Несмотря на огромные силы сражающихся армий на всем пространстве Европейского континента, исход борьбы решился все же на равнинах Моравии. 22 ноября 1805 г. русская императорская гвардия вступила в Ольмюц и соединилась с армиями Буксгевдена и Кутузова. В 3 часа дня был проведен гигантский смотр всех союзных войск на широкой равнине неподалеку от стен города. На правом фланге длинных линий пехоты и конницы стояли русские гвардейцы и войска Буксгевдена, в центре — полки Кутузова, а на левом крыле — австрийские части. Вышло яркое солнце, и появление русского и австрийского императоров в окружении многочисленной свиты было встречено войсками громовым «Ура!». Настроение армии было бодрое. Всех охватило чувство предвкушения победы.

Действительно, стратегическая ситуация отныне в корне изменилась. Только союзная армия, собранная под стенами Ольмюца, насчитывала в своих рядах около 86 тыс. человек*. При этом на помощь шли новые и новые полки. Буквально через две недели к союзникам могла подойти армия Беннигсена (18 тыс. человек)**, а еще ближе, всего лишь в нескольких переходах от главных сил находился корпус Эссена в 12 тыс. человек. В 120 км к западу располагался корпус эрцгерцога Фердинанда (около 15 тыс. человек), а меньше чем в 100 км к югу — остатки австрийского корпуса Мерфельда (4,5 тыс. человек). Только объединение этих сил могло дать в руки союзного командования массу более чем в 135 тыс. человек.

Как следует из предыдущей главы, в Италии и Тироле французы одержали успех. Однако для главного театра военных действий этот успех не дал непосредственного выигрыша, и на какое-то время обернулся даже другой стороной. Оторвавшись от преследования Массена, вот-вот могла появиться в Моравии 80-тысячная армия эрцгерцогов Карла и Иоанна.

Что касается севера Германии, то дела здесь, как уже указывалось, развивались явно не в пользу французов. Из Ганновера в скором времени могла двинуться 56-тысячная русско- шведско-английская армия. Но это было еще не все.

* 70 тыс. пехоты и 16 тыс. кавалерии и артиллерии: 93 батальона, 85 эскадронов и 5 казачьих полков русских и 26,5 батальона и 43 эскадрона австрийских. Всего 113,5 батальона и 128 эскадронов и 25 казачьих сотен. Численность войск дана с учетом нестроевых. Ко дню Аустерлицкой битвы в союзной армии произошли небольшие изменения. Подробное расписание союзной армии на день битвы см. в приложении.

** Изначально численность армии Беннигсена составляла 45 тыс. человек, но по непонятным причинам царь отослал часть армии обратно. Были отосланы обратно также войска из первоначального состава армии Буксгевдена и корпуса Эссена. Обратно в Россию был отправлен и генерал Михельсон, который первоначально командовал войсками Буксгевдена и Эссена.

Расположение армий накануне Аустерлица

Как уже отмечалось, прусский король хотя и не спешил присоединиться к союзу против Наполеона и всячески оттягивал этот момент, его приготовления были близки к завершению. 120-тысячная прусско-саксонская армия могла уже примерно через месяц обрушиться на коммуникации наполеоновских корпусов, а общее количество войск, которое пруссаки могли выставить для ведения войны, составляло 185 тыс. человек, к ним нужно добавить 48 тыс. солдат в резервных соединениях.

Против этих гигантских масс у Наполеона в окрестностях Брюнна было всего лишь около 50 тыс. человек. Если же считать все французские и баварские соединения, разбросанные от Каринтии до Богемии, в руках императора было чуть более 110 тыс. солдат.

Таким образом, время работало на союзников. Это еще не значит, конечно, что в их интересах было затягивать войну до бесконечности. Однако не начинать тотчас же решительные действия представляло для них очевидную выгоду. Наполеон мог пополнить свою армию в течение ближайших недель лишь незначительными подкреплениями, а его противники могли усилиться настолько, что в их руках оказалось бы подавляющее численное преимущество.

Вероятно, на месте императора французов любой другой полководец оказался бы подавлен самим ожиданием огромной опасности, нависшей над ним со всех сторон.

Следует добавить то, что пытаться атаковать союзников под Ольмюцем было также крайне рискованно. Ольмюц был хорошо вооруженной крепостью, а позиция, которую занимали союзные войска, исключительно выгодна для обороны. «Армия... была размещена на позиции за деревней Олыпау... Местность... представляла большие выгоды. Позиция опиралась на гряду высот... так, что можно было на целое лье вперед видеть, что делает неприятель. Эти возвышенности со стороны фронта имели пологие склоны, так что артиллерийский огонь с них был бы очень эффективным. Позади позиции находились широкие, но не глубокие овраги, удобные для того, чтобы скрыть в них резервы... На гребне холмов были господствующие высоты, на которых многочисленная артиллерия союзников могла быть употреблена с большим успехом. Болото прикрывало правое крыло и часть центра; река Блата текла вдоль фронта у подножия высот... В общем, местность повсюду препятствовала наступающему и имела выгоды для обороняющегося, причем последнему она предоставляла удобные проходы для производства контратаки»1.

Трудно было надеяться одержать сокрушительную победу, атакуя численно превосходящую армию на подобной позиции. Скорее всего, Наполеону удалось бы отбросить союзников ценой огромных потерь. Такая победа все равно оказалась бы бесполезной. Союзная армия получила бы через несколько дней огромные подкрепления, а французы — еще более обескровлены.

Но не только победа, но сам факт того, что союзники дадут сражение, вызывал неуверенность. Русско-австрийская армия могла отступить еще на несколько переходов и еще более растянуть и без того длинную коммуникационную линию французов.

Поэтому перед императором со всей остротой встал вопрос, что делать дальше. План, который принял Наполеон в этой обстановке, выдающийся французский историк Колен назвал «планом императора для кампании в Моравии». Согласно Колену, этот план можно резюмировать следующим образом: избрав пассивную форму действий, спровоцировать союзников на преждевременное наступление и нанести сокрушающий контрудар по их обходящему южному крылу.

Колен цитирует фразу Наполеона: «В Моравской кампании император понял, что русские, не располагая выдающимся главнокомандующим, должны были считать, что путь отступления французской армии идет на Вену. Они должны были придавать большое значение тому, чтобы перерезать эту дорогу» 2. И заключает следующее: «Когда союзники примут решение двинуться, чтобы атаковать нашу армию, Наполеон должен был собрать все свои войска у подножия гор на пространстве одного квадратного лье. Он собирался сделать практически невозможным обход его слева (с севера), трудной атаку с фронта, однако стремился вызвать в неприятеле желание обойти его с юга. Этот соблазн должен был быть столь естественным и сильным, что он считал, что противник не сможет удержаться от подобного искушения... Если союзники двинутся, чтобы обойти его справа... он ударит во фланг вражеским колоннам на марше и отбросит их к югу»3.

Таким образом, Наполеон не просто готовился контратаковать неприятеля, но знал почти что точно, где союзники будут его обходить и как и куда он нанесет им стремительный удар. К сожалению, выводы даже такого знаменитого и хорошо информированного историка, как Колен, базируются не на документах, предшествовавших Аустерлицкой битве, а на заметках императора к реляции Кутузова, написанных, разумеется, много месяцев спустя после описываемых событий. Сотни других историков, писавших о грандиозной битве в Моравии, действовали по такому же алгоритму. Так называемый план Моравской кампании целиком и полностью основывается на источниках, исходящих от пусть даже очень хорошо информированных людей, но написанных после сражения, зачастую спустя многие годы. К этому времени уже давно сложилась легенда, согласно которой Наполеон предвидел все до мельчайших деталей и точно предугадал все, что сделает неприятель. В самой гипертрофированной форме это видение событий можно встретить в ряде популярных произведений и, в частности, в кино. В знаменитом фильме Абеля Ганса «Аустерлиц» Наполеон уже в Булонском лагере заявляет о том, что он разобьет неприятельскую армию под Аустерлицем! Навряд ли нужно доказывать, что император даже и отдаленно не мог себе представить, что ему придется воевать в Моравии, а название маленького городка, ставшего впоследствии знаменитым, ему тогда не могло прийти в голову.

Из существующих источников, написанных накануне битвы, можно заключить только одно: император понимал, что для французской армии невозможно далее наступать и потому необходимо любой ценой заставить перейти в наступление неприятеля до соединения всех его сил. Он так же хорошо знал, что его армия превосходит противника по своим маневренным качествам, а в ее рядах нет полководца, равного ему. Союзники неизбежно должны были совершить тот или иной просчет, и он не сомневался, что умело его использует. Вот и весь план Моравской кампании. Все остальное — это домыслы postfactum.

Для того, чтобы понять, насколько слабо можно доверять заметкам Наполеона, когда речь идет о плане действий, достаточно привести только один пример. Говоря о том, что он не боялся быть отрезанным от пути на юг, на Вену, он пишет: «...путь отступления армии во время всей Моравской кампании никогда не был направлен на Вену»4. Император явно лукавит: главная коммуникационная линия шла именно на Вену. Разумеется, французская армия могла отступить не только на австрийскую столицу. Она имела возможность совершить отход на Цнайм, а затем на Креме. В любом случае, ей нужно было вернуться в долину Дуная, где находились все депо и склады армии, а для этого пришлось бы отступать в южном или почти что южном направлении. Таким образом, совершая обходной маневр с юга, союзники действительно угрожали своим обходом операционной линии французской армии.

Если с Коленом сложно согласиться относительно деталей плана Наполеона, то нельзя не отметить, что этот замечательный историк блистательно охарактеризовал общий смысл происходящего. «Наполеон ставил все на карту. Он впоследствии всегда старался доказать (и, может быть, убедить себя самого еще больше, чем потомство), что его действия соответствовали неким абсолютным принципам искусства... но ему иногда приходилось играть с фактами, чтобы подтвердить свои соображения. В действительности, его наполняло ощущение того, что он превосходит своих противников... Он ожидал врага и дал ему битву в известных условиях, потому что он не мог себе представить, что не добьется победы»5.

Действительно, как император, так и его солдаты были пронизаны тем чувством, которое Клаузевиц блистательно охарактеризовал словами: «полнокровное чувство победы», т.е. такое состояние, когда уверенность в своих силах, умение и желание драться таковы, что люди не могут себе представить другого исхода, кроме победы. Это не просто порыв энтузиазма, это пронизывающая до глубины души вера в себя, в своих товарищей по оружию, в своего полководца.

Единственное, в чем мог сомневаться Наполеон — сумеет ли он заставить союзников перейти в наступление, удастся ли сделать так, чтобы они поверили в его слабость. Для этого у императора был широкий арсенал средств. Для начала он намеренно оставил у Брюнна лишь около 50 тыс. человек. Внешне расположение Великой Армии казалось очень разбросанным, на самом деле, занимая центральное положение, используя привычку своих солдат к быстрым маршам, Наполеон мог за короткое время подвести к месту решающего столкновения дополнительно не менее 20—25 тыс. человек. Все зависело от сроков — необходимы были сутки для того, чтобы сосредоточить войска, расположенные в окрестностях Брюнна, через двое суток он мог увеличить свою армию до 70 тыс. человек*. Однако внешне французская армия выглядела малочисленной. Император не довольствовался этим. Он выдвинул далеко вперед к Вишау (30 км от Брюнна к востоку) гусарскую бригаду Трейяра (300 человек). Этот отряд был таким маленьким и настолько изолированным, что он словно провоцировал союзников на атаку. Но самым главным было то, что Наполеон ограничился исключительно пассивными действиями. Все это настолько отличалось от его обычного стиля ведения войны, что у его противников не могло не сложиться впечатление, что Великая Армия отныне опасается столкновения, а ее полководец застыл в опасливой нерешительности.

* В окрестностях Брюнна.

Результат превзошел все ожидания. Молодой царь и его окружение попались на приманку. Позже известный русский историк Михайловский-Данилевский будет утверждать, что решение о наступлении было принято в результате предательской деятельности австрийцев, стремившихся погубить русское войско. «...Лица, имевшие влияние в Венском Кабинете, разделяли общее мнение в Австрии о невозможности победить Наполеона, думали, что продолжение борьбы с ним навлечет страшные бедствия на монархию... Скорее желая избавиться от несчастий, тяготевших над государством, и тех, какие предвидели, они хотели мира. Препятствием к достижению сей цели был Император Александр. Потому вознамерились они ввести его армию в сражение, не могшее стоить дорого их соотечественникам» 6.

Вот уж, поистине, с больной головы на здоровую. Именно Долгорукий был заводилой в клане молодых людей, которые больше всего влияли на решения Александра I. Царь не слушал мудрых советов Кутузова, зато полностью доверял мнению своих фаворитов. Генерал Ланжерон, французский эмигрант, служивший тогда в рядах русской армии, очень точно охарактеризовал тогдашние настроения в русском штабе и отношение Александра I к опытным генералам. Он «мало уважал их, редко принимал, мало говорил с ними, оставляя для пяти—шести юных фаворитов, для своих адъютантов все свои милости, он предавался с ними фамильярности, оскорбительной для старых генералов, которые видели как все, даже вплоть до их манер, высмеивается этими детьми, влияние которых распространялось повсюду» 7.

Долгорукий и его приятели были почему-то абсолютно уверены, что Наполеон в испуге. «К сожалению, лица окружавшие Императора Александра, и даже ближайшие сотрудники его, разделяли преувеличенное понятие о непобедимости русских войск и заранее торжествовали успех над «корсиканцем Бонапартием... — писал выдающийся русский историк М.И. Богданович. — В особенности же утвердило в этом мнении молодых советников Александра бездействие Наполеона у Брюнна. Что могло заставить его изменить свою обычную систему войны? Почему он не шел далее? В главной квартире союзников многие полагали, что единственной причиной тому было влияние дел при Кремсе и Шенграбен, поколебавшие решимость французов и самого Наполеона; некоторые, увлекаясь пылкостью воображения, уверяли, что неприятельская армия, утомленная форсированными переходами и ослабленная уроном в боях, была преисполнена негодованием к Наполеону»8.

Без сомнения, шапкозакидательские настроения в окружении царя сыграли огромную роль в принятии дальнейшего решения, однако без политической составляющей этой войны правильно понять произошедшее невозможно. Как уже неоднократно отмечалось, Александр I был главным инициатором и, можно сказать, автором войны 1805 г. Прибыв на театр войны, он должен был платить по векселям. В случае его отказа от решительных действий у австрийского императора мог появиться законный вопрос о том, что же представляет из себя его союзник, который так усердно толкал его к войне. Если он не хочет ничего предпринимать, быть может, стоило как можно раньше отказаться от подобного союза и поскорее заключать сепаратный мир с французами. Это означало бы полную катастрофу всего того, к чему так стремился молодой царь.

Александр I был не столь наивен, как принято думать. Быть может, он лучше других видел именно эту, политическую, сторону вопроса. И если чисто с военной точки зрения наступление было абсурдным, то с политической дело представлялось несколько иначе.

В эти дни в ставку Наполеона снова прибыли австрийские представители граф Стадион и граф Гиулай. Конечно, они были отправлены во французскую главную квартиру с согласия русского царя, более того, в письме, которое они вручили императору французов, говорилось о том, что австрийские уполномоченные действуют с позволения и, можно сказать, благословения Александра I. На самом деле, царь не мог быть уверен в том, как пойдут дальше переговоры, учитывая всеобщую усталость в Австрии от войны.

Ко всему прочему добавилось еще одно обстоятельство. Союзникам не удалось наладить нормальное снабжение продовольствием. «Войска, не находя продовольствия, грабили, отчего жители разбегались, и последние только еще более усиливали грабеж»9. Это, кстати, еще более усиливало напряженность между союзниками. Русские утверждали, что их морят голодом, австрийские чиновники заявляли, что с такой неорганизованной армией невозможно работать. В результате оставаться в оборонительном положении было не так-то просто, как это может показаться.

Тем не менее Кутузов предлагал расположить войска в окрестностях Ольмюца по деревням так, чтобы они имели возможность в случае необходимости сосредоточиться в течение 24 часов.

Генерал Сухтелен, генерал-квартирмейстер русской армии, предлагал двигаться в юго-восточном направлении на Венгрию, чтобы как можно быстрее соединиться с армией эрцгерцогов Карла и Иоанна. Генерал Ланжерон, напротив, предлагал двигаться на северо-запад, в Богемию, чтобы соединиться с войсками эрцгерцога Фердинанда и генерала Беннигсена. Однако свита молодого царя, которая фактически отстранила Кутузова от командования армией, приняла другое решение — идти прямо на Наполеона. «Решено было покинуть Олыпау, — писал Ланжерон, — не подождав даже Эссена, и идти навстречу противнику. Напрасно Кутузов, Сухтелен, Буксгевден, австрийские генералы, князь Карл Шварценберг, князь Иоанн Лихтенштейн противились этому плану, напрасно старались они доказать необходимость повременить и оставаться там, где мы были: сражение было решено. Сухтелен был удален из совета; Вейротер сделался главным деятелем»10.

Генерал-квартирмейстеру союзной армии Вейротеру предстояло сыграть одну из заглавных ролей в исторической драме, развернувшейся на полях Моравии. О нем стоит поэтому сказать несколько слов. Это был человек образованный и лично храбрый, но при этом он представлял из себя самый яркий пример педантизма школы Гофкригсрата. Вейротер был вылеплен из того же теста, что и Макк, и Шмидт. При этом он обладал скверным характером :«жесткий, грубый, высокого мнения о собственных заслугах, самолюбивый до крайности, он имел все недостатки выскочки. Вейротер не пользовался ни среди своих соотечественников, ни среди своих товарищей репутацией, которая оправдывала бы доверие к нему»11. Тем не менее этот человек сумел завоевать расположение царя и его юных фаворитов. Именно ему Александр I отныне фактически вручил судьбу русской армии, и это при том, что в ее рядах была масса выдающихся генералов: Кутузов, Багратион, Милорадович, Дохтуров... Ларчик открывается просто — Вейротер добился расположения царя по той же причине, по которой Макк получил неограниченные полномочия от императора Франца: своими заумными, наукообразными речами он создал впечатление необычайно умного человека, но самое главное, он говорил то, что хотели от него услышать Александр и его приближенные.

С этого момента можно смело сказать, что Кутузов был практически отстранен от командования армией. Как всегда дипломатичный, Михаил Илларионович не стал спорить и тихонько ушел в сторону. Формально оставаясь главнокомандующим, он отныне лишь просто находился при армии. Так как в России Кутузов позже превратится в икону, русские и особенно советские историки по этому поводу также обычно дипломатично молчат. Наверное, стоит сказать, что в своем придворном умении угодить Михаил Илларионович зашел слишком далеко. Русскую армию не просто двинули вперед на крайне опасное предприятие, но и руководство в ходе наступательного марша осуществлялось из рук вон плохо (см. ниже). Как главнокомандующий, Кутузов не имел права молчать по этому поводу.

Решение о переходе в наступление было принято, и оно должно было начаться 24 ноября. Но оказалось, что заготовленный все-таки кое-какой провиант может быть завезен только на следующий день, поэтому выступление было задержано до 26-го. Когда же с провиантом разобрались, выяснилось, что не все командиры колонн получили диспозицию, и некоторые понятия не имеют о том, что им нужно делать. Пришлось задержаться еще на сутки. Наконец утром 27 ноября пятью параллельными колоннами союзные войска выступили по направлению к Брюнну.

В тот момент, когда Александр и его свита собирались покинуть Ольмюц, чтобы отправиться вслед за армией, царю доложили, что его желает видеть неординарный проситель. Это был генерал Савари, адъютант императора французов. На рассвете 26 ноября Наполеон вызвал Савари в свой рабочий кабинет и поручил ему необычную миссию. «Отправляйтесь в Ольмюц, — сказал император, протягивая пакет своему адъютанту. — Вы вручите это письмо русскому императору. Скажите ему, что, узнав, что он прибыл к армии, я послал вас, чтобы засвидетельствовать ему мое почтение... Если он будет задавать вам вопросы, вы знаете, что отвечать»12.

«Сир, я посылаю своего адъютанта генерала Савари, — с подчеркнутым почтением* писал Наполеон в письме царю, — чтобы поздравить Ваше Величество с прибытием к армии. Я поручаю моему адъютанту выразить Вам все мое уважение и сообщить Вам, насколько я хотел бы снискать Вашу дружбу. Примите же это послание с добротой, которая Вас отличает, и помните, что я являюсь тем, кто несказанно желает быть приятным Вам...»13

Миссия Савари была блистательным политическим и стратегическим шагом Наполеона. Чтобы понять это, нужно опять вспомнить политическую составляющую. Как уже не раз отмечалось, Наполеон в течение долгого времени искал и добивался союза с Россией. Уверенный, что Александр начал войну, подталкиваемый своим англофильским окружением, он считал, что судьба дала ему поистине уникальный шанс встретиться с молодым царем, рассказать ему о своих чувствах и планах, вырвать его своим очарованием из цепких лап «злых советников» и заключить с Россией мир и союз. Нет сомнения, что в случае успеха этого демарша Наполеон увенчал бы кампанию политическим триумфом. Ясно, что после побед в Баварии, Тироле и Италии, после взятия Вены, мир никак не мог быть неблагоприятным для Франции.

Правила этикета предписывали, чтобы коронованные особы обращались друг к другу со словами «брат мой». Наполеон избрал в письме такое обращение, как если бы он стоял в иерархическом ряду ниже Александра.

В случае отказа Александра от переговоров миссия Савари также не могла быть бесполезной. В такой ситуации Наполеон еще раз бы показал царю, что он боится столкновения. Это должно было еще более раззадорить боевой пыл молодежи, окружавшей Александра, еще вернее увлечь русскую армию в наступление, и тем самым заставить ее командование наделать еще больше ошибок.

Савари с трубачом прибыл на аванпосты перед Вишау и в скором времени был препровожден в штаб Багратиона. На следующий день в восемь утра его сопроводили в предместье Ольмюца в дом, где располагался Кутузов. Французский посланник заметил, что в доме главнокомандующего все готовились к отправлению и что армия явно выступает в поход. Кутузов предложил Савари передать депешу ему, но адъютант Наполеона наотрез отказался. Он сказал, что в этом случае он вынужден будет вернуться обратно. Михаил Илларионович не стал настаивать и оставил Савари дожидаться.

«Меня окружала целая толпа молодых русских чиновников и офицеров, — вспоминал адъютант императора. — Они говорили на разные лады об амбициях Франции, и в проектах уже делили шкуру неубитого ими медведя. В моем положении я должен был слушать молча всю эту болтовню, и я ничего не отвечал»14.

Внезапно на улице раздались какой-то шум и голоса многих людей. Прибыл сам император Александр со свитой. Савари едва успел скинуть походный плащ и вынуть из папки депешу, как молодой царь вошел в комнату и властным жестом приказал всем удалиться. «Природа щедро одарила его, — написал генерал в своих мемуарах о русском императоре. — Трудно было бы найти человека такого красивого и изысканного... Я почувствовал глубокое сожаление из-за того, что он ввязался в столь плохие дела... Он говорил на французском языке во всей его чистоте, без всякого иностранного акцента и красивыми академическими выражениями. В манере говорить все было подчеркнуто сдержанно, легко можно было догадаться, что это плод тщательного воспитания»15.

Савари вручил Александру депешу, и тот удалился с ней. Через полчаса молодой царь вернулся, и все с той же изысканной любезностью и улыбкой вручил адъютанту свой ответ. «Сударь, скажите вашему господину, что чувства, которые он выразил в своем письме, доставили мне искреннее удовольствие, и я сделаю все, что зависит от меня, чтобы ответить ему тем же...»

Несмотря на столь благожелательное вступление и любезный тон, суть речи царя была далека от желания заключить мир, а уж тем более союз. Да и письмо Александр передал почему-то держа конверт адресом вниз. Когда Савари взглянул на обратную сторону конверта, он с удивлением увидел, что вместо «Императору Наполеону» на конверте было написано «Главе французского правительства». «Я не придаю значения этим пустякам, — все так же мило улыбаясь произнес Александр, обращаясь к изумленному адъютанту. — Но это всего лишь правило этикета...».

Нужно сказать, что адъютант был из тех, кто не лез за словом в карман, и он, не смутясь, ответил: «Ваше Величество, вы, без сомнения, правы — это всего лишь правило этикета. Император не подумает об этом иначе. Будучи главнокомандующим Итальянской армией, он командовал многими королями. Он счастлив тем, что его поддерживает французский народ, и этим он больше всего дорожит. Тем не менее я передам ему последние слова Вашего Величества»16.

В то время как Савари беседовал с Александром, союзная армия шла вперед на всем фронте. Однако в этот день для того, чтобы скрыть как можно дольше начало наступления, авангард Багратиона оставался на своем месте. Главные силы союзников прошли около 18 км и остановились непосредственно позади передовых частей. На следующий день, 28 ноября, авангард и за ним вся армия двинулись по направлению к Брюнну.

Наступление союзной армии накануне Аустерлица

Как уже отмечалось, французские передовые части стояли в местечке Вигдау. Тремя днями раньше на рассвете русская кавалерия и казаки произвели внезапное нападение на французских гусар. Но те закрепились в городке и дрались до тех пор, пока к ним на помощь Мюрат не привел дивизию Вальтера. Командующий французской конницей после этого случая решил усилить свой авангард. В помощь гусарам Трейяра он оставил 6-й драгунский полк. Впрочем, несмотря на это, авангард, стоявший более чем в 30 км от Брюнна, был малочисленным. Гусарская бригада Трейяра была бригадой только по названию. По состоянию на 22 ноября в ней было всего 306 человек, что меньше даже нормальной численности кавалерийского полка. А в 6-м драгунском на этот же день было всего лишь 219 человек.

Утром 28 ноября трубачи бригады Трейяра надрывно сыграли тревогу. Прямо по дороге на французские аванпосты шли массы русских войск. Центральную колонну, состоявшую из 12 батальонов пехоты, вел молодой адъютант царя князь Долгорукий. Южнее дороги быстро продвигались массы русской кавалерии: две колонны, в которые входило 56 эскадронов. Всего — около 12 тыс. всадников и пехотинцев (!) под общим командованием князя Багратиона.

Нетрудно себе представить реакцию генерала Трейяра. Его солдаты вскочили, кто как мог, на коней и бросились вон из Вишау. Большей части французского отряда удалось прорваться, однако один эскадрон драгун, застигнутый врасплох в пешем строю, был вынужден сдаться. В плен попали 3 офицера и 60 солдат.

Чтобы прикрыть отступление гусар Трейяра, по тревоге была поднята конно-егерская бригада Мильо и драгунская дивизия Вальтера. Впрочем, и эти отряды были слишком малы по сравнению с авангардом союзников. Отдельные кавалерийские стычки, где русские и австрийцы обладали явным преимуществом, продолжались весь день. Особенно досталось бригаде Мильо, которую атаковали со всех сторон во время прохода по мосту через овраг в деревне Лульч. Несмотря на довольно оптимистичный рапорт Мильо, потери бригады были значительными для кавалерийского боя. Конные егеря оставили убитыми, ранеными и пленными четверых офицеров и 71 рядового*, что составляло почти 20% численности бригады. Потери дивизии Вальтера неизвестны, но ясно, что и драгуны не отступили без урона.

К вечеру союзники подошли к деревне Раусниц и выбили оттуда французские посты, успешно завершив свое наступательное движение. Багратион в своем отчете рапортовал: «Везде настигаемый неприятель превращался в бегство и был истреблен при сем преследовании. Взято в плен много офицеров и несколько сот рядовых, с нашей стороны убит один гусар и ранены офицер и два гусара»17.

Еще днем царь соблаговолил лично посетить место «битвы» у Вишау: «Император... когда пальба стихла, шагом и безмолвно объезжал... поле сражения, всматривался посредством лорнета в лежавшие тела, — почтительно рассказывает Михаил овский-Данилевский. — Опечаленный зрелищем пораженных смертью и ранами, император весь день не вкушал пищи и к вечеру почувствовал себя нездоровым»18.

Как это ни удивительно, небольшая стычка при Вишау произвела на командный состав союзников потрясающее впечатление. В штабе царило ликование, генералы поздравляли Александра I с блестящим успехом, восхищались его личной храбростью. Что же касается «золотой молодежи» императора, то ее бурная радость не знала пределов. Казалось, что сбываются самые радужные надежды, а старые скептики полностью посрамлены. Отныне для молодых адъютантов царя вопрос стоял уже не о том, как разбить «Буонапарте», это само собой разумелось, а о том, как не дать ему убежать. «Французов теперь нужно не бить, а ловить» — таково было общее мнение юных стратегов.

* Численность бригады Мильо по состоянию на 22 ноября была 423 человека.

Словно подтверждая самые оптимистичные расчеты командования, в ночь на 29 ноября на аванпосты союзников снова прибыл генерал Савари с настоятельным предложением от Наполеона лично встретиться с русским царем.

Все эти события окончательно убедили тщеславного и совершенно неопытного в войне Александра в мудрости «светила» австрийской военной науки генерала Вейротера. Тот же, очевидно, еще больше проникаясь сознанием своей важности, отныне не мог удовлетвориться банальным движением вперед на позиции французов.

Нужно сказать, что если бы союзники после боя при Вишау не стали бы заниматься стратегическими экспериментами, а просто бесхитростно устремились вперед, ситуация для Наполеона могла осложниться. Конечно, это не было бы так же опасно для французов, как соединение 135-тысячной союзной армии под Ольмюцем, но тем не менее русские и австрийцы имели шанс получить выгоды за счет других обстоятельств. К утру 29 ноября расстояние между передовыми позициями русских и французских войск составляло всего лишь несколько километров. К Наполеону еще не подошли подкрепления, которые он призвал на помощь накануне вечером. Таким образом, он мог противопоставить 86-тысячной армии союзников только 50 тыс. человек.

Хоть бой при Вишау и был ничтожным с точки зрения реальных потерь, но с точки зрения морального фактора им нельзя было пренебрегать. Ведь сам император французов писал, что «на войне три четверти всего — это моральные силы», а верить во что-то, сильно верить — это уже наполовину достичь результата. Пусть стычка под Вишау ничего не значила количественно, пусть действительные результаты были малы, но русские солдаты и офицеры почувствовали подъем. Его можно было использовать — тотчас же ринуться в атаку, и с учетом мастерства противника как можно меньше заниматься хитроумными маневрами, а по-русски — «ломить стеной». Быть может, Наполеон и в этом случае нашел бы способ победить союзников. Но скорее всего, он вынужден был бы отойти, что не могло бы не стать причиной серьезного ослабления моральных сил его войск.

Вейротер сделал все как раз наоборот. По его распоряжению союзная армия отныне должна была поставить перед собой задачу отрезать Наполеона от пути отступления. Для этого было приказано совершить бредовый, абсолютно ненужный маневр, продиктованный исключительно схоластическими фантазиями. Нормальными словами его описать очень сложно. Для того чтобы его понять, необходимо посмотреть на представленную схему. Вся армия смещалась на десяток километров влево и на пару километров вперед, сохраняя при этом ориентацию своего фронта. Согласно диспозиции был изменен состав колонн.

К вечеру всё было окончательно запутано в лучших традициях Макка и Шмидта. Вместо того чтобы лететь вперед на крыльях победы, войска мешались, пересекались на марше, стояли без дела, проклиная своих командиров. Примерно так же союзная армия двигалась и 30 ноября. «Мы делали небольшие марши, — писал генерал Ермолов, — но таким непонятным образом были они расположены, что редко оканчивали мы их скорее десяти или двенадцати часов, ибо все колонны непременно одна другую перерезывали и даже не по одному разу, и которая-нибудь напрасно теряла время в ожиданиях»19. Генерал Ланжерон рассказывал, что на назначенные места войска «прибывали поздно, разбредались затем, чтобы искать продовольствие, грабили близлежащие деревни — беспорядок был в своем апогее», а штаб армии «по каким-то особым соображениям, нам совершенно недоступным, ежедневно менял состав колонн и до того перепутал полки, что в этих пяти маршах никогда генерал не командовал на следующий день полком, который был у него накануне»20.

В результате вместо того чтобы немедленно дать генеральное сражение, союзники топтались на месте.

По-другому действовал Наполеон. Он знал, чего он хочет и как этого добиться, и поэтому в его армии царили совершенно другие настроения.

С самого начала своего пребывания в Брюнне он твердо решил для себя, что должен будет дать сражение союзникам на обширной равнине, простиравшейся к востоку от города между отрогами гор, ограничивающих поле будущей битвы с севера, и болотистыми берегами реки Литтавы, ограничивающих его с юга. Неоднократно он пересекал вдоль и поперек выбранное им поле, внимательно рассматривая малейшие особенности рельефа. «Господа, — обращался он к своей свите, — изучайте тщательно эту местность. Это будет поле битвы, а вам предназначено сыграть в ней важную роль»21.

Как следует из того, о чем говорилось в начале главы, император не мог сказать, каким именно образом он разгромит союзников, но что совершенно очевидно, это должно было быть обронительно-наступательное сражение. План Наполеона постоянно модифицировался в связи с обстановкой, но его генеральная линия оставалась неизменной: как только неприятель перейдет в наступление, немедленно собрать в кулак все силы и, используя ту или иную ошибку союзников, нанести им мощный контрудар в слабое место.

О том, насколько далеки от истины легенды о предвидении всех будущих обстоятельств битвы, говорит то, что в случае отсутствия грубых ошибок со стороны неприятеля и недостатка времени для концентрации значительной массы войск Наполеон не исключал отход на новую позицию. Эта позиция была выбрана им на высотах за рекой Шварцавой под защитой пушек Брюннской цитадели. Подобный вариант, разумеется, был запасным и не самым лучшим. Тем не менее император допускал такую возможность. В случае атаки союзников сразу после боя при Вишау императору, очевидно, пришлось бы использовать этот запасной план.

Утром 28 ноября в корпусе Сульта, стоявшего ближе всего к неприятелю, было все спокойно. Корпус занимал позицию вокруг местечка Аустерлиц. Посты дивизии Леграна располагались на высоком холме к северу от Аустерлица, поблизости от часовни св. Урбана. Штаб маршала разместился в самом Аустер-лицком замке. В это время маршал собирался отправиться в Брюнн для встречи с императором. Во дворе замка стояла запряженная карета, ожидавшая Сульта, любившего путешествовать с комфортом. В парадном зале накрывали на стол шикарный обед, ибо маршал был к тому же и гурманом. Однако внезапно со стороны часовни св. Урбана послышались раскаты четырех пушечных выстрелов. Это был условный знак тревоги. Тотчас же повсюду барабаны забили «генеральный сбор».

Через несколько мгновений маршал Сульт был на коне в окружении своих офицеров. С обедом пришлось повременить. По всему полю поскакали адъютанты, собиравшие разрозненные отряды, а сам маршал поехал на гору св. Урбана, откуда в подзорную трубу были видны движения неприятеля от Вишау к Раусницу. К вечеру маршал мог уже хорошо рассмотреть многотысячные колонны союзных войск, приближавшиеся к французским позициям. Что же касается последней стычки под Раусницем, она происходила практически у подножия холма, на котором располагался штаб Сульта.

Разумеется, императору сообщили о происходящем еще в первой половине дня. Он тотчас послал своего адъютанта, генерала Лемаруа, чтобы тот доложил об обстановке, а сам вынужден был заниматься политическими вопросами. Около полудня император принял графа Гаугвица, министра иностранных дел Пруссии, который несмотря на все свое старание ехать медленнее и прибыть на место событий уже после решающей развязки, оказался в штаб-квартире Наполеона еще до битвы. И Гаугвиц, и император понимали, что все решится через несколько дней, и поэтому беседа, о которой одни свидетели писали, что она была очень продолжительной, а другие — что очень короткой, в любом случае была лишь обменом вежливостями. Г аугвиц не посмел предъявить прусский ультиматум, а Наполеон сделал вид, что не знает, зачем к нему прибыл посланник. Император порекомендовал Гаугвицу отправиться в Вену и вести переговоры с министром иностранных дел Талейраном. Было понятно, что разговоры о дипломатии в этот день были не слишком уместны. Все должно было решиться на поле сражения.

Император покинул Брюнн и направился к аванпостам для того, чтобы лично выяснить обстановку. К этому моменту чуть ли не весь штаб Великой Армии собрался всего лишь в нескольких километрах к западу от передовых частей союзников у Раусница. Местом импровизированного сбора высшего командования стал домик, стоящий на обочине шоссе Брюнн — Ольмюц. Это здание, Позоржицкая почта, существует и поныне. Здесь, в «главном зале» — единственной большой комнате одноэтажного здания, расположился принц Мюрат со своим штабом. Посланный принцем адъютант предложил маршалу Сульту приехать на почту, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. А еще через некоторое время в «зал», где горел камин и склонились над картой Сульт и Мюрат, вошел маршал Ланн.

Сульт и Мюрат изложили отважному гасконцу ситуацию и объяснили, что единственным выходом из положения является отступление. Легендарный командир французской конницы и знаменитый начальник 4-го корпуса не испытывали страха под пулями и ядрами врага, зато часто трепетали в беседах с императором. Поэтому они любезно предложили изложить свои мысли маршалу Ланну, тем более что все знали, что последний был личным другом Наполеона. Прямолинейный и честный Ланн согласился и взялся за перо.

Едва только его рука вывела последние строчки письма, как хлопнула входная дверь и на пороге появился сам император. ««Ну что, господа, я вижу, вы себя здесь хорошо чувствуете», — были первые слова, которые он произнес. «Мы думаем как раз обратное. Я как раз писал Вашему Величеству, чтобы передать это». Император ничего не ответил, взял со стола письмо и молча его прочитал. «Как, — воскликнул он, закончив чтение, — Ланн советует отступление?! С ним такое случается в первый раз. А вы, маршал Сульт?» Сульт дипломатично ответил: «Как бы вы, Ваше Величество, ни употребили четвертый корпус, можете рассчитывать, что он будет всегда стоить двойного числа неприятеля»».

О том, как взорвался маршал Ланн, можно догадываться, зная его темпераментный и прямой характер: ««Я здесь всего только четверть часа, и знаю о положении только то, что эти господа мне сказали! На основе их утверждений сложилось мое мнение, и по их настоятельным просьбам я писал Вам; потому ответ маршала Сульта — это... идиотизм, которого я никак не ожидал, который я считаю за оскорбление и за который он мне заплатит!» Что касается императора, он, словно не обращая внимания на спор маршалов, расхаживал взад-вперед и, внезапно остановившись, сказал: «И я тоже считаю отступление необходимым »22.

Так это было точно или нет, сказать сложно, но, по крайней мере, генерал Тьебо в своих мемуарах утверждает, что он слово в слово записал рассказ свидетеля этой сцены. В любом случае, именно в это время вечером 28 ноября император отдал приказ об отступлении корпуса Сульта за ручей Гольдбах примерно в 10 км к западу от позиций, которые он занимал первоначально. Одновременно Наполеон направил распоряжения корпусу Бернадотта, дивизиям Фриана и Газана, драгунским дивизиям Бурсье, Клейна и Буайе* срочно идти на соединение с главными силами.

В это же время на Позоржицкую почту приехал генерал Савари. Он сам с удивлением вспоминает, что его в темноте пропустили через линию французских аванпостов. Согласно строгим правилам несения караульной службы, никаких парламентеров, даже своих, ночью не пропускают. Савари был удивлен также тем, что он нашел императора и чуть ли не всех маршалов в домике, который располагался всего лишь в 600 туазах (1 200 м) от передовых французских постов! Но встретив Наполеона, его адъютант изумился еще больше. Побеседовав с Савари и прочитав письмо царя, император приказал генералу немедленно скакать обратно к русским и передать Александру, что он предлагает личную встречу завтра в полдень между фронтом воюющих сторон. Одновременно предлагалось заключить перемирие по этому поводу на 24 часа.

Этот демарш был, опять-таки, блистательным ходом. Наполеон показал, что он готов на все ради мира, что он не оскорбился даже не слишком вежливым посланием царя. Это давало хоть какой-то шанс на возможность заключения выгодного договора, а в случае отказа Александра I подобная просьба еще более должна была разжечь самоуверенность союзного командования. Наконец, перемирие на 24 часа было очень важным, чтобы успеть подвести к полю боя подкрепления.

Савари тотчас же исчез во тьме ночи. Не прошло и двух часов с тех пор как он пересек линию аванпостов в одном направлении, как караулы обеих враждующих армий пропустили его в противоположном. Впрочем, сразу Савари к царю не пустили. Всю ночь его возили с одного бивака на другой в поисках князя Багратиона. Когда же Багратиона нашли, тот заявил, что он не может организовать встречу с царем без согласия главнокомандующего. Тогда Савари попросил немедленно передать записку князю Чарторыйскому. Записку адъютанта Наполеона действительно быстро доставили князю, и в скором времени Савари снова встретился с Александром I. Молодой царь был, как всегда, исключительно любезен, но, судя по всему, разговаривал более холодно, чем в предыдущий раз.

«Я бы с удовольствием использовал эту возможность для встречи, — сухо произнес Александр, — если бы я считал, что его (Наполеона) намерения были таковыми, как вы мне их описываете. Впрочем, времени уже осталось мало, чтобы увидеться сегодня»23. Царь лишь великодушно согласился послать на встречу с императором французов своего адъютанта Долгорукого, самого главного заводилу в среде штабной «золотой молодежи».

В то время, когда Савари и Долгорукий поскакали к линии аванпостов, в рядах французской армии все уже давно было в движении. В 5 часов утра войска маршала Сульта покинули свои биваки вокруг Аустерлица и двинулись по широкой равнине на запад. Пехота шла, построившись в полковые каре в шахматном порядке с артиллерией и кавалерией в интервалах. «Этот марш напомнил Морану то время, когда французская армия в песках Египта шла в огромных каре среди бесчисленных полчищ мамелюков, — вспоминал генерал Тьебо. — Я же был поражен великолепием этого необычайного зрелища. Трудно представить себе что-либо более величественное, чем эти 30 движущихся масс, которые... развернулись на пространстве более двух лье. В сверкании своего оружия они шли, гордые той медленностью, с которой среди бела дня производилось отступление, и без страха смотрели на линии и колонны вражеской кавалерии, покрывавшие все пространство до горизонта»24.

* Речь идет о дивизии Бомона. По причине болезни генерала Бомона дивизией временно командовал генерал Буайе.

Несмотря на медленность и стройный порядок, движение корпуса Сульта все-таки было отступлением. «Дело, кажется, поворачивается плохо, — проворчал из рядов какой-то старый солдат и, обращаясь к проезжавшему мимо адъютанту, сказал: — Молодой человек, не всегда приходится идти только вперед, вы скоро узнаете, что такое отступление, а может быть, и бегство...»25

Около полудня Савари примчался в штаб императора, расположившийся на небольшом постоялом дворе под названием Кандия в 7 км к востоку от Брюнна. Адъютант доложил о своем свидании с царем и о том, что Долгорукий ожидает встречи у первого французского поста. «Его желание заключить мир было таково, — рассказывает Савари, — что, не дав мне договорить, он вскочил на коня и помчался к передовому посту с такой скоростью, что взвод эскорта с трудом поспевал» 26.

«Я увидел, как из какой-то канавы навстречу мне вылез маленький человечек, очень грязный и чрезвычайно смешно одетый», — будет рассказывать со смехом о своем рандеву с императором князь Долгорукий в штабе союзников. Он также скажет, что «был очень удивлен, когда ему заявили, что это Наполеон» 27.

Неизвестно, о какой канаве говорил Долгорукий, но что совершенно очевидно, это вызывающий тон, с которым молодой адъютант стал беседовать с Наполеоном. «Во время разговора, каждое слово которого мы прекрасно слышали, — вспоминал Сегюр, — император держался спокойно и сдержанно, а Долгорукий, напротив, вел себя с такой надменностью и развязностью, что это могло бы нас разозлить, если бы не вызывало чувство жалости, настолько подобное поведение было смешным и неуместным».

Действительно, как ни старался сдержать себя император, он в конечном итоге взорвался. Князь высокомерно заявил, что мир возможен только в том случае, если Наполеон немедленно откажется от Итальянского королевства, от левого берега Рейна и Бельгии, и добавил, что французской армии, так и быть, дадут уйти подобру-поздорову, если она тотчас же эвакуирует Вену и «наследственные владения» Австрийской монархии.

«Уходите! Уходите, сударь, — воскликнул император, — уходите, и скажите вашему хозяину, что у меня нет привычки позволять оскорблять себя подобным образом, уходите сейчас же!»

Вернувшись к своей свите, Наполеон нервным жестом несколько раз стукнул по земле хлыстом и произнес в сердцах: «Италия! Они хотят Италию!.. А что же бы они сделали с

Францией, если бы я был разбит? Ну что ж, раз они очень хотят, я умываю руки. И с Божьей помощью через 48 часов я дам им суровый урок» 28.

«Произнося эти фразы, — вспоминал Савари, — он пешком дошел до первого пехотного поста нашей армии. Это был отряд карабинеров 17-го легкого полка. Император, продолжая раздраженно говорить, стучал хлыстом по кучкам земли, лежавшим вдоль дороги. Часовой, старый солдат, слушая его, спокойно набивал свою трубку, держа ружье между ног. Наполеон подошел к нему и воскликнул: «Эти люди считают, что нас осталось только слопать!» Старый солдат, невозмутимо ответил: «Да ну! Пусть попробуют — мы встанем им поперек глотки...» Эта забавная фраза заставила императора рассмеяться. К нему вернулось хорошее расположение духа, он вскочил на коня и поскакал в штаб-квартиру...»29

Долгорукий привез в штаб союзников известие о том, что Буонапарте трепещет. Он рассказал также, что видел, как повсюду французы в страхе окапываются. «Наш успех несомненный, — говорил он, — стоит только идти вперед, и неприятели отступят, как отступили они от Вишау»30. Казалось, действительно, все подтверждало правоту молодых советников Александра. «Французские аванпосты имели такой вид, что они в растерянности и смущены, — вспоминал князь Чарторыйский, прибывший вместе с Александром к армии. — Это поддерживало иллюзии. Постоянно с наших передовых линий приходили рапорты, которые говорили о скором отступлении французской армии. В результате уже думали не столько о настоящем моменте, сколько о будущем, не о том, как разбить неприятеля, а о том, как не дать уйти французской армии и нанести Наполеону смертельный удар»31.

На следующий день, 3 0 ноября, Наполеон уже не сомневался — он не будет отступать, а даст генеральное сражение. Войска, на которые он рассчитывал, подходили со всех сторон. Дивизия Фриана из корпуса Даву выступила из Вены 29 ноября в 9 часов вечера, и прибыла 30 ноября в 10 часов вечера в Никольс-бург, пройдя за сутки 70 км. Отдохнув несколько часов ночью, она снова двинется вперед, и 1 декабря будет уже поблизости от Брюнна, пройдя еще 45 км. Таким образом, солдаты Фриана меньше чем за двое суток прошли 115 км почти без отдыха! Корпус Бернадотта подошел вечером 30-го числа к окрестностям Брюнна. Драгунские дивизии также были поблизости.

В то время пока французские солдаты, превозмогая усталость и лишения, шли форсированными маршами, союзники с какой-то удивительной неторопливостью продвигались вперед. 30 ноября колонны русско-австрийских войск прошли... около 10 км! В этот день они упустили свой последний шанс атаковать Наполеона до подхода ожидаемых им подкреплений. Вполне понятно, что союзная конница, которая могла за час преодолеть расстояние до неприятеля, просто томилась от безделья, и весь день 30 ноября казачьи сотни и эскадроны русских и австрийских гусар маневрировали на пространстве, отделяющем враждующие армии. Со своей стороны, французская кавалерия перешла ручей Гольдбах и также развернулась на широкой равнине. То там, то сям завязывались небольшие конные стычки, французы большей частью уклонялись от боя, укрепляя союзное командование в его самоуверенном настроении.

Император также был весь день в седле. «В течение 30 ноября, — сообщает официальная реляция, — он объезжал холмы и долины между Ауэздом, Праце-ном и Гиршковицем. Он продвинулся так далеко вперед с небольшой свитой, что казаки напали на взвод его эскорта под командованием Домениля» 32. Император посетил также позиции пехоты на крайнем левом фланге. Здесь, между деревней Бозениц* и Брюннским шоссе, возвышается странного вида холм — Бозениц-берг. Он похож на кулич, поставленный посреди стола. Небольшого размера, но высокий, с крутыми склонами, и почти плоский сверху. Этот холм, на котором стоит небольшая часовня, французы сразу окрестили Сантон. В рядах французских полков было немало ветеранов египетского похода, они придумали это название, потому что так в Египте назывались подобные холмы. В результате Бозеницберг в исторической литературе превратился в Сантон.

Наполеон решил сделать Сантон опорным пунктом своего левого фланга. «Утром Его Величество император приказал 17-му легкому полку занять Сантон, — сообщает официальная реляция, — объяснив всю важность позиции, он приказал полку укрепиться и защищать при необходимости этот пост до последнего солдата... Полк, поклявшись скорее умереть, чем покинуть свой пост, поднялся на холм и принялся сооружать укрепления» 33.

* Бозениц по-чешски называется Тварожна.

Чтобы еще больше укрепить дух своих солдат, император приказал полковой музыке 17-го полка играть знаменитый революционный марш «Lechantdudepart»*. Звуки этого марша раздались по линии фронта, и их подхватили музыканты других армейских полков и гвардии. Воинственная музыка и отдаленные раскаты пушечной пальбы словно подчеркивали важность приближающегося момента. «Было около десяти часов утра, — вспоминает очевидец. — Мы стояли в ожидании, считая, что битва может вот-вот начаться. Солдаты застыли в строю с ранцами за плечами и с ружьем «к ноге», у офицеров шинели были надеты в скатку через плечо. Вражеские разъезды были совсем близко от наших постов. Иногда они обменивались выстрелами из карабинов. Время от времени раздавался гром французских и русских пушек... которые словно задавали такт этой военной симфонии. Каждый бросал взгляд на своих соседей по строю, и в ожидании боя все внимательно всматривались в лица командиров... Я много видел боев и сражений в моей жизни, но никогда не видел, чтобы офицеры и солдаты находились в подобном состоянии... Все, конечно, хотели битвы, но все понимали, что она будет ужасна. Мы знали, что враг многочислен... У нас не было пути отступления, их было четверо на одного. Чего нам было ждать? Нужно было победить или умереть !»34

Эти великолепные по точности воспоминания (разумеется речь не идет о знании автором численного соотношения войск) вносят некоторые нюансы в распространенное утверждение о полной уверенности в счастливом исходе боя в рядах Великой Армии. Без сомнения, солдаты верили своему полководцу и были готовы сражаться насмерть, но они прекрасно понимали, что победа может быть куплена очень дорогой ценой. Тот же офицер вспоминал: «Мы собирались в кружок вокруг старых воинов, которые сражались с русскими в Италии и под Цюрихом. Мы словно хотели прочесть в их лицах, чего нам нужно бояться и на что надеяться»35.

Что касается императора, уверенный в своих силах, он тем не менее вел себя с редкой предусмотрительностью и осторожностью. Объехав позиции войск 30 ноября, он написал министру иностранных дел в Вену: «Господин Талейран, я желаю заключить мир немедленно. Я готов оставить Венецию Зальцбургскому электору, а Зальцбург — австрийцам... Я не вижу проблем в том, чтобы разделить короны Франции и Италии... но только после моей смерти... Я готов вернуть (австрийцам) всю артиллерию, склады и крепости. Я не наложу более никаких контрибуций и платежей, кроме тех, какие уже были наложены...»36

Что значит это письмо накануне сражения? Судя по всему, император не исключал, что союзники ограничатся только маневрированием и не будут его атаковать до тех пор, пока не получат подавляющего численного превосходства. Посылая подобное письмо Талейрану, он еще раз давал знак, что не хочет войны и готов заключить мир на самых приемлемых для австрийцев условиях. Текст письма показывает, что Наполеон все так же оставался в заблуждении насчет Александра I — в заблуждении, которое в конечном итоге будет стоить ему и короны, и Империи. «Я обменялся письмами с императором России. Я вынес из этого то, что он добрый и достойный человек, которым, однако, заправляют его приближенные, продавшиеся англичанам...» 37

В письме Талейрану император писал также, что завтра (1 декабря), скорее всего, будет битва. Как видно, Наполеон готовился к любому возможному варианту развития событий. Вечером 30 ноября он продиктовал свое знаменитое воззвание к войскам, которое, впрочем, было сообщено армии только на следующий день.

* «Песня выступления в поход» написана почти в то же время, что и «Марсельеза», когда волонтеры отправлялись на защиту революционной Франции. Эта песня была столь распространена в эпоху революции, что ее называли второй Марсельезой.

Наступивший погожий день 1 декабря 1805 г. не стал, опять-таки, днем великой битвы. Под ярким, не по-зимнему теплым солнцем союзники с каким-то тупым упорством стали снова маневрировать почти что не сходя с места. За весь день их главные силы прошли в лучшем случае 12 км, да и то, двигаясь не на неприятеля, а по дуге вокруг него. Что касается французских войск, то именно 1 декабря была завершена их концентрация. 1-й корпус Бернадотта расположился на позициях позади левого фланга, дивизия Фриана и драгуны Бурсье подошли к аббатству Райгерн, сам маршал Даву лично прибыл в главную квартиру.

Кавалерия, как и в предыдущий день, проводила непрерывные рекогносцировки и сталкивалась на аванпостах. Наполеон также не оставался без дела. Савари рассказывает: «Император провел весь день на коне. Он инспектировал свою армию полк за полком. Он говорил с солдатами, он посетил все артиллерийские парки, побывал во всех батареях, дал инструкции всем офицерам и канонирам. Он лично побывал во всех госпиталях и позаботился о том, как будут транспортироваться раненые... Можно написать целый том о том, что он сделал за эти 24 часа» 38.

Французские войска, заблаговременно занявшие позиции, имели время основательно подготовиться к битве. Офицер из дивизии Сюше вспоминал: «Наши саперы и даже наши солдаты занимались тем, что ровняли поле, засыпали канавы и ямы, убирали ненужные нам стены и делали небольшие мосты через ручьи, чтобы наша артиллерия могла двигаться свободно справа и слева от дороги»39.

Все силы Великой Армии были собраны в кулак, солдаты с восторгом и доверием встречали Наполеона, и поэтому он был в прекрасном настроении. «Я редко видел императора в таком прекрасном расположении духа, — вспоминает офицер его свиты, — как в течение всего этого дня. Раза два я видел, как он весело потирает руки, словно говоря себе: «Они в наших руках!» Это доверие разделяла и вся армия... Ничто не могло его поколебать. Это прекрасный день накануне сражения, когда солдаты верят в своего полководца»40.

Примерно в 15 часов император вернулся на свой бивак, но едва только он передохнул немного, как ему сообщили, что на Праценском плато видны движения неприятеля. Наполеон тотчас же сел на коня и поднялся на холм Зуран, который и поныне возвышается неподалеку от бывшего Брюннского шоссе. Холм очень своеобразен. Краеведы утверждают, что это татарский курган XIII века. Так или иначе, Зуран высоко поднимается над полем (287 м над уровнем моря, около 80 м над уровнем равнины), и с него открывается великолепный вид почти на все пространство будущего сражения. Отсюда «с подзорной трубой в руках он направил свои взгляды на Праценское плато, — рассказывает Сегюр. — Там было видно большое движение русских войск. Можно было различить за первыми линиями неприятельские колонны, которые шли, выдвигая вперед свой левый фланг, к Ауэзду и озерам. При этом виде, затрепетав от радости... он воскликнул: «Это позорное движение! Они сами идут в ловушку! До завтрашнего вечера эта армия будет разгромлена!»41

Впрочем, последние слова из мемуаров Сегюра приведены лишь для того, чтобы показать привычный взгляд на битву под Аустерлицем, и то, как позднейшая легенда трансформировала события в умах свидетелей.

Для того чтобы это понять, необходимо на время прервать нить хронологического повествования и обратиться к особенностям местности, где развернется битва, и, разумеется, к планам противоборствующих сторон, прежде всего к знаменитому плану Наполеона.

Поле Аустерлицкой битвы представляет собой равнину, ограниченную с севера отрогами гор, с юга рекой Литтавой и прудами Мениц и Зачан (см. схему). С севера на юг проходит ручей Гольдбах. С востока поле сражения ограничено Раусницким ручьем, впадающим в реку Литтаву. Шоссе Брюнн — Ольмюц, по которому наступали союзники, проходит по северной стороне равнины, почти касаясь отрогов гор. В нескольких километрах западнее Гольдбаха, пройдя через Брюнн, оно изменяет на 90 градусов свое направление, повернув в сторону Вены. В центре этого обширного поля находится большая группа высот — Праценское плато, с двумя возвышающимися холмами: Працберг (324 м над уровнем моря) и Стары-Винохрады (298 м), в седловине между холмами лежит деревня Працен. Плато простирается приблизительно на 5—6 км в длину и на столько же в ширину, господствуя над всем полем битвы. В месте пересечения Брюннского шоссе и ручья Гольдбах с севера от дороги возвышается холм Сантон. Ручей Гольдбах затрудняет переход крупных масс войск с артиллерией. Его удобно форсировать только в деревнях Тельниц, Сокольниц, Пунтовиц и Гиршковиц, где имеются дороги и мосты. Важно также отметить, что местность, где развернется битва, довольно открытая. За исключением отдельных участков: ручья Гольдбах, реки Литтавы, южного склона Праценского плато и нескольких виноградников, поле сражения ровное. Везде без труда могла действовать пехота и почти что везде — кавалерия.

Достаточно одного взгляда на поле будущей битвы, чтобы понять, что Праценские высоты имеют очень важное значение как для наступающего, так и для обороняющегося. Господствуя над местностью, они являются ключом позиции. Как утверждает ряд источников, соратники Наполеона предлагали ему занять плато и дать оборонительный бой, опираясь на выгодную позицию. Однако император оставил Праценские высоты свободными. «Если бы я захотел помешать неприятелю пройти, я расположился бы здесь, — якобы заявил Наполеон, — но тогда произошла бы обычная битва, если же я, наоборот, отодвину свое правое крыло ближе к Брюнну, а они покинут эти высоты, они погибли безвозвратно »42.

Действительно, подобная фраза встречается практически во всех записках тех, кто был рядом с императором в эти дни, и, без сомнения, в этой или примерно подобной форме она была сказана, возможно, не один раз. Ясно также, что если бы французы заняли Праценское плато, произошло бы простое фронтальное столкновение, так как мимо Праценских высот пройти невозможно, а для их обхода союзникам заведомо пришлось бы оставить свою операционную линию. По всей видимости, им пришлось бы атаковать в лоб. В таком случае император мог рассчитывать отразить их наступление, но не более. Ему же нужна была сокрушительная победа. Он надеялся заставить их сделать грубую ошибку в организации наступления и нанести сокрушительный контрудар. Об этом уже упоминалось в начале этой главы.

Почти все историки единодушно утверждают следующее: император рассчитывал, что союзники, очистив Праценские высоты для обхода французской армии с юга (на что Наполеон провоцировал их ослаблением своего правого крыла), должны были оголить свой центр, куда французский полководец и планировал нанести главный удар. Затем, обрушившись на массы войск левого фланга неприятеля, которые будут удержаны с фронта дивизиями Леграна и Фриана на линии ручья Гольдбах, прижать их к прудам и уничтожить если не полностью, то хотя бы частично. Примерно так на деле все и случилось. Но думал ли Наполеон об этом до боя, является ли все происшедшее осуществлением гениального предвидения?

Уже факты, приведенные в этой главе, заставляют усомниться в подобном предсказании будущего. В начале наступления союзников они двигались правым (северным) крылом вперед. И только 29 ноября произвели изменения в порядке движения своих колонн. Более того, если бы они атаковали 29 или 30 ноября, Наполеон планировал отступление на новые позиции за рекой Шварцавой примерно в 10 км к западу от Праценского плато. Только к вечеру 30-го он окончательно принимает решение дать бой в районе Працена.

Таким образом, если даже «классический» план существовал, то не в форме ясновидческого предсказания, а как некий вариант действий среди прочих возможных. Сегюр утверждает, что Наполеон был в восторге от движения союзников по высотам в районе Працена. Возможно, что эта фраза появилась postfactum. Действительно, 30 ноября союзники выказывали свое намерение двигаться вдоль по долине Литтавы в обход Праценского плато. Подобное движение, конечно, было тем, что мог желать Наполеон. Союзная армия таким образом растягивалась по низинам, оставляя сильную позицию на Працене без внимания. Можно было в ходе боя легко занять Праценское плато, тем самым разъединив силы неприятеля. Появление крупных масс союзных войск на Працене, пусть даже они и двигались вначале в юго-западном направлении, было, скорее, не слишком приятной новостью для французского полководца. Колен пишет, что император «испытал некоторое разочарование, увидев, что союзники покинули долину и утвердились на высотах...» 43. К сожалению, выдающийся историк не приводит источник, из которого он почерпнул информацию о «некотором разочаровании», однако это похоже на правду. Даже в заметках о битве при Аустерлице, сделанных самим Наполеоном, встречается фраза, сказанная им, когда он наблюдал за действиями союзников: «Если они думают, что я пойду их оттуда выбивать, им придется ждать очень долго»44. Навряд ли император произнес эту фразу, «затрепетав от радости». К вечеру союзные войска остановились посредине плато, и дальнейшее их направление движения было сложно предугадать.

Так или иначе, у императора сложился определенный план действий. Он был зафиксирован в единственном документе, не вызывающем сомнения с точки зрения времени его появления. Все прочее — это описания, сделанные уже после сражения как самим Наполеоном и его начальником штаба Бертье в официальных реляциях, так и участниками сражения в их рапортах и мемуарах. Все эти документы составлены после битвы, когда был известен ее результат и ход. Но этих документов очень много, и именно они на все лады перепевались историками Наполеоновской эпохи.

Первыми, кто увидел несоответствие в распоряжениях, отданных накануне, и тем, что якобы произошло в соответствии со строго задуманным планом, были французские историки начала XX века Морис Дюмулен и одновременно с ним Жан Колен. Наконец, в 1947 г. во французском военно-историческом журнале появилась статья Мишеля де Ломбареса о битве при Аустерлице, которая нанесла еще один удар по легенде. Ломбарес показал, что план императора постоянно подвергался модификациям. Разумеется, речь не идет о том, что Наполеон был исключительно импровизатором и все решал в последнюю минуту. Видно, как император совершенно четко поставил перед собой задачу нанести удар по союзникам в момент их наступления. Он готовил контрнаступление тщательно, он позаботился о том, чтобы все шестеренки военного механизма работали четко и без сбоев. Однако при всей своей прозорливости Наполеон не мог точно знать, что в конечном итоге конкретно предпримет неприятель. Поэтому, исходя из генеральной идеи, которая оставалась неизменной, он постоянно искал различные варианты решений, и эти варианты модифицировались практически постоянно.

С этой точки зрения совершенно наивно звучат слова Михайловского-Данилевского: «Вымышленные похвалы не нужны дивному полководцу. Сделанное им в вечеру передвижение, и вообще распоряжения его к Аустерлицкой битве основывались на известности ему предположений наших»45. И тем более абсурдно то, что написал Долгорукий царю после битвы: «Армию Вашего Величества привели не столько, чтобы сражаться, сколько для того, чтобы отдать ее в руки врага, и что совсем гнусно — наша диспозиция была сообщена неприятелю»46. Если бы император имел в руках точные агентурные сведения, он, очевидно, не менял бы свои планы, не пытался всеми способами понять, что же происходит за завесой из кавалерийских отрядов, не совершал постоянные, подчас рискованные рекогносцировки.

План Наполеона (согласно Генеральной диспозиции, подписанной вечером 1 декабря 1805 г.)

Ну, а теперь самое главное — тот единственный документ, где документально зафиксирован план Наполеона такой, каким он был в 8.30 вечера 1 декабря 1805 г. Этот документ называется «Генеральная диспозиция на день 11 фримера (2 декабря)». В Приложении этот документ приводится полностью, и онстоит того, чтобы его внимательно прочитать.

Те, кто знакомы с планом императора исключительно по традиционным описаниям, должны быть крайне удивлены. Диспозицию на день 11 фримера «классики» исторической мысли никогда не приводят в своих произведениях, хотя очень любят цитировать различные великие слова, якобы сказанные Наполеоном и приведенные в мемуарах, написанных лет так через 50 после событий.

Действительно, текст диспозиции ошеломляет, конечно, если его прочитать внимательно. Во-первых, здесь ни слова не говорится о прорыве центра неприятеля. Нет ни малейших намеков на то, что союзники должны быть окружены южнее Праценского плато и прижаты к прудам. В диспозиции вообще ничего не говорится о каких-либо действиях в этом районе поля сражения! И это при том, что, по традиции, упорно повторяется и рассказывается на все лады, как Наполеон ставил перед своими маршалами задачу прорвать центр неприятеля и утопить его главные силы в прудах Мениц и Зачан.

Все внимание в диспозиции сосредоточено на действиях на северном участке поля сражения. Сюда направляются целиком две дивизии, подчиненные маршалу Ланну (Сюше и Кафарелли), сюда направлена вся кавалерия Мюрата, и сюда же должны двигаться обе дивизии маршала Бернадотта! При этом ни слова не говорится о том, что дивизия Леграна должна оборонять линию ручья Гольдбаха у деревень Тельниц и Сокольниц. Более того, дивизия Леграна должна действовать вместе с двумя другими дивизиями корпуса Сульта. Этому корпусу дается поручение, которое может озадачить любого военного специалиста. В 7 часов утра он должен, перейдя ручей Гольдбах, начать движение, которое обозначено следующим образом «марш поэшелонно правым крылом вперед»47. Что это значит? Если перевести на обычный язык, части Сульта должны были идти, выдвигая вперед правофланговые дивизии, но сохраняя при этом общее направление движения фронта. Но ведь фронт был развернут с севера на юг, следовательно, его движение должно было происходить в восточном направлении. Кстати, в ходе сражения части Ланна и Мюрата будут, строго соблюдая диспозицию, двигаться прямо на восток.

Теперь, наверное, читатель не удивляется, почему эту диспозицию не приводят историки. Она никак не соответствует «классическому» плану, и ее, в отличие от фраз, выдуманных postfactum, непросто объяснить. Английский историк Кристофер Даффи, чтобы привести этот план в соответствие с традиционным описанием, иллюстрируя его, на схеме загнул все стрелочки движения корпусов в южном направлении. Но дело в том, что в диспозиции ни о каком «загибе» речь не идет.

Получается, что все силы французской армии сосредоточены на северном участке поля сражения, и именно этому участку уделено все внимание в документе. Конечно, можно заметить, что обычно диспозиции Наполеона ставили задачу только на первый этап боя, и что впоследствии всегда отдавались дополнительные приказания. Однако когда пишут об Аустерлице, обычно утверждается, что здесь все было продумано чуть ли не до самого конца. Из документа это никак не следует.

Интересно, что дивизии Фриана и драгунам Бурсье было предписано двигаться к правому флангу Сульта, который располагался у Кобельница. Таким образом, бой у Тельница и Сокольница явно не предполагался. Днем 1 декабря эти деревни занимали только два батальона — Корсиканских стрелков (около 500 человек) и Стрелков По (около 300 человек). Ясно, что эта горстка войск не могла остановить движение главных сил союзников.

Диспозицию на день 11 фримера очень сложно истолковать. Жан Колен и Мишель де Ломбарес считали, что она объясняется следующим образом: Наполеон считал в этот момент, что союзники будут обходить его с фланга, но не в районе Тельница и Сокольница, а несколько севернее, у Кобельница. Здесь он и собирался атаковать их колонны, с одного фланга дивизией Фриана, а с другого — корпусом Сульта. Если в отношении движения Фриана это вполне согласуется с текстом документа, то в отношении Сульта дело обстоит совсем иначе, ведь если строго исходить из диспозиции, ему предписывалось идти в прямо противоположную сторону!

«У нас мало сведений о форме атаки, избранной императором и предписанной вечером 1 декабря, — справедливо заключал Колен. — Но что очевидно, речь не шла о прорыве центра союзной армии» 48. На этом известный историк и завершает свои рассуждения.

Больше всего поражает в диспозиции до странности подробные предписания для действий на северном участке фронта и концентрация здесь главных сил. Ни одной кавалерийской дивизии не выделено маршалу Сульту. Кроме его собственной кавалерийской бригады под командованием Маргарона (около 900 человек), никакой конницы в оперативном подчинении Сульта не находилось. Наоборот, на северном крыле в руках Мюрата было более 7 тыс. всадников.

Иногда подобное распределение кавалерии связывают с тем, что де в районе Праценского плато коннице действовать было сложно, а на северном участке фронта были открытые ровные поля. Нужно сказать, что Праценское плато — это не Альпы, и за исключением нескольких действительно крутых склонов, здесь поля ничем не хуже, чем в районе Блазовица и Брюннского шоссе. В конечном итоге в ходе боя здесь будет действовать и французская, и русская кавалерия, причем весьма успешно.

Складывается впечатление, что Наполеон по какой-то причине решил сначала разгромить войска союзников на северном участке фронта и лишить их путей отступления к Ольмюцу. При этом он собирался сдерживать временно, каким-то не очень ясным образом, наступление главных сил русско-австрийской армии. И только потом предполагалось развернуть весь фронт против неприятеля.

Все это не более чем предположение, потому что император, без сомнения, дал большое количество устных указаний, поясняющих его намерения. Мы не можем, к сожалению, «услышать» эти указания, так как все, что было написано позднее, искажено произошедшими событиями. Мемуарам здесь никак нельзя верить, а документов, которые бы разъясняли диспозицию, не существует. Единственное, что можно сказать совершенно определенно: традиционный взгляд на план императора не соответствует истине.

Впрочем, план планом, а на поле боя больше решает дело моральный дух армии, готовность людей к самопожертвованию, их вера в полководца, командиров и товарищей по оружию. С этой точки зрения Наполеон мог быть совершенно спокоен — его войска готовы были вступить в смертельный бой и, не колеблясь, идти вперед. Император это знал, это чувствовал всеми фибрами своей души, и поэтому на его биваке вечером 1 декабря царило какое-то необычайно веселое настроение. Вокруг него собрались его верные соратники — Ко-ленкур, Мюрат, Жюно, Мутон, Рапп, Лемаруа, Лебрен, Макон, Тиар, Сегюр и доктор Ивен. «Веселый вечер был словно весь пронизан нашим бодрым состоянием духа. Никогда еще разговор не был столь оживленным и радостным» 49, — вспоминал участник этого ужина капитан Тиар.

На веселых, закопченных бивачными кострами лицах, на золоте шитья и эполет мелькали красные отблески огня. Раздавались шутки, смех и звон бокалов. Тон радостному настроению задавал Жюно, который, выехав из Лиссабона и проскакав в галоп 2 800 км, успел нагнать армию прямо накануне сражения. Отправляя Жюно с дипломатической миссией, император обещал ему, что он его позовет, когда дело дойдет до сражения, и вот теперь отважный генерал был поистине счастлив, что он приехал вовремя, и хохотал, рассказывая об испанском кучере, который вез его в настоящую бурю, недовольно приговаривая: «Сеньор, эта погода — не для поездки послов». Отважный Жюно почему-то завел вдруг беседу о драматической поэзии.

«Наполеон, словно забыв о русской армии, о войне и о завтрашней битве, зажегся этим разговором, — рассказывает Сегюр. — «Послушайте, Корнель — вот настоящая сила таланта! Это был поистине государственный человек! Но пьеса «Тамплиеры» — ей не хватает политической концепции... Это ошибка думать, что сейчас трагические сюжеты исчерпаны, их существует великое множество в суровой политической необходимости. Нужно просто чувствовать и уметь играть на этой струне. Это настоящий источник сильных эмоций...» 50

Внезапно, когда веселье было в самом разгаре, император поднялся из-за импровизированного стола и сказал: «Пойдемте-ка посмотрим гвардию». Нужно сказать, что в этот момент приподнятое настроение царило не только вокруг императорского костра. Солдатам раздали хорошую порцию водки, и только что было зачитано воззвание императора:

«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отомстить за австрийскую ульмскую армию. Это те же батальоны, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы преследовали до сего места. Позиции, которые мы занимаем, могущественны, и в то время, когда они двинутся на наши батареи, я хочу атаковать их фланги'. Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести нации.

Под предлогом увода раненых не расстраивать рядов! Каждый пусть будет проникнут мыслью победить этих наемников Англии, воодушевленных такой ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня»51.

«Едва мы приблизились к первым бивакам, — рассказывает Тиар, — как император был узнан, и все гвардейцы встали. Мы не прошли и 50-ти шагов, как император споткнулся о какое- то бревно и чуть ли не упал. К счастью, мы его вовремя поддержали. Тогда гренадеры по своей собственной инициативе схватили солому, на которой они лежали, и сделали из нее нечто вроде факелов, с которыми они стали освещать нам дорогу, наполняя воздух восторженными криками. Это событие словно зажгло электрическую искру — вдруг по всей линии запылали огни...»52.

Нужно сказать, что о том, как начался этот необычный праздник, существует почти столько же версий, сколько при этом находилось свидетелей. Причем все утверждают, что император споткнулся именно на их биваке, и солдатам именно их дивизии пришла в голову идея осветить путь полководцу. Но, скорее всего, прав Тиар, и ликование началось именно с гвардейского бивака.

Напрасно Наполеон восклицал: «Тише! До завтра! Думайте сейчас только о том, как заточить свои штыки!», скоро весь фронт 70-тысячной армии стал наполняться яркими огнями импровизированных факелов. Отовсюду раздавался громовой крик «Это годовщина коронации!.. Да здравствует император!» «Этот крик любви и энтузиазма распространялся во всех направлениях, подобно импульсу, — вспоминал велит гвардии Баррес. — Это было всеобщее ликование, столь радостное и спонтанное, что сам император был ошеломлен. Все это было чудесно, восхитительно!»53

В официальной корреспонденции Наполеона вместо выделенной фразы сказано следующее: «...когда они будут идти, чтобы обойти меня справа, они подставят мне свой фланг», но на самом деле в первоначальном варианте эта фраза выглядит так, как она приведена в тексте книги. Фраза была изменена после сражения таким образом, что из достаточно общего высказывания она превратилась в некое провидение и секрет плана битвы, раскрытый целой армией.

«Останавливаясь на каждом шагу, — рассказывал адъютант Сульта, — и добродушно разговаривая с храбрецами, приветствовавшими его, император довел энтузиазм до самой высшей степени. «Пойдем сражаться сейчас же! — кричали одни, — Веди нас этой же ночью к славе!» Другие восклицали: «Битва будет в семь часов утра, победа в полдень!» Один из гренадер, словно отвечая на фразу прокламации, прокричал: «Императору не надо будет завтра подвергать свою жизнь опасности», другие во всю глотку орали»: Мы будем сражаться штыками!»... и тысячи других энергичных восклицаний раздавались отовсюду, и в каждом была любовь, восхищение и доверие солдат к командиру, ставшему их идолом... Едва только император покидал лагерь одной дивизии, как крики «Да здравствует Наполеон, наш непобедимый полководец!» провожали его и раздавались еще долго»54.

Никогда еще армия не приветствовала так своего главнокомандующего, не встречала его такими изъявлениями преданности, восторга и готовности без колебаний отдать за него жизнь в смертельной схватке. Восхищенный, растроганный почти до слез, император воскликнул, вернувшись на свой бивак: «Вот самый прекрасный вечер в моей жизни!».

В то время когда французская армия ликовала в предвкушении победы, в стане союзников царило глубокое молчание. В эту ночь русский офицер написал в своем дневнике помпезным слогом сентиментальных романов: «Глубокая темнота ночи не освещается ни единым из светил небесных, некая ужасная тишина царствует в окрестностях, утомленные солдаты наши, с свойственным только русским спокойствием духа, крепко спят вокруг угасающих огней; одни стражи недремлющим оком проницают темноту ночную и, подавая друг другу извещательный голос, бодрственно охраняют погруженных в сон героев, собратий своих, от внезапного нападения лукавого врага»55.

Не спали и генералы, которые должны были собраться для того, чтобы получить последние указания перед будущей битвой. Командный состав союзной армии собрался в эту ночь в штаб- квартире Кутузова в небольшом домике в деревне Крженовиц*. Долго ждали Багратиона, и поэтому не начинали заседания. Уже за полночь от него прискакал адъютант, который доложил, что князь не сможет прибыть на совет. Кутузов приказал начинать.

«Генерал Вейротер развернул на большом столе огромную, очень точную и подробную карту окрестностей Брюнна и Аустерлица и прочел нам диспозицию возвышенным тоном и с самодовольным видом, обнаруживавшими внутреннее убеждение в своих заслугах и в нашей бездарности, — вспоминал Ланжерон. — Он походил на профессора, читающего лекцию молодым школьникам; может быть, мы были действительно школьниками, но зато он был далек от того, чтобы быть профессором. Кутузов, сидевший и наполовину дремавший, когда мы собирались, кончил тем, что перед нашим отъездом совсем заснул.

Буксгевден слушал стоя и наверное ничего не понимал. Милорадович молчал. Пржибышевский держался сзади и только один Дохтуров внимательно рассматривал карту»56.

* Этот домик существует и поныне. Скромная комната, где собрались генералы, сильно отличается от замкового помещения, которое обычно себе представляют, когда речь идет об этом совете.

Суть плана Вейротера, если изложить ее вкратце, состояла в следующем: главные силы союзников, разделенные на четыре колонны, должны были обойти французскую армию с юга, форсировав ручей Гольдбах в деревнях Тельниц, Сокольниц и Кобельниц. Затем они должны были повернуть на север и ударить по неприятелю, который, по мысли Вейротера, находился между Турасским лесом и Беловицем. В общей сложности четыре обходящие колонны под командованием генералов Дохтурова, Ланжерона, Пржибышевского и Коловрата насчитывали около 56 тыс. человек при 212 орудиях под общим руководством генерала Букс-гевдена. В момент начала наступления обходящей группировки с фронта ее атаку должны были поддержать: пятая колонна (кавалерия) князя Лихтенштейна (около 5 тыс. человек при 24 орудиях) и «авангард» Багратиона (около 11 тыс. человек при 24 орудиях). Гвардия (около 10 тыс. человек при 40 орудиях) должна была следовать между Лихтенштейном и Багратионом на Блазовиц (подробное расписание колонн и полный текст диспозиции см. в приложении).

План союзников

В общем, ничего особо замысловатого в этом плане не было. Однако форма диспозиции была такова, что могло показаться, что ее намеренно пытались запутать. Действительно, она настолько пестрела географическими названиями, что, по меткому замечанию генерала Ермолова, «более похожа была на топографическое описание Брюннского округа, нежели на начертание порядка, приуготовляющего целую армию к бою»57. Стоит принять во внимание, что диспозиция была написана по-немецки, и Вейротер читал ее также на немецком языке. Если русские генералы в подавляющем большинстве владели французским в совершенстве, то немецкий большинство из них знало плохо либо не знало вообще. Это также никак не способствовало пониманию этого длинного и замысловато написанного документа.

Согласно диспозиции получалось, что две трети армии были направлены по длинной дуге в обход, центр совершенно оголялся, а слабый правый фланг оказывался лицом к лицу с главными силами французов. Все это так напоминает «мудрейший» маневр Шмидта под Кремсом. Но там против 30 тыс. с лишним русских было только 6 тыс. неприятельских солдат, и поэтому, несмотря на грубую ошибку, несмотря на то что в бой была введена только треть наличных сил, сражение было выиграно. Здесь же численное превосходство было минимальным, а французской армией командовал сам Наполеон.

И все-таки самое главное не в этом. Диспозиция Вейротера была типичным продуктом схоластического, совершенно оторванного от реальности ума. Она не учитывала ни особенности русских и французских войск, не принимала во внимание никакие моральные элементы, а лишь перечисляла ручьи, деревни и дороги. Вейротер не позаботился даже использовать превосходство союзников в кавалерии, чтобы прорвать завесу французских постов и выяснить, где же действительно находилась их армия. Стоя буквально уткнувшись в неприятеля носом, союзники полагали, что он стоит позади Шлапаница и Беловица, т.е. на 3 км дальше, чем противник действительно располагался. Известный немецкий военный теоретик Бюлов так блистательно охарактеризовал этот план: «Союзники приняли план сражения против армии, которой не видели, предполагая ее на позиции, которой она не занимала, и сверх того рассчитывали на то, что французы останутся настолько же неподвижны, как пограничные столбы»58.

Если верить мемуарам Ланжерона, который выставил себя в них тем человеком, который понял порочность этого плана, он был единственным генералом, задавшим австрийцу неприятный вопрос: «Когда Вейротер кончил разглагольствовать, то один только я просил слова. Я сказал: «Ваше превосходительство, все это очень хорошо, но если неприятель откроет наше движение и атакует нас близ Працена, то что мы будем делать? Этот случай не предвиден». Он лишь ответил: «Вы знаете дерзость Бонапарта; если бы он мог нас атаковать, он сделал бы это сегодня». «Значит, вы не считаете его сильным?» — «Много, если он имеет 40 000 человек». — «В таком случае он идет к погибели, ожидая атаки с нашей стороны»...59

Так это было или нет, сказать невозможно. Мемуары Ланжерона — это практически единственный документ, в котором рассказывается о том, как проходил военный совет. Кстати, Л.Н. Толстой в своем великом романе «Война и мир» сделал необычайно яркое описание заседания совета почти строго следуя рассказу Ланжерона. Что совершенно очевидно, Кутузов промолчал. Несмотря на свои несомненные военные дарования, он не осмелился поднять голос против всей этой галиматьи. Увы, Михаил Илларионович был царедворцем. Очевидно, понимая, в какую пропасть ведет союзную армию подобное руководство, он не взял на себя ответственности перечить царю и его окружению. Все, на что он мог решиться, — это попытаться через гофмаршала графа Н.А. Толстого робко посоветовать Александру отказаться от его намерения дать сражение неприятелю таким образом. Но Толстой, в не меньшей степени ловкий и осторожный придворный, только замахал руками: «Jenememelequedesaucesetdesrotis. Laguerreestvotreaffaire: faites-la!60»*.

* О, нет! Я занимаюсь только соусом и жарким Война— это ваше дело, так что вы ей и занимайтесь.

Что касается большинства русских генералов, то они даже не успели разобраться в вейротеровской ахинее. «Генерал-адъютант Уваров позван был в главную квартиру, откуда возвратился в скором времени, — вспоминал генерал Ермолов. — Немедля за ним прислан офицер с диспозициею на нескольких листах, наполненною трудными названиями селений, озер, рек, долин и возвышений и так запутанною, что ни помнить, ни понимать не было никакой возможности. Списать не было позволено, ибо надобно было успеть прочитать многим из начальников и весьма мало было экземпляров. Я признаюсь, что, выслушав оную, столько же мало получил о ней понятия, как бы и совсем не подозревал о ее существовании; одно то ясно было, что назавтра атакуем мы неприятеля»61.

За эту фразу английский историк Кристофер Даффи назвал Ермолова «ксенофобом». Конечно, русский генерал немного преувеличивал, говоря о том, что он совсем не мог разобраться в диспозиции. Однако было бы интересно взглянуть на реакцию какого-нибудь английского офицера, получившего в последний момент перед битвой длинный текст рекомендаций к действиям на иностранном языке, например, русском! Думается, что это была бы широкая палитра труднопереводимых эмоциональных слов.

В тот момент, когда русские и австрийские генералы проводили совещание, с передовых цепей пришло известие о том, что в лагере неприятеля видно огромное количество огней и какое- то непонятное движение. Из багрового зарева, которое загадочно появилось во тьме, раздавался таинственный гул. Князь Долгорукий приехал на аванпосты, пытаясь понять, что происходит. Офицеры строили разные предположения. Кто-то сказал, что неприятель нарочно увеличил огни, чтобы скрыть свое отступление. Тогда Долгорукий отдал распоряжение полковнику Орурку внимательно наблюдать за происходящим и сообщить, по какой дороге начнут французы свое отступление и бегство...

Впрочем, уже заполночь яркие огни потухли, поле будущей битвы погрузилось в тишину. Передовые посты с обеих сторон остались на своих местах...

Заснул и французский император. Однако его сон продолжался недолго. Примерно в 3 часа ночи он был разбужен генерал-адъютантом Савари, сообщившим, что значительные силы неприятеля попытались захватить деревню Тельниц, однако эта попытка была отражена французской пехотой. Наполеон тотчас же был в седле. Он распорядился немедленно послать за маршалом Суль-том, и с небольшим эскортом поскакал в глубокой темноте к своему левому крылу. «Луна в этот момент зашла, — рассказывает официальная реляция. — Стало холодно. На смену веселому шуму и празднику пришла гробовая тишина. Все спали. Император доехал до деревни Гиршковиц. Здесь, на главной улице деревни стоял наготове в качестве основного караула драгунский полк. Он (Наполеон) узнал из рапортов часовых, что ... до двух часов утра было слышно движение войск, направлявшихся на Тельниц и Сокольниц. Действительно, бивачные огни (союзников) распространились в эту сторону»62.

Очевидно, в этот момент к Наполеону присоединился маршал Сульт с несколькими офицерами. Адъютант маршала Сен-Шаман вспоминал: «Император сам опросил командиров передовых постов. Все они сходились на том, что вражеская армия выдвигает свое левое крыло, чтобы нанести удар по нашему правому крылу. Действительно, до нас доносились звуки движения артиллерийских обозов. Слышно было, что лошади идут в эту сторону. «Вам придется подраться, маршал Сульт», — сказал император, поворачиваясь к нему. «Сир, я очень рад», — ответил маршал, почтительно приветствуя Его Величество»63. Сегюр сообщает, что Наполеон не удовлетворился этими сведениями и продолжил свою ночную рекогносцировку вплоть до Праценского плато, где он наткнулся на пост казаков. «Они (казаки) бросились внезапно на него и, вне всякого сомнения, убили бы или взяли его в плен, если бы не отвага и преданность конных егерей эскорта и не скорость, с которой император и его свита доскакали до наших биваков»64.

Наполеон не был молодым поручиком, который мог развлекаться от нечего делать игрой со смертью. Если он проводил подобную рискованную рекогносцировку, то только потому, что сведения, полученные ночью, имели кардинальное значение для его плана действий. Действительно, судя по всему, только после этой рекогносцировки Наполеон принял окончательное решение. Полковник Пуатевен записал в своем дневнике: «Движения, которые осуществлял неприятель напротив нашего правого крыла, заставили изменить диспозицию. Я думаю, что это было сделано в тот момент, когда маршал Сульт ночью увиделся с императором»65. Официальная реляция еще более категорична в этом отношении: «Отказавшись от косого боевого порядка, который он (Наполеон) принял изначально... он решил вогнать словно клин в центр неприятельских линий, разрезать надвое вражескую армию и затем сбросить в пруды тех, кто обходил его слева. У них не было бы пути отступления, так как мы должны были держать деревни (Телъниц, Соколъниц)»66.

Если верить этой версии, в это время Наполеоном был принят классический план — тот, о котором постоянно говорят историки. Действительно, бригаде Мерля из дивизии Леграна было приказано защищать Тельниц и Соколь-ниц, а Фриану вместо того чтобы идти на Турасский лес, отныне предписывалось двигаться на помощь Мерлю. Иными словами, линия Гольдбаха отныне должна была удерживаться французской армией. Сохранился также письменный приказ, который Сульт направил ночью Сент-Илеру. Согласно этому приказу дивизия Сент-Илера вместо того чтобы двигаться позади Вандамма и форсировать ручей в деревне Гиршковиц, смещалась несколько южнее и должна была перейти его в деревне Пунтовиц. Наконец, первый корпус Бернадотта должен был следовать не вдоль по Брюннскому шоссе, а двигаться на Гиршковиц вслед за дивизией Вандамма.

Таким образом, схема действий кардинально изменялась. Колен в своей работе «Аустерлиц» назвал коррективы, внесенные в первоначальный план «малозначительными». Как кажется, наоборот, они были очень существенными. Основные силы теперь были направлены не на северное крыло, а ближе к центру. Значительно усиливался и южный фланг. Теперь император действительно собирался атаковать Праценские высоты и нанести удар по обходящей группировке союзников. Однако вот что интересно. Так как изменения были внесены в план буквально за несколько часов до битвы, схема действий не могла быть полностью перестроена и неизбежно сохранила в себе «рудименты» первоначальной идеи. Корпус Бернадотта хотя и был перенацелен, но, естественно, не мог уже изначально занять позиции для атаки на центр. Кавалерия Мюрата также осталась там, где она была. Так что план был новый, а расположение войск — старое. К чему это приведет в ходе битвы, будет видно из следующей главы.

Полки корпуса Сульта были подняты еще глубокой ночью. Маршал распорядился, чтобы его войска были готовы засветло, и уже в 3 часа ночи солдаты начали разбирать оружие. «Обычно это было время последнего отдыха, который предшествует столкновению, — вспоминал генерал Тьебо, тогда командир 2-й бригады дивизии Сент-Илера, — но для нас это был момент, когда в самой глубокой тишине... холодной ночью строились наши дивизии, и, чтобы обмануть бдительность врага, солдаты не потушили бивачные огни, а наоборот, подложили в них дров»67. В остальных корпусах подъем был немного более поздний, но в любом случае, в 6 часов утра все уже стояли на своих местах. С обеих сторон войска были готовы к великой битве...

1 Stutterheim La bataille d'Austerlitz. Paris, 1806. p. 19—21.

2 Цит. по: Revue d'histoire, 1907, №2 76, p. 65.

3 Ibid., p. 65, 68.

4 Ibid., p. 66.

5 Ibid., p. 67.

6 Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч., с. 154—155.

7 Langeron A.F. Journal des campagnes faites au service de Russie. Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73, № 276.

8 Богданович М.И. История царствования Императора Александра I и России в его время. СПб., 1869, т. 2, с. 46-47.

9 LangeronA.F. Journal... Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73, №276.

10 Ibid.

11 Ibid.

12 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Memoires du due de Rovigo pour servir a l'empereur Napoleon. Paris, 1828, t. 2, p. 171-172.

13 Correspondence... t. 11, p. 436.

14 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit. t. 2, p. 192.

15 Ibid., p. 175-176.

16 Ibid., p.176, 187, 188.

17 Документы штаба М.И. Кутузова... с. 213.

18 Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч., с. 161.

19 Ермолов А.П. Записки А.П. Ермолова, с. 53.

20 LangeronA.F. Journal... Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73, № 276.

21 Segur. Un Aide de Camp de Napoleon. Memoires general comte de Segur. Paris, . 1894, p. 239.

22 Memoires du general baron Thiebault. Paris, 1893-1895, t. 3, p. 447-448.

23 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit. t. 2, p. 194

24 Thiebault D.P.C.H. Memoires du general baron Thiebault. Paris, 1893-1895, t. 3, p. 448-449.

25 Segur. Un Aide de Camp de Napoleon... p. 243.

26 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit. t. 2, p. 196.

27 Langeron A. F. Journal... Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73. № 276.

28 Segur. Op. cit. p. 242-243.

29 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit. t. 2, p. 198.

30 Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч., с. 165.

31 Czartoryski A.-J. Memoires du prince Czartoryski et correspondence avec l'Empereur Alexandre Ier. Paris, 1887, t. 1, p. 404-405.

32 Цит. по: Revue d'histoire, 1907, № 77, p. 291.

33 Ibid., p. 292.

34 D'Heralde J.-B. Memoires d'un chirurgien de la Grand Armee. Paris, 2002, p. 83.

35 Ibid.

36 Correspondence... t. 11, p. 439—440.

37 Ibid., p. 444. : .

38 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit., t. 2, p. 201.

39 D'Heralde J.-B. Op. cit., p. 84.

40 Thiard M.-T. Souvenirs diplomatiques et militaires du general Thiard, chambellan de

Napoleon Pr. Paris, 1900, p. 216-217.

41 Segur. Op. cit., p. 249.

42 Dumas, M. Precis des evenements militaires. Paris, 1822, t. 14, p. 140.

43 Revue d'histoire, 1907, № 77, p. 301.

44 Ibid.

45 Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч. с. 172—173.

46 Цит. по: Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч. с. 173.

47 Correspondance... t. 11, p. 442.

48 Revue d'histoire, 1907, № 77, p. 305.

49 Thiard M.-T. Op. cit., p. 217.

50 Segur. Op. cit. p. 249-250.

51 Correspondance... t. 11, p. 440—441.

Lombares M. de. Devant Austerlitz — sur les traces de la pensee de l'Empereur // Revue historique de l'armee. 1947, № 3, p. 52.

52 Thiard M.-T. Op. cit., p. 218-219.

53 Barres J.-B. Souvenirs d'un officier de la Grande Armee. Paris, 1923, p. 55.

54 Petiet A. Memoires du general Auguste Petiet, hussard de l'Empire, aide de camp du marechal Soult. Paris, 1996, p. 132.

55Глинка Ф. Письма русского офицера... с. 136.

56LangeronA.F. Journal... Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73, № 276.

57 Ермолов А.П. Op. cit., с. 55.

58 Bulov von. Der Feldzug von 1805. t. 2, p. 66.

59 Langeron A.F. Journal... Рукописный фонд Российской национальной библиотеки. Ф. 73, № 276.

60 Maistre J. de. uvres complets. t. 10, p. 291.

61 Ермолов А.П.Указ. соч., с. 54.

62 Relation de la bataille d'Austerlitz gagnee le 2 decembre 1805. Paris., 1879, p. 55.

63 Saint-Chamans A.-A.-R. de. Memoires du general comte de Saint-Chamans, ancien aide de camp du marechal Soult (1802-1823). Paris, 1896, p. 24.

64 Segur. Op. cit., p. 253.

65 Цит. по: Revue d'histoire, 1907, № 77, p. 309.

66 Ibid.

67 ThiebaultD.P.C.H. Op. cit., p. 456.