Жизнь очень многих людей нередко превращается в поиск своей половинки, идеала, судьбы.

Когда же этот поиск заканчивается нахождением далеко не идеального создания, последствия могут быть самыми непредсказуемыми, например, как у Бориса, который из-за своей Любы совсем почти спился.

Борис продолжал настойчиво посещать меня с неизменной бутылкой, уговаривая, пойти к нему в гости, но я уже не пил с ним.

По старой дружбе я еще приглашал его к себе в дом, хотя его посещения, раз от разу, производили во мне тягостное впечатление, и, наверное, так продолжалось бы очень долго, если бы однажды с Борисом не произошла очень странная и добрая перемена. Неожиданно он пришел ко мне совершенно трезвым человеком.

Я с большой радостью констатировал в своей душе факт, что Борис воскрес, изменился в лучшую сторону, а главное, снова наполнился былым оптимизмом и мудростью.

Конечно, он продолжал любить свою Любу, но, уже не просто как женщину, доставлявшую ему удовольствие в сексе, а как человека, со всеми свойственными ей грехами и противоречиями, поэтому он уже не пел ей хвалебные песни, и не угождал любым ее желаниям и прихотям.

Он пришел ко мне, когда все мои жены, а также Нонна Львовна со Скрипишиным дали ему понять, что его присутствие здесь нежелательно, что они презирают его.

Даже наши часто меняющиеся охранники встретили Бориса неизменным хохотом и фырканьем.

Бедный Борис, я чувствовал себя до определенной поры обязанным с ним выпить и как-то скрасить его досуг, но неожиданно он признался, что бросил пить и снова вернулся на нашу прежнюю работу. И вот мы опять сидели с ним у меня дома, и пили вдвоем чай с медом, закрывшись от всех в комнате.

– Знаешь, Люба сама мне все рассказала, – облегченно вздохнул Борис, – и я очень рад, что у меня есть такой друг как ты. Говоря честно, я всегда верил в тебя! Но сейчас, после того, как я все узнал, я зауважал тебе еще больше!

И во многом, благодаря этому осознанию, я смог, наконец, подняться, и как говорится встать, и почувствовать себя человеком!

– Я тоже, всегда в тебя верил, – улыбнулся я, и пожал ему руку, как бы навсегда скрепляя нашим рукопажатием дружбу.

– Ты ее простил?! – спросил я.

– Да, конечно, – покраснел Борис, – а кто из нас не без греха?!

Наступила неловкая пауза, когда два человека так прекрасно понимают друг друга, что даже не знают, что еще сказать друг другу. Как раз в это время, к нам в гости пришли Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, и на этом наш откровенный разговор закончился.

Борис тут же поспешил покинуть наше жилище, и долгое время к нам потом не приходил.

Я не предпринимал никаких попыток вернуть его, и даже почувствовал некоторое облегчение от того, что он пропал на время, чтобы мы с новым посвежевшим взглядом могли переосмыслить дружбу, и понять, насколько мы дороги друг другу.

Вот, так, на старости лет мы еще сильнее уверились в своих дружеских чувствах, ибо нам была дана возможность пересмотреть очень многие свои жизненные позиции. Возможно, то, что мы называли дружбой, вначале было просто шалостью, а затем приятным и взаимным времяпровождением, но потом это переросло в более крепкое и родственное чувство, которое было нельзя ни на что променять.

Сейчас я уже с грустной улыбкой вспоминаю, как мы с Борисом привыкли обмениваться хвалебными комплиментами. Это был некий ритуал, с помощью которого мы сближались и создавали некое интимное братство.

Было, конечно, в этом что-то наивное, по-детски легкое и прямодушное, но именно оттуда, из детского далека пришло и выросло это родственное чувство, сделавшее нас настоящими друзьями.

«Каждый умирает в одиночку», – я помню эту фразу своего отца, хотя его давно уже нет в живых.

Я не знаю, а может быть, даже не ощущаю цены настоящей дружбы и любви, ибо для меня и любовь и дружба навсегда останутся самыми бесценными чувствами, ради которых и стоит жить на этой грешной земле.

Я люблю Мнемозину, Веру, Капу, своих дочерей Нонну, Лолу и Леночку, и питаю к Борису самые светлые чувства, но иногда у меня возникает ощущение какого-то неправдоподобия моей жизни, возможно, это связано с моей прошлой профессией патологоанатома.

Я вскрывал трупы людей и не чувствовал, что это люди или их останки; даже их, то есть наша плоть, – она всегда исчезала, испарялась, большей частью поднимаясь вместе с влагой в небеса.

Поэтому рядом с собой я всегда ощущал чье-то невидимое присутствие, и я не боялся его, я даже мог это присутствие как-то обозначить своим жестом или взглядом, когда ты вглядываешься с ужасом в пустоту, и вдруг в ней видишь близкий и давно знакомый тебе образ.

Гераклит говорил, что Боги не говорят с нами, а подают знаки. Как раз знаки мы и должны уметь различать. В мой день рождения Борис так и не пришел ко мне, но поздравил меня по телефону.

Я чувствовал, что ему понадобится еще какое-то время, чтобы придти ко мне как в старые добрые времена.

Меня все-равно очень обрадовал его звонок, значит он не забыл, что у меня сегодня день рождения. После его раннего утреннего звонка меня тут же поздравили мои жены.

Ближе к вечеру приехал Филипп Филиппович. Он мне подарил джип «Мицубиси».

Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, подарившие мне дешевенький набор авторучек и такой же малопривлекательный органайзер, чувствовали себя явно не в своей тарелке, хотя их подарок был мне тоже очень дорог, хотя бы потому, что в отличие от Филиппа Филипповича, они научились видеть во мне идеал, пусть даже не совсем правильный, иногда приносящий обиды или разочарования, но все-таки идеал, существо, родное для их дочери, а следовательно, и для них.

Филипп Филиппович как будто значительно подобрел ко мне, но все равно держал между нами приличную дистанцию.

– Как вы понимаете, этот подарок я делаю не только вам, но и своей дочери, – прошептал он, когда пригласил меня одного поболтать с ним на балконе.

Мы смотрели на вечерний Кремль и освещенный со всех сторон прожекторами Храм Христа Спасителя.

Я понимал, что Филипп Филиппович никогда не станет мне близким и родным человеком, хотя по-своему и обижался на него, но совсем не из-за этих слов и не из-за подарка.

Было в нем что-то, что отталкивало меня от него.

С одной стороны, разница в возрасте, с другой, разница в положении и самом отношении к жизни, абсолютно все отдаляло нас друг от друга! И самое интересное, что он сам пытался сблизиться со мною, но его природная спесь всегда брала верх над разумом.

Он был слишком «заземлен», а поэтому никого не любил и ни в кого не влюблялся, и даже к своей дочери сохранил какую-то странную беспристрастность, а если и наделенную какой-то любовью, то в весьма отмеренных дозах.

Во всяком случае, у меня складывалось о нем именно такое впечатление, хотя оно было очень обманчиво.

– Должен сказать тебе, Иосиф, одну вещь, – неожиданно обнял меня как родного Филипп Филиппович, и, поглядев мне в глаза, чуть всплакнул, – видишь ли, Иосиф, ты единственный человек, которому я могу признаться в этом!

– В чем?! – я испуганно поглядел на него, ничего не понимая.

– Очень скоро, Иосиф, меня не станет, а поэтому все свои дела хочу передать тебе и как зятю, и как мужу моей дочери, – Филипп Филиппович говорил очень быстро и шепотом, словно боялся, что нас услышат.

– Я уверен, что ни ты, ни Капа не сможете управлять моей компанией, а поэтому я решил ее продать. Сам процесс может продлиться два-три месяца, а я боюсь, что за это время уже не смогу управиться. А поэтому собираюсь передать тебе все полномочия, и свести с покупателем!

– Очень тронут, – прошептал я, находясь в полной растерянности от услышанного.

– Знаешь, Иосиф, раньше я тебя ненавидел, презирал и горел желанием отомстить за дочь, а теперь вдруг понял, и уже вроде бы хочу сам кого-нибудь полюбить, за что-нибудь ухватиться, а уже поздно.

– Да, – вздохнул я, чувствуя как сам плачу.

– Все-таки, Иосиф, жизнь – очень несправедливая штука, – закачал головой Филипп Филиппович, – я моложе тебя намного и у меня никого нет кроме моей дочери, и я должен умереть мучительной смертью.

Ты же старше меня, и у тебя кроме моей дочери еще две молодых жены, и три дочки, и ты будешь жить, и неизвестно, как долго! И почему Господь остановился именно на мне?!

Ну, сделал я себе солидное состояние, то, сидя на телефоне, то, обирая своих несчастных сограждан, то, просто приватизировав, прибрав к рукам это государственное добро, но разве все это очень большой грех, и разве я заберу с собой что-нибудь на тот свет?! – с Филиппом Филипповичем случилась самая настоящая истерика, но я ничем ему не мог помочь. Он рыдал у меня на плече, как баба и даже два раза коснулся губами моей шеи.

Ощущение какой-то неприятной влажности смешанной с перегаром – слезы и сопли в одном печальном флаконе, а самое главное, ощущение какого-то необъяснимого внутреннего противоречия, в котором мы с ним, как две недоступные друг другу планеты, пытаемся с помощью своих обитателей докричаться друг до друга с помощью радиомагнитных волн, но настроенных совсем в разных звуковых диапазонах, и даже совсем в разных временах…

Я погладил его по спине, чувствуя дрожь во всем теле. Человек умирал и признавался мне в этом, и совсем не чужой мне человек, а отец моей жены, и дед моей дочери, а по возрасту еще совсем молодой цветущий мужчина. Что я мог ему сказать?! Одно ласковое слово, один понимающий взгляд, и все!

Человек обладает в чувствах самым большим дефицитом, потому что окружающие его, пролетают мимо почти с реактивной скоростью, реактивной для любви и понимания.

Человек просто не успевает понять и полюбить другого, а ведь полюбить иногда это, значит, и простить!

Что я еще мог сделать в этот вечер для Филиппа Филипповича, который вместе со мной отжался от пола несколько раз, сделал сотни приседаний, проверил на физическую силу свое еще молодое, но уже так быстро и коварно умирающее тело, потом забрал меня из семьи, усадил в свой темно-синий «Мерседес С-500» с двумя холодильниками, телевизорами, в общем, со всеми богатенькими примочками, и повез меня всю ночь кататься по Москве.

На Тверском бульваре он посадил двух молоденьких проституток, с белыми, вытравленными перекисью водорода волосами, при мне заставил одну из них, сделать себе минет, а потом мы пьянствовали всю ночь. Филипп Филиппович что-то орал мне на ухо, но я его не слышал, два телевизора с изображением одной и той же Мадонны орали во всю мощь, моя проститутка тоже пыталась мне сделать минет, но я резко оттолкнул ее от себя.

Всю ночь мы пили с Филиппом Филипповичем, а они всю ночь по очереди делали Филиппу Филипповичу минет, под упрямо орущую Мадонну, и еще у меня было такое ощущение, что мы с моим тестем уже катимся вместе на тот свет, а остановиться никак не можем!

И какого черта я поехал с ним?! Неужели только для того, чтобы его пожалеть?! И ради этой смертной, никому необъяснимой жалости я наблюдал, как Филипп Филиппович давал за деньги глотать свое семя каким-то ущербным женщинам, проституткам, чье горло напоминало собою смрадный насос, готовый проглотить в себя весь этот несчастный мир.

– И ради чего мы живем?! – орал отчаянно веселый Филипп Филиппович, перекрикивая своей глоткой Мадонну, – хочешь быть счастливым человеком – трахайся! Хочешь быть несчастным – трахайся с самим собой!

Казалось, что своим криком он хотел оглушить все человечество. Голые бабы, разлегшиеся возле его ног, тоже пили и курили, и без конца о чем-то болтали между собой. Водитель «Мерседеса», больше всего похожий на робота, ехал по ночной Москве, совершенно ни о чем не думая, только следя за светофорами и дорожными знаками.

Неужели когда-нибудь и я буду что-то делать, ни о чем не думая?! Терять свое драгоценное время за какие-то деньги, которые я с собой на тот свет ни за что не заберу?!

Какая же скотина этот Филипп Филиппович, и сосущие по очереди его крайнюю плоть проститутки!

Я им ору, а они ничего не слышат, тогда я тяну за волосы проститутку, а она все равно сосет у Филиппа Филипповича, потому что она знает свое дело, а еще она готова за деньги на все, даже, несмотря на то, что она не хуже меня знает, что на тот свет она с собою тоже ничего не заберет!

Рано утром Филипп Филиппович будит меня возле нашего дома. Мы оба выходим из «Мерса» с опухшими мордами, и молча закуриваем. Говорить уже вроде не о чем, хотя Филипп Филиппович все же на прощанье мне прошептал, пожимая мою руку: «Мешает, Ося, не любовь, а ее отсутствие! Только одно отсутствие!»

Эту фразу я запомнил на всю жизнь, как и его грустное лицо, лицо, опущенное с мыслями в собственную Смерть.