Время неуклонно близилось к закату.
И все же, как ни странно, я полюбил эти тихие спокойные вечера. На красивом берегу Оки мы купили избу, где решили надолго обосноваться. Изба стояла чуть поодаль от деревни, и этим нам еще больше понравилась.
Обычно вечером Мнемозина садилась в плетеное кресло и читала детектив, а я с Верой и Капой разводили костер, а потом на углях я ставил подставку для шампуров и накалывал на них баранину.
Нежное мясо сочилось кровью и быстро покрывалось корочкой.
После шашлыков с сухим вином я спускался с обрыва вниз к реке, и собирал у самой кромки берега красивые камушки, их было не так много из-за обилия белых известковых камней, но все же иногда они попадались, и тогда я жадно хватался за камушек, радуясь ему, как ребенок, словно в нем была какая-то удивительная живая цельность и красота, держащая весь этот мир в благообразном равновесии.
Иногда я купался. Вода была уже по-осеннему холодна, и поэтому я быстро выскакивал на берег.
Мои жены не купались, а только весело поглядывали на меня, удивляясь, как я могу купаться в такой холодной воде.
Почему-то здесь в русской глуши я еще больше всех их полюбил. Головокружительный побег из Москвы, устроенный в основном только ради меня, очень укрепил наш брак, если, конечно, можно назвать так наше духовно-интимное содружество.
Набравшись сил и здоровья, и вдоволь наглотавшись чистого деревенского воздуха, я все чаще уединялся с Капой, поскольку Вере с Мнемозиной надо было беречься.
Самым любимым нашим местом с Капой стал сеновал на чердаке в курятнике. Внизу бегали и кудахтали куры, а мы с Капой зарывшись головой в душистую солому, трепетно и нежно проникали друг в друга.
Я чувствовал, что благодаря ей я сильно омолаживаюсь и становлюсь все здоровей. Капа словно вдохнула в меня вторую жизнь, и я за это был очень ей благодарен. Правда, один раз с нами приключилось недоразумение.
Однажды, когда мы с Капой уединились на сеновале, и нас неожиданно громко стали звать Мнемозина с Верой, бедра Капы вдруг свело какой-то отчаянной судорогой, и ее мягкое и упругое лоно вдруг яростно обхватило мой пенис железной хваткой, и я уже никак не мог освободиться от нее, как и она от меня.
Вот так мы и лежали, зарывшись вдвоем в густой соломе.
Уже вечерело, всюду смеркалось, куры с петухом затихли, усевшись на насест, а Мнемозина с Верой уже охрипли от крика, и жалобно плакали, думая, что нас выследил и выкрал коварный Филипп Филиппович.
С глупым недоумением и жалостью обнимались мы с Капой, и безуспешно пытались освободиться друг от друга. Из-за этих мучительных и болезненных попыток мы так устали, что не заметили, как уснули, а ночью мой пенис сам вывалился из спящей и расслабившейся Капы.
А утром, когда мы одновременно проснулись, и от радости почувствовали жгучее желание, и снова проникли друг в друга, ее коварное лоно в момент семяизвержения снова заключило мой пенис в свои могучие объятия.
Я резко попытался освободиться, но только причинил боль ей и себе.
– Что ж ты делаешь, дурак этакий?! – простонала от боли Капа.
– Ты только не волнуйся, скорее всего, это у тебя от нервов, – предположил я.
– Не знаю, – прошептала Капа, и, уткнувшись своим носиком мне в подмышку, тихо зарыдала.
– Это вы что ли в соломе спрятались? – послышался снизу крик Мнемозины, и мой пенис мгновенно освободился.
– Слава тебе Господи! – облегченно вздохнула Капа и поцеловала меня.
– Чтой-то вы не откликались-то? – продолжала снизу кричать Мнемозина. – Или решили себя там до смерти затрахать!
– Нет, до смерти нам еще рановато! – весело откликнулась Капа, и быстро накинув на себя платье, спрыгнула с сеновала вниз в копну сена.
Я тоже натянул на себя штаны, и прыгнул следом.
– Просто мы там крепко уснули, – объяснил я Мнемозине наше долгое отсутствие.
– И даже не слышали, как рано утром петух наш пел?! – удивилась Мнемозина.
– Нет, не слышали, – смущенно переглянулись мы с Капой.
– Что ж, в деревне воздух-то ядреный, вот их и разморило, – усмехнулась Вера.
На следующий день к нам приехала Нонна Львовна, акушерка, знакомая Бориса Финкельсона, к которой он обратился по моей просьбе за помощью, поскольку Мнемозина с Верой должны были очень скоро рожать.
На вид Нонне Львовне было пятьдесят лет.
Очень высокая и полная, с пронзительно голубыми глазами, с высокой полной грудью, она являла собой пример очень уверенной в себе и самодостаточной женщины.
Я встречал ее на железнодорожной станции один, а потом мы вместе от станции шли по тропинке через поле к нашей деревне.
– Так это, значит, вы соблазнили сразу трех молоденьких девушек, – задумчиво поглядела на меня Нонна Львовна, – интересно, как вам это удалось?!
– Я думаю, Бог мне дал вторую жизнь, чтобы я смог оставить после себя потомство, – спокойно выдержал я ее взгляд.
Я шел впереди Ноны, и нес два ее больших чемодана. Очень скоро стал накрапывать дождь, и Нонна достала из своей сумочки зонтик, и раскрыв, шла со мной рядом, прикрывая зонтиком себя и меня.
– А вы не жалеете, что стали многоженцем?! – спросила она.
– Нисколько! Благодаря своим новым женам я научился любить и быть любимым. А что может быть лучше этого?!
– Может вы и правы, – вздохнула она, – а я вот за свою жизнь никого не полюбила, никого не родила! Как говорится, сапожник без сапог!
– А вы только поверьте, и вам обязательно повезет, – улыбнулся я.
– Люди обычно думают, что если они заведут себе семью, а потом ребенка, то обязательно обретут свое счастье, – заговорила Нонна Львовна, – но это не так. Чувства со временем оскудевают, дети вырастают и теряют связь с родителями!
– Вы себя успокаиваете?! – спросил я.
– Нисколько! – усмехнулась она и опять пристально поглядела мне в глаза. – Наверное, все-таки трудно быть многоженцем!
– Мне не хочется отвечать посторонним людям на вопросы о моей личной жизни. И какое, в сущности, им до нее дело? Но я люблю своих жен, и не могу без них жить, и если с ними что-то случится, то пусть случится и со мной!
– Извините, но я не стремилась вас обидеть, – покраснела Нонна Львовна, – просто Борис мне очень много рассказывал о вас!
– Он это умеет! – повеселел я.
Все-таки на эту умудренную жизнью женщину было грех обижаться, да к тому же нам очень была нужна ее помощь. Мнемозина, Вера и Капа восприняли появление Нонны Львовны без особой радости.
Уж слишком большая разница в возрасте была между ними, и как выяснилось потом, у Ноны Львовны был очень несносный характер
Она просто патологически любила обижать людей. Моим женам за обедом и ужином Нонна Львовна часто задавала нескромные и, как всем казалось, по форме оскорбительные вопросы.
Я понимаю, что как акушерке ей необходимо было знать, продолжаю ли я вести интимную жизнь с Мнемозиной и Верой, но с большим нахальством интересоваться количеством и качеством чужих оргазмов, это уже выходило за пределы ее профессии.
Однажды поздно вечером к нам с Капой на сеновал залезла плачущая Мнемозина.
Оказывается, Нонна Львовна пыталась сорвать с нее трусы, чтобы запустить свою грязную руку ей во влагалище и пощупать матку.
Как потом объяснила нам сама Нонна Львовна, это было необходимо, чтобы установить готовность матки к родам.
Кроме этого она обматерила и Мнемозину, и Веру, за то, что они обе спали на животе.
У меня, как и у моих дорогих жен уже стало складываться впечатление, что эта Нонна в силу своего ненайденного и неосуществленного либидо малость свихнулась, и теперь пытается как-то всем нам насолить.
Хуже всего, эта наглая стерва совала свой нос во все места, куда угодно, и самое скверное, что ее нос всегда пролезал!
Рано утром она будила всех нас на зарядку.
Я, конечно, понимал, что есть специальные упражнения для беременных, но зачем так рано, в шесть часов утра всех будить, и потом, как мне кажется, для русской молодой бабы, которая каждый день рубит дрова, носит воду с колодца, кормит кур, поросят и кроликов (за последнее время мы обзавелись и этими зверюшками) никакая гимнастика вообще не нужна!
Однако Нонна тут же запретила им, и рубить дрова, и носить воду с колодца, и кормить наших зверюшек, и теперь я все это делал один.
Неожиданно я почувствовал, что в моем лице Нонна мстила за отсутствие своей половой жизни всему мужскому роду! Перечислять все гадости, которые нам причинила Нонна Львовна было практически невозможно, ибо для этого просто не хватит никакой памяти!
Достаточно только вспомнить, как она, пользуясь нашим недолгим отсутствием (мы вышли все вместе прогуляться по берегу реки), вылила, а, попросту говоря, уничтожила без малого три ящика прекрасного французкого вина «Луи Этенауэр Шато Супериор Резерв», двенадцатилетней выдержки, и пригрозила нам еще, что постоянно будет это проделывать, поскольку беременным любое вино категорически запрещено!
А как она заорала на нас, когда мы все вместе закурили на скамейке в саду. На ней просто лица не было, одни трясущиеся губы и пронзительные голубые глаза, надо добавить, что это были очень злые и страшно безумные глаза.
От ее крика Мнемозине с Верой стало так плохо, что они целый час на пару блевали за сараем у поленницы дров.
– Еще немного, и я окочурюсь раньше своих родов, – зарыдала Мнемозина.
– А я или загнусь, или рожу какого-нибудь заморыша, – всхлипнула Вера.
– А у меня вообще может выкидыш быть, – поддержала их Капа.
– Ну, тебе-то еще рано, – с сомнением поглядели на нее Вера с Мнемозиной.
Уже темной ночью мы все вместе сидели на сеновале в курятнике, и пили бутылку «Каберне», которую я тайком принес из нашего сельпо.
Кстати, мы всегда пили только легкое вино и курили легкие сигареты, да и вообще курили очень редко.
Самой заядлой курильщицей у нас была Капа, а мы уже курили за компанию с ней. Тусклый фонарь, освещавший курятник, упрямо подчеркивал торжественную унылость наших лиц.
Икона Николая Угодника, висящая в углу курятника, над длинным насестом, на котором сидели притихшие куры с петухом, придавала нашему временному пристанищу удивительную атмосферу метафизической близости, словно нас заранее связал друг с другом Он, самое Высшее и Вечное на свете Существо и Начало, Бог…
– Я думаю, надо сделать так, чтобы у Нонны не было времени обращать на нас внимание, – вдруг прошептала Мнемозина.
– А как это?! – удивилась Капа.
– Наверное, давать ей каждый раз в пищу слабительное, – предположила Вера.
– Молодец! – радостно поглядела на нее Мнемозина.
– Да, но кто же тогда будет у вас принимать роды?! – забеспокоился я.
– Ты и примешь, ты же вроде как медик, – усмехнулась Мнемозина.
– Вообще-то я могу сделать вам кесарево сечение, у меня и набор скальпелей с собой есть, и шелковая нитка с хирургической иглой, – оживился я, однако мои жены восприняли мои слова безо всякого воодушевления.
– Это что же получается, если ты учился на хирурга, и всю жизнь вскрывал каких-то покойников, то теперь тебе не терпится разрезать нам животы?! – возмутилась Мнемозина.
– Пожалуйста, не нервничай, ты совсем неправильно меня поняла, просто я имел в виду, что в случае внезапного отхождения околоплодных вод и вашего критического состояния, я смогу сделать вам кесарево сечение, чтобы спасти и вас, и наших детей! – обиженно вздохнул я.
– Извини, но мы просто не поняли друг друга, – улыбнулась Мнемозина, и, крепко обняв, поцеловала меня.
Вслед за этим последовали благодарные поцелуи от Веры и от Капы. После распития бутылочки, мы уснули вчетвером на сеновале, тесно прижавшись друг к другу.
Поскольку Нонна Львовна всех нас уже достала, как выразилась Капа, то на следующий день мы вместе с куриным супом подмешали ей изрядную долю измельченной коры крушины, которой в достаточном количестве росло неподалеку от нашего дома.
С этого дня Нонна Львовна нас уже ничем не донимала, ибо ее саму донимали спазмы кишечника и постоянно возникающий понос.
Стоило ей чего-нибудь поесть, как она тут же летела пулей в наш деревенский сортир, стоящий во дворе нашего дома, а поскольку выгнать ее оттуда не было никакой возможности, то я рядом по соседству выстроил для нас еще один сортир.
А через три дня, ближе к вечеру, у Мнемозины начались родовые схватки.
Все было настолько неожиданно, что мы все растерялись. Бедная Нонна Львовна уже в который раз сидела в сортире, и ни о чем не думала, кроме своего поноса.
– Нонна Львовна, помогите! – закричали мы все вместе с Верой, и с Капой у двери сортира, оставив Мнемозину лежать одну на кровати.
– Да, как же я вам могу помочь, если у меня желудочное расстройство! – закричала в ответ Нонна Львовна.
– Не знаю, – чуть не расплакался я от бессилия.
– Зато я знаю, – сказала Капа, – мы вас, Нонна, посадим в избе на горшок, чтобы вы были рядом, а вы будете давать нам советы, а в случае необходимости, подвинем вас с горшком к роженице!
– Но это же вульгаритэ! Чтобы я сидела на горшке, да еще при постороннем мужчине! – заохала из сортира Нонна Львовна.
– У нас нет времени! – закричала Вера. – Поэтому, если не хотите, чтобы мы силой выломали дверь и силой вас не усадили на горшок, то проявите свою добрую волю!
– Хорошо! – тяжело вздохнула Нонна Львовна. – Только пусть ваш Ося посидит во дворе на скамеечке. Думаю, мы с вами и без него управимся!
– Слышал, что она сказала, иди в сад и садись на скамью! – быстро скомандовала Вера.
Я послушно убежал в сад, где сел на скамейку и закурил…
Потом расплакался от волнения и даже сигарету выронил…
Правая моя рука дрожала как живое и отдельно существующее от меня разумное существо, я гладил ее левой рукой, дотрагиваясь ногами до сухих голых пней к которым была приколочена доска скамьи…
Скамья тоже была живой, она вздрагивала подо мной как женщина, ощущающая меня всем телом…
Во всех окружающих меня предметах таилась какая-то своя особенная и таинственная жизнь…
Все жило одной Вечностью, ощущая ее и расплачиваясь за нее своей жизнью…
Люди, время, деревья, животные и просто холодные, молчаливые предметы, даже камни что-то говорили на своем таинственном языке…
Надо было только уловить и почувствовать их дыхание… Поток их неслышимого и дрожащего голоса…
Чтобы за долю секунды обрести его в себе, и поймав его, побрести уже по небу, в даль, за горизонт, где спрятались дремлющие облака… Хранящие в себе еще одно исчезновенье…
Из избы доносился какой-то шум и крики Мнемозины. Через несколько минут ко мне подбежала раскрасневшаяся от волнения Капа.
– Где твой бритвенный станок?! – спросила она, часто дыша и сверкая прекрасными глазами.
– На умывальнике, за печкой. А вы что, еще ничего не сделали?!
– Пока только сделали очистительную клизму!
– Кому, Нонне Львовне?
– Да, нет, Мнемозине! – крикнула Капа, убегая от меня назад, в избу.
Я поглядел на небо, с неба уже посыпался первый снег. В этом году он пошел очень поздно, хотя может это и хорошо, и возможно, он явился, как счастливое предзнаменование рождения нашего ребенка?! Вроде бы уже давно зима, а снег только пошел! Как же все странно в нашей жизни! Как все странно…