Она проснулась чуть свет, и некоторое время лежала в кровати, слушая сопение уткнувшегося в подушку мужа.

Всю ночь снилась разная дрянь — какие-то бессмысленные обрывки, наполненные тревожным ожиданием грядущей беды. Очевидно, возбужденное переездом сознание свалило в кучу множество образов, чтобы потом ковыряться в ней по ночам, выбирая наиболее яркие, мешая их в кучу с другими, не менее странными, затейливыми.

Тусклый свет пробивался сквозь крашеные белой краской ставни, — их можно было сложить гармошкой, впуская воскресное утро в полутемную комнату, пустоту которой разбавлял огромный шкаф, со стоящими на нем часами. Похожие часы, только гораздо больше, стояли на горке в зале. Надежда обратила внимание на них еще вчера, когда Сергей показывал дом.

Кроме шкафа в спальне стояло трюмо, уставленное множеством диковинных флаконов — "Красная Москва", "Фиалка" и прочие ароматы давно ушедшей юности прошлой хозяйки дома.

Надя заворочалась под тяжелым пуховым одеялом. Вылезать не хотелось совершенно. Еще до ее приезда Сергей включил обогреватели в библиотеке и на кухне, но, несмотря на это, осенняя сырость насквозь пропитала остывший дом.

Ступив босыми ногами на холодный пол, Надежда осторожно на цыпочках, чтобы не разбудить супруга, прокралась по длинному коридору вдоль библиотеки и детской, прошла мимо зеркала, которое послушно отразило ее полную, некрасивую фигуру, в старой, но такой любимой ночной пижаме. Осторожно спустилась по ступенькам, на мгновение, задержавшись вдоль двери, ведущей в прихожую, и пошла вниз. Ступеньки, ведущие на кухню, были меньше, и Надежда ступала на них с осторожностью, стараясь не свалиться, и не скатиться вниз с шумом, словно мешок костей, пугая мышей, наверняка затаившихся где-то внизу, в темноте под лестницей.

Пройдя на кухню, Надя некоторое время стояла, рассматривая пыльные шторы, за которыми, по словам мужа, царили пыль, грязь и разный хлам. Старенький "ЗИЛ" тарахтел, наполняя комнату неожиданным уютом, словно пытаясь возвратить то прекрасное время, когда вся страна жила одним дыханием, пытаясь построить что-то величественно-недостижимое.

Мочевой пузырь заныл, напоминая о своем существовании. Надя мышкой юркнула в ванну, и облегченно уселась на старый унитаз, с пожелтевшим сиденьем. Плитка в ванной покрылась странным узором из мелких трещин и паутины. Напротив, на стене сиротливо притаилась простая деревянная полочка, сделанная, по крайней мере, четыре десятка лет назад. Надежда прищурилась — треугольная пластмассовая коробочка глауберовой соли, старый, засохший кусок хозяйственного мыла, окаменевшая мочалка, которой не пользовались, бог знает сколько — остатки прошлого, умирающие, в ожидании своей участи быть выброшенными на помойку.

Нужно будет выбросить хлам — подумалось ей. Надежда кивнула сама себе — ни к чему собирать всякое старье.

Встав с унитаза, и дернув ручку смывного бачка, она подошла к зеркалу. Вмазанный в стену прямоугольник помутневшего стекла, неохотно отразил ее опухшее ото сна лицо.

Черт, не лицо, а какой-то колобок — Надежда скривилась и высунула язык.

Пора будить Сережу и готовить завтрак. Предстоит море работы — убрать пыль и грязь, которые копились в доме на протяжении нескольких лет, проведенных без хозяина (оставшись одной в пустом доме, бабушка Сергея особо не утруждала себя уборкой — закрыла комнаты, которыми не пользовалась, и лишь изредка, насколько позволяли силы, поддерживала порядок на кухне и в спальне).

Вернувшись в спальню, Надя потянулась, и легонько толкнула Сергея

— Вставай соня…

Сергей что-то недовольно пробурчал, и повернулся на другой бок, норовя зарыться с головой под одеяло.

Оставив тщетные попытки разбудить благоверного, Надежда накинула халат, и подошла к трюмо. Огромное зеркало, пара выдвижных ящиков — мечта всякой себя уважающей домохозяйки. Расчесав непослушные волосы, Надя, выпорхнула из спальни, чтобы побродить по комнатам, изучая, привыкая к дому.

Вот зала, огромная комната метров шесть на шесть. Надя грациозно, насколько позволяла проклятая фигура, сделала несколько танцевальных па, кружась вокруг стола, стоящего в центре, ненадолго задержалась возле горки, отметив толстый слой пыли на стеклянных полках, открыла дверку буфета — горы всякого хлама, в том числе старые коробки от конфет, пустые банки из-под кофе, полиэтиленовые кульки, непонятно зачем оставленные прежней хозяйкой дома.

Подошла к старому пианино, откинула крышку. Клавиши пожелтели, потрескались (наверно инструмент окончательно пришел в негодность за все годы, что стоял без дела). Надежда легонько ткнула пальчиком первую попавшуюся клавишу — молоточек внутри ударил по несуществующей струне, издав тихий, глухой звук (большинство струн давно порвались, либо были вытащены и использованы в более прозаических целях не одним поколением бывших владельцев).

Надежда оставила попытки извлечь из старого бедного инструмента хоть какой-нибудь звук, и подошла к висящей на стене картине.

Корабельная роща — сумрачный бор, лесная затока с торчащими из воды камнями — пейзаж навевал осеннюю тоску, и был вполне уместен в этой комнате, сглаживая первую радость от огромной просторной залы (Надежда с восхищением отметила, что размер комнаты составлял не менее половины их прежнего жилища).

Выйдя из залы, она мимоходом заглянула в детскую, (запретное слово вывалилось из уст мужа неловким, неуклюжим колобком, и навсегда, во всяком случае, для нее, прилипло к этой комнате). Пока что в ней лежали бесчисленные коробки и сумки — вещи перевезенные мужем из старого домика, которые еще предстояло разобрать и разложить по местам.

Напротив, за шторами, располагалась библиотека. Надежда откинула серые шторы (такие же, только черные, и более плотные были внизу, на кухне — собирали пыль, отгородив от постороннего взгляда погреб, омшаник и вторую дверь в ванную), и вошла в комнату. Тихий шум обогревателя придавал некий неожиданный шарм этой комнате — Надя представила, как в темные, осенние вечера будет сидеть за столом, читая любимую книжку, слушая, как холодный дождь барабанит в окно, рисуя на нем свой незамысловатый рисунок.

Она подошла к книжному шкафу и тихонько охнула — полные собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Достоевского — настоящая находка для истинного ценителя изящной словесности.

Шкаф напротив не таил в себе ничего ценного — пачки каких-то коричневых книг. Надежда наугад вытащила одну, с пожелтевшими страницами и золотой вязью на обложке — "Бремъ — жизнь пресноводныхъ", напечатанная, если верить дате на обложке, в конце девятнадцатого века.

Надежда чихнула, и поспешно положила книгу на место.

Возможно, книги могли представлять интерес для какого-нибудь оголтелого ценителя старины, для нее же, это были просто старые, ненужные тома.

Огромный стол, стоящий у окна приглашал присесть, положив локти на полированную дубовую поверхность, разложить тетради, выключить к чертовой матери свет, зажечь свечи, и писать, макая в чернильницу гусиное перо, прекрасные возвышенные стихи о давно ушедшем времени, когда ценились верность и дружба, уважение и любовь…

Надя хмыкнула и по-прежнему на цыпочках, выбежала в коридор.

А вот и зеркало стоящее рядом с дверью, за которой веранда с засохшими цветами и ровным толстым слоем грязи на длинных подоконниках.

Надежда остановилась перед зеркалом. Выцветшие пятна амальгамы неприятно легли на отражение, оставив странное ощущение тревоги.

Она с неприязнью рассматривала полную, рыхлую блондинку с уставшим, помятым, словно после бессонной ночи, лицом. Накинутый на ночнушку халат только подчеркивал округлые бедра, и пышный зад. Надя скривилась — в последний год она начала стремительно набирать вес. Проклятые гены, доставшиеся от матери, делали свое дело, наполняя тело лишними килограммами, оставляя целлюлитные шрамы на коже. Она с ужасом представила, что скоро (и возможно очень скоро!) станет такой же (полной… просто полной…) как и ее мать — огромная, тучная женщина, с округлым некрасивым лицом и тяжелым характером.

Отражение словно плыло, переливаясь, изменяясь на ходу. Скорее всего, неровная поверхность неодинаково отражала действительность, и поэтому создавалась некая иллюзия движения.

Надежда вглядывалась в зеркало, на некоторое время, позабыв обо всем. Слабое мерцание, почти неуловимое взглядом притягивало. Игривые переливы манили к себе, предлагая войти в зазеркалье, разорвав тонкую, радужную пленку, отделяющую глупую, иллюзорную действительность, от холодного рационализма отраженного бытия.

Зеркало звало, шептало, тянуло в сладкий омут:

(Иди ко мне… Там, в зазеркалье ты будешь прекрасной принцессой, хрупкой, нежной, обольстительной…)

Надежда протянула руку, касаясь зеркала. Палец ткнулся в холодную, твердую поверхность.

Словно невидимая связь разорвалась с тихим звоном лопнувшей (как в старом пианино) струны, и Надежда увидела обычное, забытое всеми зеркало, что стояло у дверей, послушно отражая ее некрасивую фигуру.

(Ха, посмотри на себя — жирная, толстая сука! Ты просто чудовище… Жирное, толстое чудовище…)

Надя почувствовала, как в груди что-то оборвалось, и мучительная судорога, предвестница, долгих не менее мучительных рыданий в подушку, сжала сердце.

(Толстая тварь… Толстуха — задница-два-уха…)

Первая слезинка оставила длинный след на пухлой щеке, чтобы упасть на пол капелькой боли. Такой маленькой боли…

И неважно, что ты из себя представляешь. Никому не интересны твои душа и внутренний мир. Все, что чувствуешь, вся твоя боль — маленькие слезинки, затаившиеся в уголках глаз, чтобы стекать, опустошая сердце, унося боль.

Проклятое тело тяжелеет на глазах, обрастая мерзким, ненужным мясом. Каждая калория, словно прокладывает путь в организм, пытаясь превратиться в еще одну складку жира. И не спасут судорожные спазмы пустого желудка, и потоки слюны при виде аппетитной булочки или малюсенькой конфетки. Нет, детка — это не для тебя. Твой удел — опостылевшие овощи, и слабый, несладкий чай.

Этот кошмар заполняет твою жизнь, разрушая ее, день ото дня. Откладывается на бедрах и животе, уродуя симпатичное лицо, портит некогда аппетитные линии тела, — превращая изящные ножки, в отвратительные, похожие на окорока ножищи.

Шаг за шагом.

Привет детка…

Ты съела пирожное? — ха, дурочка, молния твоей юбки никогда уже не сойдется, чтобы подчеркнуть округлую, радующую взгляд попку.

Хлеб с маслом, торопливо, почти тайком от самой себя, поглощаемый на кухне, поздно ночью — нет проблем, крошка, попробуй-ка, может быть, ты сможешь влезть в старенькие, любимые джинсы?

Ответ ты знаешь сама — черта с два, детка. Черта с два!

Хочешь печенья? Конечно, хочешь…

Вот только мужчины не провожают тебя взглядом, в котором весна и страсть. Равнодушные глаза пройдутся по толстухе, наверняка спешащей по своим толстушечьим делам, не задержавшись ни на мгновение. Ты обычная уличная декорация, одна из тысяч статистов в скучном, жестоком спектакле, под названием жизнь.

Плачь, детка — плачь. Если, конечно, уверена, что сможешь таким образом похудеть, хоть на грамм. Если наивно полагаешь, что вместе со слезами выйдут жиры и углеводы, которые кипят в твоем теле, соединяясь, откладываясь, размножаясь, раздувая его изнутри, как футбольный мяч, рождая ненавистную, дряблую, проклятую плоть.

Она видела — каждый лишний килограмм ложился кирпичиком в толстую, глухую стену, между ней и Сергеем. Иногда взгляд мужа пугал своей безразличностью. Надя догадывалась, что прежняя любовь плавно переросла в привычку. Дьявольский компот из глупого чувства долга и боязни перемен.

Пока что непрочная, хрупкая связь держалась, но с каждым днем (и килограммом, сладенькая) становилась все тоньше и слабее.

Еще немного (пару десятков кило, милашка, вполне будет достаточно, вот увидишь…), и они просто перестанут существовать друг для друга.

Станут чужими.

Навсегда…

Они встретились однажды солнечным летом — много дней и ночей назад. Родители уехали погостить к дальним родственникам, оставив ее с бабушкой одних. Надежда ликовала, предвкушая неделю восхитительной свободы. Школьные дни остались позади, оборвавшись последним звонком — экзамены сданы, и впереди целое лето. В первое же утро, проснувшись чуть позже обычного, она сладостно потянулась, раздумывая над тем, чему посвятить первый день каникул. Поворочавшись в постели, Надежда решила не забивать голову, и просто прогуляться по улицам города, заглянуть в парк, побродить по аллеям, купить семечек, и просто посидеть на скамейке, подставив лицо теплому июньскому солнцу.

Выйдя из сырого, как обычно загаженного подъезда на улицу, она задержалась на мгновение, радуясь теплой погоде — солнце светило в глаза, и поначалу было трудно рассмотреть, что творится на улице. Когда глаза немного привыкли, она заметила, что у подъезда, на одной из лавочек расселся невысокий, стройный паренек. Он глазел на нее так, что казалось еще немного, и провертит своим взглядом дырку. Надежда усмехнулась (о, тогда она была вполне симпатичной девчушкой) и повернулась, краем глаза заметив, что парень приподнялся, провожая взглядом. Как оказалось в одном доме с ней, проживал его закадычный друг, Сашка — известный на весь подъезд забияка и бабник.

Неделя пролетела как миг — он встречал ее у подъезда, сжимая в руках нехитрый букетик полевых цветов. Они гуляли в парке, кормили голубей остатками булки, ели тающее в руках мороженое, смеялись над собой в комнате смеха, катались на качелях, под недовольное ворчание бабушек, прогуливающихся с внуками, и много, много всего…

Они могли целый день напролет находиться вдвоем, и им никогда не было скучно. И как только солнце уходило прочь, покидало голубое небо, они вспоминали о том, что пора по домам.

Иногда, он провожал ее до самой квартиры, и Надя, убедившись, что бабушка спит, обложившись огромными пуховыми подушками, тихонько, чтобы не слышали любопытные соседи, звала его в гости. Они сидели на старой, продавленной кровати, забравшись с ногами, и просто смотрели друг на друга — это было похоже на чудо. Сергей рассказывал о том, как окончил институт, о своих планах на будущий год — ничего особенного, устроиться на работу, и быть может (при этом он многозначительно поглядывал на нее, а его лицо становилось необычайно серьезным) немного остепениться, завести семью…

Они включали старенький, разбитый кассетный магнитофон, и нестареющая примадонна тихонько вещала из него своим прокуренным голосом, напевая под нехитрый мотив о том, что много всякого сокрыто в небольшом, и вместе с тем огромном слове "любовь".

С каждым разом, эти ночные посиделки становились все длиннее. Однажды он остался на ночь — как ни странно, это оказалось совсем не больно, но правда и не настолько приятно, как рассказывалось в книгах про любовь. Просто одним не самым ранним утром она проснулась, выскользнула из постели, и на цыпочках просеменила в прихожую — в овальном зеркале отразилась все та же Наденька, и только по ставшему серьезным взгляду можно было предположить, что симпатичная, кареглазая девчонка, с распущенными волосами, стала женщиной.

Первый день в новом для нее качестве, был таким же, как и все остальные — казался точной копией предыдущих. Они снова гуляли допоздна, и каждый раз, когда их взгляды встречались — отчего-то по-детски смущались.

Следующая ночь принесла нечто новое — она не стонала, но, прикусив губу, ощутила, как внизу живота рождается какое-то смутное чувство — тянущая и приятная боль-нега, это было необычно, и тогда она по-новому взглянула на себя со стороны — увидела распластанную девушку, и мужчину, который, закатив глаза, шумно дышал сверху, приближаясь к оргазму. Как ни странно, именно это заставило ее изогнуться и забиться в сладких судорогах — подобного она не испытывала никогда — ни до ни после этой ночи.

Ближе к утру, Сергей выскользнул из комнаты, а она осталась лежать на кровати, заново переживая все ощущения, запоминая, вслушиваясь в свое тело, до тех пор, пока не щелкнул замок двери — ее мужчина отправился домой, досыпать остаток ночи, втайне надеясь, что мама не заметит долгого отсутствия сына. После этого она забралась под душ, и ревела, сама не зная отчего

Лето казалось вечным, а ночи, наоборот — пролетали как миг. Бабушка лишь усмехалась, делая вид, что не замечает, как рано-рано, чуть свет, осторожно, замирая от каждого шороха, выбирается из комнаты внучки, ночной гость.

А потом — потом вернулась родители, Наде нужно было готовиться к поступлению в институт, и уже в середине октября, когда в маленьком карманном календарике, не оказалось даты, которую можно было бы обвести кружком, жизнь встала на дыбы — закрутила, завертела, и первой вестницей грядущих перемен стала хлесткая пощечина матери, которая ознаменовала начало супружеской жизни.

Матери с самого начала не понравился будущий зять — увидев, кого привела дочь, она схватилась за голову! В ее представлении, избранник Надежды должен был быть крепко стоящим на ногах, основательным, представительным, а не какая-нибудь шантрапа, вроде непонятно откуда появившегося Сергея. Деваться было некуда — Мария Сергеевна, мать Нади, попыталась выдержать хорошую мину при плохой игре, но видит бог — зятек пришелся ей не по нутру, совсем не по нутру. И в дальнейшем, она даже не скрывала своего отношения, к новому родственнику…

Свадьбу сыграли дома — небольшую, на полсотни внезапно возникших ниоткуда близких и не очень родичей. После загса, молодые, как и положено, съездили на природу, возложили цветы на памятник — невзрачный постамент с огромной, пышногрудой бабищей, изображающей мать-героиню, поколесили по городу, распугивая сонных горожан разноголосицей автомобильных гудков. Потом было благословение под суровыми ликами закопченных икон, шумное застолье, с многоголовой, многорукой, пьяной, орущей и жрущей толпой, что на потеху себе кричала "Горько!", даже не догадываясь о том, что молодые с тоской поджидали окончания веселья, чтобы остаться наедине и привести, наконец, в порядок мысли, что с самого утра разлетелись как мухи, встревоженные навалившейся суматохой празднества.

На следующий день, она проснулась уже женой.

Марина — мать Сергея (с самого начала она попросила называть ее именно так) приняла невестку с прохладцей. Поначалу они жили втроем, и свекровь лишь изредка показывалась из своей комнаты, словно опасалась даже ненароком встретиться с девушкой, которая сделала все, чтобы отобрать единственного сына. Чуть позже, она подыскала себе квартиру, и в дальнейшем проживала отдельно, предпочтя снимать жилье вместо того, чтобы нарушать семейную идиллию своим недовольным видом. И уже там, отдельно от молодых, сумела найти свое счастье, непонятно откуда откопала убеленного сединами немца, с которым и проживала в последнее время, укатив в дальнее зарубежье, лишь изредка напоминая о себе лаконичными письмами с вложенными фото, на которых выглядела, свежей и вполне довольной собой.

Первое время Надежда с непритворным изумлением обретала равновесие, даже не пытаясь сообразить, что с ней происходит. Ее словно вырвали из привычной круговерти дней, погрузили в какое-то сонное царство. С институтом пришлось повременить — подписывая в деканате заявление на академический отпуск, она даже не подозревала, что с учебой будет покончено.

Сергей, как ни странно, отнесся к происходящему вполне равнодушно — заявил, что готов взять на себя все заботы о материальном обеспечении молодой семьи. И действительно, первое время он сутками пропадал на работе (выполняя обязанности торгового представителя на небольшой, оптовой компании, занимающейся реализацией пива и безалкогольных напитков), и исправно, дважды в месяц приносил пачку новых, хрустящих банкнот.

Все пошло не так, с того самого вечера, когда Надежда вышла из ванной, сдерживая слезы, спотыкаясь, ощупывая стены. Сергей бросился к ней, и сразу понял все, увидев ее бледное лицо, и капли крови на ночнушке. Полтора месяца надежд (ее надежд) оказались прожитыми напрасно.

Почему-то Надежде показалось, что она заметила искорки облегчения в глазах мужа. Он без слов уложил ее в постель, вызвал врача, и бестолково суетился вокруг, вызывая непонятное раздражение.

Некоторое время они привыкали к тому, что можно не думать о предстоящих хлопотах, Сергей по инерции чуть свет вскакивал с постели, суетливо завтракал, пил обжигаясь, чай, набрасывал выглаженную заботливой женушкой рубашку, и опрометью, то и дело посматривая на часы, мчался в гараж — заводить старенький "Москвич". Надежда убирала по дому, все чаще и чаще задумываясь над тем, что неплохо было бы вернуться в старые стены института, завести новых друзей и подруг (старые как-то враз разбежались, затерялись, пропали сразу же после ее замужества), а не сидеть без дела, скучая в четырех стенах.

Вот только пребывание дома затягивало. Надежда все чаще и чаще стала ловить себя на том, что, просыпаясь утром, ей меньше всего хочется выбираться из-под теплого одеяла. Сергей вставал рано, и она сладко потягиваясь, досыпала сама, чтобы, проснувшись, некоторое время валяться в постели — с каждым разом все дольше и дольше. Выбравшись, наконец, из теплых объятий пухового одеяла, она словно тень бродила по дому, напоминая самой себе, что неплохо было бы помыть посуду, и постирать мужнины вещи (одним из требований фирмы, где работал Сергей, было непременно свежая рубашка).

Полтора года пролетели как один день — нудный, однообразный, унылый. Неожиданно для себя, Надежда заметила, что стала прибавлять в весе. Возможно, тому виной было ее пребывание дома, а может быть, материны гены давали знать о себе, как бы то ни было, ее бедра заметно округлились, грудь стала тяжелее, а на талии появились продольные валики жира.

Это испугало ее.

Сергей поначалу не замечал перемен — он как заведенный мотался на кашляющем, чихающем "Космиче" — так иногда в шутку называла Надежда старую машину, возвращаясь под вечер, чтобы наспех поужинать, покупаться и нырнуть в постель. Просто однажды, когда они мылись вдвоем (тогда ванна еще не казалась такой тесной), он бросил недоуменный взгляд на ее тело. Он не нахмурился, и ничем не показал своего удивления — просто потом, ближе к вечеру, когда Надежда стала клевать носом возле телевизора, она краем глаза заметила, что Сергей как-то странно поглядывает на нее. Быстрый взгляд — она ощущала его, словно щупальца насекомого — еле касаясь, словно не веря самому себе. Он пытался сообразить — что не так с супругой. Много позже, когда эти изменения стали бросаться в глаза, и Надежда отчаялась исправить положение бесконечными диетами, упражнениями и чудо-средствами для похудения, это оказалось началом конца.

Он начал отдаляться от нее — это Надежда поняла сразу, едва заметив перемены в его поведении. Сергей стал более замкнутым — если раньше он готов был часами разговаривать ни о чем, то теперь, каждое слово приходилось из него буквально вытаскивать клещами. Супруг все чаще норовил уединиться — то он возился в гараже, ковыряясь во внутренностях автомобиля, то мог завалиться на диван с томиком Степана Королева, погружаясь в бесконечные миры, порождения беспокойной фантазии безумного писателя-мистика.

Это сначала озадачило ее — Надежда оказалась совершенно не готовой к такому повороту дел. Если раньше она видела интерес в глазах Сергей, то теперь этот интерес пропал, сменился осознанием того, что они отныне муж и жена, и как там говорится в традиционной скороговорке: "В боли и в радости, в счастье и в горе…" — вдвоем и навсегда, как два кусочка головоломки, что сложились невзначай, и теперь навеки обречены, быть вместе.

С каждым днем становилось все хуже — в один прекрасный день, стоя у зеркала, Надежда обнаружила толстеющую тетку, с крашеными волосами и неряшливым макияжем — жалкая пародия на нее саму, прежнюю.

Проклятый вес начал создавать проблемы. Они множились, становясь, все непреодолимей. Все началось с одежды — она перестала влезать в любимые джинсы, короткая юбка с трудом застегивалась на талии, обнажая потолстевшие, некрасивые бедра, что торчали из-под нее розовыми окороками. Блузки отказывались надеваться, свитера растягивались, словно подчеркивая ее полноту. Со временем пришлось отказаться от каблуков — с таким весом становилось все труднее удерживать равновесие, и тупая боль в ногах оказалась веской причиной, чтобы перейти на уродливые босоножки с длинной, плоской подошвой.

Сергей отказывался верить своим глазам — прямо на глазах рушились все надежды на счастье. Куда-то подевалась милая, радующая своей непосредственностью девчонка, и ниоткуда взялась толстеющая тетка, что цепко вцепилась в него, по-видимому, не собираясь отпускать от себя ни на шаг. Надежда и сама стала замечать, что все больше и больше думает о том, как проводит время вне дома, ее суженый. Казалось бы, не было никаких причин предполагать дурное, но Надежда каждый раз представляла себе, как Сергей провожает взглядом проходящих мимо малолеток, вышагивающих на высоких платформах, в дурацких мини-юбках, выставив напоказ худые кривые ноги — идеал красоты для всякого себя уважающего кобеля.

Днями она словно сомнамбула бродила по дому, воображая разную чушь, и ближе к вечеру, когда за воротами раздавалось ворчание "Москвича", бросалась навстречу, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Она повисала на муже, обнимая, целуя — вот же я, твоя верная жена, ну посмотри на меня, обними, улыбнись, или хотя бы сделай вид, что улыбаешься, не отворачивайся и не хмурь лицо — неужели я не заслужила хоть немного счастья?

И даже его поцелуи — они были похожи на подачку, которую бросают нищенке, чтобы она не стояла рядом, не портила настроение жалобным взглядом. Проходя в залу, он вскользь касался губами ее лица, чтобы уткнуться в телевизор, сопереживая пустяковым проблемам участников бесконечных ток-шоу.

Он больше не любит ее так, как раньше!!!

Возможно, это стало одной из причин того, что хрупкий карточный домик семейного счастья начал рассыпаться на глазах. Вначале не заладилось у Сергея на работе. Она не знала, что произошло, но однажды муж вернулся раньше обычного, что-то, неразборчиво буркнув вместо приветствия, и молча завалился на диван. Он переживал — Надежда увидела, как нервный тик перекосил лицо мужа. Он уставился в телевизор, но было заметно, что происходящее на экране совсем не интересует его. На все вопросы, Сергей отделывался ничего не значащими междометиями, явно давая понять, чтобы она оставила его в покое. На следующее утро, он остался дома, и уже тогда, Надя сумела сообразить, что у него проблемы.

Вернее у них обоих.

Последующие два года, стали похожи на одну сплошную ссору. Сергей срывался из-за каждого пустяка, и с каждым разом в его глазах вскипали брызги ненависти к самому себе. Время от времени ему удавалось найти более-менее приличный заработок, но все это оказывалось либо разовая подработка, либо новая работа по каким-либо причинам не устраивала мужа, и он, не задумываясь о последствиях, искал только повод, чтобы вновь погрузиться в мягкие чресла дивана.

Надежда заметила, что Сергей все чаще и чаще начал находить утешение в спиртном. Если раньше они вполне могли позволить себе парочку бутылок пива по выходным, то теперь, обычные пол-литра сменились двумя. Сергей притаскивал из магазина пива в пластиковой упаковке, и не вставал из-за стола до тех пор, пока в бутыли оставалась хоть капля. Потом он покачивался, упершись одной рукой в стену, над унитазом, другой пытаясь нащупать пряжку ремня.

После той страшной новогодней ночи, он еще больше замкнулся в себе. Первой, кого увидел Сергей, едва разомкнув глаза в больничной палате, была она — верная супруга. Заметив ее, Сергей скривился, как будто ожидал увидеть кого-то другого.

(Словно после сказочных, чистых грез его окунули в грязь повседневности!)

И даже когда Сергей учился ходить, неловко переставляя костыли, и она бросалась к нему, пытаясь поддержать, — он раздраженно отмахивался, словно нарочно стуча резиновыми набойками. Надежда, чувствуя неловкость, старалась не досаждать ему, но не могла удержаться, чтобы не помочь, каждый раз, когда закованные в гипс ноги мужа, опасно задирались, и его спина как-то вмиг становилась напряженной — еще секунду и он грохнется, разбросав костыли! — но нет, в последний момент, он чудом ухитрялся удержать равновесие, и только тихий стон, пропущенный сквозь стиснутые зубы, был главным свидетелем того, что этому парню действительно худо, черт возьми!!!

Гипс и костыли стали поводом — позже Сергей нашел новое удовольствие в том, чтобы беззаботно проводить время, отрешившись от проблем, что досаждают иногда, после трех ночи, когда ночи без сна — единственное, что сдерживает радость, а в покосившейся тумбочке, день за днем тает пачка банкнот, скрепленных металлической прищепкой.

Это было прошлой зимой — с тех пор утекло много слез. Весь последующий год стал похож на затяжной осенний дождь — такой же монотонный, тоскливый и серый. Они жили этим дождем, и осень подмочила сердца.

Оставаясь одна, Надя подолгу думала о том, что ожидает их. Будущее казалось расплывчатым, словно она пыталась выглянуть в окно, затянутое паутиной — свет с трудом пробивался сквозь мохнатые волокна, а снаружи барабанит осенний дождь, и если провести по стеклу пальцем — он прочертит линии, из которых возможно сложится судьба.

Будущее казалось диковинным блюдом под соусом из слез.

Ее слез…

Вот и теперь она плакала, закрыв глаза руками. Надя стояла перед зеркалом, чувствуя, как осень проникает в душу, заполняя ее ноющей болью. Каждая слезинка оставляла неровный путь не только на щеке, но и в душе, полосуя ее, рассекая на части…

— Надя, Наденька! Что случилось?

Сергей подбежал к ней и обнял сзади, лаская, целуя в шею, пытаясь успокоить. Это было так непохоже на него!

— Что с тобой?

Она замотала головой, не в силах сказать хоть слово, и повернулась к мужу, пряча лицо, прижимаясь к пока еще любимому и родному человеку.

— Сер… Сереженька, все в порядке….

Сергей с сомнением посмотрел на супругу:

— Надь, ну успокойся. Все хорошо. Идем…

Следующие полчаса они провели в молчании на кухне. Сергей, как ни в чем не бывало пил чай, и одновременно читал газету. Заплаканная Надя, тайком вытирала глаза, и, пошмыгивая носом мыла посуду.

(Ну вот и все детка. Порыдали и хватит…)

По своему опыту она знала, что не стоит злить мужа.

Сергей с шумом допил горячий чай (и как он только пьет такой кипяток?), и отставил чашку.

— Надь, если что, я на улице. Пойду, посмотрю, что там на дворе.

Надя безразлично кивнула, продолжая вытирать и без того сухие тарелки…