Человечество спешит судьбе навстречу, Я разглядел в движенье повторенье Все то, что было, – отразилось в речи, — Одно бессмысленное головокруженье… Вот он символ всякой странной жизни, Мы брошены иль ползать, иль летать, Но ковыряясь в грязи или в выси Все равно до смысла не достать… Вот отчего грустит отчаянно священник, И с Цикенбаумом, со мною водку пьет, Мы над Окой сидим, разглядывая тени От облаков, плывущих словно наш народ… Такие ж профили, расплывчатые лица, Изменчивых уродцев хоровод, Однако хорошо хоть раз напиться, — Цикенбаум говорит и водку пьет… Его целуют сладостные девы, Священник гладит их исподтишка, И льются нежные напевы На небо прямо с детского горшка… Вот оно, профессора потомство, Цикенбаумы в пеленках, во плоти, Однако в детях нет совсем уродства, Как будто ангелы на землю к нам пришли… И задержались в наших жалостных объятьях, И голосами проплывая над Окой, Поют о том, что все мы сестры, братья, И уходим все в неведомый покой… Так шептал сквозь слезы благостный священник, И девы слезы, молча, проливали, И Цикенбаум говорил лишь, – понедельник Раскрылся нам закатом и печалью… Но все же, что-то здесь прекрасное и было, В горящих страстью лицах  и в словах Сияла чудная таинственная сила, Оживляя вновь безумный прах…