Представьте на миг невозможное: вы перенеслись в 80-е годы XVIII века и заявили какому-нибудь образованному петербуржцу или парижанину, что меньше чем через четверть века Россия и Франция сойдутся в огромном, отчаянном военном конфликте, что французские войска вступят в Москву, а русские — в Париж. Наверняка и русский, и француз посмотрели бы на вас как на сумасшедшего.
Действительно, вообразить такую войну было невозможно. Полторы тысячи километров, отделяющих тогдашнюю Францию от границ Российской империи, по масштабам скоростей того времени казались непреодолимой преградой для крупных масс войск, а серьёзных противоречий между странами, которые могли бы привести в движение подобные массы, не было и в помине. Наконец, даже если бы Франция и Россия вдруг ни с того ни с сего вздумали воевать, им не удалось бы этого сделать. Как ни проводи тогда линию от земель одной из этих стран до другой, всё равно пришлось бы пересечь десятки границ (!) независимых государств. И значит, их тоже нужно было бы заставить сражаться!
Словом, русско-французская война была для человека XVIII века бредом по определению. Тем более что отношения между двумя великими державами, какими тогда являлись Франция и Россия, были не просто хорошими. Дело явно шло к союзу…
Кстати, о великих державах. Здесь нет никакой оговорки, никакого преувеличения. Соотношение значимости стран в мире и на Европейском континенте в конце XVIII — начале XIX вв. не имело ничего общего с расстановкой сил в современном мире — другие государства, другие армии, другая мораль, другие скорости… В Европе XVIII века Франция была самой многонаселённой страной. Впрочем, Россия, переживавшая бурный демографический рост, в 1782-м догнала Францию по числу жителей. В то время во Франции проживало 27 млн человек, в России — 28 млн. Численность сухопутных вооруженных сил Франции (в военное время) достигала 400 тыс. человек, русская армия в конце правления Екатерины II насчитывала ровно столько же — 400 тыс. (это также численность военного времени, так как Россия в ту эпоху постоянно воевала).
Ни одно государство Европы не могло сравниться с этими гигантами ни по численности населения, ни по количеству вооруженных сил. Только Великобритания, несмотря на свою демографическую слабость (лишь 10 миллионов населения), также играла первостепенную роль в политике благодаря экономическому развитию и мощи своего военного и торгового флота.
Державой, которая по силе и значимости в мировой политике шла сразу за тремя означенными государствами, была Габсбургская монархия, властвовавшая на территориях Австрии, Венгрии, Богемии, Моравии, Тироля… В её землях проживало около 24 миллионов человек, а армия в военное время могла выставить до 300 тыс. солдат. Пруссию, с её 10-миллионным населением, уважали, пожалуй, лишь памятуя о славе Фридриха II. Но крупной самостоятельной роли эта держава играть не могла. Остальные 14 миллионов немцев жили на территории более трёхсот государств, вечно споривших между собой. 18 миллионов итальянцев жили также на земле, разделённой десятками границ.
Так что Францию и Россию можно по праву назвать сверхдержавами той эпохи; и от их политики зависело будущее Европы.
Когда в эпоху Петра Россия громко заявила о себе на международной арене, отношения между ней и Францией стали складываться весьма непросто. Дело в том, что для многих поколений французских государственных деятелей главным стержнем внешней политики страны была борьба с габсбургской опасностью. Габсбурги правили в Германии и Испании, словно сжимая Францию в стальных тисках. Но в конце XVII века Испания ослабла, а в начале XVIII века на её престоле оказался внук Людовика XIV, так что опасность для королевства с юга была устранена. Зато Австрия (точнее «Священная Римская империя германской нации») продолжала угрожать Франции. Чтобы противостоять ей, французские политики создали систему так называемого Восточного барьера — союз с тремя странами, которые, так или иначе, конфликтовали с Габсбургской империей. На северо-востоке от Австрии это была Швеция, на востоке — Речь Посполитая, на юго-востоке — Турция.
Империя Петра Великого, родившаяся в грохоте пушек и шуме раздутых ветром парусов линейных кораблей, по определению оказалась во вражде со всеми державами Восточного барьера. Именно поэтому отношения между Францией и Россией очень долго были, мягко говоря, прохладными.
Однако с середины XVIII века ситуация начала меняться. Габсбургская угроза, о которой так беспокоились французские политики, постепенно уходила в прошлое. С другой стороны, Швеция, когда-то верная союзница французского королевства, всё более попадала под английское влияние. Польша окончательно превращалась во второстепенное государство. Наконец, Османская империя погружалась во внутренний кризис, и впервые стали раздаваться голоса о том, что Турция — это «больной человек», который рано или поздно умрёт, и нужно думать о разделе его наследства.
Наряду с политическими изменениями в это время происходили и сдвиги в области общественных настроений во Франции. Как известно, тогда вся Европа жила под сильнейшим культурным влиянием Франции. Сама императрица Екатерина II читала, писала и, можно сказать, думала по-французски. Она активно поддерживала переписку со знаменитыми просветителями Дидро, Вольтером, Гриммом. Российская императрица одной из первых поняла растущую роль общественного мнения; она умело выявила и заставила работать на себя тех, кто это мнение во Франции создавал. Изысканной лестью и щедрыми подарками она заставила тех, кто поносил свое правительство, стать пропагандистами достоинств, действительных или мнимых, Российской империи и, конечно же, ее правительницы.
Уже во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. Вольтер полностью встал на сторону России, рассматривая войну с турками как борьбу с опасными варварами: «Мадам, Ваше Императорское Величество, Вы поистине возвращаете мне жизнь, убивая турок (!), — писал он Екатерине, получив известие о победах русских войск. — Письмо, которое Вы мне написали 22 сентября, заставило меня соскочить с моей постели, восклицая: „Алла! Катарина!..“ Я действительно, Мадам, на вершине счастья, я восхищен, я благодарю Вас»1.
Вслед за Вольтером и изменением общей политической конъюнктуры изменилось и отношение французов к России: «Общественное мнение во Франции, которое было враждебно по отношению к России, внезапно стало крайне благоприятным. Ко всему русскому стали относиться с каким-то наивным восторгом. В театре ставились пьесы, сюжет которых был взят из русской истории: „Скифы“ Вольтера, „Петр Великий“ Дора, „Меншиков“ Лагарпа… Повсюду в Париже возникали „Русские“ гостиницы, „Северные кафе“. Торговец модными товарами открыл лавку под вывеской „У русского модника“».
Обоюдное сближение Франции и России, наметившееся в 70-е годы XVIII века, особенно проявилось в ходе войны за независимость американских колоний, когда французы вступили в открытую войну с Англией. Напрасно англичане пытались склонить на свою сторону российскую императрицу. Екатерина II не только не приняла их предложения, но и, возмущённая наглыми действиями британцев на море, подписала 9 июля 1780 года договор с Данией о вооружённом нейтралитете. К этой декларации присоединились позднее Швеция, Голландия, Австрия, Пруссия, Португалия и Неаполитанское королевство. Это был мощнейший удар по попытке британского флота бесконтрольно хозяйничать на морях.
Уже в конце 80-х годов французская дипломатия поставила себе задачу добиться большего сближения с Россией и заключить русско-французский союз. Министр иностранных дел Монморен в своём докладе, направленном королю в самом начале 1789 г., писал: «Швеция не заслуживает более нашего доверия, впрочем, она может играть на континенте лишь второстепенную роль. Пруссия связала себя с Англией и стала нашим врагом… Германская империя — лишь разрозненные земли без всякой связи, к тому же многие из них находятся под влиянием Пруссии. Остаётся только Российская империя, и это тот союз, которого нам хотелось бы добиться»2.
Однако всего лишь через несколько месяцев все расчёты политиков и дипломатов Европы оказались нарушены грандиозными событиями, которым суждено было изменить ход мировой истории. В 1789 году во Франции началась революция.
Нужно сказать, что поначалу ни деятели революции, ни монархи Европы не собирались сражаться, но очень скоро мощная пропагандистская волна, которую распространяли по Европе события французской революции, вызвала беспокойство при всех дворах. Бежавшие из Франции эмигранты стращали аристократов кровавыми сценами и призывали на помощь европейских монархов. Но угрозы германского императора и прусского короля, направленные в адрес лидеров революции, вызвали не страх, а взрыв эмоций.
20 апреля 1792 г. в кипящей революционными страстями столице Франции собралась Законодательная ассамблея, чтобы обсудить вопрос о возможности войны с врагами, стягивающими силы к границам. Депутаты пришли, словно охваченные порывом и опьянением, которые, как электрический импульс, передала им бушующая толпа. Даже представитель умеренного крыла ассамблеи Пасторе воскликнул: «Свобода победит, или деспоты уничтожат нас. Никогда ещё французский народ не был призван исполнить более высокое предназначение… Победа пойдёт вместе со свободой!»
Что же касается якобинцев, их представитель Базир громогласно возвестил: «Народ жаждет войны! Торопитесь же исполнить волю его справедливого и благородного гнева. Быть может, сейчас вы объявите свободу всему миру!»
В результате депутаты в едином порыве проголосовали за объявление войны «королю Венгрии и Богемии», как был назван в документе, принятом ассамблеей, германский император Леопольд II.
Так началась война между Францией и почти всей монархической Европой, так как к австрийцам и пруссакам вскоре присоединились Великобритания, Испания, Пьемонт, Баден, Гессен, Неаполитанское королевство… Фактически эта война не утихала почти четверть века. Тогда же никто не ожидал, что она будет настолько серьёзной. Австрийцы и пруссаки рассчитывали на лёгкую военную прогулку до Парижа, а деятели революции не сомневались, что солдаты неприятеля тотчас же с восторгом перейдут на сторону восставшего народа. Но получилось всё совсем не так. Разгорелась война упорная и отчаянная.
Нетрудно предугадать, как отреагировали крепостническая олигархия и самодержавная государыня России на известия о революционных событиях во Франции. Узнав о них, Екатерина немедленно похоронила все проекты русско-французского союза. Происходящее в Париже она квалифицировала не иначе как «возмутительное безобразие», а о деятелях революции высказалась вполне недвусмысленно: «Вся эта сволочь не лучше маркиза Пугачёва».
Известие о суде над королём и его казни 21 января 1793 г. вызвало гневное восклицание императрицы: «Нужно искоренить всех французов до того, чтобы и имя этого народа исчезло!»
Однако, несмотря на эти и тысячи других проклятий в адрес революции, Екатерина оставалась весьма трезвым политиком. Возмущаясь событиям во Франции и декларировав, что 20 тысяч казаков будет достаточно, чтобы дойти до Парижа, императрица не слишком спешила туда их посылать.
Во-первых, она прекрасно понимала, что побороть революционную бурю совсем не просто, а во-вторых, у России было очень много куда более важных для неё «домашних» дел. До 1791 г. продолжалась русско-турецкая война, в которой, кстати, Великобритания, одна из главных держав антифранцузской коалиции, усиленно поддерживала Турцию и даже пригрозила России войной, если Россия не подпишет мирный договор с Османской империей. С другой стороны, Россия в эти годы усиленно занималась разделами Польши, о чём мы ещё будем подробно говорить.
Впрочем, весной 1796 г., когда германский император обратился к российской государыне с просьбой оказать хоть какую-то помощь в борьбе с французами, Екатерина выказала принципиальное согласие. Однако она связала своё участие в войне с выполнением союзником ряда условий. Одним из главнейших она считала принятие совместной политической декларации о том, что целью войны является восстановление монархии во Франции (а не территориальные завоевания для отдельных стран коалиции). Екатерина также требовала, в качестве непременного условия, возвращения Пруссии в ряды коалиции (пруссаки в 1795 г. подписали мир с Францией) и получения от Англии субсидий на ведение войны.
Но пруссаки больше не желали воевать, англичане не торопились платить деньги, а самое главное, что поначалу идеологическая война переросла для Англии и Австрии в конфликт, в котором они надеялись расширить сферы своего влияния в Европе. Правительства этих держав в общем, конечно, поддерживали идею восстановления монархии во Франции, но отныне не хотели связывать себя какими-либо твёрдыми обязательствами, которые могли бы при заключении мира помешать выторговать территориальные приращения и коммерческие выгоды. Их англичане и австрийцы ценили гораздо выше, чем благие пожелания о восстановлении тронов и алтарей.
В результате переговоры зашли в тупик, и золотые гинеи остались в мешках английских банкиров, а русские полки — у себя на родине.
В общем, совершенно очевидно, что Екатерина абсолютно не рвалась воевать с революционной Францией. По крайней мере исключала для себя возможность бросаться очертя голову в борьбу, не соответствующую выгодам и геополитическим интересам России. Более того, она пророчески предсказывала, что французы сами вскоре восстановят порядок, хотя и в другой форме. В 1794 г. императрица написала: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился ли он или ещё не родился? Придёт ли он? Всё зависит от того. Если найдётся такой человек, он стопою своей остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте»3.
Когда Екатерина II выводила в письме эти строки, человек, о котором она говорила, уже был бригадным генералом, а в тот день, когда императрица умерла, он вошёл в легенду и направился по пути, который предсказала ему русская государыня.
17 ноября 1796 г. на поле боя у деревни Арколе в Северной Италии армия Бонапарта окончательно разгромила австрийские войска генерала Альвинци; за день до этого сам Бонапарт совершил в ходе боя свой знаменитый подвиг, бросившись с развёрнутым знаменем под ураган картечи, увлекая своих солдат на немыслимый штурм аркольского моста. Если за несколько месяцев до этого, победно начав свою знаменитую итальянскую кампанию, Бонапарт стал известным генералом, то после битвы при Арколе он вошёл в легенду. Отныне он превратился для своих солдат в полубога, за которым они были готовы идти хоть на край света.
«О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! — написал о молодом герое другой великий полководец Александр Суворов. — Он побеждает и природу, и людей; он обошёл Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель только тогда замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пьемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил он на путь военачальника, как разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о численности, он везде нападает на неприятеля и разбивает его по частям. Он знает, что такое неодолимая сила натиска, и в этом всё. Его противники будут упорствовать в своей вялой тактике, подчинённой кабинетным перьям, а у него военный совет в голове. В действиях свободен он как воздух, которым дышит. Он ведёт полки, бьётся и побеждает по воле своей!»4
Предсказание Екатерины Великой сбылось. Этот «недюжинный, храбрый, опередивший свой век человек» пришёл.
В Европе началась эпоха наполеоновская, а в России — эпоха Павла.
Императору Павлу I судьбой выпало осуществить несколько крутых поворотов во внешней политике России и прежде всего в отношении Франции. Сначала это была Франция Директории, затем — Франции эпохи консульства Наполеона Бонапарта. Поэтому вполне уместно будет сказать несколько слов об этом человеке.
Едва только императрица испустила дух, как ее преемник подчеркнуто продемонстрировал всем, что начались иные времена. Знаменитый поэт Державин так позже опишет начало павловских времен: «Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом».
Это вполне понятно. В течение долгих лет уже более чем зрелый человек великий князь Павел Петрович был фактически отстранен от власти и даже просто от участия в управлении государством своей царственной матерью. До 42 лет Павел находился под ее неусыпной опекой, постоянно пребывал в страхе не только за свое положение, но и просто за свою жизнь, беспрестанно унижаемый фаворитами императрицы. Конечно, подобное положение не могло не сказаться на характере нового царя, на его желании как можно быстрее поменять все, что осталось от правления Екатерины.
Тем не менее любой серьезный современный историк едва ли охарактеризует императора Павла I как ненормального безумца, единственным увлечением которого было гонять солдат по плацу, заставляя всех носить букли, и ломать наследие предыдущего царствования. Монография Н. Я. Эйдельмана «Грань веков» впервые на основе большого фактического материала нанесла сокрушительный удар по мифу о сумасшествии Павла. За Эйдельманом последовали и другие историки.
Теперь не вызывает сомнения тот факт, что «безумие» Павла не более чем легенда, созданная теми, кто убил императора, для оправдания своего гнусного злодеяния. Легенда, которую с удовольствием подхватили либеральные историки, а особенно советская пропаганда, стремящаяся в самом невыгодном свете выставить все русское самодержавие.
Сейчас можно с уверенностью сказать, что трагически погибший император хоть и был человеком импульсивным, вспыльчивым, но обладал массой достоинств. Он получил прекрасное образование, в совершенстве знал многие иностранные языки и, прежде всего, обладал высокими душевными качествами — честностью, прямотой, желанием править, исходя не только из макиавеллиевской государственной необходимости, но руководствуясь принципами справедливости и благородства. Даже во внешней политике он стремился действовать «чистосердечно, открыто, презирая обычные дипломатические ухищрения: „Правдивость, бескорыстие и сила могут говорить громко и без изворотов“» — так выразился сам император в инструкции одному из своих послов.5
К тому же предыдущее царствование, несмотря на блистательную внешнюю сторону, имело и слишком неприглядную изнанку, хорошо знакомую новому императору. Без сомнения, самой тёмной, самой ущербной стороной России того времени являлась крепостническая система, при которой миллионы людей не просто являлись зависимым крестьянством, как в странах Западной Европы, а фактически были низведены до уровня рабов или, скорее, рабочего скота. С этой стороной российской действительности сложно было что-либо поделать, оставаясь в рамках существующей системы. Павел издал лишь указ от 16 февраля 1797 г., запрещающий продажу дворовых и безземельных крестьян «с молотка или с подобного на сию продажу торга», отменил запрещение жаловаться на помещиков, указом от 18 декабря 1797 г. повелел списать все недоимки с крестьян и мещан, издал знаменитый закон о трехдневной барщине (5 апреля 1797 г.), ограничивавший повинности крестьян тремя днями в неделю.
Куда более значимой была деятельность Павла I в отношении наведения порядка в государственном аппарате, в армии и на флоте. Ведь в свои преклонные годы императрица Екатерина всецело передала все управленческие функции правящей элите, поэтому во всех государственных учреждениях творились чудовищные злоупотребления.
«Когда она (императрица) достигла возраста шестидесяти лет, — рассказывает в своих записках эмигрант на русской службе граф Ланжерон, — тогда её здоровье ослабилось, а вместе с ним и сила её ума, и работоспособность, у неё появилась пресыщенность наслаждениями и, быть может, угрызения совести за прошлое и страх перед будущим. Её окружение увидело, что от неё можно легко скрыть любые злоупотребления, и что у неё не было более ни силы, ни желания пресекать ужасающие несправедливости, о которых она ещё могла узнавать. Тогда исчезли все преграды, никто больше ничего не боялся, и Россия явила собой печальное зрелище бесчинств самых ужасающих, воровства самого открытого, грабежа самого возмутительного, сопровождаемого бесчисленными злоупотреблениями власти, угнетением и тиранией, которые совершались всеми, у кого была хоть какая-то должность, начиная от министра центрального правительства до самого последнего чиновника. Сенат, суды, отныне благоприятствующие только знатности и богатству, предоставляли продажное правосудие, где лишь золото и титулы определяли судебное решение. Жестокость помещиков не знала больше ни границ, ни наказаний. Из народа выколачивали налоги, в два раза превосходящие те, которые были назначены, а сборщики делили доходы между собой. Всякая жалоба, всякая апелляция были бесполезны, и более того, жестоко наказуемы»6.
Воровство в армии было такое, что «многие рекруты гибли от голода по дороге к месту службы или попадали работниками в имение командира». Ланжерон утверждал, что из 100 тыс. рекрут только 50 тыс. доходили до места службы, остальные либо умирали, либо «растаскивались» по дороге!!
Император взял на себя тяжелейшую задачу попытаться искоренить злоупотребления, пресечь чудовищную коррупцию, заставить чиновников честно работать, а офицеров служить. Вместе с наведением в армии строгой дисциплины Павел I улучшил материальное обеспечение войск, принял меры для устранения произвола частных начальников, дал точные правила для организации рекрутских наборов, для замещения офицерских вакансий, для переводов военнослужащих в другие части, производства в чины, увольнений, отставок и т. п. Но самое главное, как отмечали многие современники, предприняв жёсткую, бескомпромиссную борьбу с коррупцией, он положил конец «золотому веку грабителей».
Одновременно новый император произвел решительный поворот и во внешней политике империи. Он публично объявил о неучастии России в войне коалиции против Франции. Канцлер Остерман так излагал побудительные мотивы этого решения в ноте, обращенной к правительствам европейских стран: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть потому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастливом положении истощать свое народонаселение. Человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным Его подданным в… отдохновении, после столь долго продолжавшихся изнурений»7.
По приказу императора был отменён новый рекрутский набор, русской эскадре, находившийся в Северном море, было приказано возвратиться домой, войска, действовавшие за Кавказом против Персии, также были отправлены восвояси, наконец, все возможные приготовления к походу против Франции были аннулированы.
Впрочем, вскоре сухопутная война в Европе вообще прекратилась. Блистательные победы Бонапарта в Италии вынудили германского императора пойти на мирные переговоры, и в октябре 1797 г. был подписан знаменитый Кампо-Формийский мир, который означал конец Первой антифранцузской коалиции. Кроме Англии, которая не прекратила морской войны, все остальные державы Европы заключили с Францией мир.
К этому времени внутри Франции произошло много изменений. На смену кровавым романтикам якобинского террора к власти пришло правительство, представлявшее интересы спекулятивной буржуазии, печально знаменитая Директория. Успехи Бонапарта в Италии вскружили голову этому правительству, и в скором времени французские войска, по приказу Директории, вступили в Швейцарию, а затем и в Южную Италию. Наконец, самого Бонапарта во главе 35-тысячной армии послали на завоевание Египта.
По пути к земле фараонов французская морская армада 9 июня 1798 года подошла к о. Мальта. Бонапарт потребовал от рыцарей Мальтийского ордена, которым принадлежал остров, капитуляции. Руководство древнего ордена сдало город и крепость без малейшего сопротивления. Оставив здесь небольшой гарнизон, Бонапарт со своей армией и флотом отправился дальше к Египту.
Для молодого генерала взятие Мальты было всего лишь эпизодом. Но для Павла I это событие стало важным знаком, который привёл к крутому повороту российской политики.
Разумеется, что причин для изменения позиции России на международной арене было предостаточно: стремительное расширение французского влияния в Германии и Италии, перспектива появления французов на Балканах, активная деятельность английской дипломатии и французских эмигрантов, которые разжигали антиреспубликанские настроения при русском дворе, и т. д. Тем не менее трудно переоценить значение мальтийского эпизода в этом вопросе. Именно взятие Мальты окончательно утвердило Павла в его решении начать войну с республикой. Причем интересно, что императора беспокоил не столько захват французами стратегически выгодного пункта на Средиземноморье, сколько разгром древнейшего рыцарского ордена.
Российский император фактически объявил крестовый поход против республики. Он стремился утвердить в Европе справедливость в той форме, в которой она ему представлялась: реставрировать монархию во Франции и восстановить все прежние власти и государства, существовавшие до начала войны против республики. Решительные действия российского императора привели к немедленному формированию Второй антифранцузской коалиции. В коалицию кроме России и Англии вошли Австрия, Турция и Неаполитанское королевство.
Теперь соотношение сил на фронтах было явно не в пользу французов. Во Франции угас революционный энтузиазм. Бонапарт это точно подметил, сказав: «Война, которая еще недавно была национальной и народной… стала войной безразличной народу, войной лишь правительств». Но французское правительство — Директория — было насквозь коррумпировано и могло дать пример не самопожертвования, а лишь стяжательства и грязных махинаций. Экономика страны, снабжение армии — все было в полном развале. Хаос царил внутри страны, бандиты хозяйничали на дорогах. Такое правительство «могло тиранить, но не могло править». Нетрудно догадаться, что армия в этих условиях не могла быть ни многочисленной, ни хорошо обеспеченной. Повальное дезертирство охватило ее ряды.
В результате союзники на всех фронтах стали теснить французов. Но самые главные успехи одержали российские войска под командованием Суворова в Северной Италии. Армия, ведомая выдающимся полководцем, разбила республиканцев в апреле 1799 г. в серии боёв на реке Адда, в июле — на реке Треббия, а затем 15 августа Суворов наголову разгромил знаменитого французского генерала Жубера в битве у Нови. За короткое время вся Италия оказалась в руках сил коалиции. И для императора Павла I, и для точно выполнявшего его волю русского полководца не было сомнений в том, что нужно делать: необходимо было восстановить «троны и алтари», то есть вернуть старые династии и, прежде всего, короля Карла Эммануила, изгнанного республиканцами из Пьемонта.
Однако, к великому удивлению российского императора, австрийцы совершенно не торопились восстанавливать прежние власти, а занимались в основном сбором контрибуций в свою пользу. «Пусть король совсем забудет о Пьемонте, — провозгласил после ухода русских войск из Северной Италии начальник штаба австрийской армии генерал Цах, — страна эта завоевана австрийцами, и, следовательно, главнокомандующий австрийский имеет один право распоряжаться в Пьемонте, точно так же, как он распоряжался бы, если б вступил с армией в Прованс или другую область Франции…»8
Чем дальше, тем всё менее становилось понятным, зачем русским воевать в отдалённых землях. Война имела смысл для Павла и для России только в том случае, если это была война идеологическая, направленная на поддержку консервативных принципов, главной целью которой было как раз не завоевание чужих территорий, а восстановление прежних порядков. И уж тем более русский император не собирался жертвовать огромными средствами и жизнями своих подданных для того, чтобы завоёвывать земли для иностранных держав.
Отношения между русскими и австрийцами настолько обострились, что австрийское командование настояло на выводе русских войск из Италии в Швейцарию, где они должны были соединиться с другим русским корпусом под командованием генерала Римского-Корсакова. Однако австрийские войска оставили этого генерала наедине с превосходящим числом французов ещё до того, как Суворов сумел подойти к нему на помощь. В результате знаменитый генерал Массена разбил Римского-Корсакова под Цюрихом, а Суворову пришлось с тяжелейшими боями пробиваться через непроходимые горные перевалы.
Провалом закончилась и высадка союзников в Голландии. Прижатые к морю, англо-русские войска вынуждены были подписать конвенцию, согласно которой союзники очищали территорию Батавской республики (Голландии). Интересно, что в то время, как английские войска вернулись на родину, русских солдат в Англию не пустили. Британский флот отвёз их на острова Джерси и Гернеси, где они среди зимы были брошены на произвол судьбы без пропитания, без одежды и обуви.
Не слишком-то удачно складывались отношения между союзниками и на море. Адмиралы Ушаков и Нельсон были явно не созданы для дружбы. Спесь и самоуверенность, с которыми английский адмирал обращался с русским союзником, вызывали жесткий ответ со стороны Ушакова. В своих письмах Нельсон говорил, что Ушаков «держит себя так высоко, что это невыносимо», и «под вежливой наружностью русского адмирала скрывается медведь». Нельсон был очень обеспокоен утверждением русского присутствия на Средиземноморье и всячески отклонял проекты совместных действий против французского гарнизона на Мальте. Этот остров был нужен ему как база английского флота, и он вовсе не собирался после капитуляции французов отдавать остров каким-то там рыцарям.
Все это вместе не могло не взбесить Павла I, и дело здесь вовсе не в неуравновешенности российского императора. Сущность войны была полностью извращена. Оказалось, что русские солдаты и моряки жертвовали своими жизнями не для того, чтобы восстановить справедливость и монархический строй, а служили орудиями захватнической политики венского двора и алчности английских купцов.
11 (22) октября 1799 г. царь отправил твердое и недвусмысленное письмо австрийскому императору Францу: «…Видя из сего, что мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других, видя, что политика его совершенно противоположна моим видам, и что спасение Европы принесено в жертву желанию распространить Вашу монархию… я с тою же прямотою, с которою поспешил к Вам на помощь и содействовал успехам Ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах… Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством…»9
Письмо Павла I было вручено лично императору Францу новым русским послом в Вене графом Колычевым на специальной аудиенции 5 ноября 1799 г. и произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Длинные колонны русских войск через Баварию, Богемию и Моравию потянулись назад на восток. Крестовый поход закончился, для России начиналось возвращение в мир геополитических реалий.
В эти дни, когда российская политика совершала крутой разворот, на другом от Петербурга конце Европы произошли события, которым в неменьшей степени было суждено изменить судьбы мира. Узнав о глубочайшем кризисе, охватившем страну, о сплошных неудачах на фронтах, о том, что Франции угрожает вторжение иноземных войск, Бонапарт принял смелое решение. В ночь с 22 на 23 августа 1799 г. он с небольшим отрядом войск и несколькими преданными офицерами отплыл из Египта.
Два фрегата, на которых располагался маленький отряд, совершили поистине беспримерное плавание, чудом проскочив между вражескими эскадрами. 9 октября Бонапарт ступил на землю Франции, а 16 октября он уже был в Париже. Хотя к этому времени ситуация на фронтах значительно улучшилась и непосредственная опасность временно миновала, прогнивший режим Директории уже окончательно обанкротился. Народ устал от анархии и нестабильности, царства спекулянтов и жуликов, разгула бандитизма и коррупции. Поэтому возвращение молодого полководца было воспринято однозначно: Спаситель пришел. «Генерал, отправляйтесь же разбить врагов, — воскликнул один из ораторов, приветствовавший Бонапарта на пути следования через Прованс, — а потом мы сделаем Вас королем».
Лион был весь иллюминирован в честь приезда молодого героя, люди пели и танцевали на улицах под крики: «Да здравствует Бонапарт, который приехал, чтобы спасти Отечество!»
В Париж весть о том, что Бонапарт высадился на французском берегу, пришла вечером 13 октября, а на следующий день утром была объявлена в законодательном корпусе. Вместо того чтобы осудить генерала, самовольно оставившего армию, депутаты повскакивали со своих мест и со слезами на глазах от восторга и энтузиазма запели «Марсельезу». Через несколько мгновений новость знал уже весь город.
Генерал Тьебо рассказывает в своих мемуарах, как в этот день он был по делам в Пале-Рояле. «Я только что вошел в большой двор, как на другой стороне сада я увидел группу людей, которая быстро росла, а потом мужчины и женщины побежали куда-то со всех ног… Без сомнения речь шла о какой-то очень важной новости: восстание, победа или поражение… какой-то мужчина, не остановившись, на бегу прокричал мне: „Генерал Бонапарт вернулся! Он высадился во Фрежюсе“. Тогда, в свою очередь, меня охватил всеобщий порыв… Новость распространилась с быстротой электрической искры. На каждом углу можно было увидеть то, что я увидел в Пале-Рояле, сверх того оркестры полков, расквартированных в Париже, пошли по улицам с музыкой, увлекая за собой потоки народа. Едва спустилась ночь, как импровизированная иллюминация зажглась во всех квартирах… на улицах, в театрах раздавались крики: „Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт!“»10
В общем, молодому генералу не пришлось ломать голову в размышлениях на тему «Что делать?»: если у него и были сомнения при отплытии из Египта, теперь от них не осталось и следа — власть сама шла к нему в руки.
Именно поэтому переворот 18–19 брюмера VIII года (9–10 ноября 1799 г.) прошел так, в общем, легко и бескровно. Бонапарт был провозглашен первым консулом Французской республики и фактически главой всей исполнительной власти; два других консула, видные политические деятели Камбасерес и Лебрен, были не более чем статистами для создания некого подобия коллегиального правления.
«Господа, теперь у страны есть настоящий хозяин!» — якобы провозгласил известный политик и участник событий 18–19 брюмера Сийес после встречи с Бонапартом наутро после переворота.
Даже если эта фраза выдумана позднее, она великолепно отражает то, что произошло в эти дни. Действительно, в самом скором времени страна неузнаваемо преобразится. Всего за несколько месяцев молодой консул очистит дороги Франции от бандитов, разгонит жуликов и спекулянтов, наладит нормальное функционирование административного аппарата. А самое главное, он вернет народу доверие к власти. Люди снова начнут платить налоги, опять нормально закрутятся все шестеренки государственной машины. На появление доверия к власти, предсказуемости, порядка и уверенности в завтрашнем дне экономика мгновенно ответит резким скачком. Отныне производство и торговля, освобожденные от феодальных пут, начнут развиваться с такой скоростью, что поразят даже тех, кто считался отчаянным оптимистом. Это, в свою очередь, укрепит доверие к власти и пополнит казну новыми исправно выплачивающимися налогами. Бонапарт создаст твердую и надежную денежную систему, откроет государственный банк. Он вернет свободу вероисповедания, создаст новую современную систему высшего и среднего образования, введет в стране единую систему мер и весов, будет всюду покровительствовать науке, искусству и вообще всем людям, которые работают на пользу государства и общества.
Знаменитый член государственного совета Луи Редерер напишет в это время под впечатлением от встречи с Бонапартом: «…черта, которую я хотел бы подметить у первого консула, — это его неподкупность. Я скажу больше, он принципиально недоступен подкупу… Как подкупить человека, у которого все физическое подчинено моральному, а мораль подчинена интересам общества? Как отвратить от пути добра человека, к которому можно подступиться, только разговаривая с ним об общественных интересах? Как отвлечь удовольствиями и утехами того, для кого главное удовольствие — это делать полезные вещи? Как вовлечь в порок человека, который позволяет приблизиться к себе лишь тем, кто известен своей мудростью, честностью и преданностью? Пусть негодяй и глупец не пытаются приблизиться к Бонапарту — они ничего от него не добьются… Мне кажется, что его избегают все те, у кого на совести не только недостойные дела, но даже недостойные мысли…»11
Конечно, эта фраза Редерера, написанная под впечатлением от встречи с героем, идеализирует образ Бонапарта, но она, тем не менее, великолепно отражает настроения первых лет консульства. Наконец, после переворотов, потрясений, нестабильности и анархии в стране утвердилась власть надежная, предсказуемая и честная; власть, отвечающая чаяниям подавляющего большинства французов.
Бонапарт стал первым лицом в государстве почти что день в день с фактическим выходом России из коалиции, а известия о перевороте во Франции пришли в Санкт-Петербург вместе с новостями о последних событиях на фронтах пока еще неоконченной войны.
Вести из Франции вызывали живейший интерес Павла I. В скором времени этот интерес приобрёл черты неподдельного восторга преобразованиями и свершениями Бонапарта. В апреле 1800 г. император отозвал из Лондона русского посла графа Воронцова.
Семён Романович Воронцов был не просто послом. Представитель влиятельного клана Воронцовых, он с 1784 г. был назначен послом в Великобритании и за 16 лет до того «вжился» в страну своего пребывания, что стал больше англичанином, чем русским. Даже граф Чарторыйский, которому были не чужды англофильские настроения, писал, что Воронцов «…поистине пустил корни в Англии, он так превозносил ее, как не мог бы это делать самый ярый „тори“… Эти чувства мешали ему смотреть беспристрастно на события и понимать интересы России…»12
Отзыв Воронцова был важным политическим знаком, тем более что одновременно русский посол был отозван и из Вены, а на его месте не оставили даже временного поверенного.
На смену курса коалиционной войны окончательно приходили новые политические ориентиры, пока еще довольно неясные.
В то время когда Россия искала новую внешнеполитическую систему, во Франции первый консул должен был немедленно решить не только острые внутренние проблемы, с чем он блистательно справлялся, но и внешние. Самой главной из них была война с Коалицией. Ведь несмотря на то, что Россия покинула де-факто ряды антифранцузского союза, Англия и Австрия не складывали оружия. Война продолжалась на суше и на море, Италия была потеряна, французские войска изгнаны с Ионических островов, блокированы в Египте, осаждены на Мальте, а границы Республики, несмотря на победы в Голландии и Швейцарии, оставались под угрозой. Франция устала от бесконечной войны, подавляющее большинство французов желали не только прекращения анархии и хаоса, но и мечтали о мире. Мира хотело и большинство простых европейцев — англичан, немцев, итальянцев, голландцев…
Бонапарт чувствовал это общее неодолимое желание и решил сделать шаг, пренебрегающий всеми формальными дипломатическими нормами. 26 декабря 1799 г., едва только придя к власти, он напрямую обратился к английскому королю: «Война уже в течение восьми лет разоряет четыре части света. Неужели она должна быть вечной? Неужели нет никакого способа ее остановить? Как две нации, самые просвещенные в Европе, могущественные и сильные, даже более того, чем нужно для их безопасности и независимости, могут жертвовать во имя пустого тщеславия блага торговли, внутреннего процветания и счастье стольких семейств? Почему мы отказываемся признать, что мир — это первая необходимость для человечества и самая высокая слава…»13 Одновременно подобное письмо Бонапарт направил и австрийскому императору. Оно завершалось словами: «Я далек от всякой жажды пустой славы, и моим главным желанием является остановить потоки крови, которые неизбежно прольются на войне»14.
Ответом на эти послания было презрительное письмо английского министра иностранных дел лорда Гренвиля и концентрация австрийских войск в Италии. Война, увы, была неизбежной. Но, рассчитывая на слабость Франции, союзники забыли, что во главе ее отныне стоял полный энергии и отваги человек, вокруг которого сплотилась вся нация. Наконец, человек, профессией которого, делом, которое он знал лучше, чем кто-либо, была война.
Пока австрийские генералы составляли планы и собирали свои полки, Бонапарт двинулся через Альпы с так называемой Резервной армией и нанёс удар по врагу с тыла. 14 июня 1800 года в битве при Маренго он вдребезги разбил австрийские войска, а уже на следующий день была подписана конвенция, согласно которой австрийцы очищали без боя большую часть Северной Италии. Едва начавшись, война уже закончилась.
Современники были потрясены невиданными успехами молодого героя. Немецкий военный теоретик того времени фон Бюлов написал, что эти события представляют собой «череду чудес, которые являют собой результат действия неведомых, я бы сказал сверхъестественных, сил».
При дворе императора Павла известия о победе Бонапарта вызвали реакцию, которую трудно было бы вообразить еще за полгода до этого: «Новость о победе при Маренго произвела в Петербурге удивительный эффект, — доносил источник министерства иностранных дел Франции. — Павел I не мог сдержать своей радости, не прекращая повторять: „Ну что, видите, какую трепку задали австрийцам с тех пор, как из Италии ушли русские“. Бонапарт стал отныне его героем, и, следовательно, как вы можете догадаться, героем для всего двора — какая необычная перемена!»15
Подобные настроения открывали дорогу к возможному сближению России и Франции. С другой стороны, победа при Маренго, ещё больше укрепившая власть первого консула, позволила ему более смело действовать в отношении России. Бонапарт решил, что он может сам сделать первый шаг навстречу недавнему противнику Франции.
18 июля 1800 г. министр иностранных дел Франции Талейран по поручению первого консула направил вице-канцлеру Российской империи графу Никите Петровичу Панину письмо следующего содержания: «Граф, Первый консул Французской республики знал все обстоятельства похода, который предшествовал его возвращению в Европу. Он знает, что англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию русских войск; и, так как он почитает мужество, так как он больше всего стремится выразить свое уважение к храбрым войскам, он поспешил распорядиться, чтобы комиссарам, которым поручен был Англией и Австрией обмен пленных, предложено было включить в этот обмен и русских, находившихся во Франции… Но это предложение, столь естественное и повторенное несколько раз, осталось без успеха. Сами англичане, которые не могут не сознаться, что они обязаны русским и своими первыми успехами в Батавии, и плодами, которые они пожали безраздельно, и своим безопасным отступлением (потому что без русских ни одному англичанину не удалось бы сесть на корабль), англичане, говорю я, имеющие в эту минуту у себя двадцать тысяч пленных французов, не согласились на обмен русских. Пораженный этою несправедливостью и не желая далее удерживать таких храбрых воинов, которых покидают коварные союзники, сперва выдав их, Первый консул приказал, чтобы все русские, находящиеся в плену во Франции, числом около 6 тыс., возвратились в Россию без обмена и со всеми военными почестями. Ради этого случая они будут обмундированы заново, получат новое оружие и свои знамена»16.
За этим письмом последовало следующее, также подписанное Талейраном, где подчеркивалась решимость французов защищать остров Мальту от англичан, желающих прибрать его к рукам. Наконец Бонапарт послал в подарок императору Павлу I меч, дарованный папой Львом X одному из магистров Мальтийского ордена.
Рыцарский жест и каждая строка в письмах первого консула были «тонко рассчитаны, — справедливо отмечает известный советский историк А. Манфред, — и неназойливое напоминание о том, что Бонапарт не участвовал в минувшей войне, и стрела, как бы ненароком направленная в Англию и Австрию, и дань уважения, принесенная русским храбрым войскам»17. Наконец, и сам адресат был выбран умело — хорошо знали, что Панин был горячим англофилом и сторонником коалиции. Разумеется, что, несмотря на формального адресата, письма в конечном итоге оказались на столе императора. Зная характер Павла I, нетрудно догадаться, какое впечатление произвели на него эти смелые, простые и благородные слова и поступки.
Реакция Павла была воистину восторженной. Говорят, что российский император поставил в своём кабинете бюст первого консула, а в одной из записок, направленных в министерство иностранных дел Франции, говорилось: «Русский художник написал картину, изображающую момент, когда Бонапарт устремился на мост у Лоди, чтобы во главе гренадер взять штурмом вражеские батареи… Императрица купила картину за 600 рублей. Англия выделила значительные суммы, чтобы склонить наш двор остаться в коалиции. Но горе тому, кто осмелится предложить это…»18
Разумеется, положительная, можно сказать восторженная, реакция Павла была бы невозможна, если бы речь шла исключительно об изысканных жестах со стороны Бонапарта. Результат был столь значительным, потому что демонстрации внимания легли на прочную базу сознания близости интересов России и Франции. Неудача «крестового похода» заставила русского императора сменить стержень своей внешней политики: от идеологических соображений перейти на почву геополитики. С другой стороны, необходимость любой ценой остановить революционную войну настоятельно требовала от правящих кругов Франции найти союзника. Только с помощью прочного союза можно было раз и навсегда примирить новую Францию с Европой.
И Бонапарт, и Павел в начале 1800 г. получили на этот счет ряд недвусмысленных соображений от своих ближайших помощников. Даже министр иностранных дел Талейран, который видел в перспективе для Франции возможность и необходимость сближения с Австрией, написал в знаменитой брошюре «Состояние Франции в конце VIII года»: «Франция, возможно, единственное государство, у которого нет оснований опасаться России. У Франции нет никакой заинтересованности желать ослабления этой страны, никакой причины, чтобы не давать развития ее благосостоянию… Улучшить отношения между Францией и Россией, сделать так, чтобы исчезли даже причины, даже случаи споров, очень просто, и Франция не должна быть ни придирчивой, ни требовательной, все, что она желает, равным образом будет полезно как России, так и ей… Русская империя может получить великолепный союз… Согласие этих государств обеспечит стабильность всего мира»19. Из пространной аргументации Талейран сделал вывод о приоритетах французской внешней политики. Они должны были быть следующими: «Война до победы и блокада Великобритании до тех пор, пока последняя будет безраздельно господствовать на морях. Война с Австрией, чтобы заключить с ней мир, а потом и союз. Договор с Россией, которая должна стать главным и естественным союзником Франции»20.
С другой стороны, подобную же записку (всего лишь через несколько месяцев после того, как Талейран составил свою) подал императору Павлу I министр иностранных дел России граф Ростопчин. Эта записка была внимательно изучена императором и утверждена им 2 (14) октября 1800 г. Прежде всего Ростопчин считал, что Бонапарт желает мира с Россией и другими континентальными державами уже хотя бы потому, что вынужден вести борьбу с Англией: «Нынешний повелитель сей державы (Франции) слишком самолюбив, счастлив в своих предприятиях и неограничен в славе, дабы не желать мира. Им он утвердит себя в начальстве, приобретет признательность утомленного французского народа и всей Европы и употребит покой внутренний на приготовления военные против Англии, которая своею завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции…»21
«Так она (Англия)… вооружила попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы против Франции (замечание императора Павла: „И нас, грешных!“) и выпускала их на театр войны единственно для достижения собственной цели…»22
Выводом Ростопчина была необходимость сближения с Францией и тесное содействие с ней на международной арене.
Император Павел I согласился с выводами своего министра и написал: «Опробуя (утверждая) план ваш, желаю, чтоб вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтоб по сему было»23.
Первым практическим шагом на пути этого сближения стало отправление в Париж уполномоченного, формальной целью которого было обсуждение вопросов, связанных с возвращением русских пленных на родину. На самом деле посланец царя генерал Спренгпортен должен был подготовить почву для политического сближения России и Франции.
Первый консул, узнав о миссии генерала Спренгпортена во Францию, сделал распоряжение о том, чтобы его встретили повсюду с максимальным почетом. В первом крупном городе Французской республики, через который пролегал путь русского генерала, был приготовлен торжественный прием. В Брюсселе (территория бывших Австрийских Нидерландов в ходе революционных войн попала в руки французов) в честь Спренгпортена был выстроен облаченный в парадную форму гарнизон и грохотали пушки. Дивизионный генерал Кларк со своим адъютантом прискакал галопом из Парижа для того, чтобы засвидетельствовать почтение русскому посланнику. Спренгпортен был просто изумлен неожиданными, чуть ли не царскими почестями.
В своем докладе императору генерал в восторге писал: «Начиная с Брюсселя, мы ничего не платим; ни мне, ни моей свите не дают заплатить ни обола… Здесь везде, где мы ни появимся, публика встречает нас даже с рукоплесканиями… Расположение и минута самые благоприятные, притязания самые умеренные, и дело достойно вас и ваших благородных чувств»24.
Посланец царя приехал в столицу Франции 20 декабря 1800 г., буквально тотчас же был принят министром иностранных дел и в тот же день — самим Бонапартом. Собственно говоря, официальная цель визита — выдача русских пленных — была, можно сказать, забыта. И не потому, что возникли какие-то осложнения, а наоборот, потому, что французское правительство настолько шло навстречу в этом вопросе, что подумало обо всем и было готово сделать все, лишь бы русские остались довольны. В отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге хранятся документы, посвященные официальной части миссии Спренгпортена. Это редкий пример соглашения между двумя договаривающимися сторонами, где одна из них (французская) берет на себя все обязательства, а другая лишь великодушно на них соглашается.25
Во время беседы с русским посланником Бонапарт восторженно воскликнул: «Ваш монарх и я, мы призваны изменить облик мира!»
На следующий день после встречи со Спренгпортеном Бонапарт написал Павлу восторженное письмо:
«Париж, 30 фримера IX года (9 (21) декабря 1800 г.)Бонапарт» 26
Вчера я встретил с огромным удовольствием генерала Спренгпортена. Я поручил ему передать Вашему Императорскому Величеству, что, как по политическим соображениям, так и из уважения к Вам, я желаю, чтобы две великие нации соединились как можно скорее в прочном союзе.
Напрасно в течение двенадцати месяцев я пытался дать мир и спокойствие Европе, но я не смог это сделать. Еще идет война без всякой необходимости и, как мне кажется, только из-за подстрекательства английского правительства.
Через двадцать четыре часа после того, как Ваше Императорское Величество наделит какое-либо лицо, пользующееся Вашим доверием и знающее Ваши желания, особыми и неограниченными полномочиями, — на суше и на море воцарится спокойствие. Потому что, когда Англия, германский император и другие державы убедятся, что воля и сила наших двух великих наций направлены к одной цели, оружие выпадет у них из рук, и современное поколение будет благословлять Ваше Императорское Величество за то, что Вы освободили его от ужасов войны и раздоров…
Это твердое, откровенное и честное поведение может не понравиться некоторым кабинетам, но оно вызовет одобрение всех народов и потомства.
Я прошу Ваше Императорское Величество верить чувству особого уважения, которое я к Вам питаю; чувства, выраженные в этом письме, служат тому самым высшим доказательством, какое я могу Вам представить.
Еще это послание не дошло до Петербурга, как Павел I, словно чувствуя за тысячи километров настроение Бонапарта, даже не дожидаясь вестей из Парижа, написал письмо, поражающее своей ясностью, благородством и идеями, которые опережали свой век. Это послание столь интересно, что его нельзя не привести полностью:
«Петербург, 18 (30) декабря 1800 г.Павел» 27
Господин Первый Консул.
Долг тех, которым Бог вручил власть над народами, думать и заботиться об их благе. Поэтому я хотел бы предложить Вам обсудить способы, с помощью которых мы могли бы прекратить те несчастья, которые уже в течение одиннадцати лет разоряют всю Европу. Я не говорю и не хочу дискутировать ни о правах человека, ни о принципах, которыми руководствуются правительства различных стран. Постараемся вернуть миру спокойствие, в котором он так нуждается и которое, как кажется, является основным законом, диктуемым нам Всевышним. Я готов слушать Вас и беседовать с Вами. Ятем более считаю себя вправе предложить это, так как я был далек от борьбы, и если я участвовал в ней, то только как верный союзник тех, кто, увы, не выполнил своих обязательств. Вы знаете уже и узнаете еще, что я предлагаю и что я желаю. Но это еще не все. Я предлагаю Вам восстановить вместе со мной всеобщий мир, который, если мы того пожелаем, никто не сможет нарушить. Я думаю, что достаточно сказано, чтобы Вы могли оценить мой образ мысли и мои чувства.
Да хранит Вас Господь.
Интересно, что Бонапарт, также еще не получив ответ Павла, твердо объявил на заседании государственного совета 2 января 1801 г.: «У Франции может быть только один союзник — это Россия». Складывается ощущение, что обе стороны охватило какое-то радостное возбуждение, словно этого давно ждали, и вот оно, наконец, случилось. Два могущественных народа, несмотря на различия в государственном устройстве и идеологии их стран, подали друг другу руки для того, чтобы установить в мире стабильность и спокойствие. С этого момента в течение десяти лет для первого консула, а впоследствии императора самой главной внешнеполитической концепцией будет желание создать франко-русский союз. К этой цели он будет стремиться несмотря ни на какие препятствия.
В тот момент, когда отношения между Францией и Россией, словно по мановению волшебной палочки, из вражды превращались в самую тесную дружбу, со стороны Англии Павел получил удар — настоящую пощечину. В сентябре 1800 г. после долгой и упорной обороны французский гарнизон на острове Мальта капитулировал. Как уже можно было догадаться из происходившего ранее, англичане не вспомнили ни о защите прав и свобод человека, о которых они так пеклись, ни о принципах легитимизма, ни о справедливости. Над островом был поднят британский флаг, и Мальта почти на два века стала одной из главнейших баз английского флота на Средиземноморье. Это была последняя точка, которую можно было поставить в «крестовом походе», когда-то начатом Павлом. Вспомним, что основным побудительным мотивом, во имя которого погибли тысячи русских солдат, было восстановление справедливости и, прежде всего, защита принципов рыцарства и чести, воплощение которых царь видел в Мальтийском ордене. Теперь эти принципы были грубо растоптаны.
Эпизод с Мальтой и пиратские действия английского флота на море послужили детонатором для действий по защите свободы торговли со стороны северных стран. По инициативе Павла был образован союз государств бассейна Балтийского моря, целью которого было возобновить вооруженный нейтралитет 1780 г. Россия и Швеция подписали в Санкт-Петербурге договор 16 декабря 1800 г. В скором времени к ним присоединились Дания и Пруссия.
Этот союз получил впоследствии название Лига Северных стран (или Вторая лига нейтральных государств). Главными положениями статей союзного договора было требование о том, что нейтральные суда могли беспрепятственно плавать во всех морях, что мирный груз, шедший под нейтральным флагом, не подлежал захвату (причем все морские припасы считались мирным грузом), а порт признавался находящимся в состоянии блокады только в том случае, если он действительно был окружен боевыми кораблями. Наконец, главное положение декларации о вооруженном нейтралитете состояло в том, что коммерческие суда нейтральных стран, следующие под конвоем военных, не подлежали ни в коем случае осмотру со стороны боевых кораблей воюющих держав.
В это же время, в конце ноября 1800 г., австрийцы разорвали перемирие, заключенное летом в Италии на Рейне, и снова перешли в наступление. На этот раз мощный контрудар нанесла Рейнская армия. 3 декабря 1800 г. войска под командованием генерала Моро разгромили австрийцев в битве под Гогенлинденом. Начались франко-австрийские переговоры о мире.
В тот момент, когда брат первого консула Жозеф Бонапарт и граф Кобенцель, австрийский уполномоченный, отчаянно дискутировали в Люневиле условия мирного соглашения, в Париж пришло письмо, написанное Павлом 18 (30) декабря 1800 г. (см. выше). В восторге Наполеон отправил своему брату послание: «Вчера прибыл из России курьер, проделавший путь за пятнадцать дней; он мне привез исключительно дружественное письмо императора (Павла), написанное им собственноручно: Россия имеет крайне враждебные намерения против Англии. Вам легко понять, что не в наших интересах спешить, так как мир с (австрийским) императором — ничто в сравнении с действиями, которые сокрушат Англию и сохранят нам Египет»28.
Жозефу и не надо было спешить. Австрийцы уже знали о том, что между первым консулом и царем завязывается настоящая дружба. Кобенцель написал своему правительству в эти дни: «Это сближение с северными дворами, в особенности же с Россией, стало их коньком; они выставляют его на каждом шагу».29. Теперь австрийские уполномоченные поняли, что у них нет никаких оснований затягивать переговоры. 12 февраля 1801 г. в Париже загремели пушки, возвестившие о подписании мира между Францией и Австрией. В этот день парижане веселились на карнавале. Новость о подписании мира вызвала взрыв радости в праздничной толпе.
Свидетель этих событий пишет: «Тогда народ в каком-то безумном восторге хлынул внезапно… в сад Тюильри с исступленными криками: „Да здравствует первый консул!“ и принялся танцевать под окнами дворца»30. Праздники по поводу заключения мира продолжались целый месяц: салюты и народные гуляния, официальные церемонии и приемы следовали один за другим. «Какой великолепный мир! Какое начало века! И какая мудрость, соединенная с умеренным применением могущества и силы!» — так выразила газета «Журналь де Деба» мнения французов по поводу происходящих событий.
Никогда, наверное, глава французского правительства не находился в такой радостной эйфории, которую разделял его народ. Кажется, все самые несбыточные мечты были реализованы всего лишь за год и два месяца его правления! Внутри страны воцарились спокойствие и порядок, война на континенте была выиграна, а на море французские, голландские, испанские, русские, шведские, датские и немецкие моряки готовили свои корабли к решительному бою с англичанами.
Наконец, в марте 1801 г. во Францию прибыл российский посол с многочисленной свитой. Этим послом был граф Степан Алексеевич Колычев, 54-летний вельможа, хорошо известный при дворе Екатерины и Павла. Трудно себе вообразить те приготовления, которые были сделаны для встречи высокого гостя. Первый консул буквально засыпал письмами префектов департаментов, через которые должен был проезжать русский посол. На границу выехал начальник штаба консульской гвардии, один из ближайших соратников Бонапарта генерал Кафарелли, чтобы организовать торжества в честь посланника.
Пока посол неторопливо приближался к столице Франции, первый консул и российский император готовили один из самых грандиозных проектов — поход в Индию. Конкретный план похода появился, очевидно, в первые месяцы 1801 г. В далекую экспедицию предполагалось направить 70-тысячную армию, половину которой (35 тысяч) выделяла Россия, другую половину — Франция. Французские войска под командованием уже известного нам выдающегося полководца генерала Андре Массена должны были спуститься на транспортных судах по Дунаю, затем пересечь Черное море и через Таганрог и Царицын дойти до Астрахани. Русская армия должна была быть собрана в Астрахани ранее и, следуя в авангарде, добраться до Астрабада (современный Горган) и дожидаться подхода союзников.
Подобно Египетской экспедиции Бонапарта, поход в Индию должен был стать не только военным, но и научным. План предполагал следующее: «Избранное общество ученых и всякого рода артистов должно принять участие в этой славной экспедиции. Правительство поручит им карты и планы, какие только есть о странах, через которые должна проходить союзная армия, а также наиболее уважаемые записки и сочинения, посвященные описанию тех краев»31. Подобно тому, как это было в Египетском походе, армию должен был сопровождать «отряд воздухоплавателей», в задачу которых входило изготовление воздушных шаров, с целью произвести впечатление на «невежественные» народы. Наконец, с войсками предполагалось отправить даже «фейерверочных мастеров», а в Астрабаде устроить блистательные празднества и парады «для внушения жителям тех стран самого высокого понятия о России и Франции».
В качестве авангарда этого похода Павел решил двинуть в Индию донских казаков. 12 (24) января 1801 г. он направил атаману Войска Донского Орлову I рескрипт с предписанием немедленно собрать казачьи полки и двинуть их к Оренбургу, а оттуда прямым путем «на реку Индус и на заведения английския, по ней лежащия»32. Орлов собрал 22,5 тысячи казаков с 12 пушками и 12 единорогами и выступил 27 февраля (11 марта) на Оренбург.
Согласно расчетам Бонапарта, русские и французские войска должны были дойти от Астрахани до берегов Инда за два месяца. Вполне осознавая трудности похода, он, тем не менее, заключал: «Армии русские и французские жаждут славы; они храбры, терпеливы, неутомимы в храбрости, и благоразумие и настойчивость начальников победят все какие бы ни было препятствия»33.
Так, в первые месяцы 1801 г. де-факто сложился первый в истории Европы русско-французский союз. Он не был еще оформлен ни одним официально принятым в дипломатической практике документом. Но нет никаких сомнений, что с обеих сторон существовала твердая воля к сближению.
Совершенно ясно отдавая себе отчет в том, что выгоды русско-французского союза в значительной степени уравновешивались для России неудобствами, нельзя не признать, что война с Францией была для нее еще более абсурдной и ненужной.
Заслуга Павла состоит в том, что он, признав ошибочность «крестового похода», нашел силы признаться в этом и протянуть руку дружбы стране, которая разительно отличалась по своему устройству от Российской империи. Прирожденный консерватор, ярый приверженец теории абсолютной монархии, Павел, тем не менее, сумел сделать то, о чем вряд ли могла подумать Екатерина, и то, что не смог впоследствии сделать Александр.
Увы, этому союзу не суждено было пройти проверку временем. Незадолго до описываемых событий, в конце 1800 г. в среде высшего российского дворянства созрел заговор против императора. Во главе этого заговора стоял известный государственный деятель генерал-губернатор Петербурга, граф Петр Алексеевич Пален, а его ближайшим помощником был граф Никита Петрович Панин, вице-президент Коллегии иностранных дел (говоря современным языком — заместитель министра иностранных дел). Активными участниками заговора были Платон Зубов, последний фаворит Екатерины II, и его брат Николай. Причина возникновения заговора вполне ясна — недовольство и раздражение высшего дворянства действиями императора. Не всем нравилось наведение порядка в государстве и борьба с коррупцией, требовательность гражданской службы и строгая дисциплина в армии. Наконец, непоследнюю роль сыграла неуверенность знати в завтрашнем дне. И действительно, отмечая великодушие, честность и самые благие намерения Павла, нельзя не признать, что работать с таким «руководителем» было крайне трудно. Да, Павел не был безумцем, но его раздражительность, вспыльчивость, скоропалительные решения очень пугали знать. Своими необдуманными действиями он к концу 1800 г. оттолкнул от себя даже тех, кто потенциально мог бы быть его сторонником. Преданные и исполнительные люди часто попадали в опалу из-за пустяков.
Полковник конногвардейцев Саблуков, автор прекраснейших в своей точности и честности записок о времени Павла I, так охарактеризовал императора: «…Это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды, повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же лихоимство и взяточничество». Но мемуарист тотчас же добавляет, что все эти высокие качества сводились на нет из-за «…несдержанности, чрезвычайной раздражительности, неразумной и нетерпеливой требовательности беспрекословного повиновения»34. Нестабильность положения любого человека на государственной службе в то время прекрасно характеризуют несколько строк Саблукова, который вспоминал: «…У нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки»35. Конечно, при такой ситуации было бы сложно ожидать, что рано или поздно не возникнет нечто большее, чем простое недовольство.
Тем не менее ропот знати, вполне возможно, остался бы лишь пустыми разговорами, если бы не помощь «доброжелателей». Для того чтобы недовольство превратилось в нечто осязаемое, требовалась организационная сила и материальные средства. Этой силой явился английский посол Уитворт. Уже старые историки говорили об его участии в заговоре. Так, известный русский дореволюционный историк Валишевский считал, что Англия, вероятно, субсидировала заговорщиков.36
Современные исследования окончательно поставили точку в этом вопросе. Английский историк Элизабет Спэрроу выпустила в свет большой научный труд «Secret Service: British agents in France 1792–1815», посвященный деятельности английской разведки в конце XVIII–XIX веке. Работа написана на основе изучения огромного количества неизвестных ранее архивных документов, и она не оставляет сомнения в причастности британских спецслужб к организации заговора против Павла 1.37 Английские агенты и английские деньги помогли подготовить государственный переворот в России.
Смутные, туманные предчувствия надвигающейся грозы терзали Павла. Саблуков рассказывает, что за несколько дней до выступления заговорщиков во время конной прогулки Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, сказал взволнованным голосом: «Мне показалось, что я задыхаюсь, и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?»38 Без сомнения, какая-то неопределенная информация о заговоре дошла до Павла, но никаких деталей он не знал. Император оказался поистине в изоляции. И хотя в первые дни марта по Петербургу поползли слухи о заговоре, Павел оставался в неведении.
Граф де Санглен рассказывает, что вечером 11 (23) марта, когда он проезжал по Невскому проспекту, извозчик повернулся к нему и сказал:
— Правда ли, сударь, что император нынешней ночью умрет? Какой грех!
— Что ты, с ума сошел? — воскликнул в ответ Санглен.
— Помилуйте, сударь, у нас на Бирже только и твердят: конец.39
Если это правда, то извозчик оказался информирован лучше, чем император, который, несмотря на странную нервозную атмосферу в его резиденции в Михайловском замке, вечером 11 марта так и не предпринял никаких шагов для своего спасения. Около полуночи в замок проникли две группы заговорщиков: одна — ведомая графом Паленом, другая — генералом Беннигсеном. В карауле стоял 3-й батальон Семеновского полка, большая часть офицеров которого состояла в заговоре. Кроме того, высокое звание Палена и его большие полномочия позволили заговорщикам беспрепятственно войти во дворец. В то время, пока граф Пален и сопровождающие его офицеры отвлекали внимание основных караулов, «ударная» группа, ведомая Беннигсеном (10–12 человек), зарубив камердинера Аргамакова, ворвалась в спальню императора.
То, что дальше последовало, описано во многих источниках и разобрано в сотнях исследований по эпохе Павла I; впрочем, всех подробностей, наверное, установить невозможно. Показания участников событий сбивчивы. К тому же практически все «герои» переворота были пьяны и вряд ли, даже спустя несколько минут, могли связно объяснить, что же произошло в действительности.
Так или иначе, Павлу пытались подсунуть на подпись какую-то бумагу, по всей видимости акт об отречении. Естественно, что император категорически отказался её подписывать. Тогда после «оживленной дискуссии» Николай Зубов ударил Павла в левый висок каким-то тяжелым предметом (показания свидетелей на этот счет расходятся: кто-то говорит о массивной золотой табакерке, кто-то о мраморном предмете, кто-то о пистолете). Император, обливаясь кровью, упал, тогда заговорщики повалили его на пол и задушили, судя по всему, офицерским шарфом офицера гвардии Скарятина. Затем озверевшие от вида крови пьяные заговорщики набросились на убитого императора и принялись глумиться над мертвым телом…
«Крики „Павел более не существует!“ — рассказывает в своих мемуарах граф Чарторыйский, — распространяются среди других заговорщиков, пришедших позже, которые, не стесняясь, громко высказывают свою радость, позабыв о всяком чувстве приличия и человеческого достоинства. Они толпами ходят по коридорам и залам дворца, громко рассказывают друг другу о своих, если так можно выразиться, подвигах, и многие проникают в винные погреба, продолжая оргию, начатую в доме Зубовых»40.
Утром 12 (24) марта дворянский Санкт-Петербург ликовал. Улицы наполнились повесами, одетыми во все запрещенные регламентами Павла новомодные наряды, «круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы, а какой-то подвыпивший гусарский офицер гарцевал на коне по тротуару с криком „Теперь все можно!“». Что же касается солдатской массы, она восприняла известие о гибели императора с угрюмым молчанием. «Строгости и ярость императора Павла били обычно по чиновникам, по генералам и по старшим офицерам. Чем более высок был чин, тем больше была опасность подвергнуться наказанию, и редко строгости касались солдат. Наоборот, в качестве награды за парад или смотр они получали щедрые раздачи хлеба, мяса, водки и денег… Солдатам нравилось видеть, как император, их знаток и ценитель, обрушивал наказания и строгости на офицеров»41.
Собранный рано утром на плацу лейб-гвардии Конный полк отказался присягать новому царю, Александру, не убедившись в смерти Павла. Пришлось привести группу солдат во дворец, и корнет Филантьев заявил хозяйничавшему там Беннигсену, что солдатам необходимо показать покойника. «Но это невозможно! Он весь обезображен, поломан, и сейчас занимаются тем, что его подкрашивают и приводят в благопристойный вид», — ответил генерал по-французски. Но так как корнет настаивал, Беннигсен раздраженно сказал: «Черт с ним. Раз уж они так к нему привязаны, пускай на него посмотрят». Когда солдаты вернулись к полку, полковник спросил правофлангового Григория Иванова:
— Что же, братец, видел ты Государя? Действительно он умер?
— Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!
— Присягнешь ли ты теперь Александру?
— Точно так… хотя лучше покойного ему не быть… А впрочем, все одно: кто ни поп — тот батька.42
Так закончилось это необычное противоречивое и в то же время удивительное царствование. Но нас интересуют, прежде всего, не подробности заговора, а его политические последствия. Для того чтобы их понять, нужно, в частности, четко представить себе ту роль, которую сыграл сын Павла, великий князь Александр в трагических событиях ночи 11–12 марта 1801 г.
Распространено убеждение, что Александр I кое-что знал о заговоре, но даже и вообразить не мог, что его организаторы осмелятся совершить столь ужасное злодеяние. Он-де наивно воображал, что его папа спокойно подпишет отречение от престола и заживёт тихо и мирно где-нибудь в уютном дворце, а он, Александр, назначенный регентом, будет управлять государством, дабы спасти Россию от деспотизма безумца.
Но если бы Александр твердо и ясно выразил свою волю и пояснил заговорщикам, что в случае гибели отца он строго с них спросит, неужели кто-то осмелился бы поднять руку на императора! Нет сомнений, что в подобной ситуации Александр не только мог, но и просто был бы обязан устроить суд над заговорщиками и жестоко покарать убийц. Но ничего и отдаленно подобного сделано не было. Пожалуй, лучше всего в косвенной, но, тем не менее, вполне ясной форме продемонстрировал отношение Александра к заговору эпизод с главным заговорщиком графом Паленом. Узнав о произошедшем, Александр зарыдал или стал изображать судорожные рыдания, а граф Пален строгим тоном прервал его слезы: «Перестаньте ребячиться. Ступайте царствовать».
В этом резком ответе Палена и в рыданиях Александра целый спектакль. Проливая слезы, Александр публично изображал, что совершенно непричастен к злодеянию, что во всем виноваты негодяи и, в частности, стоявший перед ним граф Пален. Строгий ответ генерал-губернатора Петербурга предназначался не столько Александру, сколько другим свидетелям этой сцены, и был призван намекнуть новому императору, что тот вовсе не так чист, как пытался изобразить, проливая слезы.
Нужно сказать, что Пален не особенно скрывал свои намерения. В обращении к заговорщикам, которые спрашивали у него, что нужно сделать с императором, он недвусмысленно заметил: «Напоминаю, господа, чтобы съесть яичницу, нужно сначала разбить яйца». Невозможно предположить, чтобы такой искушенный в интригах и жестокости политической борьбы человек, как Александр, мог наивно воображать, что его прямолинейный и вспыльчивый отец подпишет бумажку, которую протянут ему пьяные офицеры, вломившиеся в его спальню. И еще меньше — представить себе, каким образом и на каких основаниях Павел будет в дальнейшем изолирован от политической жизни. Декабрист Никита Муравьев, у которого не было особых причин льстить ни одному, ни другому царю, жестко и однозначно написал по этому поводу: «В 1801 г. заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России»43.
Таким образом, есть все основания ясно и четко сказать, пусть и с некоторыми оговорками, что император Александр I вступил на престол в результате вполне сознательно совершенного отцеубийства. Участие в этом ужасном преступлении не только станет жестоким проклятьем, словно тяготеющим над личной жизнью царя, но и окажет влияние на политические события и, прежде всего, на отношения с первым консулом, а потом и императором Франции.
Известие о гибели Павла I пришло в Париж 12 апреля 1801 г. Прусский посол в Париже написал в этот день: «Новость о смерти императора Павла была словно ударом грома для Бонапарта. Получив это известие от господина Талейрана, он издал крик отчаяния и тотчас же стал говорить, что эта смерть не была естественной, и что удар пришел со стороны Англии»44. Первый консул, на которого совсем недавно совершили покушение оплачиваемые английскими спецслужбами роялисты (3 нивоза IX года, 24 декабря 1800 г.), сказал с горечью: «Они промахнулись по мне 3 нивоза, но они попали в меня в Санкт-Петербурге».
Одновременно англичане нанесли удар и в другой точке Европы. На Балтику двинулась огромная английская эскадра из 18 линейных кораблей и 35 фрегатов, бригов и корветов под командованием адмирала сэра Гайд-Паркера. Авангардом эскадры командовал Нельсон. В задачу эскадры входил разгром датского флота и бомбардировка Копенгагена, чтобы добиться выхода Дании из Лиги северных стран. Затем эскадра должна была уничтожить русский флот, стоящий в Ревеле (Таллине), прежде чем ломка льда позволит ему соединиться с главной эскадрой в Кронштадте. После этого предполагалось сделать то же самое и со шведским флотом.
Вопреки инструкциям, Нельсон стремился атаковать, прежде всего, русских. «Я смотрю на Северную лигу, как на дерево, в котором Павел составляет ствол, — заявлял Нельсон, — а шведы и датчане — ветви. Если мне удастся добраться до ствола и срубить его, то ветви отпадут сами собою; но я могу испортить ветви и все-таки не быть в состоянии срубить дерево, и при этом мои силы… будут уже ослаблены в момент, когда понадобится наибольшее напряжение их… Получить возможность истребить русский флот — вот моя цель»45.
Однако старший по должности Гайд-Паркер принял решение строго выполнять инструкцию. 2 апреля 1801 г. британский флот атаковал датские корабли на рейде Копенгагена, потопил и расстрелял их из пушек, а затем открыл ураганный огонь по городу. В столице были разрушены сотни домов и погибли сотни людей. Датчане вынуждены были вступить в переговоры, сдать свои морские арсеналы британскому флоту и выйти из Лиги северных стран. Нельсон рвался дальше, чтобы реализовать свою главную идею — сжечь русский флот. «Моей заветной целью, — сказал он, — было достижение Ревеля прежде, чем таяние льда сделает Кронштадт свободным, чтобы успеть уничтожить… (там) двенадцать линейных кораблей»46.
Но громить линейные корабли в Ревеле Нельсону не потребовалось. Лига северных стран прекратила свое существование вместе с гибелью императора. «Павел I умер в ночь с 24 на 25 марта, — писала в апреле официальная французская газета „Монитер“, — английская эскадра прошла Зунд 31 марта. История расскажет нам, какая связь может существовать между двумя этими событиями»47.
Теперь история может ответить на этот вопрос уверенно — связь между этими двумя событиями была самой прямой. Если в Копенгагене был нанесен удар по «ветвям» Северной лиги, то в Петербурге был срублен сам «ствол». Конечно, необходимо еще раз повторить, что было бы смешно приписывать случившееся в Петербурге исключительно деятельности английских спецслужб, но нельзя не отметить, однако, что заговорщики действовали в согласии и при поддержке державы, для которой сближение России и Франции было как кость в горле. Ночью с 11 на 12 (23–24) марта в Михайловском замке был убит не только император Павел, но и русско-французский союз.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Voltaire, Correspondance, t. 10 (octobre 1769 — juin 1772). Paris, 1986.
2. Histoire des relations internationales sous la direction de P. Renouvin. T. 4; Fugier A. La Révolution française et l’Empire napoléonien. Paris, 1954, p. 19.
3. Русский архив, 1878, № 10, с. 219.
4. Суворов А. В. Письма. М., 1986, с. 311–312.
5. Милютин Д. А. История войны России с Францией в царствование Павла I в 1799 году. СПБ, 1852–1853, т. 1, с. 18.
6. Рукописный отдел РНБ, Ф 73 № 275 Langeron. Journal des campagnes faites au service de la Russie, 1790–1796, t. 1, p. 140–141.
7. Цит. по: Милютин Д. А. Указ. соч., т. 1, с. 10.
8. Милютин Д. А. Указ. соч., т. 2, с. 340.
9. Там же, с. 345.
10. Thiébault В.-Р.-С.-Н. Mémoires du general baron Thiébault. Paris, 1893–1895, t. 3, p. 56–57.
11. Journal de P.-L. Roederer in Napoléon Bonaparte, l’ouvre et l’Histoire. IV. Napoléon vu et jugé par ses collaborateurs. Paris, 1971, p. 129.
12. Czartoryski A.-J. Mémoires du prince Czartoryski et correspondance avec l’Empereur Alexandre 1er. Paris, 1887, p. 301–302, 365.
13. Correspondance de Napoléon 1er publiée par l’ordre de l’Empereur Napoléon III. Paris, 1858–1870, t. 6, p. 36.
14. Ibid, t. 6, p. 37.
15. Archives Nationales. AF, 1696.
16. Сборник Российского исторического общества, т. 70, с. 1–2.
17. Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1986, с. 310.
18. Archives Nationales. AF, 1696.
19. Poniatowski M. Op. cit., p. 127–128.
20. Ibid, p. 131.
21. Записка графа Ростопчина Ф. В. // Русский Архив, 1878, т. 1, с. 104.
22. Там же, с. 106.
23. Там же, с. 110.
24. Сборник РИО, т. 70, с. XXV–XXVI.
25. Рукописный отдел РНБ.
26. Сборник РИО, т. 70, с. 24–25.
27. Там же, с. 27–28.
28. Correspondance de Napoléon… t. 6, p. 585.
29. Сборник РИО, т. 70, с. XXXII.
30. Souvenirs d’un historien de Napoléon. Mémorial de J. de Norvins. P., 1896, t. 2, p. 278.
31. Там же, с. 27.
32. Письма императора Павла к атаману Донского Войска генералу от кавалерии Орлову 1-му // Русская старина, 1872, т. 7, № 9, с. 409.
33. Проект сухопутной экспедиции в Индию. СПб, с. 34–35.
34. Саблуков Н. А. Записки Н. А. Саблукова о временах императора Павла I и о кончине этого государя. СПб, 1907.
35. Там же, с. 32.
36. Валишевский К. Сын Великой Екатерины. СПб., 1914, с. 554.
37. Sparrow Е. Secret Services: British agents in France 1792–1815. Suffolk. Secret Service, Assassination of Paul I, 1999, p. 223–240.
38. Записки H. А. Саблукова, с. 58.
39. Цит. по Эйдельман Н. Я. Указ. соч., с. 275.
40. Czartoryski A.-J. Op. cit., p. 350.
41. Czartoryski A.-J. Op. cit., p. 251.
42. Записки H. A. Саблукова, с. 68.
43. Полярная звезда, кн. V. с. 73.
44. Цит. по: Talleyrand et le Consulat, p. 529.
45. Мэхэн A. T. Влияние морской силы на французскую революцию и империю. М.; СПб., 2002, т. 2, с.73.
46. Ibid, с. 84.
47. Цит. по: Lentz T. Le Grand Consulat. Paris, 1999. p. 291.