздохнул Борис, – сейчас у нее принимает роды Мосин.

Мосин был прекрасным гинекологом, и мы оба с Борисом его хорошо знали.

– Ну, Илья сделает все, как надо, – попытался улыбнуться я.

– Дай-то Бог, – завздыхал Борис.

– А это вот, Мнемозина, – представил я ему свою жену.

– Очень приятно, – смутился немного Борис.

– Вы уж простите моих родителей, – тоже в свою очередь смутилась Мнемозина.

– Бог обязательно всех нас простит, – заулыбался Борис, и эта добрая улыбка освободила от неловкости и меня, и Мнемозину.

Потом мы посидели с Борисом, и выпили немного коньяка.

– Ну и что вы теперь будете делать?! – с сочувствием поглядел на нас с Мнемозиной Борис.

– Жить нормальной семейной жизнью как все, – улыбнулся я, и приобнял Мнемозину.

– Все так не живут, – Мнемозина почему-то расплакалась и прижалась к моему плечу.

– Видишь, как она тебя любит, – вслух порадовался за меня Борис.

– А с чего это, вы вдруг взяли, что я его люблю?! – неожиданно обиделась Мнемозина, – может, он просто запугал меня, и заставил жить с собой?! Шантажист проклятый! Тогда что?! – и она поглядела на меня с издевательской улыбкой.

– Как это так можно заставить человека жить с другим, что-то я вас совсем не понимаю?! – удивился Борис, взглядывая то на меня, то на Мнемозину.

– Она просто немного запьянела, – вздохнул я, сильно сжимая под столом запястье левой руки Мнемозины.

– Ничего я не запьянела, умник, – засмеялась Мнемозина, кусая зубами верхнюю пуговицу на моей рубашке.

– А вы когда-нибудь подглядывали в замочную скважину?! – спросила она Бориса.

– С чего это вдруг, – не понял ее Борис.

– Ну, я же говорю, что она немного перебрала, – я попытался поднять Мнемозину за локоть из-за стола, но она ударила меня по рукам.

– Дурак, насильник, шантажист! – одним махом выкрикнула она и снова зарыдала, а когда я присел с ней рядом, снова прижалась ко мне.

Борис молчал, лишь немного исподлобья поглядывая на нас. Потом Мнемозина успокоилась, и мы с Борисом вышли на балкон покурить.

– Ты уж меня извини, – сказал я, закуривая, – даже не знаю, что это с ней!

– Наверное, у нее это наследственное, – вздохнул, закуривая, Борис, – сегодня, когда я в первый раз увидел твою тещу, я сразу за одну минуту поставил ей диагноз: психопатия с острой коронарной недостаточностью сосудов головного мозга!

– Ну, ты сейчас наговоришь, – грустно вздохнул я.

– А тебя не охватывает иногда ощущение, что ты уже свою жизнь прожил и живешь уже какой-то другой, как будто взятой напрокат у Бога жизнью? – спросил Борис.

– Да, – покачал я головой, – что-то такое бывает, и самое странное, что эта другая жизнь порой бывает во много раз лучше прошлой жизни, и так бывает жалко, сколько напрасно прожитых лет.

– А ты не жалей, – улыбнулся Борис, – мы еще с тобой не такие уж и старые, и у нас очень молодые жены!

– Ну, что, старички, все никак не угомонитесь, все шуры-муры разводите, – Мнемозина на удивление быстро успокоилась, выйдя к нам на балкон.

– Ты, знаешь, я тебе все же сочувствую, – шепнул мне на ухо Борис и вышел, оставив нас с Мнемозиной на балконе вдвоем.

Мнемозина сама вытащила у меня из нагрудного кармана сигареты и демонстративно закурила.

– Мнемозина, тебе же нельзя, – я попытался вырвать у нее сигарету из губ, но она качнулась головой в сторону и обожгла концом сигареты мою правую руку.

– Что происходит?! – спросил я.

– Просто я устала, – вздохнула она, – могу же я хоть иногда расслабиться!

– О, Господи, какой же я после этого ее повелитель, скорее всего она моя хозяйка, – подумал я, а сам, подойдя к ней, прижался щекой к щеке.

– Мама права, ты и вправду очень старый, – всхлипнула Мнемозина и выронила сигарету.

– И что же нам теперь делать?! – вздохнул я, судорожно вдыхая запах ее волос.

– Взять у меня какую угодно сумму денег и оставить меня, – прошептала Мнемозина, продолжая плакать.

Получалось так, что она раздваивалась в своем сознании, она желала со мной расстаться, т. е. исполнить волю матери, которая олицетворяла собою и часть ее собственной воли, и не желала расставаться со мной, вся оплененная моим прикосновением, и моей плоти вдохновенным волшебством…

Она плакала от невозможности соединить вместе эти два чувства и желания…

– На это я никогда не пойду, – ответил я, немного подумав, – к тому же ты мать моего будущего ребенка! Надеюсь, ты про это еще не забыла!

– А я сделаю аборт, – высморкнулась с помощью платка Мнемозина.

– Ты его не сделаешь, – сказал я, и, повернув ее за плечи к себе, жадно поцеловал в губы.

Она мгновенно застонала, а я слегка приспустив ей трусики, и снова повернув ее к себе спиной, вошел в нее сзади.

Я знал, что во имя сохранения плода не стоит этим заниматься, но ничего не мог с собою поделать.

Жизнь моя как будто уже висела на волоске, как и жизнь нашего ребенка, находящегося в утробе Мнемозины.

И все же жалея наше дитя, я не до самого конца, а лишь до середины впускал свой фалл внутрь нее.

Когда Мнемозина закричала с балкона, то ее крик неожиданно увеличился как в своих размерах, так и в повторениях учащающегося эха, словно вобравшего в себя всю амплитуду нашего бешеного и ослепленного оргазмом дыхания.

Весь спальный район, состоящий из множества серых многоэтажек услышал наши любовные крики.

– Что с вами?! – выбежал на балкон встревоженный Борис, и тут же ахнув, убежал обратно.

Мириады звезд в небе светились вместе с окнами медленно забывающихся в глубоком сне домов. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и гладили, едва дотрагиваясь кончиками пальцев до наших оцепеневших в сладкой истоме тел…

– А тебе не кажется, что у нас во Вселенной действительно есть какой-то могущественный покровитель?! – спросила меня Мнемозина, уже слегка поеживаясь от холода.

– Конечно, есть, – согласился я, и снова жадно ее поцеловал.

– Не совращай меня, мой змей-искуситель, – засмеялась Мнемозина, кусая меня за ухо, – мой милый, добрый старикашка!

В эту минуту она была похожа на ребенка, которому разрешили есть сладкое, а я на взрослого дядю, который помог этой девочке дорваться до сладкого… Господи, неужели вся наша жизнь заключена в одном только сладком и ослепительном миге!

Нет сомнения, что без сладкого брака не бывает, а вот сладкое без брака существует всегда и везде и в любых притягательных формах.

Это как притягательный глагол «давать», раз тебе дают, то ты и делаешь! Это как притягательный союз «и», соединяющий между собой любые живые создания.

Люди купаются в сладком, захлебываются в нем и безвозвратно тонут, и уже до конца своей жизни они поглощены им, и это легко прочитать по их ослепленным глазам.

Борис встретил нас смущенной улыбкой и раскрытой бутылкой шампанского, которой он уже успел наполнить наши бокалы.

– У меня родился сын, – поднял с улыбкой свой бокал Борис и я увидел, как из уголков его глаз неслышно скатываются слезы.

Мы тоже с Мнемозиной подняли свои бокалы и чокнулись. Господи, у него уже трое внуков, а теперь еще это крошечное дитя, и о чем думает этот старый хрен?! О чем?! О чем?! – О чем и я! Я что ли не старый, я, что ли не хрен?!

– Вы плачете, – изумилась Мнемозина.

– Да, от радости, – кивнул головой Борис.

Когда-то Борис презирал плачущих мужиков, считая это проявлением человеческой слабости, а вот теперь плакал сам.

Когда-то помню в юности, я сам плакал из-за одной ветреной девчонки, и даже ходил бросаться под поезд, но вовремя остановился, слишком многое вспомнив, и сидел на холме возле железной дороги, где с нею целовался, и плакал, а мимолетные слезы так же журчали в моих глазах, они таяли, превращались в невидимую дымку, высыхали быстро на ветру и снова появлялись!

Я еще тогда почувствовал, что слезы, выделяемые чувствами похожи на драгоценные алмазы, и далеко не всякому дано почувствовать их красоту, их вытекающую из человеческой глубины необходимость…

И почему в некотором обывательском сознании они воспринимаются не иначе как проявление нашей душевной слабости, и хотя чувства действительно ослабевают наш рассудок, я все же думаю, что слезы лишь подчеркивают остроту человеческих переживаний, и поэтому я воспринимаю их не иначе как отсвет глубочайшей вины человека перед Богом, как перед собою и всем дорогим ему сущим… существительным… существом.

– Ты о чем задумался?! – спросила меня Мнемозина.

– О нашем будущем ребенке, – вздохнул я, взяв ее за руку.

– Оставайтесь у меня ночевать, – предложил Борис.

– Хорошо, мы останемся, – согласилась Мнемозина, словно угадывая мои мысли.

Я даже не помню обстановки комнаты, в которой мы спали. Мнемозина прижалась ко мне как маленький воробышек, и быстро уснула, а я еще долго не спал, глядя на отсвет ночных фонарей, на свет одиноких окон, и на мерцание звезд, и думал о своем…

С годами человек чаще задумывается о Смерти, и очень легко проваливается в Вечность.

Кто я такой, песчинка в бесконечном Океане, завтра меня уже не будет, а будут другие также упоенно и нежно копошиться друг в друге и размножаться… Свет такой далекий, как сама фантазия, сотканная из тысячи протянувшихся в даль веков… Свет, отчаянно бьющийся в глаза своей сокровенной явью, почему ты стал для меня олицетворение этой юной прекрасной женщины, существа из несбыточных снов?!…

А что будет с нами завтра, и будем ли мы с ней?… А, завтра встав поутру и никем невидимые, мы с Мнемозиной опять соединились. Ее юное белое тело играло мышцами как солнечными бликами, оно ослепляло меня и звало внутрь, и я тонул в ней, в ее сладком ослепительном лоне… Она мычала от удовольствия как нежная коровка. Я сосал ее сосок как младенец, которого она еще носила внутри.

С благоговейной осторожностью я проникал внутрь и от одного только ощущения ее влажной глубины изливал в нее семя, а потом прижимался щекой к ее уже округлившемуся животу, и чувствовал биение пульса нашей крошки, нашей таинственной планеты, которая как сказка должна возникнуть от соединения наших безумных тел…

– Пососи меня еще, – попросила дрожащим шепотом Мнемозина, и я опять приник к ее соскам.

Я вдыхал аромат ее упругих грудей, и никак не мог надышаться.

Волшебство ее юной плоти сводило меня с ума, а все, кто сходит с ума из-за любви, легко про все позабывают и легче живут, и даже очень легко умирают…

И может именно в это мгновение я вдруг пришел к мысли, что страх Смерти пробирающий мое стареющее тело улетучивается и превращается в воздух, когда мне отдает себя вечно живая Мнемозина…

Жизнь Жизней, спрятанная в ней… Ее волшебные сосочки… Моя осуществленная мечта…