РАССКАЗ

До осенних охот на разливах Кирилл Валерьянович перепробовал всякого — зайцев по чернотропу гонял, бил кабанов по лицензиям, просто по лесу наудачу слонялся, а вот ничто так не снимало стрессы, наслоившиеся за год, как скольжение воды за бортом лодки, как неумолчный шорох и звон камышей и мелкие, почти бескровные птичьи смерти в награду за точный прицел. Свой азарт положен всякому виду охоты. Кому-то может нравиться гонять косых, кому-то кровь горячит почти беспроигрышный поединок с медведем, но только лишь одна охота на водоплавающих возвышает человека в вершителя судеб, восседающего в лодке наподобие Юпитера в облаке, — нажал на спуск да и прервал летящую куда-то по делам судьбу. Или промазал, что с громовержцами тоже случается.

Там, где от шоссе к разливам отходил проселок, Кирилл Валерьянович остановил машину и вышел размять поясницу — все-таки без отдыха отмахал две сотни километров, в сорок два это уже ощущаешь. Прогибаясь на каждом шагу и до хруста забрасывая за голову руки, он прошелся вокруг машины, заодно оглядел колеса. Давление как будто в норме. Сквозь стекло, испятнанное кляксами от размозженных бабочек, следили за ним голубые глаза. Ничего глаза, только тушь щедра провинциально. Молчишь, попутчица, а это значит — сохраняешь надежду. Убеждаешь себя, что остановился он так, ваньку повалять для повышения цены своему благородству, но вот сейчас сядет снова за руль и скажет — где наша не пропадала, подвезу до райцентра. Чайком хоть напоите, надеюсь? Дудки, попутчица, этого ты не дождешься, потому что не ради твоего чайку он притормаживал у автобусной остановки, где ты в одиночестве дремала на чемодане. Просто в дальнюю дорогу до разливов он всегда кого-нибудь подсаживал, не имея в машине приемника.

— Валюша, вы приехали, — наклонился он к окну. — Мне сворачивать.

Вздохнула Валюша, попробовала улыбнуться, однако же из машины полезла покорно и молча. Юбка джинсовая с самостроченным кривеньким швом как не лопалась только на ядреном бедре. Кирилл Валерьянович извлек из багажника чемодан, утвердил его на обочине. Откашлялся, одолевая неожиданную неловкость.

— Если помните, мы недавно обогнали «икарус» — по-моему, как раз междугородный. Здесь он будет минут через десять. Если страшно тут одной… может, с вами подождать?

— Тут и бояться-то некого. — Валюта оглядела пустую степь, перехлестнутую ремнем шоссе. — Уж поезжайте. Подвезли, спасибо и на том.

— Смотрите сами, — с облегчением сказал Кирилл Валерьянович, душою пребывающий уже на разливах — ах, как небо синело в той стороне горизонта, куда уползал проселок! В такой день, как сегодня, которого ждешь целый год, десять минут тоже время, ещё какое длинное время-то… И он сел за руль и включил зажигание.

— А то бы ко мне заглянули, — упавшим голосом предложила Валюта. — Чайку бы…

Тут он включил стартер, да еще прибавил как следует газу, чтобы не слышать ее, а затем помахал с доброжелательной улыбкой, круто развернул машину и с замиранием сердца опустился с насыпи в мягкую, беззвучную, неподвижную зыбь колеи.

С холма на холм он отмахал за полчаса семнадцать километров. Уж не раз перебегали дорогу джейраны и уносились танцующим своим галопчиком в солончаки. Видел он уже и пыльную лису-караганку, тощую, на хрупких лапках, но с хвостом несуразно богатым и пышным, как случайное наследство. Дважды приходилось покидать колею, чтобы объехать млеющую в горячей пыли змею. Чем ближе разливы, тем все чаще обнаруживала себя фауна, смущая горожанина свободой и неоспоримостью прав своих на эту землю.

На восемнадцатом километре захотелось остановиться — без нужды, просто так, — и Кирилл Валерьянович, хоть раз в году послушный своему «захотелось», в самом деле остановил машину и вышел.

Удивительно полная охватила его тишина. Живая тишина живой природы, когда и нету, строго говоря, никакой тишины, а есть растворенные в огромном воздухе звуки, всегда живущие в нем вместе с запахами и постоянно носимые ветром как украшения дня либо ночи. Ведь во все времена ветер так же погуживал в струнных кустарниках, всегда посвистывали суслики по увалам, и даже зуд карабкающегося в отдаленных холмах грузовика живет здесь, кажется, с мамонтовых времен.

Степь только казалась пустой, а если оглядеться, то над макушкой вон того, например, холма раскачивался в дрожащих токах воздуха коршун, кого-то выслеживал на земле. Картина торопливой этой охоты обеспокоила Кирилла Валерьяновича, словно он позабыл что-то важное… Что же? Ах, ну конечно! Он открыл багажник и с неизъяснимым волнением вынул чехол, в котором, по-городскому еще расчлененное, томилось по делу ружье. В несколько движений собралось оно и как будто само приложилось к плечу, источая чудные запахи смазки и пороха.

Кирилл Валерьянович повел стволами, мушка спрятала собою коршуна, так далеко была птица. Ореховый приклад холодил щеку, по стволам играли длинные проблески, уже подкрашенные алым — солнце поворотило к закату. Коршун переплыл к холму поближе и прошелся над ним вправо и влево, почти не шевеля твердыми крыльями. Неторопливо и быстро скользил он над склоном, повернув чуть на сторону приотрытый клюв, и вслед за ним передвигался зрачок человека, соединенный в смертоносное целое с черными скважинами стволов. Эх, сел бы так же селезень на прицел, завтра, на зорьке… Провести бы его точно так же, плавненько… а вот тут бы и можно…

Гром неожиданного выстрела оглушил Кирилла Валерьяновича, приклад ударил в плечо, не ожидавшее отдачи. От коршуна в стороны брызнули перья, и он, сплетая обмякшие крылья, тряпкой повалился вниз.

— Осел! — рявкнул на себя Кирилл Валерьянович. — Кретин безмозглый! Идиот!

Рявкнул поделом. Уж если человек не замечает, как заряжает ружье, либо, заметив, тут же и забывает об этом, — жди беды. Еще ладно, всего лишь коршуна убил. Могло быть много хуже. Что именно могло быть, он не успел придумать, расслышав сквозь звон в ушах настырный зуд мотора — это с горба дороги спускался к нему ободранный вездеход охотхозяйства, с колесами голыми и громадными, как у трактора. Полон кузов вездехода был охотников, рюкзаков и собак, вываливших сырые языки, а у Кирилла Валерьяновича вился еще дымок из ствола, да и выстрел они обязательно слышали, если даже не видели. Глупость какая — будто он специально в проклятого коршуна выпалил… Кирилл Валерьянович швырнул ружье на сиденье, сел сам и дал с места газу. Но не удержался — посмотрел туда, где в щетинистой серой траве темнел, топорщился перьями, шевелимыми ветром, мертвый коршун.

Довольно скоро грузовик отстал, потом и вовсе скрылся из виду, и понемногу Кирилл Валерьянович успокоился, сердцебиение прекратилось. Зато заворочались в голове рассуждения, без всякой логики соединяющие нелепый этот, нечаянный выстрел с последними Валюшиными словами. Бога ради, при чем тут Валюша-то? Тем не менее сходство имелось. Уже через час езды он настолько расположил к себе попутчицу вежливой сдержанностью и умением слушать, что она и сама не заметила, как с дорожного легкого трепа перешла на историю собственной жизни. С подробностями шел рассказ, иногда со слезою, с началом от преждевременного рождения в семь месяцев (Кирилл Валерьянович с недоверием покосился на литой выдающийся бюст), через учение в неполной средней школе, в которую пошла неполных семи лет (все торопилась куда-то, усмехнулась Валюша, знала бы, куда), через учебу в музыкальном училище до нынешней ее работы в должности «музручки» в том же самом, представьте, детсадике, в котором лет двадцать назад распевала картаво, как вышла курочка гулять, свежей травки пощипать. А за ней ребятки, желтые цыплятки, про себя картавенько пропел Кирилл Валерьянович, исполненный самого искреннего сочувствия. Этой несколько переспелой девушке предстояло так и состариться в том детсадике, ибо с ее специальностью в райцентре вряд ли просто переменить работу. Лично он ни за что не согласился бы состариться в таперах. Даже на нынешней своей должности — а не тапер, начальник крупного отдела! — он стариться не собирался. А иначе, для чего он жил? Перед Валюшей же до самой пенсии лежала горизонталь, так что сочувствие его было искренним. А она, видно, тронутая сочувствием незнакомого человека, вдруг набрала побольше воздуха да и поведала историю своего замужества и скоропостижного развода. На это Кирилл Валерьянович как-то уж небывало искренне брякнул, что и сам не так давно претерпел аналогичную драму и очень хорошо потому понимает Валюшино состояние. Между тем он был женат, и счастливо женат, и брякнул исключительно в плане сочувствия, чтобы показать ей, что вот, мол, претерпел, и ничего, жив-здоров, не столь уж окончательна эта катастрофа. И вот, ты посмотри, что с женщиной произошло от нечаянного этого выстрела…

Дом лодочной станции стоял на бугре, заслоняя собою низкое солнце. По косогору шлялись свиньи, синие от озерного ила и подбористые, как гончие псы. Кирилл Валерьянович поднялся на бугор и поставил машину в ряд других; стояли тут легковушки, грузовики, мотоциклы, даже один автобус стоял, и до глубокой ночи будут подъезжать еще те, кто не сумел пораньше оторваться с работы. Выключив мотор, он вышел — и замер, позабыв захлопнуть дверцу, так далеко и неохватно открывались отсюда разливы.

Уж в который раз дисциплинированный ум Кирилла Валерьяновича поражался гармонической этой анархии. Ведь не существовало никакого предварительного плана, не выделялись никому ни фонды, ни ресурсы, имелись нуль капиталовложений и отсутствие техдокументации — а как получилось! Как точно все пригнано одно к другому, озера без зазоров сопрягаются с прихотливыми берегами, и каждый островок на глади смонтирован точно в необходимом месте, да еще оторочен выпушкой из камыша, и каждая в выпушке той камышина прорастает в назначенный срок и тоже в том месте, где она нужна…

Подстрекаемый комарами, Кирилл Валерьянович запер машину и направился к дому лодочной станции.

На крылечном столбе висела, загадочно улыбаясь, копченая свиная голова. Кирилл Валерьянович подмигнул ей, прошел уставленным веслами коридором и оказался в комнате, производящей впечатление необитаемой, хотя и мебель в ней кое-какая имелась, и сивый человечек над столом согнулся, с усердием заполняющий колоссальную ведомость.

— А, Кирюха, здоров! — сказал человечек без удивления, словно расстались они вчера. — Посиди, брат ты мой, пока строку доковыряю.

Кирилл Валерьянович сел, морщась от густо прокуренного, пропитанного рыбой воздуха. Городские должности и степени здесь хождения не имели, что-то значил лишь охотничий стаж, которого хватало покамест только на Кирюху. Что ж, и это неплохо, уже не товарищ Жариков, как первые три года величал его Саша-лодочник.

— Привез? — спросил Саша-лодочник, не подымая от ведомости сивых лохм.

Кирилл Валерьянович похлопал себя по вздутому карману кожанки. Тем же жестом Саша-лодочник похлопал по столу, на что Кирилл Валерьянович понятливо поставил перед ним бутылочку коньяку.

— Дуришь опять, брат ты мой, — скосился ласково на подношение Саша-лодочник. — Красного привез бы, как другие, — дешевле и больше…

— Зачем же я буду хорошего человека травить? — разыгрывал Кирилл Валерьянович столь приятный обоим ежегодный спектакль. — Красное — это ж химия одна. От него, не говорю про печень, наследственность страдает ужасно.

— Про наследственность чушкам моим скажи, — проворчал Саша-лодочник, отправляя бутылку в стол. — А я размножаться давно перестал, мне эти ужасы до фени. На сколько дней, говоришь, лодку выписывать?

— На неделю.

— Хоть бы раз на дольше-то приехал. Тут круглый год живешь, и то надышаться не можешь…

— Дела не отпускают, — пожал плечами Кирилл Валерьянович.

Саша-лодочник на это только хмыкнул — не верил он в особые городские дела, все суета и супротив природы, — и протянул квитанцию:

— Гони восемь двадцать. Лодку выберешь с левой стороны, там хорошие, весла возьми в коридоре, в углу, там новые стоят. Жить где думаешь? На своем острову?

— От добра добра не ищут, — Кирилл Валерьянович положил перед ним десятку, жестом отметая поползновение к сдаче.

— Оно-то так, да, кажется, уже определились там. Костерок вчера светился, брат ты мой.

— Ну, Саша… Как же ты так?

Дело в том, что лодочник ведал также и распределением между охотниками островов, так что не из одной филантропии везлись ему из города бутылочки.

— А чего сразу — Саша? Показал я им свободный остров и как плыть растолковал. За руку, что ли, вести? То ли сбились они, то ли нарочно туда завернули — остров приметный твой, — только гляжу вчера, костерок там горит. Кроме них, вроде некому.

— Много их?

— Полтора человека, — рассмеялся чему-то лодочник. — Сам увидишь, если они. Растолкуй им порядок. Скажи, мол, Саша-лодочник велел вам выметаться персонально и непосредственно.

Кирилл Валерьянович только рукой махнул. Решительно день не задался.

Дом лодочной станции ярко розовел на темнеющем небе, уменьшаясь и с каждым гребком оседая к журчащей за кормою воде. Когда Кирилл Валерьянович оборачивался для проверки курса, его облепляло сплюснутое солнце, снизу уже подштрихованное метелками камыша. Надо поторопиться, еще ведь устраивать лагерь, это сколько работы, а завтра подниматься до рассвета, ибо зорька завтра особая, первая. И Кирилл Валерьянович крепче упирался ногами в шпангоут, всей своей почти центнеровой массой влегая в весла так, что лодка чуть не наполовину поднималась из воды.

Кончилось чистоводье, справа и слева за корму проплыли мелкие островки, среди которых были и просто перистые купы аира, удвоенные отражением в глади. Теперь Кирилл Валерьянович оборачивался чаще, отыскивая протоки меж островов, удивительно похожих друг на друга — плешивый купол, по урезу воды окаймленный полосою камышовой заросли. Это все были верхушки холмов, оставшиеся на поверхности после затопления огромной степной территории. Зато свой остров Кирилл Валерьянович мог отыскать хотя бы ночью, при свете луны, по раздвоенной макушке с седловиною посередине.

Поочередно погружая весла, он повел лодку вдоль шепчущейся камышовой крепи. Непролазная, она окружала весь остров, давая пропитание его обитателям и превращая сушу за собой в род крепости. С открытой водой эта крепость сообщалась единственным проходом, да и тот за лето обыкновенно почти зарастал. Вот оно, это место — камыш слегка разлегся на стороны этаким пробором. Свежие заломы подтверждали, что костер Саше-лодочнику не привиделся.

Одно весло Кирилл Валерьянович поднял в лодку, а с другим прошел на корму и, уперев его в податливое, с рвущимися корешками дно, с силой направил лодку в пробор. Несколько мгновений держалась еще журчащая тишина, и вдруг звонкий шорох и треск окружили лодку, посыпались сухие листья, и пух взметнулся перед лицом, но Кирилл Валерьянович пихался все энергичнее, останавливаться нельзя, потому что невозможно будет стронуть лодку, зажатую сотнями упругих стеблей. Еще несколько мощных толчков — и снова тихо сделалось вокруг, только под скулами лодки вскипала вода, завивалась с плеском за кормой. Он оказался в бухте, которая, укрытая от постороннего глаза, составляла вторую бесценную особенность его острова.

Подгребая одним веслом наподобие гондольера, он правил лодку к мосткам. Да, да, у него здесь устроены были мостки, к которым гораздо удобнее причаливать, нежели к топкому берегу, и вот теперь у его мостков колыхалась чужая лодка, тоже стеклопластиковая и голубая, но — чужая, и потому вид ее был неприятен, а колыхание казалось прямо-таки непристойным. На носу чужой лодки сидел круглый зверь и глядел немигающими глазищами. Лишь когда лодки столкнулись бортами, зверь перепрыгнул на мостки, поставил трубою хвост и ушел в камыши.

— Лев, ты что ж не здороваешься? — окликнул его Кирилл Валерьянович. — А насчет колбаски как же?

Зверь ухом не повел. Он был камышовый кот и бог весть сколько лет правил островом, а Кирилл Валерьянович исправно платил ему аренду свежей рыбкой, утиными потрохами и почестями. Кроме прочих привилегий, была у кота и такая — сидеть вечерами в лодке. По-видимому, на воде он отдыхал от нескончаемого шороха и духоты своей чащобы. Но вот он с той же независимостью сидел только что в чужой лодке, и Кирилла Валерьяновича кольнула ревность.

Чтобы не спускаться к мосткам еще раз, он навьючился сразу всем своим имуществом — рюкзак, и ружье, и палатка, и спальный мешок воздвигались на его плечах внушительными этажами. В прибрежные камыши от мостков уходила тропа, тоже в свежих заломах. С треском он продрался сквозь крепь и вышел на поросший полынью и сухим джингилем купол острова. Поднимаясь в гору, издалека увидел двухцветную, желтую с синим, палатку, недалеко от которой человек возился с костром.

Кирилл Валерьянович подошел к костру, сбросил свои вьюки и сел на рюкзак. После долгого подъема, да с таким солидным грузом, кровь прямо-таки гремела в ушах.

— Бог в помощь, — пожелал он, отдуваясь.

— Здравствуйте, — от костра повернулся на корточках парень в интеллигентском рубище — штормовка, латаные джинсы, ботинки «вибрам» на веревочках — и протер глаза, слезящиеся от дыма. — Вовремя пришли, скоро чай будет готов.

Кирилл Валерьянович, отпыхиваясь, в упор рассматривал захватчика. Тот, не получив ответа, доброжелательно улыбнулся и принялся снова подкладывать ветки в огонь. По одежде судя — кандидат наук или хорошо оплачиваемый инженер, из тех, кто дорожит студенческим прошлым и в самоутверждении обходится без помощи фирмы «Адидас». Зато у такого, несмотря на молодость, наверняка окажется ружье МЦ, многозарядное, ценой в полтыщи. Дым путался в угольной шевелюре парня, в архаически пышных его бакенбардах, блики от костра подсвечивали лицо с чертами крупными и даже грубыми, как бы вытесанными в несколько ударов и отделке не подвергавшимися. Здоров, конечно, штормовка с выцветшим словом «Сургут» едва не трещит на широченных плечах, сучья знай постреливают в кулаках, на костяшках которых Кирилл Валерьянович углядел мозолистые наросты. Каратист к тому же — вот тоже вид возрастного помешательства. Наверное, благоразумнее бы сейчас, сдержать раздражение, но Кирилл Валерьянович устал и ничего не мог с собой поделать:

— Лодочник предупреждал вас, что остров занят?

Парень повернулся, посмотрел со спокойным любопытством.

— Предупреждал, я спрашиваю?

— Предупреждал. А остров, представляете, оказался свободен и очень нам понравился.

— Но здесь существует правило: на каждом острове охотится только один человек.

— По-моему, глупое правило, — пожал плечами парень. — Не обращайте на него внимания. Во всяком случае, вы нам не помешаете.

От подобной наглости Кирилл Валерьянович не сразу и нашелся. В институте ни один молокосос не смел разговаривать с ним таким тоном — чуть ли даже не покровительственным… Он чувствовал, что начинает закипать.

— Боюсь, что все же помешаю вам с приятелем, — сказал он, раздражение пытаясь перелицевать в сарказм. — Я каждый год приезжаю на этот именно остров и-именно с целью побыть одному. Главное для меня — уединение, а не пальба, тем более не бутылка на троих.

Парень покачал головой:

— Ума не приложу, чем вам помочь. Мне-то все равно, где охотиться, а вот приятелю здесь понравилось. Его желание для меня закон. Понимаете, принцип у меня такой — все должно быть так, как нравится моему приятелю.

— А вы не думаете, что у меня свой принцип?

— Почему не думаю? Думаю. И даже рад за вас — с хорошим принципом не заскучаешь. Если хотите, помогу палатку натянуть, пока не стемнело.

Все же благоразумие не совсем оставило Кирилла Валерьяновича — он понимал: еще два слова, и такого может наворочать, что всю охоту погубит. А дело просто в том, что он устал за этот хлопотный день, издергался, а завтра нужно подниматься затемно, и это тоже давит на психику. Как раз тот случай, когда утро вечера мудренее. Ни слова более на сказав, он поднялся и снова водрузил на себя рюкзак, палатку, спальник и ружье.

— Готовьте кружку, сосед, — сказал вслед ему парень. — Чайник вот-вот закипит.

Место, где Кирилл Валерьянович ставил обыкновенно палатку, находилось в седловине и было куда удобнее косогора, на котором разбили свой лагерь чужаки. За несколько сезонов он обустроил седловину — выкопал пещерку для хранения продуктов, рядом сложил очаг из камней, куда вставлялся экологически чистый примус, поблизости были вкопаны у него прочный стол из горбылей, две скамейки и столб с гвоздем для лампы.

Слава те господи, наконец-то он влез в палатку, выгородившую из остальной вселенной брусочек брезентового уюта — для него одного. Раскатал спальник по полу, под которым дыбилась и ломко оседала сухая трава. Эх, сейчас бы в самом деле чаю кружечку… Но голова клонилась к спальнику, а ведь еще оставались дела. Задом он выбрался из палатки и услышал шаги в темноте. Кто-то поднимался к нему от чужого костра, посвечивая фонариком. Чего им понадобилось на ночь глядя?

Фонарик приблизился. Впрыгнул на стол кольчатым кругом света, рука поставила кружку в круг. Пар переваливал через край и немедленно слизывался ветром.

— Тут пять кусков сахару. Но если не любите сладкий, можете не размешивать.

Голос был настолько женский, что Кирилл Валерьянович вздрогнул. Женщины не хватало на острове!

— Спасибо, я уж лучше размешаю, — сказал он, несколько опомнясь. Вот что Саша-лодочник имел в виду — полтора человека…

— Не сердитесь на Бориса, он тут ни при чем, — попросила гостья. — Ему было все равно, куда высаживаться, а мне вдруг понравился ваш островок — прелесть какой смешной. Можно, я присяду, кружку подожду? У нас их только две.

— Смешной? — поразился Кирилл Валерьянович, которому в жизни не приходило в голову смеяться над какими бы то ни было островами. — Сидите, сидите, конечно, — спохватился он. — Почему он смешной?

— Смешной и милый. Я в осадок выпала, когда увидела — как будто бы плывет куда-то шляпа пирожком, старая, молью побитая, одна оторочка осталась… А когда пролезли через камыши, оказалось, что он очень милый, уютный — я к нему моментально привыкла. Бывает так, знаете, как будто жила уже здесь. Со вчерашнего дня мы тут все облазили и еще больше привыкли, и я понимаю вашу привязанность. За камышами чувствуешь себя, как в крепости.

— Ну уж если вы так хорошо меня понимаете, объясните мужу, что придется вам подыскать другую крепость — тут их полно.

— А Борис мне не муж, — легко сказала она.

— Ну, жениху.

— С чего вы взяли, что жених? Нет, этого я еще не решила.

Кирилл Валерьянович повернулся к ней с кружкой в руке и всмотрелся. Звездами все небо было выбелено, так что кое-что он разобрал — громадный бушлат, например, громоздящийся вокруг нее бесформенной глыбою, и то, что в бушлате помещается существо на самом деле тонкое и даже хрупкое. Тускло отсвечивали волосы, стриженные в патриархальный кружок, несколько ярче мерцали глаза в глубине темных впадин. Отчетливее же всего светилась сахарная полоска меж приоткрытых, очень пухлых губ.

— Так, — сказал он сурово. — А кто он вам, позвольте узнать?

— Пока просто друг. Мы отдыхаем вместе.

— Так…

Что еще сказать, он не придумал и потому хватанул горячущего чаю и страшно закашлялся. Гостья постучала его по спине кулачком:

— Что ж вы так неаккуратно, господи… Кстати, как вас зовут?

— Хи… Кхи… Кхирилл В…алерьянович!

— А меня — просто Даша. Можно без отчества.

— Да уж какое отчество… — утер он слезы. — Школу-то хоть кончила?

— И даже второй курс университета, — с достоинством отвечала она. — Сейчас на третьем. Так что лучше, пожалуй, нам оставаться на «вы».

— Ну да, извините. Родители-то знают, что ты… где, то есть, вы отдыхаете? И с кем?

— А почему вас интересуют проблемы моих родителей?

— Да так как-то… У самого такая же вот выросла, самостоятельная. Тоже на третий перешла.

— Допили чай? — Даша поднялась. — Давайте кружку.

— Огромное спасибо, — пробурчал Кирилл Валерьянович и принялся стаскивать сапог, поглядывая, как удаляется по склону ломтик света — то и дело заслонял его черепаший панцирь на тонких ножках.

Проснулся Кирилл Валерьянович затемно и так внезапно, словно кто-то толкнул его. «Зорька же, идол, зорьку чуть не проспал…»

Подробное одевание, умывание с бритьем, сбалансированный по калориям завтрак — это все осталось в городе. Из утренних процедур лишь одна была неизбежна. Занятый ею в отдаленных кустах, Кирилл Валерьянович позевывал, вздрагивал от пронзительной утренней свежести, поглядывал на небо с обильными звездами. Вернувшись к палатке, вытянул ружье с патронташем, фляжку и приготовленный с вечера мешочек с печеньем. Подпоясывался он с чувствами сложными — патронташ пришлось застегивать опять на следующую против прошлогодней дырочку, зато тяжесть тридцати шести зарядов оставалась все так же приятна, как в прошлые годы.

Стараясь не шуметь, миновал он чужую палатку: пускай поспят охотнички. А возле мостков зато присвистнул даже. Лодка его дремала в одиночестве, и это значило, что Борис опередил его. Кто раньше поднимается, тот занимает лучшие места на утином пролете — это ведь тоже из здешних правил.

Луна сияла над бухточкой бодро, словно бы только, в силу вошла, а между тем на востоке прокрашивалась густая лазурь, и небо в той стороне отделилось уже от тушью вычерченных камышей. Отпутав цепь от мостков, Кирилл Валерьянович перебрался в лодку, спросонья злостно зыбкую, и повел ее к едва синеющему проходу в стене.

Выбравшись на чистоводье, Кирилл Валерьянович сел, как положено, спиною вперед, вставил весла, как положено, в уключины и произвел несколько энергичных гребков. Другое дело! Кровь разбежалась по самым мелким капиллярам, голова заработала ясно, даже слух со зрением будто включились на полную чувствительность. И он перестал грести. Как ни нужно было торопиться, а без этой минуты потеряли бы смысл и охота и многое остальное.

Вода за пластиковой скорлупою бортов скоро смолкла, но лодка продолжала скользить в тишине. Истекал тот особенный час, когда ночная жизнь отохотилась, отспасалась, а жизнь дневная еще досыпает по гнездам и норам, в отстоявшейся за ночь остекленелой воде. На небе проступил рыжий мазок одинокого облака, и на глади под ним засветился такой же, но погуще тоном, и этот нижний подернулся рябью от очнувшегося местного ветерка, а небесный разгорался зато все ярче, наливался оттенками и даже как будто бы массой. Тишину прошил еле слышимый шепоток осоки. Весло погрузилось и булькнуло, и этот звук, днем ничтожный, теперь прокатился между островами — но не отозвалось озеро, спало, цедило последние капли безопасного времени.

Кирилл Валерьянович тронул лодку, и островки закружились мимо, поворачиваясь лохматыми боками. Развиднялось, и возле некоторых из них на воде проявились утиные стайки — где пять, где восемь бестолково кланяющихся волне резиновых и деревянных чучел. Все лучшие засидки заняты. Покружив по плесам, Кирилл Валерьянович разогнал в одном месте лодку, чтобы с ходу пронзить камышовую щетку, а заодно пошуметь немного, конкурентов позлить. С хрустом лодка развалила во все стороны звонкие стебли и скрылась в них вся, и тут в производимом им усердно треске различил Кирилл Валерьянович какой-то посторонний треск и увидел слева всплывшую над метелками зобастую с простреленными крыльями тень. Ко-о, ко-о-о! — обругала его выпь, разбуженная раньше времени. Петух-то, мамочки… — просипел Кирилл Валерьянович и потянул к плечу ружье — а оно пустое… Ко-о! — презрительно сказала выпь, заслоняя облако. Кирилл Валерьянович выдохнул и вытер со лба испарину, и вспомнил коршуна, и сплюнул за борт. Что вытворяет эта страсть охотничья с благоразумными людьми…

Времени искать засидку не осталось, вот она, зорька, считай, началась. Минуты последние истекают. Веслом бы он проломил в заслоне вокруг несколько бойниц, чтобы обеспечить хоть какой обзор. В вышине уже слышался тугой посвист крыльев, но сколько ни вглядывался он, уток так и не видел. Темновато еще. Достал печенье, погрыз его, запивая из фляжки водой, но есть не хотелось. Хотелось стрелять.

И как-то внезапно вдруг рассвело. Вся гладь от него на восток залилась розовым лаком, и каждая на ней тростинка обозначилась сильно и твердо, как удар резца. Далеко за холмистыми островами раскатился первый выстрел, мягкий, словно хлопнули по ковру выбивалкой, за ним тукнул другой, уже ближе, и совсем недалеко кто-то ахнул на радостях дуплетом — понеслась утиная зорька! В поднебесье свистели один за другим стремительные косячки, крайние птицы то и дело перестраивались, прячась в середину, а по разливам катил за ними ружейный грохот, дробь за ними разливалась в воду полосой, возвращалась, так и не отведав птичьей крови — с каждым годом утка держится на пролете все выше, дроби ее не достать.

На салют Кирилл Валерьянович патронов не тратил. Охота впереди.

Он приготовился ждать долго, так что в первый момент не поверил глазам, заметив в мысочке неба между островами две точечки, мельтешащие рядом. Зажмурился, вперился снова — да, это утки, летящие быстро и низко.

— Сюда, хорошие мои, родненькие, заворачивайте сюда… — На всякий случай переломил ружье: из стволов уставились на него зрачки капсюлей.

Скользя по самым метелкам, утки спланировали прямо на просторный плес перед щеткой, как будто услышали его мольбу. Но скорее всего потому, что здесь не болтались дурацкие подсадные. Уточка села первой, за ней хлопнулся на воду селезень.

Смешно даже думать, будто из дерева или резины — да из чего бы то ни было! — возможно повторить это чудо. Округлые, чистые птицы, обрызганные радужными каплями по радужному перу, они буквально распираемы были энергией жизни, они беспрестанно дергали хвостиками, озирались, их крылья вскидывались на всякий плеск и снова пружинисто складывались. Кирилл Валерьянович даже глаза прикрыл, чтобы не спугнуть свое счастье, но в щелочки подсматривал. Видел, как селезень одобрительно крякнул и сунулся в воду, однако в тот же миг и выскочил, словно ловил кого-то врасплох, и возбужденно захлопал крыльями, озираясь. Уточка робко кружила за ним. С каждым следующим кругом они приближались к кормному мелководью, к тем самым камышам, в которых ни жив ни мертв глотал несуществующую слюну Кирилл Валерьянович.

Первым он выцелил селезня. И было потянул за спуск, когда на линию выстрела выплыла уточка, заслонив собою супруга. Заряд накрыл бы их обоих, но почему-то Кирилл Валерьянович выдохнул и ослабил палец на спуске, и лишь когда отплыла уточка, снова затаил дыхание и потянул…

С полем, Кир! Вскипело вокруг селезня, пала в воду его голова, и крылья распустились по взбурлившей поверхности. Уточка заметалась около — был страшный гром, и плеск, и ужасные брызги, почему он не улетает? Кирилл Валерьянович перевел на нее мушку и подумал, что если сможет выстрелить в такую растерянную птицу, то… Пока он соображал, что же «то», инстинкт свое взял, уточка рванулась в сторону, поднялась на крыло и скрылась за ближним островком. И там, как следовало ожидать, ударил чей-то выстрел.

Спешить было некуда, но все же он вытолкнул лодку из зарослей, будто селезень мог тоже подняться на крыло и достаться другому. Но нет, селезень был надежно мертв. И мертвым оставался удивительно красив, особенно красиво мерцали капли на шоколадной спинке — чучело было бы просто мокрым. Вода под ним окрасилась облачком, в котором уже сновали предприимчивые мальки, а он, окунув взлохмаченную дробью голову, словно вглядывался в водоросли на дне. Взявшись за тугие основания крыльев, Кирилл Валерьянович поднял добычу и бережно положил на носовую банку, и по глубокому стеклопластику зазмеился розовый ручеек крови с водою. Голубое и розовое — сентиментальные цвета охоты.

До наступления дня нечаянно удачная засидка принесла ему еще крякву и парочку лысух. Но если первая лысуха была убита аккуратно, то вторая, когда подплыла лодка, разевала полный крови клюв и водила крылом по воде — молча, что всегда поражало Кирилла Валерьяновича в подранках. Видит бог, какой мукой для него была необходимость сворачивать шею подранкам…

Шел одиннадцатый час утра, когда он продирался назад в свою бухточку. Канонада на озере смолкла в десятом часу, но он не торопился возвращаться, кружил меж островов не спеша и почти наугад. Горячка охоты прошла, он вспомнил о чужаках и долго размышлял, как быть дальше. Вообще-то он считал себя последовательным человеком, но вот вспомнил чужаков и понял, что ему не очень хочется, чтобы они убирались с острова. Почему? Вот ведь странно… Зачем ему общество этой парочки, если приезжает он сюда за уединением, если выдавались даже здесь, бывало, дни, когда невыносимым делалось общество себя самого, осточертевшей плоти, которую и здесь требуется троекратно в день кормить, оберегать от радикулита и катать от застоя крови на лодке… Не находя ответа, он тем не менее не спешил возвращаться, чтобы не застать сборов. Глупо было бы уговаривать их остаться после вчерашнего. Другое дело, если он вернется, а гостей и след простыл — можно будет про должать считать себя последовательным человеком.

Первое, что он увидел в бухточке, была притулившаяся к мосткам чужая лодка. Пустая, без вещей. Выйдя из камышей, он и палатку чужую увидел на прежнем месте. Никто ее не помышлял сворачивать, и от этого, опять же не слишком последовательно, стало досадно.

У палатки он остановился и ненатурально покашлял. Барабанно натянутая, палатка была как будто необитаема. Он спросил:

— Есть живая душа?

В палатке зашевелилось. Молния с визгом разъехалась, высунулись две розовые ступни, за ними показались джинсами обтянутые острые коленки, выехал свитер с толстым воротом, похожим на хомут, и вот уж вся Даша перед ним сидела, сонная, растрепанная и прекрасная. Что значит возраст, подумал Кирилл Валерьянович, вот ведь возраст сатанинский — все к лицу!

— Что вы раскашлялись тут? — проворчала она. — Поспать не дадут человеку…

— День добрый! — с неожиданной для самого себя приятностью в голосе сказал Кирилл Валерьянович. — Рискуете лучшее время проспать. Смотрите, красота какая!

Обхватив коленки, Даша оглядела морщинистое, испятнанное островами озеро, оглядела небо, посеревшее к полудню, оглядела закиданный сухой травою косогор, спускающийся от ее ступней к ржавым камышам внизу. И зевнула, показав ослепительно молодые зубы:

— Будем считать, что вы пошутили, Кирилл… ой, я забыла отчество.

— Валерьянович. Но это не обязательно, — вдруг добавил он, к собственному удивлению.

Она же глазом не моргнула:

— Конечно, не такой уж вы старый, каким хотите казаться. О-о, а какая добы-ыча!

Ей-богу, за одно это «о-о» он простил бы и не такую фамильярность.

Ей вообще можно было простить что угодно, при условии, конечно, что ты мужчина, и она прекрасно знала это. Помотала головой, укладывая волосы — они разлетелись соломенным шаром и тут же послушно и пышно легли в золотистую с отливом скобку, — и растерла лицо ладошками вместо умывания. И получилось прекрасно! Свежее сияющее личико смотрело снизу на него, губы в мелких дольках, как плоть апельсина, а потом она одним движением поднялась, обтянула свитер и оказалась вся составлена из подростковых уголков и линеечек, разве что грудь была уже по-женски тяжеловата.

— Что вы так уставились? Наверно, на вашу дочь похожа.

— Представьте, да, — засмеялся он. — И зовут по тому же принципу. Вы Даша, а она у нас Варенька…

— В нашем классе даже Глафира была. По тому же принципу. Отыгралось ваше поколение на нас за Анжелик Петровых.

— Вот вы и подросли, оказывается, Даши-Вари, — вздохнул Кирилл Валерьянович. — Хорошая вам выпала волна — красиво и патриотично. Слушайте, а приходите вечером на чахохбили.

Он приподнял за лапы перевернутый букет из развернутых крыльев и болтающихся тусклоглазых головок.

— М-м, — мурлыкнула Даша, — как интересно… А Борька только двух принес, и то таких вот, тощеньких, — и показала на лысух.

Сладостны были Кириллу Валерьяновичу эти слова! Нет, все же славно, что они не уехали.

— А где ваш… э…

— Любовник, — подсказала Даша.

— Приятель, — как бы не расслышал он подсказки. — Что-то не заметил я его нигде, когда подымался.

— Птичек своих пошел потрошить. А почему вы передумали выселять нас, можно спросить?

Гляди, не забыла, отметил Кирилл Валерьянович и сказал:

— Любопытно стало познакомиться с вами.

— Со мной? Или с нами обоими?

— С вами вообще, с патриотичной этой самой волной. С дочерью мы как-то редко видимся, понимаете ли…

— Понимаю, еще как понимаю… — засмеялась она чему-то. — Значит, будем знакомиться. А сейчас идите, Кирилл, мне надо себя в порядок приводить, скоро Борька заявится.

И Кирилл Валерьянович, представьте, повернулся и пошел, А когда она крикнула вслед: «Значит, вечером мы у вас?» — он закивал и даже замахал своими утками.

— Да, да, обязательно! Буду рад!

После запоздалого, зато куда как основательного завтрака, после трех кряду кружек крепчайшего чаю отправился Кирилл Валерьянович разделывать свою добычу.

Спустился он на противоположную от бухточки сторону острова и долго шел вдоль золотисто шумящей стены камыша, пока не встретил бочажок, полный темной прозрачной воды. Тень его упала на воду, и тут же из бочажка вильнула серая струя, расталкивая стебли, — то пасся сазан, и прездоровый. Надо будет подстеречь его тут с ружьем. Кирилл Валерьянович присел у воды на корточки, вынул нож и принялся за работу.

Когда уже и с утки, и с селезня были стянуты перчаточками шкурки, когда их тушки, неотличимо уже полые и культяпые, рядышком легли в кастрюлю, только тогда из камышей выступил кот и уселся в нескольких шагах, окутав лапы дымчатым хвостом. Кирилл Валерьянович сделал вид, что не заметил его. Но и кот оставался невозмутимым, не облизывался, и глаза его были холодны. Просто сидел и смотрел, как человек занимается обычными человеческими глупостями, превращая вкусную еду бог знает в какую дрянь.

Первым не выдержал характера Кирилл Валерьянович:

— Ба, кого я вижу! Какая высокая честь!

К иронии кот остался вполне равнодушен. Он сам не опускался до шуточек и уж тем более не одобрял суесловия других.

— Лева, как же тебе не совестно, Лева? — подступил с другого боку Кирилл Валерьянович. — Ждать себя заставляешь, как должностное лицо, а ведь ты дитя природы, Лева, инстинкты твои не испорчены. Хочешь жрать — будь на месте, и вовремя. Или ты не хочешь? Честно — кто тебя накормил? Любовник?

Кот отмалчивался, только кончик хвоста подрагивал.

— На, лови, ренегат!

В сердцах Кирилл Валерьянович швырнул сиреневую гроздь внутренностей. Кот брезгливо посторонился, понюхал гроздь и едва ли не со вздохом поволок ее в камыши — прятать про черный день.

— Любовники, ха, — ворчал Кирилл Валерьянович, принимаясь разделывать лысух.

Этого слова он и прежде терпеть не мог — жеманное, бабье, отдает помадой, — а сейчас в нем проступала пошлая какая-то угроза… чему? Уж не к Вареньке ли угрожало оно отнестись? Сам ведь замечал уже не раз, как оглядываются ей вслед мужики, как окидывают вверх и обратно взглядами, выражающими очень конкретный интерес, Ревность ворочалась в нем, темная и беспредметная, — кого ревнуешь, к кому? Чужак, накормил кота, ну и подумаешь… Варенька? Все равно уведут, для того и воспитывал — долг. Жена осталась в городе, это, что ли?

А черт его знает. Ну не потому же, что не мог никого представить в любовниках у этой соломенно-тоненькой Даши… кроме, пожалуй, себя. Что за глупости лезут в голову!

Всю вторую половину дня над островом однообразно провисело низкое и оттого как будто еще более жгучее солнце — даром что осень. Управясь с кухонными хлопотами, Кирилл Валерьянович влез от него в палатку с намерением полежать полчасика, покуда утки тушатся. Соус для чахохбили был уже готов. Он закрыл глаза и сразу же открыл их, и по медным полосам на потолке палатки понял, что солнце валится на закат. Дьявол, утки же сгорели! Едва не обрушив палатку, он ринулся вон.

По счастью, не одного его, всю вселенную сковала, — обездвижила одурь. Оцепенел камыш, вода вокруг острова затвердела стеклом, примус же сам собою давно угас, не причинив вреда угощению. Ругнувшись все же для порядка, Кирилл Валерьянович принялся прочищать его и заново раскочегаривать.

К заходу солнца все у него поспело в самый раз, оставалось появиться гостям — и они появились, словно материализованные его мыслью из сизых предвечерних теней. Впереди поднималась по склону Даша с необыкновенной лентой в волосах, за ней шагал этот самый Борис, нес сумку.

— Где совесть у людей, Кирилл! — пожаловалась она издали. — Этот тип уснул на посту, и все его цыплята превратились в угольки. А я виновата!

— Потерпите, это временное! — бодро откликнулся Кирилл Валерьянович, ставя на стол дымящуюся кастрюлю. — В супружестве все скоро переменится — хороший муж виноват хронически, даже если сам не знает в чем.

И только сказав, сообразил, что вряд ли помышляют они о супружестве, да и вообще им вряд ли пригодится его семейная мудрость — своей обзаведутся, на собственном опыте. Впрочем, гостям было не до чьей-либо мудрости, ибо поднявшийся ветерок нес в их сторону запах утятины, а готовить Кирилл Валерьянович умел…

Даша немедля принялась выкладывать на стол из сумки хлеб, какие-то консервы, снопики зелени и щекастые яблоки, миски с ложками, кружки, красивую бутылку с французской этикеткой.

— Вот, пожалуйста, наша доля в пир, — сказала Даша. — Дайте, что ли, нож Борису, пускай хоть хлеб нарежет.

Посмеиваясь, Борис в два счета распахал буханку: видно было, что ему нравится подчиняться этой пигалице. Ну-ну, подумал Кирилл Валерьянович с той же неотчетливой неприязнью, лиха беда начало…

Но до чего же славно начинался этот вечер! День угасал с какой-то оперной торжественностью, солнце долго лежало на расплавленном горизонте, пока вдруг не повалилось за него, но долго еще пылали закатные облака кармином и бронзой, и камыши внизу шипели нарастающими волнами, и далеко на озере гукала неубитая выпь. Чудный разворачивался вечер.

— Боже мой, ну нельзя ж так готовить, Кирилл! — стонала Даша, вгрызаясь в сочную утиную ножку. — Я растолстею, изверг вы!

— Мм, да-а, — мычал Борис с набитым ртом, — работенка что надо. Всякий талант, Дашок, обязательно в чем-нибудь изверг — сейчас ты в этом убеждаешься.

— Подводит к мысли, что и он талант, — засмеялась Даша.

— Ну уж…

И Кирилл Валерьянович свою порцию уплетал с таким удовольствием, какого бы не испытал в одиночестве. Оно, конечно, чахохбили удалось, но славословия придавали ему некий особенный вкус.

— Кстати, о дарованиях, — заметил он. — О ваших, Боря, мне судить пока трудно, но у Даши бесспорный талант, и нечастый, — располагать к себе людей.

— Мужчин, — уточнил Борис.

— Пусть мужчин. Тоже люди, в некоторой степени. Уж насколько я был против вашего присутствия на острове, а теперь… с вами очень даже славно.

— Хорошо сидим, как любит говорить мой папочка, — сказала Даша. — И вообще, у меня тост. За связь времен, которая опять распалась.

— Шекспир пошел, — крякнул Борис. — Не рановато, Дашок?

— Успокойся, не трогаю я твоего Шекспира, — отрезала Даша. — Вот вы говорите, Кирилл, у меня талант располагать к себе. Это я сама замечала. Вас, чужого человека, расположила — дел на две минуты. А вот отца родного не могу.

— Да? Это странно, — вежливо удивился Кирилл Валерьянович.

— И ничего тут странного, у вас в семье наверняка то же самое. С нами, с чужими людьми, вам славно, а ведь дочь вы сюда не взяли.

— Зачем я стал бы ее брать? Ей это просто не нужно.

— Ах, как вы уверены! Вы просто до чертиков похожи на моего папочку, разве что бзик у него другой. Вы охотитесь, а он сплавляется. Пятый десяток человеку, а он весь отпуск сплавляется по горным речкам, а остальные одиннадцать месяцев лечит радикулит и заклеивает свой идиотский катамаран. Я терпеть не могу его компанию — соберутся, фанатики, и бу-бу-бу про маршруты, и такие все первопроходцы, такие настоящие мужчины все, включая женщин, — прямо слушать тошно, — но если бы вы знали, как хочется разочек сплавиться с ними. Только для одного. Посмотреть на другого папочку, понимаете? На настоящего. Где-то он ведь должен оказаться настоящим, иначе что это за жизнь…

— Но с чего вы взяли, что в городе ваш отец ненастоящий?

— Ни с чего не брала. В городе я просто его не вижу, как же я могу судить, какой он?

— Он что, не живет с вами?

— Ну, какой вы, Кирилл… Почему обязательно не живет? Проживает! В нашей с мамой квартире проживает хороший, добрый, интеллигентный, непьющий отец, которого я вижу семнадцать минут утром и около часу вечером, но вечером вижу только его затылок, потому что он подрабатывает к отпуску… Честное слово, только оттого, что вы так похожи на папочку, я и не велела Борьке вещи собирать. Хотя нам тоже хотелось бы побыть одним, вы ж понимаете…

— Понимаю и ценю вашу жертву, — сухо сказал Кирилл Валерьянович, которому все менее хотелось бы почему-то оставлять их одних. — По-моему, тост затянулся. Значит, за связь поколений?

— Валяйте, поколения, соединяйтесь, — сказал Борис слегка осевшим голосом. — Может, у вас наконец и получится, от тургеневских-то времен…

— Ты отвратительный скептик, — сказала Даша. — А вдруг получится? Может, нам впервые выпала возможность пооткровенничать, правда, Кирилл?

— Что за гадость, послушайте? — сумрачно сказал Кирилл Валерьянович, разобравшийся наконец в своих ощущениях от странного напитка.

— Сразу гадость… — обиделся Борис. — Вы сначала распробуйте! Очень полезная на охоте семитравная смесь и, по-моему, вкусная. Отвар шиповника, элеутерококк…

— Предупреждать надо, — перебила Даша. — Откуда знать человеку, что ты у нас спортсмен и йог? Он и меня отварами насквозь уже пропитал, не сердитесь на него, Кирилл, лучше поговорите со мной откровенно.

— Не желаю, — буркнул Кирилл Валерьянович. Он чувствовал себя обделенным. Ведь когда-то кто-то вылакал из этой бутылки французский алкоголь? И Даша зачем-то втаскивает его на пустующий пьедестал отца, хотя ему там ровным счетом нечего делать. Он предпочел бы место ниже, но поближе к ней…

— Но почему? — настаивала Даша.

— Я мешаю, — усмехнулся проницательный Борис. — Промежуточная между вами генерация.

— Вот и не встревай! — ничего не понимала она. Или делала вид, что не понимала. — Разве вы дома общаетесь с дочерью?

— Регулярно, — буркнул Кирилл Валерьянович.

— Я вам скажу, как вы общаетесь: «А, доброе утро, котенок! На лекции не опоздаешь? Уже без пяти. До вечера, киска». «Здрасте, явилась! Ты б до утра еще шлялась! Зачеты? Какие зачеты? Ну, извини, я же понятия не имел про твои зачеты. Спокойной ночи, детка, и не морщи лоб — морщины будут». Баста, набеседовались по душам. А я не могу разобраться, для чего на свете существует мой родной отец — чтобы сплавляться, что ли? — а он понятия не имеет, где я сейчас нахожусь и с кем.

— Вот тоже — наплела родителям с три короба, — сообщил Борис. — Турпоезд «Дружба» выдумала, экскурсию по Прибалтике с группой сокурсников. А зачем выдумывала? Неужели не поняли бы?

— Слишком хорошо бы поняли — сами в молодости в байдарочном походе познакомились, там мамочка невинность и потеряла. Так что с правдой к моим не суйся, да они и сами-то не очень жаждут знать ее — экскурсия и экскурсия, всем хорошо и просто. А ваша дочь, Кирилл, еще не ездит на экскурсии?

— Дашок, осади, — проворчал Борис, а Кирилл Валерьянович совсем нахмурился, готовый оскорбиться, но вдруг не оскорбился.

И именно потому не оскорбился, что минувшим летом Варенька и впрямь, когда вернулась с целины, сообщила им с матерью, что они решили всем стройотрядом слетать на несколько дней во Львов. На экскурсию. Так, мол, постановили истратить свой летний заработок. Что ж, надумали они с матерью, пускай тратит заработок с группой, пускай на экскурсию, не на тряпки же его, в самом деле, тратить. Хорошо, слетала Варенька во Львов. Вернулась с отсутствующим лицом, вопросов о достопримечательностях не понимала, роняла чашки и невпопад улыбалась. Нет, не оскорбился нынче Кирилл Валерьянович. Только спросил:

— Послушайте, да разве важно, жаждут или не жаждут родители знать правду? Обязаны знать. Все зависит от вашей способности… да что там, от потребности говорить только правду. А вот есть ли такая потребность…

— Откуда? — отмахнулась Даша. — Примера-то родительского нет. Вы-то сами всегда откровенны с дочерью?

— Ну… — сказал Кирилл Валерьянович и задержался с ответом, ибо сам этот ответ был испытанием на способность перебросить мосток откровенности через разделяющие их два десятилетие. И Борис тут посмеивается, промежуточное звено, ждет, как он будет выкручиваться. Как вам сказать… — тянул Кирилл Валерьянович. — Смотря по ситуации…

Его заглушил раскатившийся выстрел, недалекий и до того неожиданный, что Кирилл Валерьянович твердо закончил:

— Не всегда.

И тоже обернулся к берегу.

Даша озабоченно сказала:

— Кого там принесло?

Тут же ахнуло еще раз — метелки камыша над бухточкой озарились розовым пороховым огнем, — и Борис отозвался:

— А ты не догадываешься?

— Господи, я когда-нибудь с вами свихнусь, — трагически сказала Даша, а Кирилл Валерьянович в раздражении отодвинул тарелку:

— Проходной какой-то двор, а не остров. Еще один олух пожаловал.

— А вот мы олухам назло… — Борис пронес над кружками бутылку, плеща понемногу в каждую, но безмятежное течение вечера было нарушено пальбой, и к кружкам никто не притронулся.

Даша сказала:

— Все-таки надо бы посмотреть, кто там.

— Сам явится, если он, — сказал Борис, продолжая спокойно обсасывать косточки. — А мимо проплывет — не расстроимся, правда?

Однако же не мимо проплывал этот олух, сумеречный стрелок. Послышался треск в камышах, стук шагов, затем обрисовалась на тропе фигура в резко белеющей куртке, с рюкзаком за спиной и ружьем в опущенной руке. В другой руке несла фигура бесформенный ком, из которого свисали охвостья, мели траву и темную пыль.

— Он самый, — тяжело вздохнула Даша. — Борь, он никогда не оставит нас в покое.

Тем временем фигура поднималась по тропе, уверенная в праве приближаться к чужому застолью, к огоньку карбидной лампы, даже если под ним никого больше не ждут. Когда же фигура достаточно осветилась, Кирилл Валерьянович едва не выронил ложку, потому что к столу подходил еще один Борис, только был он в белоснежной, неуместно франтовской пуховой куртке. Прежний же Борис так и сидел на прежнем месте, одетый в прежний грязноватый бушлат, и продолжал уничтожать чахохбили.

— А что, устроились неплохо, — сказал пришелец, — шапки прямо под носом разгуливают!

И с этими словами плюхнул на скамейку искристый, рыжий, запятнанный темною влагою ком и протянул Кириллу Валерьяновичу руку:

— Богдан. С остальными как будто знаком.

Кирилл Валерьянович не увидел его руки. Он смотрел на мертвого кота и не мог поверить, что это случилось, что ничего уже не может быть прокручено на несколько минут назад, исправлено быть не может.

— Неплох зверюга, правда? — нимало не смущенный, Богдан сбросил рюкзак и уселся рядом с котом. Потрепал его рыжим ухом нежно, как живого: — Прямо в лодке сидел, наглый черт. Пришлось пугнуть сначала, а то бы флот ваш пустил на дно.

— Слушай, ты… — с трудом сказал Кирилл Валерьянович. — Что ты сделал?

— Быстро же мы подружились — уже на «ты», — усмехнулся Богдан. — Кота я шпокнул, вот что сделал. А что с ним надо было делать, если он сидел и смерти дожидался?

— Рыбки он дожидался! — Кирилл Валерьянович сам понимал всю нелепость и этих слов, и накатившей вдруг злобы на человека, для которого Лев был скорняжным сырьем и не более, ведь если на то пошло, не далее сегодняшнего утра и сам Кирилл Валерьянович вскинул ружье на взлетевшую выпь, и вскинул только потому, что выпь живая и можно ее убить, — все это он понимал, но продолжал озлобленно: — Ждал, что его угостят!

— Я и угостил, — спокойненько сказал Богдан. — Рыбки не было, правда, да уж чем богаты… Шапка ничего получится, дырок должно быть немного.

Над столом повисло молчание. Даша было открыла рот, но Борис предупреждающе коснулся ее руки — не суйся в мужские дела. И сам сидел как воды в рот набрал. Кирилл же Валерьянович пристально смотрел на свои кулаки, сжимающиеся все крепче совершенно помимо его желания. Более того, он не знал, что они примутся вытворять в следующую секунду, и, как только он понял, что уже не волен над своими кулаками, он сквозь сжатые зубы и громко втянул холодного воздуха, поднялся и дошел к своей палатке. Порывшись там недолго, вытащил складную лопату. Темень тем временем сгустилась.

— На вас он тоже так кидался? — спросил Богдан.

— Зря ты кота застрелил, — сказал Борис. — Они дружили вроде.

— Ручной, что ли, кот?

— Обыкновенный, дикий. Только вежливый.

— Ну, вежливые долго не живут. Кто-нибудь все равно бы его употребил. Кормить собираетесь гостя, нет?

Наполнив свою миску кусками утятины, Даша подвинула ее к нему, сказала:

— Ну почему вокруг тебя, Данечка, везде возникают сложности? Так все было славно, так мы подружились с этим дяденькой, а теперь он нас точно отсюда выгонит.

— Кто, хмырь этот толстый? — усмехнулся Богдан. — Недооцениваешь своих друзей, девушка, мы его сами в три шеи…

— Не балагань, жуй как следует, — сказал Борис. — Налить?

— Опять витамины? Сосуды бы расслабить… Стоп, хватит.

— Как ты нас нашел? — спросила Даша.

— Да лодочник с огромным удовольствием вас выдал. За двести граммов спирта, но выдал бы и даром, думаю. А уж за спирт чуть не под ручку проводил, до самого острова, и как пробраться — показал.

— Вот шкура, — без особенной злости сказал Борис, подкладывая брату еще кусок, а Даша обронила:

— Неужели всю жизнь так и будет у меня в глазах двоиться? Думала хоть здесь побыть с Борькой в единственном экземпляре…

Богдан перебил ее, смачно жуя:

— В Тибете, говорят, по восемь братьев одной женой обходятся. И ничего, говорят, не жалуются в Тибете. Особенно жены.

— Не балагань, — проворчал Борис.

Из темноты появился Кирилл Валерьянович. Взял со скамьи за шиворот обвисшего кота, понес прочь.

— Эй, дяденька! — аж подскочил Богдан. — Куда поволок мою шапку?

— Сиди, — дернул Борис его за рукав. — Пускай похоронит. А ты-то куда, Дашок?

Она как будто не хотела отвечать, но с тропы обернулась:

— Больше не могу. Болтаем и жрем, вроде бы ничего не случилось. Не ходи за мной.

Вернулся Кирилл Валерьянович, перепачканный желтой землей. С утятиной было покончено, братья сидели друг против друга, одинаково кучерявые, одинаково ссутулившиеся над кружками, и даже желваки на костяшках крупных кулаков темнели у них одинаково.

— Присаживайтесь, — Богдан похлопал по скамейке рядом с собою. — Помянем котофея. Борька столько хорошего рассказал о покойном, просто слезы душат…

Кирилл Валерьянович постоял, разглядывая его в упор. Да и сел:

— Помянем, почему не помянуть… Все-таки попробуйте объяснить, зачем вы это сделали. Кошачий мех никуда не годится, есть кошатину даже вы, наверно, не станете. Зачем, объясните?

— А зачем вам мои объяснения?

— Интересно, как вы будете выкручиваться.

— С чего вы взяли, что я собираюсь выкручиваться?

— Но как-то ведь должен человек оправдать свою пакость. Не передо мной — перед совестью.

— Борь, ну чего он ко мне привязался? — жалобно сказал Богдан. — Слова употребляет — совесть, пакость… Объясни ты ему ради бога, что мне нравится делать пакости, что я нормальный патологический убийца. Для кайфа я кота убил!

— Для кайфа… — повторил брезгливо Кирилл Валерьянович. — Вот что у всех у вас вместо совести — кайф этот сучий. Короче так: на острове не уживемся. Недавно я по-другому думал, но вижу — не получится. Кота не прощу. Поэтому договоримся, что сегодня здесь переночуете, черт с вами, но завтра утром чтобы духу вашего не было на моем острове. Все ясно?

— Борь, ну чего он меня раздражает? — совсем уж печально спросил Богдан. — Чего он добивается своей грубостью, ты не знаешь?

— Не заводись, — Борис ладонью припечатал к столешнице его кулаки. — Вы тоже зря вразнос идете, Кирилл. Вы постарше, тормоза у вас должны быть лучше. Вы ведь не выпалите сдуру в кота, а Данька увидел и выпалил — возраст такой. Потом пожалел, уж я-то знаю, да разве исправишь? Теперь балаганит, лицо боится потерять…

— Слушай, пошел ты со своими теориями! — обозлился Богдан. — Надоел — всю жизнь мои поступки объясняет! А для чего ты сам, и этот покровитель кошек, и все остальные для чего сюда понаехали? Играть на флейтах? Птичек кормить? Стрелять приехали! Стрелять и убивать!

— Охотиться по водоплавающим, — уточнил Кирилл Валерьянович. — По водоплавающим позволено. Сезон.

— Ох, ну просто тошнит меня от таких дяденек солидных, — сказал Богдан. — В уток им стрелять позволено, а в котов не позволено, не сезон. Зато как откроется — он первый… Слушай, Борь, неужели я тоже перерасту вот в такого ханжу? Хрен вам, не дождетесь — в тридцать пять повешусь, это я давно решил…

Борис перебил его:

— А у вас так неужели не случается, Кирилл? Неужели вы делаете только то, что позволено?

— Если бы было такое возможно, — сказал Кирилл Валерьянович, — если бы было возможно…

— Он был бы счастлив, — заключил Богдан. — Вот в чем между нами роковое различие. Антагонизм! Ну а если мы не уберемся, дяденька, — побьете?

— Съезжу за егерем, — как мог спокойно сказал Кирилл Валерьянович. — Расстанетесь с ружьями да еще уплатите штраф.

— За какого-то шелудивого кошака?

— Камышовые коты в Красной книге записаны.

— Добра-то! Да я вашему егерю из города мешок котов привезу. Хочет — породистых, хочет — с помойки, и в масть подберу! Только чтоб ружье не отбирали и без штрафа! Пусть лучше побьют!

— Кончай балаганить, — поморщился Борис. — Ладно, Кирилл, мы обдумаем это дело, завтра кончим разговор. Пошли на боковую, Тартарен… — Он рывком поднял с места упирающегося брата и повел его вниз по тропе.

Тот же все оборачивался:

— Вы свидетель, как он со мной обращается! Старше на восемнадцать минут, а двадцать шесть годов меня тиранит и воспитывает! Лучшие куски — себе, а мне теории! И ведь терплю! Ведь слушаюсь мерзавца! Брат!

Боже мой, сжал виски Кирилл Валерьянович, как не заладилась эта охота… С самого начала все вкривь и наискось, и нет пока просвета..

Чтобы несколько успокоиться, он принялся убирать со стола — никогда на нем не собиралось этакой пропасти посуды. Чужую составил грязной кучей в сторонке, прямо на земле, затем поставил воду в миске греть на примус, чтобы перемыть свою. Вода грелась медленно. Под шипение примуса вспомнилась почему-то Валюша и подумалось, что не оттого, что не позволено, не состоялось чаепитие с нею. Да, не позволено, ну и что? Всю неделю, запланированную на охоту, могло бы продлиться это чаепитие, и никто ничего не узнал бы — ни дома, ни тем более на службе. К черту «позволено», не захотелось как следует, вот и все. Приспичило бы, окажись бы на месте той доброй, несчастной, коровистой бабы какая-нибудь этакая… ну, такая… Даша, одним словом, окажись бы — вспомнил бы разве про охоту? Ха, и еще раз ха. Все забыл бы, все с радостью бросил, признался он себе с удивлением, горечью, но и тайным каким-то удовлетворением, причины которого не понимал.

Была уже полночь, наверно, когда он вполз в палатку, разулся и медленно, в два приема, лег — сначала на локти, потом повалился набок. Он уже понимал, что задремывает или даже уже засыпает, и еще чуть-чуть… И услыхал шаги снаружи. Ширкает сухая трава, камешки скатываются под шарящей стопой. Да черти бы вас драли!

— Вы спите? — спросила Даша, отворачивая полог и впуская в палатку звезды и воздух с озера. — Можно к вам на минутку, Кирилл?

— Можно! — сказал он свирепо. — В чем дело?

— Не кричите на меня. На что я наступила? Ноги? Двиньте-ка их в сторону.

Она опустилась на колени у входа, и звезды исчезли опять. Невидимая, сказала: — Вы так задушевно говорили о правде, которую родители обязаны знать… Я принесла целую охапку, еле донесла.

— Чего?

— Ну правду же! Вы ее сами хотели.

Сон рассеивался окончательно, однако сколько ни всматривался Кирилл Валерьянович, чернота перед ним оставалась однородной, и абсолютной, и оттого казалось, будто это начинается какой-то новый идиотский сон.

— Явилась шуточки шутить? — сказал он сердито. — До зорьки спать осталось четыре часа!

Она молчала. Во тьме как будто замерцали точки там, где быть ее глазам. Иллюзия, он понимал, а все же сделалось не по себе. Она сказала:

— Извините, я в дурацком тоне начала. Уже привычка — ничего как будто бы всерьез. Кто кого пересмеет, тот и умный. А дело у меня — тут можно бы и поплакать, сама понимаю.

— Постой, плакать тоже не нужно, — встревожился Кирилл Валерьянович. — Объясни просто толком. Обидели, что ли, тебя?

— Ну что вы, кто меня обидит… Случилось. Именно случилось. А поплакаться некому — подруги нет, папа с мамой для этого недостаточно чужие.

— А я — достаточно?

— Вы — в самый раз. Разъедемся завтра и больше никогда не увидимся.

Потом темнота молчала долго, еле слышно дышала. Он заворочался, отвык лежать на жестком, спина затекла — и уж собрался поторопить, когда темнота протянула печально:

— Понимаете, я очень люблю Бориса. Ну и он меня любит.

И снова умолкла.

— Так, — сказал суховато Кирилл Валерьянович. — Это все?

— Это только начало. А дальше то, что он и брата любит.

— Оригинал, конечно. А ты ревнуешь, значит.

— Не торопитесь угадывать, тут все не по-людски. Вы не заметили, что Богдан ко мне как-то странно относится?

— Ревнует брата?

— Хуже. Тоже втрескался в меня, дурак такой.

Кирилл Валерьянович нервно зевнул — многовато народу столпилось вокруг этой девочки. Как и на острове. Вслух же сказал:

— Детский садик, ей-богу. Могла бы сама разобраться с мальчиками, а мне б хоть три часа поспать…

— Да не могу я сама разобраться! — отвечала темнота. — Хорошо вам, вы взрослый, вы давно распутали свои треугольники…

— Это кто тебе сказал? Распутаешь… одни распутаешь, другие тут же сами вяжутся. Жизнь, голубушка, сплошная тригонометрия. Нужна тебе должность, предположим, а на нее уже другой нацелился, вот и треугольник — ты, он и должность. А что касается сердечных треугольников, то я их никогда не запутывал, слава богу. Лично я ставил сразу все по местам. Каждому свое, только так.

Темнота вздохнула доверчиво:

— Я бы тоже все расставила, но у меня не хватает фигур. Можно к вам поближе влезть? Здесь дует ужасно…

— Разумеется, — дрожащим басом разрешил Кирилл Валерьянович.

Она переползла поближе, прилегла, и коленом он ощутил ее горячее и твердое бедро. Сделалось неловко, жарко, но ведь и отстраниться было совершенно некуда в одноместной палатке. Он почувствовал на лице ее дыхание и окоченел.

— У нас не получится, чтобы каждому свое. — Она говорила тихо, почти шепотом, словно кто-то мог их подслушать. — Для этого мне надо раздвоиться, а я одна. Была бы у меня сестра.

— Еще бы хуже запутались, — по какому-то наитию сказал он, потому что не мог толком вдумываться в ее слова, когда дыхание щекотало ухо.

— Почему?

— Ну, ты ведь тоже неравнодушна к Богдану?

— Что, здорово заметно? — приподнялась она.

— Ничего не заметно. Просто близнецы ведь не бывают одинаковы, они дополняют друг друга до какого-то третьего человека, и вот этого, третьего, ты полюбила. Правильно?

— Какой вы умный… — с уважением прошептала она. И снова прилегла. — Прямо хочется рассказать все-превсе.

— Ну и рассказывай.

— Если б вы еще слушали, цены б вам не было. А то ведь думаете о своем.

— Что? — спросил Кирилл Валерьянович. Ему мешали сосредоточиться приятное тепло, которое ощущалось теперь всей ногой, и запах растертой полыни, и дыхание на щеке.

А она шептала:

— Просто ужас, до чего вы с папочкой похожи. Знаете, в детстве он однажды отправлял нас с мамой на юг. Мы сидели в купе, а он на перроне, и я ему кричу, чтобы не забывал кормить черепаху, а он тоже говорит что-то громко, жилы на шее надулись, и показывает, что все понял, что будет питаться регулярно, как мама наказывала. Я про черепаху, он про себя, и мы совершенно не слышим друг друга через стекло… И вот всю жизнь с ним так — как будто сквозь стекло, и он отплывает с любящей улыбкой.

— Положим, я слышу нормально, — буркнул он. — И никуда не собираюсь отплывать.

Хорошо, что темно. Не хватало покраснеть перед девчонкой.

— Положим, — согласилась она. — Ну тогда слушайте. Такая мелодрама, просто жуть: вам будет интересно. Жили-были два брата. Окончили институт инженеров гражданской авиации и стали работать диспетчерами в аэропорту — всегда в одну смену, потому что друг без друга шагу ступить не могли. И были у них многочисленные девушки, с которыми они встречались, каждый со своей, и которых они не любили. И все у них было хорошо.

— Пока на них не свалилась ты, — подал голос Кирилл Валерьянович, чтобы показать, как внимательно слушает.

— Да, пока на них не свалилась я. Не перебивайте. Что было дальше вам неинтересно, главное для вас, к чему все это привело., приводит. Вы правильно заметили, люди они очень разные, и если я Борьку не просто люблю, но глубоко, глубоко, глубоко уважаю, то Богдана мне просто жаль — тут вы пальцем в небо попали насчет моего отношения. Если б Борька мучился, не дай бог, как он, Борька сделался бы еще лучше, чем есть, я уверена. А этот делается жалким, страшным, а теперь и опасным.

— Опасным? Почему ты решила?

— Не знаю. Кот. Или что-то еще. Так я чувствую, А Борька ничего не чувствует, для него брат остается братом, с которым нельзя разлучаться. Раньше я еще надеялась, что мы куда-нибудь уедем насовсем, в другой город, и все само собой уладится. Куда там. На десять дней попробовали уехать — Данечка тут как тут.

— Да, приятного мало, — сказал Кирилл Валерьянович. — Все-таки не в Тибете живем, да и Данечка, видно, скотина изрядная, но мелодрамой тут не пахнет, успокойся. Мелодраме, понимаешь, нужен труп, и чтобы кровь рекой, и зверства всякие…

— Это будет, — просто сказала Даша. — У него время есть.

— У кого?

— У Богдана. Он сюда не с добром приехал.

Кирилл Валерьянович скосил глаза, но ничего, разумеется, не увидел.

— Воображение, девочка, — сказал он. — Парень приехал поохотиться с братом, ну и с тобой побыть. Уйми воображение.

Но темнота его не слушала:

— Раньше он делал все, чтобы Борька бросил меня. Ни ему, ни себе, все какое-то подобие справедливости. А теперь, когда узнал, что я беременна…

— Эк… — крякнул Кирилл Валерьянович. — Ты еще и беременна?

И отодвинулся. Место нашлось.

— А что тут удивительного?

— Нет, ничего, — смешался он окончательно. — Продолжай, я так…

— Теперь я уверена, он решился.

— Решился? — пробормотал Кирилл Валерьянович. — Чушь какая-то. На что он мог решиться, в пуховой-то куртке?

— При чем здесь куртка?

Он и сам не знал. Мысли путались и перебивали друг друга. Столь естественный биологический факт — Дашина беременность — вдруг все поставил с головы на ноги, и оказалось, что ему не пионерский лагерь следовало бы вспомнить сейчас, а Вареньку, вполне способную вот так просто и естественно хоть завтра сделать его дедом. Все, молодость ушла в песок, а ты и не заметил… Нравится тебе или нет, а девочка прибежала к тебе, как к отцу, как к деду будущего ее ребенка, искать защиты, а ты тут губы распустил… тьфу, старый дурень!

— Ты преувеличиваешь, девочка, — сказал он. — Чтоб решиться на такое… Не так это просто. Нужно быть не такими, как вы.

— А разве вы знаете, какие мы?

И он опять не мог ей ответить. Но отвечать было нужно, и он сказал:

— Какими ж вам особенными быть? Какие родители, такие же и вы. Яблочко от яблони, знаешь ли, во все времена далеко не откатывалось. Кто отец-то у братьев?

— У них нет отца.

— Ну… это и неважно. Вот что я тебе посоветую…

— Советов не нужно, пожалуйста. Выслушали, и на том спасибо. Хуже, когда некому выговориться. Спокойной ночи…

— Погоди! — схватил ее за руку Кирилл Валерьянович. — Тебе ведь страшно, я вижу. Тебе нельзя пугаться. Собери-ка вещи, и давай я отвезу тебя в город. Прямо сейчас. К родителям.

— Вы с ума сошли, — сказала она, высвобождая руку. — Зачем мне к родителям? Зачем мне в город, если Борька здесь?

Снова отворилось небо, влился шум камышей, и тоненькая, пряменькая тень стояла на коленях среди звезд, придерживая полог.

— Я знаю точно, что нам нельзя оставаться втроем, — сказала тень. — Если что-то все-таки произойдет, Данечка устроит так, что виноват будет Борька.

Или кто-то другой, подумал Кирилл Валерьянович.

— Поэтому прошу вас — раз уж нам повезло, мы оказались не одни, а с вами, посматривайте в нашу сторону время от времени. Больше ничего не нужно. Ладно?

— Да. Разумеется. Ладно. Иди уже спать, ради бога.

Он почувствовал, что страшно устал от этого разговора, больше, чем от всего сегодняшнего бесконечного дня. И он был рад, когда она ушла.

Он лежал в темноте, еще пахнущей Дашею, и как будто бы разными половинками мозга обдумывал то, что услышал, — одновременно и по-разному. С одной стороны, теперь он мог оставить возрастные амбиции и спокойно еще раз послушать эту девочку, вслушиваться в ее слова, как если бы не было между ними никакого стекла. Он вслушался. И стало, знаете ли, совестно за свое снисходительное удивление тому, что вот, гляди ж ты, в «фирме» ходят, на родительской шее сидят, а тоже какие-то чувства испытывают, вроде как и любовь! Было ведь такое? Было.

Но это «с одной стороны» обдумывалось одной какой-то частью полусонного сознания, а в другой, параллельно, шла другая работа. Допустим, Даша не преувеличивает и этот загнанный в тупик Богдан готов и в самом деле решиться на… окончательное. Всегда разумно предполагать наихудшее, тогда уж если ошибешься, то в лучшую сторону. А насчет потемок в чужой душе не нами сказано, не нам и искать в ней просветов, тем более — кот… Кирилл Валерьянович заворочался. Гибель Льва, показавшаяся вначале нелепой, обидной, дурацкой, теперь становилась мрачным знамением избранного этим типом способа действия. В самом деле, поищи-ка удобнее место для преступления, чем остров — крепость на разливах, поищи-ка время удобнее, чем канонада на утренней зорьке. И оружие под рукой, и боеприпасов вдоволь, и труп в озерном иле не отыщет, никакое следствие, А главное, есть кого подставить следствию.

Кирилл Валерьянович закашлялся, сел, помотал головой, разгоняя сон. Что же делать-то? Не придумаешь сразу. Ну, во-первых, до того, как что-нибудь произойдет, он вообще ничего предпринять не может, разве только посматривать время от времени в их сторону — цела ли там еще девочка в свитере или уже не показывается… Бр-р, ужас какой… А во-вторых, что сможет он предпринять, если все-таки она исчезнет?

Чужая палатка безмолвно серела на косогоре, исчерченном резкими, полнолунными тенями. Рядом вытянулся темный предмет, то был спальник Богдана. Ступая по-звериному бесшумно, стараясь не кряхтеть под грузом, миновал их Кирилл Валерьянович, как вражеское становище. И даже в спине было жжение, как будто мог в нее хлестнуть из палатки ружейный пламень. Глупости, конечно, а неуютно. Стараясь поменьше трещать, пролез Кирилл Валерьянович сквозь чащобу и вышел к мосткам. И встал как вкопанный, потому что на мостках, свесив ноги, сидел человек в белой пуховой куртке, подбрасывал спичечный коробок.

— Богдан? — окликнул он, оставаясь в некотором отдалении.

— Не угадали, — отозвался человек. Я — Боря… Что-то припозднились с моционом, а?

Игнорируя праздный вопрос, Кирилл Валерьянович сделал несколько шагов и увидел лодки. Его, стеклопластиковая; пошлепывала бортами на прежнем месте, а рядом оцепенела, погрузившись чуть не по уключины в мелкую волну, деревянная лодка. Шельма все-таки Саша, новенького непременно надует, подсунет дырявую. Третьей лодки не было вообще.

— Вы-то сами почему не спите? — спросил он, даже не пытаясь спрятать неприязнь. Вся эта компания была ему неприятна.

— Да вот размышляю. Не то вдогонку плыть, не то дожидаться. Могут ведь и вернуться, правда?

— Кто?

— Ну так ведь Дашка, дрянь, уплыла кататься с Богданом. На ночь глядя. Если совсем не удрала.

— Даша? С Богданом?

— Никому нельзя верить, — убежденно сказал сидящий. — Родному брату, и тому нельзя, чего уж от девки хотеть…

— Ерунда какая-то. Да ведь Даша терпеть его не может, хуже того — боится. Она мне сама говорила…

— Когда это?

— Ну, может, два часа назад. В моей палатке.

— И к вам таскалась, значит? Вот ведь дрянь, — сокрушенно качал головой сидящий, поигрывал коробком. — Нет, все-таки придется ее выключить.

— То есть как?

— А запросто! — Этот Боря вдруг выдохнул и рубанул ладонью прямо по мосткам. Крякнула доска, не шибко, правда, толстая, из перелома вылетели две щепки и долго кувыркались в воздухе, пока не булькнули. — Дашку вот так, а вздумает заступаться братан, на него найдем другой прием. Его придется пяткой. Один ведь черт посадят — что за двоих, что за одного. Верно я говорю?

Не произнося ни слова более, Кирилл Валерьянович обогнул широченную, лунную, в пухлых подушечках спинищу и задом приблизился к своей лодке. Присел на корточки, сгрузил вьюки — все одной левой рукой, — начал цепь распутывать.

— Это вы зачем бренчите, дяденька? — спросил Борис и поднял на мостки одну ногу, намереваясь подняться. — Эй, вы лодку не трогайте, лодка мне самому понадобится, если догонять…

— Сидеть! — рявкнул Кирилл Валерьянович, направляя на него ружье, а свободной рукой продолжая еще яростнее раздергивать звенья, но даже сквозь лязг был слышен щелчок предохранителя. — Я приказал сидеть, щенок! Иначе ляжешь!

— Ой-ей-ей… — Борис снова свесил ногу. — Нет, я все-таки раньше — я в тридцать повешусь. — И даже руки меж колен сложил пай-мальчик. — Дня лишнего не согласен жить в маразме.

— Дег-генераты чертовы!.. — бормотал между тем Кирилл Валерьянович. Рюкзак, палатка и спальник шмякались поочередно в лодку. — Ур-роды… Ничего святого за душой…

Не отводя стволов, он задом сполз в лодку и задом же, перехватывая борт рукой, полез на среднюю банку. Лодка судорожно раскачивалась на ртутной воде, отплывая.

— Эй, дяденька! — донеслось с мостков. — Пощупай, не мокро в штанах? Чему ты учишь подрастающее поколение?

И покатился над водой полнозвучный, долгий, изумительного здоровья гогот, каким в кино на мелодрамах в самых неожиданных местах гогочут задние ряды. Как хочется выпалить туда волчьей дробью…

С треском и чавканьем он выломился из камышей на просторную черную гладь, усеянную блестками от луны. Вставил в уключины весла, сделал кряду несколько свирепых гребков и вдруг над самым ухом услыхал:

— Эй, куда это вы собрались, Кирилл?

В редкой щеточке осоки, прямо на которую он правил, светлела лодка, в ней сутулился знакомый громадный бушлат, и кудри металлически поблескивали, и широкие баки… Кирилл Валерьянович не успел отвернуть, его лодка стукнулась носом в борт чужой, и накренилась, и как будто приварилась к ней, схваченная крепкой рукой. Из-за бушлата выглянула Дашина головка, светлая и взлохмаченная, и почему-то голое плечо, на которое она все тянула ватную полу.

— Отплываете все-таки? — протянула она, как бы убеждаясь в давно ожидаемом. — Отплываете…

— Ничего подобного, — сердито отвечал Кирилл Валерьянович. — Я за егерем еду. Не вижу другого способа вам помочь.

— Чем же егерь поможет?

— Ружья отберет. А то и вообще шуганет вас отсюда, с разливов. От греха.

— Дашок, а почему нам нужно помогать? — осведомился близнец. С чем это мы не справимся?

— Погоди, тут наши дела, — махнула Даша. — Но зачем же со всеми вещами за егерем, а, Кирилл? Нет, вы отплываете, я же вижу.

— Просто я не собирался больше возвращаться, вот зачем! — почти грубо сказал Кирилл Валерьянович. — Вы мне всю охоту испоганили! И вообще никого не касается, куда я еду, с вещами или без! Пустите лодку!

— Отпусти его, Боря, пускай удирает, — попросила она.

— Боря? — тупо сказал Кирилл Валерьянович. — Боря там, на причале сидит…

— Ну уж нет, мне и здесь неплохо, — усмехнулся этот Боря, или Богдан, или дьявол его разберет, кто на самом деле, но лодку он не отпускал. — Объясните же, ради бога, Кирилл, что случилось? Чем мы вам охоту испоганили, зачем уезжать? Из-за кота, что ли, все?

— Ну конечно, — быстро сказала Даша. — Твой Богдан кого угодно допечет своими шуточками.

— Шуточками? — взбеленился Кирилл Валерьянович. — Это все ты называешь шуточками? Идиоты! Только что я чуть не пристрелил одного шутника! Отпустите лодку, слышите?

— Все понятно, — миролюбиво сказал этот дьявол его знает кто. — Сейчас я Даньке по ушам наваляю, в воспитательных целях. Возвращайтесь, ей-богу. А мы с утра переселимся на другой остров, вон их сколько кругом. Возвращайтесь, чего же вы будете из-за нас…

— Отпусти его, Боря, пускай удирает, — повторила она. — Вы ведь так и не додумались, умный, взрослый Кирилл Валерьянович, чем могли помочь.

— Не о чем больше думать… — пробормотал сквозь зубы Кирилл Валерьянович, и отодрал от борта чужие пальцы, и с силой отпихнулся сам. Немедленно налег на весла, сделал громоплещущий гребок, другой и третий, но все-таки услышал над водою Дашин голос, в котором ни упрека, ни презрения или издевки не было, только удивление, что человек не додумался сам до такого простого:

— С Данечкой поговорить надо было! Его-то и вовсе некому выслушать!

Он греб и греб изо всей своей немалой, прямо скажем, силы и плеском и скрипом уключин заглушал все то, что она еще могла бы выкрикнуть вслед беглецу и что он знал прекрасно без нее — он эгоист, он стареющий сластолюбец и трус, не желающий впутываться в чужие трагедии. Что ты сказала — трус? Ну, это уж слишком! И он бросил весла. Пусть скажет сама, в полный голос. Есть вещи, труднопереносимые для мужчин, и он вернется, он найдет способ доказать… Но лодка продолжала скользить в тишине, ничем уже не нарушаемой.

В той стороне, где он оставил их, понемногу стали проявляться звуки. Шуршала одежда, он слышал: о чем-то спрашивал негромко мужской голос, девичий что-то ему объяснял — спокойно и даже как будто весело. Затем там стукнули уключины, плеснули весла, погружаясь, и Даша сказала — на этот раз звонко, чтобы услышанной быть далеко:

— Чего вы там ждете? Прощайте! Дочери своей привет!

Он почувствовал, как густо, тяжело краснеет, но не тронулся с места — теперь уж нельзя было выдать себя. Сидел, и слушал, и считал гребки, которые кругло и влажно нанизывались на журчание воды под килем и становились все тише, удаляясь. Захрустели камыши, впуская их лодку в бухточку. Вот они и вернулись, как будто к себе домой…

А он куда?

Кирилл Валерьянович мерно греб к юго-восточному берегу, где находилась контора охотхозяйства. Звезды начали уже тускнеть, близилось время рассвета, самый сонный, самый безмятежный час на озере, и остров, бывшие его и Льва совладения, уменьшался перед ним, как будто вырезанный из черной бумаги, и терял очертания. Слева в этом тающем контуре, у самого основания, теплилась красная точка. Он смотрел на нее, дружелюбно мигающую во мраке, и размышлял о том неожиданном, что обнаружил в себе в последние несколько странных часов. Он, так легко сходящийся с ровесниками независимо от их положения, он, всегда спокойно сдержанный со старшими и в меру почтительный с руководством, он не мог ужиться с обычными парнями и очень милой девочкой, потому что не смог их понять. И не сможет, по-видимому. Они другие. Варенька тоже другая, теперь это ясно, но Варенька — кровь своя, и рано или поздно семейные заботы прикатят яблоко под родительскую крону, и общий язык восстановится. А с этими… Да и у этих будет то же самое, утешал себя размышлениями Кирилл Валерьянович.

Точка же тем временем росла, хотя с расстоянием ей полагалось уменьшаться, и уже превратилась в пляшущий глазок, от которого отрывались и взлетали в ночь живые ленточки. Кирилл Валерьянович даже нахмурился, пытаясь понять происхождение иллюзии.

И — понял.

Тихо взвыв, он крутанул на месте лодку и погнал ее назад, к острову, погнал изо всей своей мощи, умноженной ужасом того, что разворачивалось за его спиной. Он уже знал точно, что происходит там, ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть. Неспроста проклятый Данечка поигрывал там, на мостках, спичечным коробком! Вот как он придумал решить — просто, страшно и окончательно, ведь сухой камыш горит не хуже пороха, да ветер хороший, никто не выберется из костра. Льва он, сволочь, легкой смертью наградил… С натужным стоном Кирилл Валерьянович выламывал весла из вязкой воды — успеть надо, нельзя не успеть! — а затылком видел с совершенной отчетливостью, как пляшущий глазок разбежался понизу полосой, как взвилось из полосы этой полотнище и пошло подниматься и шириться, забирая неторопливо в кольцо весь остров — неожиданно маленький и на самом деле смешной, накрываемый флагами пламени чуть ли не весь. Успеть, нельзя не успеть, ведь занялось со стороны бухточки, и теперь их лодки горят, только он их и может вывезти, пока не поздно… С нечеловеческой силой вытягивал он весла из вязкой, медленной воды, однако же ночь перед ним, и вода перед ним, и проносящиеся мимо снопы камыша — все оставалось по-прежнему темным, чуть только выделяясь в предрассветных сумерках. Почему?

Не прекращая грести, он повернулся, готовый обжечь взгляд о пламя. А пламени не было. Ночь и в той стороне оставалась темна. Тогда он бросил весла и повернулся совсем.

Пляшущий глазок отплясывал, как и прежде, только теперь далеко в стороне от острова, Кирилл Валерьянович остолбенело смотрел, как мигает он над темной водою, и туго понимал, что это всего лишь костерок, разведенный к утреннему чаю каким-то охотником на каком-то отдаленном острове. Просто сначала он виделся сквозь камышовую заросль у бухточки…

Долго сидел Кирилл Валерьянович. Тихо несло, возвращало лодку к острову утренним ветерком, первая утка просвистела в темном поднебесье крыльями, а там и рассвело, и загремела зорька, осыпая его дробью и птичьим пером, и отгремела зорька — а он все сидел, приближаясь понемногу к месту отплытия.