Помню нашу последнюю встречу с Филиппом Филипповичем в клинике, где он лежал.
Я сидел у него в палате один. За окном было пасмурное небо, по которому бороздили темные тучи.
Природа как будто подчеркивала угнетенное состояние Филиппа Филипповича.
Он давно уже принимал наркотики, поскольку раковая опухоль уже дала метастазы.
– А ты хотел бы со мной поменяться ролями, – неожиданно улыбнулся Филипп Филиппович, – я бы тебе отдал все свои миллионы, а ты бы на мое место пошел?!
– А зачем?! Я и так получу ваши миллионы! – простодушно засмеялся я.
О, Господи! И почему я сказал ему эту фразу?! И почему так глупо и бестактно засмеялся?! Филипп Филиппович так поглядел на меня, и с таким шумом выдохнул из себя весь воздух, словно я окончательно лишил его жизнь всякого смысла!
– Простите, Филипп Филиппович, – прошептал я, – само как-то вырвалось! Честное слово, не хотел!
– Да, ну, тебя на хрен! – Филипп Филиппович глядел уже не в меня, а в потолок, будто там развернулась вся картина его земной жизни.
– Филипп Филиппович, но я ведь тоже когда-нибудь умру! И все умрут! И никто не будет жить! И неважно, сколько мы проживем, важно только то, что мы поняли, почувствовали с вами! Разве не так?!
Филипп Филиппович молча глядел в потолок, его губы беспомощно шевелились, произнося никому не слышимые слова, а из глаз текли слезы, губы даже уже не шевелились, а вздрагивали, как будто их кто-то дергал за невидимые нити. И весь он был такой худощавый, словно передо мной лежал скелет, обтянутой желтой кожей.
– Я сам хочу умереть, – наконец прошептал Филипп Филиппович.
И что было в этих словах, попытка обрести смелость перед лицом наступающей Смерти или смирение с готовностью покаяться за все свои грехи?
Я не был судьей Филиппу Филипповичу и не собирался им быть. Мне его было жалко, но в то же время я не хотел его прощать, и кажется, он это почувствовал.
– Вот умру, и ты меня сразу простишь, – неожиданно глубоко вздохнул Филипп Филиппович, и поглядел мне в глаза с какой-то странной и в тоже время теплой улыбкой, – простишь, Иосиф, даже если не захочешь, а все равно простишь!
– Да, что я, Бог, чтобы вас прощать?! – удивился я.
– Для меня ты Бог, Ося! – Филипп Филиппович схватил мою руку и крепко ее сжал, – и мы с тобой еще увидимся, и увидим то, что увидим! Оба увидим!
– Конечно, увидимся и увидим, – согласился я, пытаясь хоть что-то понять в его запутанной речи.
Молчание становилось тягостным, как и наша последняя в жизни беседа. Я уже чувствовал, что больше никогда его не увижу, своего дорогого родственника и своего же злейшего врага.
– А ты бы мог… – начал, было, меня что-то спрашивать Филипп Филиппович и снова замолчал.
Мне неудобно было спрашивать его, о чем он меня хотел спросить, и поэтому я тоже молчал.
В голове что-то гудело, а руки страшно чесались, а вслед за руками все тело исходило желанием расчесать себя до крови, до какого-то неожиданного остервенения, когда ты уже ничего не хочешь и не ждешь от этой жизни.
– Эх, Ося, как же не хочется умирать, – всхлипнул Филипп Филиппович, снова хватая меня за руку.
– Я знал, что вы так скажете! – и зачем я опять сказал ему эту бессмысленную фразу,
и снова так холодно ему улыбнулся, неужели я хотел сделать ему еще больнее?! Ведь он умирал, и был достоин хотя бы маленькой жалости и хотя бы крохотной пощады.
Бедная живая тварь даже перед Смертью молила меня о прощении, как будто в этом прощении заключалось для нее ее же собственное спасение. Какие же все мы бедные, и как нам тяжело понять друг друга.
– Мы все грешны, Филипп Филиппович, так что вам не о чем беспокоиться, – прошептал я, – вы же, знаете, сами, что Бог прощает нас за наши грехи, и потом впускает в рай…
– Да, какой Бог, какой рай?! – возмущенно закричал Филипп Филиппович, посверкивая гневным взглядом, – я никогда и ни во что не верил, Ося, ни во что!
– А вот это зря, – с сожалением улыбнулся я, – все же верующих их вера спасает.
– Ты опять говоришь не о том, – упрекнул меня Филипп Филиппович, – вот я умираю, еще молодой, а ты старый и будешь жить, и будешь трахать мою молодую дочь, и где же она, твоя божья справедливость?! Ну, скажи, скажи!
– Может справедливости и нет, да ее и не может быть, если мы все грешники, и постоянно боремся между собой, и завидуем друг другу, но ведь есть божья милость, и она заключается в том, что Бог дал нам полную свободу, свободу действий, свободу разума!
– А на хрена, нам эта свобода?! – еще громче возмутился Филипп Филиппович, – чтобы себя разрушать, и других ломать почем зря?!
– Филипп Филиппович, но есть же Любовь, разве вы никогда никого не любили, не любили свою жену, просто женщину, свою дочь?!
Филипп Филиппович замолчал. По его лицу плыли невидимые мысленные тени, темные отпечатки души, они были так остро ощутимы на его несчастном лице, что меня пробрала немыслимая дрожь.
– Я к вам обязательно приду на могилку, – и зачем я только сказал ему эти слова?
Филипп Филиппович тут же разрыдался как ребенок, а я молча вытер ему глаза своим чистым платком.
– Вы поплачьте, и вам станет легче.
– Боюсь не Смерти, а Вселенной, Ося, – прошептал вдруг Филипп Филиппович, – мой страх перед Вселенной необъятен. Ты только представь себе бездну, в которую тебя затягивает невидимый круговорот в виде протянутой в бесконечность спирали… И все мы, кто бы в каком веке и месте не находились, соединяемся в этом безумном потоке лишь для того, чтобы повернуть время вспять и разрушить до основания все преграды!
– Преграды чего?! – удивился я.
– Преграды Вечности, – тяжело вздохнул Филипп Филиппович.
– Но нас тогда уже не будет, – попытался возразить я.
– Ничего ты не знаешь, Ося, – устало закрыл глаза Филипп Филиппович и снова их открыл, – ничего не исчезает, любой человек остается…
– Просто мы его не видим, как и не видим всей Вселенной, которая постепенно пускает нас вовнутрь себя по одному, чтобы потом выпустить нас обратно обновленными, для новой, уже светлой и чистой жизни!
– Так почему тогда вы ее так боитесь?!
– Не знаю, ничего не знаю, ничего не ведаю, от того и боюсь ее! Что-то чувствую, конечно, но уловить до конца не могу!
– А вы попробуйте!
– Эх, Ося, сколько человек до нас с тобой пробовало, однако ни один из них так ничего и не добился! Хотя чего там говорить, когда сама наша жизнь – это всего лишь жалкая попытка проникнуть в Неизвестное, в Тайну, которая с детства чарует и обволакивает нас своими безжалостными краями!
– А вы, Филипп Филиппович, демагог! – и зачем я ему это сказал. Как нелепо и отвратительно прозвучали мои слова. Филипп Филиппович опять расплакался, а вытер ему слезы уже мокрым платком, а потом я его погладил по давно нечесаной голове и он успокоился, только повздыхал немного и все.
– Все не можешь меня простить, Ося?!
– Да, нет, просто я дурака валяю! – махнул я рукой.
– Ну, ты и садист! – Филипп Филиппович полностью успокоился, и глядел на меня с каким-то странным восхищением, будто видел меня впервые.
– Только зря вы из меня пытаетесь веревки вить, – я не пытался оправдать себя, просто мне было необходимо доказать ему, что и на смертном одре он никак не сможет меня ничем обидеть или задеть.
– Глупый ты человек, Ося, я ведь давно уже на тебя не сержусь, и внучка моя – твоя дочка, моя дочка – твоя жена, уже давно нас породнили, связали нашу кровь, мою русскую с твоей еврейской. Разве не так?!
– Тогда почему вы опять меня стали стыдить? – спросил я, глядя ему в глаза.
– Да, не стыдил я тебя, просто хотел, чтобы ты меня пожалел, – он опять меня тронул за руку, и из его левого глаза выкатилась большая слеза. Слеза протекла по щеке и быстро исчезла внизу, за его подбородком, – я ведь, умираю, Ося! Умираю!
– Это не хорошо! – голос мой прозвучал опять по-предательски ехидно, хотя мне на самом деле было жалко Филиппа Филипповича.
– Ты прямо, как пионер! – неожиданно рассмеялся Филипп Филиппович, – интересно, и что в тебе нашла моя Капа? А впрочем, я знаю, почему тебе так повезло!
– Ну и почему?!
– Потому что ты страдаешь приапизмом, а моя дочь – нимфоманка! Такое случается, но весьма редко, лишь раз в тысячу лет и с двумя из миллиона живых людей!
– А Мнемозина с Верой тоже, выходит, нимфоманки?!
– Не знаю, не знаю, тебе лучше знать! – улыбнулся Филипп Филиппович, довольный тем, что привел меня в такое замешательство.
А ведь всего минуту назад он думал о Смерти, о Вселенной, и отчаянно вымаливал у меня прощения, каялся.
– Не удивляйся, Ося, – прочитав смятение в моих глазах, прошептал Филипп Филиппович, – жизнь невероятно парадоксальна, и не беда, что каждый из нас представляет собой еще один ее парадокс! Его, – хрипло кашлянул Филипп Филиппович, – можно заметить, оценить, но только не разгадать. Мы все, Иосиф, умрем и умрем неразгаданными тайнами!
– Я так люблю вашу дочь, – вздохнул я, прервав его размышления, – последнее время мы уже не можем друг без друга!
– Да уж, вы, видно, впали в глубокую сексуальную зависимость друг от друга, – с хитрой улыбкой всезнающего человека изрек Филипп Филиппович.
– Вы не правы, Филипп Филиппович, мы просто культивируем чувство стыда, чтобы иметь власть друг над другом!
– Да, я не об этом, – усмехнулся Филипп Филиппович, – ну, допустим, ты соблазнил мою дочь, пользуясь ее детским наивным возрастом, и сделал рабой своих плотских утех!
– Ну и что! Зато она со мной счастлива! – обиженно вздохнул я.
– Счастье – это мимолетная вещь, – грустно вздохнул мне в ответ Филипп Филиппович, – еще два-три годика и ты будешь ни на что не годен!
– А здесь все мимолетное! И я, и вы, и Капа, и все-все!
– Ой, заговорил, заговорил, – поморщился Филипп Филиппович, – прямо ум, совесть и честь нашей партии, нашей эпохи!
– И почему вы меня так ненавидите?! – удивился я вслух.
– Можно подумать, что ты меня любишь?! – Филипп Филиппович глядел на меня ясным и выразительно-ненавидящим взглядом.
– Может, и не люблю, но зато и терплю, и прощаю!
– Может тебе за это памятник из чистого золота отлить?! – Филипп Филиппович от души радовался собственному злопыхательству, и это перед своей же собственной кончиной.
– Вы меня удивляете, – честно признался я, – вы вроде, как умираете, и в то же время…
– А ты видно, никак этого не дождешься?!
– Зря вы так, мне ведь с вами делить нечего!
– А моя дочь, – заметно оживился Филипп Филиппович, – ты хочешь, чтобы я наблюдал, как она живет в твоем гареме, и без конца рожает от тебя, старый говнюк!
Еще никогда в жизни я не ощущал себя такою ужасной скотиной, пока не услышал его мыслей вслух.
Через минуту в палату зашла Капа. Она молча поцеловала отца и села рядом со мной.
– Так ты говоришь, на рыбалку?! – весело улыбнулся мне тесть.
Теперь это был совсем другой человек, внутренне собранный и готовый изображать любой веселый спектакль ради своей единственной дочери, которая ему улыбалась и плакала.
– Я вас простил, Филипп Филиппович, – прошептал я, – за все, простите и вы меня!
– Прощает только Бог, Ося, – вздохнул тесть, – а люди просто забывают! – его глаза светились уже какой-то внеземной радостью. Капа пересела поближе к нему, и прижалась головой к его голове, и так мы сидели долго и тихо. Капа иногда всхлипывала, и Филипп Филиппович гладил ее по голове рукой.
Смутившись, я осторожно вышел из палаты, и только за белой дверью перевел заметавшийся в душе тревожный дух, дух, извергающий зрение, зрение то же рождение, рождение как утешение, утешение и оно же спасение…
Уже через месяц мы хоронили бедного Филиппа Филипповича. Народу понаехало очень много.
Все на дорогих иномарках, хотя места у загородного дома было мало, а поэтому машины ставили в поле, в роще.
Вся окружающая нас природа была в машинах самых разных форм, цветов и расцветок.
Яркие как цветы, как живые создания, они все же почему-то никак не могли ни во что воплотиться кроме самих себя.
Их сделали люди как свое же собственное подобие, у них тоже были тела, внутри были сообщающиеся между собой сосуды, и только вместо крови по ним тек бензин, и двигались они только по желанию людей, чтобы увезти их куда-нибудь далеко-далеко, и может даже от самих себя…
Филипп Филиппович все же успел перед смертью продать свою компанию и перевести все деньги на банковский счет Капы. Кажется, он знал, что его совладельцы не дадут нам воспользоваться его акциями.
Мнемозина должна была вот-вот родить, и мы все боялись, что это случится с нею прямо на похоронах, при большом стечении народа, хотя чего боишься, то обычно и случается!
Сразу, как только священник пропел заупокойную молитву над гробом, у Мнемозины тут же начались схватки.
Странное ощущение, когда слезы боли и слезы радости перемешиваются между собой.
Так вся наша жизнь переценивается и перемешивается, как вода с грязью, кровь с вином, слюна с семенем, явь со сновидением, а человек с тенью.
Так вот глядишь на умолкшего Филиппа Филипповича, и думаешь, вроде и неплохой был человек, хотя и препорядочная свинья, но все же родственник, родной, родная кровь!
И жалко его, стервеца, становится, и за Капу переживаешь, и за Мнемозину, за Веру, за всех!
Милая Капа, вместо того, чтобы хоронить отца, она сорвала с гроба покрывало и закрыла от людских глаз обнажающееся тело Мнемозины.
И только склонился я над Мнемозиной, и только освободил ее от одежды, постелив под нее куртку, как мгновенно из ее окровавленного лона показалась головка ребенка…
И родился у нас прекрасный мальчик, весом в три килограмма, и назвали мы его Филиппом, и только уже после родов похоронили мы нашего бедного Филиппа Филипповича.
И именно в эту минуту, в минуту положения тела во гроб, а гроба в землю, я вдруг осознал свое алиби, алиби троеженца, то есть оправдание всего моего существования, которое заложено уже было в моих детях, в постоянном рождении себе подобных, в продлении и моего, и всего человеческого рода…
Так и я, и все мои жены были осуществленны-влюбленны моими детьми, нашими молодыми возрождающимися из небытия ростками жизни…
И вся наша Любовь человеческая была заключена в этом благостном и все примиряющем размножении…
Так вот и Старость через Юность свое возрождение находит в истинной Любви, Любви возвышенной слезами и всею кровью, замешанной ее святым Огнем…
Может, поэтому сейчас мы все стоим у могилы Филиппа Филипповича и плачем…
Один Филипп молчит – уже на небе, другой Филипп орет – еще на этой грешной земле…
И его крик предназначенный далеко уплывшему по небесной глади деду, прозвучал словно прощение всех грехов умершего Филиппа Филипповича… Крик благостный как сама молитва…
Крик как зов еще не умервщленной плоти… Вот он, агнец божий, светлый ангел… только что родившийся в свет божий человек…
И все плачут, улыбаются, а над кладбищем летают голуби, и ярко светит солнце, и очень хочется жить, и любить друг друга до самой смерти, любить и прощать всех до одного…
Прощать людей, про все позабывая, хотя бы потому что все умрут…
Аминь!