Мой уход из гостиницы напомнил мне исход евреев из Египта, а потом уже из СССР.
– Почему-то всегда там, откуда уходили евреи, гибла или портилась цивилизация! Возможно, они несли вместе с собой какое-то проклятие! Может, поэтому нас так нигде и не любят?!
– Чушь собачья! – сказал Борька Финкельсон. К нему я явился, как в старые добрые времена, с бутылкой дешевого портвейна, вроде как напомнить о нашем веселом прошлом.
Борис нянчил сына один. Его маленький Фима ползал по полу как маленький толстый медвежонок. Люба была в гостях у своей матери. На этот раз он более внимательно отнесся к моему рассказу о моих семейных проблемах.
– Быть беременной и симулировать безумие, да еще склонять к этому своих родителей, – покачал головой Борис, – для этого надо очень сильно ненавидеть тебя! Правда, как говорят, от любви до ненависти один шаг! Так, что дерзай! Дерзай!
– Чего дерзать-то?! – не понял я.
– Для человека ничего невозможного не существует, существуют только препятствия для проникновения вглубь! – Борис чокнулся со мной, и мы выпили наш старый любимый портвейн «777».
– А в той глубине любая ложь может оказаться правдой! – продолжил свою задумчивую речь Борис, но в это время Фима заорал как резаный!
– Обоссался! – спустился на землю Борис, и присев на корточки, стал менять своему Фиме памперсы.
Фима продолжал орать от ощущения своей мочи как от чего-то невероятного, но когда Борис все поменял, опять затих и с любопытством стал ползать, разглядывая и хватая в руки все, что ему попадалось на глаза.
– В общем, тебе надо возвращаться домой и делать вид, что ничего не случилось, – вздохнул Боря, наливая «777» по полному стакану. – Конечно, твоя невозмутимость только прибавит ненависти твоей Мнемозине, но когда-нибудь она сама устанет от своей ненависти и сдастся! А родителей ее гони в шею! Есть у них дом в Подмосковье, пусть они там и живут! И не лезут не в свои дела!
– А если они не захотят уезжать?! – я заискивающе посмотрел на Бориса, как на своего спасителя.
– Ты что, не мужик что ли?! – усмехнулся Борис. – Всю жизнь трупы потрошил, а тут и слова сказать не можешь!
– Да нет, могу, – вздохнул я, почесывая затылок, – я все могу. Только Борис, последнее время у меня возникла какая-то апатия, а может депрессия! Всё, настолько уже надоело, опротивело. Абсолютно всё!
– А вот это ты брось! – Борис вдруг ударил кулаком по столу, а я от неожиданности рухнул вместе со стулом на пол.
– Ты, что с ума сошел, – прошептал я, приподнимаясь с пола.
Маленький Фима только немного загляделся на нас и опять продолжал свое исследование комнаты.
– Кажется, шишку поставил, – пожаловался я, трогая затылок.
– Ничего, заживет!
– Борис, почему ты такой хулиган?!
– Знаешь, иногда безопаснее набить человеку морду, чем дожидаться, пока он сам себя чем-нибудь не укокошит! – улыбнулся Борька, и его улыбка действительно легла, как бальзам на рану, на мою взволнованную душу, и мы с чувством обнялись.
Маленький Фима поглядел на нас снизу вверх и весело рассмеялся. Еще немного побыв у Бориса, я вернулся домой, увенчанный шишкой на затылке.
На пороге дома меня встретила одна Вера. Она была грустна, хотя немного взволнованна и иронична.
– Здравствуй хозяин, твоя рабыня ждет тебя! – с этими словами она расстегнула свой халат, обнажив свое чудесное тело.
– А где Мнемозина?! – прошептал я, с опаской озираясь по сторонам.
– Она уехала с родителями в их загородный дом, так что целая ночь в нашем распоряжении, – она подошла ко мне, и, обвив мою шею руками, поцеловала взасос.
Я с трудом освободился от ее губ и сразу замахал руками.
– Ничего не надо, Вера, я устал! Я получил шишку на затылке, меня чуть не убили скинхеды, потом я напился как свинья, и, кажется, у моей жизни намечается очень тяжелый конец, – я огорченно вздохнул, и чуть пошатнувшись, упал, растянувшись на полу с глупой улыбкой.
– Конец у тебя, действительно, очень тяжелый, – усмехнулась Вера, и с внезапной радостью разлеглась со мной у входной двери, которая оставалась распахнутой, и обняла меня, снова жадно целуя взасос.
– Хоть бы дверь прикрыли, бессовестные, – прошагала по нашей лестничной площадке какая-то старушка с сумками.
Но мы промолчали, наши уста слились в безумном поцелуе, и теперь моя душа вместе с Верой уносилась к какой-то чертовой матери, и мне было на все наплевать! Все произошло так быстро, что даже не помню, как Вера закрыла за мной дверь.
Когда ты входишь в женщину, преимущество остается на стороне женщины, потому что она чувствует тебя изнутри!
Мужчина в большей степени остается снаружи!
Может, поэтому он более задумчив и более не состоятелен.
В молчании Веры скрывалась восхитительная глубина, глубина полностью сосредоточенная на моем проникновении в нее. Я силился ей что-то сказать, но она шепнула мне: «Молчи!» – и я замолчал, очарованный легкой доступностью ее прекрасного тела, а еще потрясенный тем, как она легко распоряжалась мной, и моим телом…
Я очень быстро довел ее до оргазма, и она заорала так, словно ее жгли каленым железом.
Подушки под рукой не оказалось, поэтому нашим соседям пришлось некоторое время ежиться от страха. Я же чувствовал в себе биение радостной славы.
Ее крик говорил мне: ты великий мужчина, ты тот, ради которого можно умереть с улыбкой на устах! Ах! Ах! Ах! Ах! Ах!
– А может, ты бросишь Мнемозину? – заговорила, немного помолчав, Вера.
– Поматросил, как говорится, и бросил, – усмехнулся я в ответ, – нет, я ее никогда не брошу, и тем более она мать моего будущего ребенка!
– Но она же тебя не любит, совсем не любит, – вздохнула Вера, целуя меня в щеку, – она считает тебя очень старым! От тебя ее даже тошнит больше, чем от токсикоза!
– Любовь всем возрастам покорна, а их порывам благотворна, – процитировал я с улыбкой Пушкина, – а что ты еще знаешь о ее чувствах ко мне?
– Не знаю почему, – прошептала Вера, – но она называла тебя подлецом!
– Пусть называет! Все равно она от меня никуда не денется!
– А почему?! Почему она действительно от тебя не уходит, а только пытается остудить твой пыл?! Может, ты мне все-таки расскажешь, раскроешь вашу с ней тайну?
– Она дала мне клятву верности!
– Трудно поверить! Особенно, если вспомнить, как она с родителями притворялась сумасшедшей! Здесь явно что-то не так!
– В нашей жизни все не так, Вера! Все мы порою сходим с ума!
Совершаем всякие глупости, иногда даже подлости, но при этом как-то еще умудряемся оставаться людьми!
– Между прочим, я от тебя тоже беременна! – дрожащим голосом прошептала Вера, сильно сдавливая мои плечи. – Ну, что ты вдруг замолчал?! Испугался?! Может, еще что-то мне скажешь?! А?!
Я молчал, взволнованный ее свалившимся мне на голову, будто снег, признанием, а Вера уже вовсю плакала, с грустью прижимаясь ко мне.
– Наверное, мне придется делать аборт?!
– А может не делать, – вздохнул я, и вдруг, и на самом деле почувствовал себя подлецом.
Что-то надо было делать, говорить, а я ничего не хотел, я насытился как животное и теперь хотел спать.
– Давай поспим, милая, а завтра чего-нибудь решим! Как говориться, утро вечера мудренее!
– Хорошо, спи! – обижено вздохнула Вера, и отвернулась от меня на другой бок.
Мы все еще продолжали лежать на мягком персидском ковре в коридоре. Само совокупление здесь, как и наше лежание выглядело весьма необычно! Странно!
– А ты ведь на самом деле, подлец! – словно угадывая мои мысли, громко засмеялась Вера.
Постепенно ее смех перешел в истерический плач, и мне пришлось вставать, чтобы дать ей чего-нибудь успокоительного.
– Не нужны мне твои таблетки! – она ударила меня по руке, и таблетки разлетелись в разные стороны.
Я стоял посреди коридора с опущенной вниз головой, думая об удивительной возможности покинуть сразу всех, чтобы стать нищим и убогим, но все же добродетельным бродягой, и все-таки что-то еще удерживало меня от этого не менее опрометчивого шага.
– Не желаешь со мной разговаривать?! – разозлилась Вера, – ну, ладно, тогда я все расскажу Мнемозине, и пусть она тогда тебя бросит!
– Не думаю, – вздохнул я, оставаясь на месте, как пораженное молнией дерево, но все еще тлеющее изнутри.
– Что, не думаю? – усмехнулась Вера, заметив мое замешательство.
– Я ни о чем уже не думаю, – снова вздохнул я, и вышел из коридора в спальню, и от усталости лег на постель, и почти сразу уснул.
Утром я проснулся с Верой в постели.
– Ты, знаешь, я, кажется, знаю, как решить нашу проблему! – радостно обняла меня Вера.
– Ну и как?! – зевнул я, пытаясь припомнить вчерашний день.
– Я буду твоей второй женой! – засмеялась она, счастливая найденным решением.
– И ты хочешь сказать, что вы с Мнемозиной и со мной будете жить одной семьей?! – удивился я.
– А почему бы и нет?! Я только поговорю с ней, и она сразу меня поймет!
– Да, ну, вот еще глупости, – я пулей выскочил из постели, испугавшись замысла Веры, – нет, ты не должна этого делать, у нас и без того с Мнемозиной проблемы!
– Я помогу решить все ваши проблемы! – Вера поднялась с кровати как принцесса, гордо вскинув свою головку с распущенными волосами.
– А почему ты меня не спросишь, хочу я этого или нет?! – я пытался закричать, но вместо крика мой голос сорвался на неприятный хрип.
– Вот видишь, ты даже не умеешь злиться, – засмеялась Вера, и, подбежав ко мне, снова обняла меня.
В этот момент дверь в коридоре открылась, и я услышал шаги Мнемозины, и тут же выскочил к ней.
– Наконец-то, ты приехала, – я радостно обнял смущенную моим внезапным порывом Мнемозину, а сам осторожно развернувшись к ней на 180°, стал отчаянно подмигивать Вере, выглядывавшей из двери нашей спальни, чтобы она уходила оттуда и одевалась, но Вера в ответ демонстративно размахивала лифчиком, и строила гнусные рожицы, которые мне вовсе не казались смешными.
– Я так скучал без тебя, – говорил я, захлебываясь от волнения, – я думал о тебе, и чем больше думал, тем больше страдал.
В этот момент Вера бросила в меня лифчиком, и он точно спикировал на мою густую седую шевелюру.
– Что это?! – удивилась Мнемозина, увидев на моей голове розовый лифчик Веры.
– Кажется, это трагедия, – прошептал я.
– А мне кажется, комедия! – засмеялась за спиной Мнемозины Вера.
– Значит, ты мне изменил? – оглянулась Мнемозина на обнаженную Веру.
– Я тебе все объясню! Ты только не нервничай, – вздохнул я.
– А чего объяснять, когда и так все ясно! – осмысленно стала двигаться вокруг меня Мнемозина, разглядывая с ног до головы, как какой-нибудь музейный экспонат.
– Ты только не нервничай! Тебе нельзя нервничать, – забеспокоился я.
– А кто тебе сказал, что я нервничаю?! – Мнемозина действительно радовалась моей измене как редкостному подарку.
Ее круглый как мячик живот колыхался, она беззвучно смеялась.
Я же испытывал странное ощущение, какой-то внутренний зуд, отчего все тело чесалось, и совершенное исступление, готовое вот-вот разразиться безумным воплем, скакало в моей голове.
– Мнемозина, пойдем, поговорим, – раскрыла с улыбкой дверь спальни Вера.
– Обязательно поговорим, – лукаво подмигнула мне Мнемозина, и ушла за Верой в спальню.
Дверь за ними захлопнулась, и я остался один в коридоре. Я с тоской поглядел на сумки, которые привезла с собой Мнемозина, и готов был тут же разреветься. Я так запутался в своей жизни, что мое, и удовольствие, и страдание слились в одну чудовищную смесь, являя собой тоскливую пустоту моего безвольного разума.
Получалось так, что все, что я хотел и чем обладал в этой жизни, было против меня.
– За удовольствие надо платить! – со смехом выглянула из спальни Мнемозина и снова скрылась за дверью.
Я еще немного постоял в нерешительности посреди коридора, а потом подошел к двери спальни и приложился к ней ухом, но ничего не услышал. По-видимому, они шептались так тихо, что вся их речь была скрыта шепотами занавесок, разговаривающих с ветром через раскрытое окно. Я еще постоял возле двери, а потом не выдержал и открыл ее. Моему изумленному взору предстали в кровати две улыбающиеся из-под одеяла головки.
– Ну, что, наш драгоценный муж, – засмеялась звонко Мнемозина, – иди к нам, к своим прекрасным женам!
– Вы так быстро все уже решили?! – опешил я.
– Лучше решить все сразу, чем потом зря нервничать, – хихикнула Вера.
– Ну, раз, так, тогда ладно, – вздохнул я и лег в кровать со стороны Мнемозины.
– Ты иди в середину, – нежно обняв меня, шепнула Мнемозина.
Я осторожно перевалился через ее большой живот и оказался в середине, и они обе, как по команде, обняли меня с двух сторон.
Странное, однако, ощущение, когда тебя любят две молодые и беременные от тебя женщины, а ты и страдаешь, и радуешься, неожиданно чувствуя себя на незнакомой планете, только что открытой тобой, и только что, совершая на ней свой первый шаг.
«Кажется, совсем нелегкую жизнь мы затеваем», – подумал я, с нежной осторожностью проникая в Мнемозину, в то время как Вера с безумным восторгом наслаждалась сладким зрелищем нашего гламурного соития.
Постепенно мое напряжение спало, ибо я вдруг почувствовал, что Вера с Мнемозиной, как ни странно, очень близки друг другу, и по духу, и по возрасту, а главное по тому внутреннему ощущению, которое они из себя постоянно излучают.
Они получали от меня одинаковое наслаждение, и нисколько не ревновали меня, что, возможно, объяснялось еще тем, что они уже давно знали друг друга, и обе изрядно натерпелись от своего супруга и хозяина, который по их словам любил их стегать специальной кожаной плеткой. Мнемозина даже сохранила эту плетку для себя на память о первом замужестве.
Притворство же Мнемозины, связанное с симуляцией ее психического заболевания очень легко объяснялось давлением со стороны ее родителей, которые хотели, во что бы то ни стало разбить наш брак из-за существенной разницы в возрасте.
И все же надо иметь огромное терпение, чтобы научиться понимать внутренний мир даже близкой тебе женщины.
И чем моложе женщина, тем кажется больше разница, существующая между нами, хоть я сумел справиться с этим, просто я перестал придавать серьезное значение своей жизни, я сумел довериться воле молодых, беременных от меня женщин.
И еще я успел быстро привыкнуть к тому, что называется двоеженством. Теперь единственной помехой для нас были родители Мнемозины, которые навещали нас каждую неделю. Их присутствие утомляло всех, даже Мнемозину.
Они нисколько не стыдились вспоминать, как вместе с Мнемозиной прикидывались сумасшедшими. Леонид Осипович даже вслух порой сокрушался по поводу их разоблачения мной, в то время как Мнемозина, наоборот, радовалась этому разоблачению. К тому же если верить ей, она давно уже заметила, как мы с Верой увлеченно запираемся вдвоем в чулане. И с этих пор в ней проснулось ко мне неожиданно страстное чувство.
Это чувство еще усиливалось ощущением нашего общего ребенка в ее матке, который все более настойчиво колотился в стенки ее живота, уже, как будто заранее требуя к себе внимания и заботы.
Леонид Осипович с Елизаветой Петровной очень печалились из-за чувств внезапно появившихся ко мне у Мнемозины, но поделать ничего не могли.
Наступили спокойные, благодушные дни, и казалось, что можно вообще закрыть глаза, чтобы жить, не глядя, одной действительностью.
Может, так люди и перестают быть собой, когда воплощаются друг в друга?! Впрочем, это все только одни мысли, а главное, это необычное ощущение двоеженства, как своего избранничества на этой дикой и неоспоримо безумной земле.