Аустерлицкий разгром не остановил Александра. Нет, он не был наивным молодым человеком, которого подтолкнули к войне «недобрые» советники. Теперь, после Аустерлица, его ненависть к Наполеону стала еще более лютой и непримиримой. Позор страшного поражения не стал, как на то надеялся французский император, уроком для самоуверенного молодого человека. Он лишь укрепил Александра в его намерении свергнуть Наполеона любой ценой, не останавливаясь ни перед какими потерями. Еще не остыли жерла французских и русских пушек, а Александр уже готовил новую войну.

Ранним утром 5 декабря 1805 г. молодой царь встретился с адъютантом Наполеона Савари и заверил его в том, что русская армия немедля уйдёт с австрийских земель и прекратит боевые действия. В обмен на это Наполеон отдал приказ тотчас же остановить всякое преследование русских войск, надеясь своим великодушным жестом вызвать симпатии Александра. В разговоре с прусским министром графом Гаугвицем французский император сказал: «Россия будет со мной, быть может, не сегодня, но через год, через два, через три года. Время стирает все воспоминания, и из всех союзов это будет тот, который мне больше всего подходит»1.

Считая, что франко-русский союз выгоден обеим державам, Наполеон исходил из геополитических соображений. Увы, он не знал, с кем имеет дело. Едва Александр простился с Савари, как тотчас приказал графу Строганову ехать в Лондон, чтобы «узнать о намерениях английского правительства и обещать ему прежнее единодействие России…». Одновременно он распорядился: «Генерал-адъютанту князю Долгорукову отправиться в Берлин… и обещать, если Пруссия решится воевать с Наполеоном… поддерживать ее всеми силами России, предоставляя на первый случай в распоряжение прусского короля корпуса Беннигсена и графа Толстого»2.

Даже с трудом верится, что молодой русский царь всего лишь за два дня до этого пережил страшный разгром! Несмотря ни на что, он жаждал немедленно броситься в борьбу, которую в континентальной Европе решительно никто не хотел продолжать.

Что касается Пруссии, то здесь вышел совсем уж комичный казус. Еще в ноябре под давлением Александра прусский король скрепя сердце, крайне неохотно, но всё-таки решил присоединиться к Коалиции. К Наполеону был послан министр иностранных дел граф Гаугвиц, который должен был передать французскому императору ультиматум. Однако граф принадлежал к числу тех людей, которые скорее сочувствовали Франции, чем Коалиции, и поэтому не слишком спешил вручать этот документ. Все знали, что вскоре состоится битва, и Гаугвиц решил подождать её исхода. Когда же Наполеон одержал блистательную победу, Гаугвиц решил, что было бы совершенно абсурдно в этой ситуации начинать войну с Францией. И поэтому он на свой страх и риск начал переговоры, которые закончились подписанием 15 декабря 1805 г. в Шенбруннском дворце франко-прусского союза. Не без юмора об этом написал Клаузевиц: «В Берлине по поводу поведения Гаугвица сначала поднялся большой шум, что было вполне естественно, так как его послали, чтобы объявить войну, а он вернулся с союзом»3.

Согласно условиям франко-прусского договора в обмен на поддержку Франции и уступку Наполеону герцогства Киевского и Невшателя, а Баварии — княжества Анспах (того самого, из-за которого Пруссия чуть-чуть не оказалась в рядах Третьей коалиции), Фридрих Вильгельм III получал Ганновер.

Шенбруннский договор лишил Александра всяких надежд на немедленное выступление Пруссии. Но как это не удивительно, даже переговоры пруссаков с французами не могли обезоружить решившего идти до конца царя. Находясь в Тешене, он отдал Кутузову распоряжение тайно направить корпус генерал-лейтенанта Эссена в Пруссию и тем самым подтолкнуть прусского короля к выступлению! У дипломатически корректного Михаила Илларионовича, очевидно, глаза вылезли на лоб, когда он читал рескрипт царя. Несмотря на свою покладистость, он вынужден был ответить категорическим отказом: «Таковое движение не может не встревожить французское правительство и не навести, может быть, заботы австрийскому двору; сохранить оное в тайне есть вещь невозможная, ибо должно отправить кого-либо предварительно для заготовления продовольствия, нужного сему корпусу, что немедленно учинится известным в главной квартире французской; тогда кто отвечает, что Бонапарт, позволяющий себе все на свете, не пошлет корпус прямою дорогою для пресечения дороги и нападения на сей под командою генерал-лейтенанта Эссена»4. Русские войска продолжили свое отступление, и новая коалиция против Наполеона временно не состоялась.

Увы, несмотря на всё желание Александра I, война закончилась. В Европе больше никто не хотел лезть в драку, и молодому царю нужно было возвращаться в свою столицу, где, как он мог думать, ждёт его не самый тёплый приём. Но то, что произошло в Петербурге, должно вызвать у людей, привыкших мыслить рационально, мягко говоря, лёгкое изумление. Графиня Строганова писала: «Всех опьянила радость вновь видеть его. Он прибыл ночью; утром залы и коридоры дворца были заполнены людьми, так что едва можно было пройти, а площадь перед дворцом была черна от народа. Когда он появился, бросились целовать его руки, ноги, одежду»5.

Впрочем, эти безумные восторги объяснялись не только любовью народа к царю. В Петербурге был распущен слух, что все несчастья армии вызваны были предательством австрийцев. «Их подлое поведение, которому мы обязаны неудачей, вызвало у меня невыразимое возмущение, — писала императрица Елизавета матери. — Не передать словами чувства, которые вызывает эта трусливая, вероломная, наконец, глупая нация, наделённая самыми гнусными качествами (!!)… Наши замечательные войска, несмотря на неудачи и предательство, покрыли себя славой даже в глазах своего врага и вызывают глубокое восхищение у соотечественников. Наши солдаты — ангелы, мученики и одновременно герои. Умирая от голода, падая от истощения, они требовали только одного — сразиться с неприятелем, в то время как обозы с продовольствием попали к врагу, а эти презренные австрийцы были всем обеспечены»6.

Однако с возвращением войск в Петербург открылась неприглядная правда, и восторг мало-помалу пропал. Вот что писал Николай Новосильцев в январе 1806 г. Павлу Строганову: «Помните, расставшись с нами, вы оставили нас крайне обеспокоенными тем, с каким лицом покажемся мы в Петербурге. Наше беспокойство и стыд возрастали по мере приближения к столице… Представьте наше удивление, когда мы узнали, что император был встречен с энтузиазмом, который невозможно описать, и что он въехал в город среди приветствий, которым нет примера; что все добрые жители Петербурга восхищены отличными действиями нашей армии в последнем деле; говорят, что это армия героев… что армия горела желанием возобновить бой, но австрийцы были настоящие изменники, продавшиеся Франции, и если мы проиграли битву, то только потому, что они сообщили планы французам, и что их армия перешла на сторону врага… Вы легко можете вообразить, что подобным небылицам нельзя долго верить… Скоро все узнали, что произошло на самом деле, какова была истинная причина нашего поражения, и как мы вели себя после него. Вскоре после нашего возвращения мы были встревожены тем, как сильно император упал в общественном мнении, больше не говорят об измене австрийцев и приписывают все несчастья ему одному»7.

Это изменение общественного мнения никак не повлияло на твёрдое желание Александра во что бы то ни стало начать новую войну с Францией. Практически сразу по возвращении в Петербург Александр созывает Государственный совет, который проходит, как ни странно, в последние дни декабря 1805 г. и в первые дни января 1806 г. (по старому стилю), то есть в православное Рождество и в Новый год по юлианскому календарю, когда государственные учреждения в России обычно не работали. Царю хотелось как можно скорее посоветоваться о том, какой внешнеполитический курс выбрать стране, а точнее, убедить российскую элиту в необходимости следовать выбранному им курсу.

Предложения, высказанные высокопоставленными русскими чиновниками, были самые разные: кто-то, как Чарторыйский и Кочубей, были уверены, что России необходим союз с Англией, другие, и в частности князь Куракин, высказались категорически против войны с Францией. Князь считал, что Россия воевала, прежде всего, не за свои, а за английские интересы, и что гораздо выгоднее будет контролировать Наполеона, заключив с ним союз.

Госсовет продолжался несколько дней, но все остались при своём мнении, а царь немедленно перешёл в дипломатическое наступление, целью которого было любой ценой сформировать новую коалицию против наполеоновской Франции. Он снова, как в 1804 и 1805 гг., буквально засыпает европейские дворы письмами, призванными настроить их против Наполеона. С послом России в Англии, Семёном Воронцовым, Александр был особенно откровенен. С большим сожалением он пишет 1 (13) февраля 1806 г.: «Положение России не позволяет ей напасть на противника, и она может поразить его лишь с помощью государств, которые её от него отделяют»8 (!).

Вот уж поистине катастрофа! Противник на нас не может напасть, и мы на него никак не можем напасть! Но это не обескураживает молодого императора. Он продолжает: «Следовательно, первая и главная задача состояла в том, чтобы быть готовым в любой момент оказать им (государствам, которые лежат между Россией и Францией) помощь, и именно этим я в основном и занялся. В ближайшее время моя армия будет снова полностью укомплектована, все необходимые для этого рекрутские наборы были уже произведены, и пополнения непрерывно прибывают в воинские части»9.

Словом, русская армия готова к новой войне, лишь бы найти хоть какого-то мало-мальского союзника, через территорию которого можно было добраться до Франции.

Верный проводник политики Александра I, Чарторыйский также пишет в Англию. В своём письме он повторяет основные мысли царя о том, насколько важно начать новую войну и оказывать максимальное давление на прусское правительство, и добавляет, что державы будущей коалиции не должны стесняться забирать себе остатки разгромленных вражеских государств: «Нет никакого сомнения в том, что равновесие в Европе может быть восстановлено путём компенсации уже сделанных приобретений… Принципы, которыми руководствуется император (Александр), хорошо известны, его бескорыстие проявлялось во всех случаях с полной очевидностью, но, если бы было признано, что для того, чтобы не утратить своего влияния в Европе, он должен стремиться к новым территориальным приращениям, разве не было бы вполне естественным для его кабинета побуждать его к этому, и разве мог бы он сам не пойти на это, не пренебрегая интересами своего народа и славой своей империи»10.

Но, пожалуй, ещё более удивительна беседа ближайших друзей Александра I, Чарторыйского и Новосильцева, с прусским посланником в Петербурге Гольцем и известным прусским генералом герцогом Брауншвейгским. Эта беседа, состоявшаяся 14 (26) января 1806 г., зафиксирована письменно, и благодаря этому мы можем, словно перенесясь во времени, услышать голос тех, кто выражал интересы царя. Фактически, требуя немедленного выступления Пруссии против Франции, князь Чарторыйский сделал заявление, которое полностью выдаёт мотивы политики Александра.

Как известно, русские историки обычно пишут, что царь вел войны, чтобы обезопасить своё государство от опасных происков Наполеона. Но князь Чарторыйский открытым текстом говорит следующее: «…Россия делает это из великодушия (ведет войны с Наполеоном) и не получает от этого никаких преимуществ, кроме некоторого усиления своего влияния на общеевропейские дела, что, может быть, и хорошо, но не имеет никакого отношения к вопросу безопасности Российской империи, которой благодаря её ресурсам ничто не угрожает…»11

Действительно, Российской империи ничто не угрожало, как и Великобритании, за интересы которой во многом и лилась русская кровь в только что завершившуюся войну. 21 октября 1805 года неподалёку от Кадиса на траверсе мыса Трафальгар эскадра Нельсона атаковала франко-испанский флот под командованием адмирала Вильнёва. Несмотря на мужество французских и испанских моряков, больший опыт англичан и флотоводческое искусство Нельсона решили участь битвы. Франко-испанская армада потерпела сокрушительное поражение. Оно было не только материальным — гибель и пленение 23 линейных кораблей в ходе боя и в последующие две недели, — но и моральное. Французский флот отныне не мог соперничать на море с британским, а для восстановления военно-морских сил даже при самой активной работе в этом направлении французам потребовались бы долгие годы. Безопасность британских островов была отныне гарантирована. Так что мотив спасения гордой Англии от «кровавого узурпатора» также отныне не мог руководить действиями Александра.

Но всё это никак не изменило поведение молодого царя, рвущегося в бой. По его поручению Чарторыйский пишет даже российскому послу в Вене и настоятельно рекомендует ему всячески добиваться от несчастных, только что побитых австрийцев, чтобы они следовали примеру отважного Александра и бросились очертя голову в новую авантюру. «Его Императорское Величество, — пишет князь, — избирая систему политики, которую он Вам изложил и которой он полон решимости следовать, больше заботился о нуждах других государств Европы, чем о нуждах самой России, и этим же принципом он руководствуется, говоря о том, какой образ действий со стороны Австрии был бы ему приятен»12. И тут же Чарторыйский добавляет убийственную для концепции разумной политики Александра следующую фразу: «Самой России, несмотря на теперешние неудачи, можно сказать, нечего бояться».

Несмотря на то что России нечего было бояться, союзников в будущей войне стали искать вплоть до Мадрида, и графу Г. А. Строганову, послу России при испанском дворе, было поручено обратиться к властям Испании с недвусмысленными предложениями!

Некоторые биографы Александра говорят, что после Аустерлицкого поражения царь не знал, что делать, был растерян и сбит с толку. Однако приведённые документы свидетельствуют об обратном. Один из лучших биографов этого странного правителя, Мари-Пьер Рей, совершенно справедливо написала следующее: «Несмотря на упреки и недовольства, несмотря на свою изоляцию, Александр упорствует в своём дипломатическом выборе… Единственный руководитель международной политики, царь в 1805–1806 гг. не походил на безвольную личность, которая представлена на страницах некоторых исторических сочинений. Наоборот, можно видеть упрямого человека, уверенного в своём выборе»13.

Интересно, что даже изменение в политике Великобритании не повлияло на позицию царя. Действительно, знаменитый английский премьер министр Уильям Питт умер, подавленный известием о разгроме Третьей Коалиции под Аустерлицем. Легенда говорит, что перед смертью он сказал, указывая на карту Европы: «Сверните её, она не потребуется как минимум десять лет». Непримиримый враг Франции при любом режиме, он считал, что континентальная Европа интересна только в том случае, если её можно заставить воевать с французами.

Питта не стало 23 января 1806 г. На смену ему пришёл лорд Гренвиль, который сформировал вокруг себя министерство, вошедшее в историю как «министерство всех талантов». Портфель министра иностранных дел получил знаменитый Джеймс Фокс, известный не только своими блестящими ораторскими способностями, но и умеренными симпатиями к Франции; точнее, у Фокса не было той подкорочной франкофобии, которая в течение долгого времени являлась отличительной чертой всех английских государственных деятелей.

В феврале 1806 г. Фокс обратился с предложением о начале мирных переговоров к французскому правительству, и лорд Ярмут был направлен в Париж. Узнав об этом, Александр был обеспокоен. Действительно, если бы Англия подписала с Францией мирный договор, то воевать стало бы невозможно! По его рекомендации посол в Лондоне С. Р. Воронцов предъявил 15 апреля 1806 г. министру иностранных дел Фоксу ноту, в которой говорилось следующее: «Русский посол совершенно не понимает, что значит вести предварительные переговоры (с Францией), и почему выражается такая готовность приступить к ним, не медля ни одного дня»14.

Формально беспокойство в ноте высказывалось по поводу того, что англичане собирались начинать сепаратные переговоры. Однако форма, в которую была обличена нота, явно говорит о том, что Александр I и посол в Англии беспокоились больше о самом факте начала англо-французских переговоров. Однако царь и его ближайшее окружение напрасно переживали. Джеймс Фокс, которого пресса и так упрекала во франкофильстве, решил вести переговоры жестко. Наполеон, победивший при Аустерлице, также считал, что он не вправе быть слишком уступчивым. В результате переговоры зашли в тупик.

Самое интересное, что русский уполномоченный статский советник Пётр Убри, прибывший в Париж для ведения переговоров вслед за лордом Ярмутом, оказался на удивление сговорчивым. 20 июля 1806 г. он подписал с министром иностранным дел Франции Талейраном «Русско-французский договор о мире и дружбе». Согласно этому договору боевые действия на суше и на море немедленно прекращались. Что касается взаимных уступок, то их было немного, так как в тот момент интересы России и Франции практически нигде прямо не пересекались. Русские войска должны были очистить Бокка-ди-Катарро (устье реки Котор на территории современной Черногории) и передать эту территорию французам, а французы со своей стороны должны были вывести армию из Германии, где она находилась после победоносной кампании 1805 г.

Пришедший в Санкт-Петербург из Парижа документ был с гневом дезавуирован царём. Вообще, нужно сказать, что договор, который подписал Петр Убри, действительно давал некоторые выгоды Франции без соответствующей компенсации в пользу России. Однако возмущение со стороны царя этим договором было вызвано не столько уступками, сколько самой сутью документа. Если бы Александр был недоволен только отдельными параграфами, и в частности, передачей французам выгодного участка побережья Адриатики, то что мешало ему возобновить переговоры, указав те пункты, которые не подходят российской стороне?

О том, насколько царь действительно «дорожил» Бокка-ди-Катарро, говорит тот факт, что на Венском конгрессе 1814 г. он добровольно (!) передал эту землю австрийцам; более того, царь отдал не только этот клочок суши, но и Ионические острова, которые он опять-таки добровольно подарил англичанам!

Так что не вопрос о клочке суши на побережье Адриатики волновал молодого царя, его не устраивал сам факт существования договора о мире и дружбе с Францией.

В отношении англичан Александр мог вздохнуть с облегчением — англо-французского мира не получилось. Более того, Фокс, разбитый болезнью, умер 13 сентября 1806 г. После его кончины к власти пришли непримиримые тори, известные своей враждебностью по отношению к Франции. Новый кабинет министров категорически отверг всякую попытку переговоров. Реальный шанс заключить мир, который мог бы установить спокойствие в Европе и примирить наполеоновскую империю и старые монархии, был потерян.

Что касается Пруссии, то с ней произошли совершенно невообразимые, с трудом укладывающиеся в рамки здравого смысла события. В феврале 1806 г. прусский король ратифицировал договор о союзе, подписанный до этого Гаугвицем. Однако при королевском дворе сформировалась «партия войны». Её самой ярой сторонницей была королева Луиза. Очаровательная белокурая немецкая красавица, она с жаром вела воинственную пропаганду среди высших слоёв прусского общества. С энтузиазмом она стала шефом Байрейтского драгунского полка и с удовольствием появлялась перед фронтом доблестных драгун. В свой день рождения она устроила придворный патриотический спектакль. Четырнадцать детей, облачённых в мундиры эпохи Фридриха Великого, прочитали воинственную поэму, где тень победителя под Росбахом вручала королеве защиту чести, могущества и славы Пруссии.

Восторги молодых офицеров и очаровательная Луиза, конечно, повлияли на решение короля Фридриха Вильгельма, однако куда сильнее на него подействовало беспрерывное дипломатическое давление со стороны России. Александр I обещал любое содействие, любую поддержку, только бы Пруссия начала войну с Францией. Наконец, немаловажную роль сыграли франко-английские переговоры. Прусский король справедливо опасался, что в случае заключения мира с Англией Наполеон согласится вернуть ей Ганновер, который Пруссия к этому времени оккупировала. В результате Фридрих Вильгельм III не выдержал, и 12 (24) июля 1806 г. была подписана декларация о русско-прусском союзе. Этот документ ставил жирный крест на альянсе Франции и Пруссии. Фактически король менял на 180 градусов направление своей политики и от союза с Наполеоном переходил к острой с ним конфронтации. Этот поворот вызвал ликование «партии войны» при берлинском дворе.

Необходимо отметить, что это ликование объяснялось не столько ненавистью к идеям Французской революции и к Наполеону лично, сколько чисто воинским энтузиазмом. После Фридриха Великого Пруссия фактически не вела серьёзных войн. Несколько операций, в которых прусские войска сражались с французской республиканской армией, в расчёт не принимались. В стране, где всё было подчинено армии, где с почти божественным пиететом говорили о Фридрихе Великом, никто не допускал возможности, что прусские полки могут потерпеть поражение. Как уже указывалось, в те времена молодые офицеры с восторгом смотрели на перспективу участия в войне в том случае, когда армия была уверена в успехе. Большей уверенности, чем у пруссаков в 1806 г., трудно было бы себе вообразить.

Даже опытный генерал Блюхер уверенно заявлял: «Армия в отличном состоянии, и можно ожидать самых блистательных результатов, опираясь на твёрдость солдат, на храбрость и мудрость её начальников… Я не боюсь встретиться с французами… Я обращу берега Рейна в их могилу, и, как после Росбаха, я привезу радостную весть о победе». Ему вторил генерал Гогенлоэ: «Я бил французов более чем в шестидесяти боях и, ей-богу, разобью и Наполеона!» Что же говорить о молодёжи! Обожаемый прусскими офицерами принц Людвиг Прусский хвалился: «Против французов не нужны сабли, одного хлыста хватит»15.

Самое удивительное, что Наполеон даже и не подозревал о том резком повороте, который совершила прусская политика. 17 августа 1806 г. он писал своему начальнику штаба Бертье: «Нужно серьёзно готовить к возвращению Великую Армию, ибо мне кажется, что все сомнения насчёт поведения Германии рассеялись… Вы можете объявить, что в первые дни сентября наша армия вернётся во Францию»16.

Наполеон не думал о войне с Пруссией, а прусский король не желал воевать с Наполеоном, но давление Александра на прусский двор стало тем детонатором, который привёл к взрыву. Король не смог сопротивляться влиянию молодого русского монарха и своего окружения. Фридрих Вильгельм III горестно замечал: «Многие короли претерпели падение, потому что они слишком любили войну, если же я упаду, то это произойдёт потому, что я слишком любил мир».

Ну а дальше события развивались с головокружительной быстротой. 7 октября Наполеон, находясь в Бамберге, получил ультиматум от прусского короля. Уже через три дня, 10 октября, произошло первое крупное боевое столкновение французов с пруссаками — сражение под Заальфельдом, в котором корпус маршала Ланна наголову разбил войска принца Людвига Прусского, а сам принц, горячий энтузиаст войны, был убит ударом сабли французского гусара.

14 октября 1806 г. в битве при Йене войска под командованием Наполеона нанесли сокрушительное поражение прусской армии графа Гогенлоэ. В этот же день в 10 км к северу, под Ауэрштедтом, корпус маршала Даву разгромил главные силы пруссаков под командованием самого короля и герцога Брауншвейгского. Хвалёная прусская армия бежала, оставив в руках победителей десятки тысяч пленных, десятки знамён и пушек.

Неотступно преследуя бегущего неприятеля, французы подошли к Берлину, и 27 октября, под звуки победных маршей, полки наполеоновской армии прошли по Унтер-ден-Линден. Во главе огромной свиты, сверкающей золотом шитья и эполет, ехал на белом коне сам император. Победа была настолько сокрушительная, настолько внезапная, что население прусской столицы не знало даже, как реагировать на всё происходящее. Большинство с изумлением взирало на великого полководца и его победоносную армию, а кто-то, то ли от истинного восторга, то ли на всякий случай, приветствовал Наполеона.

Наконец, 7 ноября 1806 г. командир резервной кавалерии Великой Армии маршал Мюрат, рапортуя из местечка Швартау, написал императору строки в гасконском стиле, великолепно отражающем настроение французов в эту удивительную кампанию: «Сир, я закончил боевые действия, так как не с кем больше драться…»

«Наполеон дунул, и Пруссии не стало» — такой короткой фразой охарактеризовал великий немецкий писатель Генрих Гейне то, что произошло в эту фантасмагорическую двухнедельную войну.

Без сомнения, под влиянием военных успехов Наполеон, находясь в Берлине, принял важнейшее решение, повлиявшее на всю последующую историю его империи и оказавшее огромное влияние на всю историю Европы.

21 ноября 1806 г. французский император подписал знаменитый Берлинский декрет, декларирующий экономическую блокаду Британских островов. Декрет начинался торжественной преамбулой, объяснявший жителям всего континента, почему было принято подобное решение. Указывалось, в частности, следующее:

«1. Учитывая, что Англия не уважает прав человека, которые обычно признаются цивилизованными государствами,

2. что она рассматривает как врага всякого подданного вражеского государства и забирает в плен не только экипажи боевых кораблей, но и экипажи торговых судов, и даже просто торговцев и негоциантов, путешествующих по своим делам,

3. что она распространяет на торговые суда и собственность частных лиц право завоевания, которое применимо только к вражеским государствам,

4. что она распространяет на города и неукреплённые торговые порты право блокады, которое цивилизованные народы применяют только к крепостям,

5. что она объявляет в состоянии блокады те приморские крепости, перед которыми у неё нет ни одного военного корабля, хотя крепость действительно блокирована лишь тогда, когда она реально окружена военными силами и когда к ней невозможно приблизиться без опасности,

6. что она объявляет находящимися в состоянии блокады порты, целые побережья и даже целые государства, которые все её объединённые силы не смогли бы заблокировать…

7. что это поведение Англии достойно первых веков варварства, и что это государство использует своё могущество во вред всем,

8. что естественным правом является противопоставить врагу оружие, которым он пользуется…

Мы провозглашаем следующее:

1. Британские острова объявляются в состоянии блокады.

2. Всякая торговля и переписка с Британскими островами запрещается. В соответствии с этим все письма и посылки, направленные в Англию, либо англичанину, либо написанные на английском языке, не могут быть отосланы по почте и будут конфискованы…

3. Всякий подданный Англии, чем бы он ни занимался, обнаруженный в любой стране, занятой нашими войсками, будет рассматриваться как военнопленный.

4. Всякий склад, всякий товар, всякая собственность какого бы рода они ни были, принадлежащие английскому подданному, конфискуются…»17

Как видно из текста декрета, Наполеон взывал к общественному мнению всех европейских стран, указывая на многочисленные злоупотребления (по понятиям тех времён) английского флота и английского правительства. Император ставил задачу не только принудить власти и народы континентальной Европы к экономической войне, которую он объявил Великобритании, но и убедить их в её необходимости и справедливости.

Надежды Наполеона основывались на идеях физиократов, философов XVIII века, считавших, что истинным богатством страны является сельское хозяйство, после него — промышленность. Торговля же, а тем более финансы являются лишь производными. Согласно этой теории, богатство Англии, основанное на торговле и спекуляциях, являлось лишь колоссом на глиняных ногах, и стоило только лишить Англию возможности получать сырьё на континенте и заваливать европейские страны своими товарами, как её призрачное могущество рухнет.

Без сомнения, мысли Наполеона были далеко не абсурдными, однако император не знал, что уже в 1806 г. только 33,1 % английского экспорта направлялось в Европу (24,3 % в США и 42,6 % в остальные страны мира)18. Таким образом, удар, для которого потребовалось задействовать огромные силы, не стал для Великобритании настолько чувствительным, как ожидалось.

Но самое главное, что, объявив континентальную блокаду (тогда этого термина ещё не было, он появится позднее), Наполеон фактически вынужден был объявить войну до победного конца. Чтобы блокада была эффективной, следовало закрыть все порты Европейского континента, а это значило, что все государства должны были либо стать вассальными от Франции, либо вступить в союз с Наполеоном. Продиктовав пункты декрета континентальной блокады, император поставил перед собой сверхзадачу, которая отныне будет диктовать ему внешнюю политику в отношении всех держав континента.

России в этой системе он отводил важнейшее место, так как видел в ней потенциального союзника, с помощью которого ему удастся поставить на колени надменную Британию.

На страницах этой книги мы ещё не раз будем возвращаться к проблеме континентальной блокады, здесь же отметим, что кроме наступательной внешней политики, к которой она принуждала Наполеона, блокада сыграет ещё одну дурную шутку. Следствием блокады станет повышение цен на многие импортные товары: сахар, кофе, табак, высококачественное английское сукно. Иначе говоря, всё это станет источником каждодневного раздражения европейского потребителя. Позже Наполеон воскликнет: «Я ужасаюсь, когда думаю, что из-за чашки кофе, в которой было чуть больше или чуть меньше сахара, остановили руку, которая хотела освободить мир!»19

Но всё это будет много позже. Пока же вернёмся на театр боевых действий.

Нужно отметить, что, в отличие от экономики, в области военной у Наполеона вовсе не началось головокружение от успехов, и, несмотря на блистательные победы, император обратился к прусскому королю с мирными предложениями. Условия мира были довольно жёсткие: Пруссия должна была передать Великой Армии ряд важных крепостей, а русская армия должна была уйти из пределов Пруссии. Однако эти условия даже отдалённо не соответствовали той мере разгрома, который потерпела Пруссия. Укрывшись на территории Восточной Пруссии, король созвал совет, который собрался 16 ноября 1806 г.

Можно почти не сомневаться в том, что совет, да и сам король, скорее всего, приняли бы предложения Наполеона, если бы не решимость Александра драться несмотря ни на что. К этому времени царь был уже проинформирован о том, что случилось на полях Йены и Ауэрштедта. Он был изумлён. Однако нужно отдать ему должное — катастрофа пруссаков не смутила русского монарха. В письме, адресованном королю Фридриху Вильгельму III, от 22 октября (3 ноября) 1806 г. он подтвердил, что получил известия о разгроме Пруссии. Тем не менее он заявил о непоколебимой верности России своим обязательствам и о том, что он окажет военную помощь. Было обещано, по крайней мере, 140 тыс. русских солдат.

В результате мнение членов королевского совета разделились. Одни считали, что нужно заключать мир, другие — что необходимо продолжать войну. За плечами же прусского короля словно незримо стоял Александр с его твердым намерением вести борьбу с Наполеоном до конца. В результате вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что семь из одиннадцати членов совета были за мир, Фридрих Вильгельм принял решение не складывать оружия.

В этот момент французская армия вышла к линии Одера, за которой начинались земли бывшей Польши, оккупированной пруссаками.

Перед Наполеоном встал сложнейший выбор: что делать дальше? Остановиться на Одере или, преследуя пруссаков, вступить на территорию бывшей Речи Посполитой? Проблема, которая возникла перед Наполеоном, станет, наряду с континентальной блокадой, одной из самых главных проблем империи и также одним из самых основных, если не самым основным, пунктом преткновения в русско-французских отношениях.

Чтобы правильно понять корни этого явления, нам необходимо сделать небольшое историческое отступление, которое, казалось бы, не имеет прямого отношения к событиям наполеоновской эпохи, но без которого просто невозможно понять события не только 1807, но и 1812 г.

Земля, к которой подошли французские солдаты, ещё недавно называлась гордым именем Речь Посполитая. По-русски это означает не что иное, как «общее дело», а по-латыни — «res publica». Наконец, полное название этого государства — Речь Посполитая Короны Польской и Великого княжества Литовского (Rzeczpospolita Korony Polskiej i Wielkiego Księstwa Litewskiego). Оно появилось в 1569 г. в результате так называемой Люблинской унии, объединившей Великое княжество и Польское королевство в единое государство (до этого, начиная с XIV века, существовала личная уния, объединявшая властителей двух стран). В этом государстве был общий король, единый сейм, единая внешняя политика и единая монетная система. Однако Польское королевство и Великое княжество Литовское сохраняли свою собственную администрацию, свои финансы, свои суды и даже обладали собственным войском.

Во время подписания Люблинской унии произошло перераспределение территорий внутри Речи Посполитой. Большая часть украинских земель вошла в состав Польского королевства. Отныне Польша и Украина представляли собой так называемые «Коронные земли». Остальная территория сохранила название Великое княжество Литовское.

Необходимо отметить, что Великое княжество Литовское, несмотря на своё название, имело мало общего с современной Литвой. Это было большое многонациональное государство: здесь проживали балтоязычные литовцы, латгалы, ятвяги, славяноязычные литвины, русские, поляки, немцы, евреи, литовские татары и караимы. Здесь говорили на самых разных языках, но наиболее распространён был западнорусский. Языком официальных документов также был западнорусский письменный язык. Однако после Люблинской унии всё более распространяется польский язык и польская культура. В результате дворянство Речи Посполитой постепенно становится польскоязычным. Дворяне перенимают польскую культуру, польские обычаи, костюм, оружие и т. д.

Речь Посполитая была многоконфессиональным государством, где католическая религия являлась основной. Однако православная религия также играла очень важную роль. В 1596 г. в результате собора Западнорусской церкви, проходившем в городе Бресте, была принята так называемая Брестская уния, в результате которой часть православного духовенства Речи Посполитой приняла главенство римского папы, и возникла новая церковь, получившая название Униатской. На значительной части территории Украины и в восточных землях Великого княжества Литовского православные не приняли унии и сохранили свою собственную церковь.

XVI век был золотым веком Речи Посполитой, её владения простирались «от моря до моря», то есть от берегов Балтики до Северного Причерноморья. В это время многие западные русские земли, и в частности Смоленск, входили в состав Речи Посполитой. Граница между Речью Посполитой и Московским царством проходила менее чем в 250 км от Москвы! Однако в XVII веке начинается упадок некогда великого государства. Король здесь был выборным, а шляхта имела столько прав, что управлять страной было почти что невозможно. Один из самых печально знаменитых законов Речи Посполитой — так называемое «liberum veto». Достаточно было одному из шляхтичей во время сейма сказать veto (лат. «запрещаю»), чтобы решение, за которое голосовали все остальные, было не принято. В результате растущей шляхетской анархии Речь Посполитая в XVII веке потеряла многие владение на востоке, в том числе Левобережную Украину и Смоленск.

В XVIII веке страна окончательно приходит в упадок, а её соседи становятся всё сильнее. Ясно, что природа не терпит пустого места, и мощные сопредельные государства начинают вмешиваться во внутренние дела Речи Посполитой, а потом и просто-напросто решают прибрать к рукам часть её территории. В 1772 г. состоялся так называемый первый раздел Польши (этот термин устоялся в исторической литературе, хотя речь здесь идёт о Речи Посполитой). Россия, Пруссия и Австрия оторвали по большому куску окончательно пришедшего в упадок государства. Россия получила земли общей площадью 92 тыс. км² с населением 1 млн 300 тыс. человек (к моменту первого раздела население Речи Посполитой составляло 12,3 млн человек, а её площадь была 718 000 км²). Всего же страна потеряла 3 млн 480 тыс. человек и 210 тыс. км² территории.

Революционные события во Франции вызвали подъем патриотических настроений в Польше, и 3 мая 1791 г. после долгих заседаний сейма была принята конституция. Эта конституция не была революционной. Она, наоборот, упрочила власть короля, установила наследственную монархию, создала унитарное государство и покончила со шляхетской вольницей. В частности, было отменено печально знаменитое «liberum veto». Мещане были уравнены в правах со шляхтой, а крестьяне брались под защиту государства.

Екатерина II была в бешенстве и в ответ на польскую конституцию инициировала собрание нескольких продажных магнатов в городке Тарговица под Уманью, где они объявили конфедерацию с целью восстановить «польские свободы» и отменить конституцию 3 мая. Екатерина тотчас же поддержала «повстанцев», борющихся за «свободу» (слово «демократия» в подобных случаях тогда ещё не употребляли). Русские полки были переброшены с турецкой границы и двинулись на Варшаву. Польский король Станислав Понятовский не оказал сопротивления и, более того, в страхе перед расправой присоединился к конфедерации. В июне 1793 г. в Гродно был собран новый сейм. Его заседания происходили в гродненском замке, наполненном и окружённом русскими солдатами. Для большей убедительности на замок навели стволы пушек. Сейм в гробовом молчании признал отмену конституции и новый раздел Речи Посполитой. Ставшую ненужной конфедерацию «борцов за свободу» разогнали.

Согласно второму разделу 1793 г., Россия получила Правобережную Украину, а Пруссия — Данциг, Торн и Великую Польшу с Познанью. После второго раздела страна потеряла около 308 тыс. км² с населением около 2 миллионов человек. Этот очередной раздел страны вызвал национально-освободительное восстание под руководством Тадеуша Костюшко. Восстание было подавлено. 5 ноября 1794 г. войска Суворова взяли штурмом предместье Варшавы — Прагу.

Об этом штурме необходимо сказать отдельно. Большинство русских историков предпочитают не говорить о нём вообще или, в крайнем случае, упоминать вскользь. Однако произошедшее в предместье Варшавы, лежащем на восточном берегу Вислы, заслуживает внимания. В польскую историографию оно вошло под названием «резня в Праге». Действительно, штурм, который предпринял Суворов, закончился трагическим результатом. Русские солдаты, овладев укреплённым предместьем, устроили ужасающую бойню не только оборонявшим укрепления солдатам и ополченцам, но и мирному населению.

Удивительно, что даже сейчас есть историки, которые не хотят признавать это событие или «минимизируют» его значение, говоря о том, что в Праге было убито не 20 тыс. жителей, как утверждают польские исследователи, а «всего лишь» 10 тыс., что казаки не насаживали младенцев на пики, что всё это — россказни злопыхателей, что вообще погром, грабёж и насилие сопровождали в ту эпоху любой штурм и т. д. и т. п.

Действительно, неписаные законы войны того времени предполагали, что взятый штурмом город отдавался на разграбление войскам. Однако всё же существует разница между грабежом и насилием, с одной стороны, и резнёй тысяч мирных жителей — с другой. Кроме того, в Центральной Европе, начиная, скажем, со второй четверти XVIII века, подобных событий в крупном масштабе не происходило. Одно дело — войны с турками, здесь враг не церемонился с европейскими городами, и, соответственно, европейцы не церемонились с ним. Другое дело — войны между регулярными армиями Европы. В большинстве случаев в XVIII веке крепости брали не штурмом, а осадой. Когда брешь в крепостном обводе была пробита, гарнизону предлагалось капитулировать на почётных условиях, что обычно и происходило, так как в большинстве случаев у осаждающих было больше сил и средств, а обороняться имело смысл, пока крепость не была сильно повреждена. Муниципалитеты городов, естественно, боявшиеся последствий штурма, обычно уговаривали коменданта сдаться, пока не поздно.

В XVIII веке в Западной и Центральной Европе нельзя припомнить ни одного штурма большого города с грабежом и насилиями. Последний раз взятие городов с последующими бесчинствами происходили в ходе Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.). Самым ярким примером является знаменитый разгром Магдебурга имперской армией Тилли в 1631 г.

Напротив, ни в ходе войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.), ни в ходе Семилетней войны (1756–1763 гг.), ни тем более в ходе полукомичной австро-прусской «картофельной» войны (1778 г.) ничего подобного не происходило. Так что европейцы совершенно отвыкли от такой войны. И не так уж важно, погибло в Праге 10 тысяч или 20 тысяч человек, важно то, что этот штурм стал для поляков поистине моральным шоком. После него Варшава капитулировала, и сопротивление прекратилось.

Значит ли это, что Суворов, действуя жестоко, сэкономил жизни других людей? Возможно, в тот момент да. Однако в историческом плане пражский погром был, без сомнения, ошибкой. Если бы Суворов, вступив в город, просто казнил отдельных руководителей восстания, вероятно, это было бы забыто через несколько лет, но дикие сцены пражской резни остались в памяти людей на долгие годы и уж тем более никак не были забыты в наполеоновскую эпоху. Напомним, что между штурмом Праги и вступлением Наполеона в Польшу прошло менее 12 лет. В памяти всех взрослых поляков были живы события в Праге. Воспоминания о них создали атмосферу негативного отношения к русским властям и войскам, на фоне которого будет развиваться польское национально-освободительное движение.

После штурма Праги и разгрома восстания Речь Посполитая перестала существовать. В 1795 г. по третьему разделу Россия получила Литву, оставшуюся часть Белоруссии и Западную Украину (территория 20 тыс. км² с населением 1,2 млн человек). Варшава и значительная часть старых польских земель отошли к Пруссии. Австрия на этот раз не осталась в стороне и получила так называемую Малую Польшу с городом Люблином.

На территории Польши были расквартированы оккупационные войска, бесчинства которых не знали предела. Вот что написал свидетель этих событий, уже известный нам офицер русской армии Ланжерон: «Состояние каждой деревни Польши с 1791 года по 1796 год, когда я пишу эти строки… походит на город, только что взятый штурмом… Солдат забирает всё у крестьянина, а если тот жалуется, то он его бьёт, не оставляя ему (крестьянину) ни хлеба, ни мяса, ни яиц, и требует, чтоб его кормили так, чтоб он мог приглашать своих товарищей и кутить с ними как помещик… Русский солдат стал бичом крестьянина, у которого он квартирует. Солдат совращает жену крестьянина, бесчестит его дочь, прогоняет крестьянина из его постели и часто из его дома. Он съедает всех его куриц, весь его скот, забирает его деньги и регулярно избивает…»20

Что же касается знати, автор записок отмечает: «Те, кто были верны своему отечеству, были выброшены, презираемы, ссылаемы, заключены в тюрьмы. Повсюду конфискация имущества показала, что никакая собственность не будет больше уважаться, и жадность придворных Екатерины поглотила самые лучшие поместья крупных собственников Литвы, Волыни и Подолья…»21

Помимо грабежа завоеванной территории, Третий раздел означал настоящую трагедию полного исчезновения целого государства с глубочайшими историческими корнями, государства, которое внесло многое в жизнь и культуру Европы. Разумеется, для многих поляков, литовцев и других жителей многонациональной Речи Посполитой её исчезновение стало катастрофой. Тем более что конституция 3 мая 1791 г. была очень популярна, и реформы, проведённые тогда в стране, остались в памяти людей как, без сомнения, положительные изменения, которые выводили, наконец, Речь Посполитую из политического хаоса и анархии, царивших в стране в XVIII веке.

С самого начала поляки традиционно связывали надежды на восстановление своего отечества с Францией, и прежде всего они надеялись на непобедимого генерала Бонапарта. Уже в январе 1797 года в рядах его армии, сражавшейся в Италии, был создан так называемый польско-италийский легион. Боевым маршем польских частей стала знаменитая «Мазурка Домбровского», которой затем суждено будет стать национальным гимном Польши:

Генерал Бонапарт, а впоследствии император Наполеон с большим удовольствием использовал отвагу польских солдат. Однако он вряд ли серьезно задумывался о том, что когда-то ему придется не на словах, а на деле заняться польским вопросом. Все это было тогда так далеко от Северной Италии и Адриатики, которые император рассматривал как возможную сферу влияния Франции. Но вот теперь волею судеб французские войска оказались на границах бывшей Речи Посполитой. И польский вопрос отныне встал во весь рост.

Нечего и говорить, что для поляков, героически сражавшихся в армии Наполеона, все было ясно. Необходимо было перейти Одер, поднять вооруженное восстание на территории прусской Польши, освободить для начала польские территории, томившиеся под немецким гнетом, чтобы потом, рано или поздно, восстановить всю Речь Посполитую.

Однако даже для человека, мало сведущего в политике, было понятно, что освобождение прусской Польши навсегда поссорит Наполеона не только с пруссаками, но и с Россией и Австрией, которые получили в свое время львиную долю польских земель. Именно поэтому один из известных офицеров наполеоновской армии, начальник штаба корпуса Нея, полковник, а впоследствии генерал Жомини, талантливый специалист в области стратегии и тактики, представил Наполеону записку, где он настоятельно рекомендовал императору ни в коем случае не совершать этот рискованный шаг.

Жомини передал свои заметки Наполеону 10 ноября 1806 года в Берлине. Военный теоретик в самых ярких красках расписывал выгоды прусского союза для Франции. По его мнению, Наполеон должен был великодушно простить Пруссии ее нападение и заключить с ней мир, не требуя от нее никаких территориальных уступок, и, прежде всего, ни в коем случае не форсировать линию Одера, ни при каких условиях не затрагивать взрывоопасный польский вопрос. Жомини утверждал, что в случае попытки освобождения Польши Великая Армия встретится с ожесточенным сопротивлением русских, а 150-тысячная австрийская армия может нанести удар с тыла. Наконец, по мнению теоретика, власть более просвещенного государства на польской территории, то есть хозяйничанье пруссаков, идёт польскому народу лишь на пользу.

Похожего мнения придерживался министр иностранных дел Франции Талейран. Последний постоянно говорил о непостоянстве и легкомыслии поляков и об опасности конфликта с Россией, и особенно, с Австрией, к которой Талейран всегда благоволил (увы, не бесплатно).

Были и прямо противоположные мнения. Например, известный тайный агент Наполеона и выдающийся эксперт по вопросам международной политики того времени граф де Монгайар также представил в Берлине свой политический «мемуар» Наполеону. Его выводы были диаметрально противоположны выводам Жомини. Так, Монгайар, во многом опережая свое время, указывал на огромную опасность (в перспективе) усиления Пруссии. Он пророчески отмечал, что Пруссия может стать ядром немецкого объединения, которое позже встанет костью в горле как Франции, так и России: «Власть Германии ни в коем случае не должна принадлежать Пруссии, если мы не желаем, чтобы спокойствие Европы было нарушено этой державой». Монгайар считал также, что Россия является естественным союзником Франции: «Россия не может быть врагом Франции, она, наоборот, нуждается в том, чтобы Франция была независимой и сильной»22.

Монгайар полагал, что «только восстановление Польши укрепит новую политическую систему в Европе». Оно не только позволит создать надежную опору для Франции на востоке Европы, но и поможет нанести англичанам чувствительный удар, так как берега Балтики будут надежно закрыты для британского флота.

Среди маршалов также не было единого мнения. Так, командир 5-го корпуса, известный храбрец и личный друг императора Жан Ланн был очень скептически настроен по отношению к полякам. Вот что он доносил императору 7 ноября из Штеттина, с польских границ: «Невозможно восстановить эту нацию, которая пребывает в возмутительной анархии. Если вооружить поляков, то все польские провинции передерутся между собой… Кажется, что отсюда до самой Вислы простирается страна самая нищая, которую только можно себе вообразить. Это настоящая пустыня»23.

Зато маршал Даву, командир 3-го корпуса Великой Армии и герой битвы при Ауэрштедте, восторженно писал о том, какой прием оказали его авангардам на польской земле: «Поляки встречают нас как освободителей… Повсюду наши отряды были приняты с самым восторженным энтузиазмом как дворянами, так и простым народом. В Познани собрались представители всех знаменитых дворянских семей Польши, чтобы встретить Ваше Величество…»24

Такого же мнения придерживался Мюрат и многие другие знаменитые маршалы и генералы.

Наполеон колебался. Несмотря на восторженные рапорты своих подчиненных об энтузиазме поляков, он прекрасно понимал всю меру опасности, которую влечет за собой само прикосновение к болевой точке Европы. Несмотря на полный разгром пруссаков, несмотря на позорную капитуляцию остатков войск Гогенлоэ под Пренцлау, сдачу корпуса Блюхера под Любеком, капитуляцию знаменитых твердынь Пруссии Кюстрина, Штеттина и Магдебурга (в последнем генерал Клейст с огромным 22-тысячным гарнизоном сдался, когда французы чисто символически обстреляли город из нескольких мортир), император считал все-таки, что лучше всего заключить с пруссаками мир и тем самым прекратить войну.

Конечно, Наполеон, как человек трезвого политического рассудка, не мог позволить себе быть столь великодушным, как предлагал в своей записке генерал Жомини. Император заботился об интересах своей страны и был полон решимости не допустить, чтобы Пруссия могла когда-либо нанести внезапный удар. Она, по мнению Наполеона, должна была хотя бы символически заплатить за развязанную войну. Однако условия, которые ставил император своему противнику, были более чем умеренными.

Как уже отмечалось, к великому удивлению Наполеона, прусский король отказался от мира.

Так у императора оставалось все меньше выбора. Продолжение войны с пруссаками и борьба с русской армией становились неизбежными. Естественно, что в этой ситуации с чисто стратегической точки зрения было бы крайне неразумно позволить остаткам прусских войск прийти в себя, получить новые пополнения из Восточной Пруссии и собрать новую мощную армию на территории Польши.

Наконец, свою роль сыграл фактор «пустого пространства». От Одера до Вислы практически не осталось прусских войск, а русские отряды еще не появились. Таким образом, большая часть прусской Польши была совершенно свободна, и ее могли занять даже небольшие кавалерийские отряды. Крепости, прикрывавшие переправы через Одер: Кюстрин и Штеттин, — были в руках Великой Армии. Польша словно манила французов в глубь своих просторов.

В результате, подчиняясь жесткому стратегическому императиву и соблазну «пустого пространства», Наполеон принял чреватое серьёзными последствиями решение. Ясно оно нигде не выражено, однако его можно вполне четко проследить по отдельным приказам императора и действиям в ноябре-декабре 1806 года. Великая Армия должна была вступить на территорию прусской Польши и не препятствовать полякам, если они начнут национально-освободительное восстание. Однако при этом не следовало им ничего обещать. Польское восстание (если таковое начнется), по мысли Наполеона, должно было лишь помочь быстро разгромить остатки прусских войск и послужить уроком для русского царя.

Наполеон считал, что Александр поймет: в случае продолжения войны он также рискует получить восстание в бывших польских провинциях. Поэтому царь станет более сговорчивым и пойдет на переговоры, в результате которых будет заключен мир и, возможно, союз с Россией. В случае мирных переговоров Наполеон не исключал, видимо, восстановление независимости какой-то части польской территории. Разумеется, речь могла идти только о территории прусской Польши.

В середине ноября 1806 года войска Великой Армии на широком фронте форсировали Одер и вступили на территорию прусской Польши. Повсюду французов встречали как освободителей. В Познани жители устроили восторженный прием маршалу Даву и его солдатам. Несмотря на проявление радости, нельзя не отметить, что Ланн был во многом прав. Страна была бедной, а осенние дороги — отвратительными. Именно тогда во французской армии родилась фраза: «Бог создал для Польши пятую стихию — грязь».

Едва французские корпуса продвинулись на несколько десятков километров в глубь польской территории, как необходимость добывать провиант и желание поскорее оказаться в цивилизованном месте буквально погнали французских полководцев к Варшаве. Маршалы стали наперебой докладывать императору о том, что их войска не находят достаточного количества провианта, что стратегически важно занять такой крупный город, как Варшава, и т. д. и т. п. В результате осторожное, по мысли Наполеона, продвижение по польской территории превратилось в настоящий бег к столице.

28 ноября 1806 года в час дня авангарды кавалерии Великой Армии под командованием Иоахима Мюрата вступили в Варшаву. Прусский гарнизон и отдельные русские отряды, стоявшие на западном берегу Вислы, ушли за реку и не препятствовали триумфальному вступлению французов в польскую столицу. Жители встречали французов с каким-то исступленным, безумным энтузиазмом. Ликующая толпа стояла вдоль улиц, по которым проезжала кавалерия Мюрата во главе с как всегда пышно разодетым маршалом. «Я еще никогда не видел национальный дух, доведенный до такой высшей точки, — восторженно докладывал легендарный командир конницы. — Мы въехали в Варшаву приветствуемые тысячу раз повторяемыми криками „Да здравствует император Наполеон, наш освободитель!“. Этот возглас исходил из уст людей всех классов и состояний. Что же касается женщин, — добавил опытный в этом вопросе маршал, — они просто не могли сдерживать своей радости… Все поляки просят оружия, чтобы сражаться с врагом… Наши солдаты были встречены, будь то дворянами, будь то крестьянами, будь то горожанами, как братья… Каждый житель стремился сделать так, чтобы наши солдаты расположились у него в гостях. Знатные люди подготовили торжественные ужины для наших офицеров. Так что, Сир, радость всеобщая»25.

Кстати, вечером в Варшавском театре давали спектакль, специально подготовленный к этому случаю. Он назывался «Пражские укрепления». Как можно догадаться, речь шла не о столице Чехии, а о разгроме варшавского предместья в 1794 г. Эпизод, о котором мы упоминали, был у всех на устах…

Доклад Мюрата о восторженной встрече в польской столице был полон экзальтации неспроста. Герцог Бергский явно мечтал о чём-то большем, чем маршальские эполеты. «Создать независимое государство под скипетром иностранного короля, которого Ваше Величество даст этой стране, — вот всеобщее желание, — прозрачно намекал в своем докладе бравый гасконец и продолжал: — Но они поднимутся все только тогда, когда Ваше Величество провозгласит независимость Польши и укажет, кто же тот король, которого Вы желаете видеть»26.

Ответ Наполеона был ледяным душем для незадачливого маршала: «Передайте им, что я пришел сюда не для того, чтобы выпрашивать трон для одного из своих близких». Так же холодно и с серьезным спокойствием Наполеон принял депутацию польского дворянства, когда он лично приехал в Познань, где ему устроили еще более восторженную встречу, чем Мюрату в Варшаве: «Господа, — строго произнес император в ответ на напыщенные речи, — то, о чем вы говорите, — это великое дело, но помните, что это война с ее случайностями, с ее опасностями и с ее тяготами». Впрочем, после бала, который устроили в его честь в Познани, Наполеон, улыбнувшись, сказал: «По-моему, все польки — настоящие француженки!» Это, однако, никоим образом не изменило настроения Наполеона, и он почти тайком въехал в Варшаву в ночь с 18 на 19 декабря, стремясь всеми способами избежать всяких торжественных встреч. На другом берегу Вислы французов ждала русская армия, и императора это заботило куда больше, чем энтузиазм толпы.

22 декабря началась операция по форсированию Вислы, которая вылилась в сражения при Пултуске и Голымине. Кровопролитные схватки не принесли решающего успеха ни той ни другой стороне.

1 января 1807 года император вернулся в Варшаву. Легенда рассказывает, что в этот день на станции Блоне он встретил прекрасную девушку с золотистыми волосами, которая с таким восторгом и трепетом смотрела на него, что император снял шляпу и поклонился. Тогда, не сдерживая себя от переполнивших её чувств, прелестная незнакомка воскликнула: «Приветствую вас, тысячекратно благословенный, на нашей земле. Что бы мы ни сделали, ничто не может должным образом выразить чувств, которые мы питаем к вам, и радости, которую мы испытываем, видя, как вы вступаете в пределы нашей родины, которая ждёт вас, дабы восстать из праха». Девушку звали Мария Валевская; у Наполеона вскоре начался роман с этой прекрасной полькой, который наложил свой отпечаток на восприятие императором Польши.

А дальше, в Варшаве, началось все то, чего император так старательно стремился избегать: приемы, балы, пиршества, бряцанье оружием польской шляхты, клятвы верности, энтузиазм, ликование, улыбки прекрасных полек и… любовь красавицы Марии. Наполеон был человеком государства, трезвым политиком, но все-таки он был человеком. Знаменитый историк Луи Мадлен точно описал пьянящую обстановку, которая окружала императора в Варшаве: «блистательное общество, полное рыцарства и утонченности, народ, столь близкий по духу французам, что, как он заметил, здесь все французские достоинства и недостатки доведены, кажется, до их крайних форм. Веселые танцы, мазурки под звук скрипок, удивительная роскошь костюмов, где парадное изящество переплеталось с восточной пышностью, вдохновенные лица мужчин и изысканная красота женщин, атмосфера, словно наполненная опьянением и надеждой на освобождение…»27

В результате, сказав «А», Наполеон вынужден был сказать «Б» и т. д. Считая, что борьба в Польше будет лишь ограниченным восстанием против пруссаков, он, на самом деле, пришел к тому, что всеми способами стремился предотвратить: народным восстаниям и кровопролитной войне с русскими войсками.

Война действительно получилась страшной. В холоде и голоде, по колено в грязи и снегу, армия утратила тот весёлый энтузиазм, который переполнял её в прусском походе 1806 г. Знаменитый главный врач Великой Армии барон де Перси записал в своём дневнике в это время: «Никогда французская армия не была в столь несчастном положении. Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы по колено в грязи, без унции хлеба, без глотка водки, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости… Огонь и дым биваков сделали их лица жёлтыми, исхудалыми, неузнаваемыми; у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопченные»28.

Французам пришлось не только испытать тяготы похода, но и сойтись в бою с решительным, готовым к смертельной схватке неприятелем. Русская армия сражалась с удивительным мужеством и отвагой. В генеральном сражении, данном 8 февраля 1807 г. под Эйлау, Наполеону удалось добиться лишь пирровой победы. Русская армия покинула усыпанное трупами поле битвы, но и французы настолько ослабли, что продолжать наступление было невозможно. Обе армии разошлись по зимним квартирам и, зализывая свои раны, готовились к новым боям.

Интересно, что практически в тот же момент, когда началась кампания на территории прусской Польши, пушки загремели и над Дунаем. Появление наполеоновского анклава на Адриатическом побережье ещё более накалило атмосферу на Балканах. Нужно сказать, что и Франция, и Россия вели здесь наступательную и довольно противоречивую политику. Обе державы понимали, что Османская империя клонится к упадку своего могущества, что может наступить момент, когда останется только подобрать её «обломки», а эти «обломки» вызывали аппетит и у российской аристократии, и у французской буржуазии. Россия постоянно стремилась на юг, к Константинополю и проливам. Это стремление объективно совпадало с освободительными чаяниями народов, живших под турецким игом, тем более что многие из этих народов были славянами и православными. Эти чаяния российское правительство постоянно поддерживало деньгами, поставками оружия и обещаниями. С другой стороны, на словах постоянно говорилось о необходимости сохранения союза с Оттоманской империей, который существовал с 1799 г. и принес немало политических дивидендов, в частности владения на Средиземноморье. В результате постоянной темой риторики правящих кругов Российской империи в то время была защита целостности Турции от коварных замыслов Наполеона.

Практически такой же была политика и риторика наполеоновской дипломатии, только, конечно, с противоположным знаком. Французские агенты проникали в балканские страны и также говорили о помощи угнетённым, которую принесёт Франция. С другой стороны, Наполеон был слишком заинтересован в поддержке со стороны Турции, особенно в тот момент, когда вёл войну с Россией, и поэтому проявлял чуткую заботу о защите несчастной империи от посягательств с севера.

Именно поэтому политика обеих держав на Балканах была необычайно запутанна и часто непоследовательна. Послы Франции и России боролись за влияние в Константинополе. Однако, когда Наполеон одержал победу под Аустерлицем, влияние наполеоновского посланника Себастини стало явно преобладающим. В Турции оживились антирусские настроения. Со своей стороны Россия оказала дипломатический нажим на Оттоманскую Порту, в частности, в ультимативной форме потребовав не смещать господарей Валахии и Молдавии, которых султан решил заменить на верных себе людей.

Дело в том, что по договору с Россией 1802 г. турецкие власти не имели права смещать господарей указанных княжеств досрочно — ранее семи лет. В случае отказа Турции грозила война. Султан вынужден был пойти на попятную и готов был оставить угодных России господарей. Но эпизод с господарями был лишь поводом. Хотя в Петербурге стало известно о согласии турок, 23 ноября 1806 г. русские войска перешли Днестр и стали быстро продвигаться в сторону Бухареста и Дуная.

Несмотря на запутанность русско-турецких отношений, в этот раз инициатива начала войны целиком и полностью исходила от правительства Александра I. Адмирал Чичагов, довольно сомнительный полководец, но весьма честный человек, написал: «Когда русский посол Италинский добился от Дивана (Совета) полного удовлетворения российских требований, он вдруг узнал о вторжении русской армии в Княжества. Он заявил, что этого не может быть, и поверил только тогда, когда получил официальное подтверждение. Это нападение, столь неуместное, было результатом глупейшей выходки барона Будберга, который только занял место министра иностранных дел (до него этот пост занимал князь Чарторыйский)… В качестве своего дебюта на министерском посту Будберг добился от императора разрешения напасть на турок в тот момент, когда исчез даже малейший повод для ссоры. Так началась эта война, которая стоила России столько людей и столько денег, и в тот момент, когда она нуждалась в концентрации своих усилий, чтобы сражаться с Наполеоном»29.

Интересно, что при этом было официально объявлено, что Россия не ведёт войну с Турцией, а лишь берёт под защиту княжества, которым грозит вторжение наполеоновских войск! Конечно, нельзя недооценивать активность французских агентов на Балканах и колониальные аппетиты Наполеона, но всё же это было явным перебором. Никак не желая, чтобы провинции его империи взяли под свою «защиту» русские войска, султан Селим III 27 декабря 1806 г. объявил войну России.

Так в Европе возник новый очаг напряжённости, который ещё более запутал и без того непростую европейскую политику этого времени.

Создание серьёзного конфликта почти полностью по инициативе Александра I тем более удивительно, что уже два года на юго-восточных рубежах России пылало пламя ещё одной войны — русско-персидской, которая началась в июне 1804 года! Здесь единовременно были задействованы довольно ограниченные силы русской армии, около 20 тыс. человек. Но война с Персией была кровопролитным конфликтом, который разворачивался на территории современных Азербайджана, Армении, Грузии и Абхазии и продолжался вплоть до 1813 года! Интересно, что персидский шах Фетх-Али, который вёл войну с русскими, получал активную помощь от Англии (!), о защите которой так пёкся Александр I…

Впрочем, главные события в Европе развивались не на Балканах и не на Кавказе, а в Польше, где обе стороны — русские и французы — собирали силы для решающего столкновения в предстоящую летнюю кампанию 1807 г.

Испытавший тяжесть Аустерлицкого разгрома молодой царь самым серьёзным образом готовился к продолжению борьбы. Разумеется, русская армия получала пополнение, оружие, боеприпасы… Среди мер военного характера, призванных усилить армию, был созыв ополчения. Указом от 30 ноября (12 декабря) 1806 г. было организовано так называемое «Земское войско» численностью по спискам 612 тыс. человек.

Одновременно 13 января 1807 г. был создан так называемый «Комитет общей безопасности» — тайная политическая полиция и контрразведка. В указе о создании комитета говорилось, что он создаётся «…обращая внимание на способы, которыми коварное правительство Франции, достигая пагубной цели своей — разрушения всеобщего спокойствия, не переставало действовать во всех европейских государствах…».

Но Александр впервые решил применить силу и другого свойства — «идеологическое» оружие. По его распоряжению в декабре 1806 г. Святейший Синод предал Наполеона анафеме и объявил его Антихристом! В начале 1807 г. во всех православных церквах России священники гулким басом произносили: «Наполеон дерзает против Бога и России… Покажите ему, что он тварь, совестью сожжённая и достойная презрения… Не верьте ему, ниспровергайте его злодейства».

Далее сообщались ценные сведения о том, что Наполеон только и живёт, что «потрясением Православной греко-российской церкви, тщится наваждением дьявольским вовлещи православных в искушение и погибель», поклонялся истуканам, человеческим тварям и блудницам, в Египте «проповедовал Алькоран магометов», наконец, «к вящему посрамлению церкви Христовой, задумал восстановить синедрион, объявить себя мессией, собрать евреев и вести их на окончательное искоренение всякой христианской веры»30.

От подобной «идеологической» обработки подданных у священников, хоть раз читавших Священные тексты, должны были, наверное, волосы встать дыбом. Дело в том, что в христианской эсхатологии говорится о том, что Антихрист захватит власть над миром и будет властвовать 42 месяца. Никакая человеческая сила не сможет противостоять Антихристу. «…Только Сам Господь, придя вторично на землю во славе Своей, победит его. Тогда наступит Страшный Суд Христов и конец нашего мира». Получалось, что сражаться с Наполеоном бессмысленно, да и перспективы вырисовывались какие-то не очень радужные…

Однако Господь, очевидно, не обратил внимания на неожиданное прочтение Библии Святейшим Синодом и равным образом остался глух к молитвам, призывающим кары на голову Наполеона, потому что летняя кампания 1807 г. оказалась на изумление короткой. Русские войска перешли в наступление на рассвете 5 июня 1807 г., а уже 14 июня они потерпели сокрушительное, страшное поражение в битве под Фридландом. Русская армия потеряла около 20 тыс. убитыми, ранеными и пленными, однако не это было важно. Французские потери были также немалыми (12 тыс. убитых и раненых). Дело в том, что русские полки, прижатые к реке Алле, были сброшены с её крутых берегов в полном беспорядке. Если в сам день сражения солдаты, несмотря на дурные распоряжения главнокомандующего генерала Беннигсена, дрались с отвагой, то на следующий день войска охватила деморализация. «Беспорядок был ужаснейший»31, — вспоминал генерал Ермолов об отступлении после битвы.

Что же касается командования, то здесь вообще царили паника и растерянность. Знаменитый поэт и партизан Денис Давыдов, участник кампании 1807 г., рассказывал о своих впечатлениях от состояния окружения царя: «Я прискакал в главную квартиру. Толпы разного рода людей составляли её. Тут были англичане, шведы, пруссаки, французы-роялисты, русские военные и гражданские чиновники, разночинцы, чуждые службы и военной, и гражданской, тунеядцы и интриганы, — словом, это был рынок политических и военных спекулянтов, обанкротившихся в своих надеждах, планах и замыслах… все было в тревоге, как за полчаса до светопреставления»32.

Удивительно, но император Александр, несмотря ни на что, надеялся продолжать войну против Наполеона. Тогда его брат, великий князь Константин, посоветовал: «Государь! Если вы не желаете заключать мир с Францией, то дайте каждому из ваших солдат хорошо заряженный пистолет и скомандуйте пустить пулю в лоб. Вы получите тот же результат, который вам даст новое и последнее сражение»33.

Здесь нужно прервать на некоторое время хронологическое повествование для того, чтобы пояснить сложившееся положение. Если исходить из чисто военных соображений, ситуация для русской армии была, конечно, тяжёлая, но не совсем отчаянная. Наполеон разбил главную армию, но оставалось ещё немало военных сил. Общая численность регулярных войск Российской империи достигала 400 тыс. человек, иррегулярные войска насчитывали в своих рядах ещё 100 тыс. человек. Русские резервы были относительно близко, а французские — очень далеко. Наконец, вспомним о 600-тысячном (в потенциале) ополчении, которое вот-вот должно было пополнить ряды действующей армии.

Опасность же для русских правящих кругов была не столько военная, сколько политическая, и исходила она от ростков вольномыслия, которые попадали в Россию. Несмотря на то, что священники продолжали рассказывать о том, как Наполеон «тщится наваждением дьявольским вовлещи православных в искушение и погибель», страна всё больше и больше наполнялась слухами о том, что Наполеон даёт волю крестьянам, и это вызывало нешуточное брожение умов.

В документах Комитета общей безопасности можно найти, например, сведения о том, что «в Петербурге в начале 1807 г. дворовые возлагали надежду на то, что Наполеон освободит их. Крепостной помещика Тузова Корнилов рассказывал в лавочке: „Бонапарте писал к государю… чтоб, если он желает иметь мир“, то освободил бы „всех крепостных людей, и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда“. Оказалось, что он слышал об этом от одного крепостного живописца, рассуждавшего с двумя товарищами по профессии о том, что „француз хочет взять Россию и сделать всех вольными“. В январе 1807 г… допрошен был дворовой П. Г. Демидова Спирин вследствие того, что в перехваченном письме его… к отцу, сосланному за участие в бунте заводских служителей против приказчиков, он писал: „в скором времени располагаю видеться с вами чрез посредство войны; кажется, у нас, в России, будет несправедливость опровергнута“»34.

Вообще, в России постоянно случались крестьянские бунты, а в это время их интенсивность особенно возросла. На период 1801–1806 гг. приходится 45 крестьянских выступлений.35

Близкий к будущим декабристам московский барин Александр Тургенев записал в своём дневнике в декабре 1806 г.: «Мне кажется всё, что Бонапарте придёт в Россию; я воображаю санкюлотов, скачущих и бегающих по длинным улицам московским…»36 А Фёдор Ростопчин доносил Александру I об упорных слухах и даже прокламациях о воле, которую Бонапарт якобы собирался принести в Россию.

Впрочем, до общего крестьянского бунта в России было ещё весьма далеко. Зато восстание в регионе бывшей Речи Посполитой, оказавшейся на территории российской короны, было вполне вероятным. В западных губерниях ситуация была крайне неспокойной. Здесь власти даже и не думали собирать ополчение, потому что оно могло направить свое оружие совсем не в ту сторону. Здесь люди жадно ловили новости о победах Наполеона, и в скором времени по всей Литве началось брожение. «Литовская молодёжь покидала край всеми способами, пробираясь на запад, чтобы вступить в ряды формирующейся польской армии, — пишет специалист по истории Литвы в этот период Дариуш Наврот. — Вероятно, около 12 тыс. молодых людей из Литвы и Волыни оказалось в рядах новых отрядов»37.

В главной квартире Наполеона находилось несколько представителей самых знатных семей Литвы, которые стремились побудить императора вступить на территорию Речи Посполитой, занятой русскими, и начать там вооружённое восстание. Среди этих людей самую видную роль играл молодой князь Сапега, который в ходе кампании 1807 г. сражался в рядах третьего легиона генерала Домбровского. Князь Сапега видел в Наполеоне человека, создающего новую систему миропорядка, где важную роль должно было сыграть восстановление великой Речи Посполитой. По мысли князя, она должна была стать центром объединения славянских народов. В феврале 1807 г. Сапега представил план вооружённого восстания на Подолии, Волыни и Украине. Подобные планы представляли императору и другие польские офицеры.38

Князь Михал Огинский, кстати автор знаменитого полонеза «Прощание с отчизной», бывший участник восстания Костюшко, а в описываемое время — сторонник царя Александра и прорусской политики, писал: «Нельзя не отметить, что, когда Наполеон начал кампанию 1806 г., во всей Литве и во всех польских провинциях, подчинённых России, возникло большое движение. Повсюду люди жадно читали обращения Наполеона к полякам, прокламации Домбровского и Выбицкого, которые приходили из Варшавы, и письма, которые давали надежду на восстановление Польши»39.

Мадам Шуазель-Гуфье (урождённая Софья Тизенгаузен, представительница знатного литовского рода) вспоминала, какое сочувствие вызывали у населения Вильно французские пленные: «Уличные торговцы яблоками и печеньем не хотели брать деньги с французских солдат. Кучера спускались со своих повозок, чтобы дать место пленным… В большом особняке моего отца располагалось примерно тридцать офицеров. Мой отец два раза в день накрывал для них стол на французский манер и в хорошей посуде… В тот день, который был назначен для отъезда пленных, у нас дома всё походило на ярмарку одежды и белья. Отовсюду присылали им вещи… Наш большой двор был заполнен толпой, и здесь стояли сани, которые бесплатно предоставили пленным виленские извозчики… Мой отец, прощаясь с пленными, незаметно вручил им тяжёлый мешочек, наполненный серебром… При этом он предусмотрительно послал также деньги в русский госпиталь. Это не помешало губернатору, господину Корсакову, в общем неплохому человеку, упрекать моего отца в опасной выходке и пригрозить ему Сибирью»40.

Свидетельство пленного французского офицера почти слово в слово подтверждает слова Софьи Тизенгаузен: «Стремление к восстановлению Польши было столь же горячим в Литве, как и в Познани, — пишет офицер штаба маршала Нея, взятый в плен весной 1807 г. — Французских военнопленных принимали в Вильно как братьев. Простые люди обнимали их со слезами, бежали за водой, чтобы дать им напиться; я видел, как кучер спрыгнул со своего сиденья и дал пленным все деньги, которые у него были. Подобные проявления внимания беспокоили власти…»41

Наконец, один из русских чиновников докладывал из Вильно, что «в так называемых казино или клубах пили за здоровье Наполеона, рассказывали разные непозволительные мнения о наследии русского престола, и большинство относилось недоброжелательно к русскому правительству»42. Литовское дворянство укрывало также «запасы хлеба, чтобы сберечь его для ожидаемого прихода французов… В одной Вильне было скрыто в монастырях до 80 тыс. четвертей»43.

Едва летом начались боевые действия, как 17 июня польские войска под командованием генерала Зайончека двинулись на Гродно. Вслед за ним на подкрепление шёл Домбровский со своей дивизией. «Ещё несколько дней, и наша судьба, и судьба целой Европы стала бы совершенно иной»44, — писал Феликс Потоцкий.

Для русской элиты было крайне рискованно продолжать войну в условиях опасности социальных потрясений и польского восстания. В на редкость эмоциональной для официального документа записке от 11 (23) ноября 1806 г. Новосильцев, Строганов и Чарторыйский писали Александру о том, что можно ожидать восстановления Наполеоном Польши и восстания в провинциях, доставшихся России по разделам45.

Наконец эгоистические действия англичан разозлили даже такого холодного и расчётливого человека, как Александр. Несмотря на обещания щедрого финансирования военных операций против Наполеона, за 1806 г. на содержание российских войск поступила лишь мизерная сумма в 50 тыс. фунтов стерлингов. Вместо помощи морскими силами «британские военные корабли неоднократно арестовывали и без того немногочисленные российские суда, принадлежавшие в основном торговым домам Архангельска и прибалтийских провинций России»46. На суше английская помощь также оказалась иллюзорной. Вначале предполагалось высадить на севере Германии мощный британский десант численностью в 30 тыс. человек. Правда, скоро выяснилось, что экспедиционный корпус не может превышать 20 тыс. человек, а затем и вовсе стало известно, что можно рассчитывать не более чем на 10 тыс. английских солдат. Причём всё это сопровождалось, как всегда бывало в таких случаях с британским контингентом, вечными проволочками, оттягиванием сроков и тому подобным. В конечном итоге на о. Рюген высадился смехотворный, по масштабам операций войны 1807 г., английский отряд в 3,5 тыс. солдат. К тому же это войско ступило на сушу только в июне, то есть тогда, когда война, собственно, и закончилась.

Интересно, что при этом британские правящие круги сумели найти солдат и деньги для того, чтобы попытаться овладеть Египтом! В марте 1807 г. 5-тысячный английский экспедиционный корпус высадился в Александрии. Однако подвиги джентльменов с туманного острова продолжались на земле фараонов весьма недолго. Египетский паша Мехмет Али сумел организовать достойный отпор захватчикам. Уже в апреле того же года экспедиционный корпус был частично уничтожен, а частично попал в плен. Только жалкие остатки британского отряда смогли уплыть на Сицилию.

Конечно, английская высадка в Египте была осуществлена минимальными силами, но ведь и такой помощи русская армия не дождалась! Неудивительно, что молодой царь был просто взбешён…

Наполеон также не испытывал энтузиазма от перспективы дальнейшей борьбы. Его армия, несмотря на победы, находилась далеко от своих источников пополнения. Можно было предполагать, что в случае продолжения войны Наполеону снова придётся столкнуться с проблемой климата и с проблемой огромных пространств. Вообще, война за освобождение Польши была, мягко говоря, не слишком популярна среди французских солдат и офицеров. Тогдашняя Польша была бедным краем, который так разительно отличался от богатых Ломбардии, Баварии, Саксонии. Здесь наполеоновские войска столкнулись с суровым климатом и не менее суровым врагом. Да, солдаты выполняли приказания императора и готовы были идти за ним в самое пекло. Но в Польше в зимнюю кампанию 1806/07 гг. они постоянно чертыхались и проклинали всё на свете. Именно тогда родилось их знаменитое прозвище «ворчуны» (grognards). Правда, также будут говорить: «Они ворчали, но шли за ним».

В результате обе стороны желали мира. Что же касается Наполеона, ему казалось, что он близок к реализации мечты о создании русско-французского союза.

Только этим можно объяснить действия, предпринятые Наполеоном 18 июня 1807 г. В этот день французские авангарды, преследуя отступающую русскую армию, подходили к Тильзиту, где дорогу преграждала широкая и глубокая в этом месте река Неман.

Русские войска оказались прижатыми к водному потоку. Главные силы армии успели переправиться, но на западном берегу оставалось еще немало войск. Чтобы прикрыть их отступление, генерал Багратион развернул свой арьергард в боевой порядок. Нужно сказать, что его положение было катастрофическим. Если бы французы атаковали всеми силами, у русских не было бы никаких шансов уйти из-под удара. Через полноводный глубокий Неман, который в районе Тильзита достигает ширины 250 м, можно было переправиться только по узкому деревянному мосту. В этой ситуации большая часть 10-тысячного отряда Багратиона вынуждена была погибнуть либо сложить оружие. В тот момент, когда французские войска были готовы для решающей атаки, показался русский парламентер, сопровождаемый трубачом.

Маршал Мюрат, который командовал авангардом, тотчас принял русского офицера и приказал доложить обо всем императору. Указания Наполеона были однозначны: бой не начинать и дать русским отойти за Неман. В рапорте Мюрата, написанном в 15 ч. 30 мин. этого дня, говорится следующее: «По приказу Вашего Величества… я должен был остановиться в деревне Шиллюпишкен, после того как мы активно преследовали арьергард неприятеля в 10 тыс. человек кавалерии… вся вражеская армия, очевидно, будет этим вечером за Неманом»47.

Генерал Бро, тогда капитан 7-го гусарского полка, вспоминал: «Эти войска (казаки) прошли через Эльбингские ворота, и мои первые кавалеристы оказались у хвостов последних русских коней. Чтобы не случилось какого-нибудь нежелательного инцидента, я остановил моих гусар, так как они буквально кипели от желания сразиться с врагом»48.

Не двигаясь, наблюдал французский авангард и за тем, как казаки поджигали мост после того, как последний русский солдат ушел на восточный берег реки. Наполеоновскими войсками не было предпринято никаких попыток подготовить переправу через Неман ни в Тильзите, ни в каком-либо другом месте поблизости. Поистине удивительное преследование!

Все это совершенно необъяснимо с точки зрения чисто военной, зато очень хорошо понятно, если учесть, что Наполеон считал союз с Россией своим приоритетом.

На следующий день царь послал князя Лобанова-Ростовского к начальнику штаба Великой Армии маршалу Бертье уже от своего имени. 21 июня около 18 часов князь снова прибыл во французский штаб, где и было подписано перемирие. Уже вечером Лобанов-Ростовский ужинал с Наполеоном и поднимал с ним тост за здоровье Александра.

На 25 июня была назначена встреча двух императоров. Она должна была состояться на плоту, специально для этого сооружённом посередине Немана французскими инженерами.

На плоту возвышался павильон для встречи императоров. Это строение было сделано в виде небольшого домика. В нём было два входа: один, обращённый к левому, западному берегу реки, предназначался для императора Наполеона, другой, обращённый к правому, восточному берегу, — для Александра. Французские солдаты постарались обустроить это небольшое сооружение, превратив его в нарядную комнату с двумя окнами, украшенную зеркалами. Посреди неё стояли стол и два кресла. Рядом на плоту стоял ещё один домик поменьше, для свиты.

После долгих дождей день выдался необычайно погожий и солнечный. Весь высокий «французский» берег был усыпан тысячами нарядно одетых солдат и офицеров, с нетерпением ожидавших исторического события. С противоположной стороны видно было только два небольших отряда конницы, а дальше расстилалась пустынная равнина. Почти у самого берега в зажиточном крестьянском доме ожидал встречи со своим врагом молодой царь. По случаю торжественного момента он надел темно-зеленый с алым воротником и обшлагами парадный мундир Преображенского полка. По моде того времени цвет формы почти не отличался от чёрного. И этот строгий, тёмный облегающий мундир ещё более подчёркивал изящество и стройность тридцатилетнего монарха. На Александре были обтягивающие лосины и изящные сапоги чуть ниже колена. Волосы по моде того времени были слегка напудрены.

Александр I сидел за столом и ждал с внешним спокойствием, вокруг него стояло несколько генералов и сановников также в парадных мундирах. Около получаса прошло в напряжённом ожидании. Вдруг в комнату вбежал адъютант и воскликнул: «Едет, Ваше Величество!»

«Электрическая искра пробежала по всех нас, — вспоминал Денис Давыдов. — Государь хладнокровно и без торопливости встал со своего места, взял шляпу, перчатки свои и вышел со спокойным лицом и обыкновенным шагом вон из горницы. Мы бросились из неё во все отверстия, прибежали на берег и увидели Наполеона, скачущего во всю прыть между двух рядов старой гвардии своей. Гул восторженных приветствий и восклицаний гремел вокруг него и оглушал нас, стоявших на противоположном берегу. Конвой и свита его состояли, по крайней мере, из четырёхсот всадников»49.

Оба императора, каждый с пятью сопровождающими, одновременно вошли в приготовленные для них лодки, и гребцы взялись за вёсла. Но течение Немана сильное, грести было не так-то просто. У Наполеона на вёслах сидели гвардейские моряки, поэтому французский император оказался на плоту раньше Александра. Быстрыми шагами он прошёл на другую сторону плавучего сооружения и любезно помог молодому царю подняться. Оба, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, не сговариваясь, обнялись. «Сир, я ненавижу англичан, так же как и вы!» — воскликнул Александр. «В таком случае мир заключён!» — улыбаясь, ответил Наполеон.

Это было то немногое, что услышали свидетели этой сцены, а далее императоры прошли в свой павильон, а свита — в свой. Встреча Наполеона и Александра продолжалась около часа, о чём они беседовали, можно только догадываться, но так или иначе это было началом русско-французского мира и союза.

На следующий день состоялась новая встреча на плоту, на этот раз в присутствии прусского короля. Наполеон с трудом сдерживал свою неприязнь по отношению к последнему.

В этот же вечер Александр по приглашению императора французов переправился через реку. Его встречали со всей возможной помпой. Для Александра подготовили богато убранного арабского коня, и он поехал вдоль рядов французских гвардейцев, застывших с ружьями «на караул». Императорская гвардия в полной парадной форме, выстроенная на берегу и на улицах Тильзита, сияла воинственным блеском. Перед молодым царём склонялись трёхцветные знамёна, увенчанные бронзовыми орлами, грохотал салют из шестидесяти пушечных выстрелов. Императоры, окружённые блестящей свитой, проехали через город, на улицах которого были выстроены лучшие полки наполеоновской армии. Александр, прекрасный наездник, безупречно сидел на коне и отвечал на воинские приветствия любезной улыбкой, грациозно салютуя своей шпагой замершим по стойке «смирно» батальонам.

Когда оба императора подъехали к особняку, который предназначался Александру, Наполеон произнёс: «Вы у себя дома!» Но Александр, демонстрируя, насколько он восхищён французской гвардией, еще некоторое время объезжал полки, выстроенные вдоль всей улицы.

На следующий день Наполеон дал возможность царю вдоволь насладиться воинской красотой, устроив огромный смотр гвардии на равнине перед Тильзитом.

Офицер императорской гвардии Булар наблюдал за кортежем императоров, отправлявшихся на маневры: «Какое удивительное собрание — столько монархов, принцев, генералов, ещё недавно отчаянных врагов, а теперь если не друзей, то, по крайней мере, людей, готовых ими стать. Они обращались друг с другом с доброжелательностью, вниманием и изысканной вежливостью, так что казалось, что сама совершенная гармония царила между ними. Как император был тогда велик! Как он должен был быть горд и счастлив. Я же никогда не забуду то впечатление, когда увидел из моего окна этот столь необычайный кортеж, полный величия…»50

Для удобства ведения переговоров Тильзит был объявлен нейтральным городом. Одна часть города была занята Александром и его свитой и одним батальоном российской Императорской гвардии, а другая — Наполеоном с его свитой и одним батальоном французской Императорской гвардии. Чтобы показать, насколько обе стороны уважают друг друга, Наполеон отдал распоряжение, чтобы на следующий день во французской гвардии дневным паролем, отзывом и лозунгом были следующие слова: «Александр, Россия, Величие», тогда по русской Императорской гвардии был отдан приказ о пароле «Наполеон, Франция, Отвага».

Торжественные приёмы, парады следовали один за другим. Так как в город из военных допускали только избранных лиц, многие русские офицеры переодевались в гражданскую одежду, чтобы посмотреть на Наполеона, и на улицах Тильзита постоянно было оживлённо.

Вечером 30 июня французские гвардейцы устроили грандиозный банкет, на который пригласили солдат русской гвардии: преображенцев, семёновцев и измайловцев. На равнине неподалёку от города было составлено огромное каре из столов, в центре которого оркестр играл весёлые марши. Столы ломились от угощений: говядина, свинина, баранина, жареные гуси и куры, шнапс и пиво лились рекой. Солдаты сидели вперемежку — русские и французы. В разгар банкета веселящихся солдат навестили сами императоры. Наполеон, с удовольствием взирая на пиршество воинов, произнёс, обращаясь к своим гвардейцам: «Гренадеры, то, что вы сделали, — прекрасно!» Можно себе представить, какими тостами и криками восторга встретили это появление монархов двух самых могущественных империй на свете! Но пиршество стало ещё более весёлым и разгульным, когда императоры ушли. Солдаты обеих армий братались и закончили тем, что, поменявшись мундирами, ходили по городу с криками «Да здравствуют императоры!» по-русски и по-французски…

Если мы остановились подробно на, казалось бы, маловажных деталях тильзитской встречи, то лишь для того, чтобы показать, сколь абсурдной была война между Россией и Францией и сколь малы были противоречия в 1805–1807 гг. Ведь, едва только замолчали пушки, солдаты и офицеры обеих сторон сели за один стол и искренне, от всей души радовались встрече, словно были старыми друзьями. Невозможно представить себе подобную сцену в войне между армиями, которых разделяет национальная, идеологическая или религиозная вражда.

Без сомнения, эта атмосфера влияла и на ход серьёзных переговоров. Знаменитый историк Альбер Вандаль блистательно сказал по этому поводу: «При переговорах с Россией они (французы) делали вид, что ведут их с не побеждённым врагом, а с заблуждавшимся другом, что дело идёт только о том, чтобы вернуть его на истинный путь»51.

Было бы долго и бесполезно описывать все перипетии переговоров; к тому же самое интересное осталось за кулисами, ибо происходило без свидетелей. Тем не менее хотелось бы отметить следующее: в течение долгого времени во французской исторической литературе бытовало мнение, что оба императора были очарованы друг другом и попали, в известной степени, под взаимное влияние. Факты говорят о другом. Если Наполеон действительно в некоторой степени был пленён «лучезарной улыбкой» Александра, молодой царь никоим образом не попал под влияние великого корсиканца, хотя внешне, как умелый актёр, изображал восторг. Своей любимой сестре Екатерине он писал 17 (29) июня 1807 г. из Тильзита: «Господь нас спас. Вместо жертв мы выходим из борьбы даже с некоторым блеском. Но что Вы скажете о всех этих событиях? Я провожу целые дни с Бонапартом, целые часы наедине с ним! Я спрашиваю Вас, не сон ли всё это?»52

Нет, это бы не сон, и молодой русский монарх сохранял более чем трезвую голову. Той же самой Екатерине, которой он поверял свои самые сокровенные мысли, он несколько позже без обиняков писал: «Бонапарт считает, что я дурачок, ну что ж, смеётся тот, кто смеётся последним. Все мои надежды на Бога».

Что касается Наполеона, то он не без некоторой наивности поведал в письме к жене в тот же день, когда в первый раз встретил Александра: «Друг мой, я только что встречался с императором Александром. Я очень доволен им, это очень красивый и добрый молодой император. У него больше ума, чем это принято считать»53.

Известный советский исследователь русско-французских отношений той эпохи Владлен Сироткин писал, что никакого обольщения друг друга императорами не было, а был расчётливый торг.54

Было бы довольно странно, если бы лидеры двух великих держав в своих действиях руководствовались только личной приязнью и «по дружбе» уступали бы друг другу в серьезных политических вопросах. Совершенно естественно, что оба старались получить на переговорах максимальное количество выгод. В этом смысле они оба были вполне нормальными здоровыми людьми, хотя Наполеон действительно во многом был очарован молодым царём.

Самое главное — то, ради чего вёлся торг, ради чего Наполеон, Александр и их помощники предпринимали дипломатические манёвры, ловчили, пытались напустить время от времени туман. Задачей Наполеона было заключение союза с Россией навсегда; Александр лишь старался добиться временного мира, или, как модно было говорить в советской историографии, «мирной передышки», чтобы затем с новыми силами и новыми союзниками обрушиться на того, кого он считал своим личным врагом.

О том, насколько Наполеон желал не просто мира, а именно союза с Россией, лучше всего говорит его поведение в ходе преследования русской армии после сражения под Фридландом. Так же как после Аустерлица, он фактически намеренно выпустил разбитого неприятеля. Если бы французский император желал разгромить Российскую империю, видел бы в долгосрочной перспективе новую войну с русскими и, как писалось в анафеме, «тщился наваждением дьявольским вовлещи православных в искушение и погибель», то лучшего момента, чем июнь 1807 года, просто невозможно было придумать.

Маршал Ней докладывал в своём рапорте от 20 июня 1807 г. из Инстербурга: «Каждый день приносит новые доказательства страшного беспорядка, в котором он (неприятель) находится. Те, кто хорошо знают Россию, утверждают, что несчастья, которые она претерпела, так сильны, что она потрясена в своих основах, и внутри неё царит беспорядок такой, что отряд французских войск мог бы дойти хоть до Петербурга»55.

Вспомним о бывших шляхтичах Речи Посполитой, а ныне подданных русского царя, готовящихся взяться за оружие. Наполеону не потребовалось бы идти ни на Петербург, ни на Москву, ни на Камчатку для того, чтобы в 1807 году нанести сокрушительный удар империи Александра I. Французскому императору достаточно было произнести только: «Польша снова жива!»

«О, если бы Наполеон, вместо того чтобы заключить Тильзитский мир, — восклицала Софья Тизенгаузен, — пошел прямо в Литву, когда русская армия была разбита, когда все умы были возбуждены… когда все сердца пылали патриотизмом! Наполеону нужно было только появиться, чтобы все взялись за оружие»56. Но император французов заботился не о восстановлении Речи Посполитой, он не желал посрамления России. Наоборот, в описываемое время Наполеон неоднократно всеми способами старался выказать уважение русским войскам, генералам, офицерам, солдатам…

Конечно, Наполеон делал это не из-за какой-то особой любви к русскому народу, просто он был уверен, что сама логика, сама география подсказывает: России и Франции суждено не просто жить в мире, но и быть союзниками. Он разбил русских под Фридландом, но генеральное сражение по нравам той эпохи было для профессиональных армий естественным солдатским делом, не накладывающим отпечатка на последующие отношения между народами. Зато он старательно избегал событий, подобных «резне в Праге», которые могли бы на десятилетия, а то и на столетия испортить отношения между двумя нациями. Сомнительной славе уничтожения не успевшей переправиться на другой берег Немана дивизии он предпочел перспективу искреннего союза, причем союза не только геополитического, но и эмоционального. Наполеон надеялся, быть может несколько наивно, что его великодушные жесты будут оценены.

Стендаль, современник и свидетель этих событий, на редкость точно оценил происшедшее: «Наполеон покинул Тильзит в полной уверенности, что приобрел дружбу императора Александра, уверенность в достаточной мере нелепая, но это заблуждение прекрасно, оно столь возвышенного свойства, что посрамляет тех, кто клевещет на императора…»57

Итак, Наполеон вел переговоры, поставив себе цель добиться союза с Россией. Александр предпочел бы просто заключить мир, но ценой, которую необходимо заплатить за почетный мир, был союз с Францией.

Вопросом, который вызвал самые интенсивные дискуссии, был вопрос о Пруссии. Наполеон хотел сурово покарать это государство. Тем более что сделать это было нетрудно, так как большая часть прусских владений состояла из земель, не так давно отторгнутых от соседей. Достаточно было просто вернуть им потерянное, и Пруссия почти исчезла бы с европейской карты. Александр всеми силами выступил на защиту, но не столько Пруссии, сколько прусской королевской четы, а ещё точнее — очаровательной королевы Луизы. Ее красота также брошена в горнило дипломатического сражения.

6 июля 1806 года прелестная королева приехала в Тильзит, где уже вследствие настоятельных просьб Александра разместился прусский король. Карета Луизы остановилась у скромного дома, занимаемого её мужем; королева едва успела подняться в комнату на втором этаже, как с улицы раздался шум. Это во главе огромной свиты приехал Наполеон. Решительно войдя в дверь, он стремительно поднялся по лестнице.

Как позже будет вспоминать император, королева встретила его патетическими мольбами, словно она была актрисой Дешенуа в трагической роли Химены. Напрасно Наполеон пытался перевести разговор на прозаические темы. Луиза, не унимаясь, восклицала:

— Сир, но ведь вы оставите нам Магдебург и Вестфалию?!

— Мадам, я, конечно, буду очень рад… — неуверенно произнес император, а потом нашелся и совершенно другим тоном добавил: — У вас прекрасное платье. Скажите, это креп или итальянский газ? А где его шили?

Шарм прусской королевы сыграл ничтожно малую роль в переговорах, несравненно большее значение имело недвусмысленное заступничество Александра.

В подписанном 7 июля мирном договоре статья, касающаяся Пруссии, гласила следующее: «Его величество император Наполеон из уважения к Его величеству императору всероссийскому (!) и непоколебимой дружбы соглашается возвратить Его величеству королю прусскому, союзнику Его величества императора всероссийского, все те завоеванные станы, города и земли, кои ниже сего означены…»58. Далее перечислялись те земли, которые оставались за Пруссией, а в других статьях — то, что королевство теряло.

Территориальные потери Пруссии были огромны. Из 10 млн подданных прусский король лишался 5 млн. Из западных земель, утраченных Пруссией, создавалось так называемое Вестфальское королевство, королем которого стал младший брат Наполеона Жером. А из бывших польских территорий, захваченных пруссаками по второму и третьему разделу Речи Посполитой, было образовано так называемое герцогство Варшавское. Это новое государство имело территорию 103 тыс. км² и население 2,6 млн человек. Официально герцогство было поставлено в вассальную зависимость от Саксонского королевства.

Россия не понесла никаких территориальных потерь. Более того, она даже приросла небольшим приобретением — Белостокским округом. Кстати, эти земли были отрезаны от владений бывшего союзника — Пруссии.

Впрочем, Россия сдавала свои позиции на Средиземном море. Русские войска должны были уйти с Ионических островов и из Бокка-ди-Катарро. Эти земли передавались Франции. Наконец, Россия обязывалась отвести свои войска из Молдавии и Валахии (часть территории современной Румынии), оккупированных в ходе наступления 1806 года.

Конечно, этот мир был выгоден для Франции, что вполне понятно, ибо он был заключен Наполеоном после победоносной войны. Однако Россия ничего не теряла, за исключением принадлежащих ей на «птичьих правах» заморских военно-морских баз, и, более того, даже кое-что приобрела.

Когда-то В. И. Ленин в пылу политической дискуссии сравнил Тильзитский мир с заключённым большевиками Брестским миром, который сам «вождь мирового пролетариата» назвал «похабным» (!) и который действительно был таковым. К сожалению, многие советские историки, не задумываясь, подхватили эту абсурдную мысль и перенесли характеристику событий совсем другой эпохи на Тильзитские соглашения. Можно вообразить, что в июле 1807 года был подписан унизительный акт, наносящий ущерб интересам России. Но ничего подобного даже отдалённо не было в договоре, заключённом между Наполеоном и Александром! После проигранной вдребезги кампании, перед лицом возможного потрясения основ Российской империи царю удалось за счёт минимальных уступок не только ничего не потерять, но даже приобрести.

Тильзит не только не был катастрофой, напротив, он явился несомненным успехом Александра I, дипломатические способности которого особенно проявились в договоре о союзе. Напомним, что для Наполеона прекращение победоносного наступления и подписание мира имело смысл только в случае заключения союза с Россией. Император был уверен, что едва две великие державы объединяться в едином порыве, как главный вопрос его внешней политики — победа над Англией — будет успешно решён.

В отличие от мирного договора, в котором было 37 статей, из которых 7 — секретных, договор о союзе был, мягко говоря, лаконичным (всего лишь 9 статей). Но самое главное, он был столь же туманным, как и кратким.

Молодой царь явно обыграл своего партнера в дипломатической игре. Он не хотел брать на себя никаких обязательств, их в договоре о союзе фактически и не было.

Так, первый параграф союзного договора гласил, что оба императора «обязуются действовать сообща как на суше, так и на море… во всякой войне, которую Франция или Россия была бы в необходимости предпринять или вести против любой европейской державы». Однако при этом второй параграф пояснял, что в каждом случае должна была заключаться отдельная конвенция, определяющая, как и какими силами союзник обязан помогать своему партнеру. Можно вообразить, что с учетом дистанций, медленности связи и нечеткости изначальных формулировок при желании можно было свести к нулю любое содействие в военном конфликте. На практике так и получилось, и военная конвенция ни разу не была заключена.

Россия брала на себя обязательство выступить посредником в переговорах Франции и Англии, а если последняя не пожелает заключить мир на обозначенных в договоре условиях, отозвать посла из Лондона и объявить Англии войну. В этом случае Россия, что вполне естественно, присоединялась к континентальной блокаде. Однако в договоре не было ничего сказано относительно судов нейтральных держав, что впоследствии вызвало острейшие противоречия.

В отношении континентальной блокады нужно отметить пятую статью союзного договора, которая предусматривала, что Россия и Франция потребуют закрытия портов Дании, Швеции и Португалии для английских судов. В случае несогласия королевского двора какой-либо из этих стран с ним «будет поступлено… как с неприятелем».

Позиция правительств перечисленных государств была такова, что пятая статья договора давала Наполеону карт-бланш на оккупацию Португалии, а Швеция отдавалась на волю Александра, который был не прочь продолжить продвижение России на Балтику, аннексировав Финляндию.

Франция обязалась выступить посредницей на переговорах России и Оттоманской империи и употребить свое влияние на то, чтобы турки в трехмесячный срок приняли русские условия. В случае, если переговоры не «приведут к удовлетворительному результату», Франция «будет действовать заодно с Россиею… чтобы освободить из-под ига мучений турецких все провинции Оттоманской империи в Европе за исключением Константинополя и провинции Румелии»59.

Конечно, Наполеон понимал, что Оттоманская империя была старым и естественным союзником Франции. Но когда-то составлявшая всю основу французской политики борьба с Габсбургской монархией уже давно отошла на третий план, и, соответственно, турецкий союз также потерял свою значимость.

Французский император был готов сделать то, что обозначил в договоре, тем более, там ясно говорилось, что Константинополь и Румелия останутся за турками. Наполеон логично считал, что между сферами влияния российской и французской империи обязательно должно лежать некое нейтральное пространство, не допускающее столкновений двух сверхдержав по различным поводам, которые неизбежно появляются у граничащих друг с другом государств. «Эта империя (Оттоманская) пусть даже в разваленном состоянии должна была оставаться той территорией, которая нас разделяет, что-то вроде болота, которое не дало бы обойти мой правый фланг»60.

При этом личное отношение Наполеона к присутствию Турции на европейском континенте было крайне негативным. В письме министра иностранных дел, написанном в марте 1808 г., говорилось: «Император не любит турок. Он считает их варварами»61.

Нет сомнений, что если бы со стороны Александра пункты Тильзитского договора исполнялись в полном объёме, Россия и Франция никак не поссорились бы из-за расширения Российской империи вплоть до Дуная! Нужно обладать поистине извращённым сознанием, для того чтобы считать подобные соглашения доказательством враждебных замыслов Наполеона по отношению к России.

Да, император французов торговался с Александром, да, он не очень-то хотел отдавать на волю своего недавнего противника даже такого малозначимого союзника, как Турция… но он всё-таки это делал во имя высшей цели — русско-французского союза.

В этом смысле наиболее характерным является отношение Наполеона к полякам. Часто говорят, что французский император «обманул поляков». Самое интересное, что подобная фраза выходит из-под пера тех, кто считает, что великий корсиканец чуть ли не с рождения планировал войну с Россией.

В действительности перед Наполеоном был очень тяжёлый выбор: либо русско-французский союз, либо Польша. Ясно, что восстановление Речи Посполитой исключало всякую возможность союза с Россией, которой досталась огромная часть Польши. Потребовалась бы война до победного конца не только против Российской империи, но и против Австрии (Пруссия не в счёт, она и так была уже разгромлена). Но Наполеон был императором Франции и прежде всего заботился о своём государстве. Неоднократно он повторял, что не собирается проливать потоки крови своих подданных за восстановление чужого государства, пусть даже совершенно несправедливо и жестоко уничтоженного. Император постоянно любил подчёркивать тот факт, что он является прагматичным политиком. Так оно и было, но, видимо, не во всем. Об этом говорит создание герцогства Варшавского.

Иногда пишут, что Наполеон выторговал создание этого маленького эмбриона Польши, чтобы иметь плацдарм для нападения на Россию (!), что ему хотелось иметь союзника в грядущей войне с царём и т. д.

Однако Наполеон в этот момент и отдалённо не воображал, что вскоре ему придётся воевать с Российской империей. Ему нужен был союз, а не война. Ясно, что даже очень маленькая Польша должна была мешать этому союзу. Сам факт воссоздания даже самой крохотной части некогда большого государства должен был вызвать раздражение российских элит (и действительно вызвал). Зачем же это государство, с населением 2,6 млн жителей, с небольшой территорией, изолированное от своих потенциальных союзников и граничащее с российским колоссом?

Провокация?..

Наполеон не был сумасшедшим и не собирался раздражать страну, на содействие которой он рассчитывал в достижении главной цели своей внешней политики и, можно сказать, жизни.

Создание герцогства Варшавского никак не укладывалось в очевидную линию политики, которую император недвусмысленно начертал в своём письменном обращении к Александру 4 июля 1807 г.: «Географическое положение обеих стран (Франции и России) такое, что в нынешнем положении вещей оно очень благоприятно. Ведь даже в состоянии войны нашим государствам даже негде сразиться… Политика императора Наполеона (император говорит о себе в третьем лице) направлена к тому, чтобы зона его непосредственного влияния не распространялась дальше Эльбы. И эту политику он принял, потому что она единственная, которая может дать ему искреннюю и постоянную дружбу со стороны великой северной империи. Таким образом, край, который простирается от Немана до Эльбы, будет барьером, разделяющим оба государства и не дающим им обмениваться булавочными уколами, которые часто превращаются в пушечные выстрелы»62.

Главным мотивом создания герцогства Варшавского было моральное обязательство Наполеона перед поляками. Польские солдаты и офицеры с беззаветной храбростью сражались в рядах армии молодого Бонапарта. Они проливали свою кровь в Италии, в Египте и на далеком Сан-Доминго. Едва Наполеон вступил на территорию Речи Посполитой, как в ряды его войск встало 30 тыс. поляков. И снова они сражались с беззаветной отвагой и умирали с криком: «Niech żyje cesarz!»

Как воин, который скрепил узы братства по оружию с польскими воинами, Наполеон не мог не вознаградить их хотя бы созданием крошечного и, казалось бы, никчёмного государства. Для политики императора оно было совершенно бесполезно и лишь создавало проблемы. Если бы Наполеон действительно был беспринципным циником и беззастенчивым политиканом, он просто забыл бы про поляков и про их подвиги и сделал бы вид, что ничего не было… Нет, Наполеон не обманул поляков, напротив, он дал им всё, что было реально сделать в сложившейся ситуации. «Наполеон — это единственный иностранный монарх, это единственный великий европеец, который сделал что-то хорошее для Польши, — написал знаменитый польский историк Шимон Ашкенази, — он не был всемогущим, но он сделал для Польши максимум того, что мог»63.

Но, совершив этот благородный акт, император сам подложил под Тильзитский договор мину замедленного действия. Польша станет одной из самых главных, если не самой главной причиной разлада союза. Настанет момент, когда Наполеону придётся выбирать: либо Россия, либо Польша…

Но тогда, в июле 1807 г., никто об этом ещё не думал. Тильзитская встреча заканчивалась самыми яркими проявлениями дружбы и приязни. Как уже отмечалось, 7 июля 1807 г. были подписаны основные русско-французские документы, а 9 июля дипломатический марафон завершился подписанием франко-прусского договора.

Этот день стал символом Тильзита. Он выдался самым солнечным и самым погожим. В 10 часов утра произошёл обмен ратифицированными договорами, а также обмен «дипломатическими» наградами. Наполеон наградил орденом Почётного легиона высшей степени самого царя, великого князя Константина, министра иностранных дел Будберга, князя Куракина и князя Лобанова-Ростовского, принимавших деятельное участие в переговорах. Со своей стороны Александр сделал кавалером высшего российского ордена Андрея Первозванного своего союзника — императора Наполеона. Этот же орден получили: министр иностранных дел Талейран, начальник штаба маршал Бертье, маршал Мюрат и младший брат императора Жером.

В 11 часов утра батальон лейб-гвардии Преображенского полка с великим князем Константином во главе построился в парадном строю напротив батальона Первого полка пеших егерей французской Старой гвардии. Константин, который был в конном строю, украсил свою грудь алой лентой Большого креста ордена Почётного легиона. Раздались торжественные звуки старинного русского марша «Коль славен», на который французские гвардейские музыканты ответили «Маршем егерских рожков».

Затем верхом в сопровождении свиты прибыли императоры. Сначала появился Александр, как и его брат, с лентой Почётного легиона через плечо, затем — Наполеон с голубой Андреевской лентой и звездой ордена.

Когда оба монарха оказались перед фронтом российской гвардии, Наполеон спросил у царя: «Позволит ли Ваше Величество вручить орден Почётного легиона тому из солдат, который наиболее отличился в этой войне?» Конечно, Александр согласился. Что касается полковника, то он был поставлен в тупик вопросом, кто у него лучший солдат. Наскоро посовещавшись с офицерами, он вывел из строя правофлангового гренадера Лазарева. Наполеон снял с себя рыцарский крест Почётного легиона и приколол его к груди русского солдата, громко произнеся несколько театральную фразу: «Помни, что в этот день твой государь и я стали друзьями». В ответ Александр позже распорядился передать Знак отличия Военного ордена (как его стали называть позже — солдатский Георгиевский крест) Наполеону, чтобы тот мог наградить лучшего солдата своей гвардии.

В особняке, где располагался Александр, состоялся прощальный обед для императоров и свиты, в то время как неподалёку для французских и русских гвардейских офицеров был устроен пышный банкет. Причём обе армии праздновали в этот день не только заключение союза, но и годовщину Полтавской победы (27 июня по ст. стилю).

Наконец в три часа дня Наполеон проводил Александра до Немана, где Александр и его свита сели в лодку, чтобы переправиться на противоположный берег. Императоры простились, словно уже давным-давно были лучшими друзьями. Казалось, что мечта Наполеона свершилась: русско-французский союз становился реальностью.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Цит. по: Sorel A. L’Europe et la Révolution française. Paris, 1905, t. 7, p. 13.

2. Михайловский-Данилевский A. И. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 г. СПб., 1844, с. 233.

3. Клаузевиц К. 1806 год. М., 1937, с. 56.

4. Кутузов М. И. Сборник документов. М., 1951, т. 2, с. 306.

5. Цит. по: Труайя А. Александр I, или Северный сфинкс. М., 1997, с. 97–98.

6. Там же, с. 97.

7. Цит. по: Rey М.-Р. Alexandre 1er. Paris, 2009, p. 222–223.

8. Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы российского Министерства иностранных дел. М., 1963, т. 3, с. 42–43.

9. Там же.

10. Там же, с. 46–48.

11. Там же, с. 60–62.

12. Там же, с. 73–75.

13. Rey М.-Р. Op. cit., р. 225–226.

14. Внешняя политика России XIX и начала XX века… т. 3, с. 120.

15. Цит. по: Houssaye H. Iéna et la campagne de 1806. Paris, 1912, p. 13–14.

16. Correspondance de Napoléon I… t. 13, p. 80.

17. Ibid, p. 555–557.

18. Dufraisse R. Blocus continental. Dictionnaire Napoléon. Paris, 1987, p. 222.

19. Цит. по: Madelin L. Histoire du Consulat et de l’Empire. Päris, 1940, t. IV, p. 219.

20. Рукописный отдел РНБ, Ф 73 № 275 Langeron. Journal des campagnes faites au service de la Russie, 1790–1796, t. 3, p. 64–65.

21. Ibid. p. 98, 128.

22. Цит. по: Lechartier G. La Manœvre de Pułtusk. Paris, 1911, p. 86.

23. Ibid, p. 66.

24. Ibid, p. 67.

25. Ibid, p. 131–132.

26. Ibid, p. 135.

27. Madelin L.

28. Percy P.-F. Journal des campagnes du baron Percy, chirurgien en chef de la Grande Armée. Päris, 1904, p. 137, 152.

29. Tchitchagof P. Mémoires de l’amiral Pavel Tchitchagof, gouverneur des principautés de Modlavie et de Valachie en 1812. Paris, 1909, p. 66–67.

30. Отечественная война и русское общество. Под ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. М., 1911, с. 168.

31. Ермолов А. П. Записки. М., 1991, с. 108.

32. Давыдов Д. Сочинения. М., 1962, с. 238.

33. Цит. по: Vandal A. Napoléon et Alexandre I, l’alliance russe sous le premier Empire. Paris, 1893–1896, t. 1, p. 50.

34. Отечественная война и русское общество…, т. 5, с. 75.

35. Сироткин В. Наполеон и Россия. М., 2000, с. 67.

36. Дневник Н. И. Тургенева. Запись 9 (21) декабря 1806 г. Архив братьев Тургеневых, т. I, с. 15.

37. Nawrot D. Litwa i Napoleon w 1812 roku. Katowice, 2008, p. 21–22.

38. Ibid, p. 24–28.

39. Ogiński M. Mémoires de Michel Ogiński sur la Pologne et les polonais, t. 2, p. 342.

40. Choiseul-Gouffier S. Réminiscences sur l’empereur Alexandre 1er et sur l’empereur Napoleon 1er. Besancon, 1862, p. 79–80.

41. Fezensac R. M. P. J. Montesquiou, Souvenirs militares. Paris, 1863, p. 168.

42. Цит. по: Дубровин H. Ф. Русская жизнь в начале XIX века. СПб., 2007, с. 418.

43. Там же, с. 425.

44. Цит. по: Nawrot D. Litwa i Napoleon w 1812 roku… p. 31.

45. Записка трёх товарищей министров императора Александра I. Русская старина 1894 г., август, с. 212–216.

46. Орлов А. Союз Петербурга и Лондона. Российско-британские отношения в эпоху Наполеоновских войн. М., 2005, с. 43.

47. S. H. D. 2 С. 49.

48. Bro L. Mémoires du général Bro. Paris, 1914, p. 58.

49. Давыдов. Д. Сочинения… с. 245.

50. Boulait J.-F. Mémoires du général d’artillerie baron Boulait. Paris, 1992, p. 170.

51. Vandal A. Op. cit., p. 51.

52. В. кн.: Николай Михайлович, переписка императора Александра I с сестрой в. кн. Екатериной Павловной. СПб., 1912, с. 15, № 15.

53. Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Päris, 2010, t. 7, p. 916.

54. Сироткин В. Наполеон и Александр. М., 2002.

55. S. H. D. 2. С. 49.

56. Choiseul-Gouffier S. Op. cit., p. 78.

57. Стендаль. Собрание сочинений. М., 1959, т. 11, с. 64.

58. Внешняя политика России XIX и начала XX века… т. 3, с. 641.

59. Там же, с. 642.

60. Mémorial de Sainte-Hélene. Paris, 1968, p. 183.

61. Vandal A. Op. cit., p. 74.

62. Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Paris, 2010, t. 7, p. 924, 926.

63. Askenazy S. Napoléon et la Pologne, p. 3–4.