Вечером 31 декабря 1802 г. весь Париж был залит огнями. Никогда еще столица Франции так весело не праздновала новый год, как в этот раз. Вообще-то по официальному календарю новый год нужно было бы встречать 1 вандемьера XII года (24 сентября 1803 г.). Но с возвращением религиозных праздников республиканский календарь постепенно превращался лишь в способ датировать официальные документы. Страна искренне радовалась спокойствию и процветанию, пришедшему после более чем десятилетия войн и потрясений. «Кондитерские и продуктовые лавки, магазины предметов роскоши словно нарядились во все новое. Перед их витринами столпились зеваки... А во всех домах только и думали что о подарках, которые нужно подарить или которые получили, о детях, которых нужно угостить, о семейном ужине, который нужно приготовить. В ночь с 31 на 1 все улицы были заполнены шумной и веселой толпой; вечер первого января был посвящен, прежде всего, праздникам с домашними...» — записал в своем дневнике известный немецкий музыкант Иоганн Фридрих Рейхардт, посетивший Париж зимой 1802/03 г. Он же добавляет: «Можете не сомневаться, что все кондитеры ухватились за портрет Бонапарта. Они сделали его из всего чего только можно, всех мыслимых размеров и украсили его самыми затейливыми рамками. Сходство большей частью было удачным»1.

Вместе с парижанами веселились и многочисленные иностранные туристы. Конечно, транспорт той эпохи несколько отличался от современного, и путешествовать за границу могли себе позволить только богатые люди, однако современники отмечают небывалое для того времени количество иностранцев во Франции, и прежде всего англичан. Уже упомянутый нами немецкий путешественник написал: «Невозможно сделать шаг по улице, не встретив семьи английских буржуа... Чаще всего толстых, краснолицых, комично одетых, смешно переваливающихся с ноги на ногу, как гуси, или застывших, открыв рот, перед достопримечательностями города. Флегма и самоуверенность этих людей, уверенных в своей «почтенности», представляют из себя забавный контраст с живостью французов. Лондонцы, которые никогда еще не покидали свой город и даже свою улицу, поистине непривычное зрелище здесь. Легкость и дешевизна дороги из Лондона в Париж вызвали эту миграцию. За пять гиней, считая все расходы, любой из этих славных лавочников может совершить комфортабельное путешествие... Некоторые эксцентричные туристы совершают блицвояжи: они приезжают 15 числа любого месяца, чтобы увидеть парад с личным участием Первого консула или побывать на большом консульском приеме, и уезжают вечером в независимости от того, состоялся парад или прием»2.

Для многих визитеров посещение Франции было сюрпризом. «Они воображали найти разоренную страну, покрытую кабаками, где роскошные отели и танцевальные сборища соседствуют с игорными домами, где прогуливаются толпы полуголых женщин и разодетых «инкруаяблей»*, короче, банду разбойников, прожигающих на оргиях богатства, захваченные у старой Европы. А вместо этого они видели хорошо обработанную землю, многочисленный скот, чистые дома, строящиеся фабрики и повсюду порядок, работа, честный достаток, возвращение обеспеченной жизни... Они воображали встретить Первого консула как удачливого рубаку, выскочку... а вместо этого видели великого государственного деятеля»3, — блистательно резюмировал впечатления английских туристов от Франции выдающийся классик исторической науки Сорель.

* Incroyables — досл, невообразимые, прозвище модников в эпоху Директории.

Среди посетивших Францию англичан был и знаменитый лидер партии вигов Джеймс Фокс. Он был принят на ужин Бонапартом и как многие, кто встретил лично Первого консула, остался под впечатлением от этого свидания. Фокс с уверенностью заявил после этой встречи, что у него нет сомнений по поводу искренности Бонапарта и его желания сохранить мир.

Увы, несмотря на энтузиазм, который вызвало в Англии подписание Амьенского договора, и на дружеские визиты, мир между странами был непрочным. С первых месяцев его подписания английские купцы отметили значительное уменьшение прибыли от морской торговли. В 1801 г. Англия вывезла на экспорт 1 958 000 тонн различных товаров. В 1802 г. эта цифра упала до 1 895 000 тонн, а в 1803 г. до 1 789 000. Надежды на доходы от нового обширного французского рынка не оправдались. В начале 1803 г. во Франции был введен жесткий налоговый тариф, который особенно ударил по продукции текстильной промышленности, являвшейся, как известно, одной из главных составляющих английской индустрии*. Бонапарт, желая жить в мире с Англией, заботился прежде всего о развитии французской промышленности и совершенно не желал широко открывать двери дешевым английским товарам. Более того, Франция активно завоевывала новые рынки для себя. Французские товары отныне все больше продавались в Испании и даже в Португалии, которая всегда рассматривалась как чуть ли не вассальная Англии страна, появилась продукция французских фабрик, и прежде всего французское сукно. С другой стороны, мир позволил французам беспрепятственно ввозить товары из колоний. В Париже сахар, какао и кофе подешевели чуть ли не вдвое. Бонапарт нисколько не скрывал своих колониальных амбиций. Французы снова заняли Мартинику и Гваделупу, а на Сан-Доминго, где негры восстали против плантаторов, была послана мощная военная экспедиция под руководством генерала Леклерка. Двадцатитрехтысячная армия на борту огромной эскадры двинулась к острову, которым овладели восставшие под руководством Туссен- Лувертюра.

Бурное развитие французской промышленности, нежелание Бонапарта допускать на французский рынок английскую продукцию, наконец, французская колониальная экспансия и огромное усиление Франции на континенте — все это не могло не обеспокоить английскую буржуазию. В течение более чем столетия Англия была фактически одной мощной капиталистической державой в мире. Английские купцы и промышленники привыкли к тому, что у них не было опасных соперников. Везде английские дешевые и высококачественные товары легко подавляли конкуренцию слабо развитых мануфактур феодально-монархических стран. Так было, в частности, и в России, которая фактически превратилась в сырьевой придаток для английской индустрии. И вот в Европе появилось большое государство, где глобальные социальные изменения привели к появлению рыночной экономики. Более того, Франция стала не только страной с многомиллионным населением, мощной армией, освобожденным от пут феодализма сельским хозяйством, бурно развивающейся промышленностью, но и одновременно она стала страной поистине самой передовой науки. Те, кто хоть когда-нибудь занимался высшей математикой, конечно, знают имена Лагранжа, Монжа, Карно и Лапласа; фамилии Гей-Люссака, Ампера, Вольта, Френеля не могут не знать физики; Бертолле, Фуркруа и Шапталь оставили глубокий след в истории химии; Ламарк, Жоффруа Сент-Илер и Кювье поистине золотыми буквами записаны в истории биологии — и все это ученые наполеоновской Франции. Быть может, никогда ни одна страна в мире не видела такого гигантского скачка в развитии науки, какой пережила Франция в эту эпоху. И это тоже никак не следует скидывать со счетов. Отныне она располагала таким огромным потенциалом для победы в мирном соревновании с Англией, какой и присниться не мог Франции Старого порядка.

* В 1802 г. Англия вывезла на экспорт товаров на сумму 26 993 000 фунтов, из них продукции текстильной промышленности на сумму 15 281 000 фунтов, т.е. 56, 7%.

Обычно принято писать, что английское правительство было очень сильно обеспокоено аннексией Пьемонта и посредничеством Бонапарта в швейцарских делах. Это, конечно, так, но и не совсем так. На самом деле главной причиной раздражения английских правящих кругов был страх потерять безраздельное экономическое лидерство, потерять свои барыши. Франция, выйдя из горнила революции, стала столь процветающей и богатой, что это больше пугало английских банкиров, чем пушки наполеоновской армии. Британские олигархи больше боялись мира, чем войны. Крокодиловы слезы по поводу независимости Швейцарии или Италии не более соответствовали действительности, чем демагогия о защите демократии со стороны известного всем государства в наше время. Мир приведет Англию к полному разорению — провозглашали сторонники Питта и Кэннинга.

Ясно, что мир в таких условиях не мог быть прочным, и достаточно было одной искры для того, чтобы вызвать взрыв. А таких искр, сыпавшихся со всех сторон на пороховую бочку англо-французских отношений, было предостаточно. В то время как Бонапарт послал в Лондон в качестве посла генерала Анд-реосси, человека покладистого и положительно относящегося к Англии, выбор английского правительства был прямо противоположным.

Первый министр Аддингтон, желая сделать жест в сторону непримиримых тори и подчеркнуть, что, несмотря на заключение мира, он бдителен по отношению к Франции, назначил в качестве посла в Париже небезызвестного нам лорда Уитворта. Уже сам этот выбор заставил Бонапарта изумиться — ведь новый посланник был причастен к организации убийства Павла I! Уитворт был известен в Англии как ярый противник подписания Амьенского договора, а его отвращение по отношению к Франции было, по выражению современников, настоящей «патологией». Вдобавок английский посланник был женат на герцогине Дорсет — женщине, имевшей гигантский персональный доход, спесивой аристократке, которая даже в Лондоне слыла кичливой и высокомерной. «У него была жена, герцогиня Дорсет, уродливая, старая и такая вредная, что она обратила в бегство весь город, — вспоминала в своих мемуарах мадам д'Абрантес. — Посудите сами, как она выполняла функцию жены посла, которая должна воплощать в себе согласие, мир и благодушие. Нет, воспоминания о ней меня никогда не покинут. Что особенно непростительно, это ее глупая наглость и вульгарное поведение в сочетании с претензиями на аристократизм»4. Эта замечательная чета составила отличную компанию Аркадию Ивановичу Моркову, поражая всех бестактностью и враждебностью к стране, где они оказались. Рапорты Уитворта также были под стать рапортам Моркова. Так, английский посол писал, что во Франции «поведение Первого консула решительно порицают девять из десяти человек»5, что он вынашивает проекты захватить Египет и т.д.

Одновременно в прессе развернулась активная антифранцузская кампания. Так, «Morning Post» от 1 февраля 1803 г. описывала события, произошедшие во Франции, как «насильственную узурпацию собственности богатых людей бандитами и висельниками», а самого Первого консула как «существо, которое невозможно классифицировать — полуевропеец, полуафриканец — нечто вроде средиземноморского мулата (!)»6. Уильям Виндхэм, выступая в палате общин, заявил, что французы отменили брак и превратили свою страну во всемирный бордель — теперь используя мир, они сделают это и в Англии. Лорд Грен-виль описывал Бонапарта как тигра, готового поглотить человечество, и его правительство как банду разбойников. А Мальсбери писал о Бонапарте, что он — «якобинский вождь, добившийся своей цели и осуществляющий абсолютную власть, которой он добился в качестве якобинца».

Особенно усердствовала эмигрантская пресса. Некто Пельтье выпускал в Лондоне газету, в которой осыпал Бонапарта всеми возможными оскорблениями: «жалкий прихвостень Барраса, палач Александрии, изверг Каира, авантюрист, шарлатан, вожак разбойников, узурпатор, убийца, тиран», а в одном из номеров редактор призывал к физическому устранению главы французского правительства. Пельтье в своей газете перешел все рамки приличий, и даже английские власти вынуждены были отреагировать на его публикации. Зато газету «Тайме» бульварным листком никак нельзя было назвать. Она была близка к правительственным кругам. В начале 1803 г. в ней были опубликованы длинные цитаты из «Истории британской экспедиции в Египте» сэра Роберта Вильсона, где Бонапарт описывался как существо, упивающееся кровью. Согласно газете, он распорядился дать смертельную дозу опиума 580 солдатам, лежавшим в госпитале в Яффе.

В ответ 30 января 1803 г. в официозной французской газете «Le Moniteur» был опубликован отчет полковника Себастиани, вернувшегося из дипломатической миссии на Ближний Восток. Свой рапорт Себастиани представил Первому консулу за несколько дней до этого. Бравый офицер, в будущем знаменитый кавалерийский генерал, известный своей бесшабашной отвагой, в вольном стиле описал политическую ситуацию на Ближнем Востоке и особенно в Египте. Там, по его мнению, все только и ждут появления французов. И делая вывод, Себастиани по-кавалерийски лихо отрубил: «6000 французов сегодня достаточно, чтобы овладеть Египтом». Распорядившись опубликовать этот весьма недипломатично составленный документ, Первый консул хотел припугнуть англичан. Он надеялся, что британское правительство задумается над опасностью разрыва Амьенского мира и воспримет рапорт Себастиани как предупреждение. Но Бонапарт плохо знал Англию. Публикация в «Монитере» вызвала не только резкую реакцию английского правительства, но и взрыв негодования среди широких слоев английского населения. Теперь конфронтация стала как никогда более заметной.

Именно в эти дни накалятся споры вокруг Мальты, сыгравшие огромную роль в европейской политике. Поэтому мальтийский вопрос, вокруг которого разгорелись споры между Англией, Францией и Россией, заслуживает подробного изложения.

Несмотря на условия Амьенского договора, англичане не спешили эвакуировать Мальту, и чем более ядовитыми были рапорты Уитворта, чем более поднималась антифранцузская кампания в прессе, тем меньше английские министры торопились оставить остров, ставший камнем преткновения. Интересно, что еще в сентябре 1801 г. накануне подписания мирного соглашения англичане предложили России принять на себя протекторат над Мальтой и ввести на остров русские войска. В это время дело шло к миру, и британское правительство могло предполагать, что французы будут настаивать на эвакуации Мальты. Потому, выбирая из двух зол, они предпочитали ввести на остров русские войска, чем оставить знаменитую крепость ордену Иоаннитов и тем самым подвергаться риску рано или поздно снова увидеть там французов. Этот вопрос обсуждался на заседании Государственного совета 30 сентября (12 октября) 1801 г. Интересно, что Россия отклонила это предложение по настоянию Кочубея, который, как уже упоминалось, отстаивал независимую внешнюю политику России. В этот момент еще продолжалась война между Францией и Англией, и Кочубей считал, что, если русское правительство примет на себя обязательства в отношении Мальты, оно тем самым может вовлечь Россию в ненужный ей военный конфликт.

В начале ноября 1801 г. англичане снова обратились с предложением ввести русские войска на остров, а России стать гарантом будущего англо-французского соглашения о Мальте. На этот раз русское правительство, опасаясь, что оно будет отстранено от мирных переговоров, которые шли в Амьене, принципиально согласилось принять на себя гарантию. Однако, к большому удивлению русских, в десятой статье Амьенского договора, где говорилось об эвакуации острова в течение трех месяцев после ратификации договора, русскую гарантию отодвинули на более чем скромное место. В договоре указывалось, что после вывода английских войск с острова на него будет временно введен неаполитанский гарнизон в количестве двух тысяч человек (до того момента, пока рыцари ордена Иоаннитов не смогут обеспечить крепости надежную защиту), а гарантом данного соглашения будут выступать Франция, Англия, Австрия, Испания, Россия и Пруссия. Подобная выходка со стороны англичан, сначала искавших русской гарантии, а потом от нее открестившихся, вызвала раздражение среди русских политиков. На заседаниях Совета в июле 1802 г. сторонники нейтралитета России так же, как и те, кто придерживался профранцузской ориентации, выступили против принятия Россией гарантии в подобных условиях. Оскорбительным показалось упоминание России на предпоследнем месте после Испании и Австрии. К тому же, считал Н.П. Румянцев, Мальта не нужна России, а ее гарантия может лишь послужить вовлечением ее в войну.

Изменение ориентации в политике России в конце 1802 г. вызвало желание дать все- таки гарантию Амьенского договора для того, чтобы ни под каким видом не допустить на остров французов. В ноябре 1802 г. русское правительство согласилось дать Англии и Франции гарантию неприкосновенности Мальты, но при условии, что будет аннулирована десятая статья Амьенского договора, и будут признаны требования России о возвращении Мальты ордену и ее нейтралитете. Англичане формально заявили, что соглашаются с русскими предложениями, но на самом деле отвергли ряд статей русского проекта. В общем можно сказать, что вопрос о статусе острова и отношении России к нему оставался в это время весьма неопределенным. Единственным подписанным юридически принятым Англией и Францией документом был Амьенский договор.

И вот в начале 1803 г. мальтийский вопрос приобрел особую остроту. В то время как французы выполнили все свои обязательства, означенные в договоре (в частности, весной 1802 г. были выведены французские войска из портов Неаполитанского королевства Тарент, Бриндизи и Отранто), англичане продолжали оставаться на острове. Первый консул со своей стороны все более настойчиво требовал исполнения Амьенского соглашения. Маленький остров снова, как несколько лет тому назад, приобрел огромную, несоразмерную своей площади значимость. Во-первых, Бонапарт считал его необычайно важным в стратегическом отношении, по его мнению, присутствие англичан на Мальте устанавливало их господство в восточном Средиземноморье. Во-вторых, остров снова приобрел и огромное моральное значение. Согласиться с его оккупацией английскими гарнизонами означало признать фактически недействительным Амьенский договор, капитулировать перед грубым нажимом со стороны Великобритании. Первый консул был молод, честолюбив, горд за могущество своей страны и считал, что подобная капитуляция не только обесчестит его и Францию, но и покажет всей Европе его слабость и тем самым послужит предлогом для агрессивных действий феодально-монархических стран. И в конечном итоге, приведет к войне, но в менее выгодных для него условиях. Поэтому он решился любой ценой добиться выполнения английским правительством статьи десятой Амьенского договора. Так снова вокруг Мальты сошлись столь мощные линии напряжения, что могло показаться, что в Европе нет более важного пункта, чем крепость на скале, затерянной в просторах Средиземного моря.

До начала февраля 1803 г. англичане уклонялись от прямого ответа на вопрос об эвакуации Мальты. Но в первые дни февраля ситуация резко изменилась. Публикация рапорта Себастиани, вызвавшая в Англии взрыв антифранцузских чувств, почти точно совпала с получением британским министерством иностранных дел вестей из России. С одной стороны, это было письмо министра иностранных дел А.Р. Воронцова своему брату, послу СР. Воронцову, с другой стороны, рескрипт Александра, также направленный послу в Англии. Нельзя сказать, что из содержания писем, полученных Семеном Романовичем, можно было сделать вывод о безапелляционной поддержке англичан со стороны России. Тем не менее их тон и направленность были явно проанглий- скими, и горячий англофил граф Семен Воронцов в своих беседах с английским министром иностранных дел Хоуксбери еще более подчеркнул благожелательность России в отношении всех действий Англии. Британский министр сделал вывод, что русские одобряют действия английского правительства в отношении Мальты, а в случае войны поддержат Англию.

Нет сомнения, что произошедшее в эти дни стало главным детонатором последующего взрыва. Англия отныне заняла очень жесткую позицию, решив увязать возможность эвакуации Мальты с изменением ситуации в Европе. Отныне Англия была готова очистить остров только при условии многочисленных уступок со стороны Франции. Это в корне меняло ситуацию и ставило Европу на грань войны. Подобный разворот в английской политике мог произойти только вследствие далеко не нейтральной позиции, которую заняла Россия. Необходимо отметить, что в данном случае немалую роль сыграло не только мнение и желание самого Александра, но и инициатива русского посла в Англии. Крупный специалист по истории русско-английских отношений этого периода A.M. Станиславская на основе анализа большого количества документов справедливо отметила: «Очень двусмысленную роль и на этот раз сыграл СР. Воронцов, столь рьяно уговаривавший английское правительство не отдавать Мальту, что даже его англофильствующий брат, канцлер Александр Романович, остался недоволен»'.

Часто историки дипломатии за потоком нот, предложений, контрпредложений, следовавших в начале 1803 г., забывают этот главный и основной момент — война была фактически делом решенным в эти дни. Английское правительство, ощущая за собой помощь России, явно встало на путь провокаций. Но Бонапарт был не французским правительством накануне Второй мировой войны и даже не королем Людовиком XVI. Вытирать о себя ноги английским министрам он не только не мог позволить, но даже мысли об этом не допускал.

Сразу после получения русских предложений Хоуксбери направил английскому послу в Париже послание, в котором писал о том, что Англия согласна будет очистить Мальту только в случае серьезной компенсации со стороны Франции. Эту информацию Уитворт довел до Талейрана 16 февраля 1803 г. Французский министр не дал окончательного ответа, и 21 февраля посол был принят самим Бонапартом. В этом разговоре, как можно прочитать из рапорта самого Уитворта, Первый консул пытался быть сдержанным. В ненавязчивой форме он дал понять, что Франция располагает огромными силами, но не желает войны. Вот как передал в своей депеше слова Бонапарта английский посол: «Десант после переправы через Ла-Манш является единственным способом наступления, которым он располагает... Но как можно подумать, что, достигнув вершин власти и став из простого солдата главой самой могущественной страны континента, он будет рисковать своей жизнью и репутацией в предприятии столь рискованном. Он может сделать это только в случае самой крайней необходимости... Франция и Англия, если бы они договорились, могли бы управлять миром, но, сражаясь, они перевернут его вверх дном... Если Англия желала бы сохранить мир, достаточно было бы выполнить пункты Амьенского договора, если же она хочет войны, достаточно это сказать и отказаться выполнять договор...» Посол в заключение добавлял: «Его цель, как кажется, была в том, чтобы убедить меня, что от Мальты зависит мир или война» .

Однако ни слова примирения, ни угрозы не подействовали на англичан. Они оставались непреклонными. «Не важно, как положить кочергу, — восклицал Нельсон, — но если Бонапарт скажет, что ее нужно положить так, мы тотчас должны требовать, чтобы ее положили прямо противоположным образом». 8 марта 1803 г. король Георг III в своем послании Палате общин заявил, что требует принятия мер, которые обеспечили бы безопасность государства, которому угрожают французские военные приготовления. На этот раз разговор Первого консула с Уитвортом, состоявшийся в присутствии других иностранных послов на приеме в воскресенье 13 марта, проходил совершенно в других тонах. Бонапарт подошел решительным шагом к английскому посланнику и воскликнул:

— Значит, вы решились воевать?!

А потом громко произнес, обращаясь уже ко всем:

— Англичане хотят войны, но если они первые вынут меч, я последний вложу его в ножны. Они не уважают договоры, теперь их нужно закрыть черным крепом!

Затем Бонапарт снова заговорил с Уитвортом и, сдерживая себя, начал с любезности, спросив у посла, где его жена. Уитворт ответил, что она осталась дома с больным ребенком. Тогда Первый консул заметил:

— Вы провели здесь довольно плохое время года. Хотелось бы, чтобы вы увидели и хорошее...

Через миг он вернулся к основной теме и с жаром выпалил:

— Вы, может быть, убьете Францию, но вы ее не запугаете... Нужно уважать договоры. Горе тем, кто не уважает договоры — они будут ответственны

перед всей Европой!

Наконец, Бонапарт быстрыми шагами покинул зал и почти что прокричал: «Мальта или война!»9.

В течение второй половины марта — начале апреля дипломаты еще обменивались нотами, консультировались со своими министрами. В конечном итоге 26 апреля 1803 г. Уитворт в ультимативной форме предъявил последние предложения английского правительства. Они были следующими:

1. Англия сохранит за собой Мальту на 10 лет, а затем остров будет передан не ордену, а его жителям.

2. Неаполитанское королевство уступит остров Лампедуза* Англии.

3. Французские войска эвакуируют Голландию.

4. Англия признает аннексию Пьемонта Францией. ,)

5. Англия не будет требовать вывода французских войск из Швейцарии.

* Лампедуза — небольшой остров в Средиземном море неподалеку от Мальты. Принадлежал Неаполитанскому королевству.

В принципе эти условия были в основном приемлемы для Бонапарта, и он мог пойти навстречу. Однако форма, в которой они предъявлены, была специально построена таким образом, чтобы принять их стало невозможным. Ответ нужно было дать в течение семи дней, причем английское правительство не допускало никаких контрпредложений. Первый консул был уже готов согласиться с этими требованиями, но чтобы хоть как-то спасти свое лицо, он предложил, чтобы англичане остались на острове не десять лет, а три— четыре года. Тогда 7 мая английское министерство иностранных дел упрекнуло своего посла за то, что он слишком мягок, и потребовало полной капитуляции перед своими требованиями. Причем исключило даже разговоры о передаче русским Мальты.

Вечером 12 мая 1803 г. посол Англии Уитворт покинул Париж. Через четыре дня, 16 мая Великобритания официально объявила Франции войну. А еще через день в полдень 18-го числа адмирал Нельсон поднял свой флаг на линейном корабле «Виктори». В этот же день английские военные корабли напали неподалеку от мыса Уэссан на французские торговые суда. Прогремели первые выстрелы пушек великой войны, которой суждено было длиться двенадцать лет.

Впрочем, какими бы мореходными и боевыми качествами ни отличались английские корабли, ясно было, что на них невозможно вступить в Париж и что англичане сделают все возможное для того, чтобы натолкнуть на Францию главные державы континента. С другой стороны, было очевидно, что для успешной борьбы на море Бонапарту потребуются далеко не только силы одного французского флота и ему придется волей- неволей пытаться расширить сферу своего влияния, получить новые военно-морские базы, новых моряков, новые ресурсы. Это, в свою очередь, с неизбежностью вызовет ответную реакцию, которая повлечет новые жесткие шаги Франции, которые приведут к еще большей конфронтации. Таким образом, раскаты залпов корабельных орудий, раздавшиеся в мае 1803 г., знаменовали собой начало не только войны на море, но и всеобщей континентальной войны. Поддержав амбиции английского правительства, Александр I и Семен Воронцов выпустили джинна из бутылки. Теперь остановить эскалацию войны было крайне сложно.

Интересно, как действия русского правительства в эти дни оценивал баварский посланник Ольри. Вот что он написал в письме от 19 апреля (1 мая) 1803 г.: «...Она (Россия) одна могла бы твердым и энергическим вмешательством устранить угрозу и изменить положение, чтобы сохранить общественное спокойствие. Но вместо того, чтобы идти по этой дороге, на которую ей, по-видимому, указывают и забота о ее собственной славе, и ее главные интересы, вместо того, чтобы смелой рукой взять руль среди настоящего кризиса, она своим вмешательством и непредусмотрительным образом действий, кажется, хочет дать нам ключ к своей слабости... А это забвение своих собственных интересов! Все знают то впечатление, которое произвела в Европе удивительная деятельность Павла I, и убеждение в силе его империи, которое он после себя оставил. Не было ничего проще, как пожать плоды этого посредством умной и ловкой политики»10.

Правящие круги Англии вступили в войну с энтузиазмом. На заседании палаты лордов 23 мая 1803 г. можно было слышать только крики войны. «Нужно наказать Францию!» — воскликнул герцог Кларенс, лорд Спенсер декларировал: «Без войны нельзя обойтись!», а лорд Гренвиль, вторя ему, изрек: «Война — это сейчас необходимость».

Начало войны было отмечено также триумфальным возвращением в большую политику Уильяма Питта, непримиримого врага революционной и наполеоновской Франции. Гордо поднявшись на трибуну палаты общин 24 мая и уверенный в своей правоте, Питт произнес: «Бонапарт захватил всю власть во Франции, разрушая мир жидким пламенем якобинских принципов». Он требовал войны до победного конца, и его поддержало большинство депутатов. Впрочем, были и те, кто не разделял воинственной эйфории. Голосом, поднявшимся в защиту мира, был голос лидера оппозиции Фокса: «Неужели любой успех Франции во внешней или внутренней политике; ее торговля, ее промышленность должны быть причиной войны и оскорблением для нас!» Интересно, что Фоксу аплодировали, так как он был прекрасным оратором. Однако 367 депутатов высказались за войну и только 67 против.

Фокс не был единственным сторонником сохранения мира. В Лондоне ходили по рукам памфлеты, где резко порицалась политика правительства. Один из наиболее известных назывался «Зачем мы собираемся воевать?» «Why do we go to war?»). Другой - просто «Замечания». В последнем говорилось следующее: «До революции мы рассматривали их (французов) как жалких рабов короля-деспота... Когда же мощным усилием они сбросили оковы и установили ограниченную монархию, общая вражда к ним еще больше увеличилась... За монархией последовала республика, к которой мы относились с еще большей враждебностью. И затем пришел период анархии, бойни и крови, невиданной в памяти человечества... Сменялось одно правительство за другим, но ни одно из них не заслужило нашего положительного отношения. Наконец Бонапарт добился решающего превосходства и погасил последние искры оппозиции. Можно сказать, что французы вернулись к тому подчинению, в котором они находились когда-то. Но мы сохраняем нашу враждебность... Быть может, предоставим их своей судьбе и вместо того, чтобы стенать по поводу их несчастий... успокоимся на мысли, что 10 миллионов человек не сделают счастливыми 40 миллионов против их воли... Всего лишь несколько лет тому назад Австрия, Россия и Пруссия объединились, чтобы расчленить королевство (Польшу), счастливое под властью любимого государя... Какова была реакция и где был благородный дух нашей страны, когда совершалась эта сделка? Несколько пустых деклараций, и Польша была предоставлена своей судьбе... Почему же вдруг у нас появились такие необычайные эмоции по поводу судьбы Швейцарии?»11

Увы, эти доводы не доходили до английских политиков и не могли дойти, потому что это были доводы здравого смысла против крупных денежных интересов, а последние, как известно, куда более весомы.

Как отмечалось, «боевые действия» были начаты англичанами с того, что на морях были атакованы французские торговые суда, продолжавшие свои рейсы. В результате пиратских действий британского военно-морского флота было захвачено 1200 французских и голландских торговых судов и конфисковано товаров на огромную сумму - 200 млн. франков.

В ответ Бонапарт 22 мая распорядился конфисковать во всех портах английские корабли, запретил покупать и продавать английские товары и приказал арестовать всех англичан, находившихся на территории Французской и Итальянской республик. Генерал Мортье с 13-тысячным корпусом получил приказ занять Ганновер, наследственное владение английских королей на севере Германии. Несмотря на малочисленность французской армии, ее моральное превосходство было так велико, что, вступив на территорию Ганновера 26 мая 1803 г., Мортье через несколько дней вынудил капитулировать ганноверскую армию фельдмаршала Вальмодена. 16 тысяч солдат и офицеров сложили оружие и были распущены по домам. Одновременно, отряды под командованием Сен-Сира вступили на территорию Неаполитанского королевства и в июле заняли порты на юге Апеннинского полуострова.

Несмотря на эти решительные действия, необходимо отметить, что Франция была не готова к войне. Численность пехоты и кавалерии вследствие сокращения штатов значительно уменьшилась. Что же касается артиллерии, то здесь ситуация была совсем неординарной. По инициативе адъютанта Бонапарта генерала Мармона была начата глобальная реформа материальной части полевой артиллерии. Для ее осуществления необходимо было перелить все существующие артиллерийские стволы. «Они были уже привезены в литейные мастерские и их начали распиливать, чтобы бросить бронзу в печи, — вспоминает адъютант Наполеона Савари. — В общем, ни одна из составляющих армии не находилась в готовности»12. Савари дальше добавляет: «Я спрашиваю себя, неужели подобное состояние (армии и флота) могло вызвать беспокойство наших соседей? Или напротив, быть может, именно это положение дел вызвало надежду наших врагов, и они снова взяли в руки оружие, которое когда-то сложили лишь с сожалением»13.

То, что Франция не была готова и не готовилась к войне, было широко известно. И, хотя начало боевых действий не вызвало бурного воодушевления, общественное мнение страны было целиком и полностью на стороне Первого консула. Никто не сомневался, что за разрыв мира ответственно английское правительство. Депутат Законодательного корпуса Фонтан обратился к Бонапарту от лица высших учреждений страны: Сената, Законодательного корпуса и Трибуната. «Англия не может более утверждать, что она защищает принципы справедливости и общество, потрясенное в своих основах... отныне нам предстоит защищать права народа и принципы гуманизма, отражая самую несправедливую агрессию со стороны нации, которая ведет переговоры, лишь чтобы обмануть, и заключает мир, чтобы начать войну... Гражданин Первый консул, в такой момент, подобно Вам, французский народ не может иметь иные мысли, кроме великих, иные чувства, кроме героических. Он победил, чтобы жить в мире, он желал его, как Вы, но, как и Вы, он не боится войны»14.

Даже если в напыщенном слоге этой речи чувствуется казенный энтузиазм, нужно отметить, что в ответ на призыв Бонапарта по стране прокатилась волна искреннего патриотического подъема. Департамент Луаре был первым, который заявил о том, что он жертвует сумму в 300 тыс. франков на постройку 30-пушечного фрегата. Париж не мог остаться в стороне, и его муниципалитет ответил тем, что столица жертвовала средства на постройку 120-пушечного линейного корабля. Ну а далее, в соответствии с иерархией муниципалитет Бордо объявил о готовности дать деньги на 80-пушечный линейный корабль, Марсель — на 74-пушечный, департамент Жиронда собрал 1 600 тыс. франков на морское строительство, департамент Кот д'Ор — деньги на 100 орудий крупного калибра. Итальянская республика выделила 4 млн. лир на сооружение двух фрегатов и двенадцати канонерок...

Ясно было, впрочем, что, несмотря на все эти благородные жесты, французский флот был недостаточно силен, чтобы победить англичан исключительно в морской войне. Чтобы представить себе, насколько силы отличались, достаточно взглянуть на следующую таблицу:

Примерно за 3 месяца французы могли зачительно усилить свой флот за счет приведения в боевую готовность законсервированных судов. В результате в строй могло быть поставлено до 58 линейных кораблей. Однако англичане за этот же период могли усилить свой флот 130 линейными кораблями, доведя их общую численность до 169!

Даже с учетом того, что французы могли увеличить свои военно-морские силы за счет помощи голландского флота, перимущество британцев на море было неоспоримым. Необходимо было примерно десять мирных лет и огромное финансовое напряжение для того, чтобы довести численность и качество французского флота до уровня английского. Но этих десяти мирных лет у Бонапарта не было. Единственным средством для достижения победы был удар сухопутными силами прямо в сердце Англии. Для этого необходимо было перебросить через пролив мощную армию. Идея десанта на Британские острова буквально носилась в воздухе. «Любой моряк, который знает берега пролива, скажет, что для успеха нужно лишь упорство и выдержка в ожидании благоприятного момента, чтобы нанести решительный удар. Лишь немногие мили отделяют нас от Англии, и какой бы бдительной ни была служба ее крейсеров — они не смогут при определенных обстоятельствах остановить множество легких и быстроходных судов»15, — писал военно-морской министр Декре.

Итак, необходимо было построить огромную флотилию, которая могла бы вместить многотысячную армию, и, используя туман или штиль, осуществила ее переброску на берега «коварного Альбиона». Один из известных моряков того времени, адмирал Л а Кросс считал, что штиль — это то обстоятельство, которое позволит совершить десант почти наверняка. Ясно, что в штиль самые лучшие и самые быстроходные парусные корабли британского флота окажутся беспомощными, в то время как флотилия на веслах всего лишь за несколько часов сможет достичь английского берега. В штиль малые гребные суда смогут развить максимальную скорость, в штиль удобнее всего производить погрузку и выгрузку людей и материальной части, в штиль удобней маневрировать и легко передавать приказы. Опыт показал, что малые суда без труда способны развивать на веслах скорость до трех узлов (5,5 км/ч). Учитывая, что ширина пролива в самом узком месте составляет всего 30 км, флотилия могла достичь английского берега всего за шесть часов, а с учетом того, что ее выступление будет произведено широким фронтом, нужно было располагать примерно двенадцатью часами. Подобные штили и куда более продолжительные не редкость на берегах Ла-Манша. Таким образом, идея десанта не являлась химерой, а была вполне практически осуществима.

В конце июня 1803 г. Бонапарт отправился на север Франции, чтобы произвести рекогносцировку берегов пролива. 29 июня вечером он приехал в Булонь, а на следующий день утром вместе с генералом Сультом и своим адъютантом Лористоном поднялся на стены замка, откуда он осмотрел город и порт. Вдали, в синей дымке, перед ним вставали берега Англии. Первый консул внимательно изучил все окрестности города, портовые сооружения, форты, а на следующий день он прибыл в Кале, 2 июля он уже был в Дюнкерке. В ходе осмотра берегов Ла-Манша были найдены удобные бухты для размещения малых судов, а также места для разбивки военного лагеря. В начале июля, продолжая свое турне, Первый консул, двигаясь дальше по берегу моря, осмотрел Ньюпорт, Остенде, Брюгге, Гент и 18-го числа прибыл в Антверпен, где он снова главное внимание посвятил морскому делу. Результатом этого подробного осмотра береговой линии портов был подробный план, изложенный в письме от 21 июля 1803 г. из Антверпена. План предусматривал сконцентрировать 150 тыс. человек в окрестностях Булони и перебросить их в Англию, используя 1300 легких гребных судов и 900 малых транспортных судов.

Как известно, у Бонапарта слова не расходились с делами, и тотчас по всей Франции закипела работа на верфях и в мастерских. Десантные суда строились во всех портах северо-запада и в городах по берегам рек. Пульс интенсивной деятельности чувствовался даже в самом Париже, где десантные суда строили на причалах неподалеку от площади Конкорд и на набережной Рапе. Воспитанники знаменитой парижской Политехнической школы проходили здесь практику, а затем отправлялись в регионы, чтобы строить все новые и новые суда для десантной флотилии. Одновременно полки укомплектовывались новобранцами, и колонны войск потянулись со всех сторон к берегу моря...

Хотя первые выстрелы уже прогремели и повсюду шла подготовка к решительному столкновению, шанс спасти мир еще оставался. В июне 1803 г. Бонапарт обратился к российскому императору со смелым предложением: пусть Александр станет судьей во франко-английском споре. Первый консул заявил, что доверяет объективности царя и желает, чтобы его арбитраж был «как можно более неограниченный». Речь, таким образом, шла не о переговорах, а о том, чтоб Александр выступил третейским судьей и сам постановил, кто и на что имеет право. Англии и Франции оставалось лишь принять этот суд или от него отказаться и продолжить войну.

Однако русский арбитраж решительно отвергла Англия. Граф Семен Воронцов провел по этому поводу беседу с министром иностранных дел Хоуксбери, а затем за него сформулировал мотивы отказа англичан в связи с тем, как написал Воронцов, что «он (Хоуксбери) не обладает даром выражаться определенно и ясно», а «пишет еще более туманно (!!)». Поэтому русский посол взял на себя миссию объяснить за друга английские резоны своими словами. Можно не сомневаться, что идеи, изложенные в письме С. Воронцова, являются не только мыслями английского правительства, но и его собственными. Воронцов и Хоуксбери считали, что Мальта сама по себе не представляет такой важности, чтобы только ради нее могла начаться война. Они прекрасно понимали, что Мальта только удобный повод. Вот как говорил по этому поводу Воронцов: «...ни Мальта, ни какой-либо другой отдельный вопрос не могли бы обеспечить этот необходимый всем народам Европы покой; что урегулирование должно быть общим, чтобы не оставалось никаких спорных вопросов, которые могли бы лишь породить новые распри и тем самым нарушить спокойствие в мире... ввиду обид и величайших оскорблений, которые Бонапарт постоянно наносит королю и английскому народу». Иначе говоря, цель войны не отстоять английскую военно-морскую базу, а уничтожить Францию Бонапарта. По этому поводу С. Воронцов недвусмысленно выразился, мешая собственные слова с выражениями Хоуксбери: «Будет ли, следовательно, безопасность Европы обеспечена тем, что на Мальте разместятся русские или английские гарнизоны? Надо спасать саму Европу от гнетущего ее ярма, которое раздавит ее, если в ней не будет установлен порядок. И именно с этой целью, — продолжал лорд Хоуксбери, — король возлагал и возлагает все свои надежды на императора России». Таким образом, спасать «Европу от гнетущего ее ярма» должны были русская пехота и английские эскадры. Воронцов иезуитски добавлял: «...благоденствие Южной Италии, Средиземноморья и Леванта настоятельно требует присутствия английской эскадры в этом море»16.

Отказ англичан от русского арбитража был неожиданностью для Петербурга. Ведь Александр и его министр иностранных дел считали, что англичане являются самыми лучшими друзьями. Не смутившись, однако, этим, царь вместо арбитража предложил посредничество в переговорах между Францией и Англией. Причем, прежде чем начать переговоры, французы должны были вывести свои войска из Ганновера и Южной Италии.

На этот раз взорвался Бонапарт. «Арбитраж мог привести к миру, — написал он своему министру иностранных дел, — потому что речь шла об обращении к справедливому человеку, решение которого можно было принять, не подвергаясь бесчестию. Переговоры же в теперешних обстоятельствах не приведут ни к чему» 17.

Разочаровавшись в объективности царя и раздраженный враждебностью Моркова, Бонапарт сверх того узнал о том, что один из роялистских агентов, некто Кристин, сопровождал Моркова в Париж. Именно он служил связующим звеном между русским послом и памфлетистом Фуйу. По приказу Бонапарта Кристин был арестован и допрошен по обвинению в участии в заговоре против Первого консула. Морков потребовал его освобождения. Во время дипломатического приема в Тюильри, Бонапарт подошел к Моркову и отчитал его. Когда же тот попытался возразить, Первый консул воскликнул: «Мы еще не настолько под башмаком России, чтобы терпеть с ее стороны подобные выходки. И не сомневайтесь, что я арестую всех, кто будет действовать против интересов Франции!»

Деятельность Аркадия Ивановича окончательно вывела Первого консула из себя. В своих рапортах, которые не оставались тайной от Бонапарта, русский посол не только постоянно изображал все происходящее во Франции в самом черном цвете, но и по любому случаю становился на сторону ее врагов, кем бы они ни являлись — англичане, австрийцы, эмигранты... «До тех пор, пока мир не был нарушен, в Париже терпели господина Моркова, хотя он действовал так, как будто был англичанином. Тогда это было безопасно. Но теперь, когда идет война, конца которой не видно, присутствие (в качестве посла) человека, столь отрицательно настроенного по отношению к Франции, является уже не «просто предметом, вызывающим раздражение Первого консула»18, — писал Талейран в депеше французскому послу в Петербурге, излагая мотивы, по которым Бонапарт просил отзыва графа Моркова.

Просьба Первого консула вызвала буквально взрыв раздражения со стороны Александра. Впрочем, молодому царю надо отдать должное — диктуя ответ Бонапарту, он сумел, стиснув зубы от гнева, остаться в рамках дипломатических выражений: «Гражданин Первый консул, с горечью и удивлением я узнал, что граф Морков не смог заслужить Вашего доверия... Несмотря на плохое состояние здоровья графа Моркова, я всегда настаивал, чтобы он продолжал оставаться на своем посту, будучи уверен, что он способен поддерживать добрую гармонию, которая существует между двумя государствами. Содержание Вашего письма, гражданин Первый консул, вынуждает меня сегодня не противиться более многочисленным просьбам с его стороны покинуть этот пост. Я также думаю, что для него самого пребывание в Париже не будет отныне никоим образом притягательно.. .»19

Зато, обращаясь к Моркову, царь не видел необходимости сдерживать свои эмоции. По его поручению А. Воронцов написал: «Имею честь сообщить Вашему превосходительству, что Первый консул написал Его Императорскому Величеству письмо, в котором он потребовал Вашего отзыва, и господин Талейран сопроводил его депешей по этому же поводу... Содержание последнего письма достойно его автора и представляет собой ужасающую и глупую ложь... Я сообщаю Вам, господин граф, насколько Его Императорское Величество был шокирован этими обвинениями и насколько он уверен в их лживости...» Со своей стороны, в конфиденциальном послании Воронцов также полностью поддержал Моркова: «То, как с Вами обращались во Франции, не может удивить, ибо от Первого консула нечего ждать другого, кроме как насилия и бесстыдства. Все его поступки, скорее, похожи на поступки гренадера, который выбился в люди, чем на поведение главы великой нации»20. Наконец, сам император направил 16 (28) октября 1803 г. рескрипт своему посланнику: «Мне особенно важно, чтобы Вы сами были глубоко убеждены в том, что клевета, с помощью которой Вас хотели очернить, не только не произвела желаемого действия, но смогла лишь дать дополнительные основания к тем, которые у меня имелись, чтобы уважать Вас и воздать Вам должное... Пока же, чтобы засвидетельствовать, что я благосклонно отношусь к Вам и доволен Вами, причем сделав это самым явным образом, так, чтобы это не прошло незамеченным французским правительством и доказало бы ему, что на мое отношение к Вам нисколько не повлияли его чувства к Вам, принимая в то же время во внимание Ваши прошлые заслуги, а также те, которые Вы оказали уже при мне, я Вам посылаю при сем знаки ордена св. Андрея Первозванного, которые Вы немедленно возложите на себя»21.

Аркадий Иванович, конечно же, не замедлил возложить на себя знаки самого высшего в Российской империи ордена. 8 декабря 1803 г., прежде чем покинуть Париж, он явился на прием к Бонапарту «еще более гордый и с еще более самодовольным видом, чем обычно». На груди графа Моркова сияла алмазами Андреевская звезда, а на плече красовалась голубая муаровая лента. «Мотивы частного порядка вынудили меня испросить у императора милости сменить меня на теперешнем посту, — напыщенным слогом произнес русский посол. — Его Императорское Величество соблаговолил снизойти к моим почтительнейшим просьбам, и я имею честь представить Вам, генерал, документы о моем отзыве».

Нужно сказать, что петербургское общество было куда менее снисходительно к незадачливому послу, чем император и его канцлер. Дело в том, что Аркадий Иванович, несмотря на свои заносчивые манеры, не стал отказываться от очередного вознаграждения, которое ему было вручено по приказанию Бонапарта. Эти деньги граф Морков употребил «в дело». «Он купил в Париже по дешевой цене много бронзы, предметов часового мастерства и других вещей, очень редких, которые нужно было в России оплатить пошлиной; но он провез все это в Петербург в виде посольской поклажи, не подлежащей оплате, — писал голландский посол в России. — Впоследствии он был настолько бессовестен, что выставил эти вещи на продажу в магазин, хотя и под чужим именем; но все так хорошо знали истину, что я часто слышал, как в обществе говорили: «Видели вы бронзу Моркова? Пойдемте посмотреть бронзу Моркова». Императора это раздражило. Моркову пришлось уехать от стыда в свое имение, а его унизительная спекуляция так уронила его в общем мнении, что он уже более не появлялся на политическом горизонте» 22.

Интересно, что на место Моркова не был назначен новый посол. В Париже остался лишь временный поверенный в делах Петр Яковлевич У бри. Это было не просто жестом. За ним стояли важнейшие политические демарши, которые были предприняты Александром I летом—осенью 1803 г.

Уже в июне царь обратился с предложением к прусскому королю создать военный союз, направленный против Франции: «Я не могу видеть безразлично, как весь север Германии разорен, разгромлен, перевернут вверх дном... Я могу предположить, что французское правительство сделает все возможное, чтобы успокоить Ваше Величество и помешать согласию, которое я хочу установить между нами... Если же Ваше Величество не посчитает необходимым присоединиться к предложению, которое я делаю, он может быть уверен, что это никак не изменит мою личную дружбу, которую я испытываю по отношению к нему, но я должен сказать тогда искренне, что я буду заботиться о своих делах и приму необходимые меры для моей безопасности, а если надо, то все, что потребуется для того, чтобы спасти Европу от полной дезорганизации»23.

Получив уклончивый ответ, Александр 24 сентября (5 октября) 1803 г. написал прусскому королю уже угрожающее письмо: «Разумеется, не мне советовать Вашему Величеству, какое ему принять решение. Однако я не хочу скрывать от него, что, с одной стороны, я вижу славу, честь и настоящий интерес его короны, с другой... катастрофу всеобщую и Вашу личную... С человеком, который не знает ни умеренности, ни справедливости (Бонапартом), нельзя добиться ничего, уступая ему. Есть много обстоятельств в жизни, личной и политической, когда спокойствие можно добыть только острием меча»24.

Однако Фридрих-Вильгельм совершенно не рвался в бой. Он считал, что для его государства нет в настоящий момент непосредственной опасности, зато, если он влезет в драку, опасность точно настигнет его. Семен Воронцов, обижаясь на то, что пруссаки не горят желанием ложиться костьми на защиту Лондона, с презрением написал о прусском короле: «Этот недостойный наследник Фридриха... Этот король, осторожность которого заставляет бояться всякой войны... будет делать все, что потребует Корсиканец, который знает, насколько его боятся»25.

6 (18) октября 1803 г. по поручению императора канцлер и министр иностранных дел А. Р. Воронцов написал секретнейшее послание поверенному в делах в Вене И.О. Анштетту. После долгого и, как всегда, туманного вступления на многих страницах он перешел к делу: «Его Императорское Величество, постаравшись не упустить из виду самое неотложное, пытаясь спасти Северную Германию от угнетающих ее бедствий, желает ныне с полной доверенностью объясниться по этим вопросам с германским императором... Вам поручается начать обсуждение с австрийским министерством настоящего положения дел в Европе. Мы весьма желаем знать, разделяет ли оно наше беспокойство и какие средства оно считает наиболее верным, как для того, чтобы остановить стремительный поток французской мощи, готовый выйти из берегов, так и для того, чтобы обеспечить общее благо и спокойствие Европы в будущем.

Не думает ли венский двор, что он сам может вскоре оказаться в неприятном и опасном положении?.. Мы очень желаем знать мнение австрийского министерства обо всех этих важных предметах и быть осведомленными о мерах предосторожности, которые оно предполагает принять, чтобы иметь возможность договориться по этому предмету и действовать совместно в интересах общего блага и всеобщей безопасности»26.

Все это было уже не просто рассуждениями об «агрессивности» Бонапарта и необходимости восстановить «гармонию», а предложением начать совместную войну. К удивлению Александра и Воронцова, австрийцы не высказали бурного восторга по поводу русских предложений. В своем рапорте от 4 (16) ноября 1803 г. поверенный в делах в Вене докладывал А. Воронцову о своей встрече с графом Кобенцелем, министром иностранных дел Австрии. Напрасно русский дипломат стращал австрийца угрозой разгрома Англии: «Однако, если французы рискнут высадить десант, — сказал Анштетт, — если они достигнут успеха, какое потрясение, какие пагубные последствия повлекло бы за собой это предприятие!» — «Действительно, они были бы ужасны. Но если десант должен быть предпринят в этом сезоне, ни мы, ни вы уже не в состоянии помешать этому из-за нашей отдаленности. К тому же серьезные совместные операции требуют подготовки, а для этого нужно время». Более того, Кобенцель весьма прохладно высказался о британской политике. Говоря о субсидиях, которые англичане обещали за военный союз, он выразился следующим образом: «Субсидии, которые Англия предложила нам, когда она хотела недавно втянуть нас в наступательный союз против Франции, слишком незначительны» 27.

Осторожная политика Австрии никак не повлияла на русскую позицию. 12 (24) ноября 1803 г. министр иностранных дел канцлер А.Р. Воронцов представил царю докладную записку, где он снова настаивал на необходимости немедленных военных действий. Одним из главных мотивов, которые Воронцов выдвигал, объясняя необходимость войны, была угроза захвата французами турецких владений в Европе и расчленение Оттоманской империи. Он даже точно указывал, что «французы намереваются учинить высадку единовременно в четырех местах». «Политически корректный» в стиле своего времени канцлер не преминул указать и на идеологический вред перспективы появления отрядов Бонапарта на Балканах: «Если по отдаленности края сего французы признают удобным для себя учредить в оном демократическую республику, будут они тогда из смежных с нами провинций рассевать между жителями южных областей наших плевелы развратного их учения, последствия коего бедственнее самой неудачной войны; а потому все то, что может нас от оного предохранить, упущено быть не долженствует. Когда же допустим мы французов водвориться в соседстве нашем, то никакой надзор не будет достаточен обуздать сопутствующий им разврат умов, который с толиким ухищрением обыкли они обращать себе на пользу»28.

Мотив угрозы на Балканах постоянно выдвигался русскими историками как рациональное оправдание военных приготовлений против Франции. На самом деле трудно вообразить, что Бонапарт в тот час, когда судьбы Европы решались на берегах Ла- Манша, мог серьезно думать о вторжении в Турцию. Нужно сказать, что, наоборот, франко-турецкие отношения в эту эпоху после трехлетнего перерыва стали самыми тесными и дружественными. С необычайной помпой был принят в Константинополе посол Франции генерал Брюн. Великий визирь, встречая почетного гостя 15 февраля 1803 г., выслал навстречу персоналу посольства сто двадцать прекрасных коней, чтобы французы могли достойно въехать в столицу Османской империи. Их сопровождал пышный почетный эскорт, и как сам посол, так и его сотрудники были буквально засыпаны дорогими подарками. Через несколько дней генерала Брюна с еще большей помпой принял сам султан в своем роскошном дворце. В честь французского посланника был устроен торжественный парад султанской гвардии...

Это были, конечно, жесты, но они вполне соответствовали общему настрою франкотурецких отношений. Лучше всего их характеризуют инструкции, полученные послом перед его отправлением в Константинополь. Министр иностранных дел Талейран предписывал ему следующее: «В том состоянии, в котором находится эта империя (Османская), для нас важно обеспечить ей поддержку Франции, которая могла бы послужить ей гарантией для ее сохранения. Эта безопасность — достаточная компенсация за те торговые выгоды, которые договор (франко-турецкий) закрепил за Францией». Правда, ниже министр писал: «Однако я должен добавить для вашего сведения, что желание Франции поддержать Оттоманскую порту предполагает, что она сама сделает усилия, чтобы поддержать себя, и что она не будет увлечена в катастрофу какими-либо неотвратимыми обстоятельствами...» Иначе говоря, туркам надо помогать, но если их империя зашатается и рухнет, необходимо не пропустить своей добычи при разделе ее владений. Однако французское правительство предполагало, что такой момент наступит не скоро. «Впрочем, это предположение (о разрушении Турецкой империи) относится к далеким от нас временам, — писал министр, — и без сомнения не будет скоро реализовано»29. Таким образом, хотя во Франции и подумывали о разделе Османской империи, однако относили подобную возможность к отдаленному будущему, а в описываемое время старались, скорее, поддерживать Турцию и особенно развивать с ней торговлю. Так что «высадка в четырех местах» существовала разве что в фантазиях канцлера Воронцова.

Зато в Константинополе все с большей подозрительностью смотрели на северного соседа. Действительно, разумные политики судят по делам, а не по словам. Несмотря на союзные отношения с Турцией и бесконечные заявления о том, насколько важно спасать Оттоманскую империю от недругов, Россия продолжала развивать свое давление на юг. Она поддерживала антитурецкие выступления в Молдавии и Валахии, фактически превратив Дунайские княжества в территорию под своим протекторатом. Россия помогала борьбе сербов за национальную независимость, старалась утвердить свое влияние в Черногории, ее агенты действовали на территории Греции. Наконец, русские войска, не останавливаясь, продолжали наступление между Черным морем и Каспийским, занимая владения князьков, находившихся в вассальной зависимости от Турции и от Персии. В 1802 г. Грузия вступила в русское подданство, в 1803 г. началось присоединение Азербайджана к России, в 1804 г. была взята крепость Гянджа, в 1805 г. заняты Карабахское и Ширванское ханство, в том же году будет занят Баку. Даже если многие из этих действий мотивировались искренним и благородным желанием помочь единоверцам, туркам от этого было не легче. Все это было куда более весомо, чем мнимые угрозы со стороны «страшного» Бонапарта.

Действительно, французские агенты действовали на Балканах. Однако главной целью этих демаршей было сбить с толку англичан насчет истинных намерений Первого консула. Одновременно французские агенты проникали и в Ирландию, где, обещая скорую высадку французских войск, призывали к национально-освободительному восстанию. Однако никаких следов серьезных намерений двинуть эскадры и армию в Грецию или Ирландию нельзя найти в опубликованных документах той эпохи, не приходилось автору этих строк видеть подобные бумаги и в архивах, и сомнительно, чтобы они существовали, кроме как в виде оставленных без рассмотрения прожектов. Зато существуют тысячи опубликованных и неопубликованных документов о гигантской работе по организации Булонского лагеря и десантной флотилии.

Отсутствие результатов первого зондажа австрийской позиции ничуть не обескуражило Александра и его канцлера. 20 декабря 1803 г. (1 января 1804 г.) А.Р. Воронцов написал пространнейшее послание послу Австрии в Санкт-Петербурге графу Стадиону. В этом послании старый канцлер снова живописует картину чудовищной угрозы, которая нависла над Европой и которую глупые австрийцы никак не могут себе уяснить. Не смущаясь противоречием со своим предыдущим демаршем, он уже описывает не ужас вторжения французов на Британские острова, а кошмар, который начнется из-за неизбежной неудачи десанта. «Не подлежит сомнению, что общественное мнение во Франции, которое до сих пор Бонапарту удавалось в целом заставить относиться к нему благосклонно, во многом изменится для него к худшему. Десант в Англию, в подготовке которого он зашел слишком далеко, чтобы не попытаться произвести его, и осуществление которого, как он теперь видит, связано с большими трудностями, не обещает ему никаких вероятных шансов с успехом выйти из критического положения, в котором он находится. Какими средствами может поднять Бонапарт упавший гражданский дух страдающей и обманутой нации? Как успокоит возбуждение ропщущей армии и алчных и недовольных генералов? Из всего, что было сейчас сказано, вытекает, что Первый консул не может долго оставаться в своем теперешнем положении и что ему остается одно из двух: или скорее заключать мир, или продолжать осуществление своих захватнических планов. Первое решение было бы, несомненно, наиболее желательным, но сколько препятствий для того, чтобы оно могло осуществиться! Англичане теперь согласятся на мир лишь на тяжелых для Франции условиях; эта держава не может больше домогаться status quo ante bellum, и Бонапарт, заключая мир, рискует потерять свою славу, разрушить очарование, которое создавали ему до сих пор его удачи, и подготовить свое падение в связи с потерей им уважения внутри страны. Его характер и его положение заставляют, следовательно, предполагать, что он предпочтет пойти на самый большой риск, чтобы отсрочить катастрофу, которая, по его мнению, возможно, будет ускорена, если он начнет идти на уступки» 30.

В этом пассаже видна не только полная необъективность, но и следы великолепных докладов Аркадия Ивановича Моркова, особенно когда автор говорит о «страдающей обманутой нации... ропщущей армии и алчных и недовольных генералах». Интересно, что канцлер и, естественно, император, обращаясь к австрийцам, проявляют прагматизм, от недостатка которого страдал наивный Павел. Зная, что в Вене небезразличны к красотам Италии, царь и его канцлер, не смущаясь противоречиями с благими намерениями будущей коалиции, походя бросают фразу о том, что в России с пониманием относятся к интересам австрийского двора: «Естественно, что Австрийский дом, будучи тогда вынужденным понести значительные расходы, пожелал бы также со своей стороны извлечь некоторую выгоду из создавшихся обстоятельств и постарался бы обеспечить себе на будущее лучшие границы в Италии (И)...»31

Часто, описывая процесс складывания антифранцузского союза в эти годы, историки говорят о событиях, связанных с арестом герцога Энгиенского, и обмене жесткими нотами, которые произошли в апреле 1804 г. (см. ниже). Якобы эти события и резкий ответ Бонапарта на протест русского царя привели к разрыву между Россией и Францией. На самом деле из представленных документов совершенно очевидно, что Александр твердо настроился на войну с Бонапартом уже в конце 1803 г.

Это полностью подтверждают интересные документы из Российского государственного исторического архива. Здесь хранится подробнейший дневник австрийского военного атташе полковника Штутерхайма, который он вел с января 1804 г. по апрель 1805 г. В отличие от многих старческих мемуаров, где автор часто путает одну войну с другой, а высказывания, произнесенные в 1812 г., относят к 1805 г., здесь мы видим поистине стенографический отчет о беседах, которые Штутерхайм вел с первыми лицами империи, и прежде всего с самим Александром. Судя по характеру дневника, все записи сделаны вечером того же дня, когда велась беседа, и все выражения переданы настолько дословно, насколько это вообще возможно. Изучение этих бумаг не оставляет ни малейшего сомнения в том, когда Александр принял решение о войне с Францией. Все беседы полковника с царем в январе—марте 1804 г. вертятся исключительно вокруг того, когда же, наконец, Австрия даст положительный ответ на настоятельные предложения царя о военном союзе.

На балу у императрицы 16 февраля Штутерхайм долго беседовал с Александром. «Ничто не возвышает душу так, как война, — внезапно сказал царь и затем после некоторого размышления, добавил: — Я знаю, что, быть может, сейчас уже не время сражаться с идеями, ставшими всеобщими, чтобы их победить. Но нужно, по крайней мере, остановить амбиции правительства, которое в конечном итоге уничтожит всех остальных, если из-за трусливого соглашательства или из слабости мы не поставим не его пути барьер». А потом император, буквально не переставая, твердил одно и то же: «Это поистине химера — надеяться на то, что мы сможем избежать общей судьбы, если мы не остановим амбиции Бонапарта. Нужно быть в такой же слепой апатии, как Пруссия, чтобы надеяться на это». Долгий разговор полковника с Александром вызвал интерес у присутствующих, и французский посланник невзначай оказался недалеко от Штутерхайма. Царь осторожно заметил: «Надеюсь, что он нас не услышал». В этот момент императрица приблизилась и произнесла: «Супруг мой, о чем вы так долго разговариваете?» — «Я говорю с господином о военных вопросах, он хорошо в этом понимает, и это поистине удовольствие — беседовать с ним на эту тему». Императрица недовольно повернулась, бросив: «Это слишком серьезно для бала»32.

На параде 26 февраля, где снова встретились император и австрийский полковник, Александр заявил: «Чтобы улучшить мою армию, ей нужна война, я надеюсь, что для блага обучения моих войск это будет война в союзе с вами»33. 12 марта Штутерхайм записал в своем дневнике: «Уже восемь дней как император постоянно повторяет мне во время наших встреч на парадах, что ему не терпится узнать о нашем решении. Сегодня был большой бал-маскарад при дворе. Он (Александр) показался мне несколько рассерженным... более озабоченный, чем обычно, он произнес: «У вас теряют ценное время»34. 21 марта австрийский атташе опять беседовал с царем, который опять нетерпеливо спрашивал о решении австрийского правительства. Штутерхайм как мог выкручивался, отвечая, что дело, очевидно, объясняется задержкой с набором рекрутов. «Его Императорское Величество показался мне не удовлетворенным этим ответом, и я чувствую, как в его разговоре начинают проступать нотки недоверия» 35, — записал в своем дневнике полковник.

Как можно догадаться из дневника, в Петербурге не было недостатка в парадах. Сделав маленькое отступление, отметим, что в это время в городе проживало 250 тыс. человек, из которых 50 тыс. были солдатами и офицерами гвардии и армейских частей. Так что нельзя было выйти на улицу, не увидев марширующий на смотр батальон, взвод, идущий заступить в караул, или эскадрон, направляющийся для занятий в манеж, не услышать треск барабана или свист флейты. Ну а император Александр, как уже отмечалось, в любви к «фрунту» уступал разве что своему отцу. Поэтому не случайно царь и военный атташе встречались на парадах и смотрах. 1 апреля в очередной раз Штутерхайм увидел императора во время парада, который начал беседу с того, что пожаловался на плохую погоду, мешающую получать удовольствие от экзерци-ций. А потом вдруг, словно самое сокровенное вырвалось у него из души, ни с того ни с сего воскликнул: «Ради Бога, сделайте же что-нибудь, чтобы ваш ответ быстрее прибыл!» «Я попытался его успокоить, — записал в дневнике Штутерхайм, — сказав ему, что я точно знаю, что курьер из Вены уже выехал, но, вероятно, эта ужасная распутица задержала его в дороге». Царь, поняв, очевидно, что сказал очень эмоционально, произнес уже спокойнее: «Но он мог постараться выехать до распутицы. Я жду его с безумным нетерпением!»36Тема ответа из Вены стала поистине навязчивой идеей Александра. Буквально через несколько дней на очередном параде он опять заговорил со Штутерхаймом и недовольно произнес: «Вы теряете много времени» 37.

Таким образом, Александр не просто с конца 1803 г. думал об организации коалиции против Франции, не только делал в этом направлении конкретные шаги, но уже тогда был буквально одержим войной с Наполеоном. Он навязывал ее всем: прусскому королю, австрийскому императору, он требовал ее, несмотря на то что англичане не особенно просили русских бросаться на защиту Лондона. Он жаждал ее любой ценой, не обращая внимания на то, нужна она интересам России или нет, желает ли ее или нет большинство элиты российского общества. Он не советовался уже практически ни с кем, кроме нескольких страдавших навязчивой идеей англофилов, и прежде всего канцлера А.Р. Воронцова. О последнем баварский посланник Ольри очень метко заметил: «Я никогда не видел человека столь странного, как старый канцлер, которому император вверил руководство внешними делами. Набитый всякими предрассудками, спесью, предубеждениями, гордый своею мнимою опытностью, он стал, так сказать, неприступен» 38. Кстати, именно потому, что война совершенно не соответствовала ни желанию большинства русской элиты, ни национальным интересам страны, а решение о ней принималось, мягко выражаясь, в узком кругу, о ее подготовке никак не мог догадываться Бонапарт. И более того, его дипломатические представители в России чуть не до самого момента разрыва будут упорно твердить о миролюбивых намерениях Александра.

В Париже в это время действительно было не до России. Война с Англией становилась все более нешуточной, и каждый день приносила все новые сюрпризы. 28 января 1804 г. приговоренный к смерти шуан*, некто Керель, в момент, когда его вели на казнь, вдруг заявил, что он может дать важные показания. Его выслушали, и вот что оказалось: уже несколько месяцев как на английские деньги во Францию был переброшен из Лондона целый отряд головорезов под руководством знаменитого вождя вандейцев Жоржа Кадудаля. В задачу заговорщиков входило убийство Первого консула и осуществление государственного переворота с целью реставрации монархии Бурбонов. Вся парижская полиция была поднята на ноги. 8 февраля был арестован один из заговорщиков, некто Пико. Допрошенный с пристрастием, он заговорил и сообщил, что заодно с Кадудалем действует отставной генерал Пишегрю. Когда-то он был известным вождем революционной армии, но потом за контакты с роялистами был осужден на каторгу, оттуда он сбежал и переправился в Лондон, где на всякий случай английское правительство взяло его на свое содержание. Теперь, как сообщил другой арестованный заговорщик Буве де Лозье, он появился в Париже, чтобы вступить в союз с генералом Моро и обеспечить содействие последнего в государственном перевороте.

Дело стало настолько серьезным, что Бонапарт принял решение арестовать генерала Моро. Это было не простым ходом. Моро пользовался в армии огромной популярностью, все знали его военные таланты и считали человеком, преданным республиканским идеалам. Сам же генерал, уязвленный тем, что на месте главы правительства оказался другой, а не он, стал центром, вокруг которого группировались все фрондеры. Тем не менее 15 февраля он был арестован и заключен в тюрьму Тампль.

Арест Моро стал первым событием в истории консульства, которое вызвало взрыв недовольства. «Общественное мнение потрясено, как если бы произошло землетрясение», — записал в эти дни неаполитанский посол маркиз де Гал-ло. Никто не верил, что республиканец Моро может быть пособником шуанов. Нужно было срочно что-то делать. Полиция перекрыла барьеры на въезде в Париж и стала прочесывать всю столицу. За головы заговорщиков было назначено большое вознаграждение. И вот, наконец, 28 февраля жандармы схватили Пишегрю, которого выдал хозяин квартиры, где скрывался опальный генерал. Кольцо вокруг Кадудаля сжималось, и наконец 9 марта 1804 г. знаменитый лидер роялистского движения был схвачен полицией.

Жорж Кадудаль, сын простого бретонского крестьянина, благодаря своей бешеной энергии, талантам и абсолютной преданности монархическому подполью стал непререкаемым вождем для графов и маркизов. Жорж обладал сверх того огромной физической силой. В момент ареста он убил одного из полицейских, а другого ранил. Но, что интересно, то, что простые парижане помогли полиции задержать Кадудаля. Его арест снова перевернул общественное мнение, на этот раз в благожелательном для Бонапарта направлении. Теперь всем стало понятно, что заговор действительно существовал и что Моро не столь чист и невинен, как казалось.

* Шуаны — название участников вооруженного сопротивления республиканским властям в Вандее и Бретани.

Кадудаль не стал запираться, а просто и ясно рассказал, зачем он был в Париже. Его целью было убийство Первого консула и возведение на престол графа Прованского, того, кого роялисты признавали за короля Людовика XVIII. В показаниях Жоржа так же, как и в показаниях его сообщников, говорилось о том, что в момент устранения Первого консула в Париж должен был прибыть «французский принц», «но он там еще не находится». Что это был за принц, никто из заговорщиков не знал или не хотел говорить. Оставалось теряться в догадках. Наиболее известные из родственников короля находились далеко от Франции: граф д'Артуа и герцог де Бурбон в Лондоне, герцог Ангулемский в Миттаве, герцог Лилльский в Варшаве. Однако в нескольких показаниях промелькнуло имя герцога Энгиенского*. Он был самым молодым из всех значимых фигур роялистского движения, но и одним из самых популярных. В ходе боевых действий с республиканской армией он зарекомендовал себя как талантливый военачальник и отважный солдат. Во время описываемых событий герцог Энгиенский жил в городе Эттенхейм на территории маркграфства Баден, всего лишь в четырех километрах от французской границы. «Он не замедлит вступить во Францию, что, согласно его сторонникам, будет нетрудно. Некоторые считают, что он уже там (во Франции)» 39 , — показал на допросе один из заговорщиков.

Префекту департамента Нижний Рейн, который граничил с территорией Бадена, было поручено немедленно разобраться с этим делом. Тот, послал на разведку переодетого унтер-офицера жандармерии Ламота, который хорошо говорил по-немецки. 8 марта 1804 г. его рапорт оказался уже на столе у Первого консула. Согласно этому рапорту вокруг герцога Энгиенского собирались важнейшие фигуры роялистского движения. Здесь был и знаменитый генерал Дюмурье, и не менее известный английский агент Спенсер Смит, приезжал даже генерал Моро (!). В рапорте говорилось также, что герцог часто куда-то исчезает и отсутствует дома по несколько дней, а эмигранты, которые прибывают к нему в Эттенхейм, замышляют «что-то»...

Рапорт Ламота на самом деле был трагическим недоразумением. Желая придать важность своим действиям, унтер-офицер чуть-чуть сгустил краски, но самое главное, как «знаток» немецкого, он немножечко подправил фамилии, которые назвал ему болтливый трактирщик. Зная, что немцы произносят звонкие согласные как глухие, да и вообще коверкают все на свете, сообразительный жандарм превратил имя никому неизвестного эмигранта Тюмери в Дюмурье, Мору а в Моро, а Шмидта в Смита!

Получив этот рапорт, Бонапарт был потрясен. Для него все стало ясно. Именно герцог Энгиенский являлся тем принцем, который должен был повести за собой заговорщиков. «Я что, собака, которую может убить на улице каждый встречный-поперечный? — воскликнул Бонапарт. — А мои убийцы, что, священные коровы, к которым нельзя прикоснуться? На меня нападают. Я должен ответить на войну войной!»

10 марта был собран чрезвычайный совет, на котором присутствовали все три консула (сам Бонапарт, Кабасерес и Лебрен), высший судья Ренье, министр иностранных дел Талейран и военный губернатор Парижа Мюрат. Общим мнением было — необходимо немедленно арестовать герцога Энгиенского.

На рассвете 15 марта отряд французской конной жандармерии и драгун, войдя на территорию Бадена, окружил дом, где жил герцог. Его вооруженные слуги были наготове, но опытный солдат, он понял, что бой бесполезен, и сдался без сопротивления. Около пяти часов вечера 20 марта его привезли в Венсеннский замок под Парижем, а в девять часов вечера был собран военный трибунал под председательством генерала Юлена...

Позже, когда во Францию на штыках союзников вернутся Бурбоны, многие участники этого дела будут перекидывать ответственность за произошедшее один на другого. Так, полковники Базанкур и Баруа, заседавшие в трибунале, утверждали, что хотя и считали принца виновным, но хотели дать отсрочку в исполнении приговора. А адъютант Наполеона Савари, посланный, чтобы руководить процессом, вообще был ни при чем. «...Я вначале просто хотел встать, так, чтобы лучше видеть происходящее, но так как я весь продрог из-за того, что провел ночь среди войск, на морозе, я хотел согреться у камина, перед которым стояло кресло генерала Юлена... и я оказался только на несколько мгновений (!) позади него во время слушания дела»40. Члены же военного трибунала говорили, что, когда они собирались написать Первому консулу письмо, Савари выхватил у них из рук бумагу и не терпящим возражений голосом отрезал: «Господа, вы сделали свое дело. С остальным я разберусь сам». Государственный советник Реаль, которому было поручено вечером 20 марта допросить герцога, не прочитал вовремя приказ и заснул спокойным сном, только наутро узнав, что ему надо ехать в Венсенн... Вобщем, все спали, никто ничего не знал, а те, кто случайно оказались в этот вечер в Венсенне, были ни при чем...

* Герцог Энгиенский — Людовик-Антуан-Анри герцог Энгиенский (1772—1804), сын Людовика-Анри-Жозефа герцога Бурбонского, внук принца Людовика-Жозефа де Бурбон Конде (1736—1818), одного из ближайших родственников французского короля Людовика XVI. Принц Конде был командующим эмигрантским корпусом (см. гл. 1). По старой монархической традиции, до смерти старшего представителя этого дома его младшие отпрыски носили титул герцога Энгиенского.

На самом деле ответственность лежала на всех. Нужно сказать, что герцог Энгиенский был человеком, без сомнения, отважным и на процессе, на котором и так все было решено заранее, повел себя так, что вряд ли мог вызвать особое сострадание со стороны участника штурма Бастилии Юлена и офицеров республиканской армии. Он твердым голосом заявил, «что он недавно просил командный пост в английских войсках и до тех пор, пока будет продолжаться правление узурпатора, он будет использовать все случаи, чтобы встать под знамена держав, которые ведут с ним войну. Это его долг, который предписывает ему его положение и кровь, которая течет в его жилах»41. Трибунал единогласно постановил: смертная казнь.

В три часа утра, когда еще было совсем темно, герцога Энгиенского вывели в широкий, выложенный камнем замковый ров. Поняв, что наступил его последний час, молодой принц попросил духовника, чтобы исповедаться. «К черту поповщину!» — раздался возглас явно не слишком набожного офицера. Командир взвода подал знак, раздался залп, и герцога Энгиенского не стало.

«Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского, потому что это было необходимо для безопасности, интересов и чести французского народа. В тот момент граф д'Артуа содержал, по его же признанию, 60 убийц в Париже. Если бы я оказался в подобных обстоятельствах снова, я поступил бы так же»42, — написал Наполеон на острове Святой Елены буквально накануне своей смерти.

Некоторые рьяные бонапартисты, желая оправдать своего кумира, позднее будут перекладывать ответственность на нерадивых помощников вроде Ламота или Реаля и вероломных советников, прежде всего Талейрана. Сам изгнанный император даже перед лицом смерти не побоялся взять на себя ответственность за совершенное. Что же касается Талейрана, который действительно был одним из самых рьяных сторонников казни принца, он, с присущим ему цинизмом, глубокомысленно изрек: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка»*.

* Эта фраза приписывается также Фуше и Буле де ла Мерту.

На самом деле тогда никто так не считал. Англичане и роялисты наполнили Париж кинжалами наемных убийц. На Первого консула вели самую настоящую охоту. Нужно было ответить так, чтобы больше ни у кого не возникало желания браться за ножи. Один из самых знаменитых историков этого периода, Фредерик Массон, написал по этому поводу: «Он должен был ударить так сильно, чтобы в Лондоне и Эдинбурге поняли, наконец, что это не игра. Он должен был ударить открыто, так, чтобы герцоги и граф д'Артуа, видя, как течет королевская кровь, задумались на мгновение. Он должен был ударить быстро, ибо, если бы он взял представителя королевского дома в заложники, вся монархическая Европа поднялась бы, чтобы его защитить...»43

Франция восприняла это известие молча. Если и поднялись голоса, то лишь для того, чтобы поддержать решение Первого консула. Один из депутатов Законодательного корпуса, некто Кюре, с восторгом воскликнул: «Он действует как Конвент!» Сам же Бонапарт, словно слыша этот голос, вечером 21 марта фразами, будто заимствованными у ораторов Революции, объяснил своему окружению мотивы казни. «Эти люди хотели посеять во Франции хаос, они хотели убить Революцию в моем лице, я должен был ее защищать и отомстить за нее... Я человек государства, я — это французская Революция!»

Эту фразу и хотела услышать Франция от Первого консула. Уже довольно долго среди первых лиц государства шел разговор о том, что нельзя допустить, чтобы благополучие страны покоилось лишь на жизни одного человека. Неужели, если Бонапарт будет убит другой, более удачливой группой заговорщиков, рухнет все здание, выстроенное в годы консульства? Многие видели решение данного вопроса в установлении наследственной власти по образцу монархии. Однако страна вовсе не хотела возвращаться назад. Франция хотела быть уверена, что если она вручит корону Первому консулу, все, что сделано Великой французской революцией, останется незыблемым: гражданское равенство, отмена феодальных привилегий, свобода совести, незыблемость передачи земель эмигрантов новым собственникам, и прежде всего бывшим зависимым крестьянам, свобода производства и торговли. Казнью герцога Энгиенского Первый консул показал, что между ним и Бурбонами нет ничего общего. Поворота назад не может быть. Бонапарт отныне стал таким же «цареубийцей», как и члены Конвента, осудившие Людовика XVI на смерть.

По решению Сената 18 мая 1804 г. Первый консул Наполеон Бонапарт был провозглашен императором французов под именем Наполеон I. Началась новая эпоха, но не только во внутриполитической истории Франции, но и в истории ее отношений с Европой.

1 Reichardt J.-F. Un hiver a Paris sous le Consulat (1802-1803). Paris, 2003, p. 255256.

2 Ibid. p. 349-350.

3 Sorel A. L'Europe et la Revolution frangaise. Paris, 1903, p. 241—242.

4 d'Abrantes, la duchesse. Histoire des salons de Paris. Tableaux et portraits du Grand Monde. Paris, 1837-1838, t. VI, p. 181.

5 Cronin V. Napoleon. Paris, 1979, p. 252.

6 Цит. по: Histoire des relations internationales. t. 4; A. Fugier. La Revolution frangaise et l'empire napoleonien, p. 178.

7 Станиславская A.M. Русско-английские отношения и проблемы Средиземноморья.М., 1962, с. 242.

8 Цит. по: Poniatowski M. Talleyrand et le Consulat. Paris, 1986, p. 741.

9 Депеша от Уитворта к Хоуксбери от 14 марта 1803 г. Цит. по: Poniatowski M. Op. cit., p. 745-746. Депеша Моркова от 4 (16) марта 1803 г. Сборник Российского исторического общества, т. 77, с. 63—68.

10 Из донесений баварского поверенного в делах Ольри в первые годы царствования (1802—1806) императора Александра I. // Исторический вестник, 1917, № 1, январь,с. 127.

11 Observations. London, 1803, p. 5—7.

12 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Memoires du due de Rovigo pour servir a l'empereur Napoleon. Paris, 1828, t. 1, p. 465.

13 Ibid.

14 Цит. по : Thiers A. Histoire du Consulat et de Pempire. Paris, 1874, t. 4, p. 347— 348.

15 Desbriere E. Projets et tentatives de debarquement aux lies britanniques. Paris, 1900, t. 3, p. 304.

16 Внешняя политика России XIXи начала XX века. Документы российского министерства иностранных дел, т. 1, с. 475—482.

17 Correspondance de Napoleon Ier, t. 7, p. 486.

18 Цит. по: Tatistcheff S. Alexandre Ieret Napoleon. Paris, 1891, p. 54.

19 Ibid., p. 66-67.

20 Ibid., p. 64-65.

21 Внешняя политика России... т. 1, с. 532—533.

22 Гогендорп Д. Из записок графа Гогендорпа. // Русский архив, 1888. Кн. 3, с. 113-114.

23 Correspondance inedite du roi Frederic-Guilaume III et la Reine Louise avec l'empereur Alexandre I. Leipzig - Paris, 1900, p. 30-31.

24 Ibid., p. 44-45.

25 Архив князя Воронцова. М., 1870—1897. Кн. 10. Бумаги князя Семена Воронцова. Ч. 3. с. 58, 186.

26 Внешняя политика России... т. 1, с. 522—527.

27 Там же, с. 545-550.

28 Там же, с. 551-552.

29 Цит. по: Driault E. La politique exterieure du premier Consul 1800—1803. Paris, 1910, p. 360.

30 Внешняя политика России... т. 1, с. 600.

31 Там же, с. 602.

32 Российский государственный исторический архив. Ф. 549. Оп. 1, № 387. Tagebuch des Kaiserlichen Obersten Karl Freiherr von Stuterheim, p. 23—29.

33 Ibid., p. 32.

34 Ibid., p. 41.

35 Ibid., p. 49.

36 Ibid., p. 60.

37 Ibid., p. 65.

38 Из донесений баварского поверенного в делах Ольри в первые годы царствования (1802—1806) императора Александра I. // Исторический вестник, 1917, № 1, январь, с. 128.

39 Цит. по: Lentz. Le Grand Consulat, p. 540.

40 Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit., t. 2, p. 60.

41 Pasquier E.-D. Histoire de mon temps. Memoires du chancelier Pasquir. Paris, 1893—1894, p. 185.

42 Correspondance... t. 32, p.

43 Masson F. Le Sacre et le Couronnement de Napoleon. Paris, 1978, p. 61.