«Я был поэтом на земле…» — это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Его «звезда обетованная» отзывает его с Земли, где «глаза задумчивости вечной на Млечный путь устремлены».

Но есть миры и выше нежных елок И рвущих сердце речек и полей. Я уважаю этот древний волок, Но, знаешь, тянет душу Водолей.

Покидая Землю, поэт-пришелец с тоской сбрасывает «земную пыль, земной недолгий час». Но у него есть утешительное знание, что он исполнил своё предназначение, «поручение», оставляя людям главное, исполненное — свои стихи. Поэт Соколов, очень рано осознавший себя поэтом, всегда имел «представление о самом себе как о человеке, которому многое дано, и он должен во что бы то ни стало воплотить отпущенный дар чистыми руками и как можно лучше». Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение. «Я в путь готов, я здесь оставил душу». Душу свою и душу-любовь. Душа — ключевое слово в поэзии Соколова.

«Увы, увы», — кричит ночная птица В сыром саду. И нам пора проститься. У подмосковной гнущейся березы Ты у меня в глазах стоишь, как слезы.

Поэт Соколов с грустью, с болью думает о расставании с миром земным, где у него «осталось только Божье время». И, уже приближаясь к миру горнему, он томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но бедные душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «…жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он всё же надеется своими стихами их «душу потрясти». А его душа страдает:

Как сжалось сердце от тоски, Когда любви коснулась вещь.

Он понимает, что эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом.

Вы гениальны. Это не секрет: Вы умудрились смертной сделать душу. Нигде другой такой планеты нет.

Здесь не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.

«Я уже давно заметил, — говорит Соколов в интервью с характерным названием „Поэзия в алиби не нуждается“, — одну черту во многих людях: удивительное умение уходить в сторону от ответственности».

Но это же поветрие эпохи — Быть с алиби повсюду И во всем.

Понятно, что поэт имеет в виду алиби не столько в юридическом смысле, сколько в моральном. А в моральном алиби нуждается тот, кто живёт вне морали, кто хочет жить «сыто и красиво», не думая о других, «кто может сделать умное лицо, сослаться на условья века», сохраняя хорошую мину «игрой улыбок, поз и междометий». Это антиподы истинного поэта, которые «нанесли немало внушительных поражений национальному архетипу, литературной традиции… Именно о них написаны известные строчки Владимира Соколова:

Это страшно — всю жизнь ускользать, Уходить, убегать от ответа. Быть единственным, а написать Совершенно другого поэта». [2]

Теперь, когда «суровый Моцарт спит в гробу» и, казалось бы, можно не опасаться строгой соколовской отповеди, они развязно и лукаво заявляют, что это-де честный Соколов о себе… О нет, Соколов не станет убегать от ответа, кривить душой, особенно в стихах. Вся поэма «Сюжет» — про это:

Я не умею Душой отзывчиво кривить.

А отповедь — она в его стихах, и на все времена.

Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость. Мотив усталости всё чаще возникает в поэзии Соколова последних лет.

Я так устал на вас похожим быть, К тому ж за годы, что я здесь бытую, Вы и меня успели убедить, Что нет меня, что я не существую.

С особой трагической силой этот мотив прозвучал в 1988 году в знаменитом стихотворении «Я устал от двадцатого века…». Но Соколов не был бы Соколовым, если бы он впадал в уныние, «поддавался времени», усталости и сиюминутным соблазнам. Его девиз: «Не поддаваться времени, его собою полнить, и даже в поздней темени о том, что будет, помнить». В его мироощущении, философии, в стихах — стремление «время победить, личный срок бессмертно утвердить». Залогом этой победы является его «всеотдайность» (он любил это болгарское слово, без перевода понятное русскому читателю) и широкий диапазон внутренней свободы, личностной и поэтической. Эта свобода уверенно выводит его за рамки «тихой поэзии», поэтического направления, признанным мэтром, лидером которого некоторые критики долгое время величали Владимира Соколова. Однако внимательное изучение его творчества убеждает в том, что «если слово „тихий“ и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана», как остроумно заметил Юрий Поляков.

Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, «горестная отвага», тем более ценная, что проявлялась она в то время, когда «страх, опасение быть неправильно понятым пронизывали общество. Однако, когда мне было страшно что-то написать, — вспоминал Соколов, — я понимал — это надо обязательно написать». Не крикливая, санкционированная смелость, а жертвенно-вызывающая, через преодоление страха. Вот что осмелился написать Соколов в 1970 году:

Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне — Все сгорело дотла.

«Чтение этого стихотворения леденит сердце, — пишет автор книги о Владимире Соколове, — оно могло бы быть эпитафией себе и своему времени». Завершающие строки этого стихотворения

Есть ли вечная запись В книге актов благих? Только стих — доказательств Больше нет никаких, —

подводят к пониманию того, в чём видел суть вручённого ему дарования Владимир Соколов.

Что такое поэзия? Что вы! Разве можно о том говорить. Это — палец к губам. И ни слова. Не маячить, не льстить, не сорить.

Своему credo Соколов не изменял, потому что выстрадал его:

Окно и дверь. И чистый лист бумаги, Да в пальцах это вечное перо. И дуновенье горестной отваги: Договорить, оставить серебро.

Серебро. Это талант, который, по евангельской притче, является даром Божьим, и его нельзя закопать в землю, а надо употребить на благо ближнего. Поэтическая мольба Соколова:

Дай своей промерцать сединой Посреди золотого народа.

Не то серебро, от которого его милостиво-немилостиво упасала жизнь («упаси меня от серебра и от золота выше заслуги»), а то, которое он мог дарить людям «на солнечной стороне». И какие богатства извлекал из своей благородной, щедрой души этот правдивый, целомудренный художник! Из мрака жестокого прагматичного времени он всегда стремился на «солнечную сторону». Симптоматично название его третьей книги — «На солнечной стороне».

Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно и должно радоваться, там можно вдохновенно и легко рассказать о «том, что происходит, когда не происходит ничего» («это у меня от Чехова», — с нежностью говорил Владимир Николаевич). Там выполняется сверхзадача поэта — «оставить серебро».

Его нелёгкая жизнь — это труд, любовь, служение, преодоление, отречение от всего тёмного, лукавого в себе и вовне.

Как у всякого большого лирического поэта, у Соколова прослеживается стремление более масштабно, философски осмыслить жизнь — пережитое, любимое, сотворённое. Отсюда постоянное тяготение к жанру поэмы.

Вот вам конспект лирической поэмы. Песочек, отмель возле глубины, Любовь к искусству…

Любовь к искусству, осмысление его — одна из важнейших поэмических тем «на солнечной стороне». Там даже смерть — в гармонии с жизнью. «Мысль о смерти — это мысль о жизни». Это истинно христианская мысль о вечной нетленной жизни, и в ней спасительный пафос. Поэт знает, что «будет в песне воскресенье!»

На краю бесконечности можно говорить обо всем не спеша…

Он успел сказать о многом. О счастливых встречах и горестных утратах, о белых ветках России и о её чёрных ветках, о музыке и о «художнике в чайной, где всемирный идёт разговор», о русском снеге, о военном детстве и о больших стройках его юности, о «бабочке, что над левкоем отлетает в ромашковый стан», о друзьях, о Пушкине и о Лермонтове, о старых церквях Болгарии и о таинственной глубине московских двориков, «о Великой защите, о масштабе её мировом»… И всё это озаряет Любовь.

И во внезапной схожести с людьми Открыл такое счастье единенья, Что защемило сердце от любви, Любви, похожей на благодаренье.

И хотя поэзию, сочинение стихов Соколов считал высшим своим предназначением, всё же он признаёт: «Нет, не могут стихи заменить настоящей любви никому». И не случайно, что на вершине творческой зрелости, за год до ухода Соколов составляет именно Книгу Любви, последнюю свою книгу. «„Стихи Марианне“, — как пишет автор предисловия к этой книге, — не просто книга стихов о любви, но Книга Любви». Ещё одна Книга Любви, пока не изданная, которую удалось составить уже после смерти Владимира Николаевича, — это стихи и поэмы, пронизанные любовью к Москве (назовём её «Москва Владимира Соколова»).

Если была у меня любовь, то это ты, Москва! —

признавался поэт.

Редчайшие случаи в мировой поэзии. Целая книга стихов, адресованная одной женщине. И целая книга, наполненная приметами, музыкой, красками, настроениями любимого города. Соколов написал обе эти книги. И эти две Книги Любви можно было бы объединить общим названием, строкой самого Соколова: «Но все равно — любовь. И все равно — Москва!». В упрямой, противительной интонации этих слов — непреклонное противостояние и утверждение: вопреки всем веяниям бездушного, чуждого ему пространства «обязательно выдержать, обязательно с честью» многие испытания:

Испытание временем, Испытание веком, Испытание бременем И родным человеком. … … … … … … … … … … … … … … Испытание женщиной, Испытание славой.

Он выдержал.

Признанный классик русской поэзии второй половины XX века прожил сложную, многогранную жизнь, которая и «погрустить, и просиять успела». Смолоду он неуклонно вёл свою линию в поэзии, твёрдо зная, что «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Этот божественный дар он пронёс достойно, высоко, совершенствуя его до последнего дыхания. Потому и создал «стих как моленье», в котором и красота, и тайна, и любовь-благодаренье.

Полвека свободный художник Владимир Соколов стоял на поэтическом посту. Стоял на родной земле. Непрестанно воспевал её — «Все у меня о России!». «Понял жизнь свою как жизнь людей», а поэзию — как великий бескорыстный, бесконечный труд перед лицом Вечности.

Это вечное стихотворенье Не допишет никто никогда.

Марианна Роговская-Соколова