1

Черная, пропахшая горелой резиной дорога бежит вдоль Дуная. По одну сторону, ближе к реке, стоят голые, по-зимнему строгие тополя, кора на них иссечена осколками. А дальше дорога отваливает от реки, идет по пологой лощине. Вдоль обочин беспорядочное нагромождение техники: тупыми стволами уткнулись в рыжий снег вражеские пушки, лежат разбитые танки, на одном сорвана и далеко отброшена башня, дальше валяются бурые остовы сгоревших автомашин, тягачей. Словом, все, что стреляло, двигалось, дышало огнем, теперь было мертво и безопасно, напоминало только о недавнем жестоком сражении.

Шоссейная дорога, то взлетая на высокие откосы гор, то вплотную прижимаясь к реке, втягивается наконец в правобережную часть венгерской столицы — Буду. Здесь мало прямых и широких улиц, длинных кварталов. Буда застроена беспорядочно: дома лепятся на холмах. Среди приземистых и громоздких домов выделяется особняк, построенный в стиле тяжелой старомодной архитектуры. Вокруг него ограда с чугунными ажурными решетками. В голых ветках лип и коротко подстриженных кустарников зябко посвистывает ветер.

Особняк этот находился тогда, во время боев, несколько впереди наших позиций, и в труднейшую пору будапештской битвы в нем располагалась группа гвардейцев: отсюда как на ладони видно было предместье Буды. Подступы к дому держались под косоприцельным огнем вражеских пулеметов, и пробраться туда удавалось редко, только под покровом ночи. Солдаты, занявшие этот дом, называли себя «полпредами гвардейского полка».

До того как разбушевалась жестокая схватка за дом, гвардейцы жили в обстановке, о которой на фронте было принято говорить: «Существенных изменений не произошло».

Отсюда было совсем близко до немецких позиций, скрытых в подвалах, на чердаках и в толстостенных блиндажах. И хотя каждый день слышалась надоедливая трескотня пулеметов, грохали ружейные выстрелы, а снаряды залетали на гору и рвались даже под окнами, солдаты чувствовали себя спокойно. Для гвардейцев, проведших на передовых позициях не один месяц и не один год, такая обстановка была привычной, а спрятавшие их от огня добротные стены были надежны. И когда однажды фашисты стали забрасывать высоту тяжелыми болванками, которые с противным визгом падали на асфальт, подскакивали и, кувыркаясь, скатывались вниз, пожилой солдат-украинец Сорока покрутил длиннющие и тонкие, как шило, кончики усов и невозмутимо сказал:

— Бачите… Последнее слово гитлеровской техники! Ну и дурни!

По пустым гулким залам дома прокатился смех. Только и всего — ни страха, ни тревоги. Гвардейцы до того сжились с опасной обстановкой, что порою даже не обращали внимания на ближние разрывы снарядов и на шорох осколков, падающих у подъезда в кустах. Но в их поведении не было равнодушия и безрассудства, и вели они себя спокойно только потому, что надеялись на самих себя и на свое превосходное оружие.

Этот дом гвардейцы заняли еще в то время, когда наши войска буквально на плечах отступающего противника ворвались в Буду. Позже парторг роты гвардии старший сержант Михаил Стариков — человек храбрый, но осторожный, даже порой несколько медлительный — сделал все, чтобы превратить дом в настоящую крепость. Прежде всего он решил найти такое место в доме, откуда можно наблюдать вкруговую. Задача оказалась не из легких: в доме не было такой комнаты, окна которой выходили бы на все четыре стороны.

— Это что же, сидеть в одной комнате и ждать, когда тебя стукнут из другой? — проговорил Стариков, озадаченно глядя на стоявших рядом товарищей.

— Дозвольте пошукать, — обратился Сорока, — я по части наблюдательных пунктов малость кумекаю.

— Давай ищи, — кивнул Стариков. — Отличишься — твою фотографию в газете напечатаем. На видном месте.

— Нет, не можно такое робить, — запротестовал Сорока. — Вин, скажут, и подвига не делал, а его як героя малюют.

— Ну, тогда придется его жинке прописать. Обрадуется-то как!.. — вставил широкогрудый, с одутловатым лицом гвардии старший сержант Столбов.

— Вот то дело! — Сорока удовлетворенно покрутил усы. — Пусть старуха дивится, якой у нее парубок!

Товарищи рассмеялись.

Попросив у командира бинокль, Сорока вышел из комнаты. Было слышно, как он осторожно ступал по паркету коридора, затем шаги удалились, но еще раздавался цокот его сапог с железными подковками. Догадаться было нетрудно: Сорока выходил из дома — цементными плитами выстлан только вход. Дальше шаги Сороки совсем затихли.

Не тратя напрасно времени, командир группы начал расставлять пулеметы, определять места огневых точек для одиночных стрелков и автоматчиков. По правде говоря, тут возник целый военный совет: каждому хотелось высказаться, у каждого были свои соображения.

Сошлись на том, что для пулеметных гнезд лучше всего подойдет передняя угловая комната. Она размещена на втором этаже, отсюда открывался широкий обзор; из окна был виден главный перекресток, к которому сходились от центра города три улицы. Всматриваясь в начертания этих улиц, Стариков убедился, что дома здесь стоят впритык, между ними нет проходов.

— Согласен. Фашистам не миновать опасного перекрестка, — сказал Стариков. — А вон тот дальний район надо взять под обстрел из другой комнаты. Из противоположной. Так что начнем строить амбразуры в двух комнатах.

Стрелкам и автоматчикам командир приказал держаться сообща в средних и боковых комнатах, там же, где и пулеметчики. Распылять силы по всему огромному дому командир не решился. Пусть лучше остальные этажи останутся «про запас».

— Ну а мне позвольте куда повыше, — басом проговорил гвардии старший сержант Столбов, слывший в кругу товарищей отменным гранатометчиком.

— На крышу полезешь? — нарочито серьезным тоном спросил Стариков.

Столбов догадался, что командир, конечно, шутит, и на его шутку ответил своей:

— Граната, она хоть и с неба… все равно полетит вниз и кого нужно найдет.

— Ладно, в случае чего… работай на верхнем этаже, — проговорил Стариков и тут же приказал немедленно приниматься за дело.

2

Из первой комнаты, служившей, видимо, кабинетом какому-то вельможе, вынесли этажерки, кресла, письменный стол. Мягкий диван хотели было оставить, но потом решили убрать и его. Не тронули лишь два массивных книжных шкафа.

После того как комнату освободили от мебели, в ней стало просторнее, но большие окна оказались слишком «глазастыми» — в случае обстрела пули могли прошивать комнату вдоль и поперек.

— Надо заложить окна и вместо них проделать узкие бойницы, — сказал Столбов и похлопал ладонью по плитам кафельной печи: — Придется распрощаться со старушкой.

— На дворе зима, а ты — печь разбирать. Лучше бы растопить, — посоветовал гвардии старшина Николай Онопа.

Он стал уверять всех, что в таком большом доме непременно найдется запас кирпича. И не ошибся: в кладовой нижнего этажа нашли целую горку кирпича, а в подвале обнаружили каменные плиты. Понимавший толк в кирпичном деле старшина Онопа засучил по локоть рукава и принялся закладывать окна. Ему помогали товарищи.

В комнате становилось все темнее, теперь уже свет проникал только через бойницы. Пониже бойниц Онопа устроил удобные площадки для пулеметов и даже не забыл о нише, куда можно было бы класть боеприпасы.

Перешли во вторую комнату и там работали с той же горячностью.

В дверях появился Сорока. Он позвал командира группы к себе на наблюдательный пост.

— Вы не бачили, шо це такое? Нет, не бачили, — говорил Сорока, стуча тяжелыми сапогами по каменным приступкам лестницы, ведущей наверх. — Тильки одно погано…

— Хвалишь и — не нравится, — неопределенно заметил Стариков.

— А як же… Треба и хвалить, и критику наводить, — продолжал Сорока. — Место дуже пригоже… Тильки погано одиноко сидеть… Як сыч. Не можно радио послушать, чи с товарищем побалакать.

— А я думаю, к тебе на чердак надо телефон поставить, — сказал командир группы. — Иначе наблюдение будет неоперативным. Ведь не можешь ты каждую секунду бегать взад и вперед. Так и доложу командиру полка.

— Це дуже добре, — повеселел Сорока.

На чердаке он показал на деревянную лесенку, которая вела к отверстию в крыше, сверху прикрытую трубчатым козырьком.

Когда Стариков поднялся по лесенке и выглянул из-под козырька, он увидел перед собой огромный город. Широкая полоса Дуная разделяла его надвое. Над рекой висели порушенные мосты. На гребне большой горы был виден громадный, потемневший от времени королевский дворец, обнесенный высокой крепостной стеной. В заречной части города — в Пеште — пластались строгие линии кварталов и улиц, и над самым берегом Дуная, точно готовое опрокинуться в реку, возвышалось здание парламента с игольчатыми шпилями.

«Вот там, наверно, и засели фашисты», — подумал Стариков и начал медленно спускаться на чердак.

— Подывылись, який обширный сектор? — поддерживая командира под руку, говорил Сорока. — Скризь весь город бачимо.

— Ты построже будь на посту, — наставительно произнес в ответ гвардии старший сержант. — Если какая опасность — немедленно сигналь… Тебе с высоты-то виднее! Ну и дом наш остерегай… Понял?

Сорока осанисто вытянулся и, прикладывая руку к шапке-ушанке, задел пальцем кончик уса, словно подчеркивая этим свою гвардейскую хватку.

3

Суровой была зима сорок четвертого года. Лютые морозы, какие редко бывают в Венгрии, сковали, словно бетоном, землю, запушили окна, холод прокрался в дом и на стенах выпушил иней.

К вечеру мороз заметно покрепчал. И когда Сорока, отбыв свою смену, ввалился в общую комнату, Онопа даже привстал от удивления. Сорока весь покрылся седым инеем, а пушистые его усы превратились в сосульки.

— Ну и студено, — проговорил он и начал растирать окоченевшие пальцы рук.

— А где же, старина, усы оставил? — пошутил Онопа. — Вот теперь ты вылитый парубок!

— Усы при мне. Мы их вот только маленько погреем. — Сорока присел на корточки у горящего камина.

Последние дни Сорока часами напролет не слезал с чердака: чутко прислушивался, высматривал. Он заметил, что по улице, ведущей к дворцу, то и дело ходили немцы. Судя по выправке и ладно сидевшим шинелям, это были офицеры. Видимо, во дворце находился штаб.

Свои догадки Сорока изложил в письменном донесении, которое было отправлено в штаб полка. Оттуда передали, чтобы Сорока продолжал наблюдение. А вот сегодня Сорока увидел такое, что вызвало в его душе беспокойство. На территории заснеженного сада, где прежде было сиротливо и пустынно, в полдень то и дело взлетали вверх галки. Проницательный Сорока враз смекнул, что тут дело неладно, иначе почему бы тревожиться птицам? На деревьях висели мохнатые шапки снега, и Сорока сразу не мог ничего разглядеть. Но окуляры стекол, обладающие магической силой увеличения и приближения вещей, вскоре помогли ему разгадать тайну: немцы стягивали в сад пушки и танки, прикрытые для маскировки белыми чехлами. И хотя в тот же час записи наблюдения пошли в штаб, Сорока чувствовал себя как на иголках.

Был уже поздний вечер, товарищи улеглись, но Сорока, усталый и прозябший, все же не хотел отдыхать. Осторожно открыл дверь смежной комнаты, откуда доносился приглушенный голос московского диктора. У маленького радиоприемника, питавшегося от батареи, сидел Михаил Стариков.

Сорока знал, что их командир группы — парторг и принимать «В последний час» стало у него обычаем. Сегодня по радио объявили два приказа Верховного Главнокомандующего.

Гвардейцев очень волновал вопрос: сколько еще осталось идти до Берлина? Парторг раздобыл большую карту и на ней проставлял пройденные советскими войсками километры.

— Вот видишь, вчера было сто десять километров, а сегодня… — Стариков еще раз смерил линейкой по прямой до Берлина и торжественно провозгласил: — А сегодня осталось всего девяносто восемь!

— Чи ему шею свернут, чи сам он, бисова душа, удавится? — спросил озадаченный Сорока.

— Все равно одна дорога: конец Гитлеру! — сказал парторг. — Неприятелю тошно. Теперь — отовсюду лупят. На берлинском направлении за горло его берут, а мы тут, в Будапеште, ноги ему рубим.

Они потолковали еще с час о политике, а потом, не раздеваясь, улеглись спать.

Рано утром дверь с шумом распахнулась и в комнату влетел запыхавшийся связной.

— Товарищ! — второпях выпалил он и запнулся, будто ему перехватило дыхание.

— Что такое? — враз проснувшись, спросил Стариков.

— Товарищ гвардии старший сержант! Из штаба бегу. К нам лезут…

— Что ты палишь, как из пулемета. Кто лезет? — сердито прервал Стариков. — Ты не куда-нибудь пришел, а в гвардейский гарнизон. И докладывай толком!

Возбуждение у связного как ветром сдуло. Он начал говорить спокойно и внятно: большая группировка немецко-фашистских войск, стремясь вырваться из осажденной Буды, прорвалась на западную окраину города и движется по шоссе, как раз в направлении дома.

— Ладно, пускай, — хмуро проговорил командир группы. — Придется поднять свою гвардию.

Но гвардию не пришлось поднимать — все уже были на ногах и держали в руках оружие. Вспороты были цинки с патронами, подготовлены пулеметные ленты, гранаты.

Связной из штаба исчез сразу же после доклада, но вскоре вернулся. Пройти в штаб было невозможно. Немцы окружили дом.

Командир группы распорядился занять круговую оборону.

— Советские войска подошли к Берлину на девяносто восемь километров, — сказал парторг. — Нам будет позорно, если мы выпустим из Будапешта издыхающих фашистов. Помните: сокрушим немцев здесь — скорее придет конец войне!

Угрюмые этажи дома наполнились гулом тяжелых солдатских сапог. Гвардейцы быстро заняли свои позиции.

На рассвете задымилась поземка. Она мешала рассматривать местность, что создавало еще большую тревогу. С чердака позвонил Сорока.

— Яка у вас видимость? — спрашивал он.

— Никудышная, — со злостью ответил Стариков. — Может, тебе на время лучше вниз сойти.

— Не-е, товарищ командир, — возразил он. — Эта бисова поземка по земле, як волчица, ползет. А сверху все бачимо.

— Тогда держись. Где немцы?

— В табун сбились, як стадо, на перекрестке улиц…

Голос в трубке на мгновение смолк.

— Чего пулеметчики дремлют?! — вдруг закричал громко Сорока. — Немец уже к хате пидходит…

Стариков выглянул в смотровую щель. Солдаты в длиннополых шинелях подошли уже близко. Они двигались сбивчиво и нестройно. Стрельбу не открывали. Похоже, немцы намеревались незаметно, под покровом поземки, выскользнуть из осажденного города.

Дружно заработали пулеметы Николая Онопы и Ивана Авдеева. Дробно застучали, посылая длинные очереди, автоматы Ивана Чемериса и Гавриила Шикалова. В тот же миг будто разверзлось само небо и посылало на головы фашистов снаряды. Но это всего-навсего «карманная артиллерия» Филиппа Столбова. Открыв настежь окно на верхнем этаже, он метал оттуда гранаты, как снаряды, из скорострельной пушки.

Группу Михаила Старикова легко можно было пересчитать по пальцам, но командир хотел, чтобы противник подумал, что имеет дело по крайней мере с батальоном советских бойцов.

Напоровшись на огонь, немцы в нерешительности остановились. Вид у них был устрашающий: каски, сдвинутые на глаза, плоские, черные автоматы, повешенные на грудь, и только на лицах, изморенных, блеклых, точно неживых, угадывалась пережитая ими голодная осада. Минутой позже залегли и начали стрельбу из автоматов — наугад! Пули хлестали по окнам. Слышно было, как со звоном сыплется на пол битое стекло. Но окон в доме много — пали сколько угодно. Гвардейцы, прикрытые кирпичной кладкой, были неуязвимы, сами же разящим огнем выкашивали врага. У фашистов сдали нервы. Они бросились бежать назад, перепрыгивая через трупы убитых и бросая на произвол судьбы своих раненых.

Стрельба из дома прекратилась. Однако скоро откуда-то вынырнули вражеские бронетранспортеры. Накоротке остановились, выметнули из своих холодных стальных коробок автоматчиков, которые начали расползаться вокруг дома, прячась за каменные столбы и плиты вдоль шоссе, в канавы обочин.

Завязалась перестрелка, упорная, длительная. Враг осторожничал, и гарнизону дома приходилось выжидать, пока мороз не принуждал солдат подняться и перебежать. Каждая пуля сбивала наповал. Но и в группе Старикова появились раненые. В азарте, разгорячась, Гавриил Шикалов высунулся из окна; ответная дальняя очередь опрокинула его на пол. Раненого перевязали и отнесли в глухую комнату.

Перестрелка длилась часа три. И смолкла, скорее потому, что началась метель. Повалил сухой, подгоняемый ветром снег, скрывший деревья, дома, землю…

4

Затишье было неверное, обманчивое. Очевидно, изголодавшиеся за время осады немцы пойдут на все, лишь бы только вырваться из города, ставшего для них чужим и смертельно опасным.

— Придется вылазку сделать, — озабоченно проговорил Стариков и немного помолчал. — Вот только метель…

— Метель не помеха, — возразил Столбов.

Желающих пойти в разведку не пришлось искать.

Соглашался каждый. Старшим был выделен Филипп Столбов, с ним отправлялись Николай Онопа и еще двое.

Командир предупредил, чтобы действовали умно, расчетливо и огонь открывали только в крайнем случае.

Цепляясь за обледенелые ветви кустарника, разведчики спустились под откос. Они вышли на шоссейную дорогу, которая вела к перекрестку. Удобно было и дальше идти по шоссе, но Столбов повел товарищей прямиком, по глубокому снегу. Намеренно, ради осторожности, двигались нехоженым путем.

Скоро со стороны перекрестка донесся сперва неясный, глухой, потом более четкий стук. Похоже, кто-то отстукивал на камне молотком.

— Тише, будем караулить, — предупредил Столбов.

Они залегли в канаве. Ветер кружил над ними косую, низкостелющуюся порошу и прятал их от чужого глаза. Минут через пять на дороге появились три немца. Полы шинелей на них были подобраны за пояса, очевидно для легкости ходьбы. Трудно было понять: шли они в разведку или хотели одни втихую вырваться из города. Жестом руки Столбов дал сигнал приготовиться к нападению. Фашисты подошли к канаве, и в этот миг в руке Столбова сверкнул нож… Впереди шедший немец, неуклюже взмахнув руками, упал, второй с отчаянным криком сделал рывок в сторону, но, будто споткнувшись, повалился в снег. Третьему удалось убежать, и, хотя гнались за ним, он исчез в метели.

Раненного в ногу разведчики приволокли в дом. В поношенной дырявой шинели, худой, остроскулый, с выпирающим кадыком, он казался невзрачным солдатом, но, когда сняли с него шинель, на куртке увидели железный крест и погоны обер-лейтенанта.

Допрашивать его стали сообща, стараясь вместе разобраться в чужой речи. Старшина Онопа порылся в своем вещевом мешке, достал смятые, пожелтевшие от времени, газетные листы, где был напечатан «Военный разговорник». С помощью нехитрого набора слов удалось выпытать у пленного, что немецко-фашистские войска в этом районе предпринимают отчаянные усилия вырваться из будапештского «котла».

— Чем вооружены? — с трудом выговаривая слова, по-немецки спросил Стариков.

Пленный назвал автоматы и винтовки.

— Танки есть?

Офицер отрицательно замотал головой.

— Брешет як сивый мерин! — проговорил Сорока и уставился на пленного, сдвинув брови. Немецкий офицер присмирел. Вид у Сороки был внушительный: черные, беспощадные глаза, большой, ноздристый нос, да еще такие шикарные усы! Немец, видимо, принял его за самого главного начальника и робко, угодливо сознался, что и танки есть, и бронетранспортеры…

Пленный разжал пальцы обеих рук, что означало десять машин…

Это была сила, с которой маленький гарнизон уставших бойцов не мог не считаться. Стариков озабоченно поглядел на бойницы. Старшину Онопу отнюдь не смутило, когда командир критически оглядел его кладку, тонкую, в один кирпич, и заметил, что эдакое сооружение при малейшей встряске от снаряда обрушится.

— Все будет в порядке, — заверил Онопа и, кивнув товарищам, повел их в подвал.

Скоро оттуда натащили столько каменных плит, что хватило обложить ими окна обеих комнат, отведенных под пулеметные гнезда. Онопа отошел к двери, поглядел на бойницы, обложенные плитами и кирпичом, и усмехнулся:

— Э-ге… Целая баррикада!

5

…Третий день был пасмурным и серым. От бессонных ночей распухли и воспалились глаза у бойцов. Контратаки следовали волнами, но каждый раз, попадая в зону поражающего огня, фашисты откатывались прочь. В полдень, убедившись, наверное, что лобовыми атаками не сломить упорство русских, немцы пустили из-за ближней горы четыре танка и шесть бронетранспортеров с пехотой. Стреляя на ходу, они стали обтекать дом с флангов. Дом оказался в огненном кольце, к нему подкатили две пушки.

После короткого огневого налета стрельба прекратилась совсем неожиданно, уступив какой-то странно подозрительной тишине. Похоже, немцы собираются штурмом ворваться в дом. Но вместо этого откуда-то послышался тяжелый металлический голос. Оказывается, из рупора на русском языке передавали: «Ваше положение безнадежно. Прекратите сопротивление. Сдавайтесь, сигнал для перехода — зеленый флаг из окна».

— Такого материала не имеется! — крикнул громовым басом старшина Онопа, и ехидный смех прокатился по комнатам.

Стариков вынул из-за пазухи шипели небольшой кусок красного материала. Как парторг роты, он носил это красное полотнище, намереваясь водрузить его на видном месте после атаки. Пользуясь сейчас затишьем, Стариков выскочил на балкон второго этажа и водрузил красный флаг.

Забушевал ураган огня. В доме посыпались битое стекло, штукатурка, лихорадочно вызванивала хрустальная люстра. Наибольшую опасность представлял огонь танковых пушек. Снаряды, правда, не пробивали толстые каменные стены, но все чаще осколки залетали в окна, корежили крышу. Пока шел обстрел, маленький гарнизон осажденного дома прятался в комнатах с бойницами. Тут было безопаснее не только от пуль, но и от снарядов.

Не успел затихнуть обстрел, как фашисты предприняли попытку ворваться в дом. Немецкие танки подползли вплотную к дому. Прячась в запушенных снегом деревьях, один танк с ходу двинулся прямо на ограду, навалился лобовой броней на железную решетку и подмял ее под себя. Филипп Столбов увидел танк, когда он уже был возле дома. Притаившись в угловой разваленной комнате второго этажа, Столбов выждал, пока танк подползет близко к окну, и швырнул в него противотанковую гранату. Плеснулся взрыв, но осколки, кажется, лишь осыпали броню танка. Обозленный Столбов, не страшась пуль, высунулся из окна и подбросил вторую гранату. Она угодила под носовое днище, взметнулось широкое пламя. Танк обволокся черным дымом.

А в это время Михаил Стариков и его товарищи защищали подъезд дома. Фашисты хотели большой группой проникнуть через парадную дверь, но были встречены огнем в упор, гранатами. Тогда они стали красться по-над стенами, намереваясь ворваться внутрь через разбитые окна.

— Взять под защиту каждое окно! — приказал командир группы и быстро распределил между ними комнаты.

У главного входа втроем с товарищами остался Стариков. Немцы лезли в окна коридора, появлялись на ступеньках парадной лестницы. Стариков и его товарищи едва успевали отстреливаться. Сзади грянул оглушающий винтовочный выстрел. Пуля взвизгнула, пролетев, казалось, у ног Старикова, и он тревожно оглянулся.

— Не пугайтесь, товарищ командир. Это я, — произнес Гавриил Шикалов, раненный в плечо, но в трудную минуту пришедший на помощь. Он устроился на каменной лестнице, ведущей наверх, и, стоило появиться немцу, стрелял в упор.

Несколько часов защищали они главный вход.

В сумерки группа фашистов проникла со двора в подвал. Ничего не подозревая, гвардейцы заметили фашистов тогда, когда они поднимались уже наверх. Первым вступил в схватку старшина Онопа, очередью из автомата он свалил офицера. Вслед за ним Филипп Столбов бросил гранату. Троих положил на месте. Остальные бросились в подвал, не пытаясь даже отстреливаться. Но в подвале, полном мрака и гнетущей неизвестности, немцам, наверно, показалось еще страшнее; они вылезли из него и отползли.

Наступила ночь.

6

Следующий день, а за ним еще один, такой же тяжелый, провели в осажденном доме гвардейцы.

Атаки не прекращались, немцы лезли, не считаясь с потерями. Стреляли по дому вражеские танки. Била полевая артиллерия. Стены некоторых комнат обвалились, на полу лежали груды кирпича и щебня. Облака въедливой известковой пыли ползли по комнатам.

Теперь люди уже не могли оставаться в комнатах с незащищенными окнами; они прятались в подвале, в глухих комнатах, куда сквозь узкие щели бойниц едва проникал свет.

В момент ожесточенного обстрела не выдержала и комната с бойницами: снаряд большого калибра пробил кирпичную кладку и, пролетев через комнату, разорвался в коридоре. Судорожно качнулись стены. Воздушная волна сбила стоявшего в коридоре Михаила Старикова. Пытаясь встать, он оперся на локти, но тут же рухнул словно подкошенный.

— Ранен, — сквозь зубы процедил он. — Как же мы…

— Ничего, Миша, успокойся. Управимся, — приговаривал Онопа, поддерживая его за плечи.

— Постой! — озлился вдруг Стариков. — Куда тянешь?

— В укрытие. Тут нельзя, Миша, опасно.

— Не пойду! Глаза у меня есть… руки…

Ему забинтовали раненую грудь, и он остался наверху, командуя лежа.

Все тяжелее приходилось осажденному гарнизону. Люди мучились от жажды, от усталости. Кончились продукты, еще вчера съели последние сухари, запивая их снеговой водой. В комнатах по ночам стоял адский холод, продувал сквозняк.

Боеприпасов оставалось совсем мало. Для них дороже всего на свете сейчас был каждый патрон. Если кто промахивался, встречал строгий, осуждающий взгляд товарища.

Казалось, положение было безысходное, и, однако, люди уверяли себя, что имеют несравненное преимущество: стены, даже развалины прикрывают их от вражеского огня, и вдобавок стрелять из-за укрытий лучше, удобнее, а немцы — вон они лежат на открытой земле, в снегу. И стоило вражеским солдатам приблизиться к дому, как их встречал клокочущий огонь русских пулеметов, да невесть из-под каких развалин летели гранаты.

Как ни бились фашисты, они не в силах были овладеть домом. Чадно догорали один немецкий танк и три бронетранспортера. Много валялось трупов. И все же немцы продолжали наседать. Нескольким вражеским солдатам опять удалось подползти к окнам. Они начали забрасывать в нижний этаж дымовые шашки.

— Хотят задушить дымом, — почуяв ядовитый запах, проговорил Авдеев.

Действительно, в комнаты пополз рыжий дым, от которого слезились глаза. Боец Авдеев, посланный вниз, неустрашимо подхватывал дымовые шашки и выбрасывал их за окно. Фашисты, увидев, что их дымовые заряды летят обратно на улицу, начали бросать банки с бензином, а следом за ними — ракеты, влетавшие в окна огненными шарами.

Поддевая штыками и железными прутьями горящие ракеты, гвардейцы выбрасывали их наружу. Назад летели и банки с бензином…

На пятые сутки послышались глухие раскаты орудий. Снаряды с шелестом пролетали над крышей, рвались на перекрестке улиц, в лощине. Странно и как-то непривычно было то, что дом уже не сотрясался от взрывов, душная пыль улеглась и можно свободно ходить по комнатам. Командир группы подозвал к себе Сороку, который в самое напряженное время осады сошел с чердака, вместе с товарищами оборонял дом, а в минуты затишья растапливал снег и воду подносил к пулеметам для охлаждения.

— Поди узнай, что там делается? — сказал Стариков.

По развороченной, и местами вовсе снесенной лестнице Сорока взобрался на чердак. А оттуда бежал, не помня себя от радости. Перепрыгивал через ступеньки, сползал по перилам и даже не почувствовал, как сильно ушиб колено. Прибежал к Старикову, схватил его за плечи, трясет:

— Идут! Сам бачил… Браты идут!

Скоро советские танки отбросили немцев от дома и погнали их к центру Буды.

Стрелковый взвод сменял гвардейцев, дравшихся в осажденном доме. Вначале занялись осмотром дома, его позиций. Когда ходили по комнатам с бойницами, даже сами защитники дивились: весь пол был засыпан стреляными, задымленными по краям гильзами. Потом вышли из дома, ходили по неприятельским позициям, подсчитывали, какой урон нанесли врагу. Командир взвода, бывалый, со шрамом на лице фронтовик, только крякнул, когда солдаты доложили, что насчитали более ста трупов фашистов.

При передаче, соблюдая правила устава, сели писать акт. И когда командир взвода вынул из полевой сумки карандаш и хотел было писать, он вдруг спохватился, не зная, какой номер у этого дома. Старшина Онопа вышел на улицу, оглядел углы, фасад парадного подъезда — номера не оказалось.

— Конечно, во всем нужен порядок, — сказал вернувшийся Онопа. — Но наш дом без номера. Вроде безымянной высоты. Так и запишем.

— Чего же писать вообще? — засомневался Столбов. — Таких домов без номера найдется много.

— Какая в этом беда? — оживился до этого молча лежавший на диване раненый Стариков. — Наша гвардия способна за любой дом драться.

Акт о передаче боевых позиций начинали так: «В осажденном доме без номера…»