Как я хочу, чтоб строчки эти Забыли, что они слова, А стали: небо, крыши, ветер, Сырых бульваров дерева! Чтоб из распахнутой страницы, Как из открытого окна, Раздался свет, запели птицы, Дохнула жизни глубина.

Я люблю незнакомые улицы, А особенно осенью, в дождь, Когда небо темнеет и хмурится, Пробегает деревьями дрожь. А по крышам блестящим и мокрым Дождик каплями крупными бьет. По мутнеющим, плачущим стеклам За слезинкой слезинка ползет. Пляшут капли на крышах блестящих, И струятся ручьи и журчат. На деревьях, стволами скрипящих, Бледно-желтые листья шумят…

О умножение листвы На золотеющих дорожках! О липы — с ног до головы В блестящих ледяных сережках! О луж осенних зеркала, Не замутненные остудой! О зимний ветер отовсюду! О неожиданное чудо — Узор оконного стекла…

Вагона мерное качанье. В дали вечерней цепь огней. Следы последние прощанья С души стираются моей. Летит наш поезд, а за нами Сквозь облаков ночную рать Луна несется над полями В надежде поезд обогнать.

Духом десятилетий, Давних, а не моих, Звуки вобравши эти, Отяготился стих. Как мне от них спасаться? Грусти на них печать. С нового ли абзаца Жизнь моих строк начать? Но заменить их нечем, Сердцу они святы: Снег. Переулок. Вечер. Ветер. Ограда. Ты.

О свет зарницы моментальной! О детство! Да, что в те года Событья в сердце наметали, Теперь прошито навсегда. Опять по этим коридорам, Где возле лестниц зеркала, Меня, не знаю в раз который, Тоска и память повела. О, вряд ли можно равнодушно Глядеть на стены, на паркет, Из тьмы зовущие послушно Воспоминания в ответ, На эти лестничные клетки, На эти серые, в летах, Полунагие статуэтки Амуров с лампами в руках. О, этих памятников скольких Так дорога немая речь… Разбито детство! Хоть осколки б Подольше в памяти сберечь.

В час, когда слабость рвется из глаз, Я вспоминаю: не для прогулок — Есть у меня! Есть про запас! Спасоналивковский переулок. Там проживает моя родня: Вечные липы, ветхие зданья, Крупный булыжник, те, что меня Ждут и спасают без опозданья. Что меня связывают с такой Давностью ветхой, полузабытой, Коей давно пора на покой, С той, у которой все пережито? С этою липой, что особняк Ветками тихими обнимает? Он все дряхлеет. Липа — никак! Омоложается с каждым маем. Но я влюблен в их сторону (За их участье ко мне без лености) Не без оглядки на старину, Но без отрыва от современности. Я обхожу эти дома. Листья ловлю. Их лепетанье. Будто читаю старый роман Несохранившегося изданья. Пусть он чужой. Пусть он не тот. Может быть, я здесь потому, что В нем меня что-то новое ждет, То, чему это, ветхое, чуждо. Где-то шумят (так далеко, Будто бы в веке другом) трамваи, Автомобили… Вот и легко Сердцу, а почему — не знаю. Может, от мысли, что этот дом — Тот и она в нем проживает, Та, что меня уже день за днем Так же, как я ее, ожидает. Я прохожу. Жду у окна. Листья ловлю. Их лепетанье. Может быть, где-то, где-то она, Так что напрасны все ожиданья. Мало ли что! И наяву, Может быть, здесь ее голос услышится. Может, она, въехав в Москву, Именно в этом доме пропишется… Вот потому всякий я час Помню (не просто ради прогулок): Есть у меня, есть про запас Спасоналивковский переулок!

О, что мне делать с этим бедным даром — Влюбляться в окна, синие как небо, В сосульки, что повисли на карнизах, Кривые и блестящие, как сабли, — Во все, что нам дается жизнью даром, Но что для сердца делается хлебом, — И ветки скрип, и вечер тучек сизых, И снега шелест, и улыбка чья-то.

Хоть глазами памяти Вновь тебя увижу, Хоть во сне, непрошено, Подойду поближе. В переулке узеньком Повстречаю снова. Да опять, как некогда, Не скажу ни слова. Были беды школьные, Детские печали. Были танцы бальные В физкультурном зале. Были сборы, лагери, И мечты, и шалость. Много снегом стаяло, Много и осталось. С первой парты девочка, Как тебя забуду?! Что бы ты ни делала — Становилось чудом. Станешь перед картою — Не урок, а сказка. Мне волшебной палочкой Кажется указка. Ты бежишь. И лестница Отвечает пеньем, Будто мчишь по клавишам, А не по ступеням. Я копил слова твои, Собирал улыбки И на русском письменном Допускал ошибки. Я молчал на чтении В роковой печали. И моих родителей В школу вызывали. Я решил забыть тебя, Выносил решенье, Полное великого Самоотреченья. Я его затверживал. Взгляд косил на стены. Только не выдерживал С третьей перемены. Помнишь детский утренник Для четвертых классов? Как на нем от ревности Не было мне спасу. Как сидела в сумраке От меня налево На последнем действии «Снежной королевы». Как потом на улице: Снег летит, робея, Смелый от отчаянья, Подхожу к тебе я. Снег морозный сыплется, Руки обжигает. Но, коснувшись щек моих, Моментально тает. Искорками инея Вспыхивают косы. Очи удивляются, Задают вопросы. Только что отвечу им, Как все расскажу я? Снег сгребаю валенком, Слов не нахожу я. Ах, не смог бы, чувствую, Сочинить ответ свой, Если б и оставили На второе детство. Если б и заставили, Объяснить не в силе. Ничего подобного Мы не проходили. В переулке кажется Под пургой взметенной Шубка — горностаевой, А берет — короной. И бежишь ты в прошлое, Не простясь со мною, Королевна снежная, Сердце ледяное.

Густым гудком ночной покой затронут. Скрипит фонарь, и желтое пятно Скользит по мокрым камешкам перрона, Невиданного кем-то так давно. Перрон, перрон, есть и такое счастье: Опять ступать по шлаку твоему. Почтовый поезд, черный от ненастья, С пыхтеньем удаляется во тьму. И тополя, продрогшие порядком, Шумят под градом капель дождевых И обнажают светлую подкладку, Отмахиваясь ветками от них. А возле грязь, да в колеях солома, Да лужа с отражением столба. И, радуясь, что наконец-то дома, Приезжая стирает пот со лба.

Чего ты хочешь, умный век, В турбины заключивший воды? Ну лирик я, ну человек Из вымирающей породы. Когда тоска трясет, как тиф, Ряды твоих легионеров, Зачем же, сердце ощутив, Ты говоришь, что это нервы? От бед твоих не в стороне, Я отзовусь, ты лишь покликай. Ты ошибаешься во мне, Как и в душе своей великой.

Бедный мальчик в промокшей кепке, Что ж ты ищешь опять следы? Сны о ней унеслись, как щепки По теченью большой воды. Ты пускал их, как в раннем детстве, Каравеллами называл. Но печальных таких последствий Ждать не думал ты и не ждал. Что ж, броди, позабыв про отдых, По безлюдным путям дождя… Дамы ездят на пароходах, Наши пристани обходя.

Мне страшно оставаться одному. Я так боюсь, что сразу все пойму. Кричать? Молчать? Что делать мне с собой? Страх отгонять беспамятством? Ходьбой? Какой ходьбой? Хоть тыщу верст пройди — Здесь нет ни впереди, ни позади.

Но как мы встретимся — чужими? Так, что и нечего сказать, Чем жили мы, о чем тужили, Чем сердце занято опять? Все это было очень просто, Когда бы были мы одни. Но берега, но дом у моста, О чем подумают они? Что скажут липы и заборы, Булыжник и его трава, Запомнившие наши ссоры, И поцелуи, и слова? Где словно в песне — строчка к строчке, Твой след у моего следа, Вдруг не вдвоем, поодиночке, Как мы появимся тогда!

Какое большое счастье От шума дождя вставать. В знакомые двери стучаться, Свои для друзей открывать. На девушку оглянуться, Которой не назовешь. Уехать, и вновь вернуться, И знать, что живешь. Живешь. Что чувствуешь кожей ветер И знойную благодать, Что можешь всему на свете Хорошее имя дать.

Как четко и влажно сегодня шаги Звучат над снегами отечными. На сером снегу зачернели круги Под трубами под водосточными. От этого полдня,    от этого дня, Глазастого и голосистого, Ничто за рукав не оттянет меня, Ему так и тянет подсвистывать. Ему так и тянет поддакнуть, подпеть, С ним вместе от солнца зажмуриться. Счастливо попалась в капельную сеть Влюбленная синяя улица. Пронзенные грустью сердца молодых Средь этого рая веселого Опять, замирая, летят в нелады С покоем. И кружатся головы. И снова у девушек взгляд непростой, И сердце ни в чем не уверено, И каждая кажется именно той, И каждая навек потеряна.

О двориков московских синяя, Таинственная глубина! В изломах крыш, в их смутных линиях Доверчивость и тишина. Когда ж дверьми мальчишки хлопают, Хохочут, торопясь к звонку, И валенками глухо топают По наметенному снежку, Когда с бидонами молочницы Грохочут от двора к двору И пересчитывают трешницы, — Где эта тайна поутру? Но лишь сгустился сумрак ласковый, Двор вновь живет, седым-седой, — Карнизами, ветвями, красками. Порогами, самим собой…

И позабыть о мутном небе, И в жарких травах луговых Лежать, покусывая стебель, У загорелых ног твоих. И так нечаянно промокнуть Под самым каверзным дождем, Таким, что не успеешь охнуть, А весь уже до нитки в нем. И не обидеться ни капли На эти радужные капли На волосах, и на устах, И на сомкнувшихся ресницах, И на ромашках, и на птицах, Качающихся на кустах… И эту тишину лесную Потом минуту или две Нести сквозь бурю городскую, Как бабочку на рукаве.

Кто виноват, шофер иль мы? Как рассчитали время странно… К зиме всегда темнеет рано, — И чтоб нам выехать до тьмы! Там, неподвижно колеся, От нас налево и направо, Такие разные леса, Такие смешанные травы. Такие льны — хоть тут же слезть, Такая даль, какая есть. А мы в застегнутых пальто Сквозь ветра влажные удары Летим и видим только то, Что нам показывают фары.

Как будто не было зимы, Цветут деревья беззаботно. И на ночь ливни льют охотно, Как будто не было зимы. И так, забыв про холода, Июньский ветер ветки треплет, Как будто листья никогда Не истлевали в сером пепле. И вот, случайно встретясь, мы Опять стоим у поворота И все надеемся на что-то, Как будто не было зимы.

Дышит марля в оконном проеме, Тишину и прохладу суля. Жить бы мне в этом маленьком доме, Розовеющем сквозь тополя. Там с утра все во власти порядка, Где бумажный не держится хлам, Темнолистные фикусы в кадках Стерегут полумрак по углам. Там, о плате сумев сговориться, Я на месяц, на два поселюсь. Буду ровно в двенадцать ложиться И в хозяйскую дочку влюблюсь. Буду жить, от забот отдыхая. Дам обет быть спокойным и впредь, Все забыв, ни о чем не вздыхая, Из окна в переулок смотреть. Ты сегодня не смог переспорить Равнодушие чье-то! Но вот Видишь — тени дрожат на заборе, Видишь — облако в стеклах плывет. За оградкой зеленая травка. Очень реденькая! Ничего… Вот лучами нагретая лавка, Можешь Фета читать своего. А уж дворник торопится к дому, Любопытен от пят до седин. — Как фамилия ваших знакомых? Я сейчас помогу, гражданин. Но признательнейшей из улыбок Я в ответ награждаю его: — Я, наверно, ошибся. Спасибо. Я и сам разберусь. Ничего.

Я правильно делал, что писем Твоих никогда не берег, Поскольку ужасно зависим Был от сочетания строк. Но, стихотворения ради Забытый открыв сундучок, Увидел я в ветхой тетради Старинной бумаги клочок. Там было одно только слово На желтеньком листике — «Жди». И хлынули из прожитого Какие-то сны и дожди. Вдруг выступила подворотня, Шумок водосточной трубы. Но все это было бесплотней Теней, что бросали дубы. Которые над ученицей Грустили, а с ними и я. И все это было страницей Действительного бытия. И желуди эти, и лужи, И негородское крыльцо, И это, забытое тут же, Мечтательное письмецо. Да. Все это существовало. И губы болели мои, Когда расставались, бывало, Мы, сами уже не свои… Но были мечты ожиданья И строчки — реальнее все ж, Чем явные наши свиданья, Обманутые ни за грош. С годами все больше зависим От чистой бумаги и строк, Я правильно делал, что писем Твоих никогда не берег.

Наступают в мире холода. Улетают птицы кто куда. Мне на долю выпал тихий вечер, А под вечер выпал первый снег. Тихий вечер. Белых хлопьев речи. Чистый облик и недолгий век. Наступают в мире холода. Меньше света. Больше тьмы и льда. Мне на долю выпала досада, А из мыслей выпал весь покой. Я рассаду не донес до сада, Обокрал его своей рукой. Наступают в мире холода. А ведь было лето. Было, да. А снежок,    что над травой хлопочет, Так он тает на глазах у всех, Будто он зимы совсем не хочет, Как не хочет трав последний снег.

И звонкость погоды, И первый ледок, И след пешехода, И птичий следок, И белая крыша, И ветви за ней, И небо — все выше, Все выше — синей. И так все открыто С низин до высот — И то, что забыто, И то, что придет. И все, что от глаз Крылось рощей большой, И все, что у вас И у нас за душой. А небо большое, Большое уже. …И что за душою. И что на душе… И, меченный метой Нелегких годин, Ты с ясностью этой Один на один.

Из переулка сразу в сон Особняков, в роман старинный И к тишине на именины, Где каждый снами угощен. Из переулка сразу в тишь Еще торжественней и глубже, Где тает лист, где блещут лужи, Где каплет с порыжелых крыш. Я никогда не забывал О том, что ты меня любила, Но все, что здесь когда-то было, Все, что нам флюгер напевал, Я иначе именовал, Усталый, пыльный и вокзальный, Когда ты с нежностью печальной Приблизилась: ты опоздал. Из переулка — сразу в путь. Твой переулок слишком дорог, В нем темных лип столетний шорох Все так же просит: не забудь. Мы жили здесь без гроз, без слез, Средь ветхих стен — на слух, на ощупь. Однажды вышли мы на площадь, Нас ветер в стороны разнес.

К нам приходят ночами Пушкин, Лермонтов, Блок. А у них за плечами Столько разных тревог. Столько собственных, личных, Русских и мировых, Деревенских, столичных, Стыдных, гордых, любых. Словно скинувши путы, Ты встаешь, распрямись. Ты в такие минуты Тоже гений и князь. И часами глухими Над безмолвием крыш Долго, досветла, с ними Ты о чем говоришь?

Когда стреляют в воздух на дуэли, Отнюдь в обидах небо не винят. Но и не значит это, что на деле Один из двух признал, что виноват. И удивив чужого секунданта, И напугав беспечно своего, Он, видя губы белые Баранта, Пугнул ворон. И больше ничего. Ведь еще ночью, путаясь в постели, Терзая лоб бессонной маетой, Он видел всю бесцельность этой цели, Как всю недостижимость главной, той. Заискиванье? Страх? Ни в коем разе. И что ему до этого юнца? Уж он сумел бы вбить ему в межглазье Крутую каплю царского свинца.

Машук оплыл — туман в округе, Остыли строки, стаял дым. А он молчал, почти в испуге Перед спокойствием своим. В который раз стихотворенье По швам от страсти не рвалось. Он думал: это постаренье! А это зрелостью звалось. Так вновь сдавалось вдохновенье На милость разума его. Он думал: это охлажденье. А это было мастерство.

Кто золотой скрипичный ключик Нашел и выронил из рук, Уж тот, конечно, знает лучше, Что значат музыка и звук. Он побыл гением, невеждой Средь грамотеев. И ему Свет волшебства слетал на вежды, Как сон, не видный никому. И вот он падает, сдается. И ночи долгие подряд Он плачет, плачет… Но смеется, Когда об этом говорят. Он видел, как земля качалась, Выпрастываясь изо льда. Как из туманности рождалась Неповторимая звезда. Он шел на звук, теряя гордость. Как чиж — в силки, как нищий — плох. Но он и брал его, не горбясь, И к людям нес его, как бог. Кто золотой скрипичный ключик Нашел и выронил из рук, Уж тот, конечно, знает лучше, Что значат музыка и звук. Он этот ключ легко, как в детстве, Средь праха все-таки найдет Иль сам его из сплавов бедствий Назло утратам откует.

Россия средней полосы… Туман лугов    и запах прелый Копны,    промокшей от росы. И карий глаз ромашки белой. И тропка узкая в кусты, В орешник уведет.    А выйдешь, Такую сразу даль увидишь, Что встанешь, замирая, ты. Бескрайняя какая воля! Блестит изгиб Тверцы-реки. С размаху вширь простерлось поле, В нем тонут леса островки. Сужается,    летит шоссе… Стоишь. И словно шире плечи. И крепче дух от этой встречи С землей во всей ее красе. А возле, на кусту в росе, Как часики, стучит кузнечик. Стояли цитрусы стеной, Стучали в крепкие ладошки, Но все всплывал передо мной Непризнанный цветок картошки…

Пишу поэму. Длятся дни, Мелькают годы. Пишу ее в кругу родни, В кругу природы. Пишу ее в кругу кругов, В кругу квадратов. В кругу друзей, В кругу врагов Себя не спрятав. Пишу во сне и наяву, В пути,    в полете. Она о том, Что я живу, Что вы живете. Что снег бывает в темноте Белей,    чем в свете. Что есть у нас заботы те, Но есть и эти. Пишу поэму, Как дышу, Пишу на тему И не на тему. Но пишу. Пишу поэму.

Сорок второй. Поземка. Стужа. До города верста. Теплушка наша Чуть похуже Вагона для скота. Но лишь в пути узнав, Как дорог Ее худой уют, Закоченев, Приходим в город, Там, слышно, хлеб дают. В ларьке, По окна заметенном, Пимов о доски стук. — Откуда, хлопцы? — С эшелона. — И чей-то голос вдруг: — Ребят вперед пустите, братцы! Пусть первыми возьмут. Я слышал, Это ленинградцы. Ишь как мальчонка худ. А нас Брала уже усталость, Все вымерзло в груди. И очередь Заволновалась: — Ребята, проходи!.. — Да вы бы сразу попросили. — А сам-то, чай, ослеп? — Так было тесно в магазине, Так был он близко, хлеб. А продавщица обмахнула Прилавок: — Ну так что ж? — И вот уж в воду обмакнула Большой и добрый нож. Угрюмы нары эшелона. Буханки горячи. А мы молчали, Сжав талоны. Мы были москвичи. Был зябок Жалкий мой нарядец. С ларька срывало жесть. — Нет, — я сказал, — Не ленинградец. — А как хотелось есть.

Ничего, что вымокла дорога, Что друзья забыли обо мне, Что луна задумчиво и строго На меня глядит,    застыв в окне. Это правда.    В рощах листья тают, Сыплет дождь на поздние стога. День уже заметно убывает. Каждая минута дорога.

Я люблю тебя — я думаю, Как устало перед сном Ты расчесываешь волосы В доме старом и пустом. Как стоишь ты возле зеркала, Глядя пристально в него. Что ты видишь в нем, серьезная, Кроме взгляда своего? Кроме взгляда, кроме облика, Кроме карты на стене, Кроме замершего дворика В незадернутом окне? Знаю старое гадание: Странно множащийся вид, Если пристальное зеркало Прямо в зеркало глядит. Там в глуби порою видится, Кто сужден твоей судьбе. Я люблю тебя — я думаю О тебе и о себе.

Как бы мне оторваться от жизни, Деловые утратить права И зажить, как беспечные слизни, Как счастливые бабочки, а? Как бы мне оторваться от века И, освоившись в новой судьбе, Как бы мне потерять человека — Современного, злого — в себе? Чтобы жил я, веселый мужчина, Наподобье безмыслых опят, Чтоб не лезла на ум чертовщина В час, когда современники спят. Чтобы воздухом сильного мая Не дышать на запрудах реки, Где вздымается ветер, снимая С лысых гор облаков парики. Где красиво кончаются сосны И телами их стелется гать, Как бы мне научиться от солнца Под мещанские лампы сбегать. И трепаться с тобой, за плечами Оставляя любой непокой, И чужими кормиться харчами, Человечек безоблачный мой. Чтобы жить, как беспечные слизни, Приживальщики трав и тесин. Как бы мне оторваться от жизни, Чтоб понять тебя, сукин ты сын?

Беззвучно дерево шумело, Как застекленное окном, Я улыбался неумело, Едва расставшись с тихим сном. А ты глядела мне в глаза И, мысленно ломая руки, Шептала что-то о разлуке, О том, что дальше так нельзя. Что надо, надо наконец Прийти в себя, забыть о бреднях. Шептала ты из сил последних, Что я давно уж не юнец. А я сказал тебе: постой, Снег посредине лета выпал И все кусты собой засыпал, Такой веселый и густой. Летали бабочки, жуки. Ты прибежала в белой майке. И я играл с тобой в снежки На теплой солнечной лужайке. Я говорил. А ты была Такой, как будто бы разбила Хрусталь…    А после ты ушла И больше к нам не приходила. А я не знал, что ты ко мне Вернуться больше не хотела. А за оградой, как во сне, Беззвучно дерево шумело. — Как необычно на земле И жить и петь… — О чем ты это? — Да ни о чем. О хрустале. О снеге посредине лета.

Спасибо, музыка, за то, Что ты меня не оставляешь, Что ты лица не закрываешь, Себя не прячешь ни за что. Спасибо, музыка, за то, Что ты единственное чудо, Что ты душа, а не причуда, Что для кого-то ты ничто. Спасибо, музыка, за то, Чего и умным не подделать, За то спасибо, что никто Не знает, что с тобой поделать.

Когда смеются за спиной, Мне кажется, что надо мной. Когда дурное говорят О ком-то ясного яснее, Потупив угнетенно взгляд, Я чувствую, что покраснею. А если тяжкий снег идет И никому в метель не выйти, Не прогуляться у ворот, Мне хочется сказать: простите. Но я хитрец. Я берегу Сознание того, что рядом На москворецком берегу Есть дом ее с крутым фасадом. Она, не потупляя взгляд, Когда метель недвижно ляжет, Придет ко мне и тихо скажет, Что я ни в чем не виноват.

Паровик. Гудок его глухой. Ночь. Платформа. Думы об одном. Снег мотался, тонкий и сухой, Железнодорожным полотном. Извивался в свете фонаря, Шел в порывах. Дрогнул паровик, Белый дым, волнуясь и паря, Снизу вверх окутал мост на миг. Мост был выгнут через полотно. Кто-то шел по этому мосту. Шел незримо в клубах дыма, но Сбоку луч вонзился в темноту. И на дым летучий, на ничто Пала человеческая тень. Тень людская: кепка и пальто. Дым качнулся, свет умчался в темь, Паровик прогрохал под мостом, Электричка встречная прошла. И исчезла в воздухе пустом Тень, что дымом поймана была. Я не знал, что делать мне с тоской О часах текучих… А кругом Снег метался, тонкий и сухой, Задыхался и бежал бегом. Только я запомнил не его. Свет, и дым, и чью-то тень навек. И не знал об этом ничего Тот, мостом прошедший человек.

Ребята, спите по ночам. По переулкам бродят волки. Подкравшись медленно к дверям, Они заглядывают в щелки. Закройте свет, заприте дверь, Крыльцо оставьте белым вьюгам. Нет ничего страшней, чем зверь, Глухим страдающий недугом. Заботой вызванный во тьму, Не попадись им по дороге — Они не верят ничему. О, как ты мерзок им, двуногий. Они к тебе, поджав хвосты, Бредут, как добрые собаки. Но оглянись!    Они двояки. Улыбку волчью видел ты? И начинается сюжет Погони медленно-жестокой. Они трусят тебе вослед, В глаза заглядывают сбоку. Спасибо, если ты сильней. Но, встретясь взглядом с оборотнем, Ты сам на улице своей Уже не веришь подворотням. Ребята, спите по ночам. Не то подкидыша найдете. Он будет ластиться к рукам, Но в лес смотреть на повороте. Не ошибитесь, подобрав, Ему в глазенки нежно глядя, Его по волчьей шерсти гладя. Малютка свой блюдет устав. Он будет мучиться укладом, Где не обманывает речь. И, вздрогнув, ты столкнешься взглядом С ним.    И уже не уберечь В себе уверенности прежней, Что «нет» есть «нет», а «да» есть «да». Все мнительней и безнадежней Ты будешь чувствовать всегда, Как за любым твоим движеньем Следит, забившись в уголок, Страдая тягостным сомненьем, Зеленый злобный огонек.

Какой сегодня сон приснится мне? Недослужив труду, в постель я лягу, Я малодушно лягу И во сне Опять увижу белую бумагу? И будет так во сне моем бело, И так петлять в нем буду,    как в метели, И будет так предательски тепло, Что я замерзну мертвым сном в постели. Но стих мой — друг бессонный…    Что покой Ему,    оборванному на полслове! Своей еще горячею рукой Холодную мою он руку ловит: Идем, не спи!.. И где там клочья сна! Победно на листке слова теснятся. И все.    Не так уж, если разобраться, И непроглядна эта белизна.

Снега белый карандаш Обрисовывает зданья… Я бы в старый домик ваш Прибежал без опозданья. Я б пришел тебе помочь По путям трамвайных линий. Но опять рисует ночь Черным углем белый иней. У тебя же все они, Полудетские печали. Погоди, повремени, Наша жизнь еще в начале. Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье, Я шепчу беззвучно: «Дай Позаимствовать уменье. Глазом, сердцем весь приник. Помоги мне в миг бесплодный. Я последний ученик В мастерской твоей холодной».

Извилист путь и долог. Легко ли муравью Сквозь тысячу иголок Тащить одну свою? А он, упрямец, тащит Ее тропой рябой И, видимо, таращит Глаза перед собой. И думает, уставший, Под ношею своей, Как скажет самый старший, Мудрейший муравей: «Тащил, собой рискуя, А вот, поди ж ты, смог. Хорошую какую Иголку приволок».

Все как в добром старинном романе. Дом в колоннах, и свет из окна. Липы черные в синем тумане. Элегическая тишина. В купах вымокших — шорох вороний. Тихо плавают листья в пруду. Что за черт, я совсем посторонний В этом желтом, забытом саду. Но представьте. Под лиственной сенью Я часами брожу вдоль оград, Как скрывающий происхожденье, Что-то вспомнивший аристократ. Что мне в этих колоннах да нишах! И как будто впервые я здесь. И отец у меня не из бывших, А из тех, что и были и есть. Но с какой-то навязчивой грустью Лезет в душу мне сырость колонн И в садовом своем захолустье Позабытый людьми Аполлон.

Вдали от всех парнасов, От мелочных сует Со мной опять Некрасов И Афанасий Фет. Они со мной ночуют В моем селе глухом. Они меня врачуют Классическим стихом. Звучат, гоня химеры Пустого баловства, Прозрачные размеры, Обычные слова. И хорошо мне…    В долах Летит морозный пух. Высокий лунный холод Захватывает дух.

Вот и нет меня на свете. В мире тишина. Все в свои поймала сети Белая луна. Сад поймала, лес поймала, Поле и жнивье. Озарила, осияла Кладбище мое. А на самом-то на деле Все в заре, в цвету, Я себя сквозь все недели Гордого веду. Не уйду, ступив со света, Не оставлю дня, Но — пока зависеть это Будет от меня.

«Можно жить и в придуманном мире», — Мне сказали. Но правда ли это? Можно в мире? Как в греческом мифе? Как в легенде? Как в шутке поэта? Можно? Это не сложно. Ребенку, На рассвете. На девичьем утре. Но когда ты вдеваешь гребенку В настоящие взрослые кудри, Но когда что-то кануло в шири, А пороги лишь ветром обиты, Можно ль плакать в придуманном мире От придуманной горькой обиды? Я себе хорошо представляю, Как по детскому зову преданья, Как по знаку мечты    оставляю Все мирские дела и свиданья И вступаю в придуманный город, В сад придуманный, милый до дрожи. На придуманном озере гогот Лебедей. Я придумал их тоже. Я придумал и даль, и округу, И подругу придумал, и брата, И врага сочинил я, и друга… Ты конечно же не виновата, Но заметил я, душу очистив От земного, приняв неземное, Тень летит от придуманных листьев На мое безысходно земное, Где не может пока что по маю Цвесть сухумская роза    в Сибири… Но не думайте, я понимаю: Можно жить и в придуманном мире.

Я наконец добился своего. Меня узнать не могут те и эти За то, что я, один как перст на свете, Живу превыше блага одного. Вначале было так: средь слез и свар, За то, что к сердцу принял все живое, Все веры и черты приняв как дар, Я из родных был выведен в изгои. Затем я был последнего лишен. В моем дому ветра заголосили. И так я был обидой оглушен, Что мне колдуньи зелье подносили. Однако доброй дружбы торжество Я испытал, когда собрата встретил. Но я обидел шуткою его, Желая быть, как он — в то время — весел. Он был моим.    Но не был я своим, Как оказалось. Я права превысил. И мысль пришла: а что, если, как дым, Метнуться вверх от этих душ и чисел? Но был я слаб. И руку на себя Поднять не смел. Она как плеть висела. И мысль пришла: все, чем живу, любя, Обидеть так, чтоб хоть шурупы в тело Ввинтили мне всем миром: что там ждать! А вдруг не станут — как, зачем, откуда? Пойти в Горсправку? Объявленье дать? «Мне тридцать три. Я жив. Ищу Иуду».

На улицах черные лодки Прикованы к серым столбам. А ветер, гудя в околотке, Отчаянно бьет по губам. Он хочет до сердца добраться И свой передать ему хмель… На улицах Старого Братска Едва ль не последний апрель. Я вижу дома и заборы — Они и темны и стары, На плотных воротах запоры Почти позабытой поры. Но жизнь и за старым забором Бушует, полна новостей, Со всем ее полным набором Великих и малых страстей. А дело-то, видно, не в малом, Коль в собственном доме народ Здесь, как на дворе постоялом, Которое лето живет! И почвы глубинная встряска, Сердца будоража до дна, На улицах Старого Братска Как буря морская, слышна. Ведь все, что казалось немилым: Осевшие набок дома, Сараи, — подернется илом, Уйдет из души и ума. И что-то заветное тоже Уйдет для кого-то на дно, Но если любимо до дрожи, — Всплывет из забвенья оно. И вижу я первое утро Недальнего первого дня. Волна над заборчиком утлым Вскипает, шипя и звеня… А ветер, волнением полный, Гудит и гремит, верховой, И светлые тучи, как волны, Летят над моей головой.

Я забыл свою первую строчку. А была она так хороша, Что, как взрослый на первую дочку, Я смотрел на нее не дыша. Луч по кляксам, как по чечевицам, Колыхался. И млело в груди. Я единственным был очевидцем Посвященья.    Тот миг позади. Но доныне всей кровью — в рассрочку — За свое посвященье плачу. Я забыл свою первую строчку. А последней я знать не хочу.

Хотел бы я долгие годы На родине милой прожить, Любить ее светлые воды И темные воды любить. И степи, и всходы посева, И лес, и наплывы в крови Ее соловьиного гнева, Ее журавлиной любви. Но, видно, во мне и железо Сидит, как осколок в коре, Коль, детище нежного леса, Я льну и к Магнитной горе. Хочу я любовью неустной Служить им до крайнего дня, Как звездам, как девочке русой, Которая возле меня.

Мир детства. Заборы и лужи. Ручьев перекрученных прыть. Я стал понимать его хуже. И лучше о нем говорить. Но как я хочу разучиться И в мире заведомом том Тайком от людей воплотиться В какой-нибудь старенький дом! И влажно глядеть в переулок, Листвой заслонясь, как рукой, В какой-нибудь там Ащеулов Иль Подколокольный какой. И знала б одна только осень, Что это ведь я под числом, А вовсе не дом номер восемь Стоит, обреченный на слом. А в час, как в иные строенья Мои б уезжали жильцы, Я им ни на миг настроенья Не портил бы: мы не юнцы. Мы дети отжившего века. Старинные особняки Для новых идей человека, Наверно, не столь высоки. Я просто, приветствуя силы, У свежего рва на краю Пропел бы им, как клавесины, Прощальную песню свою… Оранжевых листьев пиковки, Сентябрь начинает с туза. Я — старенький дом на Покровке — Гляжу сквозь больные глаза. Но — верный испытанным пробам — Я тут же, почти не скорбя, Бульдозером широколобым Бесспорно иду на себя.

Этих первых узнаю Заморозков речь я. Снег валится на скамью, На Замоскворечье. На сырую желтизну Улочек Ордынки, На тебя,    мою звезду В привозной косынке. Зачернелись оттого Голые деревья… Так смотри же ты в него Хоть до одуренья. На мой кожаный рукав Голову откинув, Улыбайся, запропав, Колеси в лавинах! Не стесняйся,    впопыхах Прикоснувшись к раю, Что витаешь в облаках. Я с тобой витаю. Белый,    синий,       сизый пух, Белая бездонность! Так захватывает дух Первая влюбленность. Так морочит май —    любить В лунах юных, росных (Словно бабочку ловить Вдалеке от взрослых). Говорю я,    а снежок Тает,    тает,       тает… Твой целует сапожок, К ручке припадает. Оставляет и скамью, И Замоскворечье. Этих прежних узнаю Заморозков речь я. С их дыханием    туда Мы с тобой вернулись, Где в далекие года Лихо разминулись.

Не уважаю неревнивых. Им, равнодушным, все равно, Когда, какое, чье зерно Взошло на их, не чьих-то, нивах. Не уважаю неревнивых. Они без прошлого, без горя, Они без поля и тоски. Они живут не по-людски, С любимой женщиной не споря. Не уважаю по-мужски. Я сознаю свою беду: Не уважаю неревнивых, Всегда слывущих за счастливых. Люблю пристрастных и спесивых На горе женскому стыду. Я завещаю сыновьям Лишь ту безжалостную ревность, Чья роковая повседневность Рождает будущее нам. На почве родственной осев, Я потому твержу о нивах, Что презираю неревнивых, Люблю свой собственный посев.

Сальери, мастер в высшей мере, Лишь одного не разумел: Что сочинять умел Сальери, А слушать нищих не умел. Сальери думал: он не знает, А Моцарт видел.    Моцарт знал, Какая слабость наполняет Неукоснительный бокал. Сквозь лести гордую улыбку — Не просто зависть и расчет — Он видел первое:    ошибку, Что спать Сальери не дает. Он отвернулся. Пусть насыплет. Да, Моцарт — бог. Бог чашу выпьет. Избыток жизни!    И вовеки Убийства люди не простят. А бред о черном человеке, А прядь на лбу, беспечный взгляд… Бог может искушать судьбу. Но ведь свою!    Бессмертен в вере, Суровый Моцарт спит в гробу. А что без Моцарта Сальери?

Утешь меня. Скажи мне:    все неправда. И я поверю. Я хочу поверить. Я   должен     верить       через «не могу». На отдаленном синем берегу Моей реки,    зовущейся Непрядва, На камушке сидишь ты.    Злая челядь — На противоположном берегу. Утешь меня. Скажи мне:    все, что было, Случайность,    наважденье,       не закон. И я влюбленно,    а не через силу Тебе отвечу русским языком. Утешь меня. Чтоб впредь не попрекали. Ведь я силен. Еще сильней — со зла. И я погибну на реке Каяле, Чтоб ты,    как Русь,       как девочка,          жила.

Люблю, когда друзья мои в Тбилиси В пылу беседы общей за столом Заговорят, до звона речь возвысив, Своим почти орлиным языком. Я прислонюсь тогда щекой к ладони, Заслушаюсь, на лица загляжусь, Порадуюсь, что я не посторонний, Что своего молчанья не стыжусь. Что вот и сам твержу я с их же пылом На языке, что дал мне дед-тверяк. А небо над художническим пиром Зашло за звезды… Полночь при дверях. Но все внимают листья-непоседы, И складки гор, и дуновенье трав, Как мы ведем высокие беседы, С грузинской речью русскую смешав. Я говорю о стихотворном ладе, Ликую. А пока я говорю, Сосна Мтацминды клонится и гладит По-матерински голову мою.

Художник должен быть закрепощен, Чтоб ощущал достойную свободу, Чтоб понимал, когда и что почем, Не суете, а доблести в угоду. Художник должен быть закрепощен, Как раб труда, достоинства и чести, Ведь лишь тогда, питомец мира, он, Как слово точно взятое, — на месте. Художник должен быть раскрепощен, Когда мальчонка ритмы отмеряет Своей ручонкой — явь его и сон, — Но он тогда от счастья Умирает. Художник знает музыку и цвет, Он никогда не бог и не безбожник, Он только мастер, сеятель, поэт. На двух ногах стоит его треножник. Одно замечу, обрывая стих, Хоть в нем одном и участь, и отрада, — В монархии подобных крепостных Царей-освободителей Не надо!

Я думал — рассветные птицы поют, А это цикад свиристенье. Внушает им пенье их темный уют, Дрожащие ночью растенья. А я пробудился.    Как будто в окне Большая заря наставала. А было черно.    И подумалось мне: Лишь этого недоставало. Но так и случилось.    В оконный проем Шумели кусты-невидимки. И думал я долго о прошлом твоем, Что в бедной скрывается дымке. От этого зябко щемило в груди, И будущее закрывалось Все тем, что угасло давно позади, Но все ж позади оставалось. И всю эту влажную южную ночь С открытыми спал я глазами. И было уже мне мириться невмочь С бездомными их голосами. Но вот они смолкли, зажав в кулачке Рассветной росинки монету… И снилось тебе о домашнем сверчке, Которого все еще нету.

Забавна эта мысль Петра, Но сколь мудра и величава, Пронзающая до нутра, Смешная с первого начала. Мне интересен лик его В тот миг, когда он быстро взвесил Все «да» и «нет» до одного. Он был тогда угрюм иль весел? Он, может, так захохотал, Что терем колоколом грянул, А может быть, чертеж скатал В трубу подзорную и глянул? И увидал, как на страду, — По всем колдобинам России, С холстом и кистью не в ладу, Идут внебрачноприжитые. И, маясь дивною судьбой, Находят лад и знаменито Всей неприкаянной гурьбой Грехи отмаливают чьи-то. Пусть в нас иной, несхожий пыл Великой волею заронен, Нам надо помнить, как он был, Художник русский, узаконен.

«Звезда полей, Звезда полей над отчим домом И матери моей Печальная рука…» — Осколок песни той Вчера над тихим Доном Из чуждых уст Настиг меня издалека. И воцарился мир, Забвенью не подвластный, И воцарилась даль — Во славу ржи и льна… Нам не нужны слова В любви настолько ясной, Что ясно только то, Что жизнь у нас одна. Звезда полей, звезда! Как искорка на сини! Она зайдет? Тогда зайти звезде моей. Мне нужен черный хлеб, Как белый снег пустыне, Мне нужен белый хлеб Для женщины твоей. Подруга, мать, земля, Ты тленью не подвластна. Не плачь, что я молчу: Взрастила, так прости. Нам не нужны слова, Когда настолько ясно Все, что друг другу Мы должны произнести.

Ты помнишь, как молоды были Мы той обручальной весной, Где сосны водою сквозили Вдоль нашей тропинки лесной? Крученые ветхие листья Да ветки желтели обочь, И дождь еще первый не лился, И холод прихватывал ночь. Но вздохи озерного ветра Ледок обращали в ничто. Была ты в косыночке светлой И в кожаном синем пальто. Была ты мила без оглядки И тем, что за мною вослед Так смело на третьем десятке Достигла шестнадцати лет. Теперь я нисколько не знаю, Ты помнишь ли это.    Но я Себе хорошо представляю: Синь, волны, косынка твоя. Двух лип вековая обнимка, Вчерашнего года трава Да робкая вешняя дымка, В которой висят дерева.

Да что мы словно сговорились Природу русскую считать (Не оттого ль, что ель не ирис?) Унылой скромнице под стать? Я говорю о том,    что зренье Не всем реальное дано. Иной лишь смутное виденье Переведет на полотно. Другой лесок сквозь мелкий дождик Умело выдаст напоказ, И говорит уже художник: «Она застенчива у нас». А что ей, собственно, стесняться? Чего ей скромничать,    когда Такие краски в ней теснятся И в май,    и в зной,       и в холода! Да взять хоть май,    когда природа Такой являет нам размах, Что у детей и цветоводов Змеятся радуги в глазах. Или январь,    когда так дивно Возносят иней,    не листву, Деревья, словно клубы дыма, Застывшего по волшебству. Ах, даже малый подорожник Такою сложностью богат, Что ты,    застенчивый художник, Ему ни сват уже, ни брат. Не оттого ль и солнце,    в окна Сквозь лиственный влетая быт, На наши робкие полотна Так снисходительно глядит.

Осташков древний,    травянистый, Устав от сутолоки туч, Поймал сегодня жарко-чистый, Слегка колеблющийся луч. Поймал на радость окнам,    скверам, Вдруг просиявшим оттого, И отразил всем Селигером, Всем водным зеркалом его. И сразу солнечные пятна Пошли,    блистая,       нарасхват. Молочной зеленью стократно Раздался Набережный сад. Волной и дегтем пахла пристань. Пел катер в млеющей дали. И увеличивались листья, И усыхали колеи. …Гнал ветер тройку туч    отставших… Пройдя сквозь домиков ряды, Мы с дамбы видели Осташков, Встававший прямо из воды. Его заборы,    стены,       крыши В лучах пестрели.    И рвалась Над жестью,    дранками все выше Листва. И радовала глаз. Там,    в стороне,       неутомимо За колокольней кожзавод, Подъяв трубу,    метелкой дыма Прозрачный чистил небосвод. А здесь —    законом под опеку Взята —    в пейзаж внося свое, Стена осьмнадцатого века Оберегала кожсырье. И все из озера вставало, По пояс в солнечной воде. Моторка голос подавала, Скользя по синей борозде, А в переулках тишь стояла, Как будто время там не шло, А только бабочкой сновало Да из-под лип травой росло. Но невозможно оторваться От общих действий ни на час. Но в дождь и вёдро    жадно длятся Дела,    связующие нас. И на ходу в машину села Душа,    предчувствуя поля, Где дыбилась в горячке сева Тревожно-влажная земля.

Я жил в горах. Легко и гордо. Но по ночам,    как злая новь, Мне перехватывала горло Моя старинная любовь. Она депешею влетала В мой дом,    не трогая дверей, Ночною бабочкой витала Над желтой лампочкой моей. Я уходил.    И под ветвями, Как будто мальчик во хмелю, Перед садами и плодами Винился в том, что я —    люблю. Что я — опять! — забыл о деле, А надо мной,    полонены, Ночные бабочки хотели Достичь мучительной луны. Я бормотал свои тирады, Не поднимая головы, Но иронически цикады На них свистали из травы. Они одни мне отвечали, Смеясь на тысячи ладов. А виноградники молчали, Уже грузнея от плодов. А на горе желтела точка И вспять звала меня,    к крыльцу, Где в стекла рамы билась строчка, Роняя с крылышек пыльцу. Тогда-то,    это все изведав, Давно,    средь этих же долин, Живой склонялся Грибоедов Над бедным правнуком своим. Он ничему не удивлялся. Он просто веровал и знал. И белый дух над ним склонялся, И лик ронял, и горько звал. Зачем смеяться над любовью? Мы не годимся в свистуны. Мы чистой завистью и кровью Не суесловью преданы. Я шел домой сквозь шорох ночи. Там разбирал свои листы. И южных звезд смотрели очи В мое окно. Совсем как ты. И если что-то мне мешало, Так только то, что за стеной Пора осенняя шуршала Да мышь летучая летала, В окно влетала.    И витала, Как тень,    за бабочкой ночной.

Все выпадает снег И тает, тает, тает. Зачем я слово дал Деревьям и весне, Что первая капель Меня другим застанет И что зеленый шум Появится во мне? Холодный, ясный час. Горит зари полоска. Зачем я пил вино, И плакал, и шумел? Я вовсе не хотел Такого отголоска, Такой тоски в себе Я вовсе не хотел. Я сетовал на снег, Я проклинал погоду, Я повторял слова пустые горячо. Но как я мог винить Любимую природу В том, что стихи мои Не выросли еще? Все вовремя живет. Ничто не пропадает. Никто не виноват… А между тем в окне Все выпадает снег И тает, тает, тает, Как будто слово дал Деревьям и весне.

Ты камнем упала, я умер под ним. Ты миг умирала, я — долгие дни. Я все хоронил, хоронил, хороним Друзьями — меня выносили они. За выносом тела шел вынос души. Душа не хотела, совала гроши. А много ли может такая душа, Когда и у тела уже ни гроша. Однако могильщики ну и народ — Умелые руки, большой оборот. И знаешь, все просят подумать о них: Работать на пару, а пить на троих. И знаешь, как шутят, дыша в кулаки: Метро наменяло на всех пятаки. …Там желтая глина, там воздух сырой. Там люди сговорчивей между собой. Кто звезды попутал, кто карты смешал? Кто боженьке в ухо чего надышал? Я что-то не помню — за что бы с меня — Дарованной ночи, дареного дня. Уж так ли высоко на свете я жил, Чтоб бог мне на душу тебя положил. И так ли остался, в таком ли долгу, Что сам до земли долететь не могу.

Друзья мои, не умирайте. Не засыпайте насовсем. Ложитесь спать, но и вставайте, Неважно, в десять или в семь. Чтоб не стоял я, как под дулом, Под вестью, бьющей на ходу. Чтоб я на кладбищах не думал: Пусть лучше раньше я уйду. Друзья мои, не исчезайте, Не покидайте мрак и свет. Что люди есть, не уверяйте. Других таких на свете нет. Но если час придет, и свалит, И погребет ваш лик земной, Я буду с вами, буду с вами, Как вы, хоть изредка, со мной.

Мы так и не доехали тогда… Какой-то лодки не было под боком. Запомнилась река да лебеда На берегу довольно невысоком. Да то село, глядевшее с откоса, — Голубоглазо и желтоволосо. Да ребятня, да лодка на мели. Да чей-то дед при всех его притворствах: — Мол, нету лодки. Нет. Не завели… — Да мы без шапок, трое стихотворцев. Да как вдали автобус наш гудел, Что люди ждут, что все же есть предел… Да мысль о том, что родственные сени Когда-то называл Сергей Есенин Не Константиновом и не Окой, А просто лесом, полем да рекой. Мы так и не доехали тогда. Оки не переехали…    Ну что же, Прав лодочник, седая борода: — Поэты? Как же, знаю. Был Сережа…

Пожалей меня    за то, Что у меня дар, А у тебя    и пальто, И меховой жар. Пожалей меня    за то, Что у меня страх За ускользающее    в ничто, А ты всегда здрав. Так пожалей меня    за то, Что у тебя есть, А у меня —    только то, Что ничего нет. Но —    поэмы стоят       позади И впереди,    трубя. Пожалел меня? Иди, Пожалей себя.

Легко обремененный снегом, Зеленый,    постоянный бор Возносит вровень с желтым небом Свой пухом веющий убор. На плавных вогнутых сугробах Мерцают иглы и сучки, А между елей густобровых Проталин черные очки. Иду сквозь эту колоннаду, Прислушиваясь на ходу К улегшемуся снегопаду. Он слушает,    как я иду. Я здесь прямею и не трушу Того, как даль вступает в близь, Когда приструнивает душу Сосна,    настроенная ввысь. Здесь,    где сомнения нелепы, Милы мне всплески зимних птах И снега влажные прилепы На бронзовеющих стволах.

В продолжение долгого времени Ворковала по крышам вода. В продолжение долгого времени Зной качался и шли холода. И, мелькая под ветром, как веточка, Не однажды в течение дня Выбегала прозрачная девочка Из-под солнца Взглянуть на меня.

Время пройдет.    Охладеет Имя мое для тебя. Буду я спать,    не вставая, Не лепеча, не грубя. Но и забыв о колоде, Легшей на прах моих мук, Чье-то заслышав «Володя!», Как ты оглянешься вдруг…

Я здесь, усни, моя родная. Спи. Я с тобой. Я не уйду. Трава за окнами ночная Тихонько клонится в саду. Там на изведанных дорожках Следы вчерашние пока. Там на высоких тонких ножках Белеют звезды табака. А там, где вишни созревают, Там отдыхают ветерки, Что наши лица обвевают Днем под лучами у реки. И так как дети спят в постелях, А все луною залито, Они играют на качелях, Пока не видит их никто… Я здесь. Усни, моя большая, Спи. Я с тобой. Я не уйду. Отрадой землю орошая, Ночь продолжается в саду. Там достигают небосвода Березы в венчиках своих. Там трубы длинные завода Далеко смотрят из-за них. Там, спать не в силах, в узорочьях, Два самых юных соловья Глядят, как зыблется на рощах Косынка белая твоя. Спи, милая. Идя на стражу, Любуясь миром в забытьи, Я только мысленно поглажу, Как нивы, волосы твои. Пусть так и будет. Люди знают — Околыш вечно зелен мой. Проснешься: птицы запевают! Очнешься: где он?.. Я с тобой.

Осеннее золото куполов Всплывает на синеве При полном молчанье колоколов Со звонницей во главе. Не знаю, не знаю! Но этот лист С прожилками черноты, Как купол, округл и, как купол, чист И звонок до высоты. Под ясными сумерками стволов Не холодно ль вам со мной? Осеннее золото куполов Восходит над белизной. Качается дерево у стены. И листья его вершин Касаются самой голубизны И падают у машин.

Низкая впадина, речка высокая, Ветер, шумящий отпевшей осокой. Где это было, когда это было? Лишь бы не думать, что было, да сплыло. Что бы там ни было, как бы там ни было, Только б не убыло, только бы прибыло. Черные гнезда в дыму налетающем, Легком, но, кажется, ветки шатающем, Чтобы унесть их вослед за гудком, Чтобы не жили своим закутком. И взбаламученных галок орда Смотрит на гнезда и на поезда. Где это было, когда это было? Даль окликала, мелькала, трубила. Ветром и веткой будила чуть свет. Сердце твое изучало на свет. Там это было. Тогда это было. Девочка русая парня любила. Да развела их, развеяла даль. Разве не весело? Разве не жаль? Мальчик у стрелки услышал рожок — И развязался у книг ремешок. Мальчик, беги за прошествием лет, За убегающей далью вослед. Прошелестели, пропели шаги… Мальчик, от девочки тоже — беги! Где это было? Да там это было, Где еще наша земля не остыла, Где еще ленточка вьется твоя Возле опушки тропой у жнивья. Так это было. И так это будет. Даль разведет, да сведет, не остудит. Только б не убыло, только бы прибыло Как бы там ни было, что бы там ни было.

Ученический зимний рассвет. На окне ледяные подтеки. Я не знал до шестнадцати лет, Как бывают пленительны строки. Из постели на прорубь окна Я гляжу, не спеша из постели. У меня есть тетрадка одна, Для которой нет места в портфеле. Я портфельчик под мышку возьму. От зимы воротник побелеет. Я о том не скажу никому, Что в тетрадке моей лиловеет. Вот растет из сугроба метла, Вот оплывшая наша колонка, Как задутая свечка, бела Ото льда, затвердевшего ломко. Мне отныне спасения нет. Все, что пройдено, вижу в обломках. Ученический зимний рассвет. Тонет улица в ранних потемках. Я пропал! Но кому объяснишь, Что она меня вновь отстояла Этим снегом, свисающим с крыш, Словно съехавшее одеяло. Спите, улицы, Спи, календарь! Через день, виновато сутулясь, Я скажу, что замазал январь Белым снегом названия улиц. И не смог я дорогу найти. Но в училище был небывалом… Я ворочаюсь под одеялом. Я встаю. Надо в школу идти. У меня есть тетрадка одна. Там грядущие зреют напасти. Там каракули, там письмена. Но хоть лаврами путь разукрасьте, Хоть наметьте любой юбилей, Я туда убегу без оглядки, В тот рассвет, что синей и белей Ученической чистой тетрадки.

Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. Бери перо любое наугад. Большие дети неба и земли, Здесь ночевали, спали журавли. Остался пух. Остались перья те, Что на земле видны и в темноте. Да этот пруд в заброшенном саду, Что лишь у птиц и неба на виду. Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. Возьму перо любое наугад. И напишу о маленьких синицах И о больших взметающихся птицах. И напишу, что сад синицу в руки Взял, с журавлями белыми в разлуке. Листвой сухой, седой расхлопотался. Красавицей своей залюбовался. Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. И пруд, и вся прорешливость оград. Он не шепнет, как кто-то там и сям, Что журавли завидуют гусям. Он знает сам, что каплями зари В нем замелькают скоро снегири, Что в ноябре в нем хрупко и светло, От перистого инея бело…

      …Грустно было мне Покидать обветренные стены Домика на правой стороне. Полз паром. На нем мерцало сено. И платки помахивали мне. Розовые, белые, шумя, Ссорясь меж собой, крича, как чайки, То с базара ехали хозяйки. Мужики их слушали. Дымя.    Грустно было мне, Что под этой синью беспощадно Я сидел безбабий, безлошадный, Необобществленный. В стороне. Здесь провел я лето. Эти стены, Этот жар и ливней перемены, Этот говор акающий наш, Этот — в волнах — окающий говор, Эта дружба выгонов и горок… Ах, идет, идет паромщик наш. Выпиваем с ним по чашке чаю. Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю… Вновь приеду, ежели смогу». Говорю с неслыханным зазнайством: «Может, сам обзаведусь хозяйством». Кланяюсь ромашке, иван-чаю, Как иду к воде, не замечаю. Что-то там, на левом берегу?

Всю даль последующих весен Представить было не хитро… Тебе сопутствовала осень, Когда входили мы в метро. Когда мы вышли из него, Шел снег по направленью к Химкам Или оттуда. И мело. И липло к туфлям и ботинкам. И ты сказала у дверей (В пальто осеннем, в шарфе тоненьком), Что снег идет у фонарей — Домиком… На протяжении зимы От «Войковской» и до «Плотины» Летели белые холмы, Снег обращал дома в руины И восстанавливал скорей, Ложась по внешним подоконникам. И шел опять у фонарей — Домиком. Входили в мокром серебре В автобус Тающие люди И разговоры о простуде — Снег в сентябре! Снег в сентябре Мел, торжествуя над листвой, Глуша собой непониманье, Как Первое Напоминанье. Мы зиму прожили с тобой В теченье этого маршрута Всю от начала до конца. Мелькали призраки уюта, Попытки воду пить с лица. В последних числах сентября (Мне не забыть, пожалуй, до веку) Валился лист у фонаря Подобно карточному домику. Зима кончалась у стены Окраинных дубов и сосен, И не было за ней весны, А снова — наступала осень.

Опять с непогашенным светом Короткие ночи делю… Не надо. Не думай об этом. Я больше тебя не люблю. Я вижу из этого мира, Где нет ни тебя, ни меня, Как где-то мертвеет квартира, Беззвучная в топоте дня. Там пыль оседает на книги И плавает нежная моль. Я так не люблю эти миги, Их теплую, легкую боль. Я вижу из третьего дома, Как в том отзвучавшем дому Так ветрено и незнакомо Мы сходимся по одному. Как будто влюбленные тени, От нас молчаливо уйдя, Там ночь коротают в измене, Друг с друга очей не сводя. Живут они в облаке света, Как смерти, боясь темноты, Два призрака, два силуэта. Но это не я и не ты. Я знаю: и то наважденье Сойдет, как по инею след. И все ж я не сплю до мгновенья, Когда они выключат свет.

Вот мы с тобой и развенчаны. Время писать о любви… Русая девочка, женщина, Плакали те соловьи. Пахнет водою на острове Возле одной из церквей. Там не признал этой росстани Юный один соловей. Слушаю в зарослях, зарослях, Не позабыв ничего, Как удивительно в паузах Воздух поет за него. Как он ликует божественно Там, где у розовых верб Тень твоя, милая женщина, Нежно идет на ущерб. Истина не наказуема. Ты указала межу. Я ни о чем не скажу ему, Я ни о чем не скажу. Видишь, за облак барашковый, Тая, заплыл наконец Твой васильковый, ромашковый Неповторимый венец.

Мне нравятся поэтессы, Их пристальные стихи, Их сложные интересы, Загадочные грехи. Как бледностью щеки пышут У всех на иной манер И как о мужчинах пишут По-рыцарски. Не в пример. Их доблесть — не быть обузой Ни в цехе, ни в мастерстве И жить, пребывая с музой В мешающем им родстве. Я рад, что в наш век тревожный, Где с пылом враждует пыл, Их дружбою осторожной Порою отмечен был.

Мне издали ты кажешься иной. Стоит зима, степенная покуда. Стоят сугробы маленькой стеной, Как будто это детская причуда. Но это нет. Вал это крепостной. Я думаю, что в возрасте моем, Когда слова приобретают цену, Поскольку трижды были об одном И отрицались, мне нельзя на сцену. Я лучше погуляю перед сном. Я лучше просто так тебе скажу: Маршрутами своими, что по краю Твоей реки, по берегу, хожу И ничего уже не повторяю. Твоей реки застывших лет и дней. Ты на коньках катаешься по ней. Мне издали все кажется иным. Я расскажу, пожалуй, что случилось, Когда ты на день, на два отлучилась… Нет, нет, не то… По улицам твоим Я так ходил, что вьюга закружилась И понеслась, как прежде, по кривым, По осторожным улочкам Арбата. И дом на дом пошел, как брат на брата. И время вспять — к твоим следам чужим. Об этом мне неловко говорить. Я о любви предпочитал не спорить. Я разучился так внимать и вторить. Мне было б страшно что-то повторить. Но в час, когда меня к стене прибили Десятилетней давности снега, Что мне совсем недружественны были, Но и во мне не видели врага, Я наблюдал, смиряясь, с тем, что счастье, Наверно, есть и стоит падать ниц И подниматься. Знал: на белом насте Дрожали тени от твоих ресниц. И взлеты ламп условленного знака, Что посылала словно ты сама. И взмахи целомудренного мрака. Вся неприкосновенная зима… Вот что со мной случилось возле дома, Где ты высокой девочкой жила, Когда еще была мне незнакома, Но слава Богу, что уже была. И возносила ночь хоромы, громы, Как церкви все и все колокола. Тот миг, когда — Весь в белых детских звездах — След возникал твой, тесный и чужой, Я наблюдал, как школьник-переросток, И, не желая и боясь, — домой. А ты спала… И все тонуло в верстах Земли, пурги, жилой и нежилой. Давай снежок из прошлого слеплю. Метни его вон к той оконной раме… Я говорю, что я тебя люблю, Немыми, одичалыми словами. И недоверье, кажется, стерплю. За эти годы стал я некрасивый. Я так лицо однажды в руки вмял, Что линии ладоней странной силой Щекам, вискам навечно передал. Теперь — гожусь ли, близок ли к концу, Гадай, коль хочешь, прямо по лицу. А ты красива. И во всем права. Живой узкоколейкою метели Бегут, бегут, бегут мои слова, И я уж не раздумываю: те ли. Но что-то их велит тебе сказать, Пока шнурок ты хочешь завязать Здесь, у реки твоих застывших дней. Ты на коньках катаешься по ней. Мне издали ты кажешься иной. Стоят сугробы маленькой стеной. А фонари так пышно разодеты У булочной и у твоих дверей. Мне хорошо. Уже давно поэты Не говорят о булках фонарей. А, боже мой, какие были зимы! Я даже летом зябну иногда, Припомнив холод невообразимый И эти рельсы, эти поезда. Как замерзали где-нибудь в хвосте мы, Когда на нас взирали свысока Из-за решетки карточной системы Сырых буханок сытные бока… Какие зимы были! Без отцов, Без матерей. Прошли в конце концов, Что унесли, то не вернут обратно. Но что это, куда же я с Арбата Свернул — бежит беспечная метель, А я за ней, как за тобой. Как тень… Мне издали все кажется иным. А этой ночью вот как было дело. Как из совка, из фонаря летела Крупа, Скользя по коркам ледяным. Я впал тогда в ничтожество теней, В ничтожество скрипучих черных веток. И вы прошли, оставив столько меток На черно-белой памяти моей. Играли хлопья с ночью в домино. Два-два. Один-один. И пусто-пусто… Мне не забыть пленительного хруста, Когда вы шли ко мне давным-давно. На поприще твоих чужих домов Нетрудно стать холодным тротуаром. Недаром я любил тебя. Недаром Валился снег из высших закромов И заносил меня в такую даль. Я вас глазами льдистых лип увидел. Залюбовался. И в метельный выдел Моя метнулась легкая печаль. Вы шли, так стройно за руки держась. Над вами купол ввысь белел, кружась. Вы разошлись. Но вы сойдетесь снова. Исчезли вы, а я еще лежал. Вернулись вы, а я, как снег, бежал. Я не давал, мне не давали слова. Потом я шел по улице пустой, Отряхивая снег десятилетний. Он плохо таял, был он беззаветней Себялюбивой памяти людской. Давай снежок из прошлого слеплю. Метни его вон к той оконной раме. Я рассказал скользящими словами… Иди катайся. Я не тороплю. Когда-то я задумался: О чем Умалчивают ангелы? О чем Умалчивают, заслонясь плечом, Как бы стыдясь нескромного вопроса? Я о тебе все выведал без спроса, Нечаянной метелью увлечен. Я улицу твою застал тогда, Когда она тебя припоминала, Тебя, когда легко ты принимала Тот самый снег, в те давние года. Снег этот, полный сдержанного пыла, Запечатлевший набело черты Домов, надежд, деревьев, — Это было Все то, о чем умалчивала ты. Снег тянет вверх. Лови его, кружись. Лови, лови снежинку строчкой точной. … … … … … … … … … … … … … … Ну не смешно ль: Обманывает жизнь, А остается столь же непорочной.

Безвестность — это не бесславье. Безвестен лютик полевой, Всем золотеющий во здравье, А иногда за упокой. Безвестно множество селений Для ослепительных столиц. Безвестны кустики сиреней У непрославленных криниц. Безвестен врач, в размыве стужи Идущий за полночь по льду… А вот бесславье — это хуже. Оно как слава. На виду.

Время тянется, катится, мчится. Штемпелюет. И ставит печать… Надо письма читать научиться, Научиться на них отвечать. Не пора ли! Затеряна в росах, В бездорожьях печаль затая, Я ведь знаю, в каких ты вопросах Бьешься там, незадача моя. И рука моя сызнова метит За тетрадью другую тетрадь. Кто напишет тебе, кто ответит, Если я перестану писать!

Поймай меня на том, На чем нас ловят, На пустяке, Неосторожном слове. Прошу, попробуй вымани секрет. Я всех болтливее и бессловесней. И запиши. И это будет песней, Которую ищу я с детских лет.

Попробуй вытянуться, Стать повыше. Слезами, дождиком Стучать по крыше. Руками, ветками, Виском, сиренью Касаться здания С поблекшей тенью. Попробуй вырасти Такой большою, Чтоб эти улицы Обнять душою, Чтоб эти площади И эти рынки От малой вымокли Твоей слезинки. Упав локтями На холмы окраин, Будь над путями, Над любым трамваем, Над тополями, Что боятся вздоха. И не касайся их, Не делай плохо. Потом подумай О такой причуде: Все слезы выплакав, Вернуться в люди. По горькой сырости, Босой душою. Попробуй вырасти Такой большою — И в том    оплаканном Тобою мире Жить в той же комнате И в той квартире.

Гляжу все чаще я Средь шума будничного На уходящее С чертами будущего. Мне жалко поезда, Вспять откатившегося, Дымка и посвиста Невоплотившегося. Ташкентской пылью Вполне реальной Арбат накрыло Мемориальный. Здесь жили-были, Вершили подвиги, Швырнули бомбу Царизму под ноги. Смыт перекресток С домами этими Взрывной волною Чрез пол столетия. Находят кольца. А было — здание. Твои оконца И опоздания. Но вот! У зданий Арбата нового, Вблизи блистаний Кольца Садового, Пройдя сквозь сырость Древесной оголи, Остановилась Карета Гоголя. Он спрыгнул, пряча Себя в крылатку, На ту — Собачью — Прошел площадку. Кто сел в карету? Кто автодверцей В минуту эту Ударил с сердцем? Кто, дав спасибо, А не мерси, Расстался с нею — Уже в такси! Ведь вот, послушай, Какое дело. Волной воздушной И стих задело. Где зона слома И зона сноса, Застряло слово Полувопроса. Полумашина, Полукарета Умчала отзвук Полуответа… Прощай, любимая! В твоем обличье Неуловимое Есть что-то птичье, Все улетающее, Все ускользающее, Одна слеза еще, В улыбке тающая. И все. С обломками Я за чертою, С мечтой, с обмолвками, Со всей тщетою. Прощай, летящая, Прическу путающая. Все уходящее Уходит в будущее.

Нет сил никаких улыбаться, Как раньше, с тобой говорить, На доброе слово сдаваться, Недоброе слово хулить. Я все тебе отдал.    И тело, И душу — до крайнего дня. Послушай, куда же ты дела, Куда же ты дела меня? На узкие листья рябины, Шумя, налетает закат, И тучи на нас, как руины Воздушного замка, летят.

Заиндевевшие снасти, Синь, затаившая дух. Как привалившее счастье Эти сугробы и пух. Это ведь было до снега, Возле воды и весла. Льстивая тайна побега Славою нас обошла. Помню осенние воды, Сеть расписаний сухих. Вмерзли твои пароходы В лед опозданий моих. На берегу, как в затоне, Остановились года. Лишь дуновенье погони Шло по воде иногда… Нет ни бесславья, ни славы В том, что, темнея на цвет, Чьи-то заставы и травы Нам уносились вослед. Здесь задыхались от бега И не прощались они… Все это было до снега, Перебелившего дни. Заиндевевшие снасти, Даль, затаившая дух, Как привалившее счастье Эти сугробы и пух.

После дней обаянья, После белых ночей С этой книгой свиданья Все нежней и горчей. Это очень похоже На ближайший отлет. Гул винта, как по коже, По обложке идет. Средь вокзального быта, Вся — поющая, вся На скамейке забыта, Остающаяся. Не средь шумного бала, А под вопли грачей Ты меня испугала Страхом юных ночей. Невозможностью слиться, Невозможностью взять, И отдать, и открыться, То есть все рассказать. Невозможность явиться И в любом пустяке Невзначай воплотиться, Как дано пустельге. На скамейке, подмокшей От весеннего льда, Голос, не превозмогший Красоты и стыда. Это даже не слово, Что в сердцах говорим… Дивный слепок с чужого, Населенный своим.

Снег и ржавчина… Разве так можно! Рыжею прошвою ваш особняк Подчеркнула весна, Осторожно, Первой строчкой. А в доме сквозняк. Дом снаружи красив и опрятен. Но тазам на его чердаке Все трудней Географию пятен Сохранить На лепном потолке. Все течет… Полушарье размыло У амура над левым плечом. В перекройку Наружного мира Дом и этим уже вовлечен. Ты выходишь, Сжимая перчатки, Кто-то новый уже Тут как тут. Говорит, На Собачьей площадке Должен быть Через десять минут. Вот записка. Она непреложна. Ах, доверчивый провинциал? Кто-то шутит. Но разве так можно! Вместо подписи — Инициал. Ты идешь. И какое-то время, Как влюбленный, И он за тобой. «Это там!..» За заборами теми Вздох кувалды. А день голубой! Он берется В каркасы литые. Пыль вонзается В тающий снег. В этом доме как сны золотые… В этом доме… Он был или нет? Я ищу тебя. Влажны и гулки, Оглушают меня Вечера. Просто выбыли Те переулки, Те названия И номера. Сколько писем Любви и привета В это лето Вернется Назад! Адрес выбыл. Но ждите ответа. Если жив на земле Адресат!

Эта память Как странное зимнее озеро, Что зима вплоть до лунок Совсем заморозила. И стоишь перед ним. И боишься весны: Вдруг оттают И тайны, и весла, сны. Это было давно, В декабре, в феврале. Все оттает На новой зеленой земле. Но опять оживут — Что нам делать тогда? — Неприязни, Замерзшие в те холода. Эта память Как странное рыхлое озеро, Что зима вплоть до лодок Совсем заморозила. Продолжался бы март. Не спешил бы апрель. Начинается Первая наша капель.

И самый юный в мире дождь Исчез за первым поворотом. И показалось: ты идешь По тротуарам, как по нотам. И я впервые ждал: тобой, Тебе навеки посвященный. Как переулок голубой, Не камнем — лунами мощенный. Был в лужах весь окрестный свет, А их оставил дождик краткий, Как перевернутый ответ Под легкой детскою загадкой. Ведь воробьиной тишины Мерцала первая отрада. Ведь больше не было войны И было в мире столько лада. И снова голубь ускользал От голубей в иные сети. И я тогда еще не знал, Что нет единственной на свете.

На влажные планки ограды Упав,    золотые шары Снопом намокают,    не рады Началу осенней поры. — Ты любишь ли эту погоду, Когда моросит, моросит… И желтое око на воду Фонарь из-за веток косит? …Люблю. Что, как в юности, бредим, Что дождиком пахнет пальто. Люблю.    Но уедем, уедем Туда, где не знает никто… И долго еще у забора, Где каплют секунды в ушат, Обрывки того разговора, Как листья, шуршат и шуршат.

Однажды проснется она Со мной совершенно одна. Рукой пустоту она тронет, Разбудит ее и прогонит. И на два запрется замка От призрака и двойника. Так что ж это все-таки было, Какая нас сила сводила?! Я выйду. Пойму: не вернусь. И все ж, уходя, оглянусь.

Дышала беглым холодом вода. Осенний ветер горек был на вкус. Неву оставив, Мы сошли тогда У самой Академии искусств. В тени молчали пары, Млели мхи. Ветвистый сумрак сверху нависал. И я тебе рассказывал стихи, Которых я потом не написал.

После первых ночей, Отшумевших лесами, После белых подушек И черных ручьев У сугробов опять Синяки под глазами, Синева под глазами У всех облаков. Как в гостиницах Шишкинские канители, Этих сосен и елей Развес и наклон, Так сегодня — Саврасов, «Грачи прилетели» Наштампован в апреле И в жизнь проведен. Он бросает готовое, Птиц не осилив. Ветки долго пустуют Под небом нагим. Но приходит на помощь Художник Васильев И рисует грачей Одного за другим. То слетаются, то Разлетаются тучей, Обживая вне рамы И в раме жилье. И бросается гвалт, Этот гомон летучий, То ль в окно мастерской, То ль из окон ее. Белый храм, над которым Грачиная давка, То к глазам подплывет, То, как по ветру, — вспять. Так что надпись на нем «Керосинная лавка» То является, то Исчезает опять. Тают черные сучья И синие вены. Но, творец, а художники? Где же они? Беспорядок, беспамятство… Благословенны Эти первые ночи И первые дни!

Эти окна подернуты инеем, Эти стекла запаяны льдом. Только свечкой да собственным именем Оживил я заброшенный дом. И сижу.    Пригорюнилась рядышком Тень,    во тьме потерявшая спесь. Одиноко жила моя бабушка, Александра Ивановна, здесь. Все сыновние жизни,    дочерние Озаряла ее доброта. Час,    как областью стала губерния, Пропустила,    была занята. В наших судьбах являясь провидицей, Малограмотна бабка была. И нехватку обоев в провинции Возмещала    чем только могла. Клей ведерными лился замесами, Одевали стену за стеной И газеты с большими процессами, И плакаты любой стороной. Назубок и парады и бедствия Знал по стенам бревенчатым я, Педагогов пугала впоследствии Образованность эта моя. Там, где окна мне кажутся льдинками, Помню,    возле кровати моей Две огромных бумаги с картинками, Льва Толстого большой юбилей. Помню выезды Анны и Вронского. Помню Левина,    Кити,       каток, И собаку парения броского, Узколицую,    длинную. Дог? Печь, как бабка,    поет в полутемени. Помогают мне с легкой руки Сообщения нового времени И попутные черновики. О малине,    о черной смородине, О годах,    уносящихся прочь… Помогают и стены на родине, Отчего же им нам не помочь!

Пластинка должна быть хрипящей, Заигранной… Должен быть сад, В акациях так шелестящий, Как лет восемнадцать назад. Должны быть большие сирени — Султаны, туманы, дымки. Со станции из-за деревьев Должны доноситься гудки. И чья-то настольная книга Должна трепетать на земле, Как будто в предчувствии мига, Что все это канет во мгле.

В дни, когда рано темнеет, Сразу становится поздно. Но тем не менее веет Ранью. Туманно и звездно. Шел я. Менялась погода. Жил, не считая мгновений. Ждал я тебя, как прихода Лучшего из вдохновений. Вот и возникла, как завязь, Ты — из любви и участья. Вот и запел я, склоняясь И улыбаясь от счастья. Дерево к ночи синеет. Листья качаются грозно. В дни, когда рано темнеет, Сразу становится поздно.

Сразу несколько стихотворений Я пишу, ни одно не выходит. Сразу несколько книжек читаю, Ни одна далеко не уводит. На бумаге нелепо смешались Времена миновавшего года. В дом, где окна распахнуты в зелень, Снег является с черного хода. Начинается бестолочь, глупость… Затевая интимную свару, Третий лишний огромным мольбертом Заслоняет влюбленную пару И рисует себя, горемыка, А выходит соперник счастливый. С этим каверзным автопортретом Он уходит, такой сиротливый. Он идет в голубом пересвисте, И хотя все цветы процветают, Над душой его желтые листья Совершенно спокойно витают. Мне ужасен подобный художник, Потому что хорошего мало: Все-то краски смешал, перепутал, Потерял и концы и начала. Сразу несколько пишет портретов, Ни один у него не выходит. Сразу несколько книжек читает, Ни одна ни к чему не приводит.

Белые гнезда снега Тают под переклик Птиц, осадивших небо Пристанционных лип. Насыпью там, где тает Наст под березняком, С грохотом пролетает Ветер порожняком. Там, перед ним, — перроны, Встречные города, Встречные перегоны, Встречные поезда. Солнце по всем Россиям Фабрик и деревень. И облака на синем Белые, как сирень.

Черные ветки России В белом, как небо, снегу. Эти тропинки глухие Я позабыть не смогу. С веток в лесу безымянном Падает маленький снег. Там, в отдаленье туманном, Тихо прошел человек. Между сугробами дровни Прошелестели едва. Белая ель, как часовня, Ждет своего Рождества. Белые ветки России В синем, как небо, снегу. Эти проселки седые Я позабыть не смогу… Острое выставив ушко, Белка, мала и бела, Как часовая кукушка, Выглянула из дупла.

Я ощущал прямую связь Меж тонким голосом ребенка И уходившей прямо в ясь Звездой, светившей тонко-тонко, И одинаковость огня Моей под ветром зыбкой лампы С тем, за шесть станций от меня, Туманом театральной рампы. Я был артистом.    Я слагал Себя из тысячи явлений И без раздумья полагал, Что только мир и бог, и гений. Что два плюс два совсем не пять. Я растворялся в этом мире, Чтоб сотворить его опять Свежо, как дважды два четыре. Чтобы итогом и концом Моих самозабвенных бдений Он с тем же собственным лицом Восстал из всех несовпадений. Я был артистом.    В этот миг Я строил мир, как он велит мне, Чтоб с ним зажить в таком же ритме, В каком живет он, милый мир. С развалинами чувств моих Восстановленьем расквитаться, Стать человеком.    И остаться Им до скончанья дней своих. Я слишком яростно тужил, Чтоб утешаться чашкой чая… А мир, как прежде, жил да жил, Моих страстей не замечая. Он пел, работал, ел и спал. Но в том-то все и было дело: Как надо мир существовал. Земля как следует гудела. Я, как младенец, наяву Всплывал из пламенного мрака, Я жил.    Я отыскал траву, Как заболевшая собака. Ты снова шла ко мне лицом, А стих, дыша росой и мятой, Бросался в руки и во всем Послушен был, как виноватый.

…А если ты искал дорогу, Выискивал в ухабах путь И подвернул в тумане ногу Так, что без друга не шагнуть? И спутники, ну, скажем, двое, Товарищи твои, уйдут Одни и даже взгляд с собою, Твой взгляд последний не возьмут. И унесут не только слитки Открытий на ученый суд. Виденье солнечной калитки, Любимый голос унесут? Скорей, скорей вздохнуть в тени, В кусты глаза и плечи пряча. Как будто это не они, А ты сильнее, ты, лежачий… Днем прелых веток тяжкий дух До головокруженья.    Ночью ж Не иней — снег.    Не сделать двух Шагов.    Да ты уж и не хочешь Стоять, идти;    лишь бы ползком, Рывком, лишь бы водички ржавой Испить под тем гнилым пеньком, К воде припав щекой шершавой. Лишь бы трухлявый ствол какой Не лег бы поперек дороги. Когда, как горные отроги, Вершины пихт над головой. Когда и звать на помощь лишне. Ползком, рывком, почти без ног, Лишь сердце собственное слыша, Ты думаешь, ты одинок? Тогда зови на помощь силы, Последние, что есть в крови, Зови на помощь облик милой, Порог родительский зови. Все, что не сделано тобою, Все, что огромной целиной Лежит вдали.    Все, что весною Не поднято. Былой весной. И все, что будущим апрелем Замахивался — молодым — Поднять, охвачен дела хмелем, Апрелем, будущим, твоим. … … … … … … … … … … … … … … И человек сквозь хлябь и тьму Придет и не найти не сможет. И ухо чуткое приложит С надеждой к сердцу твоему. Ты думаешь, что те — ну, двое, Ну сколько, бедных, было их — И вправду унесли с собою Все, что дано на всех живых?

Была зима белым-бела. Мы часто окна отпирали. На раме бабочка жила, И птицы в комнате летали. Потом мы выпустили птиц. Куда-то бабочка пропала. И так растаял лед ресниц, Как будто их и не бывало. Зачем же мне все шепчет стих О том, как ты в мерцанье чистом На лыжах с хлопаньем и свистом Летишь по склону дней моих?

Все чернила вышли, вся бумага, Все карандаши. На краю бузинного оврага Стой и не дыши. Сквозь туман просвечивает зелень, Клейкая пока. Где-то здесь, среди ее расселин, Он наверняка. Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый Сколок с пенья льдин. Первый, пробный, но неоспоримый. Вот еще один. Вот опять! Раскатисто и тесно. Тишь…    В листах куста Происходит перемена места — Веточка не та. И покуда тишь не раскололась Льдиною на льду, Есть во всем Извечный жаркий голос: «Что же ты, я жду». Замиранье целого оврага, Листьев и души. Все чернила вышли, вся бумага, Все карандаши.

Здесь вешний бор с залетными пичугами, В канавах снег, лежащий как-то боком, Здесь деревянные дома    с причудами Скрипучих лестниц, корабельных окон. Куда плывут сугробы обветшалые? Куда по ним скамья плывет, как лодка? Под синим небом птицы небывалые Здесь влажно каркают, что жизнь —    находка. Кто этих сов из деревяшек выдумал? Путем каких подсказок и шпаргалок? Когда на соснах видимо-невидимо Синиц, и снегирей, и первых галок. Не думайте о нем, о том мечтателе. Он знал: растают наледи и глянцы. Когда ж я здесь — вослед за мной, читатели, Плетется след Летучего Голландца. Не может быть, чтоб люди в этом здании, Исполненном немого благородства, Всем чудакам    копили       в назидание Одну лишь сажу, копоть да уродства. Ведь вот сбегает по ступенькам девочка, Вся в голубом и белом,    чтобы, чтобы Пощекотать сырой весенней веточкой Ушко большого старого сугроба…

Листья прыгают, как лягушата, Через стежку туда и сюда. Только миг!    Через край из ушата Дождевая польется вода. Только ветер еще, а не туча. Только облако в пятнах сырых. Но малинник уже взбаламучен, А ведь был удивительно тих. Может быть, с этим ливнем осенним Что-то с сердца и схлынет у нас. Я могу с небывалым уменьем Рассказать все, что будет сейчас… Прекращаются вздохи и всхлипы, И спокойно несет водосток Опрометчиво сорванный с липы, Словно яблоко круглый, листок. Но, бумажному влажному змею Улыбаясь, как дети лучу, Я опять ничего не умею И уметь ничего не хочу.

Шумящие глухо деревья. Качанье ветвей и стволов. Зачем ты нужна мне, ночная Тропинка в тенях облаков? Я знаю, как зелены кроны И как сиротливы стволы. Для них и седой, и влюбленный Превыше любой похвалы. Когда я иду от любимой, Я счастлив, как брошенный дом. Шумящие глухо деревья Одни только знают о том. Шумящие глухо деревья. Качанье ветвей и стволов. Шумящие глухо деревья. Тропинка в тенях облаков.

Завидовать нечему. Осень Подкинула несколько дней К началу весны. С безголосьем Лесов и безличьем теней. Снег выдал, как только растаял, И лес, и листы на земле В том виде, в каком их оставил Октябрь, уступая зиме. Огромные желтые кочки. В сухой паутине паук. И ласточки, поодиночке На небе возникшие вдруг. Слетались они и сплетались (Потом появлялись стрижи), Их на небе обозначались Невидимые чертежи. Завидовать нечему. Осень Подкинула несколько дней К началу весны. С безголосьем Лесов и безличьем теней. Я помню, Что желтой землею Как будто бы нам по пути, — Я с девушкой шел неземною, Велевшей, куда мне идти. Меня не томило тиранство. Я думал, что это любовь. И мучит меня постоянство, Хоть все не появится вновь. Мне дорого то, что весною Меня посетили они (Как будущее за спиною), Осенние дальние дни. И странная девушка эта, И листья в сырой тишине, На дереве мертвого цвета Возникшие как бы извне.

У сигареты сиреневый пепел. С другом я пил, а как будто и не пил. Как хорошо на зеленой земле — Небо в окне, цветы на столе. У сигареты сиреневый пепел. С братом я пил, а как будто и не пил. Пил я девятого мая с Вадимом Неосторожным и необходимым. Дима сказал: «Почитай-ка мне стансы. А я спою золотые романсы, Ведь отстояли Россию и мы, Наши заботы и наши умы». У сигареты сиреневый пепел. С другом я пил, а как будто и не пил. …Как вырывались сирени из рук У матерей, дочерей и подруг… Мы вспоминали черты и детали. Мы Боратынского долго читали И поминали почти между строчек Скромную песенку «Синий платочек». У сигареты сиреневый пепел. Жалко, что третий в тот день с нами не пил. Он под Варшавой остался лежать. С ним мы и выпили за благодать.

Боже, как ей все это знакомо! И внезапные вспышки,    и бред Полуночных побегов из дома На одну из соседних планет. И внезапные, как наущенья, Возвращения с кипой стихов, Чтенье вслух и момент отпущенья Тех коварных, как детство, грехов. Боже, как ей все это известно, Как от буквы до буквы ясны Те стихи, где черты ее лестно Карандашиком обведены…

Нужно плотно прижаться Лицом к стеклу, От вагонного света Рукой отстраниться, Чтоб увидеть, как в ночь, Не успев появиться, Исчезает вокзал С фонарем на углу. Нужно плотно прижаться Лицом к стеклу, Чтоб увидеть в окне Не понурые спины Задремавших людей, Не узлы, не корзины, А дома и деревья, Кустарник и мглу. Нужно плотно прижаться К стеклу лицом, Сжав дыханье в груди, Чтоб глазам не мешало, Чтоб волненье твое На стекло не дышало, Чтоб увидеть в окне То, что есть за окном.

Я снова юность повторяю, Уроки давние твержу. Приобретенное теряю, Потерянное нахожу. Теряю старости начатки, Пустой иронии смешки. Теряю теплые перчатки И костяные мундштуки. И шапка, видимо, по Сеньке. Со лба откидывая прядь, Теряю сон, Теряю деньги, Хоть их не стоило б терять. Пропажи эти не зловещи. Мой день каникулам под стать. А нахожу… О, эти вещи! Их не купить и не достать.

Я не боюсь воскреснуть.    Я боюсь, Что будет слишком шумно.    Потому Я медленно стихи свои читаю. Я оставляю паузы.    Для шумов Технических и прочих.    Будет час, И человек, похожий на меня, Найдет мою потрепанную книжку, И я в душе грядущей оживу На миг.    И в этом все мое бессмертье. Светлейте, птицы, зеленейте, травы. Да упасет вас время от потравы. И нам другой совсем не надо славы, Как только той, что будет. Иногда.

Я славы не искал.    Зачем огласка? Зачем толпа вокруг одной любви? Вас назовут, в лицо метнется краска, Сбежит со щек, и где она — лови. Он целый мир, казалось, приобрел, Но потерял товарищей немногих, Зато нашел ценителей нестрогих, Их ослеплял незримый ореол. Когда проходит,    глаз с него не сводят, Его же взгляд для них под стать лучу. Но просто так, как раньше, не подходят, Ну хоть бы кто-то хлопнул по плечу. Уйти бы в лес, оставив пустяки. Собрать минут рассыпанные звенья И написать прекрасные стихи О славе,    столь похожей на забвенье.

Все время чувствую вину. Одну. Потом еще одну. Когда судьба и не судьба. Когда не рано и не поздно. Вину тирана и раба. Вину больных и вши тифозной. Все время чувствую вину. Как будто я разжег войну, А не она меня палила. Все время чувствую вину. Бессилье это или сила, Когда и малую твою Я ощущаю    как свою.

В мое отсутствие… В мое отсутствие деревья Так обеднели, похудели. Они так много потеряли В мое отсутствие. В мое отсутствие сломали Дом двухэтажный деревянный. И всех жильцов переселили В мое отсутствие. В мое отсутствие возникли Чужие сны, чужие вздохи. Был кто-то выпущен и впущен В мое отсутствие. Тот здесь ходил и отражался, Тот говорил и улыбался, Тот делал то, что я, не больше, В мое отсутствие. В мое отсутствие деревья Так обеднели, исхудали. Они так много потеряли В мое отсутствие. Мне не вернуть им этих листьев, Как не вернуть былого дома. И впредь да будет незаметным Мое отсутствие.

«Как страшно с тобой расставаться…» Какие простые слова. Зачем журавлю оставаться, Когда улетает листва? И, руки подняв от испуга, Что неба опять не боюсь, Кричу я: «Подруга, подруга» — На всю поднебесную Русь. Прощай.    Я в любви не прощаю. Прощай, поминай обо мне. Я помнить тебя обещаю, Как в юности, как на войне.

Открытая внешняя рама В большом полукруглом окне, Как ставня скрипела — упрямо. Незлобно, в любой тишине. Тогда-то под ветер надсадный Простою казалось избой Пустое подобье мансарды, Где мы пребывали с тобой. А что еще было?    Деревья Скрипели, как двери, в лесу. На них, как гусиные перья, Качался снежок на весу. Деревья, овраги, сугробы, Потемок серебряный дым Сходились и таяли,    чтобы Не так было скучно двоим.

Мой учитель был берегом, улицей, домом За сетями дождей, меж мостами двумя, Парой книг на столе у меня, под альбомом, Где шумела под корками юность моя. Тени хлопьев летели скорее, чем хлопья, Ветер славы чужой холодил до костей. Я шепнул его строки, но встретили в копья Мои слабые строки желанных гостей. Мой учитель был домом январских карнизов, Жутким вздохом открывшейся враз полыньи. Я шепнул его строки, но гневно, как вызов, Встали вдруг побледневшие строки мои. Я его ненавидел за то, что предвидел Он все то, что случится с ребячьей душой. Но меня он ничем и никак не обидел, Просто за руку взял и повел, как большой. Я уже никогда не забуду об этом. За сетями погод, за мостами двумя Ученическим синим морозным рассветом Был учитель мой старый белее луня. Был он первою каплей весеннего пенья, Был последнею каплей терпенья стиха, Вырывавшего руку из повиновенья И не знавшего больше, чем кража, греха. Я шепнул его строки, стараясь потише, Но шепнули мои: ничего, ты шепчи! Поднимись и птенца, соскользнувшего с крыши, Подними, он живой, это наши грачи! Это наши деревья, и почки, и споры. И подрос, и под небо птенец мой ушел… На столбах напевали птенцы и монтеры, На окраине вновь зацветал частокол. Из окна паровоза махнула мне кепка. Я не сразу узнал эти роскиды верст. Мой учитель был краном, что взял меня крепко И, смеясь, на крюке от себя перенес.

Мой товарищ,    сегодня ночью На Четвертой Мещанской    с крыши Снег упал и разбился в клочья Под надорванною афишей. Как живешь ты? Куда ты скачешь? Как от аха летишь до вздоха?.. Где и что    про тебя ни скажешь — Получается очень плохо. Говорю, удивляя граждан, Обожающих просторечья: Я люблю твои лица.    В каждом Есть от сутолоки столетья. Но одно лишь неоспоримо, Навсегда, сквозь любые были: То, единственное, без грима, За которое полюбили. Не отделаешься от славы, Даже если томит дорога. Говорят, ты играешь слабо — Отсебятины слишком много. Это к лучшему. Так! И выше. Облака как немая карта. Вьются клочья большой афиши, Как последние хлопья марта.

Интеллигентной милой недотрогой Сидела б дома возле мамы строгой, Задумав свой лесной пейзаж с дорогой. Он целый год туманился во мне. И в тишине. И в шуме. И во сне. Я рассказал — мы тут как тут. С треногой. Знай черный ворон каркает в лесу. Не «никогда», а «навсегда» вопит он. Поскольку плохо, видимо, воспитан. Сосну заденет, мглой веков пропитан, — Сосна роняет иглы и росу. Огромный бор. Он нынче свеж и темен. Поскольку ливень тоже был огромен, Как ворон древен и как голубь чист. А ты, мое любимое созданье, Уже бежишь, не приходя в сознанье, Когда к тебе осина тянет лист. Стой, у рябины — ягоды в горсти. Возьми. Знакомых дома угости. Черт надоумил взять тебя с собой. Да. Я влюблен в свою же ученицу. И даже — хоть сейчас готов жениться… Какой, однако, все же разнобой. Столбы лучей сияют меж стволами. Взлетает ворон, каркая над нами Уже по-иностранному почти. На «невермор» от злости переходит. От черных крыл вершины так и ходят. А ты дрожишь. Тебя волненье сводит. Я понимаю, бог тебя прости. Ты говоришь: а где ж пейзаж с дорогой? Вот это все и есть пейзаж с дорогой. А впрочем, там, за выселкой убогой, Есть электричка… Клумбы. И пути. Я повторяю: вот пейзаж с дорогой. Гуляй. Но красок масляных не трогай. Ширяет черный ворон над треногой В художническом пристальном лесу. Он чует запах, душами пропитан. Не «никогда», а «навсегда» вопит он. Качнет сосной, поскольку так воспитан, — Сосна уронит иглы и росу. Еще ты будешь счастлива, я знаю. Смотри, как тянет просека лесная. Ее считать дорогою не след. Вернусь сюда один, На склон пологий. Под шум вершин. Я не собьюсь с дороги. Я не скажу тебе, что весь секрет В том, что дороги не было и нет. Она пройдет сквозь строй стволов в итоге. Просветом. Птицей… Мало ли примет?

Пишу, а сам уже не понимаю, Кого письмом нелепым донимаю, Кому, зачем, о чем напоминаю? Вы все смешались у меня в уме. Еще чуть жив один последний абрис, Но я забыл его обратный адрес, Он так расплылся, этот абрис бедный, Как бледный промельк чей-то в полутьме. Я уходил — меня вы находили. Я приходил — вы тотчас уходили. Так, значит, что ж, разлуки все же были? Ведь вы навзрыд холсты мои рубили; Сбегали плача (от любви ко мне?). Я понимаю, это очень трудно — Знать, что художник — это неподсудно. И не ославит, и что есть — оставит. Ну разве что прославит. «Но кого? Ведь на ином московском вернисаже Себя самой и не узнаешь даже. А вся толпа опять вокруг него. Какое „испытанье на разрыв“? Вы! На разрыв испытывали женщин. Те, кто увенчан, И те, кто развенчан. Как сладок был кратчайший перерыв. В индустриальном явимся пейзаже. Со счетоводом полежим на пляже. Устроимся. Найдем.    Но все же даже… Какой-то отблеск ваш — зачем он жив?» Любимая, прости. Я не премину. Но я сейчас пишу одну картину! Но я забыл: с которой говорю? Я вспомню всех. Но я ломаю руки. Ведь я пишу картину о разлуке. Я вас любил. Любя, а не от скуки. И за разлуки    не благодарю. Я вспоминаю только встречи, встречи, Чистейшие, как снег, черты и речи. Улыбки ваши, слезы, очи, плечи — И жду свою последнюю зарю.

Птицы свищут в мокрых перехлестах Ветра и ветвей. Где-то там, без памяти о гнездах, Замер соловей. Сколько в свистах новостей, посылок, Радостей лучу! Только голос вдруг, как после ссылок: «Я домой хочу». И дрожмя дрожит листва сырая, Лепестки бренчат. Это — он! О гнездах забывая, Певчие молчат. Но как только, отпылав, отщелкал, Замер соловей, Все опять по гнездам, тихомолкам Дупел и ветвей. Лишь трава пятнистая, ночная Встрепенется, чу! «Я домой хочу, куда — не знаю, Я домой хочу».

Ты плачешь в зимней темени, Что годы жизнь уводят. А мне не жалко времени, Пускай оно уходит. Оно так долго мучило Своим непостоянством, Что мне с ним жить наскучило, Как дорожить тиранством. Я так боялся сызмала Остаться в жалком прахе! Я делал все.    Но сызнова Томился в том же страхе: Бежит, бежит, не поймано, Не повергаясь в трепет, Что мне своей рукой оно Лицо другое лепит. Ты плачешь в поздней темени, Что годы жизнь уводят? А мне не жалко времени, Пускай оно уходит. Есть в нашей повседневности Одно благое чувство, Которое из ревности Дарует нам искусство, — Не поддаваться времени, Его собою полнить И даже в поздней темени О том, что будет, помнить. Не надо плакать, милая, Ты наших поколений. Стань домом, словом, силою Больших преодолений. Тогда и в зимней темени Ты скажешь и под старость: А мне не жалко времени, Уйдет, а я останусь!

Третий класс. Температура. Значит, в школу не идти. Апельсин. Лимон. Микстура. Сладковатая почти. Полежим тихонько дома. Порисуем для себя, Почитаем «Детство Темы», Книжки умные любя. Ишь как холодно снаружи, Как там свищет и метет. Как тепло! Хотя все туже Окна стягивает лед. Как тепло. Как небывало Многоточия растут! С головой под одеяло С прячься, съежься — не найдут. Жар проходит. Вяло-вяло Дни с картинками Бегут. Звонко шаркает терраса. Бьет сосулька по ведру. Капитана Гаттераса Приключения беру. Впечатленье производит Все, где шум, отвага, звон. Одноклассница приходит. Навещает. Я влюблен. Я лежу такой красивый, Как солдат, что ранен был. Говорит она: «Счастливый, Две контрольных пропустил. Находилась. Научилась. Заболею к декабрю». Я рисую «Наутилус» И на память ей дарю.

Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне, Все сгорело дотла. Роковые изъятая. Неназначенный бал. Край светлейшего платья Разве я целовал? Как в иную присягу На погибель и рай Небывалого стяга Независимый край… Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне. Все сгорело дотла. Все в снегу, точно в пепле, Толпы зимних пальто. Как исчезли мы в пекле, И не видел никто. Я грущу о зажиме Чрезвычайной тоски, Как при старом режиме Вашей белой руки. Вспомнить — сажей несметной Так и застится высь. — Да была ли бессмертной Ваша личная жизнь? Есть ли Вечная запись В Книге Актов благих? — Только стих.    Доказательств Больше нет никаких.

Не хочу я идти домой. А хочу быть самим собой. Вот на ветках висят сосульки, Будто флейты или свистульки, Вот на ветках комки, комки… Будто кто-то играл в снежки. Будто были, в снежки играли, Разлюбили и убежали. И остались снежки висеть На ветвях, как клубки, как сеть. Не хочу я идти домой, А хочу быть самим собой. Потому что мне    этот снег, Словно родственный человек. Не хочу по телефону аукаться С тем, что мне почти незнакомо, Потому что только на улице Я чувствую себя как дома. Вот на ветках висят сосульки, Будто флейты или свистульки.

Когда мы были незнакомы, А только виделись во сне, Твои таинственные гномы Сошлись подумать обо мне. Они, предвидя все на деле, В кружок присели на пеньки. И так печально прозвенели Их голубые колпачки. Они решали и решали, Шептали: — Это ни к чему. — Но ничему не помешали. Не помешали ничему. Неудивительно, что служат Тебе и мне они теперь, Но по весне о чем-то тужат… Звенит бубенчиком капель.

Не торопись. Погоди. Обожди. Скоро пойдут Проливные дожди. Не говори мне того, Что я сам Скоро узнаю По чьим-то глазам. Не торопись. Помолчи. Погоди. Ведь у меня Еще все впереди. Тают дороги. Ломаются льды. Дай постоять На пороге беды.

Я вторгся в маленькой уют Ее открыток и заметок. Так часто дети достают Гнездо из путаницы веток… Разворотив ее альбом И полудетскую шкатулку, Что так напоминала дом И отвечала переулку, Ночной таинственной порой Искал ненужно и устало. И возмутился, как герой, Когда она меня застала… Я думаю, верней всего Доверить искренности пыла И не касаться ничего, Что было — было, было — было. Ведь так легко свою вину Понять как крах, перестараться — Вдруг устыдиться, растеряться И… накричать на тишину.

Надо писать О том, чего больше не будет, Надо спасать То, что другой позабудет. Маленький миг, Незаметный    для мира большого, — Все, даже крик, Там, где надо бы тихое слово. Липы и вязы, Кажется, полнятся слухом О том, что рассказы Напишут о них одним духом. Тропка аллей, Кажется, исподволь знает: Вспомнят о ней, Когда и сугробы растают.

Нет школ никаких.    Только совесть, Да кем-то завещанный дар, Да жизнь, как любимая повесть, В которой и холод и жар. Я думаю, припоминая, Как школила юность мою Война и краюшка сырая В любом всероссийском краю. Учебников мы не сжигали, Да и не сожжем никогда, Ведь стекла у нас вышибали Не мячики в эти года. Но знаешь, зеленые даты Я помню не хуже других. Черемуха… Май… Аттестаты… Березы… Нет школ никаких…

Помню первые игрушки, Словно первые мечты. Металлические стружки Небывалой красоты. Во дворе многоголосом (Бросив книжечный уют) Задавался я вопросом, Где и как их достают. Но однажды возле дома Задержался грузовик. Блеском сказочным ведомый, Подбежал я в тот же миг. Самым радостным из грузов, Стружкой остро завитой, Полон был зеленый кузов У полуторки у той. И пока шофер вернулся За баранку, за штурвал, Целый двор перемигнулся И сокровищ нахватал. Было время первых елок, Время первого метро. Как сияло меж иголок Это злато-серебро. Как иголки зеленели, Помнишь ты и помню я. Металлическая стружка… Подмосковная хвоя… Сколько елочных игрушек Получали мы потом! Тьму наборов и хлопушек, Все с серебряным дождем. И на елочке ветвистой Сколько раз перед войной Плавал дождик серебристый, Золотистый, покупной. Только первую игрушку, Словно я у ней в долгу, Металлическую стружку Не забуду, не смогу.

Она души не приняла. А я старался.    Так старался, Что и свои забыл дела, И без иной души остался. Я говорю о ней: была. Нехорошо. Она живая. Она по-прежнему светла. Она живет, переживая, Но — там, где я сгорел дотла, С ней все на свете забывая. Я говорю о ней: была. Она души не приняла. Но это — малые дела Среди дерзаний и сказаний. Живи, да будет лик твой тих И чист, как той весною ранней, Среди оставшихся в живых Воспоминаний… Поминаний.

Дождь оборвал на полуслове. Качнулись желтые круги… Твои шаги теперь во Пскове, В Михайловском твои шаги. Льет дождик, пахнущий полынью, Над омраченною Москвой. Мне хорошо, что ты под синью, Что ты под зеленью святой. С каких-то лип очей не сводишь, Твердишь рассеянно «да-да»… Мне хорошо, что ты там ходишь, Ведь я там не был никогда.

О, я еще не изучил    Его манеры и повадки. Он не такой, он старой складки.    Его никто не приручил. О том, что где-то вас не ждут,    Он вам нашепчет без запинки. И будет рисовать картинки,    Какие в голову взбредут… И складывать свои снежинки. Внезапно вздумает помочь    Тому, кто от безделья тужит,    Кому от темноты невмочь… Вдруг выпадет.       И обнаружит    Все, что хотела спрятать ночь.

Шутка. Шубка. Взгляд мерцающий. Монастырские ворота. Синий, Желтый, Белый, Тающий Снег осеннего прилета. И ряды стволов томительных, Веток,    выглядящих голо, — Словно сонмы существительных В ожидании глагола.

Не в музейном пыльном кивере, Не в странице шелестящей, Я его увидел в кипени, Сломя голову летящей. Я в бессмертно наплывающем, Романтическом тумане Ощутил его товарищем И Сомненью, и Тамаре. Тень героя… От лица ее Повторяю — вслед за тенью — Щит и шпагу отрицания Он держал как утвержденье. И когда они сумели бы Свергнуть кодекс вахтпарада, Птицы райские запели бы На ветвях родного ада. Сразу вместе мглой и яркостью Даль давила. Я на воды Уходил, томясь двоякостью Переменчивой погоды. Днем дожди по крышам топали. Ночью стужа шла, стеная. Утром к каждой ветке тополя Жалась ветка ледяная. И, любуясь белой тихостью, Можно было без зазренья Счесть ночной минутной прихотью Настоящие деревья. И не столь уж удивительным Было б — шуткой, понарошку — Льдяный тополь счесть действительным, Став на скользкую дорожку. И, учтя все эти данности, Заскользил я стежкой детства. И пришел ко мне из давности Мой герой, поэт и деспот. …Ранним утром, поздним вечером, В полдень, в полночь, днем и ночью Сталью взгляд его отсвечивал, Мною видимый воочью. Что там бурка! Бурки не было. Так входил он в куртке жесткой, Словно сам меня затребовал К этой скуке пятигорской. Словно должен отчитаться я Перед ним, как юный юнкер, Словно ждет меня нотация, — И тянулся я по струнке. Над учтивостью поспешливой Хохотал он, крут и пылок, Некрасивый и насмешливый, Сбив фуражку на затылок. Но как только рот я скашивал, Улыбнуться тоже силясь, Он, откидываясь, спрашивал: «Вы-то что развеселились?» И действительно — я чувствовал, Мне, по правде, не до смеха. Он костяшками похрустывал, Словно б все ему потеха. Предо мной в тумане стынущем Машука двоился конус… Но потом, потом все иначе — И слова, и смех, и голос. И торжественно обрадован — Все, чем рад, с чего печален, Я как на духу выкладывал, Хоть не знал исповедален. И застенчивость несносная Истончалась, льдинка точно. И смывалось все наносное, Оставалась только почва. О, как трепетно я впитывал Жест и мановенье ока! Как он пристально выпытывал, Как ответствовал жестоко! О, когда б от взгляда этого У меня в глазах осталась Искорка металла светлого, Бьющая и сквозь усталость! О, когда б во всей сохранности Я унес сквозь смену буден Эту смелость, в высшей крайности Лучшим свойственную людям! Я не хвастаюсь по младости, Я ко лжи не прибегаю. Но как много тайной радости Я с тех пор приберегаю! Говорили мы… И в ропоте Не качали головами. А подробности… Попробуйте Побеседуйте-ка сами. Пятигорск. Погода вешняя Наконец установилась. На цветы сырые здешние Я глядел. Земля дымилась. Шли с источника нарзанного, Пел фотограф у Провала. Лед растаял. Сада льдяного Словно бы и не бывало.

Лучшие годы я прожил В двух удивительных странах, Далее в двух городах, Далее в двух районах, Далее    в двух домах. И начало мне казаться, Что меж двумя столами И меж двумя стульями Я с четырьмя руками И о двух головах. Как мне домой захотелось. Как мне домой захотелось! Так мне домой захотелось… Но я забыл, где мой дом. А ведь я не был двурушным, Не был и двоедушным. Просто служил я любимым, А о себе забывал. И полюбил я гостиницы, Где лишь мои шаги. …Вот, брат, какие гостинцы, Какие, брат, пироги… Вот соберусь и уеду, В свой Лихославль уеду, В русскую деревеньку, Где мои прадеды спят. А те пусть себе послужат, Пусть обо мне потужат, А не потужат, что же, Кто же тут виноват.

Люди, обделенные любовью, Даже и не знаю почему, Больше всех мечтают    к изголовью, Красота, прижаться твоему. Молчуны. Других перебивая, Не умеют жарко говорить. В них душа растет, не убывая, Как цветы, что некому дарить.

Было время, льнул я к любой судьбе, Думал о других, о чужой родне. А сейчас я думаю о себе И о тех, кто думает обо мне. Это удивительно! — Я один… Хорошо качается снежный мрак… С малых начиная, до больших седин Доживу и сдохну, не заметив как. Было время, по следу бежал бегом: Ты меня обидела, ушла в слезах. Догоню! Пусть думает, что я кругом Виноват. Пусть в собственных паду глазах: Только пусть не плачут… Зачем я так? С недругом из жалости пил до дна. Хорошо качается снежный мрак… А она не будет никогда одна. Было время, льнул я к любой судьбе, Думал о других, о чужой родне. А теперь я думаю о себе И о тех, кто думает обо мне.

Хочу писать стихи о том, Что я хочу писать стихи. Про все на свете.    На потом Иль на сегодня. Но стихи. Так разбегаются глаза То за ручьем, то за листом. Хочу писать стихи о том, Что разбегаются глаза. Что я хочу на слух, на цвет Определять не знаю что. Что для меня весь белый свет Сегодня в розовом пальто. Что на заре стоят дома, Как декорации домов. Что я почти сошел с ума От ваших звонких каблуков. Хочу писать стихи о том, Что слышно в воздухе пустом, О журавлях, о мотыльке, Что с вечностью накоротке. Что бесполезное — не зло. А может пользу принести. А может, даже принесло, Как зайчик солнца на горсти. Перенимай.    Перенимай У непокоя непокой. Неуловимое поймай. Не обязательно рукой. Шумит береза надо мной Нераспустившейся листвой, Что листья даже зеленей, Когда их нет еще на ней.

Гербарий сырых тротуаров, Легчайшие в мире шаги. Как самый цветной из пожаров — Волненье листочной пурги. Березы, акации, клены Даруют листы, как цветы, Душе молодой и влюбленной, Такой же красивой, как ты. В сплетенье кругов, и полосок, И звезд, рыжеватых на цвет, Весенний летит отголосок: «Ты любишь меня или нет?» И, не дожидаясь ответа, Под ветром большой синевы Твой зонтик лимонного цвета Уносится в вихре листвы.

— С утра такой дождливый день. Все крыши точно набекрень, А все деревья так стоят, Как будто это листопад. Все оттого, что нет тебя. — Да, Машенька. — Вчера котенка я спасла. Он вылетел из-за угла И сразу, маленький, упал, Чуть под колеса не попал. Все оттого, что нет тебя. — Да, Машенька. — А знаешь, в проходном дворе Щенок заплакал в конуре О том, что выпал из гнезда Птенец, не знающий куда… Ты, как всегда, недоглядел. — Да, Машенька. — С утра дождливый день такой. Все оттого, что ты плохой, Что мы не виделись с тобой, Не знаю, век уже какой, Что забываю я тебя… — Нет, Машенька.

Боже мой, разве Это разлука? На расстоянии улицы, На расстоянии площади, На расстоянии нескольких Тысяч шагов. Боже мой, разве Это разлука? Это же праздник, Дивная мука На расстоянии улицы, На расстоянии площади, На расстоянии нескольких Тысяч шагов… Можно молчать — ни слова, Можно гадать и ждать, Но постоянно знать, Что от живой до живого Все же рукой подать.

Почему ты не спишь и глядишь в окно? За окном никаких происшествий нет. Только листья шумят, только дождь идет. Ты кого-нибудь ждешь? Не придет никто. Потому что все спят. И дождь прошел. Даже мокрая бабочка в раме спит. Отдохни, никаких происшествий нет. За окном не горит ни одно окно. Я не сплю потому, что не спит трава. И влажнеет земля от большой росы. И кузнечик задумался: может, встать И оспорить какие-нибудь часы? Я не сплю потому, что у всех застав Отдыхают стволы от дневной жары. Я не сплю потому, что не спит вода, А куда-то бежит, как твои года…

Я к дороге так привык, Что не знаю, где мой дом. Туполицый грузовик Пробирается с трудом. Бьет метелица в упор. Воздух холоден и сыр. Слева — в ватнике шофер, Справа — левый пассажир. Это я на этот раз. Неприкаянно курю. Не свожу с дороги глаз. Ни о чем не говорю. Двигай, милый грузовик, Как и прежде, напрямик. Начинается зима. Проявляются дома. Говорят, что этот дом Намечается на слом. Но и новая стена Будет тоже снесена. Пусть от дома твоего Не осталось и следа. Что бездомность? Ничего. Бездорожье — это да.

Мне не может никто И не должен помочь, Это ты понимаешь сама. Это ранняя рань, Это поздняя ночь, Потому что — декабрь и зима. Это скрип Одиноких шагов в темноте. Это снег потянулся на свет. Это мысль о тебе На случайном листе Оставляет нечаянный след. А была у тебя Очень белая прядь, Потому что был холод не скуп. Но она, потеплев, Стала прежней опять От моих прикоснувшихся губ. Ты шагнула В квадратную бездну ворот. Все слова унеслись за тобой. И не смог обратиться Я в тающий лед, В серый сумрак и снег голубой. Я забыл, что слова, Те, что могут помочь, — Наивысшая грань немоты. Это ранняя рань, Это поздняя ночь, Это улицы, Это не ты. Это гром, Но и тишь, Это свет, Но и мгла. Это мука Стиха моего. Я хочу, Чтобы ты в это время спала И не знала о том ничего.

Я болен. Я в белой рубахе. На белой лежу простыне. Под белым теплом.    Чьи-то ахи И охи чуть слышатся мне. То сходятся, то, расступаясь, Расходятся. Что-то звенит. Игла, так любовно касаясь, Меня от чего-то хранит. Я выздоровел.    Я снаружи В те самые окна гляжу. Прекрасные грязные лужи Старательно не обхожу. Как выпущенный на свободу, Я делаю все, что нельзя: По льду, уходящему в воду, Как малые дети, скользя. Я выздоровел от простуды. Я выздоровел от любви. Вступают со мной в пересуды Лишь голуби да воробьи.

Уволенная статуя, Омытая дождями, Давай помянем старое С закрытыми глазами. С пристанционной улицы Проникнув на задворки, Давай помянем давние Ручьев скороговорки. Давай помянем мальчика, Наивного на диво, И голубую девочку, Что все не приходила. А он, храня молчание В твоей тени забытой, У зала ожидания Стоял, дождем умытый. Давай помянем мальчика И девочку припомним Там, где цвела мать-мачеха Почти по всей платформе. За что «спасибо», статуя, И за какое детство? Давай помянем старое, Ведь никуда не деться. От человечьей одури Уйдя в свое начало, Поразмышляй на отдыхе, Кого ты замещала. Где тридцать лет, не менее, Ты тень бросала длинно — Как вздохи облегчения Береза и рябина. …Там паровоз на роздыхе Вблизи густых сиреней. И тучка галок в воздухе, Как туча подозрений.

Оскалить ярмарочно ливенку? Или тряхнуть словесным цирком? А может быть, пополнить лирику Еще одним больничным циклом? Или отъехать в край,    прославленный Тем, что там редко кто бывает, Где вмятины зовутся вдавлины, А тишина преуспевает? Где зимний лес, красуясь вышивкой Темно-зеленою и белой, Напоминая свитер лыжника, В глаза летит, оледенелый. И там, махнув сосне, как парусу, — Не говорком и не мычаньем, — Перед стихом заполнить паузу Уже значительным молчаньем.

Тепло в моем доме, свободно и чисто. И сахар, и чай у меня, и вино. Но что-то никто в мою дверь не стучится, Лишь падает небо в большое окно. Большой или малый, Христос иль Иуда, Входите. Вам, снег отряхая с плечей, Я с ходу в прихожей поддакивать буду, Смеяться и плакать от умных речей. Я всем буду рад и старинно и ново. Я все вам отдам и душой и судьбой… Одно только грустно — последнее слово. Я снова оставлю его за собой.

Я колокольчик подарил Тебе. А ты его разбила. С еловой ветки уронила. А в двери Новый год входил. …А колокольчик этот был С таким стеклянным дальним звоном, Как будто во поле студеном Скорее к дому торопил… Была ты или не была, Мне трудно знать, с былым покончив… Но вот звонят колокола, Сквозь снег звенят колокола, Сквозь снег бродячих лет моих, А мне все кажется, что в них Звенит разбитый колокольчик.

Боже, как это было давно, Ничего не осталось в итоге… В почерневшем снегу полотно Бесконечной железной дороги. Полотно.    А за тем полотном, Как туманные знаки свободы, Проносящиеся за окном То луга, то стога, то заводы. Не свободен я был все равно От любви, как от вечной тревоги… Боже, как это было давно, Ничего не осталось в итоге. Только память о том, как бежал От любимых.    Как снова и снова Не за них, а за слово дрожал, Стихотворное, бедное слово.

Когда я после смерти вышел в город, Был город послепраздничен и тих. Я шел Манежем. Было — ни души. И так светло!..    Лишь ветер подметал, Как дворник, конфетти и серпантин. Дома стояли, ясно каменея. Все было так привольно.    И тогда Заметил я, что я уже могу Идти сквозь все.    Я шел, не замечая Дверей и комнат.    Только к нам с тобой Войти не мог.    Хоть был карт-бланш, Не мог…    Но площадь Пушкина… Я удивляюсь. Ты с мужем села около Него. Я захотел купить тебе букетик… Ты в Пушкина смотрела.    Я тогда Напротив стал, как тень.    Ты поглядела Куда-то в воздух.    Было ощущенье, Что ты глазами встретилась со мной. И встала. И одна пошла к киоску. Взяла букет в прозрачной оболочке. И полевых цветов один букет. С травой. Зеленой. Белые цветы… Я отошел — мы были не одни. Боялся, как бы их не положила К подножью памятника… Я недолго Шел вслед за вами. Чтобы вас не мучить. Ведь я же после смерти вышел в город. А ты была жива. Цветы — твои.

Прощайте, Машенька, прощайте. Пришла ушедшая пора… Меня, как Дом, не замечайте, Ведь дождик льет как из ведра. Я буду рад, слегка отъехав, Что Дом, не зная почему, Стоит задумчивый, как Чехов, И    улыбается       всему. Здесь были мы других не хуже. Нам было по семнадцать лет. И тополиный пух на лужи Летел, как бабочки на свет. И вишни, близкие к удару, Шумели в лад, вбежав во двор, Как исполняя под гитару Сквозной мотив из «Трех сестер». …Машинка, как сороконожка, Все что угодно перешьет… А Дом подлечится немножко И Автора переживет. Прощайте, Машенька, прощайте! Живите с веком наравне. Но никому не обещайте, Что обещали только мне.

Вспоминается первый ледок. Вспоминается вечер без звезд. Вспоминается колкий упрек В том, что я удивительно прост. Это может быть.    Но почему До того, как нашли вы меня, Было так хорошо одному На закате осеннего дня? Я листву разменял на рубли, Я капель разменял на гроши. А всего-то хотелось — любви Да единственной в мире души.

Ты говоришь, что все дела: Тянуться вверх, идти на дно. Но ты со мною не пила Мое печальное вино. Мне интересен человек, Не понимающий стихов, Не понимающий, что снег Дороже замши и мехов. И тем, что, жизнью обделен, Живет лишь гривной дорожа, Мне ближе и больнее он, Чем ты, притвора и ханжа. Да и пишу я, может быть, Затем лишь, бог меня прости, Чтоб эту стенку прошибить, Чтоб эту душу потрясти.

Московское лето в разгаре. Отпало цветение лип. Теперь на любом тротуаре Их нежных сережек изгиб. Вот летчик прошел по Ордынке, Куда и откуда, бог весть… Вот бабочка, как на тропинке, Летит на асфальте присесть. Вот дети флажочками машут, Как будто мы в мае опять. И столько на свете ромашек, Что можно хоть рай загадать. Недаром вчера на Таганке, Где пух тополиный парил, Прекрасной одной гаитянке Я этот цветок подарил.

Художник выставлял Тела, плоды, ручьи, Которые писал близнец Не знаю где. Он выдавал Его картины за свои, А сам его держал На хлебе и воде. Легенда хороша… Она седым-седа. Плоды, ручьи, тела… Богиня хороша. Но ради двух-трех слов Восторга и суда Как мается душа, Как мается душа.

Небольшой мокрый снег. Гололедица. Мгла над нивами, холодом сжатыми. Белый куст как большая медведица С затаившими дух медвежатами. Возле дачи с забитыми ставнями, Окруженной живущими дачами, Ты стоишь, размышленьями давними Остановленный и озадаченный. Нет. Так просто душа не развяжется С тем, что мучит и в воздухе носится. Все-то думается, все-то кажется… Но с тебя еще многое спросится. С нерешительным вьюги не водятся. Он пустыми сединами метится. Две лыжни осторожно расходятся, Чтобы встретиться или не встретиться.

Зима. Почерневших деревьев аллеи. Две улочки, нас приводящих домой. «Пойдем лучше этой, она зеленее», — Ты тихо сказала глубокой зимой. А я улыбнулся, в ладоши захлопал, Но понял внезапно при этих словах: Там гуще ветвились и ясень, и тополь — Все в шапочках белых на черных ветвях. А улочку ту, где глубокие ямы Являли собою былые дома, Былые деревья, стоявшие прямо, Тогда обошли мы. Ты помнишь сама. И шли мы по той, где, над снегом чернея, Хранили деревья дыханье твое: «Пойдем лучше ею, она зеленее…» Твоя оговорка. Смущенье мое.

Когда любви коснулась вещь, Как все уменьшилось в окне, Как, снисходительно зловещ, Сервант воздвигся в тишине, Как будто маленький Эльбрус Ничтожествовал вдалеке. А там на чей-то высший вкус Блуждала дама в парике. Не по-мужски, не по-людски Возник какой-то мелкий клещ… Как сжалось сердце от тоски, Когда любви коснулась вещь.

Учись ваянию, ваятель, Ценя классический пример. Ты понимаешь, как создатель, Что нужен вкус и глазомер. Но опасайся!    Слишком ведом, Оберегая твой резец, Ведет к обманчивым победам Неповторимый образец.

Даже в самой наполненной строчке Безвоздушные паузы есть. Не могу из своей оболочки Выйти так, чтобы без проволочки От возвышенной буквы до точки Вы смогли меня сразу прочесть. Как предвестие бедных седин, Но с намеком, что все несерьезно, Иней выбелил белоберезно Все деревья, глядевшие розно, Все скамейки, где мы не сидим, Он исчезнет, и не уследим… Лишь бы в небо не канули с ним Те скамьи и деревья виденьем, Всем пушистым своим загляденьем, Полуоблачным, полуземным. Потому и боимся войти В сферу этого белого сада. Потому что нам больше не надо, Потому что мы тоже — почти . От любви, как от недоеданья, Полегчали мы в эти свиданья… Так что сад, отлетев, как дыханье, Может чудом и нас унести. От зимы, приключившейся за ночь, Я узнал ни с того ни с сего, Что мучительней, чем несказанность, Я не знал на земле ничего. Слышу четких пушинок паденье С воспаривших и замерших куп. Это кленов и лип наважденья, Воплощенные в иней виденья. Это легкое стихотворенье, Как душа, отлетает от губ.

Осторожней со словом, мадам! Нет, я вас никогда не предам. Никогда не оставлю в беде, Не обижу ни в чем и нигде. Есть у слова особая власть — Утешением к сердцу припасть. Но и сила смертельная есть. Вы не знаете, что предпочесть. Осторожней со словом, прошу. Я ведь сам говорю и пишу! И как часто я думаю сам: Лучше б мысли читать по глазам.

Заручиться любовью немногих, Отвечать перед ними тайком — В свете сумерек мягких и строгих Над белеющим черновиком. Отказаться, отстать, отлучиться, Проворонить…    И странным путем То увидеть, чему научиться Невозможно, — что будет потом. Лишь на миг!    И в смиренную строчку Неожиданность запечатлеть. Горьковато-зеленую почку Между пальцев зимой    растереть.

Отбрасываю в сторону стихи. Мне надо видеть то, что за стихами. Случившееся.    Даже пустяки Какие-нибудь…    Легкое дыханье, Стеклом запечатленное на миг В каком-нибудь автобусе…    Рисунок Плюща, ветвящегося по стене, Как паутинки трещин…    Или сумрак В саду, где жизнь, неведомая мне. Чужая фраза, полная волненья: «Так и скажите ей или ему!» — Обрывком чуждого стихотворенья Упавшая в полуночную тьму. И шум листвы. И чьей-то спички вспышка. Или совсем нелепая ослышка, Когда оглядываешься —       и нет… Нет никого.    Я помню редкий свет И улочки, где не видать ни зги, И дождик сквозь невидимое сито. Я заплутался как-то.    И шаги Меня весь путь преследовали чьи-то. Я останавливался.    За углом Мой останавливался догоняльщик. А было это в городе чужом. Я в прятки начинал играть, как мальчик, Пока не оглянулся.    И во тьму Назад, навстречу не пошел, как надо. И вдруг опять услышал возле сада: «Так и скажите ей или ему!» Как мания преследованья,    ритм Еще не воплотившейся поэмы. Не подойдет и не заговорит, Пока мы трусим и пока мы немы. Отбрасываю в сторону стихи. Мне надо видеть то, что за стихами. Случившееся. Даже пустяки. Я должен видеть, что за пустяками.

Крыши намокли. Деревья опали. Я и мои переулки в опале. Вот уж которые сутки подряд С нами не видятся, не говорят. Это осенней поры перемены. Вынуты рамы, и сдвинуты стены. Это осенний развал и разлом, Производимый добром, а не злом. Шорох газеты отжившего века. Вздох потерявшего все человека, Здесь опадают, на диво легки, Вместе с деревьями особняки. Крыши упали, и клены опали. Я и мои переулки в опале. Вот уж которые сутки подряд С нами не видятся, не говорят. Как-то неловко глядеть на обои. Видеть, что было за дверью любою. Только луна, как непрошеный гость, Каждую комнату видит насквозь. Это же переселение душ! Где-нибудь увеселенья к тому ж. Но еще память моя не ушла С улицы той, где так долго жила, И назначает свидание все ж, То, на которое ты не придешь, Там, где глядит, как печальный сподвижник, Старый фонарь на опальный булыжник.

Красивый, старый, черный дом, Ведь и такой случится час, Что некий день, задев бортом, Перенесет куда-то нас. Я даже рад, что я поэт, Что и потом смогу сказать , Когда весь этот белый свет Я перестану осязать. Красивый, старый, черный дом, Ты показался нынче мне Раззеленевшимся кустом, Расцветшим в полной тишине. Что говорить о тесноте И поминать о примусах. Есть и в наружной красоте Такая даль, как в небесах. В какой несбыточный музей Перенести твое крыльцо, Где мне и в сумраке ночей Светили руки и лицо? Красивый, старый, черный дом, Ты показался нынче мне Раззеленевшимся кустом, Расцветшим в полной тишине. А воздух помнит все дома, Запечатлевшиеся в нем, Как память сердца и ума, Красивый, старый, черный дом.

Бабушкино одеяло Пахло кирпичным теплом… Бабушка, мало-помалу Твой забывается дом. Белые плитки лежанки. Детская горка зимой. И те волшебные санки, Что не хотели домой. Помню, беседка стояла В зарослях сада шатром… Бабушка, мало-помалу Твой забывается дом. Но не такая уж малость — Нашего леса гряда, Воздух, которым дышалось Так, как потом никогда. Вспомню и чашу наполню В честь накренившихся ив. Падали яблоки, помню, Канувший белый налив. Припоминал я, бывало, В стужи ходя напролом: Бабушкино одеяло Пахло кирпичным теплом.

Испытание временем, Испытание веком, Испытание бременем И родным человеком. Испытание рифмами, Бесконечно плохими. Сухарем, логарифмами Или двойкой по химии. Испытание строчками, Колдовавшими долго. Испытание стройками — Ангара или Волга, — Испытание заметью, Где одно только средство — Испытание памятью Опаленного детства… И довольно застенчивой, Но весьма величавой — Испытание женщиной, Испытание славой. Обязательно выдюжить И порадовать вестью. Обязательно выдержать, Обязательно с честью. И, живя перемеченным Метой празднеств и бедствий, Быть в душе — незамеченным, Знаменитым, как в детстве.

Цветущая ветка с надломом, Сирень среди этой ольхи Повеяла чем-то знакомым, Как старые чьи-то стихи. Два дуба темны, как ворота, Распахнутые навсегда… Здесь явно отсутствует    кто-то И тянется кто-то сюда.

Поэму отнесло, как тучу, А мы ее так долго ждем. Она вблизи мерцает, муча Неразразившимся дождем. Мне внятны все ее зарницы И что должно случиться впредь. На эти белые страницы Мне душно, милая, смотреть. Как будто целая деревня, Где чернозем от жажды плох, Ждут лица, улицы, деревья, Ромашки и чертополох.

Речка пропала! А речка была. Как полагается речке, жила. Темную ель отразив и сосну, Темные травы струила по дну. Ровно бежала по синей тайге И замерзла по первой пурге. Ну а поскольку в тени родилась, Черною речкою речка звалась. Но на дороге ее, знаменит, Землю рванул молодой динамит И пересек ее русло грядой, Как повелел человек молодой, Насыпь свою настелив по гряде… Рельсы не могут идти по воде. И получились такие дела: Речка пропала. А речка была! Ветром рябила живую волну, Донные травы стелила по дну, Ровно бежала по тихой тайге И замерзала по первой пурге, И оттого, что в тени родилась, Черною речкою речка звалась. …Как-то охотник таежный пошел К речке, чтоб выудить рыбку    на стол. Долго ходил по знакомым местам — Нету речонки, которая там… Все ж сообщил, добродив до конца: Есть лишь незнаемые озерца; Цепью идут от истоков реки, Мелиорации всей вопреки. Вбок возникают… незнамо куда. (То появилась, то скрылась вода!) Видимо, взрывом оглушена, Наших людей испугалась она… Черную речку ты мне иногда Напоминаешь в иные года. Встретимся, что ли, В неведомый час, Ради природы на миг отлучась, Там, где бежит сквозь недреманный лес, То отражая сиянье небес, То исчезая в подпочвенной тьме, Речка как речка, себе на уме.

Ладно. Сколько бы там ни осталось Мне по белому свету ходить, Принимаю и грусть, и усталость, Даже старость приму, может быть. Я уже понимаю, что время Бесконечно содержится в нас Как великое, вечное бремя На грядущее и на сейчас. Улыбаются липы, и клены, И ромашек лесных благодать. …Дай дожить мне простым и влюбленным, Самой маленькой птице под стать… Но голубка, оставивши землю, По спирали уносится вдаль, Где, высокие клювы подъемля, Кружевная возносится сталь. Ничего не дается нам свыше. И сегодня уже не вчера. Где-то рушатся теплые крыши, Где-то тихо скрипят флюгера. Сталь не ведает — поздно иль рано. Я гляжу на нее в забытьи, Так, как будто портальные краны — Это лучшие птицы мои.

Домой, домой, туда, где дома нет, Где только ты, незримая почти, Где тает снег, как тысяча примет, И на домах, и на твоем пути. Я знаю то, что ты товарищ мой, Что для меня ты целый белый свет, Так знай и ты, что я хочу домой, Домой, домой, туда, где дома нет. Здесь столько крыш, и окон, и дверей, Друзей, подруг на столько зим и лет, А я хочу к тебе, к тебе скорей — Домой, домой, туда, где дома нет. Вот улетает желтенький листок. Сквозь южный снег, как бабочка на свет. Куда? На север? Или на восток? Домой, домой, туда, где дома нет.

Слежу, как листья липы отсыхают И осторожно падают… А я?    Я никого сегодня не люблю. Прекрасно быть забытым человеком. Прекрасен шум деревьев надо мной. Прекрасно, где-то строчку потеряв, Остановиться. И пойти обратно, Припоминая…    И, припоминая Углы домов, и стены, и дворы, Где кошки в тень укрылись от жары… Тогда, когда и ясно, и туманно Стояла тишь осенних паутин, Совсем зеленую нашли мы ветку. Таков пейзаж на годы, Марианна, Что и в Варшаве, и у нас не странно, Когда в Москве    и ты, и я, и мы… И осень и весна среди зимы.

В первые солнца мои, В самые первые ночи Иволги и соловьи Пели намного короче. Но, как часы на суку Или лесная церквушка, Долго, так долго «ку-ку» Нам говорила кукушка. Кажется вечной она, Эта незримая птица… Я и теперь дотемна Слушал бы, если случится. В дымке зеленых ветвей, В рощах — все дальше и дольше… Но чем кукушка скупей, Тем соловьев у нас больше. Я удивляюсь тому, Как эти зелень и жемчуг — Что обещая? — во тьму И громыхают, и шепчут! А воробей на окне, Все принимающий числа, Так и чирикает — вне Определенного смысла.

Пусть я довольствовался малым: Надземным небом и самой Подверженной боям,    и шквалам, И снам,    и радугам землей, — Из глубины, из бесконечной Сердечной, тайной глубины, Глаза задумчивости вечной На Млечный Путь устремлены.

У меня исчезают стихи, Не записанные на бумагу. Так деревьев редеют верхи Ранней осенью мало-помалу. Так, непойманная, в перелет Растворяется в воздухе птица… У меня есть исчезнувший год. Неужели он не возвратится? Это так.    Но когда я встречал Тот непрожитый год    рядом с нею, Я надежду одну загадал, А теперь разгадать не умею. У деревьев редеют верхи. Снег является мало-помалу. У меня исчезают стихи, Не записанные на бумагу.

С ветвей, махнув морозным пухом, Сорвался гомон и ушел… Как будто кто над самым ухом Рванул бумагу или шелк. И замер воздух синий-синий. И замер двор, насторожась. И, падая, не падал иней, Самим собой заворожась. И галки, те, что испугались То ль человека, то ль куста, Уже беззвучно опускались На те же самые места. Был двор — ожившая гравюра, И, выполненный в двух тонах, Он ждал, ветвясь тенями хмуро На снега белых валунах…

Туч синеватые донья, Длинные весла лучей. Лес.    И вдали, как спросонья, Голос. Какой-то ничей. «А» или «У» — однократный Звук, протянувшийся в лес, Тягой своей непонятной Поднял меня. И исчез.

Теперь, когда уже не повторить, Что повторялось многократно, — Лишь те слова осталось говорить, Которых не возьмешь обратно. И лишь с самим собой наедине, Бывает, взмолишься беззвучно: Остановись. Забудь. Вернись ко мне. Мы начинали неразлучно.

Листья летят, как утраты Невосполнимые, — в тишь. Белыми стали квадраты И треугольники крыш. Похорошела ворона. Дворник нарушил пейзаж. Многое видно с балкона, Если высокий этаж. В белых и синих накрапах Там — ни названий, ни лиц. Птицы на уровне шапок, Шапки на уровне птиц. Вместе и зелень, и млечность. Нет еще зимних тиранств. Милая недолговечность, Лучшее из постоянств! И, как мечтательной кистью Брошенные второпях, Белые, белые листья На голубых тополях.

Я обращаюсь к тени удаленной, Годами находящейся в отлучке, Присутствием моим    не утомленной, Не доведенной памятью до ручки. Я обращаюсь к холоду и зною, К любви я обращаюсь и к измене, К словам с их лицевою стороною И с подноготной.    Обращаюсь к тени. Я лишь в одном сдаюсь тебе на милость, Но даже в том не кланяюсь давно: Услышь меня!    И — что б ни возомнилось — Ответь. Письмом ли, сном ли. Все равно. Я обращаюсь к памяти бездомной, Прошитой искрой инея.    Пойми, Я обращаюсь к совести бездонной, Что, как река, вскипала за дверьми. Я обращаюсь к тени миновавшей, Среди теней минувшего живущей, В их обществе лица не потерявшей И доброй тенью,    может быть,       слывущей. И, разговаривая с этой тенью, Ты понимаешь, милая, сама, — Я до сих пор живу в недоуменье: Что может тень? Прислать мне тень письма?!

Упаси меня от серебра И от золота    свыше заслуги. Я не знал и не знаю добра Драгоценнее ливня и вьюги. Им не надо, чтоб я был иной, Чтоб иначе глядел год от года. Дай своей промерцать сединой Посреди золотого народа. Это страшно — всю жизнь ускользать, Уходить, убегать от ответа. Быть единственным —    а написать Совершенно другого поэта.

Заблудился я…    Да и скворцы Тоже в поисках долго сновали… Эти здания — как близнецы, Но хотят, чтобы их узнавали. Типовые дома неплохи, Может быть, даже вовсе не плохи. Но зачем типовые стихи Нашей быстротекущей эпохе?

…И я потянулся вослед за тобой Всей грустью безмерного срока… Но был я оградой, но был я травой, Журчащей водой водостока. Ты в воздухе таяла полупустом Пиковым сужением платья. Тогда я возник облетевшим кустом, Чуть смахивая на распятье. Но ты, миновав меня, путь перешла. Ты ветки моей не задела. И тень от вагона меня обдала И шумно с тобой отлетела. Тогда мне осталось — в твоем далеке Стать тем, и чужим, и пригожим. Но я не хотел, ожидая в тоске, Стоять на себя непохожим. Я знал, что опять ты вернешься домой И будешь еще одинока, Ведь был я оградой, ведь был я травой, Шумящей водой водостока…

Теперь я свободно могу сочинять стихи. О чем пожелаю, когда захочу, свободно. Никто не мешает, минуты мои тихи. А то заходили, звонили когда угодно. Сегодня всю ночь бушевала в окне гроза. Взлетали раскаты зенитных орудий грома. Трещали деревья. Я вслушивался в голоса Природы, заставшей меня одного дома. Зеленую лампочку я на краю стола Зажег. Распахнулась тетрадь на странице белой. Покуда с окном я возился, гроза ушла. Но шумно пахнуло травой и округой целой. И тут объявилась гонимая мной строка. (Прощанье с двором. И с подъездом. Как с целым светом.) И тут я заметил, как все-таки жду звонка, Хочу, чтобы мне запретили писать об этом.

Какая маленькая ты у нас, Москва! Великий город на планете. Здесь ни при чем какие-то слова Про те твои заслуги или эти… Какая маленькая ты у нас, Москва! Среди высоких белоснежных башен Стоишь, домами старыми кренясь, Стоишь и будешь так стоять, крепясь. Тебе их рост младенческий не страшен. Такая маленькая ты у нас! Глядишь на дом — исчезнуть он готов, Как отслужив свое тепло и действо, — Тебя, праматерь русских городов, Мы бережем, как девочку семейство. Мы бережем теперь. Не берегли Тогда, когда пленительные храмы Во имя отчей будущей земли Среди великой всероссийской драмы Взлетали к небу в громе и в пыли. Есть объясненье. Но зачем тебе, Все пережившей, это объясненье? Взрываем дом, который так себе, И восстанавливаем этот дом Не сразу же, конечно, а потом, Когда у Лермонтова день рожденья. Большой подарок… Вкус его отведав, Проехал мимо дома Грибоедов (Ах, знать бы, Пушкин, многое заране!), За голову схватись, как в Тегеране. Какая маленькая ты у нас, Москва! Арбат, Садовая, Замоскворечье… То расцветает, то летит листва Под башнями большого мастерства, Есть вечность в ней, и правые права, И украшенья, и увечья.

На душе легко и снежно. Никого там нет, Кто бы грубо или нежно Свой оставил след… Ни чириканья, ни лая Не слыхать уже. Только улица былая На моей душе. Это белая дорога, Позабытый путь, Где домов уже немного. Только повернуть… Чей-то взгляд во мне утонет. Загремит кольцо. Заболит вот этот домик, Защемит крыльцо.

…И освобожденный от женщины мир Открыл удивительный лик, Все ветки и листья свои распрямил И к сердцу открыто приник. Теперь уж не ею дома и дворы, А только самими собой Глядели, мерцали, как могут миры Мерцать на дороге любой. И шел я один сквозь дома и траву, Желая уйти, избежать, От страшного, нежного крика «Ау!» В отчаянье уши зажать.

Бродя и гадая О блоковской Даме, Опять опоздал я. Пешком так пешком. Последний трамвай, Отшумев проводами, Ушел, закачался Вдали фонарем. Мерцает булыжник. Ни звука, Ни слова. Спокойные липы шумят. А во мне Уж целая повесть Родиться готова О чьих-то шагах И о ждущем окне… Не знал я, подумав: «Трамвай? Пусть уходит», — Что здесь я пройду еще, Как в забытьи, В восторге, Что это со мной происходит, Что мне изменили, Что слезы — мои.

Я не хочу дружить со стариками, Которые — ровесники мои, Что любят безмозольными руками Считать мозоли некие свои. Ведь я же знаю: не было мозолей, А был один блистательный порыв Пройти, прорваться без особых болей В ряд окулярных лиц, плотин и нив. Теперь они отечески печально Рассказывают очень молодым Тепло, железно, устно и печатно, Как было трудно нам —    считайте, им. Но я люблю дружить со стариками, Которые не хвастаются тем, Что рыли землю, а искали камень, Хоть не умели сочинять поэм. Сквозь все прошли… И, слушая рассказы, Внимая им, улыбчиво седым, Я чувствую себя почти что сразу, Как и они, таким же молодым. Ведь эту жизнь не чувствуя как тему, Чужой медалью густо не звеня, Они такую сделали поэму, Которая всегда вокруг меня.

Сухие, чистые морозы. Утоптанный, глубокий хруст. Поэзия, вершина прозы, — Пар, отлетающий от уст. Ты, оказавшаяся вестью, Что будет жизнь еще одна, И неподвижные созвездья, И движущаяся луна. Что, не без мысли,    не без фронды, Глядит, венцом обведена, Загадочнее Джиоконды — Нерукотворная луна. И, провожая неотступно И примораживая взгляд, Она все так же недоступна, Как тыщу лет тому назад.

У меня осталось только Божье время, Своего — на что попало — больше нет. Я люблю тебя, несказáнное бремя Прожитых и некончающихся лет. Сколько улиц исчезает, сколько страсти — У оттаявшего в памяти следа… Если б знала ты, какое это счастье — Невозможность, невозвратность, никогда.

Несостоявшаяся жизнь! Надежда! Едва вспорхнув, упавшая листва. Меняются дома. Меняется одежда. Но все равно — любовь. И все равно — Москва! Могу пересчитать все улицы по пальцам, Где было — не было. Вот угол, вот карниз. Ступеньки в доме том собачьим вальсом Отбарабанивались вверх и вниз. Когда я вижу их подъем двоякий, Грущу, как будто годы отстрадал. А было только то, что в полумраке Я избран был, но я не угадал. А вот еще грустней. Как маленький пустырь Краеугольный след разрушенного дома. Лишь купы галок шумно и весомо Мне говорят, что рядом монастырь. Несостоявшаяся жизнь! В надежде, Что там одни мы будем — между дел, — Сказала: поглядим, что было прежде. А я войти туда не захотел. Когда мой старший друг, Покачивая ветку На кладбище, где брат его лежал, Сказал: «С тобой пошел бы я в разведку. Побудь». А я? Куда тогда я поспешал? Тот день закрыт снегами и дождями, Как смазан ветром времени тугим. Куда спешил я, там меня не ждали, А может, ждали, но совсем другим. Несостоявшаяся жизнь! Шум ветра. О, уходящая во встречной красоте… Художник пишет сад, как после    смерти мэтра, Сухой прилипший лист минуя на холсте.

Я виноват, что я в живых остался, Иначе б то, что вы сейчас сказали, Звучало б не хулой, а похвалой. Я виноват, что я не расквитался Еще при жизни с тем, что навязали, Что стало вечно теплою золой. Я виноват, что я себе позволил В жизнь не свою войти и небу друга Молиться более, чем своему! Но человек, который обездолил Меня и вывел за пределы круга, Был выше вас по сердцу и уму. И наши с ним немые разговоры Вам непонятны и высоковаты. Вы судорожно ищете Грехи чужие. Тянетесь в чужие споры. Чужие словом зыблете утраты. (Вы просто плохо пишете стихи.) Ну что вам рассказать    из личной жизни, Чтоб вы глаза расширили, а уши Развесили?    Хотите, Приведу стихи о том, Как «Проползают слизни    глазами статуй в саду»? Хотите, расскажу о позднем часе, Когда в окно открытое влетает Молчком сова, как бабочка на свет? Смущая чуждой мыслью о причастье, В глаза глядит и головой качает. И долго длиться этот тет-а-тет. Хотите, научу царапать землю, Цепляясь за ее траву руками, Лицом в непониманье уходя? Не знает, так поклонитесь земно Тому, что жизнь так милостива с вами. Живите, вкус в малине находя.

Если покажется: умерли Все, кто ответить могли б, — Верь в эти синие сумерки С желтым качанием лип.

Оставит женщина? Пускай. Она уйдет недалеко. Ей превратиться невзначай В другую женщину легко. Оставит самый лучший друг? В лютейшую из всех годин? Других друзей не счесть вокруг, Хоть лучший друг всегда один. И от кончины в трех верстах Не затрепещешь — ничего! Но есть один страшнейший страх, Поэты знают суть его. Как перед кладбищем ночным Страх у мальчонки-пастуха, Как — умереть и быть живым, Страх перед жизнью вне стиха.